Высокочтимейший Рутилий, [716]   достойный самых громких похвал!   Ты мне дал мой честный досуг посвятить веселому искусству, ибо ты меня причислил   к ближним твоим и ближайшим твоим. Эта дружба, эта милость —   двойное благо, большая честь,   истинное отличие. Но какою же отплатой   отплачу я за эту честь? Золотом — этой первопричиной   дел людских и забот людских? Ни у меня оно не в обилии,   ни у тебя оно не в цене. Есть у меня лишь немногое знание,   многим добытое трудом. В нем мой ответ и моя отплата,   неподвластная времени. И, чтобы это сочинение   чем-то тебе понравилось, из твоей же философской беседы   почерпнул я его предмет. Помнишь ли ты, как ты смеялся   над теми, кто плачется на судьбу, развивая и свивая   мысли твои на ученый лад? [717] Вот — предмет для размышлений!   Но кто здесь прав и кто не прав —   пусть разбираются знатоки; мы же писали эту пьесу   лишь для застольной болтовни. [718]   Вот ее содержание. У брюзги по имени Кверол   был отцом Евклион-скупец. Этот Евклион схоронил свое золото   в урне, словно прах отца, умастив его благовониями   и надписав эпитафию. Отплывая за море, спрятал он урну   дома, не говоря никому. На чужой стороне он умер. Был у него там прихлебатель;   этого прихлебателя сделал он сонаследником сыну,   но под тем условием, чтобы он честно показал сыну,   где лежит сокровище. Место сокровища описал старик,   а обманчивый вид описать забыл. Тут вероломный наш прихлебатель —   за море и к Кверолу, притворившись гадателем, магом   и мало ли чем еще! Все семейные секреты, что узнал он от хозяина, с видом божественного наитья   возвращает он Кверолу. Кверол преисполняется веры   и просит его о помощи. Прихлебатель делает очищение в доме —   и вправду очищает дом: он ищет и выносит урну,   никем не потревоженный. Но его обманывает старая хитрость!   Видя, что урна — погребальная, он решил, что над ним насмеялись; и, чтоб отомстить за это,   он пробрался, крадучись, к дому Кверола и урну   зашвырнул ему в окно. Урна — вдребезги, и мигом   прах обратился в золото! Вот как сокровище Евклиона, вопреки ожиданью и смыслу, неоткрытое, — было похищено,   а похищенное — отдано.   Узнав о случившемся, прихлебатель спешит обратно   и доли себе требует. Но так как он знал, чт о похищал он, и не знал, чт о возвращал он,   то вот и получается: во-первых, он повинен в краже, во-вторых, — в осквернении праха.   Таков исход комедии: и господин и прихлебатель по воле судьбы и по заслугам   получают каждый свое. Вот такое-то сочиненье,   о сиятельнейший муж, твоему посвятил я имени. Будь же век здоров и счастлив   по твоим и моим мольбам!

Тише, зрители, тише, тише, —   об этом просит вас поэт, который греческое искусство [719]   переложил на варварский лад   и латинскую старину   возрождает в наши дни. Он надеется и просит   вас по-человечески: того, кто ради вас потрудился,   наградите милостью. Будем мы играть комедию   под названием «Горшок» —   не древнюю, а новую,   по следам Плавта разысканную.   Вот предмет комедии. Мы представляем в ней счастливца,   хранимого своей судьбой,   и представляем обманщика,   своим же обманом погубленного, К вам сейчас появится Кверол,   герой этой комедии: он и есть неблагодарный, он и есть будущий счастливец. А Мандрогеронт, его противник,   будет обманщик и останется нищ. Но прежде выйдет к вам Лар-хранитель   и все по порядку расскажет сам. Конечно, рассказы утомляют;   но действие вас развеселит. Однако и к речам, и к поступкам   мы просим, как встарь, снисхождения: пусть того, что молвится о всех людях,   никто не относит только к себе и шутку, что метит во всех безлично,   не принимает на свой счет. Здесь никто не найдет никаких намеков:   все здесь — чистый вымысел. Как назвать эту пьесу: «Горшок» или «Кверол» —   вам решать и вам судить. Мы не решились бы выйти на сцену   хромою нашею поступью, [720] — если бы не было у нас   великих и славных предшественников.

Лар: — Я — хранитель и блюститель   тех домов, где я живу. Нынче под моей защитой   тот дом, откуда я вышел к вам. Я вершу судьбы решения —   добрые — с готовностью,   а суровые — с мягкостью, Речь сейчас идет о Квероле, Человек он неблагодарный,   но по сути — неплохой. До сих пор он жил в достатке, что уже немалое благо;   теперь — в избытке будет жить!   Это заслужил он сам — ибо если вы сомневаетесь, что всем воздастся по заслугам, —   вы очень ошибаетесь. А в чем тут дело и что откуда, —   сейчас я вам коротко расскажу. Отцом у Кверола был Евклион —   скупой и недоверчивый старик. Когда-то он припрятал в урне   много-много золота, чтобы на него молиться,   как молятся на прах отца. Потом он уехал на чужбину,   а урну в доме закопал   перед самым моим алтарем. Так завещал он родным — гробницу,   а мне — свое сокровище. Уехал он и не вернулся. И, умирая на чужбине, лишь одному открыл он тайну   обманщику вероломному,      да и то не всю: ни о погребальной урне,   ни о надгробии над ней он не сказал ему ни слова —   может, по забывчивости,   может, сочтя за лишнее. Для Кверола, по воле судьбы,   довольно и этого. Вот и лежит сокровище — разом   и ведомо, и неведомо.   Мне ничего бы не стоило указать на него хозяину   наяву или во сне. Но чтобы лучше поняли люди, что подаренного богами —   человеку не отобрать, — Золото, вверенное вероломцу,   будет спасено через воровство. Вор уж близок — тот вор, который   это золото нам спасет! Он увидит урну, он решит, что в ней пепел   (как и предполагал старик), — и украденную добычу   сам обратно принесет: пренебрегши законной долей,   сам отдаст все целиком! Так, обманывая другого,   повредит он сам себе. Но чтобы не стоять здесь без пользы,   я кое-что вам расскажу. Этот Кверол, вы уже знаете, —   очень тяжелый человек — и для ближних, и для бога,   если не грех так сказать.   Вспыльчив он до крайности,   и поэтому так смешон. Говорить с ним — одно удовольствие: так приятно изобличенье   тщетных умствований людских. Но сейчас вы услышите сами   разговор человека с его судьбой —   сами их и рассудите. Я ведь сам — его дух-хранитель, насколько это в моих силах; говорю вам об этом втихомолку,   чтобы он мне не сделал зла:   ибо бранится он на меня       и днем и ночью,   без устали, без удержу. Но чу! я слышу его голос.   Он уже взывает к судьбе.   Он уже идет сюда. Это до него дошло известие,   что за морем умер его отец. Как он горюет, как горюет! Еще бы: дело человеческое —   ведь в наследстве-то ни гроша! Что мне делать? Исчезнуть мгновенно   не могу — это выше сил моих. Слава богу: я вижу вилы —   отличное оружие! Если Кверол и сегодня   не перестанет бранить меня, то ужо я позабочусь,   чтоб хоть было, за что бранить. И откуда здесь эти вилы? Поутру рыбаки здесь проходили —   не обронили ли они?

