Все началось, как обычно, с пустяка. При входе в тюремную столовую одна заключенная толкнула другую… Надзирательницы и глазом моргнуть не успели, как вспыхнула драка. Кровавая и бессмысленная, через мгновение она захватила всех, кто был в столовой. Женщины, ослепленные яростью, уродовали друг друга, давая выход давно накопившемуся раздражению.
Надзирательницы блокировали двери, держа наготове дубинки, но не решаясь лезть в гущу дерущихся. Раненых, которым удавалось добраться до выхода, выпускали во двор, однако тех, у кого не было признаков повреждений, безжалостно вталкивали обратно в толпу. Главное было «локализовать» беспорядки, не дать им выхлестнуться за пределы столовой — а здесь пусть хоть до смерти замордуют друг друга.
Мария Алехандра стояла у стены, пытаясь прикрыть голову от сыпавшихся с разных сторон ударов. Когда началась драка, она оказалась в дальнем углу столовой, и о том, чтобы пробраться к выходу, нечего было и думать. Она не отвечала на удары, только сильнее втягивала голову в плечи и закрывала глаза. В конце концов ее перестали трогать. Эпицентр побоища сдвинулся ближе к двери, да и накал его стал понемногу стихать. Стоны избитых и раненых слышались теперь чаще, чем воинственные крики дерущихся.
Надзирательницы, решив, что пришло время вмешаться, бросились в толпу, яростно обрабатывая дубинками и без того изломанные, налитые болью тела. Внезапно толпа расступилась и в центре образовавшегося круга оказалась высокая, мужеподобная заключенная с обезумевшим от гнева лицом. В руке у нее был длинный самодельный нож, неизвестно каким путем пронесенный в столовую. На мгновение все замерли. Казалось, даже раненые перестали стонать.
Мария Алехандра открыла глаза и огляделась. Увидев неподвижные спины столпившихся у двери женщин, она стала медленно пробираться вдоль стены к выходу. Надзирательницы тем временем пришли в себя и начали окружать заключенную, державшую нож. Отпрянув, та пробила спиной живое кольцо и закружилась на месте, как затравленный зверь, в поисках выхода. Взгляд ее остановился на испуганном лице Марии Алехандры. Ничего не успев сообразить, Мария Алехандра почувствовала, как сильная рука схватила ее за горло, а к щеке прижалось холодное лезвие ножа.
— Только троньте меня, и я исполосую девчонке ее красивое личико!
Хриплый голос нападавшей заставил надзирательниц остановиться. Ее негодующий, мутный взгляд не оставлял ни малейшего сомнения в том, что она поступит именно так, как говорит. Мария Алехандра старалась не шевелиться, ощущая, как при каждом движении железные пальцы все глубже впиваются ей в горло и как подрагивает прижатое к щеке лезвие. Словно чужими, посторонними глазами смотрела она на топтавшихся в нерешительности надзирательниц, на застывших, как статуи, женщин-заключенных. Она видела ужас в их глазах, и понимала, что ужас этот вызван ее собственным жалким видом и трагедией, которая вот-вот могла разыграться. Тем не менее она не чувствовала ни жалости к себе, ни даже гнева по отношению к той, что готова была изувечить и убить ее. Она знала, до чего может довести человека отчаяние, и всей своей тонкой натурой ощущала, что чувство это выше любого другого, выше гнева, жалости, страха, желания выжить и всего того, к чему можно было подходить с обычными человеческими мерками. Отчаявшаяся душа преступает грань земного и, обращаясь непосредственно к Богу или дьяволу, отдает себя на их суд, разочаровавшись в суде земном. Мария Алехандра знала, что это такое. Беспросветное, невыносимое отчаяние не раз овладевало ею. Нет человека, который, оказавшись в тюрьме и проведя в ней долгие годы, ни разу не думал бы о самоубийстве. Мария Алехандра не была исключением, и первой мыслью, что мелькнула сейчас у нее в голове, была мысль об избавлении. Быть может, сам Господь сжалился над ней, ниспослав ей смерть более достойную, чем грех самоубийства?
Словно рябь пробежала по толпе, нарушив всеобщее оцепенение.
— Не подходите! Я ей башку отрежу!
Хриплый вопль, вновь раздавшийся над ухом Марии Алехандры, выдавал одновременно животный страх и абсолютную решимость идти до конца. Толпа тем не менее продолжала волноваться, и в конце концов ее ближние ряды раздвинулись, пропуская вперед коренастую, далеко не благостного вида монахиню, решительно работавшую локтями. Ее черные, сросшиеся на переносице брови и тяжелый, выдвинутый вперед подбородок могли напугать кого угодно, а свирепое выражение лица, с которым она направилась к державшей Марию Алехандру заключенной, придавало ей сходство с армейским капралом, идущим наказывать новобранца.
