Къ подъѣзду дома довольно аристократической наружности (извѣстно, что не только люди, но и дома имѣютъ иногда такую наружность) – подали коляску. Кучеръ ровнялъ возжи, а конюхъ помахивалъ по подушкамъ и коврику метелочкой, и затѣмъ, приподнявъ полу безрукавки, мазнулъ ею зачѣмъ-то по лошадиной ляжкѣ.

Изъ подъѣзда вышли маменька съ дочкой. Маменька въ черной накидкѣ поверхъ сѣраго платья и въ черномъ токѣ съ фіалками, а дочка въ англійскомъ желтовато-сѣромъ костюмѣ, словно корсетъ облегавшемъ ея тонкую талію – несомнѣнно работа Редферна, на опытный глазъ, – и въ восхитительной шляпѣ изъ цвѣтной соломы, съ перьями и крепомъ того же оттѣнка.

Варвара Павловна, т. е. дочка, была не изъ очень молоденькихъ. Ей давали лѣтъ двадцать-семь, двадцать-восемь. Сѣрые глаза ея глядѣли умно и съ выраженіемъ большой жизненной энергіи, но кожа по уголкамъ ихъ уже не отличалась свѣжестью. Прямой, тонкій носъ, худощавый овалъ щекъ и небольшой, подвижной ротъ, съ чуть примѣтнымъ пушкомъ надъ верхней губой, придавали лицу дѣвушки нерусскій характеръ. Эта была одна изъ тѣхъ физіономій, которыя однимъ нравятся чрезвычайно, а другимъ совсѣмъ не нравятся. Во всякомъ случаѣ, какъ я всегда замѣчалъ, барышни съ такой наружностью очень поздно выходятъ замужъ. Курносенькія, пухленькія, ребяческаго вида дѣвушки гораздо скорѣе устраиваютъ свою судьбу.

Дамы сѣли, подсаживаемыя выбѣжавшимъ на тротуаръ лакеемъ во фракѣ, и коляска покатила по направленію къ Троицкому мосту.

– Сегодня будетъ много на островахъ, погода великолѣпная, – замѣтила мать.

– И суббота – хорошій день, – подтвердила дочь. – Сѣрая публика бережетъ лошадей на воскресенье.

Мать поправила съѣзжавшую на бокъ накидку и слегка вздохнула.

– Да, а все-таки какъ-то… какъ-то это все ни къ чему, – сказала она.

Дочь поняла, что хотѣла сказать мать этимъ нескладнымъ выраженіемъ, и равнодушно повела плечами.

– Забудьте объ этомъ, тогда вы будете гораздо естественнѣе, – отвѣтила она по французски.

– Какъ? Развѣ я неестественна? – возразила первая.

– Да, maman. Вы даете читать на вашемъ лицѣ.

– Ты всегда мною недовольна, Биби, а между тѣмъ, я только и живу одною идеей…

– Прекрасно, но не надо проповѣдывать вслухъ эту идею.

Дѣвушка усѣлась поудобнѣе, и больше почти не разговаривала. Она хотѣла сберечь себя для огромнаго числа знакомыхъ, которыхъ онѣ встрѣтятъ на «стрѣлкѣ».

Дѣйствительно, какъ только ихъ коляска въѣхала въ аллею елагинской набережной, начались привѣтствія съ сидѣвшими въ встрѣчныхъ и обгоняемыхъ экипажахъ. Дамы ограничивались коротенькими: – bonjour! и кивками, мужчины перебрасывались вопросами:

– Вы еще въ городѣ? Когда же въ Петергофъ? Не думаете посмотрѣть вѣнскую оперетку въ «Акваріумѣ»?

Мамаша, Анна Петровна, отвѣчала громко и съ аппломбомъ. Онѣ на отлетѣ; въ Петергофъ переѣзжаютъ въ пятницу; о вѣнской опереткѣ слышали много хорошаго, но все-таки это оперетка, и вообще неловко быть вечеромъ въ публичномъ саду.

Биби пока молчала, но когда рядомъ съ ними поѣхалъ, верхомъ на своей кровной кобылѣ, ротмистръ Кукаревскій, она, послѣ обстоятельныхъ отвѣтовъ матери, немножко сощурила свои умные сѣрые глаза, и спросила:

– А развѣ стоитъ?

– Стоитъ, отвѣтилъ ротмистръ. – Отличный ансамбль, хорошіе голоса.

– А дальше?.. – спросила Биби, и посмотрѣла уже совсѣмъ задорно.

– То-есть, какъ – дальше? – переспросилъ ротмистръ.

Онъ ее понялъ, но хотѣлъ посмотрѣть, какъ она объяснится.