Кверол: — О судьбина, о злая судьбина! о проклятый и злой мой рок! Повстречаться бы мне с тобою —   ей-же-ей, тебе от меня пришлось бы   еще похуже моего! Лар: — Ну, видать, вся надежда на вилы!   Что ж, заговорю-ка с ним! Здравствуй, Кверол! Кверол: — Вот еще снова: «Здравствуй, Кверол!» Что за толк от этих «Здравствуй!»   встречному и поперечному? Даже будь от этого польза —   все беспокойства более. Лар: — Вот уж человеконенавистник! На одного рассердится, а на всех ругается. Кверол: — Что у тебя за дело, приятель? Долг взыскать? Вора поймать? Лар: — Кверол, Кверол, больно ты вспыльчив! Кверол: — Только этого мне не хватало! Мало было ему поздороваться —   он еще лезет в разговор. Лар: — Подожди чуть-чуть. Кверол:                       — Мне некогда! Лар: — Очень нужно! подожди! Кверол: — Так и знал я: лезет силою. Ну, чего тебе, говори! Лар: — Как ты думаешь, зачем я эти вилы держу в руке? Кверол: — Полагаю, для того, чтобы отгонять докучных. Лар: — Для того я их держу, чтобы, если ты меня тронешь,    проколоть тебе ступню. Кверол: — Вот что значит твое «здравствуй!» Отлично, нечего сказать! Не бойся: ни я тебя не трону,   ни ты не подходи ко мне. Прочь! ступай, дружи, с кем хочешь!   Вот она, вежливость твоя! Лар: — Погоди: ведь меня ты ищешь, меня только и бранишь! Кверол: — Унести бы ноги целыми! Лар: — Разве только что не бранил ты злую судьбину, злой свой рок? Кверол: — И бранил, и буду бранить. Лар: — Так это я и пришел на зов! Кверол: — Ты — мой рок? Лар:                              — Я — Лар в твоем доме:   меня ты и зовешь судьбой. Кверол: — Вот тебя-то и ищу я! Стой! ни с места, говорю! Лар: — Осторожней, отойди-ка, поберегись-ка этих вил! Кверол: — Сам берегись! Лар:                              — Уж я поберегся. Кверол: — Что это за жезл у тебя в руках? Лар: — Руки прочь, дурак несчастный,   никакой это не жезл! Отойди, коли не хочешь   разом три раны получить! Кверол: — А! теперь узнаю как будто   духа или демона. Он полуголый, одет он в белое,   и тело его само блестит. Ну, конечно, Лар мой домашний,   это ты с головы до ног! Одного не понимаю: что ты полуголый — это ясно,   а вот почему ты выбелен? [722] Я-то думал, ты бог приочажный,   а ты — как будто с мельницы. Лар: — Вот напасть! В своих несчастьях   ты еще шутишь надо мной! Слушай, Кверол: нам надоело слушать твои пустые жалобы. Вот и пришел я с тобой объясниться —   с тобою, с первым из людей! Кверол: — Ты знаешь, в чем смысл нашей жизни? Ты можешь мне его открыть? Лар: — Знаю и могу. Выкладывай все, что у тебя на душе, все, на что ты плачешься! Кверол: — Ну, на это и дня не хватит. Лар: — Расскажи хоть коротко, а я на все отвечу полностью. Кверол: — Тогда на одно я прошу ответа: почему честным живется плохо,   а бесчестным хорошо? Лар: — Это требует, как я вижу, уточненья личности. О себе ты говоришь или обо всех? Кверол: — И о себе, и обо всех. Лар: — Если ты сам в числе подследственных, то как же хочешь ты быть защитником   и за себя, и за других? Кверол: — Я-то знаю, что я невиновен. Лар: — А окажешься виновен —    все твое дело прогорит? Как по-твоему, ты — честный   или бесчестный человек? Кверол: — Я же тебе жалуюсь на бесчестных — и ты же меня причисляешь к ним? Лар: — Ну, а если докажу я, что ты точно из бесчестных, —   за кого ты будешь говорить? Кверол: — Если докажешь, что я преступник, — то и рассуждать придется мне с этим соответственно. Лар: — Если так, отвечай мне быстро: сколько проступков ты совершил? Кверол: — Ни одного, насколько помню. Лар: — Ни одного? Ты все забыл? Кверол: — Наоборот, отлично все помню, но проступков — ни одного. Лар: — И чужого не брал ни разу? Кверол: — Ни разу — с тех пор, как в ум пришел. Лар: — Ха, ха, ха! по-твоему, это значит: никогда не крал? Кверол: — Что бывало, то бывало.    В юности, по глупости, я и крал, и хвалился этим. Лар: — Что ж теперь не хвалишься? Ладно, замнем! А насчет обмана   что имеешь ты сказать? Кверол: — Кто же нынче живет без обмана? Лучше уж не спрашивай! Лар: — Стало быть, и это — не проступок? Ну, а прелюбодеяние? Кверол: — Вот уж в этом я безгрешен. Лар: — Да, ибо знаешь, что это грех. Ну, а будь это не грех? Кверол: — Что ж, ты будто сам не знаешь?    Вожделенья ни приказать, ни запретить нельзя. Лар: — Как же, Кверол, ты сам не видишь, сколько у тебя грехов? Кверол: — Если это все грехи, то все люди — грешники. Лар: — А ведь я не все перечислил. Кверол: — Перечислять-то нечего! Лар: — Никому не желал ты смерти? Кверол: — Нет. Лар:                   — А если докажу? Кверол: — Докажи — увижу. Лар:                  — Скажи-ка, тесть и теща есть у тебя? Кверол: — И так далее, — все понятно. Лар: — Так признался ты во всем? Кверол: — Да, коли на то пошло. Лар: — А если это не проступок, то что же нам назвать проступком?   И скажи мне, наконец: сколько раз ты ложно клялся? Кверол: — Видит бог, ни одного! Лар: — Тысячу раз — уж это верно;   а не больше ли тысячи? Кверол: — Или ты мне ставишь в счет всякую мелочь и всякую шутку? Лар: — Шутки с клятвами плохи! Но коль вы это в грош не ставите —   что ж, и это мы замнем. Ну, а заведомо, нарочно   не давал ты разве клятв в том, в чем вовсе не уверен?   Никому не клялся в любви,   кого в душе терпеть не мог? Кверол:                            — Горе мне, горе!    Сколько вдруг выплыло грехов! Да, порой на словах я клялся,   а в душе — нисколечко. Лар: — Узнаю людской обычай!   Лучше бы наоборот: так, чтобы в душе поклясться,   а на словах — нисколечко.   Да и только ли на словах? Часто ведь молчание тоже —   клятвопреступление, часто ведь одно и то же — сказать ложь или смолчать о правде. Кверол: — Все ты сказал, во всем я виновен. Прощай! Лар:           — Постой! еще не все.   Два отсюда вывода: во-первых, если ты несчастен,   то сам ты это заслужил, —   Это уже доказано; а во-вторых, ты сейчас признаешь,   что ты и попросту счастлив. Кверол: — Я-то счастлив и беззаботен? Лар: — Ты сам виноват в заботах своих. Но чтоб было все по порядку,   расскажи-ка коротко:   что для тебя причина тоски? Кверол: — Прежде всего, любезный хранитель, на друзей я жалуюсь. Лар: — О, благая Надежда! что же   он скажет тогда о недругах! Чем же друзья обманули твое доверие? Кверол: — Близкий товарищ мне всех докучней, а дальний знакомый — легче всех. Лар: — Что ж тут удивительного? Кто тебя знает, тому ты противен,   а кто не знает, тому по душе. Кверол: — Вот спасибо на добром слове! Лар: — Зато теперь тебя понял я. Сказать в двух словах, как спастись от беды? Кверол: — Конечно, скажи, пожалуйста! Лар: — Не води дружбы с дураками: от дураков и негодяев   хуже дружба, чем ненависть. Кверол: — А если умных не подвернется? Лар: — С глупыми обходись умно. Кверол: — Как? Лар:                  — Ты не хочешь, чтоб тебя обманули? Кверол: — Да. Лар:                — Так не доверяйся никому. От тебя зависит уйти от обмана —    так не жалуйся на обманщиков. А хочешь, чтоб тебя уважали? Кверол: — Хочу. Лар:                    — Так живи среди бедняков. [723] Кверол: — Это и впрямь похоже на правду. Лар: — А хочешь, чтобы тебя не обманывали,   и особенно ближние? Кверол: — Хочу; но разве это возможно? Лар: — Да; скажу еще и еще раз:   не верь никаким товарищам. Человек удивительно устроен:   он не выносит себе подобного!   Меньших вы презираете,   большим вы завидуете,   меж равными вы раздорите. Кверол: — Как же быть тогда, скажи? Лар: — Что ж, узнай, как вести себя в лад злонравию. Всякую бражку, пирушку и кружку —                            это ты брось. Кого больше всего привязать желаешь,   к тому меньше привязывайся сам. Сходбища, гульбища, вольные шутки —   от них приязни уж и не жди:   хоть не нажить бы ненависти! Кверол: — Но ведь столько народу живет и так! Лар: — Знаю. Ты говоришь о тех, кому ни до чего нет дела: они слишком умны или слишком счастливы.    Это к тебе не относится. Кверол: — Тогда пожалуюсь на другое. Ты ведь знаешь (ты сам тому виновник!):    я — небогатый человек. Но это само по себе терпимо;                          хуже другое:    никто мне не прощает бедности! И мало того, что зовут меня нищим… Лар:                  — Что же еще? Кверол: — Ох, уж сколько еще прибавят! И дурак я, и растяпа, и обжора, и соня:   я терпелив, а скажут — ленив,   я суров, а скажут — зол. Так все и переиначивают!   Никто не глядит, каков человек,   все только смотрят, богат ли он.   Богач делает все хорошо,   бедняк — все нехорошо. Лар: — Оставь об этом заботиться цензорам! [724]   Ты мне, Кверол, скажи одно: что гнетет и что тревожит   тебя, именно тебя?   Все, что ты мне рассказал, — дело давнее, дело известное,   бедность страдала так всегда! Но ведь ты — не богат, и ты — не беден.   Согласись — и счастье в твоих руках. Кверол: — Ты же знаешь: я потерял отца. Лар: — Вот как ты меня слушаешь! Говоришь, как будто такое   до тебя не слыхано! Разве это не справедливо,   чтобы сын хоронил отца? Кверол: — Пусть так; но он не оставил наследства. Лар: — Да, вот обида из обид! Значит, ты плачешь, что похороны   были тебе не оплачены?   Это уж ты не жалуешься —   это уж ты сердишься! Если отец твой жил и не нуждался, —   значит, и ты не нуждаешься. Чем плохо такое наследство?   на что тебе свирепствовать? Для себя он пожил лишь в старости,   а для тебя он жил всю жизнь. Кабы ты оставил детям,   сколько оставил Евклион! Нет, придумай что-нибудь получше:   а об этом и слышать не хочу. Кверол: — Есть у меня раб, никуда не годный: «Пантомал-негодяй», [725] так и звать его. Лар: — Счастливчик ты, Кверол! один у тебя Пантомал, а у других их множество. Кверол: — Но ведь многие хвалят своих рабов! Лар: — Те, у кого они всех хуже. Кверол: — Почему же хвалят их? Лар: — Потому что хозяева сами не видят своего разорения. Кверол: — Буря мне побила жатву — разве всем достается такая напасть? Лар: — На людей есть много напастей: тебе одна, другая другим. Кверол: — Но все другие ничуть не пострадали! Лар: — Вот в этом ты ошибаешься. Кверол: — Прости, я не знал, что о моих знакомых   тоже ты заботишься. Но вот еще одна обида:   у меня дурной сосед. Лар: — Это и вправду бедствие. Но опять скажу тебе, Кверол,   то, что говорил уже: тебе терпеть одного такого,   а другим терпеть десяток таких. Кверол: — Тогда сохрани мне его, Лар любезный, и ради меня береги его: а то вдруг их явится двое вместо одного! Лар: — Видишь: опять моя победа.   А теперь скажи-ка мне: кто, по-твоему, счастливей —   ты или тот, на кого ты жалуешься? Кверол: — Как же можно сравнивать? Разве не ясно, что счастливый                                не тот, кто жалуется, а тот, кто заставляет жаловаться! Лар: — А хочешь, Кверол, сейчас покажем, что он куда несчастнее? Кверол: — Покажи. Лар: — Но только по секрету. Дай-ка молвлю на ухо! Кверол:                         — Почему не скажешь громко? Верно, и ты боишься его? Лар: — Я тебя не боюсь — так его ли бояться? Дай-ка ухо, говорю! Кверол: — Ну-ка?.. Ха, ха, ха! Пусть имеет, пусть владеет, [726]    пусть жиреет с того добра! Молодец, спасибо тебе, хозяин! Лар: — Право? Кверол:             — Больше я не жалуюсь! Лар: — Что же, Кверол? То тебе кажется одно,   то ты вновь берешься за старое. Но так как ты не доказал, что ты несчастен,   докажу теперь я, что счастлив ты. Скажи, пожалуйста, Кверол,   ты здоров? Кверол:        — Я думаю, да. Лар: — А во сколько ты это ценишь? Кверол: — Как, ты и это ставишь в счет? Лар: — Ах, Кверол, ты здоров и не считаешь это счастьем? Не пришлось бы тебе слишком поздно понять, каким ты был счастливчиком. Кверол:                              — Я уж сказал:   сам по себе я хорошо живу, а по сравнению с другими — плохо. Лар: — Но сам-то по себе — хорошо? Кверол: — Да, говорю я. Лар:                        — Чего ж тебе больше? Кверол: — А почему же хуже других? Лар: — Это уже называется: зависть. Кверол: — Зависть, но справедливая:                               мне живется хуже, нежели тем, кто хуже меня. Лар: — Ну, а если я докажу, что ты счастливей тех, о ком ты говоришь? Кверол: — Тогда не будь я Кверолом-брюзгою, если кто при мне посмеет брюзжать. Лар: — Для краткости и ясности   отбросим рассуждения: ты назови судьбу, какая тебе нравится, и я тебе тотчас подарю тот удел,    который сам ты выберешь. Но запомни:    из того, что ты возьмешь, ни на что уж нельзя будет жаловаться    и ни от чего нельзя отказываться. Кверол: — Такой выбор мне нравится. Дай же мне хотя бы отведать    богатств и почестей воинских. Лар: — Это мне по силам; но подумай-ка, по силам ли тебе? Кверол:                      — А что? Лар: — Ты умеешь вести войну, рубиться мечом, прорываться сквозь строй врагов? Кверол: — Нет, этого сроду не умел. Лар: — Уступи же тем, кто умеет,   и добычу и почести. Кверол: — Ну, тогда удели мне что-нибудь хоть по жалкой гражданской службе. Лар: — Ты, как я вижу, очень хочешь    во все вникать и за все платить? [727] Кверол: — Ай, ай, ай, позабыл об этом!    Нет, ни того, ни другого не хочу. Если можно, Лар мой домашний, пусть я буду человеком   частным, но могущественным. Лар:   — А какого хочешь ты могущества? Кверол: — Обирать тех, кто мне не должен, избивать тех, кто мне не подчинен, а соседей —   и обирать, и избивать. Лар: — Ха, ха, ха, так это будет   не могущество, а разбой. Право, я уж и не знаю,   как это сделать для тебя. Впрочем, придумал: получай, что просишь.   Ступай, на Лигере поселись. [728] Кверол: — Ну и что же? Лар:                           — Люди там живут по естественному праву: там нет начальства, там суд выносит   приговоры с дубового пня [729]   и записывает на костях, [730] там мужики произносят речи   и судят без чиновников,   там — все дозволено. Если будешь ты богатым,   назовут тебя «пахус», [731]   как говорят у нас в Греции. [732]                         О леса, о глушь,   и кто вас назвал привольными? Я и не то еще мог сказать бы,   но пока и этого достаточно, Кверол: — Не такой уж я богатый,   и не желаю судить с дубового пня, Не хочу лесных законов! Лар: — Так попроси чего-нибудь полегче,   если суд тебе не мил. Кверол: — Дай мне место того адвоката, [733]   которого ты так облагодетельствовал, Лар: — Вот уж это проще простого.   Это можно, даже ежели нельзя. [734]   Хочешь, это место будет твоим? Кверол: — Да, и больше мне ничего не надобно. Лар: — Об остальном я умолчу, но прежде ты надень одежду,   для зимы короткую, для лета толстую; обуй шерстяные чулки, где нога как в темнице,   что вечно сваливаются, разлезаются под дождем, становятся от грязи и пота   пыльными и липкими; обуй башмаки, низкие и некрепкие,   которых от земли не оторвать,   а цветом от грязи не отличить,   летом кутайся до пят, зимой ходи с голыми ногами:   по холоду — в сандалиях,   по жаре — в сапогах с голенищами. Работу бери, какую попало, на свиданья бегай до света,   судье устраивай пиры   то утром, то вечером, потчуй то горячим, то холодным, будь то веселым, то серьезным,   продавай голос, продавай язык,   сдавай в наймы гнев и ненависть. И при всем при этом — бедность:   будешь приносить домой   мало денег и много неприятностей. Я сказал бы и больше, да стряпчим   лучше льстить, чем их бранить. Кверол: — Нет, и этого не хочу. Дай мне богатств, какие наживают   писцы [735] над своими бумагами. Лар: — Тогда возьми на себя бессонные труды   тех, кому ты завидуешь. В молодости гонись за деньгами,   в старости — за клочком земли; новичок на пашне, ветеран на форуме, искусный счетовод и неумелый хозяин, знаток чужих дел и сам чужой для соседей,   терпи всеобщую ненависть всю свою жизнь, чтобы заработать   на пышные похороны; а там бог пошлет тебе наследников,   вот и старайся ради них! Часто, Кверол, добыча волка достается жадным лисицам. Кверол: — Ладно, не хочу быть писцом. Тогда, по крайней мере,   дай мне мошну вот этого купца,   приехавшего из-за моря. Лар: — Тогда взойди же на корабль, доверь себя и близких ветру и волне. Кверол: — Такого я желанья не высказывал. Ну что ж, хотя бы дай мне ларчик Тита. Лар: — А с ним возьми и подагру Тита. Кверол: — Ни за что! Лар:                          — Так не видать тебе и ларчика. Кверол: — Ну, не надо. Дай мне арфисток и хорошеньких наложниц, как у этого скупого   приезжего ростовщика! Лар: — Все, чего душе угодно! Получай, каких сам выберешь,   и в придачу целый хор! Бери Пафию, Киферу, Брисеиду,   но сначала обзаведись   и грыжею этого Нестора. Кверол:   — Ха, ха, ха, зачем она мне? Лар: — Есть же она у человека,   чьей судьбе ты завидуешь. Эх, Кверол, разве ты не слышал:   «Никто задаром не хорош». Или возьми и то и другое,   или и то и другое оставь. Кверол: — Наконец я понял, что мне нужно!   Надели меня хоть наглостью. [736] Лар: — Превосходно, клянусь! ты просишь   именно того, чего не следует. Но уж если хочешь, чтоб целый   форум слушался тебя, — будь наглецом, но зато лишись рассудка. Кверол:                                — Почему? Лар: — Потому что умные   не бывают наглыми. Кверол: — Убирайся, Лар мой домашний,   со своими спорами! Лар: — Сам ты, Кверол, убирайся   со своим брюзжанием! Кверол: — Неужели не изменится   горькая судьба моя? Лар: — Никогда, пока ты жив! Кверол: — Значит, нет на свете счастливцев? Лар: — Есть, но не те, о ком ты думаешь. Кверол: — Как? вот я тебе покажу человека   здорового и богатого, — и ты не скажешь, что он счастлив? Лар: — Что такое богатство, ты знаешь. Ну, а что такое здоровье? Кверол: — Это если тело крепкое. Лар: — Ну, а если душа больна? Кверол: — Вот уж этого не знаю. Лар: — Ах, Кверол, Кверол, только тело   слабым вам и кажется;   а насколько его слабей душа!   Надежда, страх, желанье, алчность, отчаянье не дают ей быть счастливой. Что, если на лице у человека одно, а на душе другое? Что, если он на людях весел,   а у себя в дому грустит? Не говорю о более важном;   но что, если он не любит жену?   что, если слишком любит жену? Кверол: — Если нет на свете счастливых,   значит, нет и праведных? Лар: — И на это я отвечу. Я согласен, есть на свете   люди, почти праведные,   но они-то как раз и есть   самые несчастные. Что еще узнать ты хочешь? Кверол: — Клянусь, больше ничего.   Оставь уж мне мою судьбу,   коли лучше ничего не найти. Лар: — Что ж! коль признано, что ты счастлив,   я хочу теперь показать, что станешь ты и еще счастливей. Не далее чем сегодня же   получишь ты много золота! Кверол: — Ты шутишь: быть того не может. Лар: — Почему? Кверол:             — Потому что не с чего. Лар: — Разве так уж трудно нам то, чего ты понять не можешь,   и сделать и выполнить? Кверол: — Но как же? иль щедрый покровитель?.. Лар:                                               — Нет. Кверол: — Или от друга такой подарок?.. Лар:                                              — Нет. Кверол: — Или кто неожиданно назначит меня наследником? Лар:                              — Еще того меньше. Кверол: — Или какое-нибудь сокровище   откроется глазам моим?.. Лар: — Сокровище в доме у тебя; но другим оно откроется   раньше, нежели тебе. Кверол: — Как же я получу   то, чего никто мне не даст? Лар: — И ты ступай себе и делай   все себе во вред. Кверол:                                    — Зачем? Лар: — Так лучше будет. Хитрецу доверься,   обманщику постарайся помочь, а воров прими гостеприимно. Кверол: — И если явится поджигатель,   то масла подлить в его огонь? Лар: — Так я и знал, что ты не поверишь. Кверол:   — Разбойники! воры! зачем мне они? Лар: — Затем, чтобы всю твою надежду и опору   унесли они с собой. Кверол:                       — Для чего? Лар: — Для того, чтоб ты стал богатым. Кверол:   — Как? Лар:                    — Потерявши свое добро. Кверол: — Для чего? Лар:                  — Для того, чтоб ты стал                                                счастливым. Кверол: — Как? Лар:                    — Оставшися ни с чем. Кверол: — Теперь понимаю, что значит пословица:   «Хороша правда, да темна». Что же прикажешь мне делать? Лар:     — Все, что тебе самому во вред, Кверол:   — Но что же именно, скажи!   А то вдруг я ошибусь и что-нибудь сделаю на пользу? Лар: — Все, что сделаешь ты сегодня,   то и будет на пользу тебе. Кверол: — А если я этого не хочу? Лар: — Хочешь ты или не хочешь,   а жди сегодня Фортуну в дом. Кверол: — А если я дверь запру? Лар: — Проскользнет через окно. Кверол: — А если и окна затворю? Лар: — Глупец! раньше окна твои раскроются,   раньше земля разверзнется, чем сумеешь ты запереться,   заслониться от неотклонимого! Кверол: — Так, стало быть, это вовсе и не подарок, если это должно случиться,   хочу ли я или не хочу… Лар: — Что ж, я и не ждал от тебя благодарности!   Ты Кверол-брюзга — и на все брюзжишь! Кверол: — Погоди, куда же ты? Лар: — В твой дом, в наш дом — обратно иду! А потом пойду, куда мне угодно,   но куда бы ни пошел, —   от тебя я не уйду!