— Не подходите, сестра Эулалия! Клянусь Богом, я убью ее!
Лезвие ножа сверкнуло перед глазами Марии Алехандры, и острие его больно уперлось ей в горло.
Монахиня остановилась.
— Не богохульствуй, Лорена, — процедила она сквозь зубы. Клянись дьяволом, раз уж решила продать ему душу. Он похлопочет о том, чтобы в аду тебе досталась жаровня поудобней. Но это потом. А пока давай решим дела земные…
Не спуская глаз с Лорены, монахиня стала засучивать рукава своего длинного одеяния. Когда она вновь заговорила, голос ее звучал особенно громко и четко, словно она хотела, чтобы ни одно произнесенное ею слово не пропало даром.
— Решим пока наши земные дела, Лорена, — повторила она. Давай режь ей горло, и через секунду ты будешь кататься по полу и визжать от боли, потому что, прости меня Господи, я переломаю тебе все кости, одну за другой, и ты отправишься в ад не раньше, чем ощутишь себя свиной отбивной, готовой к поджарке… Ты меня знаешь, Лорена, я слов на ветер не бросаю.
— Уйдите, матушка… — Лорена огрызалась теперь с меньшей решимостью.
— Не вмешивайся, Эулалия, — прошептала Мария Алехандра, почувствовав, что острие ножа уже не так глубоко впивается ей в горло. — Ради Бога, будь осторожна…
Но монахиня, словно не замечая ее, по-прежнему обращалась только к Лорене:
— Матушка?! Матери тебе как раз и не хватало, девчонка. В противном случае она давно бы выбила из тебя всю дурь, и мне не пришлось бы заниматься этим сейчас вместо нее… Послушай, Лорена, отдай мне нож, и я отпущу тебе этот грех. Даю слово, никто тебя не тронет.
Лорена явно колебалась, и монахиня воспользовалась этим, чтобы приблизиться к ней на пару шагов.
— Не выводи меня из терпения, — опять повысила она голос. — Сегодня с утра у меня было отличное настроение, и я бы не хотела, чтобы ты мне его испортила. Отдай нож, и мы забудем об этой неприятности. А иначе…
Протянув руку, она подошла еще ближе, и Лорена не выдержала. Она отшвырнула нож и бросилась вон из столовой, расталкивая попадавшихся на пути женщин.
Несколько мгновений Мария Алехандра стояла неподвижно, не в силах пошевелиться. Затем задрожала всем телом и рухнула бы на пол, если бы монахиня не подхватила ее. Словно сквозь пелену Мария Алехандра увидела озабоченное лицо своей спасительницы.
— Никогда больше так не делай, Эулалия, — с трудом проговорила она. — Ты не должна была ради меня рисковать своей жизнью…
— Вот еще… — Эулалия презрительно фыркнула. — Ты еще будешь учить меня, дурочка… Что хочу, то и делаю!
Улыбнувшись, Мария Алехандра благодарно обняла ее:
— Смотри, как бы Господь не покарал тебя за эти слова…
— Лучше помолчи… А то и вправду Он тебя услышит.
На глазах монахини блеснули слезы. Заметив удивленный взгляд Марии Алехандры, она отвернулась.
— Что с тобой, Эулалия? Ты плачешь?
— Ничего подобного… У меня есть новость для тебя, Мария Алехандра. Хорошая новость. Впрочем, не знаю, хорошая ли… Не знаю, радоваться мне или действительно плакать?
Впервые Мария Алехандра видела Эулалию, всегда столь решительную и энергичную, в таком состоянии. Лицо ее расплылось, резкие черты разгладились, а слезы, бегущие по щекам, придавали ей сходство с обидевшимся на что-то ребенком.
— Ты совсем меня заинтриговала, — ласково сказала Мария Алехандра. — Что случилось, Эулалия?
— Пятнадцать лет ты — в тюрьме, — помедлив, произнесла монахиня. — Пятнадцать лет ждешь суда, который так и не состоялся. Пятнадцать лет мечтаешь выйти отсюда, увидеть наконец свою дочь Алехандру…
— Неужели?.. — Мария Алехандра испугалась собственной робкой догадки. — Эулалия, ты хочешь сказать, что…
— Ты выходишь отсюда, — кивнула монахиня. — Тебя освобождают условно. С завтрашнего дня ты свободна, Мария Алехандра!
