Глава 1, в которой выясняются трудности и превратности жандармской службы, русская зима оказывается скоротечнее, чем можно было предполагать, а Джейн узнаёт всё больше о своих новых друзьях и надеется на августейшее покровительство

Хандра Михаила Ивановича Соколова, жандармского майора губернского отделения, объяснялась отнюдь не дурной погодой или отсутствием дел. Погода уже много дней как стояла добрая: ясная, с умеренным морозцем. Дел же хватало, причём через край. Михаил Иванович оттого и хандрил, что видел: как ни старайся, со всей работой ему не справиться.

Как человек, служащий не за страх, а за совесть (и мелкие дополнительные преференции), Михаил Иванович знал и помнил историю своего ведомства. Жандармскую службу в России учредил, как любил напоминать подчинённым Михаил Иванович, не кто-нибудь, а сам Барклай де Толли, в 1815 году, предписав отобрать в каждом кавалерийском полку одного офицера и пять рядовых чинов. Им полагалось наблюдать за порядком на марше и квартирах, ловить мародёров, изыскивать шпионов, отводить раненых на перевязочные пункты и всякое другое. Михаил Иванович, сам бывший уланский ротмистр, считал эту инициативу разумной, но находил, что обязанностей на жандармов возложили излишне много уже с самого начала.

Отдельный корпус жандармов был создан в 1836 году, ещё три года спустя должность начальника Корпуса соединили с должностью начальника Третьего отделения Его Величества императорской канцелярии. Структура изменилась, но изначальный принцип сохранился: малые силы и большие обязанности.

Губернскому отделению, возглавляемому Михаилом Ивановичем, полагалось ведать всеми делами высшей политической полиции, а именно: заблаговременно обнаруживать любые тайные общества и секты, пресекать злоупотребления и взятки, расследовать, в определённых случаях, уголовные преступления. Также наблюдать за подданными иностранных государств. Также следить за всевозможными слухами и толками. Также подвергать цензуре печать и театральный репертуар. Также наблюдать за лицами, состоящими под полицейским надзором. И также сообщать в Петербург «о всех вообще происшествиях».

Клеветники любили утверждать, что Россией управляют жандармы. Михаил Иванович часто с грустью понимал: так оно и есть.

И все же в этот громадный перечень обязанностей, возложенный всего-то на двадцать человек губернского отделения, не входили два, самых трудных, дела. Во-первых, очень непросто было бороться с ретивостью доброхотов, стремившихся помочь жандармам по делу, но гораздо чаще – без. К примеру, только доносов о польском заговоре за последний год поступило не менее восьми. Учитывая, что в городе пребывали лишь трое ссыльных поляков, это был некоторый перебор. Но (кому, как не жандармам, это знать) внутренний враг всегда опаснее внешнего. Если внешним врагом была ретивость жителей губернии, то внутренним – ретивость некоторых сотрудников. В первую очередь, ротмистра Сабурова.

Биографии начальника отделения и его подчинённого были отчасти схожи: школа гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров, выпуск в полк, вольные беседы за шампанским. Последующие трезвые беседы с обходительными штаб-офицерами Отдельного корпуса и предложение надеть жандармский мундир и послужить в нем Отечеству.

Оба, в своё время, начали служить: Соколов в Петербурге, Сабуров в Первопрестольной. Разница была лишь в том, что Михаил Иванович шёл вверх медленно, но ровно, пока не был назначен начальником губернского отделения, а Дмитрия Борисовича Сабурова не просто прислали под его начальство, но фактически сослали в провинцию.

Дмитрий Борисович стал жертвой своей ретивости. Он с излишней доверчивостью отнёсся к одному из доносов на кружок молодых людей, собиравшихся по вечерам у самовара. Доносчик, движимый чувствами сродни чувствам Фернана из «Монте-Кристо», решил отомстить сопернику, обвинив и жениха, и его друзей едва ли не в том, что они организовали тайное общество. Сабуров охотно сыграл роль де Вильфора из того же романа и донёс в Петербург, что в Москве обнаружен аналог кружка Петрашевского.

К счастью, все кончилось лучше, чем у Дюма. Государь больше, чем заговорщиков, ненавидел только лживые доносы. В итоге доносчик отправился туда, куда собирался отправить десять человек, а восторженный и доверчивый Сабуров был переведён в не столь именитую губернию, с предупреждением, что за повторную доверчивость он продолжит карьеру уже в Тобольске или в Томске – на выбор.

К сожалению, и на новом месте Сабуров не оставил прежних привычек: некритично относился к доносам и, отталкиваясь от них, пускался во всевозможные фантазии. То выдумывал самые причудливые секты, то изыскал в губернии нескольких сочинителей возмутительных листовок, один из которых оказался неграмотным, то расследовал ограбление дровяной баржи на Оке, как начало похода нового Стеньки Разина.

А ещё Сабуров чуть было не раскрыл в городской гимназии действительно созданный там кружок 13–14-летних шалопаев, имевший признаки антиправительственного общества (связался черт с младенцем!). Был бы конфуз, но дальняя родственница одного из шалопаев, вдова Катерина Михайловна Степанова, прознала о кружке одновременно с жандармами и сделала так, что не только были уничтожены все доказательства, но и в беседах с самим Соколовым гимназисты утверждали, что лишь играли в героев Вальтера Скотта. Сабуров рвал и метал (бумаги), а начальник был искренне благодарен Бойкой вдовушке за то, что та спасла его от репутации царя Ирода.

Сегодня Сабуров был в отъезде – начальник постоянно давал ему поручения, по возможности скучные и требующие долгой отлучки. Значит, можно было спокойно разобрать накопившиеся донесения.

Зачитывал их письмоводитель Светлицкий, вот кого поменял бы майор местами с Сабуровым, будь на то его воля. Канцелярская крыса, редкого ума и, что важнее, нюха. С равной лёгкостью пробежит взглядом и письмо на французском, и каракули доноса дьячка, да ещё снабдит квалификационной меткой.

– «О подозрительном поведении шляхтича Жмудинского, пребывающего под гласным надзором». Посещая базар, заглянул в посудную лавку, приобрёл кофейник, спрашивал цену ножей.

– Подождём, пока приценится к ружью, – заметил майор. – Суббота.

– «О сочинении и распевании сыном священника Крестовоздвиженской церкви Иваном Федотовым безнравственных куплетов, посвящённых дочери мещанина Петрова Татьяне».

– Фу-ты ну-ты, фу-ты ну-ты, Ванька Таньку полюбил, – сказал майор, усмехнувшись. – Суббота.

Суббота, самый невесёлый день недели для русских семинаристов и кадетов, для жандармов, напротив, являлась днём радости. В этот день было принято сжигать накопившиеся за неделю никчёмные доносы. Правда, эту петербургскую традицию Соколов в губернии так и не завёл, не хотел оставлять отвергнутые доносы Сабурову. Но приговор называл субботой.

– «Дело о признаках обнаружения клада атамана Чура в селе Пятаковка», – продолжил Светлицкий. – Сокровища перечисляются, место опять не указано.

– О Господи, – вздохнул офицер, – седьмой раз находят эти признаки.

– Восьмой-с, ваше высокоблагородие.

– Точно, запамятовал, осьмой. А сколько рыли в указанных местах?

– Трижды-с, ваше высокоблагородие.

– Вот когда девятый раз про клад донесут, подсчитаю, сколько златых перстней там перечислено, да столько лозин и всыплю доносителю. Суббота. Так, что ещё?

Следующее донесение было важнее, поэтому Светлицкий читал его с чувством, с толком, с расстановкой.

«О стачке между помещиком Зенбулатовым и ремонтёром Савицким о поставке упряжных лошадей для военного ведомства, по завышенной цене и бракованных».

Светлицкий читал, майор слушал, хмурился, иногда повторял особо цепкие фразы:

– «А три кобылы и вьюк сена нелегко снесут, не то что пушку вытянут».

Соколов выглянул в окно – неба не видно из-за январского снегопада – и задумался: такая ли погода сейчас и в Таврической губернии? Или оттепель, грязные дороги разбиты, и по этим-то, почти непроходимым, дорогам клячам помещика Зенбулатова полагается тащить пушки или возы.

В такие минуты майор Соколов хоть на миг, да впадал в бессмысленные мечтания и вредные фантазии, воображая себя не жандармским офицером, а комиссаром якобинского Конвента. Бракованных коней – в армию, да ещё и в войну… Скорый суд и гильотина на Гревской площади, без права на высшую апелляцию – какая высшая апелляция у якобинцев-цареубийц?!

С другими утешениями было скудно. Шурином продавца негодных лошадей был вице-губернатор. Конечно, официально такое родство ничего не значило, жандармов для того и учредил царь, чтобы их отчёты шли напрямую в столицу, без оглядки на губернаторов. Так было официально…

…А на деле всегда выходило сложнее. Губернатор будет предупреждать и покрывать прохвоста, свидетели не сыщутся. Пройдут месяцы, может, годы, клячи благополучно издохнут. Не стоит наживать подагру. Проще самому съездить, постращать или усовестить, уговорить не совершать негоциации с военным ведомством, хотя бы во время войны. Хотя когда ещё богатеть поставками, как не в войну?

Умный Светлицкий, не дожидаясь указания, отложил донос на бессовестного барышника и достал новый:

– «Об обнаружении в усадьбе статского советника Белецкого тайно прибывшей и тайно обретающейся там английской подданной».

– Лев Иванович? – майор наморщил лоб. – Наш лендлорд-англоман? Небось, был бы туркофилом, в его усадьбе кто-нибудь непременно изыскал бы гарем и тайную мечеть. Как думаешь, Светлицкий?

Конечно, Светлицкий мог бы по полному праву ответить переиначенной строкой Грибоедова: «В моих чинах не должно сметь своё суждение иметь». Но письмоводитель никогда не отказывал в помощи начальнику.

– Так и есть, ваше высокоблагородие. Но с другой стороны, Белецкий под негласным надзором состоит-с. Не суббота-с.

Соколов согласно кивнул – не суббота. В ящик, а дальше посмотрим.

* * *

«Почему я не могу запомнить рисунок на обоях?» – удивлялась Джейн несколько дней подряд.

А может, и не дней. Может, недель. Она не знала.

Она могла говорить. Она могла ненадолго встать и сделать несколько шагов, даже выходить из комнаты. Однако задуматься, что же с ней происходит, какой сегодня день недели, кто эти люди, заботящиеся о ней, она не могла.

Эти дни не были мучительны. Наоборот, Джейн постоянно казалось, будто она плавает в теплом море. Пусть со своими подводными волнами, от которых то горячо, то знобит. Но её поддерживают чьи-то надёжные руки, которые не дадут ей ни утонуть, ни простыть, ни обжечься. Она откроет рот (неужели в море можно пить?) и отхлебнёт какой-то кисло-сладкий, терпкий напиток, а чьи-то руки положат ей на лоб холодную ткань. А значит, можно улыбнуться и опять погрузиться в тёплое море.

В этом добром и заботливом мире пугали только сны. К сожалению, они не были кошмарами, от которых просыпаешься в страхе, зато потом понимаешь: все в порядке, этих кошмаров нет и не будет.

Наоборот, сны сами по себе как раз не пугали. Во сне Джейн путешествовала. Она плыла на корабле, правда, не понимая, кем считает её капитан: юнгой Джонни или мисс Джейн. Это было неважно, потому что капитан на её вопрос: «Мы ведь правда плывём в Севастополь?» – кивал и улыбался. «И мы правда успеем в Севастополь?» – спрашивала Джейн. Капитан улыбался опять.

Иногда Джейн ехала верхом – она так и не запомнила, кто её вёз: Мадам, из конюшни Освалдби-Холла, или Карри, из конюшни Рождествено. Пейзаж был один и тот же: огромное поле, а за спиной – лес. Волков можно было не бояться, и не потому даже, что лес она давно миновала. Рядом ехал кучер Данилыч, который, как оказалось, был совсем не страшный. Он не обижался на Джейн, повторявшую один и тот же вопрос: «Правда мы едем в Севастополь? Правда мы успеем в Севастополь?» Подобно капитану, он улыбался и кивал в ответ. И Джейн улыбалась: спасибо Лайонелу. Ведь он объяснил: в Севастополь можно и приплыть по морю, и приехать по суше.

Зато после каждого такого сна наступала минута тоскливой ясности: Джейн просыпалась и понимала – она по-прежнему никуда не плывёт и не скачет, а лежит в кровати. Но потом её накрывала новая волна горячего озноба, и она забывала недавнюю тоску.

Настоящим кошмаром оказался только один сон. На этот раз она добралась до Севастополя.

…Джейн идёт ложбиной, заросшей душистыми травами и цветами. Над головой чистое небо, но впереди слышен непрерывный гром и грохот и край неба затянут дымным облаком. Рядом нет проводника, и вообще, она не видит ни одного человека, но это ей и не нужно, она знает, куда идти.

Она идёт медленно, хотя и чувствует – могла бы идти быстрее. Она даже понимает – надо идти быстро. Но не может.

Ложбина кончилась. Впереди цель её путешествия: неказистый сарай, сложенный из каменных глыб, обмазанных глиной и покрытый тростником. Она знает – папа живёт здесь.

Джейн бежит к сараю. И останавливается в пяти шагах.

Из сарая выходит Счастливчик Джон. Он стоит на пороге и улыбается. Такой же улыбкой, как капитан на корабле или Данилыч в степи.

Джейн замирает на месте. Ей даже не страшно. Её переполняет тоскливая обида: почему? «Ведь я же спешила! Я торопилась!» Так же когда-то давно она и Лайонел подобрали птенца, выпавшего из гнёзда на старом вязе, кормили его, Лайонел пытался лечить по книге, сделали все, как надо. Птенец умер на другой день.

«Все правильно, ты спешила, – говорит ей улыбкой Счастливчик Джон. – Просто я тоже спешил. И успел чуть-чуть раньше. Мне повезло, вот и все».

«Нет, это неправда, – хочет крикнуть Джейн, – так не должно быть!»

Счастливчик Джон грустно вздыхает, хотя и улыбается по-прежнему.

«Разве так принято: маленькая девочка не верит взрослому? – безмолвно говорит он. – Пошли, ты все увидишь своими глазами».

Джейн не двигается. Она знает: если она увидит то, что ей хотят показать, самое страшное произойдёт наяву. Значит, надо убежать, а не удастся – крепко-крепко зажмуриться, ничего не увидеть, и все будет в порядке.

Но зажмуриться она не успевает. Её трогают за плечи, слева и справа. И она понимает: это дядя Генри и тётя Лиз.

– Девочка, разве тебе не говорили, что взрослых надо слушаться? – укоризненно произносит тётя Лиз. – Ты должна идти в сарай, тебя позвали.

– Запомни раз и навсегда, – строго говорит дядя Генри, – теперь этот сарай тоже является моей недвижимостью!

И только Счастливчик Джон по-прежнему молчит. Он молча подходит к Джейн, берет за руку и ведёт к сараю.

Проснувшись на этот раз, Джейн уже не смогла вернуться в прежнее тёплое марево, в котором перемешаны спокойствие, забота, надежда и смутная тревога. Она плакала до рассвета и заснула, лишь когда первый луч солнца проник в комнату. Но перед этим она разглядела обои и запомнила рисунок: синие лилии на красном фоне.

* * *

Очень долго Джейн узнавала только Сашу, точнее, его ласковый голос, еле скрывающий тревогу. Она что-то отвечала на его вопросы (даже не помнила что). Саша рассказывал какие-то новости, иногда начинал петь какой-то стих Байрона.

Джейн еле-еле разбирала эти слова, а когда поняла – рассмеялась (она ещё умела смеяться!). И вдруг сама принялась напевать:

То ли Саше понравилось, то ли он думал, так будет полезнее, но он начал подпевать незнакомую английскую песню. И этот странный дуэт повторялся изо дня в день: Саша для затравки пел несколько строк Байрона, Джейн улыбалась и отвечала своей песней.

Потом Джейн стала различать женщину, которая ухаживала за ней. Это и была та самая Марфуша, которой Саша предложил пропарить Джейн в бане, – бойкая, живая старушка.

Марфуша была не только сиделкой, но также ученицей и учительницей. Джейн помнила: ей уже не нужно говорить по-французски, а говорить по-русски она не могла. Однако Марфуша иногда понимала её просьбы на английском, иногда переспрашивала у Саши.

– Э дринк оф вотэ? Чего она хочет? Воды?

И, подавая кружку Джейн, говорила:

– Вода.

Джейн не помнила, отвечает или нет, но запоминала хотя бы часть слов. Иначе как объяснить, что однажды она спросила Марфушу про Катерину Михайловну, а та, поняв вопрос, рассказала (Джейн, конечно, не поняла).

– Катерина Михайловна – мирская заступница. Она и господам поможет, если беда, и мужику не откажет. Если какая неправда приключилась, надо скорей её искать. Мой племянник Васька в уезде в беду попал: приехал на телеге, напился, уснул, пробудился – оглобли-то пусты. Кто-то видел, говорит – цыгане увели. Он в табор, видит, вроде его кобыла, а вроде и не его – фараоново племя так лошадь переменит, что хозяин не узнает. Васька в полицию, а там его в смешки да в шею. Загорюнился, хоть на себе тащи телегу. Вдруг видит: едет городом Катерина Михайловна со своим Данилычем. Он чуть не под копыта кинулся: выручайте, барыня, кроме вас никто не спасёт. Она поругала его, Данилыч кнутом погрозился, жаль, что не похлестал, дурака. Сказали ему: жди. Васька заснул на телеге, утром будит его цыганёнок, сам верхом и кобылу пригнал. «Бери!» – «Так не моя», – отвечает Васька. «Бери, пока дают. Баро приказал тебя с именинами поздравить и кобылу подарить». Ну, Васька в зубы смотреть не стал, запряг, домой воротился. Старая, конечно, кобылка была, но три года ещё в оглоблях походила.

Джейн слушала и улыбалась. Она почти ничего не понимала, но речь Марфуши лилась как медленная песня и хотелось слушать.

– Васька-то мне все рассказал, я дождалась, когда Катерина Михайловна в гости к Льву Ивановичу заглянула, спросила её, как же так с кобылкой вышло? Она смеётся, говорит: «Приехала в табор, меня баро встретил, я ему сразу: «Чего мужика обидел?» Так, говорит, наш парень подъехал, спросил: можно ли взять? Мужик бормочет во сне: да, мол. Тот кобылку и отвязал». Катерина Михайловна говорит: пошутили, а теперь верните. Не то, говорит, прижмут вас власти, а я не заступлюсь, как бывало. «Нельзя, – баро отвечает, – цыгане не возвращают». – «Тогда подарите на именины». Вот и подарили.

Другой монолог Марфуши Джейн не то что не поняла, а даже не услышала: Марфуша говорила в коридоре, с Сашей.

– Повезло тебе, Сашенька. Женька-то твоя какова! Узнала, что отца хотят злодеи извести, и моря не побоялась, в путь-дорогу пустилась. Тебе, Сашенька, непременно на ней жениться надо.

– Марфа Ивановна, – замялся Саша, несколько огорошенный такой идеей, – дело в том, что…

– Ну и что, что нехристь! А мы её в православную веру окрестим. Тебе именно такая жена и нужна, чтобы за тобой хоть в Сибирь.