Кверол: — Никогда еще я не был         в большем недоумении. Что же мне остается делать,         услыхав такой ответ? Слыхано ль этакое вещанье: самому себе искать несчастья, а когда оно нагрянет,         то даже и не противиться? «Брось, — говорит, — все, что имеешь,         чтобы добиться большего». Будто, если все мое я брошу,         кто-нибудь бросит мне свое! «Ищи, — говорит, — воров, — говорит, —         пусти грабителей в свой дом». Коли возьму я да так и сделаю, — разве судьи с полным правом         не прихлопнут меня самого — за сообщничество с ворами? Но пусть и так, откуда я знаю,   где искать мне тех воров, то неподобное злое племя, что в дневное время прячется,   а ночью рыщет по чердакам? Тех, что пряжку с плаща утянут,   тех, кто режут кошельки? Э, да вот одного уж вижу [737] —   вон, гляди, орудует! Эй, тебе говорят, ворюга!   Эй, кончай! Ну, добро, обошлось. Ой, ой, ой, что же я наделал!   вор-то мне ведь и нужен был!   мне ведь заповедано:   не мешать воровать ворам! Нет, одно другого хуже —   что с ворами, что без воров. Но, ей-ей, вот этот малый,   что со мной разговаривал, —   очень тонкая бестия. За какие такие заслуги мне, а не кому другому,   это чудо явлено?   Право, тут что-то странное. Ой, боюсь я: эту кражу, о которой меня предупреждал он,   сам он и совершил уже! Ну-ка, пойду к себе в покои и, если там его застану, —   тут же за дверь вышибу.