— Мама! Мама! — Алехандра влетела в дом словно ураган, сметая все на своем пути.
Дельфина, сидевшая в гостиной, подняла глаза и не смогла сдержать улыбки, видя радостное, разгоряченное лицо девочки.
— Я вижу, новое платье тебе понравилось! — ласково сказала она, обнимая дочь.
— Что ты! Он просто прелесть! — Алехандра швырнула на диван пакеты с покупками, вырвалась из объятий Дельфины и в восторге закружилась по комнате. — Представляешь, мама, вот здесь все приталено, аж дышать трудно, а здесь юбка-плиссе, а здесь…
— Ладно, ладно, — остановила ее Дельфина. — Ты мне потом все расскажешь. Сейчас мне нужно уехать.
Лицо Алехандры мгновенно сморщилось. Казалось, она готова была расплакаться:
— Но, мама! Ты же обещала рассказать мне о празднике. День моего пятнадцатилетия должен запомнить весь город, правда?
Дельфина укоризненно покачала головой. Но всерьез сердиться на девочку она не могла. Алехандра буквально лучилась счастьем, и это ее настроение передавалось всем, кто в последние дни имел с ней дело. «Вот ты и выросла, Алехандрита, — думала Дельфина. — Боже! Неужели прошло пятнадцать лет?!» Легкая тень набежала на лицо Дельфины. Она тряхнула головой, словно прогоняя неприятное воспоминание, и вновь обняла Алехандру.
— Твой отец истратил целое состояние и на этот праздник, и на подарки… Кажется, он пригласил оркестр из консерватории, сказала она.
— Мамочка, возвращайся скорее, — прильнула к ней Алехандра. — Кстати, а где Пача?
— Сидит наверху и переживает, — ответила Дельфина. — Ты же ее знаешь. Теперь она боится идти на праздник, потому что ее праздничное платье, видите ли, кажется ей ужасным. Может, ты сумеешь ее переубедить…
Они обе понимающе улыбнулись. Пача, двоюродная сестра и ровесница Алехандры, отличалась неимоверным количеством самых разнообразных комплексов. Главным образом они были связаны с ее внешностью, которую она почему-то находила ужасной. Она носила очки и страшно стеснялась этого. На лице ее часто появлялись прыщики, и всякий раз это вызывало у нее настоящий ужас. Будучи на самом деле вполне миловидной девушкой, она постоянными переживаниями доводила себя до такого состояния, что действительно начинала казаться окружающим некрасивой занудой. Алехандра, поцеловав мать на прощание, бросилась наверх, в комнаты, но на середине лестницы остановилась:
— Мама, а где папа? Я его еще сегодня не видела…
— Он у себя в кабинете. Кажется, у него Монкада. Ты сейчас не докучай им. У них там какое-то важное дело. — Дельфина послала дочери воздушный поцелуй и, подобрав сумочку с дивана, направилась к двери. Она слышала, как Алехандра побежала дальше по лестнице, как хлопнула дверь комнаты Алехандры и Пачи, и, выходя из дома, грустно подумала: «Дай Бог, девочка, чтобы ты была так же счастлива всю свою жизнь. Может, тогда и моя жизнь будет иметь хоть какой-то смысл…»
Сенатор Самуэль Эстевес стоял у окна и, чуть отодвинув занавеску, смотрел в парк. Невысокая кирпичная стена, густо увитая плющом, окружала особняк. Взгляд сенатора скользил по дорожкам парка, по зеленым верхушкам кипарисов. Он любил стоять вот так и смотреть из окна своего кабинета, ни о чем не думая и наслаждаясь ощущением покоя и власти. Дом его стоял на холме, и внизу открывался великолепный вид на столицу, на его столицу, на город, ставший подножием для его восхождения. Он — Самуэль Эстевес — сумел взойти высоко, а скоро взойдет и еще выше. Не только этот город, но вся страна окажутся у его ног, когда он станет президентом. Он был реалистом и не стал бы тешить себя пустыми мечтами. Самуэль знал, что всего лишь шаг отделяет его от заветного кресла, и ощущал в себе силы сделать этот шаг, несмотря ни на что и ни на кого… Неожиданно Самуэль вздрогнул и отодвинулся от окна. Хлопнула входная дверь, и из дома вышла Дельфина. Быстрым шагом она направилась к своей открытой спортивной машине вызывающе красного цвета, стоявшей у выезда из парка. Сенатор повернулся к секретарю, тенью маячившему у него за плечом.
— Монкада!
— Слушаю вас, сенатор!