– Эх, Марфуша, как в одной пьесе сказано: не хочу учиться, а хочу жениться.

– Да, Сашенька, запамятовала я, что господа не могут, как мужики, в малолетстве жениться. Ну и подожди два или три годика. Там, глядишь, война кончится. Тогда свадебку и сыграете. А сейчас сговоритесь. Все равно её папенька лучшего жениха, чем ты, ей не сыщет.

– Папеньку надо выручить для начала, – вздохнул Саша.

* * *

Зато монолог Льва Ивановича Джейн и услышала, и поняла. Во-первых, он говорил в её комнате, во-вторых, по-английски.

– Нет, какой орёл мой Александр! В британском плену побывал и вырвался, с вашей помощью, правда, леди Джейн. За что вам отдельная благодарность. Бывал я в вашей прекрасной стране, и Александру советовал, но не пленником же начинать знакомство. Тут, глядишь, своей волей второй раз и не поедешь.

– Леди Джейн, прошу вас, не расстраивайтесь из-за того, что я столь удачно прервал ваше путешествие в Москве. И тем более не горюйте от того, что ваша конная прогулка завершилась в трёх верстах от Рождествено. Я не знаю, как вы проехали бы по России вдвоём («Хорошо, что Саша не сказал про Тедди», – подумала Джейн, отчаявшаяся объяснять собеседникам, что называть её «леди» не стоит). Путь дальний и не сравнимый с поездкой по благополучной Финляндии или с переездом в вагоне из столицы в столицу. В пути вас бы ждали мороз, дурные дороги, стража, призванная ловить дезертиров, да и сами банды дезертиров. Тем более ваша поездка в одиночку могла бы закончиться очень быстро и печально. Вы ничем бы не помогли сэру Фрэнсису, а вот себе навредили бы.

– Что мне делать? – тихо спросила Джейн.

– Я уже решил, – улыбнулся Лев Иванович. – При дворе у меня связей нет, но со времён славного 12-го года сохранилось знакомство с генералом, ну, тогда ещё флигель-адъютантом Закревским. С тех пор виделись не часто, но знакомства той войны не забываются. Сейчас Арсений Андреевич – московский генерал-губернатор. Я на днях его навестил и потешил вашей историей. Он, сам изрядный храбрец, оценил вашу авантюру и даже захотел с вами встретиться, но я объяснил ему, в каком вы сейчас положении. Закревский счёл, что разобраться в этой истории и вынести решение может только Государь, но Арсений Андреевич не сомневается: решение будет только в вашу пользу и к вашему благу. По его словам, уже очень скоро царь отправится в Крым, к действующей армии, и проедет через Москву. Арсений Андреевич сказал мне с улыбкой, что ваша история восхитит Государя и он непременно поможет вам. Не сомневаюсь в этом, – голос Льва Ивановича стал тише, – наш царь – тиран, но при этом – рыцарь. Такие короли бывали и в Англии… правда, давно. Дочь, переодевшаяся юношей и сбежавшая во враждебную страну, чтобы спасти отца, непременно тронет его сердце. Будьте уверены, после его знакомства с этой историей или, – Лев Иванович улыбнулся, – после высочайшей аудиенции ваш путь продолжится уже в царской тройке, с фельдъегерем. А она, уверяю вас, обгонит и верхового.

Джейн тоже улыбнулась.

– И знаете, – продолжил Лев Иванович, – этот аванс от Арсения Андреевича весьма обрадовал Сашу. Мой племянник не просто хандрил, он, как у нас говорят, грыз себя, el poedom. Он явно жалел, что не убежал с вами вместе, хотя ему и пришлось бы нарушить данное мне слово. Теперь, когда стало возможно все уладить, избежав клятвопреступлений, ему гораздо легче. Не скрою, в такой тройке есть место лишь для одного пассажира, поэтому Саша не сможет сопровождать вас в пути. Я уже не мучаю его утренними клятвами не сбегать под Севастополь в течение дня, но он пообещал ничего не предпринимать, пока не решится ваше дело.

Джейн пожалела Сашу, но все равно ей стало легче. Счастливчик Джон больше не снился.

Зато время от времени ей снился русский царь Николай. То её на руках переносили в тройку и говорили: «Едем в Москву», то царь приезжал в Рождествено. Она помнила, что сладко-сладко спала до минуты аудиенции, но это было не страшно – Марфуша и Лев Иванович убеждали её: царь так проникся её историей, что предстать перед ним можно и в халате.

Но все равно, когда начиналась аудиенция, на Джейн было самое лучшее платье. Она рассказывала по-русски (ей снились русские слова) все свои приключения, начиная с отплытия из Портсмута «Саут Пасифика» до ночной конной прогулки. Царь слушал, улыбался, спрашивал подробности: и какого цвета был кот – Мистер Морган, и какие пирожные она ела в «Доминике». А Джейн тоже улыбалась в ответ. Она говорила царю и про гардемарина Федьку – просила простить за то, что сбежал на войну, просила снять полицейский надзор с Льва Ивановича; что-то говорила про Сашу. Ещё обещала встретиться с королевой Викторией (даже запомнила аргумент: «Разве Её Величество не примет девочку, которую уже принял Его Величество?») и попросить поскорее подписать мир. Конечно же, царь её выслушал и отдал то самое поручение, о котором говорил Лев Иванович. Ведь в следующем сне Джейн уже неслась на царской тройке в Крым. Это была странная повозка, в разных снах выглядевшая по-разному. Иногда в неё были впряжены три вороных жеребца – каждый крупнее, чем Сашин Султан. Настоящие, волшебные царские кони – они взлетали над дорогой, а вслед за ними взлетала и повозка, и плыла в воздухе, чуть-чуть покачиваясь, как лодка. Кажется, у тройки даже были крылья.

Иногда коней не было, карету тащил волшебный царский локомотив, в топке которого горели дрова из царского леса, поэтому дым был не чёрного, а серебряного цвета. Деревни, поля, леса, реки – все мелькало за окном, но Джейн совсем-совсем не боялась. Наверное, потому, что в царской повозке – большой-большой, как гостиная Льва Ивановича, – ещё стояла кровать. И Джейн только и делала, что в ней спала. «Сейчас открою глаза, загляну в окошко, увижу – мы уже в Крыму. Там есть узкий перешеек – Perekop, значит, я увижу море с одной из сторон. Только посплю ещё минутку, открою глаза и посмотрю… Нет, ещё одну минутку… Нет, ещё чуть-чуть. Царская тройка мчится быстро, я успею».

И Джейн улыбалась во сне. Иногда широко и радостно, иногда – грустно, вспоминая, что рядом не будет Саши.

* * *

Однажды Джейн проснулась от выстрела.

Она ещё несколько секунд улыбалась во сне, пытаясь понять, что же ещё мог означать этот звук. Но так и не нашла другого объяснения. Тем более что хлопнул ещё один выстрел.

«Может, пойти посмотреть? Так я же больная. Все равно надо попробовать. Надо же когда-нибудь встать».

Джейн встала с постели и обнаружила, что это нетрудно. Оделась (она не заметила, когда в комнате появилась одежда для девчонки её возраста, кстати, оказавшаяся ей впору), накинула толстый халат и вышла в коридор. Шла она медленно. Пару раз начинала кружиться голова, и Джейн прислонялась к стене, чуть-чуть сползая по ней. Может, стоило вернуться? Но солнечный свет вливался в дом, приглашая приблизиться к солнцу – выйти во двор. Так она и сделала.

Когда Джейн спускалась со второго этажа, пару раз попадалась дворня. Она глядела с интересом на гуляющую гостью, но, не зная, как к этому отнестись, проходила мимо. Ещё раз отдохнув перед выходом, Джейн с трудом открыла дверь и вышла на улицу, под лучи солнца. Очередной выстрел подсказал ей, куда идти.

Обогнув угол здания, Джейн увидела Сашу. Рядом с ним стоял стул, на нем – несколько пистолетов и зарядный ящик. Напротив в снег был воткнут шест с развилкой, а в ней – полено. Судя по следам в снегу, Саша время от времени менял расстояние, стараясь попасть с дальней дистанции.

«И я должна попасть!» – улыбнулась Джейн. Осторожно присела (голова слегка кружилась), погрузила правую ладонь во влажный снег, осторожно скатала снежок, подровняв его левой ладонью. Дождалась, когда Саша очередным выстрелом собьёт полено с шеста, и лишь тогда, выпрямившись, угодила ему в затылок.

– Khochesh na voyna? – спросила она по-русски, неожиданно для себя.

Саша обернулся и мгновенно перешёл от возмущённого недоумения к радости.

– Встала? – весело спросил он, будто Джейн всего лишь проспала сегодняшнее утро, и только потом, так же просто, ответил на вопрос:

– Хочу, – признался он с грустным смешком, – не отпускают.

Подошёл к Джейн, выслушал её уверения на русском и английском, что ей совсем-совсем не холодно. Пожалуй, так и было; Сашина шапка висела на стуле, и он не хотел её надевать.

– Хочешь пострелять?

Джейн чуть не обиделась на такой вопрос. Саша стал сам катать снежки, натыкать их на рога шеста, и теперь они стреляли вместе. Джейн убедилась, что Саша учит её стрелять так же, как и папа.

Потом Саша стал катать снежки более крупного калибра и просил Джейн подбрасывать их в воздух, стрелял, даже дважды попал. Джейн смеялась, пригрозила кидать в него снежками за каждый промах. Присела, стала катать снежки, но тут контраст между комнатной постелью и солнечным снежным двором все же настиг её. Солнце на несколько секунд оказалось в плотном мешке, и Джейн не заметила, как упала спиной на снег.

Она очнулась быстро, после того, как Саша потёр её виски снегом, попросила его не стряхивать пистолеты в снег, чтобы посадить её на стул. Встала, опёрлась на руку Саши и попросила отвести её под заснеженную берёзу, к скамейке.

– Ya budu sidet pyat minut, potom v dom. Ya hochesh solntce, – улыбаясь, сказала она.

Саша помог ей дойти до скамейки, руками счистил снег, не слыша протесты Джейн, скинул свою шубейку, постелил – «раз посидишь пять минут, то я за пять минут не замёрзну» …

…Пять минут или нет, Джейн не знала. Она откинулась на спинку, подставив лицо под лучи солнца, бывшего особенно ласковым в этот зимний день. Она не спала, но и не бодрствовала, вернувшись в недавнюю истому, когда куда-то мчишься в царском возке, так быстро, что нет сомнения – успеешь. А если успеешь, почему бы не погрузиться в это прохладное и яркое тепло. Тем более Саша, не желая будить её выстрелами и замерзать, стал делать упражнения с саблей – учить удары по шесту…

Джейн разбудила капля, упавшая ей на нос. Она улыбнулась, и ещё одна капля, сорвавшись с берёзовой ветки, ударила о спинку скамейки, разлетевшись на мельчайшие брызги. Джейн посмотрела её траекторию, увидела, что снег под деревом весь пробит такими вот капельками.

«Забавно, – подумала она, – чего же Лайонел уверял меня, будто самый холодный месяц зимы – декабрь? Может, в России все не так, как везде, и русская зима заканчивается в ноябре? Все равно рано».

– Какое сегодня число? – спросила она Сашу.

– 17-е, – ответил тот, ловким ударом сократив шест на вершок.

Джейн грустно вздохнула. Неудачный побег произошёл 27 ноября, это она помнила. Неужели она провалялась почти три недели? Какие здесь замечательные, заботливые люди!

– В России всегда так тепло и солнечно в середине декабря? – с улыбкой спросила она.

Саша ответил не сразу. В его голосе было смущение, будто он в чем-то виноват:

– Джейн… Сейчас… февраль.

…Он все же не смог выработать нужную реакцию фехтовальщика, так как подскочил к скамейке, лишь когда потерявшая сознание Джейн сползла в мягкий, испещрённый капелью февральский снег.

Глава 2, в которой майор Соколов и Лев Иванович Белецкий принимают трудные решения, Катерина Михайловна оправдывает свою репутацию, а в Рождествено едва не происходит странный бунт

Слыша громкие и мерные шаги в коридоре, жандармский майор Соколов грустно вздохнул. У ротмистра Сабурова был приступ вдохновения: он сочинял очередную гипотезу. Судя по громкости шагов и азартному дыханию, обнаруженный им заговор явно не замыкался в пределах подведомственной губернии.

Дурные предчувствия не подводят. Завершив обтаптывание коридора, Сабуров заглянул к начальнику.

– Поздравляю вас, Михаил Иванович! Обнаружен заговор, да какой! В Англии задумалось, в Великом Княжестве Финляндском завязалось, а у нас – сошлось.

– Что вы, Дмитрий Борисович, изыскали такого? – не удержался Соколов от вопроса, хотя давно уже дал себе слово: не подстрекать подчинённого такими репликами.

– Это, Михаил Иванович, продолжение осведомления из Рождествено. Вы тогда, в декабре, делу ход не дали и мудро поступили. Чего ж гнездо ворошить без доказательств? А доказательства – вот они, вчера прибыли («Ну почему ему бумаги постоянно попадают вперёд меня?» – с грустью подумал Соколов).

– На этот раз к донесению была приложена важная улика, – продолжал Сабуров. – Доносителем оказалось лицо осведомлённое, хотя и заинтересованное: бывший управитель усадьбы Рождествено. Хозяин отстранил его, не знаю, за какую провинность, а его племянница так и осталась горничной. Дядя велел ей наблюдать за барином, и девица оказалась достойна поручения. Она такую улику добыла – сам бы лучше заказать не смог!

– Так какая улика-то? – спросил Соколов. Ротмистр протянул ему маленький лист бумаги. – Да, по-английски писано, – подтвердил майор, – вот перевести бы.

– Вот перевести бы, – поддакнул подчинённый. – Не скрою, Михаил Иванович, перевести в нашем городе такую писульку, пожалуй, было не легче, чем девице-горняшечке вырвать страничку из тетрадки нашей англичаночки. Вот в чем трудность, – Сабуров искренне вздохнул, – ведь список жителей губернского города, способных, по моим сведениям, совершить такой перевод, почти весь совпадает со списком неблагонадёжных и подозреваемых. Оказалось, что английский язык знают лишь вольнодумцы – кстати, повод задуматься о тайных пружинах и механизмах нынешней войны между нашими государствами…

– Впрочем, – Сабуров заговорил быстрее, видя, что начальник сейчас его перебьёт, – не в моем обыкновении тратить время на мудрствования, когда надо дело делать. И я нашёл, безусловно, благонадёжное лицо – настоятеля Успенского собора, протоиерея отца Иннокентия. Он, среди прочих европейских языков, английский выучил – чтобы самому Беньяна переводить. Уж высокопреподобию я доверился. И вот, – Сабуров, любивший восхищённо рассказывать, как он выходит из затруднений, протянул Соколову второй лист, – вот он, перевод-то! Вот какие пташки в наши края залетают!

«Делать ежедневные записи у меня не получается. Объяснение простое: я завела дневник, чтобы записывать происшествия, а так как происшествий и приключений нет, то и записывать нечего…» – Соколов пробежал взглядом страницу, аккуратно вырезанную из дневника Джейн.

– Вы согласны? – азартно спросил Сабуров.

– Недозволенное нарушение границы государства, безусловно, имеет место быть, – неторопливо ответил Соколов, перечитывая текст вторично, – а вот иные нарушения не столь очевидны. Типичный дневник путешествующей девицы, да, согласен, в весьма неподходящее время, коротающей время за чтением книг, пока её спутник болен. Правда, к чему бы сэру Сэнди читать русские книги?

– Вот-вот! А тайное приобретение рублей? А наблюдения за чинами городского гарнизона? А явное указание на заговор среди жителей упомянутого Бьернеборга против полиции? Воля ваша, Михаил Иванович, но получить ответ на эти разгадки мы сможем, лишь пригласив неизвестную нам пока английскую леди и упомянутого ею Сэнди, если только тот не отстал дорогой, в этот кабинет! Уверен, мы на пороге открытия англо-шведско-чухонско-польского заговора против России, все нити которого стянулись в Рождествено!

Соколов вздохнул. Он и сам считал поляков изрядными шельмами, но не понимал, с чего Сабуров добавляет к каждому заговору прилагательное «польский»? К тому же ему не нравилась привычка ротмистра объявлять заговором любое событие, не исследовав иных объяснений.

Но в данном случае инцидент без внимания оставить было нельзя.

– Вот что, Дмитрий Борисович, съездите в Рождествено и доставьте сюда всех подданных английской королевы. Только вот…

Сабуров, едва успевший дойти до двери, опять обратился к начальнику.

– Только вот, будьте любезны, завершите сначала ваши начатые старания по иным делам. Осведомитесь у губернской полиции, как продвигается расследование убиения девки в Фёдоровке, да и съездите туда сами, выясните, с чего они покрывают злодея, изобличённого тремя свидетелями. Доведите до конца дело о рекрутских махинациях помещика Богданова. Съездите в имение отставного полковника Гордеева и возьмите объяснения по поводу представления в домашнем театре запрещённой пьесы Шиллера «Разбойники». Да, кстати, по пути в Фёдоровку заверните в трактир купца Данилова и выясните у хозяина и прислуги подробности возмутительного разговора о правительстве между двумя неизвестными мещанами.

– А Рождествено?

– Англичаночка наша, если верить первому донесению, в конце ноября объявилась. Раз до февраля не убыла, то и дня два-три повременить можно. Мы, Дмитрий Борисович, должны, как на бастионах Севастополя, грызть чёрствые галеты повседневных рутинных дел, а уж англичаночку из Рождествено, с её польско-чухонским заговором, оставьте себе на сладенькое.

Сабуров вздохнул и удалился. Майор Соколов улыбнулся до ушей, уверенный, что немалый объём работы будет исполнен в ближайшие два дня. К положительным качествам ротмистра Сабурова относилось то, что прямые распоряжения начальства он исполнял незамедлительно и добросовестно.

* * *

Обморок на скамейке стал последним серьёзным приступом болезни Джейн. Её организм так настроился на поправку, что самые неожиданные новости не могли ему помешать.

К тому же Джейн успокоил Лев Иванович. Успокоителем он оказался мудрым и жёстким.

– Возможны лишь два варианта. Первый, самый плохой, – негодяй остался на свободе и отправился к Севастополю так, как и планировал: из Копенгагена в Марсель, посуху. В этом случае вам не удалось бы его обогнать, даже если бы вы не потеряли в пути ни одного дня. Худший локомотив быстрее лучшей тройки. Что в этом случае произошло бы в британском лагере под Севастополем – можно только предполагать. Негодяю могло бы удасться задуманное. Столь же велики шансы, что не удалось бы. История полна сотнями примеров как удавшихся, так и неудавшихся покушений.

– Второй вариант – ваша провокация на борту корабля привела к успеху, – Лев Иванович улыбнулся. – Думаю, негодяй был арестован не за шпионаж, а за самозванство. Не люблю Видока, Ваньку-Каина и прочие полицейские романы, но все же знаю: в таких случаях применима пословица «Семь бед – один ответ». Останется ли он в пределах Острова или отправится в вашу Сибирь – в Австралию, но докучать он всем уже не будет.

Джейн улыбнулась, но спросила Льва Ивановича: не пошлёт ли дядя Генри под Севастополь нового убийцу? Дядя Лев задумался, ещё раз попросил Джейн вспомнить подслушанный разговор дяди Генри и Счастливчика Джона.