Мандрогеронт: — Люди хвалятся обычно,        что на вострозубых львов и на быстроногих ланей,        по следам преследуя и заманивая в сети,        удачно охотятся. Я ль не удачливей, я ль не умнее:        на людей охочусь средь бела дня! И на каких! на богатых, знатных        и высокоумнейших. Мандрогеронт — мое прозванье, и из полчищ всех дармоедов —        первый я и лучший я.        Здесь лежит один горшок, запах которого я чую        и за тридевять земель. Прочь отсюда, суповары,        повара и кухари,        прихвостни Апиция! [738] Этого горшка похлебку        мог сварить лишь Евклион. Не понимаете? Золото, золото —        вот зачем я сюда пришел,        вот что пахнет на целый мир. Что вы скажете на это,       желторотые мои ученики? Вот чему учиться надо, вот в чем надо изощряться,        вот чем надо овладевать! Сикофант: — Если бы знал ты, наш учитель,        что за сон приснился мне! Мандрогеронт: — Расскажи, коли хотел. Сикофант: — Снилось, будто сбылись надежды,        будто сокровище у нас. Мандрогеронт: — И что же? Сикофант:                        — Снились звонкие солиды. [739] Мандрогеронт:      — Ох, не по нраву мне этот сон! Сикофант: — Снились крючья, колодки и цепи, Мандрогеронт: — А скажи, еще не снились         оплеухи и тумаки? Сарданапал: — Вот несчастный! еще не хватало         и тюрьму увидать во сне! Эй, пророк, меня послушай:        я тебе отвечу в лад.        Нынче в сновидении        видел я покойника. Мандрогеронт: — Награди тебя бог! отлично! Сарданапал: — И покойника мы этого        куда-то выносили. Мандрогеронт:                     — Так! Сарданапал: — Выносили, слезы лили,        но не родной он был, а чужой. Мандрогеронт: — Слышишь ты, глупый? Вот какие        сны гораздо мне милей! Похороны — это к радости,        слезы обещают смех, а покойника погребенье —        заведомое счастие.        А теперь мой собственный сон расскажу я вам — и уж он-то        будет всех разительней. Некто вещал мне нынче ночью, будто золото хранится         для меня для одного         и никому другому оно не достанется. Но добавил, что мне на долю ровно столько будет денег,          сколько глотка выдержит. Сикофант: — Славный сон, клянусь Поллуксом! А чего еще нам надо?           Только глотку набить да живот! Сарданапал: — Чудный сон, клянусь Поллуксом!           Счастлив ты, Мандрогеронт,           и мы, твои спутники. Мандрогеронт: — Но постой-ка, мой любезный: если все нам сказали верно,           то мы уже и прибыли. Сарданапал: — Вот и улица, какую мы ищем. Сикофант:        — Посмотри-ка на чертеж! Мандрогеронт: — С одной стороны — часовня,           с другой стороны — меняла живет. Сикофант: — Точно так. Мандрогеронт:         — Значит, мы у цели! Сарданапал: — Что же дальше? Мандрогеронт:                   — Высокий дом? Сикофант: — Вот он! Мандрогеронт:        — Дубовые двери? Сарданапал:                                  — Верно! Мандрогеронт: — Ах, как низко здесь сделаны окна!           Право, хочется сказать:           дверь запирать — напрасный труд. Хоть на окнах и решетки,           но какие широкие! Поле боя для нас открыто:           до нас здесь не было воров.           Ах, как пахнет золотом! Что ж, подумаем, как подступиться. Ну-ка, Сикофант любезный,           ну-ка, милый Сарданапал, если есть у вас смекалка, и пронырство, и отвага, —           давайте выкладывайте! Как кинический учитель, [740] сию обретенную отраду            вам я в дар передаю. Вы раскидывайте сети,            а я обойду пока дом. Но смотрите не забывайте,            что у нас условлено            и многими днями и ночами обдумано. Сикофант: — Со двора напротив — портик,            а налево — часовенка. Мандрогеронт: — Верно замечено. Сарданапал:                          — В часовне —            три фигурки. Мандрогеронт:                      — И это так. Сикофант: — В середине — алтарь. Мандрогеронт:                      — Так точно. Сарданапал:            — Перед алтарем — золото. Мандрогеронт: — Скажи смело: наше золото! А каков сам Кверол с виду, —           это вы заметили? Сикофант: — Лучше, чем то, каков ты сам! Так покажи, как ты гадаешь,           а мы покажем, как мы лжем. Мандрогеронт: — Я пойду вот в эту сторону и отсюда все увижу,           а когда понадобится —           тотчас буду здесь. Сикофант: — Ну, а мы отойдем немного,           чтоб не заподозрили.

Кверол: — Тот, кто говорил со мною,            нигде не показывается. И в доме ничего не пропало.            Нет, это был не человек! Сарданапал: — Тише: вот он. (Громко, притворяясь.) О, послушать бы мне человека,            с которым я только что встретился! Знал я магов, знал математиков,            а такого — никогда. Вот что значит предсказатель!            Не то, что всякие шутники. Кверол (в стороне, про себя): — О каком это предсказателе говорят они? Сарданапал:      — Небывалое дело            видел своими глазами я: только лишь он тебя приметит,            сразу назовет по имени, а потом перечислит и родителей,            и домочадцев, и рабов,            словно сам с ними знаком. И расскажет все, что ты делал на своем веку,            и все, что будешь делать впредь. Кверол: — Поистине чудный незнакомец.            Это стоит внимания. Сарданапал (Сикофанту): — Слушай: давай-ка подойдем к нему под каким-нибудь предлогом. Ах я глупый, ах неразумный,           что сразу с ним не поговорил! Сикофант: — Клянусь, и я не прочь, да знаешь,           у меня нет времени. Кверол: — Отчего бы не разузнать всего?          (Подходя.) Привет, приятели! Сикофант:    — Привет и тебе, приветствующий. Кверол: — Что у вас? Какая-то тайна? Сарданапал: — Для людей тайна, для мудрых не тайна. Кверол: — Слышал что-то я о маге? Сарданапал: — Точно: речь шла о человеке,           которой все предсказывает.          Да не знаю, кто он такой. Кверол: — А такие бывают? Сарданапал:                 — Еще бы!          Так вот, Сикофант, как я сказал, ради тебя же и твоих же          прошу тебя: пойдем к нему со мной! Сикофант: — Только что я тебе ответил,          что и сам бы рад пойти, кабы время было. Сарданапал:                  — Погоди немножко! Кверол:     — Приятель, я прошу, не торопись. Мне ведь тоже интересно,          что это за человек, о котором вы говорили. Сикофант: — Вот еще, словно уж и дела           у меня другого нет!          Дома уж давно меня   ждут друзья и родственники. Сарданапал: — Вот уж человек упрямый и неподатливый! Погоди, говорю, не ждут тебя           ни друзья, ни родственники. Кверол (Сарданапалу): — Друг, прошу: если вы не против,    то и я с вами к нему: посоветуюсь! Сарданапал: — Только как бы он не зазнался,    увидев стольких просителей. Сикофант: — Дело, дело! Искал ты спутника, вот тебе спутник,    так отстань же от меня. Кверол (Сарданапалу): — Приятель, слушай: если ему охота, пусть уходит,    а мы с тобой вдвоем пойдем. Сарданапал: — Нет, без него мы не обойдемся:    он ведь видел и знает человека этого. Кверол (Сикофанту): — Окажи нам, друг, услугу    в нашем положении! Сикофант (показывая на Сарданапала): — Клянусь Геркулесом, он сам его знает   лучше меня и ближе меня! Кверол: — Так хотя бы расскажите,   кто он и откуда он? Сикофант: — Слышал, что звать его Мандрогеронтом;   больше не знаю ничего. Кверол: — Замечательное имя!   Сразу чувствуется маг. Сикофант: — Он сперва расскажет о прошлом; если не к чему будет придраться,    то откроет и будущее. Кверол: — Вот поистине великий человек! И ты не хочешь с ним поговорить? Сикофант:    — И хотел бы, да времени нет, Кверол: — Уж окажи друзьям услугу, а за это требуй от нас, чего хочешь. Сикофант: — Ладно, идет: будь так, коль вы хотите.          Но послушайте, что я скажу:         люди этого сорта — обманщики! Кверол: — Вот и я хотел сказать о том же.        Он ведь ходит без жезла        и без толпы приспешников! Сикофант (показывая на Сарданапала): — Ха, ха, ха! клянусь Геркулесом, вот у кого спросить бы совета        этому любознательному! Сарданапал: — Пусть он брешет, сколько угодно:        мне до речей его дела нет. Сикофант: — Если хотите, давайте я первый        расспрошу его на все лады и все                                                   повыведаю. Если он мне на все ответит,                                   будьте уверены:        это прорицатель или маг. Сарданапал: — Славно придумано. Но вот и сам он идет:        как я хотел, так и сделалось. Что за величие в походке,        что за важность на лице!