— Тебе известно, куда отправилась моя жена?
Монкада не спешил с ответом. Ни единый мускул не дрогнул на его лице. Выдержав достойную паузу (видимо, он полагал это необходимым в столь деликатных обстоятельствах), Монкада доверительно произнес:
— Сеньора Дельфина поедет в центр города. Там она отпустит шофера с машиной и пересядет в такси…
— И что дальше? — Сенатор подошел к письменному столу и тяжело опустился на стул, не спуская глаз с секретаря. Он полностью доверял Монкаде. Он сам поднял его из грязи, сделал его своим личным шофером, а потом и доверенным лицом. Все эти пятнадцать лет Монкада, как верный пес, служил своему хозяину, и ни разу еще у сенатора не было случая пожалеть о своем давнишнем выборе.
— Полагаю, что дальше… что сеньора, вероятно…
— Говори!
Монкада притворно закашлялся, затем лицо его вновь приняло непроницаемое выражение.
— Дальше сеньора отпустит такси и пересядет в другую машину с темными стеклами… А эта машина отвезет ее… — Он вновь замолчал, продолжая свою игру в деликатность.
— Куда отвезет?! — взорвался сенатор. — Хватит ходить вокруг да около, Монкада! Я задал тебе вопрос, и у меня нет времени на все эти игры!
— Эта машина отвезет ее в гостиницу, — несколько обиженный резким тоном хозяина, произнес Монкада. — Там она проведет пару часов, а уж затем…
— Кто еще, кроме тебя, знает об этом? — перебил его сенатор.
— Никто. Я лично следил за нею несколько раз.
— Хорошо. — Сенатор вздохнул и строго глянул на Монкаду. — Позаботься, чтобы никто и не узнал.
Монкада позволил себе легкую гримасу досады.
— Извините, сенатор, — как можно мягче проговорил он, но меня беспокоит поведение вашей жены. Это может сказаться на вашей репутации…
— С моей репутацией разберемся после! — остановил его сенатор. — После того, как я поговорю с женой!
Он встал и быстро вышел из кабинета, раздраженно хлопнув дверью. Не повернув головы, Монкада подошел к письменному столу и аккуратно положил на него папку с бумагами. Затем, оглянувшись на дверь, обошел стол и приблизился к окну. Словно передразнивая сенатора, он двумя пальцами слегка отодвинул занавеску и небрежно обвел глазами парк. «Ай-яй-яй! — укоризненно произнес он про себя. — Как нехорошо, сеньора Дельфина! Жена сенатора, без пяти минут президента, а ведете себя как последняя…». Он отпустил занавеску и оправил ее ладонью, словно платье на бедре женщины. «Я твоя тень, Дельфина, — продолжал он про себя, и легкая улыбка прорезала его узкие губы. — Я всегда там, где ты… И когда этот тип раздевает тебя, я раздеваю тебя вместе с ним… Тебе нравится, Дельфина?». Все так же улыбаясь, он пересек кабинет и вышел, аккуратно прикрыв за собой дверь.
Привычное возбуждение охватило Дельфину, как только она отпустила машину в центре города. Острое чувство опасности будоражило кровь, доставляя невероятное наслаждение. Она, Дельфина, дама высшего света, образец порядочности и супружеской верности, ломала границы привычного мира, взрывала эту душную жизнь и с радостью ощущала на своем лице свежий ветер свободы, рвущийся сквозь пробитые стены. В темных очках она вошла в холл гостиницы и, привычно забрав ключи у портье, поднялась в номер. Себастьяна еще не было. Закрыв дверь, Дельфина сняла очки, бросила сумочку на ночной столик, на котором уже стояла бутылка шампанского и два бокала, и, повернувшись, взглянула в зеркало, висевшее над постелью. Легким движением она распустила по плечам свои светлые волосы, скинула с ног туфли и, проявляя нетерпение прошлась по ковру. В дверь постучали. Дельфина бросилась открывать. Себастьян не спешил входить в номер. С улыбкой он стоял и смотрел на Дельфину, пока она не схватила его за руку и не втащила в комнату. Обнимая и целуя его, она почувствовала легкий запах алкоголя на его губах.
— Ты сегодня раньше меня, — вместо приветствия сказал Себастьян.
— Я не могу без тебя, — прошептала Дельфина. — Я хочу быть твоей…
Она вновь порывисто обняла его и, запустив руку в его густую шевелюру, жадно приникла к его губам. Другая рука ее скользнула ему под рубашку. Затем Дельфина отпрянула и стала быстро расстегивать пуговицы у него на груди. Она торопилась, срывая с него рубашку и одновременно стараясь выскользнуть из своей легкой блузки, которая, казалось, жгла ей кожу…
— Подожди, подожди… — Себастьян отстранил Дельфину и, обойдя ее, подошел к ночному столику.