– Судить о чужом характере по одному разговору – дело неблагодарное, – сказал он. – Но, делать нечего, приходится судить. Думается мне, до той поры, пока твой дядя не поймёт, что этот Счастливчик своего не добился, другого злодея он не пошлёт. Ведь, как я понял, дядя Генри не нанял абы кого, он нарочно искал сообщника по прежним делишкам, человека знакомого и к тому же должника. Второго Счастливчика Джона ему будет найти непросто. Он, скорее, дождётся, пока прояснится судьба первого, а до той поры нового не пошлёт.

Утешение было слабым, но, за неимением других, Джейн утешилась.

Немножко успокоиться помогли ей и военные новости. Оказалось, что война, как медведь, погрузилась в зимнюю спячку. Французы и англичане под Севастополем мёрзли, но осаду снимать не спешили. Русские попытались отбить у них Евпаторию – не удалось. На далёком Тихом океане, на полуострове Камчатка (не то что Джейн, даже Саша не сразу нашёл на карте), союзники высадились под городом Петропавловском, но ушли с потерями, без победы. На непредставимо далёком севере пароходофрегат Королевского флота «Миранда» зачем-то сжёг в Кольском заливе город Колу, хорошо хоть уцелели жители.

Надежд на скорое окончание войны не было. Судя по сведениям, доходившим до Льва Ивановича, неприятель не собирался уходить, не взяв Севастополь.

«Значит, папа вместе с нашими войсками все ещё там, – думала Джейн. – Чтобы поехать к нему в царской тройке, я должна поскорее поправиться».

И она действительно поправилась за несколько дней. Она гуляла по Рождествено, иногда прогуливалась верхом на Карри, который не сердился на неё за ночное приключение. Правда, Саша всегда ехал рядом, готовый подхватить.

Дядину идею обратиться к царю они не обсуждали и вообще не говорили о несостоявшейся поездке под Севастополь. Не упоминали также неудачный побег Джейн и письмо (купюру Джейн нашла в своей сумке). Говорить об этом Джейн не хотела – для чего? Ведь даже когда Саша улыбался, на его лице были напряжение и лёгкий страх – он побаивался этого разговора, как человек, не знающий, как отвечать.

Ещё Саша немного грустил, что теперь Джейн официально считается девушкой и с ней нельзя фехтовать, как с эстляндцем Иоганном. Дворня в фехтовальные партнёры не годилась – кто же замахнётся на барина, даже тупой саблей?

* * *

Наблюдая Рождествено при свете дня, Джейн поняла, что усадьба все же существенно отличается от Освалдби-Холла. Главным отличием было и множество хозяйственных пристроек, и множество людей, занятых в них. Лев Иванович не раз говорил Джейн: в усадьбе столько скотников, птичников, конюхов потому, что такова традиция. Джейн не спорила, но думала: если бы в Освалдби-Холле можно было не платить слугам жалованье, их было бы не меньше. Особый человек зажигал бы свечи, особый садовник следил за оранжереей, другой бы только за розарием и т. д.

Она как-то поделилась наблюдением с Сашей. Тот засмеялся:

– Ты не была в других усадьбах. У нас ещё дворни немного, каждый при своём деле.

Надо заметить, поначалу Джейн стеснялась. Она помнила: окружающие её слуги-без-жалованья являются dvorovimi, а значит – рабами. Но дворовые Рождествено, от Марфуши до маленькой птичницы Машки – ровесницы Джейн, – невольниками себя не ощущали.

Неполные две недели, проведённые Джейн на камбузе «Саут Пасифика», подарили ей новый взгляд на отношения слуг и тех, кому они прислуживают. Джейн не просто видела, она ощущала, как слуги обманывают господ. Когда подавали на стол, она могла догадаться по нарочито честным глазам лакея, что он по пути с кухни в столовую слопал артишок с блюда или отхлебнул варенье из вазы.

Однажды она даже заступилась за кухонного мальчишку, которого обижал парень постарше. Джейн задержалась в столовой и увидела, как мальчишка собирает оставшиеся приборы, а его мучитель смеётся и угощает его тычками. Никому до этой доброй шутки дела не было, но Джейн вспомнила беды юнги Джонни, приблизилась к парню-лакею и сама удивилась произнесённым словам:

– Budesh tak delat – pasti sviney!

Лакей удивился такой угрозе, нечастой для Рождествено, но все же развлечение своё прекратил. А Джейн подумала: «Если бы мне год назад сказали, что я буду грозить рабу наказанием, то сама смеялась бы над этим громче всех!»

Сегодня с утра Саша занимался в кабинете с дядей – Лев Иванович верил, что уж к осени война завершится наверняка и племянник отправится доучиваться в Петербург. Так как в программе домашнего урока была геометрия, а не английский, Джейн гуляла по усадьбе одна. Учёба не могла затянуться: к обеду обещались быть гости. Чтобы избежать лишних вопросов о девице, появившейся в усадьбе, Джейн к гостям старалась не выходить.

Погуляла по конюшне, поболтала с Карри, обещала непременно завтра прокатиться. Потом вместе с Машкой заглянула в хлев и птичник, постаралась в очередной раз запомнить, как хрюкают свиньи и мычат коровы.

Скотники смотрели с недоумением, но Джейн так улыбалась и смеялась, что и они не смогли удержаться от смеха.

– Барышня балуется, а ты-то чего? – слегка цыкнула появившаяся Марфуша на свою внучку. – Евгения Францевна, вас барин к себе в кабинет позвать попросили.

Джейн направилась в главный корпус. Нехорошее, грузное, чугунное предчувствие заслонило все «ква-ква» и «кукареку». Голос Марфуши великолепно передавал настроение барина. Обычно она была весёлой, но сегодня произошло что-то очень плохое.

Лев Иванович в кабинете был один. Он ходил короткими шагами и смотрел в пол.

– Четверть часа назад, – сказал он по-английски, – от соседа, побывавшего в уезде, я узнал новость из Петербурга. Умер Государь. Умолк рёв Норда сиповатый, – быстро и тихо добавил он на русском.

Они молчали несколько секунд. Лев Иванович продолжал шептать – Джейн знала: это стихи, а не молитвы. В голове Джейн мгновенно родились несколько испуганных вопросов, вперемешку с надеждами. Но задавать их подданному другого государства, только что потерявшему монарха, было неудобно, и она лишь спросила:

– А как же?..

– Если вы хотите узнать «а как же война?», то ответ на это уже есть, – вздохнул Лев Иванович. – Новый Государь – Александр, – судя по первым известиям, собирается воевать и дальше, не до победы, какая победа, до почётного мира. Союзники же собираются воевать до взятия Севастополя, а значит, мир будет нескоро.

Лев Иванович сделал паузу, как и положено, когда надо сказать что-то очень неприятное, а не хочется.

– С нашим прожектом, к сожалению, неопределённости ещё больше, чем с миром между участниками войны. Государь приедет в Москву на коронацию, но когда – неведомо. И в Петербург передавать донесение о вашем путешествии нет смысла – не прочтут, не час для красивых сентиментальностей. Будем думать, как быть.

Последние слова Лев Иванович произнёс машинально. Чувствовалось: сейчас он размышляет о последствиях смерти Николая Павловича для России, хотя постоянно принуждает себя не забыть и Джейн.

– Я верю: вы придумаете что-нибудь, – Джейн сделала книксен и вышла из кабинета.

Отчаяние чем-то напоминало быка, рвущегося с чугунной цепи. Громадный зверь мечется, и с каждым рывком дрожат, разгибаются, размыкаются тяжёлые кольца. Столб, к которому он привязан, дрожит, готовясь разломиться или вылезти из земли – неважно. Главное, скоро зверь будет на воле, и тогда…

Для Джейн чугунной цепью были её недавние сны-фантазии, в которых она неслась в Крым на сказочной царской тройке. Такие добрые сны в чем-то стали явью. «Но я должна поехать в Крым», – шептала Джейн, едва ли не видя, как сон размывается и распадается, как только в голове опять звучат слова Льва Ивановича.

Столбом, на котором крепилась эта ненадёжная цепь, была вся затея Сашиного дяди, такая продуманная и логичная. «Он же все правильно продумал. Может, из Петербурга пришла ложная новость?» – Джейн придерживала столб из последних сил.

Ещё один рывок, и сил уже не хватило. Джейн не успела дойти до своей комнаты. Она подошла к окну проходной гостиной, встала у подоконника и разревелась. Пожалуй, ей хватило сил не реветь во весь голос, да и то она не была уверена.

Отчаяние топтало её своими копытами, и каждый удар был больнее предыдущего. «Что я наделала? Зачем я поверила? Почему я решила, что могу лежать в постели, а папу спасёт почти незнакомый мне Лев Иванович и совсем незнакомый русский царь? Ведь я могла убежать из постели, когда пришла в себя… Ведь я могла высохнуть в усадьбе Катерины Михайловны и уехать от неё… Ведь я могла убежать с Федькой и не попасть в Рождествено… А я, вместо этого, предала папу!»

Такие вот глупые мысли лезли Джейн в голову, и сдержать их не удавалось. Она уже не смахивала слезы и только дрожала, саму себя долбя одним словом: «опоздала!» Она повторяла это слово уже вслух:

«Опоздала! Опоздала. Опоздала!»

– Позвольте мне с вами не согласиться, – услышала Джейн знакомый голос – говорили по-французски. Она обернулась и с трудом (настолько лицо было залито слезами) разглядела Катерину Михайловну.

– Вы не знаете! – в отчаянии крикнула ей Джейн.

– Вы правы, я многого не знаю, – кротко и тихо ответила Катерина Михайловна; впрочем, от такой выверенной кротости собеседнику кричать дальше было стыдно. – Откуда мне знать, ведь вы мне ещё ничего не рассказали. После нашего знакомства на берегу мне было известно о вас лишь то, что вы благополучно поправляетесь в Рождествено. Но, – в голосе Катерины Михайловны появилась неожиданная крепость, – мне известно одно: если меня попросили помочь, я не опоздала, ни разу. В своей жизни я опоздала лишь однажды, но это моя, особая история.

– Как вы оказались здесь? – чуть растерянно спросила Джейн, хотя тут же вспомнила, что к обеду ждали гостей.

– Потому что вы плакали, – просто и естественно сказала Катерина Михайловна. – А у меня особое чувство на слезы, как сказали бы охотники – нюх. Я слышу слезы иногда даже за каменной стеной. И ещё, что для вас должно быть особенно любопытно, – Катерина Михайловна улыбнулась, – я слышу слезы только в тех случаях, когда могу помочь.

– Что вам известно обо мне? – спросила Джейн, почти не всхлипывая.

– Ничего, – кратко ответила собеседница. – Лев Иванович мне не рассказывал, а сплетни я не люблю.

– Я британская подданная. Мой отец находится под Севастополем, я сбежала из дома, потому что мои родственники хотят отнять наше имущество и послали к отцу наёмного убийцу. Я помогла Саше сбежать из английского плена, а он помог мне покинуть корабль. Мы добрались до Рождествено, задержались здесь, я не выдержала и убежала. Мне надо под Севастополь, но я не знаю, как туда добраться. Я уверена, что мы опоздали.

Рассказывать Джейн начала более-менее спокойно, а под конец разрыдалась, опять пустив ручьи по щекам. «Лучше, если засмеётся, а не скажет, что я вру», – подумала Джейн и от этой мысли зарыдала ещё громче.

– Спасибо, вы ответили на не заданный мною вопрос, – сказала Катерина Михайловна. – Я не могла понять, почему вы, в нашу первую встречу беседуя со мной на языке Жанны д’Арк, незадолго до этого просили о помощи на языке её врагов. Что же касается остального… Кстати, нам следует представиться. Мне известны строгие ритуалы ваших соотечественников, но нам следует их отвергнуть. Катерина Михайловна, вдова Степанова.

– Джейн Летфорд, дочь сэра Фрэнсиса Летфорда. – Джейн казалось, что если она произнесёт имя отца, то это как-то поможет ему.

– Так вот, Джейн, ваш рассказ интересен даже в столь кратком изложении и выглядит правдиво. Ведь я уже говорила вам – Лев Иванович, безусловно, джентльмен, и ночной побег переодетой девушки из его поместья мог быть обусловлен только серьёзнейшими причинами, вроде тех, о которых рассказали вы. Опаздывать плохо, но хуже, чем опаздывать, – вообще не трогаться с места. Со злодеями всегда можно что-нибудь сделать, поверьте моему опыту. А ещё хочу поблагодарить вас.

– За что? – Джейн так удивилась, что слезы высохли.

– Вы помогли мне утвердиться в очень важном решении. Видите ли, Джейн, ещё с прошлой осени великая княгиня Елена Павловна предложила мне прибыть в Севастополь. Как я поняла из писем, приходящих из осаждённого города, основная помощь, которую ждут от меня, – не столько перевязывать раненых, сколько проследить, чтобы госпитальное начальство не воровало бинты.

На одну секунду в глазах Катерины Михайловны мелькнуло смущение: она задумалась, стоило ли упоминать такой печальный нюанс в беседе с иностранной подданной, пусть и зарёванной.

– Но сразу отправиться в путь я не могла – в губернии и в Москве у меня оставалось несколько важных дел. Почти все дела сделаны. Не скрою, одной из причин моего визита было желание поговорить с вами, ведь вы поправились. Вы уже однажды попросили меня принять участие в вашей судьбе, – Катерина Михайловна лукаво улыбнулась, – и я в ответе за каждого, кого вытащила из проруби. Сейчас же моей поездке в Севастополь ничто не мешает, а заодно появилась дополнительная причина.

Джейн с удивлением взглянула на неё и улыбнулась сама.

– Спасибо. Вы в прошлый раз говорили, что каждый житель этого графства, решивший совершить побег, должен проконсультироваться с вами. Вы считаете, настала пора?

– Да. Но сначала я должна обсудить побег с человеком, который обязан нам помочь.

– С кем?

– Со Львом Ивановичем. Умойтесь. Впрочем, не стыдитесь покрасневшего лица. Пусть дворня считает, что вы рыдали, узнав о смерти Государя – это достаточный повод, даже если ваше британское подданство известно здесь всем. Кстати, известно?

– Не знаю, – честно ответила Джейн.

– Хорошо, если нет. Но у меня есть основания считать, что задерживаться вам в этом доме нежелательно не только для вас, но и для его хозяина. Я не прощаюсь.

Джейн, по детской инерции, ещё пару раз всхлипнула и пошла умыться. По пути она встретила Сашу.

– Джейн, – удивлённо сказал он, взглянув на неё, – ты уже знаешь? Ты из-за этого расплакалась? Какое у тебя отзывчивое сердце! Наверное, если бы я был в Англии и узнал…

Саша не договорил, но Джейн, недоумение которой длилось не больше секунды, все поняла. Саша решил, что она оплакивает смерть царя Николая, и воздержался от предположения, как отреагировал бы он сам на смерть английской королевы.

«Сказать ему, что путешествие в царском возке отменяется, зато Катерина Михайловна поможет мне с побегом?» – подумала Джейн. Но решила не мучить Сашу – ему-то оставаться под домашним арестом.

А так как ответить было нужно, она спросила:

– Саша, а почему не плачешь ты?

Саша растерялся. Ответов было много, но все они были неубедительными даже для него самого. Поэтому он просто ответил:

– Разве в Англии мальчишки плачут?

– Стараются не плакать, – ответила Джейн. – Ты его видел?

– Только издали, – Саша понял, что речь шла о покойном царе.

– А я вообще не видела. – Джейн, ощутив некоторую деликатность момента, не сказала «кроме карикатур в наших газетах». – В доме есть его портрет?

– Наверное, в кабинете у дяди. Пошли посмотрим.

Они направились к кабинету, но Саша, не дойдя двух шагов, остановился.

– Дядя о чем-то спорит с Катериной Михайловной. Она сердится на него. Пойдём отсюда, иначе случайно подслушаем.

* * *

Катерина Михайловна в разговоре со Львом Ивановичем сердиться принялась не сразу. Сначала они упомянули новость, из-за которой расплакалась Джейн.

– Слышали? – спросила Катерина Михайловна.

– Слышал, – ответил Лев Иванович. – Самое печальное, что радоваться такой новости некрасиво, но я знаю людей, которым эта новость принесёт надежду. При его жизни они не могли надеяться на милость. Теперь надежда вернулась. Недаром наследника воспитал наш самый сентиментальный литератор – Жуковский.

– На милость сейчас надеются все, – ответила Катерина Михайловна, – и тот, кто плачет, и кто не плачет. Слишком мало было милости в России. Законом её не заменишь, да и закона не всегда хватало.

– Да, – печально улыбнулся Лев Иванович, – много сейчас будет и милости… и злости. Скоро узнаем, сколько в России либералов – вчерашних молчунов. Хорошо хоть война сейчас. Пока идёт война, о тирании не кричат.

– Ладно, о покойном Государе пусть историки судят, у нас времени нет, – ответила Катерина Михайловна. – А вот насчёт тирании нам поговорить придётся немного. Ты помнишь, как Карамзин отличал тирана от деспота? Тиран свои законы признает, а деспот даже их нарушает. Вот уж не думала, что ты, Лев Иванович, деспотом окажешься.

Улыбка Льва Ивановича была вежливой, но очень недоуменной.

– Не помнишь, как на Сашины именины ты подарил ему саблю? Не подарил, конечно, отдал, сабля-то Петра Ивановича. Отцовская сабля. И сказал: «Пока я твой опекун, ты её вынешь из ножен, лишь если неприятель вступит в пределы России» (верно, хотел сказать – никогда). Неприятель вступил, однако ж. И что же? Сашенька тебе обещание напомнил, а ты ему что? «Пусть неприятель под Смоленск явится, тогда вместе поедем воевать». Кстати, Левушка разве отпросился тогда? Нет, удрал, сам сколько раз мне говорил: не французов боялся, а что к папеньке вернут, – улыбнулась Катерина Михайловна. – А ведь возрастом-то был помладше Сашеньки.

– Было дело, – ответил Лев Иванович. – Так я и Сашеньку-то не ругал особенно. Он и неприятеля увидел, и в плену даже побывал (Катерина Михайловна кивнула – знаю). Все, хватит с него войны. Да и война скоро кончится… после свежей петербургской новости.

– Утешаешь себя, Лев Иванович, сам знаешь, что утешаешь. Политика не моё дело, а мнение все равно есть. Новый Наполеон не отступится от Севастополя, пока его не возьмёт или зубы под ним не обломает. И англичане воюют не только с покойным Государем. Война эта на год ещё, не меньше.

– А насчёт Сашиного плена, спасибо, что напомнил, – быстро и резко добавила Катерина Михайловна, видя, что собеседник готов нырнуть в беседу о политике. – Он не просто сбежал. Он слово дал отплатить помощью за помощь. Жанна своё слово сдержала, сейчас он в Рождествено, а не в Портсмуте или в Ливерпуле. А ты? Ты Сашеньку не просто запер, ты его вынудил слово нарушить. Сам-то своё слово хоть раз в жизни нарушал?