Кверол: — Привет, Мандрогеронт! Мандрогеронт:                     — И вам привет. Кверол: — Будь здоров, о жрец величайший,           заслуживший хвалу и почет! Сикофант: — Знаешь, Мандрогеронт, о чем          хотели мы спросить тебя? Мандрогеронт: — О чем? Может быть, и знаю. Сикофант: — Мы хотим кой-каких спросить советов          и познакомиться с твоей великой                                              мудростью. Мандрогеронт: — Я не ждал; но если хотите,          спрашивайте — дам ответ. Сикофант: — Просим, чтобы благосклонно          оказал ты помощь нам: есть у нас немало сомнений. Мандрогеронт: — Говорите, что вам нужно. Сикофант: — Прежде всего, скажи, пожалуйста:          какие священнодействия          надежней всего и легче всего? Мандрогеронт: — Силы бывают двоякого рода: [741]          властвующие и содействующие.              Они-то и царят надо всем. У высших сил могущества больше,              но милость низших часто полезнее. Впрочем, о высших силах бесполезно              мне говорить, а вам внимать. Поэтому, чтобы избегнуть трат и зависти,              полагайтесь на низшие. Сикофант: — Как же должны мы угождать им? Мандрогеронт: — Сейчас скажу. Первейших суть три: планеты могучие, гуси злые              и псоглавцы свирепые. Образы их в капищах и храмах              чти молитвой и жертвою:              и ничто не сможет тебе противиться. Сикофант: — Не о тех ли ты говоришь планетах,              которые мере подчиняют все? Мандрогеронт: — Да, о них: увидеть их трудно,              умолить еще трудней; они атомы вращают,             исчисляют звезды, мерят моря,                                          и только не могут             изменить своей судьбы. Сикофант: — Слыхал и я, что всем они правят,             словно кормчие. Мандрогеронт: — Ха, ха, ха! если это, по-твоему, кормчие,             то корабль их на скалы не налетит! Где они знают о недороде,             там они соберут людей и укажут, как спастись от смерти,             опустошая чужие края. Грозные бури, по их веленью,             уносят урожаи с полей, и какие-нибудь негодяи            забирают плод чужих трудов. Сарданапал (Сикофанту): — Разве ты не знал, как бури уносят урожаи? Мандрогеронт: — Вид и обличье всего на свете            могут они менять, как захочется. Сколько перемен, сколько превращений! Из одного делают другое: на глазах вино становится хлебом,                                       а хлеб вином. Желтое ячменное поле            сотворят из чего угодно без труда. А бросать людские души            то в царство живых, то в царство теней — это им проще простого. Сарданапал (Сикофанту): — Видишь теперь, как полезно            снискать их милость! Мандрогеронт: — Ха, ха, ха! немногим это дано. Их святыни слишком надменны            и стоят слишком дорого. Если хотите меня послушаться, приносите жертвы только            в небольших святилищах. Сикофант: — И где же лучше всего            искать такие оракулы? Мандрогеронт: — Где угодно: здесь и там, справа и слева, на суше и на море. Сикофант: — Но какой несчастный в силах остановить блуждающие звезды            или к ним приблизиться? Мандрогеронт: — Подойти к ним трудно, уйти невозможно. Сикофант: — Почему? Мандрогеронт: — Твари охраняют вход многовидные, таинственные,            нам одним известные: гарпии, псоглавцы, фурии,            упыри, нетопыри. Гидры сдерживают тех, кто поодаль;            лозы хлещут тех, кто вблизи: и вдали стоять невозможно,            и опасно приблизиться. Гонят толпы и манят толпы. Чего тебе больше? Если боги к тебе благосклонны,            то чуждайся этих сил! Сикофант: — Да, почтенный священнослужитель,            эти таинства мне не по сердцу. Но расскажи нам и поведай о втором, о гусином роде:            может быть, он добрее к нам? Мандрогеронт: — Это те, кто молится за смертных            у алтарей и жертвенников.            Головы у них и шеи лебединые. Кормятся остатками трапез.            Изо всех вещунов они самые обманчивые. Только и всего, что они толкуют           людские желания, —                             да и то скверно; и возносят молитвы, но ответы        получают лишь бессвязные. Сарданапал: — Лебеди, говоришь ты? В здешних храмах хоть гусей я видел много,           но лебедей — ни одного. Головы у них на длинных шеях,           крылья у них вместо рук. Сперва они шипят меж собою,           тройные высунув языки, а когда один из них закричит, то остальные           крыльями бьют со страшным гоготом. Мандрогеронт: — Их недаром нелегко насытить.           хлеба они не знают и не хотят: любят ячмень, тертый и влажный,           а иные и колосья жрут. Некоторым крупа по вкусу           и мясо гниловатое. Сикофант: — Вот еще пустые траты! Мандрогеронт: — Это о них сказал когда-то великий Туллий: [742] «Гуси едят за счет государства,           псы кормятся в Капитолии!» Сикофант: — О, порода многоликая           и многообразная! Не иначе, как был им отцом Протей,           а Цирцея — матерью. [743] Сарданапал: — Нет, и эти мне не нравятся. Расскажи теперь о псоглавцах,           если они лучше, по-твоему. Мандрогеронт: — Это те, кто в капищах и храмах           стережет пороги и пологи. Голова и шея у них собачьи,           брюхо большое, руки крючковатые. Это стражи и прислужники.           Некогда Гекуба, в псицу превращенная, родила их от Анубиса, [744]           бога нашего лающего, — по десятку на каждый храм           и каждое святилище.           Все они двухтелые: ниже груди это люди,           выше груди — животные. И когда незнакомый проситель           к ним вступает в храм, все они его оглушают           громким лаем со всех сторон. Чтобы приблизиться, дай вот столько;          чтобы молиться, больше дай. Из святыни они делают          для людей тайну, для себя выгоду: то, что всем дано и всем доступно,          они за деньги продают. Хоть немногим, хоть чем можешь,          а задобрить надо их. Вспомните, как слабы людские силы,          и строго не судите нас. Верьте: все-таки легче дойти до бога,         чем до иного судьи. Сикофант: — Хватит! и этих не желаю.         Изо всех, о ком ты рассказывал,         это, по-моему, самые мерзкие. Мандрогеронт: — Ваше счастье, что вам не приходится         дела иметь с псоглавцами. Я же видел самого Цербера там, откуда и Энея [745]         вывела лишь золотая ветвь. Сикофант: — А как насчет обезьян? [746] Мандрогеронт: — Это те, что пишут о будущем —         ведут протокол, по-вашему, — и на легких на листочках         запечатлевают судьбы людей. Эти животные хоть и не опасны, но докучны и неприятны.         Если бросишь денег им, — какие они будут корчить рожи,         какие кидать тебе цветы! А прибавишь орехов и рябиновых ягод, —         и считай все их стадо своим. Сикофант: — Извини, ты забыл еще гарпий —         вечных грабителей и похитителей. [747] Мандрогеронт: — Это те, что следят за людскими обетами         и почитанием богов. Они требуют не только         обычных приношений богам,      но и особенных даров,      и поминания родителей. Если что не сделано к должному сроку, —        терзают, пока не сделаешь. Туда и сюда, по всему миру        носятся они над самой землей. Навострив на добычу кривые и страшные когти,        они всегда прилетают на пиры. Что схватят, унесут; что оставят, испачкают. Лучше кормить этих чудищ, чем с ними                                                  встречаться,        а лучше вовсе их не знать. Сарданапал: — Ты не сказал о ночных бродягах — быстрых, козлоногих, козлобородых. Мандрогеронт: — Нет числа таким чудовищам;        но они трусливы, и не стоят внимания. Одного лишь бога Пана [748]        чтят они и слушаются. Сикофант: — Всех вещунов ты нам опорочил;        но что же сам ты предречешь? Мандрогеронт: — Ваши вопросы бесхитростны; так узнайте же: родиться счастливым —        вот самое лучшее! Кверол: — Это мы знаем; но как нам лучше        задобрить и почтить судьбу? Мандрогеронт: — Я скажу: почитайте Гениев, [749]        ибо в их руках — решенья судьбы. Их ублажайте, им молитесь; если же в доме скрыто какое злосчастье, —        свяжите его и вынесите. Кверол: — Клянусь, говоришь ты славно! Но чтобы мы тебя лучше послушались,        докажи нам на опыте        силу твою и мудрость твою. Ты рассказал нам о том, что знаешь;                          теперь, если можешь,         расскажи о том, чего не знаешь ты. Мандрогеронт: — Это так просто не делается. Все же, послушайте немногое,         и по нему судите об остальном. Кто вы такие, и как вы живете,     мне ведь неоткуда знать? Сарданапал:                  — Ну, конечно! Мандрогеронт: — Ты, Сарданапал, — бедняк. Сарданапал: — Точно так, но не хотел бы,            чтобы об этом знали многие. Мандрогеронт: — Низкого происхожденья. Сарданапал:                              — Так. Мандрогеронт: — Потому тебе и дали             царское имя. [750] Сарданапал:                  — Так говорят. Мандрогеронт: — Ты обжора, ты задира,             ты человек зловреднейший. Сарданапал: — Эй, Мандрогеронт, разве я о том просил тебя,             чтобы ты мои пороки расписывал? Мандрогеронт: — Лгать я не могу. Ты хочешь,             чтоб я дальше говорил? Сарданапал: — Право, лучше бы ты не говорил и этого!             Если хочешь продолжать,             то продолжай с приятелями. Сикофант: — Умоляю, Мандрогеронт, расскажи мне, что со мною будет,             но не все, а лишь хорошее. Мандрогеронт: — Я могу начинать лишь с начала. Ты, Сикофант, происхожденья             знатного и славного. Сикофант: — Так. Мандрогеронт: — Мошенник с самого детства. Сикофант: — Признаюсь, и до сих пор. Мандрогеронт: — Тебя гнетет бедность. Сикофант:                                         — Именно. Мандрогеронт: — Часто грозит тебе опасность             от огня, от меча, от реки. Сикофант: — Клянусь, обо всем говорит он верно:             словно сам он жил со мной. Мандрогеронт: — Твой удел — не иметь ничего своего. Сикофант:                                      — Понятно. Мандрогеронт: — Зато чужого — в изобилии. Сикофант: — Этого с меня довольно. А теперь, прошу тебя,             дай ответ и вот этому             милейшему человеку. Мандрогеронт: — Да будет так. Эй, приятель,             тебя Кверолом зовут? Кверол: — Именно так, да хранят тебя боги. Мандрогеронт: — Который час теперь? Сикофант:                                          — Седьмой. [751] Кверол: — Безошибочно: можно подумать,              это часы, а не человек. Что же дальше? Мандрогеронт: — Марс в треугольнике, Сатурн против Венеры, Юпитер в квадрате,              Солнце в кругу, Луна в пути. Вот, Кверол, все твои планеты.             Ах, злосчастье тебя гнетет. Кверол: — Не отрицаю. Мандрогеронт: — Отец не оставил наследства,             а друзья не дают взаймы. Кверол: — Истинно так. Мандрогеронт: — Хочешь все услышать?             У тебя дурной сосед и еще того хуже — раб. Кверол:                    — Согласен. Мандрогеронт: — Хочешь, имена рабов назову тебе? Кверол:                      — Я слушаю. Мандрогеронт: — Пантомал — один твой раб. Кверол: — Так. Мандрогеронт: — А другому имя — Зета. [752] Кверол: — Так оно и есть. Сикофант: — О, божественный прорицатель! Мандрогеронт: — Хочешь еще? Ведь я не знаю             твоего дома? Кверол:                      — Конечно, нет. Мандрогеронт: — По правую руку от входа там портик,             с другой стороны — святилище. Кверол: — Все совершенно верно. Мандрогеронт: — В святилище —             три изображения. Кверол: — Так. Мандрогеронт: — Одно — Тутелы, [753] два — Гениев. Кверол: — Довольно, довольно! Ты доказал             и мощь свою, и знания.             Теперь укажи исцеленье от бед. Мандрогеронт: — Разве давать советы — дело             легкое и быстрое? Твое святилище, конечно,             стоит поодаль от всего? Кверол: — Да. Мандрогеронт: — И конечно, в нем ничего не спрятано? Кверол: — Только изображения. Мандрогеронт:                    — Там надо              некий совершить обряд. Но при нем нельзя присутствовать ни тебе, ни твоим домочадцам. Кверол: — Как угодно. Мандрогеронт:          — Чужие люди             должны совершить обряд. Кверол:                                — Пусть будет так. Мандрогеронт: — Но кого же мы сможем найти так быстро?             Лучше всего и удобней всего, если вот эти двое             согласятся тебе помочь. Кверол (Сикофанту и Сарданапалу): — Друзья, прошу вас,                                    сделайте дело              доброе и благочестивое. И я тоже буду к вашим услугам,              если окажется надобность. Сикофант: — Этого мы не собирались;              но если так нужно, пусть будет так. Сарданапал: — Если просят помощи,              бесчеловечно отказывать. Мандрогеронт: — Славно сказано! оба вы молодцы! Кверол: — Вот несчастье! словно нарочно,              никого нет под рукой. (К дому.) Эй, Пантомал, лети немедленно              к Арбитру, соседу нашему, и, где бы ты его ни нашел,             скорей тащи его сюда! Впрочем, я ведь тебя знаю…             Так ступай и шляйся сегодня по кабакам! Мандрогеронт: — Ты знаешь, Кверол, что решенья                                                                  судьбы зависят от удачной минуты? Кверол:                           — Так что же? Мандрогеронт: — Светила сошлись, время самое подходящее. Если мы тотчас не приступим к делу,             то незачем было приходить сюда. Кверол:                               — Войдем же в дом. Мандрогеронт: — Ступай вперед, мы за тобою.             Ах, о чем я позабыл:             есть у тебя пустой сундук? Кверол: — И не один. Мандрогеронт: — Достаточно и одного:             в нем мы вынесем из дому очищение. Кверол: — Тогда я дам вам и замок,             чтоб запереть злосчастие. Мандрогеронт: — Все в порядке! Этому дому —              всякого счастья, удачи и благополучия!                      Вот и мы!