Дельфина опустилась на постель и, чувствуя всевозрастающее возбуждение, стала снимать чулки. Невольно она сама залюбовалась своими стройными белыми ногами на фоне алого шелкового покрывала. Себастьян тем временем налил себе бокал шампанского и жадно выпил его. Поставив бокал, он, кажется, впервые вздохнул полной грудью. Когда он повернулся к Дельфине, глаза его весело искрились.
— Иди ко мне… — прошептала Дельфина.
Теперь движения Себастьяна были не менее порывисты, чем ее собственные. Их тела сплелись, и Дельфина почувствовала, что какая-то таинственная, удивительная сила, как на крыльях, возносит ее на вершину блаженства…
Она все еще ощущала возбуждение и лежала, прислушиваясь к себе, когда Себастьян поднялся и вновь подошел к ночному столику. На этот раз он наполнил оба бокала и один из них протянул Дельфине.
— Знаешь, после всего… — тихо проговорила Дельфина, — после того, как мы любим друг друга, я словно засыпаю наяву, странные неземные пейзажи проходят перед моими глазами, какие-то непонятные чувства переполняют душу… Это ощущение возникает у меня только с тобой…
Себастьян кивнул. Он улыбался и по-прежнему протягивал ей бокал. Взяв у него бокал, Дельфина продолжала:
— Я все время думаю о тебе, Себастьян. Мы прощаемся, но душа моя не в силах расстаться с тобой. Она мечется в отчаянии, ищет тебя. Ты мне необходим каждую минуту, каждую секунду…
Легкая тень набежала на лицо Себастьяна.
— Не надо, Дельфина, — глухо проговорил он. — Мы же договорились не выяснять наших отношений. У каждого из нас своя жизнь. И проблем, по-моему, обоим хватает.
— Чего ты боишься? — Дельфина резко приподнялась на постели и взглянула ему в глаза. — Ты слишком много пьешь, — добавила она, заметив, что он опять наполняет свой бокал.
— Ради Бога… — Себастьян досадливо поморщился. — Это мое дело.
— Хорошо. Прости.
— В конце концов, таковым было изначальное условие, продолжал Себастьян, не замечая, что слова его ранят Дельфину все больше и больше. — Я не влюблен в тебя. Я вообще не собираюсь больше влюбляться. И не хочу, чтобы влюблялись в меня. У тебя муж, у тебя дочь, короче, прекрасная семья, фотографии которой не сходят с журнальных страниц. Зачем тебе такой человек, как я?
— Ты сам не веришь в то, что говоришь, — сдерживая слезы, проговорила Дельфина. — Ты же знаешь, когда я с тобой, то свободна не только телом, но и душой. Ты единственный знаешь, что я чувствую, что мне нужно, и единственный можешь дать мне это.
Себастьяну надоел этот разговор. Допив шампанское, он вновь прилег на постель и, обняв Дельфину, крепко прижат ее к себе. Она все еще говорила что-то, в чем-то упрекала его, но в конечном счете его ласки возымели действие, она замолчала и жадно отдалась чувству, пронизывающему все ее существо. Два часа свидания пролетели незаметно. Прощаясь, она смотрела на него так, словно это была их последняя встреча. Но так она всегда смотрела на него при расставании.
В маленькой тюремной часовне Мария Алехандра преклонила колени перед распятием. Радость, испытанная ею, когда Эулалия принесла ей весть об освобождении, скоро прошла и сменилась гнетущим, непреодолимым чувством страха. Что ждет ее за стенами тюрьмы? Она не представляла, какая там сейчас жизнь и что ей делать в этой новой, незнакомой жизни. Тюрьма многому научила ее: бороться за пищу и постель, за места в камере и в столовой, не ронять свое достоинство, даже рискуя подчас жизнью, каждую минуту, каждое мгновение быть настороже… Но пригодится ли ей все это там, на свободе? Ее, как щенка, выбрасывали в океан неизвестности, но долго ли она сможет плыть, не погибнет ли при первом же его волнении, так и не научившись толком держаться на воде? Океан этот представлялся ей бескрайним. Сумеет ли она разглядеть берег на горизонте? Да и есть ли он, этот берег? Единственным знакомым ей берегом была тюрьма. Но Мария Алехандра уходит отсюда и больше сюда не вернется. В этом она дала себе клятву. Пусть она погибнет, но погибнет свободной.