– Я не думаю, чтобъ вы ѣздили въ оперетку ради ансамбля, – сказала Варвара Павловна.

– Но я вѣдь не себѣ, а вамъ совѣтую поѣхать посмотрѣть, – вывернулся Кукаревскій.

Биби разсмѣялась.

– Merci, но я больше довѣряю совѣтамъ, которые каждый самъ себѣ даетъ, – сказала она. Осторожнѣе, – прибавила она тотчасъ, – я вижу m-me Жедрову съ дочерью и сыномъ, а ея ландо выстроено по мѣркѣ madame.

– Выстроено! точно это домъ какой-то! – засмѣялся Кукаревскій, въ самомъ дѣлѣ, однако, осаживая лошадь.

– Не умѣю иначе выразиться, чтобъ сохранить пропорціональность между словомъ и предметомъ, – успѣла крикнуть, оборачиваясь къ нему, Биби.

Рядъ экипажей продолжалъ тянуться навстрѣчу. – Ты видишь – непримѣтно толкнула Анна Петровна дочку – Чиберинъ въ коляскѣ Навуровыхъ. Я тебѣ говорила, что они имѣютъ на него виды.

– Я предпочитаю видъ на это чухонское взморье, – отвѣтила съ маленькой гримаской Биби. – Не остановимся-ли мы?

– Браво, у тебя сорвалось mot. Жаль, если пропадетъ. Припомни его, когда будешь говорить съ мужчинами. Хотя, ты знаешь, я всегда находила, что слишкомъ много ума вредитъ тебѣ.

– Merci, maman. Это очень крупный комплиментъ, но все-таки будетъ жаль, если ваше замѣчаніе справедливо.

Коляска остановилась подлѣ песчаной площадки, образующей «стрѣлку». Какъ разъ въ это время, медленно проѣзжалъ мимо нихъ великолѣпный шарабанъ, запряженный двумя англійскими лошадьми цугомъ. Въ шарабанѣ сидѣли мужчина и дама; сзади болтался, скрестивъ на груди руки, грумъ.

– Очень мило. Кто это такіе? – произнесла Анна Петровна.

– Не знаю. Но это очень оживляетъ петербургскій пейзажъ, не правда-ли? Между соснами и березами, посреди нашихъ «ванекъ», которыхъ тутъ больше чѣмъ колясокъ, и вдругъ такой выѣздъ… Какъ вы думаете, maman, не поставить-ли мнѣ въ число условій брачнаго контракта, чтобы мой мужъ умѣлъ править парою цугомъ?

Анна Петровна исподтишка вздохнула. Она не любила, когда дочь трунила надъ замужествомъ. Своимъ женскимъ и материнскимъ инстинктомъ она угадывала, что это подтруниванье – только маска, и что дочь очень тяготится своими двадцатью семью годами.

– Биби, Биби, ты видишь Валевскаго? – вдругъ быстро толкнула она дочь. – Вонъ ѣдетъ въ пролеткѣ, навстрѣчу. А между тѣмъ той, знаешь… кажется, нѣтъ сегодня.

Биби давно уже видѣла и Валевскаго, и даже то, чего не видѣла мамаша. На лицѣ ея опять появилась маленькая гримаса.

– Это даже несносно, maman, какъ вы ничего не понимаете, – сказала она. – Развѣ вы не замѣтили впереди коляску съ двумя дамами?

– Ну, такъ что-же?

– Вотъ эта, съ нашей стороны, брюнетка въ лиловой шляпѣ – его теперешняя страсть. Съ той онъ давно разошелся.

Анна Петровна заколыхалась, схватила лорнетъ и впилась съ пожирающимъ вниманіемъ въ указанную ей даму.

– Кто-же? кто это? – спрашивала она задыхающимся голосомъ.

Биби пожала плечами.

– Развѣ вы не видите, кто? – протянула она презрительно.

– Но откуда ты всегда все это знаешь? – удивилась Анна Петровна.

– Очень просто: надо умѣть заставить мужчинъ разсказывать. Они всѣ готовы чортъ знаетъ что другъ про друга сообщить… разумѣется, подъ секретомъ. Секреты пріятелей… о! – если-бъ я ихъ записывала, составилась-бы толстая книга, и прескверная. Но я не могу завести такую книгу, потому что это слишкомъ отзывается старой дѣвой.

Валевскій между тѣмъ соскочилъ съ пролетки, и медленно пробираясь между знакомыми, подошелъ къ коляскѣ Анны Петровны. Съ нимъ подошли еще нѣсколько знакомыхъ. Произошелъ обмѣнъ обычныхъ привѣтствій.