Пантомал: — Нет на свете хороших хозяев —               это известно всякому. Но я доподлинно убедился,               что самый скверный — это мой. Человек-то он безвредный,               только рохля и ворчун. Если, положим, что-то в доме пропало,               он так и сыплет проклятиями,               словно это неведомо какое преступление. Если вдруг обман заметит, —              без перерыву кричит и ругается, да как! Если кто-нибудь толкнет в огонь              стул или стол или кровать, как это бывает при нашей спешке, —             он и на это плачется. Если крыша протекает, если двери сбиты с петель, —             он скликает весь дом, обо всем допрашивает, —             разве ж такого можно стерпеть? Все расходы, все расчеты            записывает собственной рукой, и если в чем не отчитаешься,            то деньги требует назад. А уж в дороге до чего он           несговорчив и невыносим! Выехать надо до рассвета;           мы себе пьянствуем, потом спим;           а он и на это уж сердит! А потом, за пьянством и сном,           пойдут другие поводы: в толпе толкотня, мулов не сыскать,           погонщиков след простыл, упряжка не слажена, сбруя наизнанку,           возница на ногах не стоит, — а он, словно сроду никогда не ездил,           все это ставит нам в вину! Когда так бывает у другого,           то немножко терпения —           и все постепенно наладится.           А у Кверола наоборот: За одной бедой он ищет другую,           придиркой за придирку цепляется; не хочет ехать с пустой коляской           или с больною лошадью                                       и все кричит:           «Почему ты мне раньше об этом не сказал!» — словно сам не мог заметить.           Вот уж самодур, так самодур! А если заметит какую оплошность,           то скрывает и молчит, и только тогда затевает ссору,           когда и сослаться не на что, когда уж не отговоришься:           «Так я и хотел сделать, так я и хотел сказать». А когда наконец потаскаемся туда-сюда,           то надо еще и вернуться в срок. И вот вам еще одна повадка           этого негодника: чтобы мы спешили к сроку,           он дает нам про запас один только день, — разве же это не значит просто           искать повода, чтобы гнев сорвать? Впрочем, что бы там ему ни взбрело в голову,          мы всегда сами себе назначаем день для возвращения;          так что хозяин, чтобы не попасть впросак, если кто ему нужен в календы, [754]          тому велит явиться накануне календ, А как вам нравится, что он терпеть не может пьянства          и сразу чует винный дух?          И что за вино, и много ли пил — по глазам и по губам он          с первого взгляда угадывает. Мало того: он не хочет, чтоб с ним хитрили          и водили за нос, как водится! Кто же смог бы такому человеку          служить и слушаться его? Не терпит воды, коли пахнет дымом,          ни чашки, коли засалена:          что еще за прихоти! Если кувшин поломан и потрескался,          миска без ручек и в грязи, бутылка надбитая и дырявая,          заткнутая воском тут и там, — он на это спокойно смотреть не может          и еле сдерживает желчь. Не могу себе представить,          что такому дурному человеку может                                                  понравиться? Как вино отопьешь и водой разбавишь —           он заметит всякий раз. Нередко нам случается           подмешивать и вино к вину: разве грех облегчить кувшин от старого вина           и долить его молодым? А Кверол наш и это считает           страх каким преступлением и, что самое скверное,           сразу обо всем догадывается. Дай ему самую маленькую монетку, легонький такой серебряный кружочек,           и он уже думает, что ее подменили или подпилили,           потому что случай такой уже был. И какая тут разница? ведь один и тот же           цвет у всякого серебра! Все сумеем подменить, а это — никак.           То ли дело — солиды:           тысячи уловок есть, чтоб их подделывать. Если чеканка одна и та же,           то попробуй-ка их различить! Где на свете больше сходства,           чем между солидом и солидом? Но и в золоте есть различия:           внешность, возраст, цвет лица, [755]           известность, происхождение, вес, —           на все это смотрят у золота внимательней, чем у человека.           Поэтому, где золото, там все для нас. Кверол этого раньше не знал;           но дурные люди портят хороших людей! Вот уж мерзавец этот самый наш сосед Арбитр,           к которому я теперь иду! Он пайки рабам убавил,           а работы свыше всякой меры требует. Кабы мог, он бы и мерки завел другие [756]           ради своей бесчестной выгоды. И вот, когда он, случайно или нарочно.           повстречает моего хозяина, тут-то они вразумляют друг друга. И все-таки, ей-ей, сказать по правде,           если уж надо выбирать,           то я выбираю своего. Хоть какой он ни на есть,           а, по крайней мере, держит нас без скупости. Да беда, что слишком часто дерется           и всегда кричит на нас.           Так пусть уж и того и другого накажет бог! А мы не так уж глупы и не так уж несчастны,           как некоторые думают.           Нас считают сонливцами           за то, что днем нас клонит ко сну: но это потому бывает,          что мы зато по ночам не спим. Днем наш брат храпит, но сразу          просыпается, как только все заснут. Ночь, по-моему, самое лучшее,          что сделала природа для людей. Ночь для нас — это день:          ночью все дела мы делаем. Ночью баню мы принимаем,          хоть и предпочли бы днем; моемся с мальчиками и девками —          чем не жизнь свободного? Ламп мы зажигаем столько, чтобы свету нам хватало,          а заметно бы не было. Такую девку, какой хозяин и в одежде не увидит,          я обнимаю голую: щиплю за бока, треплю ей волосы,          подсаживаюсь, тискаю, ласкаю ее, а она меня, —          не знавать такого хозяевам! А самое главное в нашем счастье,          что нет меж нами зависти. Все воруем, а никто не выдаст:          ни я тебя, ни ты меня. Но следим за господами          и сторонимся господ: у рабов и у служанок          здесь забота общая. А вот плохо тем, у кого хозяева         до поздней ночи все не спят! Убавляя ночь рабам,         вы жизнь им убавляете. А сколько свободных не отказалось бы с утра жить господами,          а вечером превращаться в рабов! Разве, Кверол, тебе не приходится          ломать голову, как заплатить налог?          А мы тем временем живем себе припеваючи. Что ни ночь, у нас свадьбы, дни рождения,         шутки, выпивки, женские праздники. Иным из-за этого даже на волю не хочется.          Действительно, откуда у свободного          такая жизнь привольная          и такая безнаказанность?          Но что-то я здесь замешкался. Мой-то, наверное, вот-вот          закричит, как водится. Не грех бы мне так и сделать, как он сказал,          да закатиться к товарищам.                                         Но что получится?          Опять получай, опять терпи наказание. Они хозяева: что захотят, то и скажут,          коли в голову взбрело,          а ты потом расплачивайся. Боги благие! ужель никогда не исполнится          давнее мое желание: чтобы мой дурной и злой хозяин стал адвокатом, [757] канцеляристом          или местным чиновником?          Почему я так говорю? Потому что после свободы          тяжелее подчинение. Как же мне не желать, чтобы сам испытал он          то, чего никогда не знавал? Пусть же он наденет тогу, пусть пороги обивает,          пьянствует с судейскими, пусть томится пред дверями,          к слугам пусть прислуживается, пусть, оглядываясь зорко,          шляется по форуму, пусть вынюхивает и ловит          свой счастливый час и миг,          утром, днем и вечером. Пусть преследует он лестью          тех, кому не до него; пусть свиданья назначает          тем, кто не является; пусть и летом не вылезает          он из узких башмаков!

Мандрогеронт: — Можешь, Кверол, сбросить с плеч             эту ношу тяжкую: все обряды ты исполнил, сам же из дому ты вынес             собственное злосчастие. Кверол: — Ах, Мандрогеронт, признаюсь:             я ведь и не надеялся! Сразу видно, как всесильны             власть твоя и твой обряд: только что я один легко принес тебе вот этот сундук,             а теперь он и для двоих тяжел! Мандрогеронт: — Разве ты сам не знаешь,             что нет ничего тяжелей злосчастия? Кверол: — Конечно, знаю: еще бы не знать. Мандрогеронт: — Боги да хранят тебя, человече!             Я и сам не надеялся на такой счастливый                                                             исход. Никогда никакого дома             не очищал я так тщательно. Все, что в нем было горя и бедности,             все сокрыто здесь. Кверол: — И откуда столько весу? Мандрогеронт: — Этого рассказать нельзя. Но нередко бывает, что такое горе не могут сдвинуть с места             даже несколько быков. Но теперь-то мои помощники сбросят в реку             все, что мы отсюда вычистили. Ты же слушай со всем вниманием             то, что я тебе скажу. Злосчастье, которое мы вынесли,             попытается воротиться в дом, Кверол: — Пусть не дадут ему этого боги!             Пусть уходит раз и навсегда! Мандрогеронт: — Так вот, трое суток есть опасность,             что злосчастье попробует вернуться к тебе, Все эти трое суток сиди ты дома,             взаперти, и ночью и днем. Ничего не выноси из дому,             ничего не вноси в дом. Всех родных, друзей, соседей,             как нечистых, прочь гони. Нынче даже если само Счастье             постучится в дверь твою, пусть никто его не слышит.             А когда пройдут три дня, то к тебе уж не вернется то, что ты сам из дома вынес.             Ну, ступай скорей домой! Кверол: — С удовольствием и радостью,             и пусть будет стена             меж мною и злосчастием. Мандрогеронт: — Быстро я его спровадил.             Эй, Кверол, запри покрепче дверь! Кверол: — Готово! Мандрогеронт: — Задвинь засовы, навесь цепочки. Кверол: — Уж я позабочусь о себе.

Мандрогеронт: — Клянусь, дело двигается славно! Отыскали человека,             обчистили и заперли. Но где же нам посмотреть находку, где взломать сундук и спрятать,             чтобы кража не оставила следов? Сикофант: — Лучше всего где-нибудь у реки! Сарданапал: — Знаешь, Мандрогеронт, от радости              я и взглянуть на нее не посмел. Сикофант:                                            — И я. Мандрогеронт: — Так и надо было делать,              чтобы мешкотность нас не выдала. Сикофант:                            — Действительно. Мандрогеронт: — Первое дело было — отыскать сокровище;              теперь второе — уберечь. Сикофант: — Мандрогеронт, говори, что хочешь,              но пойдем куда-нибудь: сам себе я не поверю,              пока не увижу золота. Мандрогеронт: — Да и я, не скрою, тоже.             Так пойдемте же! Сикофант: — Хоть туда, хоть сюда,             лишь бы в место неприметное. Мандрогеронт: — Ах, беда, на дорогах стража,             на берегу полно зевак.             Все равно, пойдемте скорей куда-нибудь.

Арбитр: — Эй, Пантомал, что слышно у вас?             Что хозяин поделывает? Пантомал: — Сам знаешь, неважно. Арбитр: — То есть брюзжит? Пантомал: — Вовсе нет, да хранят его боги             здоровым и милостивым к нам. Арбитр: — Но ведь у него всегда дурное настроение! Пантомал: — Что ж поделаешь! Жизнь такова. Разве на небе всегда все в порядке?            Иной раз и солнце в тучу прячется. Арбитр: — Отлично, любезный Пантомал! Вряд ли кто другой умеет             так разговаривать при господах. Пантомал: — Говорю одно и то же             и при вас, и не при вас. Арбитр: — Как же, знаю: ты славный малый! Пантомал: — Нам всегда живется славно,             и все благодаря тебе: ты ведь добрые даешь советы             нашему хозяину. Арбитр: — Верно, давал и всегда даю. Пантомал: — Ах, если бы наш хозяин             был похож на тебя! Если бы с нами был он так же терпелив и кроток,             как с твоими рабами — ты! Арбитр: — В первый раз, Пантомал, я слышу такие речи:             что-то слишком ты меня расхваливаешь. Пантомал: — Мы-то это отлично знаем,             потому и хвалим тебя. Да пошлют тебе боги все,             чего тебе желаем мы, рабы! Арбитр: — И тебе, и всем вашим костям и шкурам             желаю того же, чего ты — мне. Пантомал: — Ах, зачем все толковать так дурно?             Разве ты чем-нибудь в тягость нам? Арбитр: — Ничем, но ведь вы, естественно, ненавидите             без разбору всех господ. Пантомал: — Да, мы многим зла желаем,             и нередко, и не таясь, но только плутам и негодяям,            ты ведь это знаешь сам. Арбитр: — Так я тебе и поверил! Но чем же,             говоришь ты, занят хозяин твой? Пантомал: — Он затеял священный обряд. Там колдун с двумя помощниками:             они только что вошли туда. Арбитр: — Но почему же, я вижу, двери заперты?             Наверное, творят священнодействие.             Ну-ка, крикни кого-нибудь! Пантомал: — Эй, Феокл!! эй, Зета!             эй, кто-нибудь, скорей сюда! Что же это такое значит?             Полное молчание — никого! Арбитр: — Раньше в этом доме привратники             не были такими сонями. Пантомал: — Клянусь, не иначе как это из-за обряда,             чтобы не мешали им. А зайдем-ка мы туда с черного хода:             мне отлично он знаком. Арбитр: — Ну, а если и он закрыт? Пантомал: — Когда я веду тебя, не бойся:             это наш обычный ход. Пусть он заперт для кого угодно,             а для нас всегда открыт.