Мария Алехандра и раньше часто приходила в эту часовню, не слишком-то посещаемую заключенными. Господь поддерживал и утешал ее все эти долгие пятнадцать лет. В молитвах она обретала надежду, но никогда ранее не молилась так истово, как сегодня:
— Не знаю, как благодарить тебя, Господи. Не нахожу слов, достойных тебя. Пятнадцать лет ты уберегал меня от смерти, не требуя взамен ничего, кроме веры и надежды на то, что когда-нибудь этот день настанет. Ты знаешь, что творится в моей душе, знаешь, как я счастлива… Господи, наконец-то я увижусь с ней, с моей дочерью, смогу обнять ее, прижать ее к груди…
Дверь часовни тихонько скрипнула, и на пороге показалась Эулалия. Она молча наблюдала за Марией Алехандрой, потом подошла к ней и положила ей руку на плечо.
— Храня тебя Господь, дочь моя.
Мария Алехандра обернулась, испуганно взглянув на монахиню.
— Это я, девочка. Извини, что прерываю твою молитву, но дела земные требуют своего… Ты, я вижу, думаешь только о дочери…
— О чем мне еще думать, Эулалия? У меня голова идет кругом. Ты представляешь, я наконец-то увижу ее. — Ты знаешь… — Голос Марии Алехандры зазвучал совсем глухо. — Ты знаешь, что завтра ей исполняется пятнадцать лет. Пятнадцать лет, Эулалия. У меня пятнадцатилетняя дочь…
Эулалия обняла Марию Алехандру. Как же бежит время… Она вспомнила, как пятнадцать лет назад жуткие крики заставили ее остановиться посреди тюремного коридора и броситься в комнату досмотра. Словно вихрь ворвалась она туда и увидела беременную девочку, которая кричала и заливалась слезами, видя, как надзирательницы потрошат ее игрушку, то ли медвежонка, то ли барсучка…
— Что здесь происходит, черт возьми?! — строго спросила Эулалия.
Надзирательницы растерялись. Та из них, что сидела за столом и резала игрушку длинным, узким ножом, замерла, словно преступница, застигнутая на месте преступления.
— Сопротивление при досмотре, — попыталась оправдаться другая, державшая беременную девочку.
Но Эулалия уже не слушала их.
— Господи! Да разве же вы люди?! Что вы хотите от нее? Вы что, не видите, она вот-вот родит?!
Вырвав девочку из рук надзирательницы, Эулалия осторожно повела ее к выходу.
— Но, святая мать… — хотела возразить надзирательница с ножом.
Жестом руки Эулалия остановила ее:
— Помолчи, Пурификасьон. И благодари Господа, что он сделал меня монахиней, а не боксером-тяжеловесом. Иначе не собрать бы вам тут костей! Успокойся, малышка. — Она погладила девочку по длинным черным волосам. — Не плачь, все будет в порядке. Верните ей игрушку!
Ее лицо, и без того не слишком миловидное, приобрело такое свирепое выражение, что надзирательницы не осмелились возражать. Та, что сидела за столом, без звука протянула игрушку монахине и отвела глаза.
— Возьми, глупая, — ласково сказала Эулалия, передавая игрушку заплаканной девочке. — Возьми и идем со мной. Никто тебя больше не тронет. Боже, ты же совсем ребенок… Куда тебе рожать?!
Это она, Эулалия, принимала роды у Марии Алехандры. Тринадцатилетняя девчонка, сама еще ребенок, стала матерью. Да и родила не где-нибудь, а в тюрьме. Эулалия помнила, как впервые принесла ей новорожденную малышку. Мария Алехандра лежала, отвернувшись к стене, никого не желая видеть и не отвечая на вопросы. От начальницы тюрьмы Эулалия знала, что несчастную девочку изнасиловали и что она убила насильника. Семь месяцев после этого родственники прятали ее в горах, но полиции все же удалось напасть на ее след. Семья убитого, богатая и влиятельная, сделала все, чтобы девочку поймали и водворили в тюрьму. Сопровождавший ее полицейский рассказывал, что в операции было задействовано несколько машин и вертолет, словно речь шла о государственном преступнике. Кто-то (это было очевидно) позаботился и о том, чтобы суд над Марией Алехандрой так и не состоялся. Но тогда, пятнадцать лет назад, Эулалия даже представить себе не могла, что девочка проведет за решеткой столько лет. Дело Марии Алехандры казалось предельно ясным — вынужденная самозащита. Все, включая администрацию тюрьмы, были уверены, что она выйдет на свободу через пару месяцев…
В тот день, принеся ей новорожденную, Эулалия проговорила целый час, пока Мария Алехандра не взглянула на малышку.