– Нет, – неуверенно сказал Лев Иванович, неуверенно не столько от беспамятства, сколько потому, что не понимал, гордиться ему сейчас своей честностью или это неуместно. – Но сейчас я его опекун, как он мог обещать кому-то…

– Неправда твоя, Лев Иванович, – собеседница возвысила голос, – над таким обещанием твоей опеки нет. Проиграл бы Сашенька тысячу рублей в вист – тебе платить. Но в плен попасться – не в карты проиграться, и тебе за такой долг не расплатиться. И как же ты заставил Сашеньку про своё слово забыть? Если бы запер, да ключ в карман, ещё полбеды. Нет, ты не его сделал узником, ты сам себя в аманаты взял, да ему собой и грозишься!

Лев Иванович смотрел на собеседницу недоуменно, но в недоумении чувствовалось усталое лукавство – «вообще-то понимаю, о чем ты говоришь».

– Ты же мне сам говорил: если Саша погибнет на войне – не переживу. И ему это говорил, так ведь? Мол, уедешь под Севастополь, а моё сердечко не выдержит. Спасибо, что не споришь. Значит, или клятву нарушь, или дядю погуби. Выбирай, Сашенька! Он же любит тебя, Лев Иваныч. Ты ему стал вместо отца. А сейчас ведёшь себя, как баба! Лёг на пороге, знаешь же, не перешагнёт он через тебя! Его клятва изнутри распирает, я это поняла, как с ним поговорила. Жаль, ты не видишь!

– Погибнет он на этой глупой войне, – глухо сказал Лев Иванович.

– Веришь ты сам, не веришь, все равно Бога не гневи, – тихо, но чуть ли не с физическим нажимом сказала Катерина Михайловна. – Кому, когда и от чего погибать, не в нашем рассуждении. Сам знаешь про офицеров, на Кавказе уцелевших, а в России – застрелившихся из-за карточного долга. В реке утонувших, от печи угоревших. Не всякий на войне смерть находит. Но если ты его не отпустишь, скоро ты Сашеньку не узнаешь. Он тебе говорил про обещание под Севастополь образок отвезти мичману? Говорил, значит. Так ты его делаешь двойным вероломником. Такое без следа не пройдёт. Хочешь воспитать из него джентльмена, гражданина, человека, честного перед Богом и людьми, а вырастет – Манилов.

– Хочу, чтобы он просто вырос сначала, – вздохнул Лев Иванович. – Ты же знаешь Сашеньку, он сразу на штыки полезет.

– Поэтому, – улыбнулась Катерина Михайловна, – я и хочу его взять вместе с Жанной. Я и Данилыч за ним присмотрим. Знакомых в командовании у меня достаточно, взять хотя бы князя Васильчикова. Место ему присмотрим, чтобы и пороха понюхал, и не торчал день-деньской в первой линии.

– Спасибо, что не обещаешь, – горько усмехнулся Лев Иванович, – сам знаю, нельзя на войне обещать.

– Потому и не обещаю, – тихо ответила Катерина Михайловна, – сама на войну провожала, не все возвращались. Знаю одно: не отпустишь Сашу – погубишь его.

Оба замолчали, да казалось, что слышали за окном шелест падающего снега.

– Отпускаю, – наконец сказал Лев Иванович. – С тобой. Забирай его, Катюша. И береги.

– Спасибо. Буду стараться. Так волей отпускаешь?

– Волей.

– Это хорошо. Хотела, чтобы ты его доброй волей отпустил. А теперь буду стращать, только если не начнёшь спрашивать, где я страхи раздобыла. Не спросишь? Так вот, то, что наша Жанна – Джейн, известно не только тебе и Марфуше. В одном ведомстве известно, догадайся в каком. Мне уж нет времени выяснять, какая тёмная душа нашлась, сам разберись, если хочешь. Одно скажу: не только Жанне надо поскорее покинуть Рождествено, но и Саше. Не то в такую историю попадёт, что с его характером попасть не лучше, чем на войну.

Лев Иванович пристально взглянул на собеседницу, но та без малейшего кокетства помотала головой – нет, никаких подробностей. Догадайся.

– Царь умер – слуги те же, – тихо сказал Лев Иванович.

– Да. Потому в путь и поскорее. Лучше завтра – каждый день дорог. И тебе будет спокойнее жить, спровадив подданную королевы Виктории.

* * *

Для Джейн этот вечер оказался непростым. Ей приходилось скрывать свою радость, неуместную на фоне грусти Льва Ивановича. Саша тоже немножко грустил, жалея дядю. Правда, когда Катерина Михайловна поведала ему об итогах разговора со Львом Ивановичем, он так громко крикнул «ура», что качнулась люстра.

Дядя Лев, конечно же, грустил, но виду не подавал. С отъездом племянника он не просто смирился, он начал собирать Сашу в дорогу: давал советы, причём весьма разумные. Он не только советовал не играть в карты, но и объяснял, как отличить шулера от азартного игрока, как правильно пить, если уж не пить нельзя. Объяснил, при каких симптомах следует лечиться самому, а при каких все же надо сдаваться докторам. Насчёт самой войны почти не пугал, только советовал любому приказу своего командира, даже самому глупому, не просто подчиняться, а подчиняться не раздумывая: «Все равно война тебе в новинку, сам ничего умнее не придумаешь».

После некоторой дискуссии было решено, что Саша под Севастополь, как и в Финляндию, отправится без прислуги. Это советовала Катерина Михайловна, любительница быстрых поездок. Каждый посторонний пассажир отяжелил бы повозку, а второй экипаж сразу бы убавил скорость. Данилыч же, по словам Катерины Михайловны, не знал разве что белошвейное мастерство. И то его не спрашивали.

Джейн старалась не присутствовать при этих разговорах: пусть Саша пообщается с дядей, а они сами в дороге поговорят, сколько захотят. Она прощалась с Рождествено. Постояла в полюбившемся ей зимнем саду, ещё раз полюбовалась на снег за окном, трогая рукой ствол пальмы. Попыталась утешить Марфушу, понимавшую, что молодой барин уезжает, обещала беречь Сашу как может.

Потом Джейн спустилась на конюшню попрощаться с Карагезом. Конь, увидев уже привычную наездницу, заржал радостно и тревожно.

– Не пугайся, Карри, – Джейн рассмеялась, погладив коня. – Сегодня вечером мы никуда не поскачем. Вообще, Лев Иванович, хоть и любит английские привычки, обходится без верховых прогулок. Так что жди возвращения Саши. Будут приезжать дочки соседских помещиков, Саша сядет на Султана, а какая-нибудь Masha или Ana – на тебя. И вы будете кататься вдвоём, а он начнёт рассказывать ей про глупую английскую девчонку, которая убежала ночью, и её чуть не съели волки. И ты будешь ржать, как сейчас, – пусть верит, так и было.

Джейн надеялась, Саша будет рассказывать про неё. Потому что непременно будет вспоминать, и эти сравнения окажутся не в пользу Ana. Ведь эта девочка вряд ли смогла бы перебраться по тросу с парохода на рыбачью шхуну и, конечно же, хуже ездит на коне. Она станет мучить Сашу просьбами сбавить аллюр, ездить дорогой, а не полем, может быть, даже свалится с коня.

Джейн, представившая такую поездку, чуть было не попросила Карри непременно сбросить робкую наездницу, но устыдилась своих мыслей, покраснела и чуть не застыла перед денником.

«Какие глупости! Мы расстанемся на развилке между русскими и английскими позициями, я пойду к своим, он – к своим. Потом я непременно напишу ему письмо – надо уточнить адрес. Зачем же ему вспоминать меня, да так, чтобы из-за этого другие девочки падали с лошади?»

– Правда, Карри, это глупость? Веди себя хорошо, никого не сбрасывай, но и не скачи к реке в ноябре, сколько бы тебя ни шпорили. Ладно? Давай-ка я тебя нарисую.

Джейн принесла блокнот, присела, начала листать, ругая себя, что обленилась и давно не делала записей. И наткнулась на вырванную страничку.

Когда это случилось? Кому понадобился листок? Джейн не знала, к тому же у неё не было желания отвлекать Сашу и Льва Ивановича этим вечером для домашнего следствия. Поэтому она просто стала рисовать. Когда же зарисовала Карри, то решила добавить в блокнот и набросок дома. Поэтому пошла наверх, накинуть шубу.

Шубку Джейн принесла Марфуша после первой февральской прогулки. Джейн поняла, что шубка хранилась в доме очень долго, правда, чья она, она так и не поняла. Шубка была рыжей, чуть-чуть потёртой, зато совсем впору. От неё пахло лимонными корками и ещё какой-то неизвестной травяной присыпкой, губительной для насекомых – любителей полакомиться мехом. Запах так нравился Джейн, что она не хотела, чтобы он выветривался.

Мех, из которого скроили шубу, был лисьим. «Оказывается, на лис можно охотиться не только для забавы, но и чтобы шить из них шубы», – подумала Джейн.

* * *

«Томми, привет.

Итак, я опять прощаюсь с этим домом. Надеюсь, окончательно. У меня будут славные друзья в пути. Один из них выудил меня из полыньи, как рыбку. Другой – Катерина Михайловна, сама затеяла это путешествие. А ещё знакомый тебе Саша. Томми, я как-нибудь наберусь смелости и познакомлю его с тобой. И скажу, что ты должен остаться единственным британским солдатом, с которым он встретится. Я не хочу, чтобы Саша убил одного из твоих друзей, но и не хочу, чтобы он погиб сам.

Томми, у меня очень странное настроение. Завтра начинается долгое-долгое путешествие в санях по заснеженной стране (той самой, которую я хотела проскакать верхом). Даже сейчас, в тёплой повозке (мне сказали, что в ней тепло), когда каждый вечер ночь отступает на две минуты, это нелёгкий и опасный путь. А я не думаю о нем. Я думаю лишь об одном: успею или нет?

Томми, пожелай мне удачи в пути. Спокойной ночи можешь не желать – я волнуюсь и вряд ли усну. Это меня не пугает, чем же ещё заниматься в пути, как не спать?»

Глава 3, в которой пёстрая компания отправляется в путь, выясняются некоторые различия между колокольчиками и бубенчиками, а также между официальными и неофициальными защитниками сирых и убогих, а ротмистр Сабуров пользуется англо-польским гостеприимством в русской усадьбе

Отъезд молодого барина был известен лишь Марфуше, обещавшей держать язык за зубами. Само собой, к утру о нем знала вся усадьба. Саше с утра пришлось трудно. К нему то и дело подходили, кланялись едва ли не в ноги (совсем кланяться в ноги здесь запрещалось), умоляли остаться. Саша, знавший от Джейн о планировке Освалдби-Холла, не раз пожалел об отсутствии в Рожествено потайных лестниц.

Марфуша не признавалась в болтливости. Тоже бродила по усадьбе, что-то шептала, верно, молитву.

Джейн все время волновалась: вдруг от этих бесконечных просьб и нытья Лев Иванович переменит решение? Тот с утра оделся во фрак, будто в усадьбе готовился важный приём, быстро ходил по дому, иногда резко цыкал на прислугу. С Сашей старался не встречаться.

К полудню у крыльца уже скопилась внушительная толпа, не столько из дворовых, сколько из самого села Рождествено. Глядя на неё из окна, Лев Иванович грустно усмехнулся, обращаясь к Джейн:

– Когда встретитесь с соотечественниками, непременно угостите их историей русского мужицкого бунта: барина-наследника не хотят отпускать на войну.

Впрочем, когда приехала Катерина Михайловна, толпа легко разошлась перед её санями. То ли у Бойкой вдовушки была такая репутация, то ли стоять на пути у кучера Данилыча не решился никто. Мужички лишь тихо ворчали.

Катерина Михайловна весело выскочила из саней, вошла в дом. Как заметила Джейн, многие в толпе с ней здоровались, а кто стоял поодаль, снимали шапки. Правда, сразу же их и надевали – стоял крепкий мороз. Это и стало одной из причин, почему гостья не стала надолго задерживаться у стола с лёгким угощением.

– Ну, Лев Иванович, – улыбнулась она, – народ морозить негоже. Пора в путь.

Лев Иванович вздохнул и как был, во фраке, вышел на крыльцо. Толпа, к которой прибавились и выскочившие из дома дворовые, заголосила. Джейн чаще других слышала одно – «ne pustim».

– Тихо! – вдруг гаркнул Лев Иванович. И дворовые, и крестьяне, не привыкшие к такому тону барина, даже попятились. И, конечно же, замолчали.

Потом дядя обернулся к племяннику.

– Александр, – сказал он Саше и протянул саблю. – Неприятель вторгся в пределы Отечества. Поезжай и сражайся, пока не выгоним.

Обнял и три раза поцеловал. Джейн увидела, как вся толпа разом сняла шапки и перекрестилась.

Потом Лев Иванович тихо сказал Джейн:

– Вашему отцу очень повезло. У него замечательная дочь, готовая ради него переплыть море и проехать половину России. Передайте ему эти слова, когда вы встретитесь.

– Spasibo, – сказала Джейн и, неожиданно для себя, поцеловала его в щеку. Щека Льва Ивановича была выбрита до лёгкой синевы и чуть-чуть дрожала.

Когда уже садились в кибитку, подошла Марфуша и обратилась к Катерине Михайловне. Да не просто, а сначала поклонилась в ноги.

– Катерина Михална, не думала, что буду при нашем барине другую барыню просить, слава Богу, не зареклась. Берегите Сашеньку. Вы…

Непонятно, что она хотела сказать, то ли «вы умеете беречь», то ли «обещайте, что вернётся». Но то ли сама не решилась, то ли взгляд Катерины Михайловны отменил эти слова.

– Буду беречь, Марфуша, – просто ответила барыня.

Марфуша поблагодарила, потом обняла Сашу, причём сдерживая слезы. Протянула образок, дождалась, когда он положит его в карман рубашки. А затем обратилась к Джейн:

– Береги Сашеньку, пожалуйста. Ты ему мила, он тебя послушает. – Саша покраснел. – Когда с батюшкой своим встретишься, попроси, чтобы Сашеньку не обидели. Он, поди, до генерала дослужился. Береги его, пожалуйста.

Джейн понимала через три слова, и тогда Марфуша наконец-то произнесла слова, услышанные утром от Льва Ивановича и вызубренные за день:

– Май Год протэк ю! Женни, протэк Сэнди!

Лев Иванович и Катерина Михайловна улыбнулись. Саша поцеловал Марфушу. Потом помог Джейн сесть в сани, сел сам, поднялся во весь рост, повернулся ко Льву Ивановичу:

– До встречи, папенька!

Тот смущённо улыбнулся – видимо, Саша редко обращался к нему так.

И уже громко, ко всем:

– Не поминайте лихом! До свиданья!

Ещё хотел махнуть саблей – в лучах вечернего солнца было бы эффектно. Но поскользнулся на мелкой наледи кучерских козёл и поторопился сесть, чтобы не упасть.

– Иван Данилыч, – сказал дядя Лев, – гони быстрее, чтобы я не одумался да не пустился вдогонку.

– Будет сделано, Лев Иванович, – улыбнулся Данилыч, тряхнув чёрной бородой. – Только слово ваше крепко: отпустили – не погонитесь. А Александра Петровича я поберегу.

– Спасибо, – сказал дядя Саши и, к удивлению Джейн, первый раз увидевшей такое в России, протянул Данилычу руку. Тот, не удивляясь, её крепко пожал.

После чего свистнул и выполнил просьбу. Джейн и опомниться не успела, как Рождествено осталось за спиной.

* * *

– Джейн, если не спишь, попрощайся с владениями маркиза де Караба.

Вообще-то, Джейн дремала, но пробудилась легко. «К чему спать вечером – ночь впереди», – говорила миссис Дэниэлс, если её подопечной хотелось задремать в столь неурочный час, и Джейн соглашалась с этой мудростью.

Владениями, с которыми полагалось попрощаться, была деревня Андреевка – как не раз говорил Саша, «Австралия дяди Льва». Перевод на местный скотный двор считался высшим наказанием для дворни или особо нерадивых мужиков из другой деревни. Наказание усугублялось тем, что надзирали над ними управители, разжалованные за воровство или за грубость. Правда, совсем уж залютовать им не разрешалось и здесь, а примерное поведение – трезвая жизнь и крепкое хозяйство – награждалось возвратом на прежнее место жительства.

Андреевка, небольшая и неказистая деревушка, осталась за спиной. Впереди был лес, над ним – печальная синяя полоска, прощальный привет закатившегося солнышка. «Значит, едем на юго-запад, туда, куда нам и надо», – улыбнулась дремавшая Джейн.

Ей нравилось путешествовать, не задумываясь о направлении маршрута, да и Саше тоже. Он уже сказал, что с Данилычем можно, как Митрофанушке, совсем не знать географию: будет нужда у Катерины Михайловны заехать в Капскую колонию, он и туда довезёт. То, что Митрофанушка – склонный к парадоксам юный джентльмен, всецело доверяющий кебменам, Джейн уже узнала от Саши.

Ещё Джейн нравилась решимость Катерины Михайловны ехать быстро, ночуя прямо в возке и лишь изредка, если совсем растрясёт, на постоялых дворах. «Тем более, найти лучший гостиничный номер, чем тот, в котором мы едем, будет трудно», – сказала она.

Правда, в пути допускались и незапланированные остановки. Катерина Михайловна предупредила о них сразу же, ещё в тот вечер, когда она уговорила Льва Ивановича.

– Только вот что имейте в виду, – сказала она Джейн, – может так получиться, а скорее всего и получится, любят меня разные приключения, в пути придётся задержаться. Если так будет, то от вас как иностранной подданной потребуется лишь терпение – ждать, пока я улажу чужую заботу. Не удивляйтесь, Джейн, вы должны помнить наше знакомство. В тот вечер мы с Данилычем рассчитывали вернуться в мою усадьбу без приключений, однако вы спасли нас от дорожной скуки.

Джейн улыбнулась, сказала, что её путешествие по России само по себе является приключением, поэтому других может и не случиться.

Пока остановок не было, тройка мчалась по укатанной февральской дороге. Джейн решила, что царский возок, снившийся ей не раз, вряд ли ехал бы быстрее. Это она и сказала Катерине Михайловне.

– Да, – отозвалась она, – только фельдъегерь менял бы лошадей на каждой станции, чего мы делать не будем, да к тому же дорога перед ним всегда была бы свободной: казённая тройка предупреждает о себе звоном колокольчиков. Как видите и слышите, у нас лишь бубенцы.

– А чем различается их звон?

– Когда выедем на большой тракт, вы услышите не раз. Он отличается.

Минут десять спустя Катерина Михайловна сказала:

– На ловца и зверь бежит. Слышите, Джейн? Это именно колокольчик. Впрочем, эта пословица в нашем случае может иметь обратный смысл. Мы поравняемся с колокольчиком через пару минут, прошу вас, не высовывайтесь. Саша, к тебе относится тоже. Если хозяин встречной тройки, а я уже догадываюсь, кто он, сочтёт меня единственной пассажиркой, будет лучше всего.

Джейн не просто послушалась, она вытянулась, укрывшись замечательной серой шалью.

Колокольчик приближался, звеня весело и тревожно. То ли на Джейн так подействовала перевёрнутая пословица про охотника и добычу, то ли уж такой был волшебный воздух России, что все разлитые в нем радости и опасности нечаянно проникают в душу и звучат там, как этот колокольчик.

Послышалось «тпрруууу». Тройка приостановилась. Джейн почти не разобрала беседу Катерины Михайловны со встречным. А беседа была вот такой.