Мандрогеронт: — О, я бедный! Сикофант:                              — О, я несчастный! Сарданапал: — О, крушение всех надежд! Сикофант: — О, Мандрогеронт, о, наш учитель! Сарданапал: — О, Сикофант мой! Мандрогеронт:                              — О, папаша Сарданапал! Сарданапал: — Облачимся в траур, друзья мои бедные,             и окутаем головы! Не человека мы потеряли,             хуже: убыток оплакиваем! Что ж теперь делать, богачи?             что скажете о сокровище?             В прах обратилось золото! Кабы так случилось и с каждым,             у кого есть золото, —             то-то были бы мы богатыми! Мандрогеронт: — Сложим скудное, бесполезное бремя             и оплачем погребение, О обманчивое сокровище, я ли не гнался за тобою             навстречу ветру и волне? Ради тебя переплыл я море,             ради тебя пошел на все! Для того ли я стал колдуном и магом,            чтобы меня обманывали покойники? Я другим предсказывал будущее,             а своей судьбы не знал. Ах, теперь-то я понимаю,             что означали все наши сны! Точно, нашел я драгоценность,             но для другого — не для меня. Злая судьба наша все изменила:             нашли мы сокровище,             да нам оно ни к чему.             Все пошло наоборот! Над своим добром никогда я не плакал,             а нынче плачу над чужим. Только тебя самого, о Кверол,            не коснулось горе твое. Сарданапал: — Что за болезнь тебя убила,            о жестокое золото? Что за костер обратил тебя в пепел?            Что за колдун унес тебя? О сокровище, ты лишило нас наследства. Куда пойти нам, отлученным? Какой кров нас примет?              Какой горшок накормит нас? Мандрогеронт (Сикофанту): — Друг, давай, осмотрим урну              еще и еще разок. Сикофант: — Нет, приятель, ищи другой надежды,              а этой уж и след простыл. Мандрогеронт (Сарданапалу): — Прошу, прочти еще раз надпись                                                                          над прахом              и все, что здесь написано. Сарданапал: — Умоляю, прочти сам, а то мне страшно дотронуться до покойника:              пуще всего я этого боюсь. Сикофант: — Экий ты трус, Сарданапал:              давай-ка я прочту. «Триерин, сын Триципитина,             здесь похоронен и зарыт». Горе мне, горе! Мандрогеронт: — Что с тобой? Сикофант:                      — Дыханье теснит. Слышал я, что золото пахнет, —             а это даже и смердит. Мандрогеронт: — Как же так? Сикофант: — В свинцовой крышке             здесь частые дырочки:             вот из них и тянет мерзким запахом. Никогда не знал я раньше,            что от золота такая вонь. От нее любому ростовщику станет тошно. Мандрогеронт: — И какой же запах у пепла? Сикофант: — Дорогостоящий и скорбный,             требующий уважения. Мандрогеронт: — Будем же почтительны к этому праху, коли от него и до сих пор несет достоинством. Сикофант: — Ах, не попал бы я впросак,             кабы прислушался к вещему галочьему                                                        гомону! Сарданапал: — Ах, не попал бы я в ловушку, кабы понял,             какой мне куцая собака давала знак! Мандрогеронт: — Какой же знак? Сарданапал: — Когда выходил я в переулок,             она искусала все ноги мне. Мандрогеронт: — Чтоб у тебя совсем отсохли ноги,             чтоб ты с места не сошел!             О, Евклион злокозненный, разве мало, пока жив был,             поглумился ты надо мной? И из могилы меня ты преследуешь?             Ах, сам я это заслужил, доверившись вероломному,             который и смеяться-то не умел! Видно, даже умирая,             издевался он надо мной. Сикофант: — Эх, и что же теперь нам делать? Мандрогеронт: — Что же, как не то, о чем мы             говорили только что? Надо хоть сыну его Кверолу            отомстить как следует. То-то славно мы над ним,            над суеверным, потешимся! Вот этот горшок мы потихоньку пропихнем к нему в окошко, чтоб и он оплакал то,            над чем мы слезы пролили. (Сарданапалу.) Подойди-ка на цыпочках и                                                          послушай,            что там Кверол делает? Сарданапал: — Эта мысль мне нравится! Мандрогеронт: — Подойди же, говорят тебе,             да загляни одним глазком. Сарданапал: — Как, что я вижу? Там вся челядь наготове             с палками и с розгами. Мандрогеронт: — Клянусь, не иначе как Злосчастья             ожидают эти суеверные! Подойди-ка, нагони на них страху: говори, что ты — Злосчастье,              и грозись вернуться в дом. Сарданапал: — Эй, Кверол! Кверол (из дому):                         — Кто там? Сарданапал: — Отвори скорее дверь! Кверол: — А зачем? Сарданапал: — Хочу вернуться я к себе домой! Кверол: — Эй, Пантомал, эй, Зета, заходите справа, слева! Убирайся прочь, Злосчастье,              туда, куда жрец унес тебя! Сарданапал: — Эй, Кверол! Кверол:                              — Зачем ты зовешь меня? Сарданапал: — Я твоя судьба, и маг тебе             предсказывал, что я вернусь! Кверол: — Убирайся! Нынче даже самого Счастья             не пущу к себе я в дом! Мандрогеронт: — Ты, Сикофант, отвлеки их к этой двери, а я тем временем заброшу             нашу урну к ним в окно. Сикофант: — Отворите эти двери! Кверол: — Эй, скорее, все сюда! Мандрогеронт (бросает урну в дом): — Вот тебе, Кверол, получай Евклионово сокровище! Чтоб не знавать других сокровищ              ни тебе, ни детям твоим! Дело сделано; скорее на корабль, чтоб с нами снова              не стряслось какой беды! Сарданапал: — Ах, как видно, все равно уж              сегодня от беды нам не уйти! Подойду-ка я поближе: больно любопытно, что там скажет наш Кверол? Человек он суеверный               и труслив до крайности. Каково-то перепугает               его наш покойничек? Ну-ка, навострю я ухо!.. Как? Что я слышу? Весь дом ликует,               все прыгают от радости. Я погиб! Прислушаюсь еще раз… Конечно!               В дом их счастие пришло! Горе нам, горе!               Тащат мешки, ларцы, сундуки,               считают золото, позвякивают монетами. О, я несчастный! Жизнь скрывалась               там, где смерть мы видели! Ах, оплошали мы, горемыки, да как!               Оплошали, и не раз! Совершилось превращенье:                взяли прах, а вернули золото. Что же мне делать? Бежать, да и только, чтоб не схватили, как вора!                Пойду к моим товарищам, чтобы такое дело — вот уж поистине                                                      погребенье! —                не мне одному оплакивать.

Лар: — Вот как вышло, что разродилась                 урна, чреватая золотом, и простая мать явила миру                исполинское дитятко. Даже жаль, что ее разбили:                служила она верою и правдою. Большой был горшок, почтенный горшок:                не обманул хозяина                и сам обворовал воров. Нечем мне пред тобою хвалиться,                о премудрый Евклион: ты живой сумел сберечь сокровище,               ты мертвый сумел его вызволить.               Пусть на этом люди научатся: ничего нельзя ни нажить, ни потерять               без воли Всемогущего. Что же, тут и конец всему,               что касается Кверола. Но теперь еще мне надо изловить Мандрогеронта,               вора вероломного. Он, конечно, чуть прослышит, чуть узнает, как было дело, —               тотчас же воротится,               чтобы поделить сокровище. Он еще и письмо предъявит, где он вписан как наследник,                в том предположении,                что горшок с сокровищем                он честно покажет Кверолу. Что с ним сталось — то пусть и станется!                 Что он сделал — он сделал для нас;                 что хотел он сделать — за то пусть                                                          платится.

Кверол: — Друг Арбитр, друг Арбитр,                 ты веришь ли глазам своим? Арбитр: — Верю, боги свидетели! Кверол: — А ты что скажешь, Пантомал? Пантомал: — Что тут сказать? Забудь теперь брюзжание! Кверол: — Дух мой смутился от радости. Чему дивиться, о чем ликовать?                  Кого благодарить за догадливость —                  отца или Провидение? Арбитр: — Конечно, сперва Провидение: ведь что до людей, то всякому ясно:                   услужил тебе не отец, а вор. Кверол: — А что ты скажешь обо мне,                   которому столько понадобилось времени, чтоб в черепках узнать ту урну, которую я знал? Арбитр: — Я и сам бы не поверил, если бы своими глазами                   не увидал ту яму в земле;                   а прежде и не верилось! Пантомал: — И у меня прошли сомненья,                   лишь когда прочел я буквы на черепках. Кверол: — Значит, все это сделал                   Мандрогеронт? Арбитр:                                 — А кто же еще? Кверол: — Негодяй, колдун, звездочет самозваный! Значит, я своими руками                    выноси ему отчий залог,                    я же и укройся в дом, я же и сопротивляйся                    возврату сокровища?!                    Ведь это мне Лар и предсказывал: как ни перечь я, как ни противься,                    а добро ко мне придет. Арбитр: — Как чудесно это вышло!                    Корыстолюбье обмануло обманщика. Кверол: — Ты знаешь, Арбитр, человек я щедрый, так, право же, я бы этого плута                    одарил при случае: так он забавно проплутовался,                    так поднял на смех себя самого! Арбитр: — Не заслужил того обманщик,                    но раз уж благодаря ему                    все окончилось хорошо, — воздадим добром за то, что он сделал,                    а не за то, чего он хотел. Кверол: — Ого-го! если я не ошибаюсь,                    сюда приближается Мандрогеронт.                    Что его сюда привело? Не иначе, какая-нибудь новая выдумка.                    Поспеши-ка, Пантомал, принеси нам осколки урны. Арбитр: — Правильно, Кверол, правильно. Кверол: — Милый Арбитр, сыграем-ка штуку                    с этим самым обманщиком: потребуем у него                    похищенное сокровище и сделаем вид, как будто он подбросил                    к нам в дом чужого покойника. Арбитр: — Славно придумано. Кверол:                           — Так за дело! Остальное само получится.