— Это… девочка? — тихо спросила она.
— Девочка! И такая же красивая, как ты! — радостно затараторила Эулалия, стараясь по возможности смягчить свой грубый, как наждак, голос. — Она еще ничего не знает и не понимает… У нее есть только ты, и ты ей необходима. Возьми-ка ее на руки!
Мария Алехандра села на постели и осторожно приняла малышку. В глазах ее читалось скорее чисто детское любопытство, чем материнские чувства.
— Мне известно, как ты здесь оказалась, — продолжала Эулалия. — Известно, что с тобой случилось. Представляю, сколько тебе пришлось вынести, но… пойми, эта девочка, твоя дочь… она ни в чем не виновата!
— Она такая сморщенная! — Легкая улыбка тронула губы Марии Алехандры, но тут же пропала. — Она ни в чем не виновата, так же как и я… Мы с ней совсем одни, и обе не знаем, за что мы тут.
Прижав к себе девочку, Мария Алехандра внезапно расплакалась. Эулалия, почувствовав, что и сама вот-вот разревется, отвернулась и закашлялась.
— Ты должна дать ей имя, — наконец сказала она, чтобы как-то отвлечь Марию Алехандру от грустных мыслей. — Только не выдумывай никаких дурацких имен, вроде моего. Эулалия! Да что же это такое! Это мой родной братец мне удружил. Эулалия! Не разберешь, то ли человек, то ли рыба из аквариума!
Мария Алехандра улыбнулась сквозь слезы. Взгляд ее вновь обратился на малышку.
— Я назову тебя… Алехандрой, — прошептала она, целуя девочку в сморщенный лобик. — Алехандра… Половина моего имени и… вся моя жизнь.
— Я до сих пор представляю себе Алехандру только малышкой. — Слова Марии Алехандры заставили Эулалию очнуться. — А она ведь уже взрослая девушка. Пятнадцать лет…
— Ну и что? Что тебя беспокоит?
Мария Алехандра тяжело вздохнула.
— Ты не понимаешь, Эулалия, — грустно сказала она. — Я ни разу не видела ее с тех самых пор, как отдала сестре… Дельфине. Какая она? Что подумает, когда мы встретимся? Почему у нее такая молодая мать? Почему так рано родила ее? Где пропадала все это время?
— Да нет… Я тебя понимаю, — нахмурилась Эулалия. — Я ведь тоже никогда не думала о ней как о взрослой девушке. И вообще всегда, когда мы говорили с тобой о вашей встрече, это была скорее мечта… несбыточная мечта.
— А теперь это — реальность! Я выхожу на свободу как раз в день ее пятнадцатилетия. Боже мой, что будет, когда мы встретимся? — Мария Алехандра закрыла лицо руками.
Эулалии показалось, что Мария Алехандра вот-вот потеряет сознание. Она схватила ее за плечи и сильно встряхнула:
— Ну все… Успокойся! Конечно, все будет непросто. Но разве не этой встречи ты ждала столько лет?
— Что сказала ей обо мне Дельфина? — тихонько всхлипывая, причитала Мария Алехандра. — Как объяснила мое отсутствие? Почему она больше ни разу не навестила меня за все эти годы?
Эулалия не знала, что сказать. Не знала, как утешить Марию Алехандру. Все эти вопросы беспокоили и ее тоже. Но в силу своей натуры она не могла так переживать и попусту хныкать. Сталкиваясь с проблемой, она предпочитала действовать, не задумываясь о том, легко или трудно ей будет. В конце концов, главное то, что Мария Алехандра теперь на свободе. А все прочее как-нибудь да решится.
Она обняла Марию Алехандру за плечи и вывела из часовни.
— Не плачь, девочка. Господь поможет тебе. Мой брат Фортунато хотел побеседовать с тобой и исповедать тебя напоследок. Так что давай вытри слезы и приведи себя в божеский вид. Братец мой хоть и священник, и страшный зануда, но все же какой-никакой, а мужчина Там на свободе тебе то и дело придется общаться с этой братией — это тебе не женская тюрьма. А мужчины не любят, когда женщины хнычут. У них к женским слезам патологическое отвращение. Вот и отучайся… Идем, девочка, идем.