– Здравствуйте, Катерина Михайловна! – сказал ротмистр Сабуров, с той выглаженной вежливостью, за которой скрывается настоящая злость. – И кого сегодня вы утешать собираетесь, или с утешения едете?

– Мне, Дмитрий Борисович, утешительным ремеслом заниматься, право же, неловко, – то ли серьёзно, то ли лукаво вздохнула Катерина Михайловна. – Не могу забыть о платке, данном покойным Государем покойному графу Александру Христофорычу с тем, чтобы утирать им слезы невинных и обиженных. Потому, когда мне кого-нибудь доводится утешать, каждый раз чувствую, что отбираю жандармский хлеб.

– Это точно, – заметил Сабуров, – хлеб не хлеб, а в чужие дела встревать не вдовье дело… особенно такой вдовы, как вы. Сидели бы в вашем имении, утешали мужиков, да приживалок, да сирот – знаю, немало у вас. Вам заботы вдовьи, нам – государевы. Не могу вашу привычку одобрить в такие дела впереди жандармов соваться.

Джейн, не понимавшая разговор, заметила, как изменился голос Катерины Михайловны после этой фразы. Не то чтобы она говорила напряжённее или злее, но чувствовалось: человек отвечает и следит, чтобы в словах не проскользнула обида.

– Правда ваша, Дмитрий Борисович. Вот только, если бы слуги государевы умели с делами вовремя оборачиваться, видит Бог, не выезжала бы из своего имения. Как быть, Дмитрий Борисыч? Возьмём дело помещика Астахова, о насильственном венчании с дочерью однодворца Петрова, как дело-то идёт? Как дело мещанина Ложкарева, содержащегося в губернской тюрьме за убийство, совершённое, когда он в Москве пребывал? Как идёт дело о расхищении сиротского наследства опекуном в Марковском имении?

– Катерина Михайловна, мещанин Ложкарев… – пытался возразить ротмистр. Но Бойкая вдовушка, как заправский судейский секретарь, тараторила ровным и чётким голосом, перекрывая собеседника.

– А как дело о вырубке леса князем Кравским в соседнем имении отставного поручика Козакова? А как дело о безземельной продаже трёх душ в имении помещика Синягина? У меня, Дмитрий Борисыч, таких дел, где у полиции глаза закрылись, а у жандармов руки не дошли, только на памяти десяток будет. А уж если посмотреть в тетрадке… Понимаю, Дмитрий Борисович, жандармов мало, печалей много, вот мой платочек иногда чуть-чуть и намокает.

– Давайте-ка каждый будет своим делом заниматься и ехать своей дорогой, – недовольно заметил Сабуров.

– Давайте, – согласилась Катерина Михайловна. – А вы-то сейчас кого утешать направляетесь?

– Не вашего платочка дело, – ответил Сабуров, но, не удержавшись, добавил: – Заговор. Последние слова, как и весёлый звон колокольчика, донеслись уже издали: тройка ротмистра удалялась.

– В Рождествено направился, на этой дороге больше некуда, – заметил Данилыч.

– Зачем? – с нескрываемой тревогой спросил Саша. Он все время разговора просидел в углу кибитки («Вот мы вместе и поиграли в прятки», – подумала Джейн).

– Не знаю, но догадываюсь, – ответила Катерина Михайловна. – Разгадка – два моих юных попутчика, спешащих под Севастополь, каждый по своему делу. Если мы с нашим уважаемым ротмистром больше не встретимся – Джейн, это к вам в первую очередь, – тогда и для Льва Ивановича все обойдётся. Данилыч, прибавь-ка. Ночь светлая, можно и прокатиться.

Данилыч выполнил приказ. Джейн, не разобравшая разговор, решила, что за недолгую остановку кони замёрзли, их нужно согреть в беге, поэтому тройка и прибавила скорость.

* * *

В Рождественской усадьбе было тихо. Дворня понимала: Лев Иванович в утешениях не нуждается. Он продолжал гулять по комнатам, не снимая фрака. Пару раз, зайдя в буфетную, сам, не тревожа буфетчика, доставал бутылку коньяка, наливал в стакан.

Марфуша, конечно же не подглядывавшая и не подслушивавшая, конечно же, все слышала. Она привыкла, что, когда барин наливает себе коньяк или крепкую рябиновку (наливок Лев Иванович не жаловал), слышны два-три булька. Сегодняшним вечером бульканье затягивалось: наполнялась не рюмка, а едва ли не стакан.

В Рождествено было тихо. Поэтому звон колокольчика был услышан издали. Лев Иванович, прогуливавшийся в оранжерее, выглянул во двор с той же позиции, что и Джейн вчера. Когда разглядел, кто приехал, приказал лакею:

– Скажи, что барин почивал, сейчас встанет и выйдет. Пусть пока в прихожей потопчется.

«Вставал» барин долго, чуть ли не четверть часа. К гостю вышел в халате, старом, ворсистом, едва ли не дырявом – как только нашли такой, – и в прохудившихся туфлях.

За время обидного ожидания гость едва ли не уподобился боевому коню, слышащему дальний запев трубы и стук копыт собратьев. Он сначала топтался на месте, потом начал бродить из угла в угол, звеня саблей.

– Чем обязан, милсдарь? – появившийся Лев Иванович зевнул искренне и натурально.

Представившись, Сабуров злобной скороговоркой объявил, что имеет предписание арестовать пребывающую в доме британскую подданную Джению и Сэнди, если последний тоже в доме пребывает.

Лев Иванович сделал то, к чему дворня почти не привыкла. Он отвернулся, благоговейно прошептал: «Слава Тебе, Господи», размашисто перекрестился, коснувшись пола кончиками пальцев.

– Можете, в целях арестования, провести обыскание и забрать всех британских подданных, находящихся в доме, – сказал он ротмистру.

Сабуров зло посмотрел на него. Обыскивать усадьбу он не собирался, да и удовлетворённое настроение барина было очевидно.

– Вы можете дать слово дворянина, что упомянутые лица сейчас в вашем имении не присутствуют?

– Такое слово, милсдарь, не бисер-с, впрочем, и бисер не во всяких обстоятельствах метать уместно, – с удовольствием отметил Лев Иванович.

Лицо Сабурова, и так красное от мороза, стало багровым, как закатное небо. Но предписаний относительно хозяина поместья он не имел, а потому несколько секунд обдумывал наилучший ответ.

– Действительно, заговор, – наконец сказал он. – Свили птички гнёздышко на вашем дубочке, а потом и улетели. Что же, пан Белецкий, ваша любовь к закону и Отечеству меня не удивляет. Не сомневайтесь, когда британские птички окажутся в клетке, я уж непременно узнаю, была с вашей стороны простая потачка или прямое соучастие в заговоре.

– Пан Белецкий? – удивился Лев Иванович. – Вот как, значит… Ещё при Алексее Михайловиче веру православную приняли, землёй были поверстаны на Рязанщине и царю служили верой-правдой… Все равно для господина ротмистра я, стало быть, поляк?

– Поляк не фамилия, поляк – поведение, – пояснил Сабуров.

– А я думал, вы будете меня за англичанина держать, – продолжил удивляться Лев Иванович, но теперь удивлялся он с улыбкой, которая становилась с каждой секундой все шире и шире. – Ну ладно, поляк, так поляк. Значит, и примем вас без аглицкого снобизма. – Эй, люди! – гаркнул он ещё громче, чем недавно, на крыльце. – Двери на запор! Гость пожаловал, принять надо. Повторить, что ли?!

От этого приказа дворня преодолела нерешительность и заперла дверь.

– Вы что же себе позволяете? – начал Сабуров, не столько в возмущении, сколько в недоумении.

– Означенное вами поведение, милсдарь, – с прежней вежливостью заметил Лев Иванович, – коли вы меня поляком назначить изволили-с, то добже, добже. Эй, люди, вшистко, вшистко, та бардзо шибко! У пана офицера лошадей выпрячь, сани на крышу конюшни поставить! Пойдёмте, шановный пан, перекусим, чем Бог послал. Чтобы из моего дома не кормленым да не поёным уйти – так оно совсем погано будет.

Сабуров возмущался, грозился, но так как дворня слушалась только барина, ничего поделать не мог. Провинциальные жандармы по усадьбам командой не ездили, и, кроме кучера, Сабурова сопровождал лишь его денщик Остапенко. Денщик отличался сообразительностью. Поэтому, когда барский приказ распрячь лошадей принялся исполнять весь штат рождественской конюшни, от физического сопротивления он воздержался.

– Вы, шановный пан, – участливо говорил Лев Иванович, – не стойте у запертой двери. Все равно, пока не скажу, не отворят. Придётся вам со мной отужинать. Эй, Стёпка, беги во двор, вели коней напоить-накормить. Да не водой напоить, брагой, пусть отдохнут. Уж ночь на дворе, не стоит пану офицеру трогаться до утра. Пойдёмте, милсдарь, выпьем-закусим.

И, повернувшись, вышел из передней.

– Лев Иванович, – догнала его Марфуша, – стоит ли так с жандармами задираться?

– Не бойся, Марфуша, – весело ответил дядя Лев. – Я же не вольнодумствую, а самодурствую. Ноздревых в Сибирь не ссылают!

И, чтобы окончательно в этом укрепиться, велел лакею подать поднос с рюмками и графином. Наливать самому при госте он счёл неудобным.

Глава 4, в которой Джейн и её спутники переезжают из владений маркиза де Караба во владения Синей Бороды, в Освалдби-Холле появляется неожиданный и неприятный гость, а картина из отцовского кабинета оживает, но оказывается менее идиллической, чем хотелось бы

Мистер Ф., дворецкий, был так заинтригован, как, пожалуй, не бывало за все двадцать три года, которые он занимал эту должность в Освалдби-Холле. Четверть часа назад в дом вошёл посетитель, которого вряд ли взяли бы и временным разнорабочим: его внешний вид был наихудшей рекомендацией. Пожалуй, он мог бы рассчитывать лишь на несколько благотворительных пенни.

Однако тощий и обросший бродяга добился, причём весьма грубо, чтобы о нем доложили хозяину, пусть и в десять вечера. Если бы мистер Стромли дал наиболее ожидаемый ответ, дворецкий был готов сам отвесить визитёру достойный пинок – уникальная наглость должна быть наказана.

Но последовало приглашение, а после – суета в доме. Было приказано «принести чего-нибудь с кухни» в кабинет. Дворецкий выполнил просьбу сам, с единственной целью – понять, чем же так заинтересовал бродяжка мистера Стромли. Однако официантский труд пропал даром: у кабинета стояла миссис Стромли. Она взяла поднос из рук дворецкого и сама внесла его в кабинет, после чего с нажимом спросила его: не упоминал ли муж о ещё какой-нибудь услуге? Так как не упоминал, то пришлось удалиться, мучаясь загадкой.

Подойдя к лестнице, дворецкий ещё раз оглянулся. Миссис Стромли не подслушивала. Напротив, она быстро перемещалась по коридору, и цель этих перемещений была очевидна: исключить возможность подслушивания.

Между тем в кабинете происходил любопытный разговор.

* * *

– Сейчас я особо чувствую, что мы покинули владения маркиза де Караба, – заметила Джейн.

Был вечер второго дня путешествия. Ехали быстро, явно быстрее, чем по Финляндии, и, как сказала Катерина Михайловна, уже находились в Тульской губернии.

Дорога была хорошая, укатанная, почти не трясло. Джейн постоянно дремала, и когда ехали (почти все время), и когда ненадолго останавливались, покормить лошадей. Лошадки в тройке были меньше, чем Султан, и даже чем Карри, зато крепкие и мохнатые, как раз для дальней зимней дороги. Данилыч называл их «вятками», говорил, что они пройдут полсотни вёрст и корма не попросят; впрочем, такому испытанию их не подвергали.

Когда дремать уж совсем не хотелось, Джейн принималась осматривать окрестности. Ландшафт был примерно тот же, что и вчера: огромные поля и перелески – не сплошные леса, как в Финляндии или между Петербургом и Москвой. Зато встречные села и деревни (Джейн уже знала: в селе должна быть церковь, а в деревне – нет) заметно отличались от владений Льва Ивановича. Крестьянские избёнки были попроще, местные встречные мужички, в своих дровнях, обычно были беднее, чем в Рождествено, а один взгляд на их лошадок…

Ближе к вечеру картина стала совсем уж безотрадной – две деревни, которые они миновали, напоминали лагерь колонистов, высадившихся на суровом берегу, да так и не решивших за двадцать лет, жить им дальше или уплыть. Прохудившиеся крыши, порушенные плетни, косые избы. Данилыч глядел на эту грустную картину, что-то ворча, а Джейн как раз и упомянула покинутые владения маркиза де Караба.

– Мы едем сейчас по страницам другой сказки, – без улыбки ответила Катерина Михайловна. – Это сказка о Синей Бороде – история печальная, и, к сожалению, хорошего конца у сказки пока ещё не видно.

– Вы про графа Изметьева? – спросил Саша.

– Да. Его вотчину мы как раз и проезжаем. Честно говоря, если бы не спешили, лучше было бы объехать стороной, но я с Данилычем не спорю.

Джейн попросила подробностей. Катерина Михайловна рассказывала медленно, стараясь найти подходящее французское слово. Кроме того, как заподозрил Саша, она на ходу решала, стоит ли упомянуть ту или иную подробность, как из патриотических соображений, так и из соображений приличия, неизбежных в разговоре с девочкой.

– Граф Изметьев – настоящий самодур. Он обращается так, как ему вздумается, и со своими мужиками, и с бедными соседями-дворянами, а иногда даже и не только с бедными. Большинство проявлений его гнева или юмора настолько мерзки, что приводить их неохота. Вот одна из немногих приличных историй. Однажды граф Изметьев травил лисицу. Знаю, такие развлечения модны и в Англии, однако на Руси псовая охота чем-то напоминает небольшую феодальную войну. По полю скачут иной раз до полусотни охотников и псарей, а за ними едут тарантасы или сани, с поварами, лакеями и припасами для пикника. Именно так и охотится Изметьев, раньше верхом, сейчас подагра посадила его в экипаж.

И вот на такой охоте собаки уже загнали лисицу, и развязка была близка. Но на пути несущейся охоты оказалось шоссе, ведущее из Москвы в Орёл, а на шоссе – карета княгини Трубецкой. К слову, Трубецкие – благородный и древний род, как у вас Солсбери, или даже Стюарты. Лисичка промчалась мимо кареты, а погоня остановилась, чтобы не врезаться в экипаж. Зверь был упущен, и разгневанный граф решил отомстить. Он приказал остановить карету, отворить обе дверцы. Все участники охоты спешились и прошли через карету на другую сторону шоссе, а псари протащили собак мимо сидящей княгини. Ни её возмущение, ни последующие жалобы ни к какому результату не привели.

– Надеюсь, – продолжила Катерина Михайловна, – вы понимаете, что это была весьма вежливая выходка. Мелким дворянам грозят иные шутки, к примеру, кубок «Большой лебедь» – примерно две пинты вина, которые необходимо выпить, пусть и не одним глотком, но не отрывая губ от сосуда. С людьми иных сословий церемоний ещё меньше. Граф любит ярмарку, и, если в уездном городе нет подходящего съёмного дома для ночлега, он занимает дом какого-нибудь купца: семью выгоняют, а вещи выбрасывают из окон. Правда, он хотя бы платит хозяину. Ну а как живут его крестьяне, можно представить, взглянув на избы.

– Лев Иванович о нем упоминал, – заметил Саша, – граф Изметьев, как и дядя, воевал в ополчении против французов. Не помню, какой чин тогда имел граф, верно, не очень большой, но дядю Льва поразил комфорт, с которым граф отправился на войну. У него были несколько повозок, изрядный винный погреб, десяток дворовых и даже две горничные, хотя убираться в карете от них не требовалось.

Саша, как всегда, быстро переводил свои слова на английский, для Джейн. Что касается последней фразы, то он произнёс её быстро, а для остальных ещё прибавил по-русски – «двух девок».

– Eto malenkiy garem? – спросила Джейн, изрядно смутив Сашу.

– Да, – сказала Катерина Михайловна по-французски, – граф Изметьев считает своей собственностью каждую женщину своего имения. Он жестоко обращался и с первой женой, и с супругой второго брака, став причиной их ранней смерти – как говорят, svel v mogilu. Это были его жены, дворянки. С крестьянками он поступает значительно хуже…

Катерина Михайловна замолчала, ей явно хотелось сказать что-то ещё, но было неприятно рассказывать иностранке о мерзостях, совершаемых соотечественником.

– А никто из его жертв не обращался в полицию? – спросила Джейн.

– Обращались, и поначалу часто, – ответила Катерина Михайловна. – Однако губернская полиция не просто подкуплена им, она его даже боится. Благодаря интригам графа в отставку ушли два губернатора, он их svalil. Графом интересовались и жандармы. Он отказался от некоторых, наиболее страшных привычек – закрыл собственную тюрьму, где людей держали на цепях, разрешил дворовым людям ходить в церковь и венчаться – раньше это им запрещалось. Но власти над людьми его не лишили. Тем более, все дворовые люди говорили следователям, что граф их наказывает с любовью, как родной отец, po‑otecheski.

– Кстати, – добавила Катерина Михайловна, с улыбкой взглянув на Джейн, – я не буду томить вас вопросом, какую единственную нацию Европы уважает граф Изметьев. Догадались? Граф любит англичан, во-первых, за то, что Англия никогда не дружила с Наполеоном, во-вторых, за то, что англичане, при всем их джентльменстве и дендизме, любят бокс, и, в-третьих, за пристрастие англичан к пари. Правда, и в своих пари он остаётся samodurom. Однажды граф ехал на тройке по берегу Оки с уездным предводителем дворянства и поспорил с ним, что им больше ни разу не придётся съезжать с горы. Тот удивился, но не согласился с такой возможностью и пари принял. «Уверен?» – спросил граф предводителя. «Да». «Тогда гони в реку, с обрыва!» – приказал граф кучеру. Может, – уже без улыбки добавила Катерина Михайловна, – счастьем для многих было бы, если бы кучер успел выполнить приказ, но предводитель признал поражение и заплатил тысячу рублей.

Данилыч прислушивался к речи барыни, а потом заметил:

– Слава Богу, краем его вотчины проезжаем. А то я про его поместье Дудово наслышан. Да не базарные толки, а беглые рассказывали…

И начал рассказывать свои байки о графе Изметьеве, да такие, что Саша и Катерина Михайловна не знали, как переводить.

* * *

Англоман Лев Иванович все же не сумел войти в роль заправского польского магната – он не распорядился влить в Сабурова полштофа водки, даже наоборот, позволил тому прогуляться по усадьбе и убедиться, что англичанки по имени Женя и тем более загадочного Сэнди здесь нет. Дворовые отвечали – никого не видели, да, бывают разные гости, но никто из гостей англичанином не сказывался. Сабуров, по долгу службы, был немножко психолог. Он понимал разницу: когда опрашиваемый ничего не видел, не слышал, а когда пусть отвечает формально верно, но явно лукавит. Это его тем более злило, так как хотелось провести долгое следствие и непременно чего-то выведать, но полномочий на такую операцию у него не было.

Ночевать Сабуров остался в Рождествено, во флигеле, отведённом гостеприимным Львом Ивановичем. Сани на крышу не втащили, но коней в жандармской тройке брагой все же угостили, поэтому ехать ночью кучер отсоветовал.