Мандрогеронт: — Здравствуй, Кверол! Кверол: — Здравствуй, разбойник!                  Разве мы нынче не виделись? Мандрогеронт: — Виделись, и я так уж рад                  вторично тебя приветствовать! Кверол: — Ну, а я буду рад постараться,                  чтоб больше уж мы не виделись, Мандрогеронт: — За что такая немилость? Кверол: — И ты еще спрашиваешь? Да не ты ли нынче ограбил дом мой? Мандрогеронт: — Перестань: я тебе не чужой. Я об этом доме давно забочусь. Кверол: — Снова чародействуешь? Золото, золото мое ты похитил! Мандрогеронт: — А вдруг я имел права на него? Кверол: — Вот чудесно! жил здесь один я,                   и вдруг ко мне является брат — новенький брат с седыми кудрями.                  Да откуда ты взялся такой, если вчера тебя еще не было,                  а нынче ты уже старик? Если ты мне брат, то должен                  ты быть двух лет от роду, потому что отец мой Евклион                  три года как уехал за море, а меня здесь оставил одного. Мандрогеронт: — Ты наговариваешь лишнее: я тебе сонаследник, а не брат. Кверол: — Лучше бы наоборот — чтобы ты назвал себя братом,                   а не сонаследником. Мандрогеронт: — К чему излишние разговоры?                   Прочитай, Кверол, это письмо. Возьми: я знаю, что ты не обманщик. Кверол: — Тебе ли этого не знать! Но что это? «Евклион сыну Кверолу                   посылает свой привет. Так как я боялся, что деньги                   выкрадет пришлец или раб, то шлю я к тебе Мандрогеронта,                  заморского друга моего: он покажет тебе без обмана, где лежит мое наследство; а ему, если верность его заслужит,                  ты отдай половину сокровища». Друг Арбитр, подойди поближе! Видишь: здесь написано ясно:                  ему ничего не причитается, кроме как если мы сочтем нужным и угодным                  уделить ему часть добра. Стало быть, ты отцу моему                  заморским был товарищем? Мандрогеронт: — Стало быть, так. Кверол:                              — Тогда не диво, что ты верно хранил молчанье                  о таком поручении. Что ж, приятель, коли ты — наследник,                  дай нам сокровище, которое делить. Мандрогеронт: — Видит бог, его я нашел и отдал,                  не тронув и не повредив. Кверол: — Ты мне отдал какое-то сокровище? Мандрогеронт: — Да: посмей-ка отрицать! Кверол: — Не посмею, только напомни, —                  видно, я что-то запамятовал,                  о каком таком говоришь ты сокровище? Мандрогеронт: — О том, которое Евклион тебе оставил,                  а я тебе передал. Кверол: — А как оно к тебе попало,                  неведомый ты человек? Мандрогеронт: — Пошутил я, чтоб после шутки                  явить тебе преданность мою. Кверол: — Стало быть, ты унес сокровище,                  спрятанное отцом моим? Мандрогеронт: — Да, унес, но тебе же на благо:                  другой бы и не вернул его. Кверол: — Ну, довольно, пошутил — и хватит.                  Давай сюда сокровище                  и яви нам всю преданность твою. Благодаренье богам, сосед Арбитр:                  надежда наша не обманута! Мандрогеронт: — Я ведь так тебе и сказал:                  человек неведомый этого не сделал бы. Кверол: — Спасибо, друг: да хранят тебя боги! И покойнику и живому                  изъявил ты преданность.                  Только где же золото? Пусть все будет по отчему слову:                 доставай сокровище,                 разделим его поровну,                 и Арбитр будет нам судьей. Мандрогеронт: — Нет, это ты яви нам и золото и верность,                 а я свою уже явил. Кверол: — Ты дурачишься, Мандрогеронт,                 или правду говоришь? Мандрогеронт: — Говорю истинную правду,                 и части прошу, хоть мог все иметь. Кверол: — Стало быть, сокровище                 было уж в руках твоих? Мандрогеронт: — Конечно, было. Кверол: — Не сойти мне с этого места,                 пока не воротишь взятое! Раз признавшись — не отопрешься!                 Ну, говорю! вороти, что взял! Мандрогеронт: — Воротил уже. Кверол: — Кому? когда? и как? Мандрогеронт: — Нынче, прямо через окно. Кверол: — Ха, ха, ха! а где нашел ты сокровище? Мандрогеронт: — Около святилища. Кверол: — Как оттуда его ты вынес? Мандрогеронт: — Вот через эту самую дверь. Кверол: — А тогда с какой же стати                  возвращать его через окно? Мандрогеронт: — Ты, ты сам его вынес вон! Кверол: — Славно, нечего сказать,                  выполнил ты условие:                  без обмана показать мне сокровище! Но так и быть: не стану я                 настаивать на этом условии, если ты хотя бы сейчас                 воротишь мне это золото. Ни к чему болтовня,                 коль денег нет в наличии.                 Отдай, от чего отпираешься! Мандрогеронт: — О времена, о нравы! [758]                 О родитель Евклион! Вот какое в доме твоем                ты мне обещал доверие? Я вернул, клянусь тебе всеми богами,                прямо в дом твой вбросил я                нетронутое сокровище! Кверол: — Добрый Арбитр, погоди!               Он наделал больше, чем мы думали! Уж не тот ли это самый,     кто забросил в дом ко мне               урну погребальную? Мандрогеронт: — Ну, конечно, да хранят тебя боги!               Наконец-то вскрывается истина! Кверол: — Скажи, Мандрогеронт: а узнаешь ты ее черепки,               если я покажу их тебе? Мандрогеронт: — Даже склею, если хочешь! Кверол: — Эй, Пантомал! я велел тебе               кое-что принести сюда из дому! Пантомал: — Вот они, те черепки,               которые были с надписью. Кверол: — Узнаешь их, Мандрогеронт? Мандрогеронт: — Узнаю, конечно. Но оставим же               выдумки и хитрости! Кверол: — Если узнаешь — читай же               то, что здесь написано. Мандрогеронт: — Уже читал, и опять читаю.               Покажи-ка, Пантомал: «Триерин, сын Триципитина,               здесь похоронен и зарыт». Кверол: — Ах, проклятый, и тебе не стыдно? Ты живому человеку               не знаешь благодарности, а теперь еще и над мертвым               тоже издеваешься? Мало того, что ты выкопал урну, —               ты еще и бросаешь в окно               пепел этот горестный? Что ты на это скажешь, окаянный?              Ты украл золото, ты опозорил мертвого! Дом мой ты не только ограбил, но еще и осквернил, святотатец!              Попробуй отпереться-ка! Мандрогеронт: — Ну, коль меня покинула Фортуна,              больше я ни о чем не спрашиваю. Прощай! Кверол: — Зато я с тебя, я с тебя спрашиваю              за все твои черные дела!              Эй, Пантомал, ни на шаг от него! Я тотчас узнаю, где там претор,              и мы по законному порядку              разберемся, что и как! Мандрогеронт: — Заступись за меня, Арбитр:              прошу я только прощения. Арбитр: — Милый Кверол, не надо так хватать его                                                     за горло!              Прости и отпусти его,              и выйдешь победителем, Кверол: — Ладно! прах мы вновь похороним,              а как насчет сокровища? Арбитр: — Что ты скажешь, Мандрогеронт? Мандрогеронт: — Клянусь небесными богами,               клянусь попранною верностью: нет у меня ни золота, ни сокровища! Кверол: — Брось свое пустословие:               представь, что мы перед судьей. Говори: ты унес эту урну? Мандрогеронт: — Да. Кверол: — Так выбирай, Мандрогеронт:                что там было, пепел или золото? Перед нами такое дело,                что можно ответить по-разному. Мандрогеронт: — Словно волка держу я за уши: [759]                обмануть или правду сказать? Что ни скажу — все против меня. Но с богом! Там было золото. Кверол:                       — Так отдай его. Мандрогеронт: — Да отдал уже! Кверол:                              — Объясни. Мандрогеронт: — Эту урну узнаешь ты? Кверол: — Ну, какого ты ждешь ответа?               Так вот: не узнаю ее!               Довольно этого с тебя? Мандрогеронт: — Как? не узнаешь эту надпись? Кверол: — Не больше, чем тебя самого:               вас обоих сегодня я вижу в первый раз. Но ладно: допустим, признал я и урну, и надпись.               Говори: что было в горшке? Мандрогеронт: — Ты меня спрашиваешь, что было                                                     в горшке? Кверол: — Я ничего не предлагаю:               говори, что думаешь. Мандрогеронт: — Как же вы с меня требуете золото,               если видно по надписи,               что в урне только пепел и прах?! Кверол: — Стало быть, признаешь, что прах? Мандрогеронт: — Признаю, коль такое дело. (В сторону.) Эх, беда, не получилось:               придется начать другой разговор. Кверол: — Ах, глупец! ты отперся от кражи,               а святотатство ты признал?! Мандрогеронт: — А может быть, там ничего и не было? Кверол: — Если не было, чего же ты требуешь? Если было там золото — ты унес его, если не унес — значит, уносить было нечего. Мандрогеронт: — Умоляю, хоть вы мне скажите:                что же там было все-таки? Кверол: — Наше дело — отвесть подозренья,                от вины очиститься; если же браться за тебя,                то это уж будет другой разговор. Мандрогеронт: — Что за чудовищный народ! Все я сделал, и один ничего не знаю. Ни у меня денег, ни у меня доказательств.                Ради богов, почтенные,                скажите мне попросту: в чем я виноват, в краже или в святотатстве? Одного я не смог, другого я не хотел,                а обвиняюсь и в том, и в другом. Кверол: — Снова вертишь вокруг да около?               Об этом ведь и судимся: ты сокровище похитил,               а пепел дал нам взамен его, —               тут и воровство, тут и нечестие. А что прах ты присвоил и деньги подбросил, —               в это, уволь, не поверит никто. Мандрогеронт: — Славно сплелось и правдоподобно;              однако, поверьте, это не так. Кверол: — Ладно, будь благонадежен: ты не вор, ты только святотатец,              а золота там не было. Мандрогеронт: — И на том тебе спасибо,              что нет за мною хоть воровства. Хорошо! мне легче кара,              чем лишенье золота. Но скажите, отчего же              таким тяжелым был горшок? Кверол: — Разве волшебники этого не знают?              Всего тяжелее — злая судьба. Мандрогеронт: — Это так. Кверол:                             — А откуда тяжесть? От крышки на урне, она из свинца. Мандрогеронт: — Видел; что ж, теперь все понятно.             Так вот на чем обманулся колдун! Арбитр: — Нет, не все еще тебе понятно! Ты пойми, глупец, что завещал нам             тот старец, которого ты знал! Он был бедный человек,             откуда у него сокровище? Даже будь у него деньги — право, сын о них знал бы раньше, и вряд ли отец бы тебе доверил,             чего не доверил он отпрыску. И еще: если б знал отец о сокровище, неужели он завещал бы             место — ему, а доступ — тебе? Мандрогеронт: — Даже не знаю, что сказать. Арбитр: — Разве не знал ты Евклиона?             Веселого нрава был старик: видишь, даже из могилы             подшутил он над тобой. Мандрогеронт: — Да, теперь я понимаю. Узнаю его злорадство:              он часто так надо мной шутил. Еще раз, еще раз прошу прощения              за то, что похитил я этот прах:              я думал, это золото. Арбитр: — Славно извиняешься, Мандрогеронт! знать, веселого ты нрава, знать, впрямь товарищ Евклиону:              таких старик всегда любил! Мандрогеронт: — Так позвольте же мне уйти. Арбитр: — Слушай, Кверол, я тебя знаю,              ты славный и добрый человек. Такого веселого остроумца              не отпустишь ты ни с чем. Он ведь мастер на все руки:              и звездочет, и чародей; на одно лишь он не способен —              на то, чтобы воровать. Пусть тебе он будет другом —              старым и новым другом зараз; только его тебе в наследство              и оставил Евклион. Кверол: — Ах, боюсь я: это вор! Арбитр: — Что тебе бояться вора?              Он уже все свое украл, Мандрогеронт: — Милый Кверол, был я предан              покойному твоему отцу, и хочу служить тебе —              за то, что ты меня пожалел. Ты дал мне жизнь, так дай и прожиток. Кверол: — Если обоим вам так угодно, —              я согласен. Говори: можешь ты выучить новые законы? Мандрогеронт: — Ха, ха, ха! даже сочинить могу. Кверол: — Вот о рабах и о параситах              сенатское постановление. Мандрогеронт: — О! а хочешь, я прочту тебе все запреты из закона Свиния и Псиния, Рабия и Грабия, при консулах Плеттии и Цепарии? [760] Кверол: — И все ты берешься соблюдать? Мандрогеронт: — Это мне ничего не стоит.             Ты сказал: выучи; я готов. Арбитр: — О, да у него не счесть талантов! Прими же этого законоведца:             такие дорого ценятся. Кверол: Если хотите — будь по-вашему;             но где же его товарищи?

Сикофант: — Вот и мы, отец и покровитель! Кверол: — Ах, Сикофант, ах, Сарданапал, такова-то ваша вера? Но вот, друг ваш за вас заступился; а вы ступайте подобру-поздорову. Сикофант: — Мы уж сами знаем, Кверол:               трех обжор один дом не вынесет. Об одном тебя мы просим: дай нам чего-нибудь на дорогу,               ведь больше взять нам неоткуда. Кверол: — Вам? за какие такие заслуги? Сикофант: — Нас привел Мандрогеронт. Кверол: — Вот так причина…