Вернувшись домой, Дельфина столкнулась в гостиной с Алехандрой. В руках у девочки был поднос с чашкой кофе. Она направлялась в кабинет к отцу. Удивившись, Дельфина слишком сильно хлопнула дверью, и Алехандра растерянно оглянулась, словно застигнутая за чем-то нехорошим. Вид ее с подносом в руках и смиренным выражением лица в самом деле был столь необычен и даже смешон, что Дельфина не удержалась и съязвила:
— С каких это пор, Алехандра, ты нанялась в прислуги? Алехандра огорченно поставила поднос на журнальный столик и присела на диван, приложив палец к губам. Это еще больше удивило Дельфину.
— Что происходит?
— Ах, мама, ты просто не представляешь, я такое натворила… Отец на меня рассердился, вот я и подумала, может, принесу ему кофе…
— Если отец сердится, кофе тут тебе не поможет, — резонно заметила Дельфина.
— Может быть, ты с ним поговоришь? — Глаза девочки вспыхнули от внезапно пришедшей в голову мысли. — Ты с ним можешь что угодно сделать. Прикажешь ему достать луну с неба, и он достанет… Помоги мне, мама!
— А что ты натворила?
Алехандра опять вздохнула и тихим, виноватым голосом рассказала о своем недавнем разговоре с отцом. Радостная и возбужденная — она была такой все последние дни — она влетела в комнату к отцу, зацеловала его, стала расспрашивать о празднике и, видя, как порозовело и расправилось в улыбке его обычно хмурое и сосредоточенное лицо, осмелилась попросить о том, что давно ее беспокоило. В конце концов, завтра день ее пятнадцатилетия, а отец сам сказал месяц назад, что готовит ей замечательный подарок — предел ее мечтаний. Алехандра была этому, конечно, рада, но в душе сомневалась в том, что родители, и в частности отец, имеют представление об ее истинных мечтах. В последнее время многие девочки из ее школы, привилегированного частного заведения, расположенного на севере столицы, заимели личные автомашины. Алехандра искренне завидовала им. Ей тоже хотелось машину. Полагая, что отец в подходящем расположении духа, она сказала ему об этом.
— И что? На это отец рассердился? — спросила Дельфина.
— Нет, не на это, мама, — Алехандра опустила глаза и уставилась в пол. — Он мне сначала просто ответил, что в пятнадцать лет никто не даст мне водительских прав.
— А ты?
— В этом-то все и дело! — Алехандра вскочила с дивана, чуть не опрокинув поднос, стоявший на самом краю стола. — Я же знаю, мама, что у других девочек есть права, хотя многие из них даже моложе меня!
— Ты попросила отца «сделать» тебе права незаконно?!
Алехандра опустила голову еще ниже. Дельфине стало жалко ее. Она подошла к дивану и, присев рядом с девочкой, ласково погладила ее по голове.
— Представляешь, что началось? — глухо проговорила Алехандра. — Он кричал на меня так, словно я человека убила. Или ему предложила убить. Он — крупный политический деятель, сенатор, а я прошу его о столь грязном деле. Прошу его нарушить закон! Какая же я ему дочь после этого?! Ладно, мама… Может пойдешь и скажешь ему, что я вся в слезах? А я пока сбегаю на кухню и приложу лук к глазам…
— Не теряй времени, — улыбаясь, остановила ее Дельфина. Отца нет. Я не видела во дворе его машины.
— Да? Возможно, оно и к лучшему. — Алехандра не умела долго огорчаться. — Может, проветрится и перестанет на меня сердиться. Мама, знаешь, мое праздничное платье уже прислали. Давай я его надену, а ты посмотришь!
— Подожди, — запротестовала Дельфина. — Дай мне дух перевести. Я с ног валюсь от усталости.
Алехандра нежно обняла ее. Дельфина, не привыкшая к подобным проявлениям нежности, почувствовала себя неуютно в объятиях девочки. Их отношения всегда были довольно сдержанными, но сегодня Алехандра, похоже, любила весь мир. Чувства рвались из нее, как брызги из фонтана.
— Хочешь, я сделаю тебе массаж? — спросила она.
Дельфина покачала головой.
— Ступай в свою комнату, Алехандра. Нужно готовиться к завтрашнему празднику.
— Обещай мне, что завтра будет самый счастливый день в моей жизни! — воскликнула Алехандра, взбегая по лестнице. — Обещай, что ничего не омрачит нашей радости. Что ты, мама, будешь самой прекрасной на свете, а отец перестанет на меня сердиться! Обещай мне, что все будет замечательно!
— Обещаю, — с улыбкой ответила Дельфина, хотя в глазах ее читалась легкая грусть. — Завтра будет самый счастливый день в твоей жизни. И в нашей тоже, дочка.