Проснулся Сабуров ещё затемно, выяснил, что кони трезвы, и отбыл. С хозяином не попрощался, зато ещё раз расспросил дворовых. Показания остались прежними.

«Экое канальство! – думал он, разглядывая добротные (и оттого, кстати, весьма бесившие его) избы Рождествено. – Тоже мне пан Сапега выискался! Надо будет городских полячишек помытарить легонько, выяснить, часто ли гостят в Рождествено. Найти такого, что и не гостил бы, а все равно дал показания. Первое дело – набрать показаний, другое – непременно добыть его письма. Не вышло бы только, как тогда, в Москве».

Московскую неудачу, что привела его в губернскую ссылку, Сабуров помнил. Поэтому мечты свои он сдерживал, как рвущуюся с поводка борзую. Обещанная сибирская ссылка за раскрытие нового ложного заговора засела в его голове крепко.

Так он миновал Андреевку. За околицей его встретили сани, а в них – пожилой мужичок, в дорогой, хоть и потрёпанной, шубейке и с бакенбардами на щеках вместо бороды.

– Здравствуйте! – сказал он. – Вы в Рождествено, часом, не по англичаночке заезжали? Укатила англичаночка-с.

– Да, – ответил Сабуров, ощутивший, как жгучий февральский ветерок мгновенно уносит хмурую тоску. – А ты, как полагаю, отставной управляющий?

– Да, ваше благородие. Писаришка, подлая душа, расчёты подпортил, перед барином оклеветал. Переведён в Андреевку, коровьей фермой заведовать.

– Чего же ты, сволочь, меня не известил о побеге подозреваемой? – возмущённый Сабуров не собирался выслушивать историю карьерного падения бывшего управляющего.

– Да вот, ваше благородие, вышло нежданно-негаданно. Никто об отъездах не слыхивал. Вдруг пожаловала к нам третьего дня барыня из Никольского, Катерина Михайловна, что по разным делам ходатаем бывает. Верно, она англичаночку и предупредила. Вы уж простите, ваше благородие, Андреевка, она не за околицей, я как узнал, что на другой день они уехали, так уж начал запрягать, к вам собрался, а тут узнал – вы в Рождествено сами пожаловали.

– Сразу надо было ко мне гнать, минута дорога, – проворчал Сабуров, знавший, что оправданий без изъянов не существует.

Но какая-то фраза управляющего казалась важнее, чем причины проволочки.

– Постой-ка, ты говоришь «они уехали»? Английская подданная, именуемая Женя, и её спутник Сэнди?

– Спутника её никто не видел, а уехал ещё племяш Льва Ивановича. Их всех увезла барыня из Никольского. Говорили, в Крым едут, под Севастополь…

…Ротмистру Сабурову показалось, будто он попал на ночной праздник, когда зажгли фейерверк и непроглядная тьма, с еле видимыми отличиями стен от улиц, рощицы от лужайки, внезапно озарилась лучше, чем днём. Мгновенно стали понятны все прежние догадки.

Вот для чего были нужны эти постоянные разъезды, вот чем разъяснялось мнение мужиков села Никольского, что они «барыню и не видят-то почти». Все эти ходатайства, то за мелких помещиков и однодворцев, то за дворянских сирот, то даже за мужиков, – все было умелым прикрытием! Хитрой, красивой ширмой, за которой скрывался заговор, подобно которому ещё не было в губернии, да, пожалуй, и в России.

Сабуров свирепел на себя от всей разъярённой души. Почему тогда, в позапрошлом году, ему не хватило сначала времени, а потом и энергии, довести работу до конца? Почему он так и не смог объяснить начальству, что в 1-й гимназии был настоящий заговор, а не игра в Алую и Белую розу? Почему он так и не нашёл Устав тайного общества, со словами: «Мы объединились, чтобы вернуть рыцарству и городам их права, отобранные узурпатором»?

Ответ на последний вопрос был проще всего: про общество прознала Бойкая вдовушка и успела собрать и сжечь все крамольные бумаги. Больше того, сделала так, чтобы его начальник Соколов вперёд него поговорил с гимназистами и пришёл к мнению (ложному!), будто была лишь детская игра. И высмеял его, Сабурова, и не позволил допросить заговорщиков на предмет их связей с теми же ссыльными поляками или с русскими поднадзорными вольнодумцами. И попросил больше детские заговоры не находить.

Будь Сабуров честен в эту минуту, он бы признал: именно обида на Катерину Михайловну укрепила в нем домысел о заговоре. Но мстительный азарт пересилил честность. Она высмеяла его, не позволила раскрыть тайное общество, сообщить в Столицу об успехе и возобновить сбившуюся карьеру! Она вчера нагло проехала мимо него, укрывая в своём возке английскую шпионку и её помощника – племянника дяди-фармазона!

«Но кто же предупредил? Неужто и протоиерей в заговоре? Надо будет и в Синод отписать. Ладно, об этом можно и в пути подумать…»

– Гони! – крикнул он кучеру.

– Ваше благо… – растерянно начал разжалованный управляющий.

Неизвестно, что хотел незадачливый информатор: узнать, полагается ли ему какая-нибудь мзда за оказанные услуги, или поинтересоваться, каковы же перспективы замешанного в заговоре барина. Но обращаться было в любом случае уже не к кому. Жандармская тройка уносилась из Андреевки.

* * *

– Наверное, мы уже миновали владения графа Синяя Борода, – заметила Джейн. Она забыла фамилию Изметьев, потому и называла главного окрестного самодура Синей Бородой. Незнакомый граф казался ей персонажем из рыцарского романа, огромным, бородатым великаном, который и коня повалит кулачным ударом, и голову свернёт, если ухватит за волосы.

Такие предположения казались ей смешными, хотя… Ведь волки за ней в России уже гнались, а она думала – волки бывают только в сказке.

О том, что угодья этого великана остались позади, Джейн догадалась по внешнему виду села, в которое они въезжали. Избы здесь выглядели как-то веселее, были повыше, чем в деревнях графа Изметьева. Катерина Михайловна подтвердила эту догадку: графские владения закончились, это село Ивановка, с населением из вольных хлебопашцев, или государственных крестьян, как называют их последние годы.

– Не повезло им с соседом, – заметил Данилыч. – Для графа границ нет: он, если красного зверя поднял, будет хоть до Тулы гнать, хоть до Москвы, по пашням, по огородам. И холопы его межей не признают. С таким своевольником рядом жить, от воли счастья нет.

Счастливо или несчастливо живёт село Ивановка, определить было нелегко. Уже стемнело, к тому же поднялся ветер и начиналась метель. Постоялого двора в Ивановке не было, поэтому решили ехать дальше и добраться до шоссе на Орёл. Все же Данилыч решил дать отдых лошадям.

– Возле церкви встанем, – сказал он, – зайдём, если вечерня ещё не закончилась. Мы помолимся о путешествующих, а Жанна Францевна с нами постоит, погреется.

Катерина Михайловна идею поддержала, Саша заявил, что больше погреться негде, Джейн, услышав от него перевод, не возражала.

В отличие от некоторых сел, которые они проезжали, в Ивановке церковь стояла не в середине села, а с краю, будто её нарочно поставили подальше от графских владений. Вечерня, действительно, закончилась, народ разошёлся, в храме остался лишь батюшка, уже возившийся с запором. Впрочем, увидев приезжих, он не стал закрывать двери.

– Вы уже были в русской церкви? – спросила Катерина Михайловна Джейн. Саша вспомнил Благовещенскую церковь в Старой деревне.

– Тогда многое уже вам должно быть знакомо, но вы спрашивайте, я объясню. Когда нет службы, любопытство уместно и своевременно.

Однако помолиться и погреться не удалось. Послышался конский храп, скрип полозьев, и минуту спустя к церкви вылетели сани. Луна пока ещё просвечивала сквозь метель, поэтому Джейн разглядела приезжих. Разглядела, и первой мыслью было: «Они сбежали с картины в папином кабинете, только волки за ними не гонятся».

Если возница был самый обыкновенный, то пассажиры отличались оригинальностью. На парне была белая рубашка и белый колпак, а его спутница вообще щеголяла лишь в лёгком, воздушном платье. На голове – белая косыночка, украшенная перламутром. Она напоминала балерину, сбежавшую с репетиции.

О происхождении её спутника предположил Данилыч:

– Какой-то повар-грамотей с поварни убежал своей.

– Все не так просто, Данилыч, – заметила Катерина Михайловна.

Джейн этот разговор не поняла. Однако она глядела на странных ездоков и понимала, что, в отличие от безмятежных героев сказочной картинки, здесь какая-то беда.

Кони, впряжённые в тройку, устало храпели, с губ падала пена. Возница то и дело оглядывался назад. А уж пассажиры были явно очень напуганы. Едва сани остановились, парень в рубашке и колпаке соскочил в снег и побежал к храму. Не глядя на компанию Катерины Михайловны, он обратился к не менее удивлённому попу:

– Батюшка, обвенчайте нас, сделайте милость, Христом-Богом просим! Ждать нам невмочь. Мы вас и ваш храм отблагодарим. – И протянул священнику несколько бумажек.

– Никак нельзя, – пробормотал поп.

– Лизонька, проси тоже, – крикнул парень, тем более девица уже сама соскочила с саней. Она была в тоненьких серебристых туфельках, как Золушка, убежавшая с бала, не дождавшись кареты.

Впрочем, Золушка вряд ли решилась бы так бегать по сугробам, как бегала девица. Она подскочила к крыльцу и бухнулась, как была в одном платьице, на колени перед священником, прямо на снег.

– Я своей волей под венец хочу, – сказала она посиневшими от холода губами. – Батюшка, повенчайте нас, не введите в грех. Я утоплюсь скорее, чем ему достанусь.

– Скоро не утопится, до ближайшей проруби верста, – заметил Данилыч.

– «Ему» – кому это? – спросил Саша, хотя и сам догадывался об ответе.

– Графу, кому ещё, – ответил Данилыч. – Его, говорят, ноги-то уж от подагры не держат, но он скорее есть перестанет, чем девок губить.

Девушка продолжала умолять священника, парень вынул из кармана несколько монет; даже в полутьме было видно, что это золото.

– Батюшка, повенчайте нас, – ещё раз, уже спокойно, без мольбы, сказал он. – Не то вы будете большому греху соучастником.

– Священник прав, он не может обвенчать вас в Великий пост, – сказала Катерина Михайловна. Её голос был настолько спокоен в сравнении с общей нервной обстановкой, что девушка повернулась к ней, не вставая с колен.

– Барыня, миленькая, спасите, гонятся за нами. Если нас поймают, засекут ведь его насмерть. Барыня, меня уже готовили. Алешенька увёз, спасти хотел. Спасите, барыня, одна надежда на вас.

Тотчас произошло событие, подтвердившее эти слова. Парень-ямщик, крикнув недавним ездокам что-то неразборчивое, подхлестнул измученных лошадей. Те рванули довольно резво, будто понимая: устали не устали, а от этого места лучше быть подальше.

Парень в белой рубашке – тот самый Алексей – рванулся было следом, но увяз в сугробе и вернулся к крыльцу.

– Вам все равно на них далеко не угнать, заморились, – успокоил его Данилыч.

– Расскажите, что случилось, – сказала Катерина Михайловна. – Я должна это знать, иначе не смогу вам помочь.

Заговорил парень. Он рассказывал быстро, но чётко и понятно.

Джейн, как и кони умчавшейся тройки, пока ничего не понимала, но начала дрожать от предчувствия чего-то страшного. Саша переводил ей, не каждую фразу, но общий смысл.

– Лиза – сирота, дочь однодворца. Воспитывалась у графа Изметьева как барышня. Алексей – крепостной, был послан графом в Москву учиться на кондитера. Научился, вернулся, граф его держал как вольного, платил жалованье. Влюбился в Лизу, скрывал это. На днях граф решил, – Саша сделал паузу, но не стал искать эвфемизмы, – сделать её очередной наложницей. Должно было произойти нынешним вечером, её причесали и одели в костюм невинности. Алексей об этом узнал, нанял вольную тройку. Сбежали, даже не успели одеться. Решили доехать до ближайшей церкви вне графских владений и обвенчаться: Алексей настоял, думает, граф тогда не тронет Лизу. Насчёт себя ему все равно, хоть и боится. В таких случаях граф посылает своих псарей в погоню по всем дорогам.

За это время Данилыч успел сходить к тройке и повязать коням на морды торбы с овсом, что означало остановку.

– Я поняла, – сказала Катерина Михайловна, когда рассказ был окончен. – Прежде всего войдите в церковь. Она натоплена, вам надо согреться. Батюшка, – сказала она уже священнику, – пусть войдут. Почему «не могут»? Люди крещёные, в церковь пришли, наряд не по сезону, но подобающий.

– Не погубите, барыня, – тихо сказал священник.

– Никто никого здесь не погубит, – ответила Катерина Михайловна. – Если у графа будут вопросы, я сама скажу ему, что здесь самодурствую я и никто другой. Нельзя людям мёрзнуть на церковном пороге. Идите, мне надо сказать пару слов моим спутникам.

Алексей и Лиза, явно не только испуганные, но и замёрзшие, вошли в храм, священник – за ними.

– Бросить их – подлость, – немножко растерянно сказал Саша.

– Благодарю, Сашенька, другого не ожидала, – улыбнулась Катерина Михайловна и повернулась к Джейн.

– Извините, Джейн, что первое из обещанных мною приключений произошло столь скоро, но тут уж ничего не поделать. Эти два человека, встреченные нами на дороге, оказались жертвами гнусного произвола. Я, Данилыч и Александр не можем оставить их в беде.

«Но мы же едем спасать моего отца!» – чётко услышала Джейн свою мысль и даже удивилась, услышав собственный ответ:

– Как я могу вам помочь?

Катерина Михайловна ответила не сразу. Она, как и Данилыч, вглядывалась в метельную темноту. Джейн посмотрела туда же, ничего не увидела, но услышала конский топот.

– Пятеро, не больше, – сказал Данилыч. – Катерина Михайловна, вы тоже в церкви погрейтесь, народ-то шальной. А мы с Александром Петровичем постараемся им зубы заговорить.

– Советуешь, Данилыч?

– Да, Катерина Михайловна. Челядь без барина большой гурьбой не ездит, а будет барин, тогда уж вам с ним беседовать. Сейчас с ними его нет.

– Как скажешь, Данилыч, – послушно ответила Катерина Михайловна, взяла Джейн за руку и шагнула к церкви.

– Барыня, не погубите. Отдайте им меня, они же убьют Алешеньку, – запричитала Лиза, выглянув из церкви. Катерина Михайловна резко цыкнула на неё.

Саша успел отлучиться к экипажу и вернулся с саблей. Ещё успел сказать Джейн, входящей в храм, что вот она, та самая картинка, о которой ты мне говорила: тут и тройка с молодыми, тут и встреча у церковного крыльца, и волки следом.

«В какую страшную сказку я попала», – подумала было Джейн, но опять сказала вслух совсем другое:

– Sasha… – А так как не знала, чего пожелать по-русски, и даже не знала, что пожелать по-английски, сказала слова, от которых улыбнулся и Саша, и Данилыч, когда Саша ему перевёл: – Постарайтесь не замёрзнуть.

Из метели вырвались четыре всадника.

* * *

– Слушаю очень внимательно и надеюсь, что рассказ окажется настолько ценным, что не вынудит меня после его окончания передать вас в руки полиции за бродяжничество. Собственно, я так и собирался сделать, узнав, что сэр Фрэнсис находится в России, а вы – здесь.

– Собирались, но не сделали, – усмехнувшись, ответил Счастливчик Джон. – Любопытство – не то качество, которым вы обделены. Но это не главное. Я скажу только одну фразу, и вы задумаетесь, что лучше – грозить мне полицией или думать, как вместе выходить из этой гнилой истории.

Мистер Стромли выжидающе взглянул на собеседника.

– А вот и фраза, которая родилась у меня пять месяцев назад, жаль, сказать было некому. Девчонка сбежала из дома, потому что подслушала наш разговор.

– Черт! – не сдержался мистер Стромли. – Тогда какого же черта…

– Какого же черта я сейчас не сижу в тюрьме в Йорке или Портсмуте, облегчив свою душу показаниями против вас? – усмехнулся Счастливчик Джон. Его голос стал окончательно хриплым, лицо вытянулось, стало серым, как зимний сумрак. Если он ещё чего-то боялся, то явно уже не стеснялся. – Да, сэр, если бы не моё решительное сопротивление этой перспективе, этим бы все и кончилось. Так что благодарите и ваше счастье, и меня лично. Но сейчас я голоден и хотел бы подкрепиться перед рассказом.

Дядя Генри отдал соответствующий приказ через тётю Лиз и обернулся к Счастливчику Джону, чтобы услышать следующее:

– Если еду уже несут, тогда продолжаю. Я проник на корабль, идущий на Балтику, причём на самых законных основаниях из всех возможных в моем положении – используя рекомендательное письмо, выкраденное моим приятелем у американского репортёра. На корабль я сел в Копенгагене – там было проще – и через четыре дня стал свидетелем неприятного открытия. Выяснилось, что, вопреки вашим сведениям, капитан Летфорд отплыл на крымский театр войны. Более неприятное открытие последовало через пару минут, когда стюард-бой, уронивший поднос с грязной посудой, признался, что он – дочь сэра Фрэнсиса.

– Черт! А как я надеялся…

– Что она попала под поезд или её растерзали лисицы в парке? – усмехнулся Счастливчик Джон. – Нет, сэр, вы сами научили меня мудрости: если человек пропал не на ваших глазах, он найдётся, когда вы сами желаете этого меньше всего. Согласитесь, мудрость получила блистательную иллюстрацию…

– Дальше! – перебил его мистер Стромли.

– Дальше отважная девочка приготовилась объяснить командованию корабля причины своего поступка, заодно обвинив и меня. Скажите мне спасибо: я смог объяснить ей взглядом, что лучше воздержаться. Вообще-то, я был готов познакомиться с ней поближе, но она сбежала той же ночью… Не перебивайте, да, сбежала в открытом море, прихватив пятерых русских пленных и русскую призовую шхуну. Вы славитесь умением разбираться в людях, сэр, но эту девчонку вы недооценили.

– Дальше! – тихо сказал дядя Генри, так же хрипло, как и его собеседник.

– Дальше мне известно только о себе. Девчонка с равными шансами могла утонуть в волнах, быть съеденной на берегу волками, попасть в Петропавловскую крепость или Сибирь, добраться до Севастополя. Принимая во внимание её ухватки, последнее вероятнее всего. Это произошло?

– Судя по письму от сэра Фрэнсиса, отправленному в конце января, ещё нет.

– Тогда я начинаю рассказ о своих несчастьях. Девчонка оказалась гениальной маленькой дрянью. Она не только сбежала, но и свалила вину на меня, тремя косвенными уликами. Для серьёзного обвинения их было недостаточно, но мне сохранили свободу лишь взамен на обещание дать объяснения полиции в первом британском порту. Так как американец мог предупредить легавых о возможном самозванстве, эта встреча мне не улыбалась.

Принесли еду, и беседа прервалась минут на пять. В дальнейшем Счастливчик Джон продолжал жевать и рассказывать.