– У васъ будутъ «дни» въ Петергофѣ? – освѣдомился баронъ Рогеръ, пожилой господинъ съ волосами такого желтаго цвѣта, какого не бываетъ въ природѣ.

– Непремѣнно. По четвергамъ у насъ даютъ, какъ въ прошломъ году, – отвѣтила Анна Петровна.

– Я увѣряю maman, что наши петергофскіе четверги – общеполезное учрежденіе, – подхватила Биби: – тутъ встрѣчаются всѣ уѣзжающіе изъ Петербурга со всѣми возвращающимися въ Петербургъ.

– Вы говорите это не съ злымъ умысломъ? – улыбнулся Валевскій. – Я не буду ни въ числѣ первыхъ, ни въ числѣ вторыхъ, потому что остаюсь здѣсь до осени; но это не лишитъ меня права бывать у васъ, не правда-ли?

– О, еще бы! Но неужели вы все лѣто въ Петербургѣ?

– Представьте, у насъ въ канцеляріи столько уѣзжающихъ, что я не могу получить отпуска.

– Но это прекрасно, мы будемъ очень часто васъ видѣть! – вмѣшалась Анна Петровна.

– Monsieur Валевскій, я страшно хочу пить; не проводите ли меня до кіоска? – обратилась къ нему Биби.

Валевскій помогъ ей выйти изъ коляски, и они пошли рядомъ.

– Вы интересуетесь сколько нибудь моимъ мнѣніемъ? – неожиданно спросила Биби.

– Безъ сомнѣнія. Но о чемъ или о комъ?

Биби быстро на него взглянула, и въ этомъ взглядѣ опять сверкнуло свойственное ей задорное выраженіе.

– Конечно, о женщинѣ. По моему, она – прелесть; совсѣмъ прелесть. И одѣвается восхитительно, что – большая рѣдкость у насъ.

– Я не знаю, о комъ вы говорите… – нѣсколько смутился Валевскій.

– О ней, о лиловой шляпкѣ. Прелестное лицо, масса женственности, и не слишкомъ много пикантности. Слишкомъ много – не хорошо, вы понимаете.

– Вы судите изумительно тонко… И знаете, что я вамъ скажу? Надо быть умной, какъ вы, чтобъ…

Онъ пріискивалъ выраженіе.

– Чтобъ завести такой разговоръ? Эта маленькая привилегія моихъ двадцати-пяти лѣтъ. Я уже могу знать жизнь и понимать ее довольно тонко, т. е. правильно смотрѣть на ея грубую сторону.

– А что вы называете грубою стороною жизни?

– Напримѣръ, отношенія мужчины къ женщинѣ.

– А-а! Но не въ бракѣ, конечно?

– Напротивъ, въ бракѣ больше всего. Вы видите я не тороплюсь выходить замужъ – и можетъ быть именно потому, что ненавижу брачную идиллію. Мужъ, о которомъ я мечтаю – а я позволяю себѣ иногда это маленькое развлеченіе – долженъ смотрѣть на всю эту романтику очень грубо, какъ я сама смотрю на нее.

– Очень интересно… какъ именно вы смотрите?

– Хотите знать? Я считаю, что въ бракѣ важны двѣ вещи: медовый мѣсяцъ, и затѣмъ – полная свобода для мужа, а для жены – увѣренность, что оба они смотрятъ на жизнь одинаково, и что поэтому онъ всегда будетъ чувствовать себя хорошо съ ней.

Валевскій молча довелъ Биби до кіоска. Онъ имѣлъ видъ человека, неожиданно впавшаго въ новый и любопытный кругъ мыслей. Варвара Павловна тоже молчала; она не хотѣла помочь ему выбраться изъ положенія, въ какое его поставила, и рѣшила ждать во что бы то ни стало, чтобъ онъ заговорилъ первый.

Они уже возвращались къ коляскѣ, когда Валевскій вдругъ произнесъ совершенно серьезно:

– А знаете, вѣдь это безнравственно, то, что вы высказали.

Биби вспыхнула, и проговорила про себя: «онъ глупъ».

– Что такое нравственность? – возразила она, иронически передернувъ плечами. – Это хвостъ, который произвольно подвязываютъ къ чему угодно.

– Я съ вами не согласенъ, – произнесъ тѣмъ-же серьезнымъ тономъ Валевскій.

Биби не слушала, и сѣвъ на свое мѣсто, предложила ѣхать домой.

Коляска долго катилась по мягкому шоссе, а разговоръ между матерью и дочерью не возобновлялся. Наконецъ Биби глубже отодвинулась въ уголъ и произнесла съ оттѣнкомъ нескрываемой желчи:

– Вы правы, maman: это очень глупо, что я умна.