– Мне надо было спасать и себя, и вас. К счастью, на обратном пути корабль зашёл в уже знакомый мне Копенгаген, к тому же – ночью. Я смог спустить шлюпку и простился с «Саут Пасификом». Боюсь, выгребая в гавани, я недостаточно возблагодарил все небесные и адские силы, поэтому фортуна повернулась ко мне своей костлявой и унылой задницей.

– Без поэтических фантазий!

– Что вы, сэр. Поэтические фантазии сыграли главную роль в том, что я сейчас сижу и доедаю этот замечательный ростбиф. Итак, началось невезение: почти у берега шлюпку опрокинула волна от проходящего парохода. Грех жаловаться на неудачу: меня не затянуло под винт, я не утонул, но лишился багажа и верхней одежды. Я стоял на датском берегу, мокрый и без гроша в кармане.

Глава 5, в которой Саша и Джейн выигрывают каждый своё сражение, Счастливчик Джон из подчинённого становится компаньоном, а ротмистр Сабуров превышает свои полномочия для блага государства

– Это вы, Александр Петрович, правильно сделали, что пистолеты не взяли, – заметил Данилыч, – вы и с сабелькой-то поосторожнее. В горло не колите, в фигуру не тыкайте, старайтесь насмерть не зарубить. Я-то человек богомольный: убью, так грех потом отмолю, а вам на душу брать ни к чему.

– Я же на войну еду, – улыбнулся Саша (а улыбаться ой как не хотелось!).

– Война – дело другое, – ответил Данилыч, – закон, опять же, смертоубийства не любит. Ладно, потом договорим. Слева от крыльца наледь, не поднимутся, а вот справа зайти мне могут за спину. Встаньте там и стойте.

Сам Данилыч занял позицию перед церковным крыльцом. В правой руке был кнут, в левой – пехотный тесак. «Я лучше всего с уставным оружием управляюсь, – заметил он, – а фузея со штыком не для поездок».

Увидев людей у церкви, всадники поскакали к ней. Как заметил Саша, зрителей на улице села не было. Если лихая тройка, а позже лихие всадники и вызвали любопытство, его удовлетворяли, не выходя и не высовываясь.

Не доехав, один из верховых остановился, свесился с седла и подцепил в снегу какую-то белую вещичку.

– Здесь они, сукины дети! – радостно гаркнул он. – Исповедуются в грешках!

– Ну, для пострела надо и отпевание заказать, чего дважды ездить, – хохотнул второй. – Э, а дружки-то чего на улице? Места не хватило?

Всадники смотрели на Сашу и Данилыча, а те – на них. Данилыч – равнодушно, а Саша, пожалуй, с интересом. Дворни он видел всякой и немало – Лев Иванович любил принимать гостей, хотя визиты отдавал нечасто. Но граф Изметьев в Рождествено не жаловал, потому Саша такие рожи видел лишь в Петербурге, на Сенном рынке. То ли граф нарочно отбирал в псари за наибольшее сходство человеческого лица с собачьей пастью, то ли это были черты, приобретённые на псарне.

И лишь в одном лица графских холопов отличались от собачьих морд. Пёс или свиреп без оглядки, или трусит. Здесь же под ухмылкой наглости и самодовольства виднелась неизбывная основа страха.

– Эй, а вы здесь чего? – спросил, подъезжая, псарь-здоровяк, в сдвинутой набок папахе. – Аль думаете, на вас арапников не припасено?

– Барыня в церкви молится, просила, чтоб не беспокоили, – ответил Данилыч, – а это Александр Петрович, молодой барин. Ни рук, ни языков распускать здесь не к месту.

– Бааарин, – протянул псарь. – У Дмитрия Львовича гостевали и баре – на конюшне их драли. А ну, дай дорогу! – И, видя, что приказ не выполняется, приказал: – Тимошка, пошевели!

Псарь помоложе, в таком же сдвинутом набок, правда драном, треухе, крепко свистнул, поднял нагайку, двинул коня каблуками и – вперёд. Места для разгона ему не было, да и Данилыч сократил это пространство, сам прыгнув навстречу. Когда же до надвигающейся конской морды было три аршина, он вдохнул и взревел коротким рёвом-ударом, выброшенным перед собой.

Саша чуть не выронил саблю от этого неожиданного медвежьего рёва и на миг зажмурился. Когда же раскрыл глаза, увидел, как отпрянувший конь скользит на наледи, дыбится, пытаясь удержаться. Устоял, но всадник слетел в сугроб. Данилыч же мгновенно отпятился и даже подскочил на две ступеньки вверх.

– В кнутья их, – крикнул вожак, соскочив в снег.

Саша заметил, что приказ был исполнен лишь частично. Двое и правда размахивали арапниками, но ещё один щуплый парень с козлиной бородкой держал кистень. Им он не пугал, но готовился бить, прячась за спиной верзилы в папахе.

Тимоха, упавший с коня, тоже поднялся и поковылял в драку. Он явно разозлился: в правой руке сжимал нераспущенную плеть, левой держал нож.

Когда псари подскочили к крыльцу, Данилыч опять шагнул навстречу и выстрелил кнутом вперёд, почти не замахнувшись. Удар пришёлся по роже верзилы, тот отшатнулся, схватился рукой за щеку.

Левой рукой Данилыч крутанул в воздухе и сбрил лезвием тесака половину плети, летящей ему в лицо, а потом мгновенно повернул тесак остриём к наполовину обезоруженному противнику, так, что если бы тот не отпрянул назад и не упал в сугроб, то накололся бы.

Парень с кистенём вышел на открытое пространство, размахнулся, послал гирьку в голову Данилычу, но тот уже приседал, как мастер плясать гопак. Парень взмахнул опять, собираясь бить прямо, будто молотил цепом, только Данилыч сделал два шага ему навстречу, всплыл и ударом тесака снизу вспорол псарю его шубейку, а рукоятью кнута – замахиваться не было пространства – двинул прямо в лоб. Козлобородый отвалился, Данилыч, снова присев, отпятился назад.

Все эти изящные па с клинком и плетью заворожили Сашу на пару секунд. И чуть не привели к беде. Тимоха вскочил на ступеньки и с рёвом рванулся на него. Саша опомнился то ли сам, то ли от крика Данилыча. Он выставил саблю вперёд, под углом к небу, и даже почти не ощутил, как она срезала почти всю плеть. Интуиция помогла Саше немедленно повернуть саблю вниз и ударить без размаха. Этот удар оказался полезен и для него, и для Тимохи: Сашу он спас от направленного в грудь ножа, Тимохе сохранил руку. Клинок не разрезал рукав, но его нижняя часть пришлась по костяшкам пальцев, и Тимоха отскочил с дикой бранью, пытаясь понять, на месте кисть или в сугробе.

Верзила в папахе, уже осознав, что сохранил оба глаза, опять кинулся на Данилыча. Саша замахнулся на него саблей, надеясь напугать, и ощутил мгновенный летящий ожог: псарь наполовину обрубленной плетью достал его своим оружием по лицу. Удар, нанесённый верзиле, пришёлся по касательной: сабля лишь слегка порезала его тулуп у плеча. Разозлённый не столько болью, сколько обидой, Саша ещё раз взмахнул саблей и, если бы верзила не отскочил, пожалуй, рубанул бы по голове.

Между тем Данилыч крепким ударом кнута окрутил шею псаря с полуплетью, притянул к себе и не жалея сил – ведь по шапке – стукнул сверху рукоятью тесака. Псарь рухнул в сугроб. Пока он падал, Данилыч отмотал кнут и хлёстким ударом полоснул верзилу по щеке, да так, что он опять шатнулся в сторону, хватаясь за лицо.

Любитель махать кистенём слегка очухался и встал на четвереньки, пытаясь отыскать своё оружие. Данилыч хлестнул его с длинного замаха – парень с воем выскочил-вылетел из сугроба, уже не думая про кистень. Тимоха, видевший, что пальцы лишь порезаны, а не отрублены, продолжал браниться, грозясь Саше ножом. Саша наступал на него, замахиваясь саблей, Данилыч опять размахнулся и послал кнут так, что кончик свистнул возле лица Тимохи.

– Утомился! – громко рыкнул Данилыч. – Вот сейчас убивать начну!

Обещание, пожалуй, было излишним. Трое псарей, охая и ругаясь, побрели к лошадям. Четвёртый, получивший рукоятью тесака по темечку, валялся в снегу. Данилыч подошёл к нему – правда, бросая быстрые взгляды на отступающую троицу.

– Пожалеете, – чуть не плача (правда, не переставая и браниться), сказал Тимоха, вскарабкавшись в седло, – его сиятельство до вас доберётся!

– Ась? – с неподдельным интересом спросил Данилыч, делая вид, будто поднимается.

Ответом был затихающий стук копыт.

* * *

– Как скоро выяснилось, мои несчастья только начались, – продолжил Счастливчик Джон. – У меня не было денег даже на пинту пива, не говоря уже про сухую одежду. Я выбрал самый простой вариант: оглушить первого встречного аборигена и воспользоваться его одеждой, а если повезёт, и наличностью.

– Вас всегда губило пристрастие к лёгким вариантам, – презрительно бросил мистер Стромли. – Ваша первая жертва оказалась переодетым полицейским?

– Отчасти, – сказал Счастливчик Джон. – Я выбрал подходящего господина, как мне показалось – навеселе, и попытался нокаутировать его с одного удара. Однако господин был более или менее трезв, живуч и криклив. Он оказался таможенным инспектором, идущим с какого-то ночного гешефта. Драка перешла в борьбу, и вскоре в ней оказались несколько участников – и все не на моей стороне.

Счастливчик Джон раскусил яблоко, будто проверяя, сколько зубов у него целы.

– В итоге меня приволокли в местный полицейский участок. Предстоял допрос, наихудшим исходом которого стало бы выяснение моего подлинного имени. Поэтому моей задачей стало как можно скорее убедить полицейских избавиться от меня. К счастью, этот план был разработан ещё по пути – я начал играть сумасшедшего.

– Что же, – с усмешкой заметил мистер Стромли, – как говорил наш великий классик, сойти с ума на датской почве – дело обыденное.

– Вот и я так думал, – ответил Счастливчик Джон. – Я, помню, даже спектакль смотрел, как принц дурика строил, чтобы его за убийство не повесили. И я так же себя начал вести. Постоянно бормотал «майн гот!», а когда меня спрашивали, почему же я набросился на почтённого таможенного инспектора, то я отвечал: «Их бин Вельзевул!» За несколько часов я убедил весь полицейский участок, что мне мерещатся черти в каждом углу комнаты, поэтому самое лучшее – это или выпустить меня и позволить заниматься экзорцизмом в своё удовольствие, или, напротив, удалить из полицейского участка. Господам полицейским приглянулся второй вариант, но скоро выяснилось, что я перестарался. Меня определили в сумасшедший дом, для опасных больных, а так как в этой чёртовой Дании почти тысяча островов, дом смирения располагался на одном из них. Первой сухой одеждой, которую я получил после купания в гавани Копенгагена, оказалась смирительная рубашка. Служители не были уверены, что я излечился от своей чертомании, поэтому первые два месяца другой одежды я не знал.

– Тот же классик заметил, что Дания – худшая из тюрем, – опять мудро отметил дядя Генри. – Дальше.

– На этот раз простых решений я не искал, – сказал Счастливчик Джон. – В этой больнице был дурацкий обычай: в случае нападения на служителя сажать на цепь на год. Я думал и нашёл лучший вариант: я начал делиться с окружающим миром своими индийскими впечатлениями. Меня не интересовала аудитория: просто в определённые часы я делал вид, будто впадаю в транс, и начинал рассказывать про горы и джунгли, караванные тропы, восточные базары, тигров, кобр, браминов и йогов. Не волнуйтесь, сэр, я ограничился исключительно восточным антуражем, не касаясь наших совместных занятий,

– Благоразумно, – заметил мистер Стромли.

– Некоторое время спустя к этим монологам стали прислушиваться служители. Они начали понимать их смысл, но не могли понять, почему обычно я общаюсь короткими фразами на ломаном немецком, но иногда рассказываю истории на английском языке. Потом мною заинтересовались и врачи, иногда приезжавшие на остров, чтобы понять: не вернулся ли разум к кому-нибудь из пациентов? Не сумев объяснить феномен, меня перевели в Копенгаген, для удобства местных профессоров. Я стал медицинской диковинкой и понемногу даже начал менять помешательство: выяснилось, что я принимал полицейских за демонов-ракшасов, а таможенного инспектора – за их повелителя Равану, потому и накинулся на него с кулаками. Со временем история стала подобием анекдота, а я вёл себя так смирно, что меня уже не боялись.

– И вы, воспользовавшись этим, удачно расправились с одним из эскулапов, имевшим неосторожность остаться с вами наедине в своём кабинете или квартире, – с усмешкой предположил дядя Генри.

– Так и было, – согласно кивнул Счастливчик Джон, – десять дней назад. К сожалению, добытых денег мне хватило лишь для того, чтобы покинуть Данию и добраться до Антверпена. Несколько голодных дней в порту – я уже не хотел рисковать и совершить даже мелкую кражу, – работа на судне, идущем в Лондон, и наконец, самый опасный этап путешествия – в Йоркшир.

– Да, – заметил мистер Стромли, – в Англии вам вменили бы не только бродяжничество.

– Но и проблемы были бы не только у меня, – ответил Счастливчик Джон, запивая пивом свой неурочный обед.

– Спасибо за новости, – сказал после некоторого молчания мистер Стромли. – Что вы теперь предлагаете делать?

– Считать меня не просто вашим наёмным работником, но компаньоном по предприятию. Отныне мы оба заинтересованы в том, чтобы капитан Летфорд и, кстати, его излишне резвая дочка не вернулись в Англию. Насчёт меня все понятно. Но вот вы, если прежде могли лишь упустить выгоду, то теперь можете и потерять – и немало.

– Обговорим условия, – ответил дядя Генри после долгого молчания. – Обсуждению не подлежит лишь один пункт: вы отправитесь в путь уже завтрашним утром. Вы правы, теперь мы заинтересованы оба в том, чтобы никто из странствующих Летфордов не вернулся в Освалдби-Холл. Но… девочка – племянница моей жены… и к тому же совсем девчонка…

– На моем месте вы бы разговаривали иначе.

– Послушайте… – в голосе дяди Генри впервые появилось подобие просительной интонации, – нельзя ли избавиться от неё… не самым решительным способом?

– Как вы это себе представляете? – осклабился Счастливчик.

– Никак, – честно ответил дядя Генри. – Ну, пусть окажется в каком-нибудь турецком гареме.

– Что ж, – рубанул Счастливчик, – договоримся так: я сделаю, что могу, а уж если все же придётся… то ваша совесть (при этих словах в его голосе мелькнул оттенок откровенной издёвки) спокойна – вы за неё попросили.

– Извольте, – дядя Генри вернулся к своей обычной манере, – но имейте в виду: если и это поручение окажется проваленным, вы пожалеете, что не остались индийским факиром в датской тюрьме.

* * *

Джейн слегка дрожала, хотя и поругивала себя за это. Пока шла короткая, невнятная битва – взмахи кнутов, мелькавшие клинки, да ещё азартный рёв, отлично слышный в церкви, – она не успела испугаться. Зато испугалась потом, хотя и поняла: единственное лежащее в снегу тело – это и не Саша, и не Данилыч.

«Мне же ещё и холодно», – подумала она, но, взглянув на Алексея и Лизу, устыдилась этой мысли.

Кондитер Алексей, как и она, наблюдал в окно за сражением. Лиза последовала примеру Катерины Михайловны: стояла на коленях и молилась.

Услышав, что все окончено, она ещё раз перекрестилась, поднялась, улыбнулась Джейн и вышла на крыльцо.

Данилыч уже привёл в чувство псаря, пришибленного рукоятью тесака. Тот сел в снегу, оглядел окрестности и первым делом попросил не губить его душу.

– Ты же сам её и губишь, мил человек, – порезонерствовал Данилыч, – с арапником в церковь полез.

Псарь не собирался спорить, а только попросил отпустить его к барину – «и так душу вышибет, так, может, не до конца». Данилыч согласился выполнить просьбу, а псарь – ответить на некоторые вопросы. После чего Данилыч опять растёр ему лицо снегом, натянул сбитую шапку, подвёл коня и помог влезть в седло. Псарь шатался, но пришпорил сразу, стремясь вернуться к господину как только можно скорее.

– Данилыч, что делаем? – спросила Катерина Михайловна.

– Как скажете, Катерина Михайловна. Можем и молодых с собой взять, а можем с ними расстаться. Я псаря расспросил о дороге на Ефремов, нам туда и надо, молодые пусть к Туле едут. Дорожка дурная, да дровни пройдут, а им главное сейчас в сторону от большака податься. Время ещё есть – холопам до графа скакать больше часа, да он и после не сразу сюда явится, а сперва всю свою дворню соберёт и вооружит.

– Пожалуй, лучше разделиться, – ответила Катерина Михайловна. – Остаётся найти для них экипаж и одежду, более или менее подходящую к погоде.

Саша слышал этот разговор в некотором оцепенении, вполне естественном после пережитого боя. Из оцепенения его вывела Джейн. Она подошла к нему и положила руку на подбородок, как нередко делала с Лайонелом, если тот дрался.

– Разреши осмотреть твою рану.

– Что? А… Так, пустяк, – ответил Саша, сначала дёрнувшийся от неожиданности.

– Ты прав, пустяк, – улыбнулась Джейн, – чуть содрана кожа на скуле. Я не буду мочить рукав, как жена князя Igora, а вот это кровь остановит.

Собрала снег в ладонь, приложила снежную лепёшку к его щеке, незаметно коснулась пальцами его горячей кожи.

– О чем они говорят? – торопливо спросила Джейн, желая избавиться от смущения.

– Хотят найти сани для беглецов и одежду.

Катерина Михайловна говорила со священником, тот показывал ей на избы. Барыня кивнула, вынула две бумажки, протянула Данилычу. Увидев это, Саша подошёл к ним, раскрыл кошелёк.

– Если это благотворительный сбор, то я обязан в нем участвовать, – сказал он и, опасаясь возражений, добавил: – Лев Иванович дал мне на дорогу достаточно и советовал не экономить. Сказал, по памяти 12-го года: беречь деньги по пути на войну – дурная примета.

– Согласна, – улыбнулась Катерина Михайловна, принимая ассигнацию. – Данилыч, через две избы живёт твой тёзка – лихой парень, к тому же запрягает он быстро. А мы пойдём к лавочнику – он живёт ещё ближе – и добудем одежду…

Джейн не верила в успех предприятия: село казалось вымершим. Однако не прошло и получаса, как Данилыч уже договорился с возницей, а Лизонька и Алексей переоделись пусть в мужицкую, но тёплую одежду. Они не переставали благодарить своих благодетелей.

Катерина Михайловна сообщила им какие-то московские адреса, достала бумагу и чиркнула карандашом несколько слов.

– Возьмите. Письмо будет порукой тому, что вас выслушают. Заставы обходить лучше днём.

Посыпались новые благодарности. Катерина Михайловна прервала их, показав на уже готовые дровни:

– Езжайте поскорее. Иван получил задаток, пять рублей дадите ему, когда довезёт. Вот вам деньги. Берите, не спорьте. Будьте полезны другим людям, если они в нужде.

Алексей и Лиза поблагодарили ещё раз и сели в дровни. Иван, вполне благоразумно желая поскорее оказаться подальше от родного села, немедля подхлестнул коня.

– Нам тоже не следует задерживаться, – сказала Катерина Михайловна.

Действительно, упряжка уже отдохнула, можно было двигаться.

Когда садились в кибитку, Данилыч спросил Сашу:

– Первый раз саблей дрались, Александр Петрович?

– Первый, – смущённо ответил Саша.

– Хорошо махали. Немножко бестолково, да это поправить всегда можно, если желание есть.

– Саша, прислушайся, – заметила Катерина Михайловна. – Среди ста ремёсел, знакомых Данилычу, есть и искусство фехтования. Не уверена, что ему знакомы все тонкости флорентийского стиля, зато он обладает некоторыми полезными навыками. Данилыч умеет фехтовать не только тесаком и саблей, но и поленом, оглоблей, коромыслом, всеми крестьянскими орудиями и даже скалкой – не смейся, Саша.

Саша не смеялся, но с улыбкой переводил Джейн перечень оружия Данилыча.

– Насчёт крестьянских орудий вы, конечно, Катерина Михайловна, мне лишнюю славу даёте – сохой не умею. А так, вообще, чем только не приходилось. Хотите, Лександр Петрович, поучимся чуток?

– Хорошо, – ответил Саша, только что объяснивший Джейн, что такое коромысло.

– Саша, – неожиданно сказала Джейн, – ты очень похож на моего отца. Он тоже первый раз в жизни участвовал в бою, чтобы освободить рабов.

Саша смутился и промолчал.

* * *

Данилыч не хотел подгонять поевших коней, к тому же метель разыгралась во всю силу. Кони сами находили путь, но делали это медленно.

Все, кроме Данилыча, задремали. Джейн, перед тем как закрыть глаза, посмотрела на Сашу. Он спал, обернувшись к ней щекой, слегка посапывая. Перед глазами Джейн была маленькая ранка с запёкшейся кровью, чётко видная на его белом лице. Джейн почему-то вспомнила, что у ровесника Саши – Федьки – уже пробивается на щеках мелкий пушок.

«Наверное, он думает во сне, что в следующий раз ему придётся скрестить саблю с солдатами Её Величества», – решила она. И тоже задремала.

Пробудилась Джейн от непонятных, но тревожных разговоров.

– Чтоб его! – сказал Данилыч. – Нет дурной погоды для шайтана!

Джейн оглянулась и поняла, что тьма перестала быть кромешной. Вдали, позади них, среди метели колыхалось яркое пятно. Хотя Данилыч и подхлестнул лошадей, пятно все равно приближалось. Скоро стало видно, что это всадники с факелами. Пятно же казалось таким большим потому, что было их не меньше двух десятков.

– Катерина Михайловна, – заметил Данилыч, – пожалуй, теперь вам придётся им зубы заговаривать.

* * *

– Ваше благородие, – спросил кучер Сабурова, – возвращаемся?

Вопрос не был излишним. Они приближались к развилке. Чтобы вернуться в губернский центр, следовало держать прямо, а если на Тулу, куда свернула англичанка, её сообщник младший Белецкий и явная душа всего заговора Бойкая вдовушка, то вправо.

Кучер мог бы и не спрашивать. Сабурову полагалось вернуться. Составить донесение, попытаться растолковать начальнику про опасный заговор, сплетённый почти под носом у губернских жандармов. Заодно выхлопотать согласие на арестование Льва Белецкого. Дядя сбежавшего племянника не зря корчил из себя наглого шляхтича, затрудняя погоню. Его польская сущность стала лишь основой, на которой проявилось английское коварство.

Дядю арестовать и послать предписание по всем отделениям: беглецов задержать, схватить, доставить, лучше всего – сразу в Петербург.

Сабуров подумал об этом и заскрипел зубами от огорчения.

Дело не только в том, что предписание не будет двигаться быстрее фельдъегерской тройки. Это в Европах везде протянуты провода; в России – оптический телеграф, от Столицы до Варшавы. Да ещё строят линию из Питера в Москву, для электрического сигнала, вроде в этом году откроют. Юг и центр связаны лишь курьерами. Так что, если верхушка заговора решила переместиться из Рождествено под Севастополь, да ещё спешит, да если предписание уйдёт не сразу… догонят ли?

Не в этом дело. Будет ли предписание? Ведь он, Сабуров, обделён талантом, без которого можно надолго засидеться в ротмистрах: убеждать начальство в значимости своих предположений. Вот Шервуд-Верный смог же раскрыть Государю подлинную сущность тайных офицерских обществ. Англичанин, купеческий сын, а нашёл нужные слова.

По своему опыту Сабуров побаивался, что, может, и не найдёт. Начальник над ним посмеётся. В лучшем случае разрешит съездить в Рождествено и взять показания у Льва Ивановича… только по исполнении десятка других, более значимых дел. Тогда и ездить не надо. От заговора не останется и следа.

Есть только одна возможность: догнать. Обыскать, допросить, получить признания. Такой успех покроет любую отлучку. А успех возможен, лишь если действовать решительно.

– Ваше благородие, прямо ехать? – для проформы спросил кучер.

– На Тулу сверни! – хрипло крикнул Сабуров.

* * *

Гнать вперёд смысла не было – несколько верховых, зарываясь в снег, обскакали тройку и выскочили впереди. Другие всадники подъезжали сзади, взяв кибитку в неровное кольцо. Впрочем, дистанцию они соблюдали, и вряд ли лишь потому, что получили столь точный приказ. Верно, сбежавшие псари то ли преувеличили число пассажиров тройки, то ли наделили их особенно грозным оружием и умением с ним обращаться.

– Ждать скучно, – заметила Катерина Михайловна, – может, самоварчик поставить?

На скуку она жаловалась, пожалуй, одна. У Джейн было серьёзное занятие – скрывать от остальных, что она дрожит от страха. Саша тоже пытался строить молодецкий вид. Правда, ему помогал Данилыч – готовил к разным вариантам продолжения встречи. «Пистолеты раньше меня не вынимайте, Александр Петрович», – тихо говорил он.

На вопрос про самовар ответил громче:

– Сейчас не стоит, Катерина Михайловна, – подъезжают уже.

Действительно, в дрожащем свете факелов на дороге стали видны сани, конечно же, тройки. Трое из них были наполнены вооружённым людом; подвижная пехота числом не уступала коннице.

И лишь в одних санях был единственный пассажир. Он полулежал на нескольких подушках, а сам был укрыт медвежьей шкурой.

Именно эти сани продолжили медленное движение вперёд. С остальных пососкакивали холопы, с дубинами и баграми. Конные, видя поддержку, начали сжимать кольцо.

Когда графские сани приблизились, пассажир неторопливо приподнялся, с явно слышимым кряхтеньем. Одет он был лишь в толстый халат.

– Такая подагра, а по девкам суетится, – не скрывая удивления, шепнул Данилыч.

– Огня, – послышался медленный, скрипучий голос. – Видеть их хочу.

Несколько всадников сблизились с экипажем Катерины Михайловны. В вытянутых руках горели факелы.

Надо заметить, что, как и при встрече с жандармским ротмистром, граф видел лишь Катерину Михайловну и Данилыча. Джейн и Саша до поры скрывались внутри кибитки.

– Они здесь? – спросил граф.

– Извольте представиться, – ответила Катерина Михайловна, – и назвать полицейский чин, дающий право останавливать людей на государственной дороге.

Джейн, глядевшая из-за полога, хорошо видела лицо графа. То ли оно было таким красным в свете факела, то ли от гнева. А его глаза смотрели так ярко, что, пожалуй, горели бы, если бы погас светильник.

– Представляться мне не нужно, – ответил граф, – ты меня, голубушка, знаешь. Да и я о тебе слыхал, хлопотунье из соседней губернии. О моих правах потом поговорим, сначала надо краденое вернуть. Добром отдай. Пусть выйдут голубчики. Признаешь мою волю, тогда могу и на милость повернуть.

Катерина Михайловна молчала. Саша, чтобы совсем не испугаться, шёпотом переводил Джейн каждое слово.

– Шутки шутить, голубушка? – рявкнул граф. – Или скажешь, что у тебя в кибитке не холопы мои сидят, а подданные королевы английской?!

Он уже поднял руку, готовый отдать приказ. Как вдруг полог откинулся, и Джейн, услышавшая от Саши последние слова, выглянула, встала и сказала графу по-английски:

– Вы совершенно правы, сэр. Я Джейн Летфорд, дочь сэра Фрэнсиса Летфорда из Освалдби-Холла, Йоркшир. Я направляюсь к своему отцу, под Севастополь, и прошу вас не задерживать в пути меня и моих спутников.

С лицом графа Изметьева произошло то, что удивило даже его верных холопов – псарей и казачков. Оно напоминало старые-старые часы, стоящие в гостиной с незапамятных времён, давно сломавшиеся, ставшие неподвижным украшением комнаты и вдруг заведённые одним движением умелого мастера. Заскрипело, заскрежетало, задвигались стрелки, задвигались-закрутились фигурки, украшенные мишурой и слоем пыли.

Чувством, весьма явно выразившимся на лице графа и столь удивившим его свиту, было смущение.

– Я вашу нацию люблю, – сказал он, – а вот язык плохо понимаю. Могу только по-французски лопотать.

Саша перевёл, и Джейн повторила по-французски, не стремясь к чистоте, а, напротив, нарочно акцентируя ошибки – пусть слышит: не родной язык.

Последовавшая тишина прерывалась лишь всхрапом коней.

– Подъедь, – наконец сказал граф кучеру и, когда тот исполнил приказ, внимательно всмотрелся в лицо Джейн. – Не вре… Извините, леди, удостовериться хочу. Покойному Государю, говорят, пару раз в глаза лгали. Мне – ни разу.

Саша перевёл и это, впрочем, Джейн сама бы догадалась о смысле. Несколько секунд она выдерживала взгляд этих страшных глаз, переворачивавших всю её память и поднимавших шелушинки прежней лжи, застрявшие с прошлых времён. Был тут и поднятый с пола, но утаённый от взрослых пенс, был кусочек занавеси, аккуратно отрезанный на платье кукле, был ночной поход в буфет за вареньем и вовремя замеченные и вытертые капли утром…

Все эти истории взбаламутились, заметались в её голове, и она уже приготовилась в них признаться, как граф отвёл взгляд.

– Представьтесь ещё раз, по-англицки, – сказал он. – Нет-нет, верю. Извините, леди, что заподозрил. Люблю ваш язык слушать.

Джейн представилась ещё раз.

– Как вы оказались здесь? – спросил он по-французски.

Джейн было вопросительно взглянула на Катерину Михайловну, но решила и дальше играть сама.

– Ваше сиятельство, вы можете дать слово, что не передадите эти сведения полиции? – спросила Джейн по-французски.

– Полиции? Да у меня с полицией только два разговора: в духе – так на водку, а не в духе – так в рыло, – ответил граф, но, спохватившись, добавил уже по-французски: – Леди, вы можете не сомневаться в сохранении конфиденциальности нашего разговора.

– Хорошо, – ответила Джейн, – тогда я расскажу вам.

– Не надо, Джейн, – прошептал Саша. Джейн резко махнула на него рукой, как будто Саша был Лайонелом, она вместе с ним напроказила и пришлось отвечать перед миссис Дэниэлс. А уж если отвечать, то пусть лучше она сама все расскажет. Пусть Лал, со своими логическими построениями, мнётся рядом, поддакивая, где нужно, или вздыхая.

И Джейн начала рассказ о своих странствиях.

Вокруг вьюжило, и кони перетаптывались, и факелы догорали (впрочем, холопы тотчас зажигали новые), а она старалась не упустить подробности, тем более Катерина Михайловна пару раз шепнула ей что-то одобрительное. Лишь о том, как злодей на борту «Саут Пасифика» нанимал матроса, она не стала говорить из патриотических соображений – пусть русский граф не подумает, будто англичанина так просто превратить в наёмного убийцу!

Зато про Сашу она сказала много, не упустив, кстати, и Федьку – теперь-то чего опасаться? Когда граф услышал, что Саша путешествует с ними, он спросил:

– Так это тот барчук, который псарей саблей рубил?

Саша, и прежде не скрывавшийся, чуть привстал, чтобы свет факела осветил его лицо, и громко сказал, глядя на графа: «Да, тот самый».

– Из Белецких, значит, будешь? – медленно проговорил граф, переведя взгляд на Сашу.

– Из них, – спокойно ответил Саша, хотя голос подрагивал от напряжения. Если прежде его правая рука придерживала рукоять пистолета – совет Данилыча, – то теперь легла на эфес сабли.

– С отцом не встречался, дядюшку, Льва Иваныча, встречал на Войне. Храбрец, только пить не умел. Пить-то научился?

– Нет, – ответил Саша и, вспомнив покосившиеся избы графских владений, добавил, не удержавшись: – Только хозяйство вести.

Изметьев пристально взглянул на Сашу, верно, пытаясь понять слова про хозяйство. Понял.

– И ты в дядюшку, – наконец сказал он, – раз на моих людей с саблей пошёл. Трудное дело, у меня лихие молодцы, других не держу.

Джейн не очень понимала разговор, зато чувствовала, что Саша может его подпортить. Толкать его в бок, как толкнула бы Лайонела, она не стала, а просто продолжила рассказ.

Дошло до происшествия в Ивановке.

– И чего же ваша дуэнья, Катерина Михайловна, против моей воли пошла? – спросил граф.

Катерина Михайловна хотела ответить, но Джейн опередила её и тут.

– Господин граф, я сама попросила своих спутников вмешаться, – сказала она, слегка дрожа от волнения: все же это было враньё.

– Вот как, голубушка, – медленно произнёс граф, но тут же перешёл на французский язык: – Почему же вы так сделали?

Его лицо из заинтересованного стало таким же суровым и беспощадным, как недавно. Джейн чуть не задохнулась от этого взгляда. Но она тут же представила Алексея и Лизу, со связанными руками, брошенными на снег или на пол, под этот взгляд. И внезапно нашла слова.

– Господин граф, я была уверена: произошла ошибка и ваши слуги неправильно поняли ваш приказ. Я не могла поверить, – быстро продолжила Джейн, не дав графу себя перебить, – что этих несчастных людей преследуют по вашему распоряжению. Катерина Михайловна представила мне вас как ценителя английской культуры. Саша сказал, что вы участвовали в великой войне с тираном Бонапартом. Благодаря мечу в вашей руке был свергнут произвол тирана всей Европы, – Джейн даже сама вздрогнула от своего благородного стиля. – Поэтому, когда я узнала, что ваши слуги с плетьми поскакали вслед двум людям, вся вина которых лишь в том, что они любят друг друга, я подумала, что это или ошибка, или шутка. Я гляжу в ваши глаза и не верю, что вы могли отдать такой приказ. И даже если вы его и отдали в шутку, он непременно будет отменён. Если же вспомнить ваш вопрос, положивший начало нашему знакомству, отвечаю: здесь их нет.

Джейн замолчала. Она сама не верила, что может столь лихо выдержать пафосный тон.

Граф, тоже молча, смотрел на неё. «Может, он плохо понимает и французский?» – предположила Джейн.

И тут граф Изметьев рассмеялся. Он хохотал с каждой секундой все громче и громче. Холопы сначала захихикали, потом тоже захохотали. Впрочем, как заметила Джейн, ни один из них не пытается хохотнуть громче барина.

– Ну, потешила, голубушка, – наконец сказал граф и опять обратился к Джейн по-французски: – Леди, вам повезло родиться в свободной стране, среди цивилизованного народа, соблюдающего закон не из страха, но по внутренней честности. В России же со слугами без плётки обращаться нельзя («Либерал с арапником», – зло прошептал Саша). Моль, дрянь беспросветная, человечки, – опять по-русски добавил он и зыркнул на холопов – те чуть из сёдел не попадали. – Леди, уважая ваш юный возраст, я не намерен разубеждать вас в ваших ошибках. Вы достойная дочь вашего отца. Мне жаль, что ваша королева вступила в противоестественный союз с наследником Бонапарта, но я не потерял уважение к Англии и после этого. Желаю вам удачи в путешествии.

Джейн сделала книксен.

– Под Севастополь, значит, собираетесь, – обратился граф уже к Катерине Михайловне. – Может, вам коней переменить?

– Благодарствую, – ответил Данилыч, – только наши кони для такой дороги проверены.

– Говоришь, мои кони хуже? – взъярился было граф, но взглянул на Данилыча, и гнев уступил любопытству.

– Так это ты моих людей кнутом в Ивановке вздул?

Данилыч подтверждающе поклонился.

– Тимошку и Рябого побить невелика наука. Вот как ты со Стёпкой и Ванькой Косым справился? – сказал граф, явно не ожидая ответа на вопрос. – Попробуй-ка Мишку побить, хоть с кнутом, хоть без кнута, – показал он на своего кучера, изрядного здоровяка.

– Не могу, ваше сиятельство. Я людей для потехи не бью.

– Ах так вот! – азартно сказал граф. – А так? – И показал какую-то купюру. Потом вынул ещё одну, потом третью.

Джейн видела, что это деньги, но не знала какие. Зато прекрасно понимала злое чувство на лицах холопов: «Да я за такой капитал и с медведем подерусь».

– Ваше сиятельство, человек я наёмный, – лукаво ответил Данилыч. – Барыне решать.

Катерина Михайловна улыбнулась и покачала головой.

– Ах так! Иди ко мне в кучера. Оклад положу, как управителю, слово дам, что пальцем не трону.

– Не могу, ваше сиятельство. Я служить Катерине Михайловне надолго подрядился.

И опять лицо Изметьева побагровело. Но Джейн взглянула на него с лёгкой тревогой, и он, казалось, выдохнул гнев.

– Повезло тебе, голубушка, со слугами. Ладно. Вели кучеру гнать скорей, пока я не передумал. Эй, дать путь. А вам, леди, счастливо доехать.

Верховые съехали с дороги. Джейн было страшновато ехать мимо них, но она поняла, что графские псари глядят на Данилыча с ещё большей опаской…

Минуты через три сзади опять послышался стук копыт.

– Передумал его сиятельство? – удивилась Катерина Михайловна.

Подскочил один всадник и протянул корзину.

– От его сиятельства вам в дорогу. – И помчался обратно.

Катерина Михайловна улыбнулась:

– Хорош погребок! Шампанское, мадера. Не будь пост, хоть открой с радостей. И как вам, Джейн, наш тульский Фрон де Беф?

– Лев Иванович понравился мне гораздо больше.

– Таких помещиков, как мой дядя, в России немного, – заметил Саша.

– К счастью, таких, как Изметьев, тоже, – добавила Катерина Михайловна. – Боюсь, кстати, что через час он пожалеет о своём великодушном поступке, и наши молодые ещё не в полной безопасности. Но мы все вместе подарили им несколько часов, а за это время метель, надо надеяться, занесла следы.

Глава 6, в которой критские греки оказываются не самым страшным врагом английского путешественника, а Джейн знакомится с прошлым Данилыча и узнает на практике, что благочестие имеет свои положительные стороны

Глава 7, в которой арестование государственных преступников заканчивается неожиданно для всех действующих лиц, дядя Генри проявляет интерес к изысканиям Лайонела, но не удовлетворён ответами, а Джейн узнает об удачах и неудачах Катерины Михайловны и впервые за много месяцев вновь убеждается в том, что на свете существует море