После отъезда Жака-Анри прошло всего несколько часов, а Жюль уже беспокоится. Они не просто привыкли друг к другу, но словно стали одним человеком с общими мыслями, чувствами и ощущениями. Кроме того, Жюль для Жака-Анри что-то вроде няньки, но попечение о друге для него не обязанность, а скорее приятная необходимость. Аккуратный и точный в делах, Жак-Анри удивительно беспечен и непрактичен во всем, что касается его самого. Ему ничего не стоит уехать без платков или теплой пары белья; и Жюль прекрасно помнит, как в Испании, под Пинелем, Жак-Анри отдал раненым всю воду из фляжки, и на вторые сутки выяснилось, что он на грани жестокого обморока от жажды. Это произошло в те дни, когда термометр в тени редко опускался ниже отметки 30 градусов…
Поболтав на углу со слепым Люсьеном о погоде и сунув ему в карман пару сигарет — традиция, введенная Жаком-Анри, — Жюль идет в контору. На вокзале все обошлось благополучно. Жюль издали наблюдал за посадкой и не отметил признаков слежки. Жак-Анри стоял у окна вагона с развернутой газетой, и это означало, что в купе нет подозрительных попутчиков. Патрули на перроне держались спокойно, гестаповцы в черных плащах с плюшевыми воротничками тоже не проявляли прыти, следя за посадкой; фельджандармы, подталкивая в спину, провели подвыпившего штаб-фельдфебеля; французский полицейский в крылатке спорил о чем-то с пожилым железнодорожником в измятой рубашке без галстука. Обычные для вокзала сцены. Скорый на Марсель отошел по расписанию.
«Три дня пролетят быстро, — думает Жюль, возвращаясь в контору. — Оглянешься — и нет их». В задней комнате он достает из тайника расписание связи и, сверившись с ним, намечает программу на сегодня. Курьер из Берлина приедет вечером; от аэропорта Орли до «Эпок» он доберется часа за полтора, если повезет с машиной. С полковником из организации Тодта можно будет повидаться в полдень или чуть позже за аперитивом в баре. Там же назначена встреча со связным, осуществляющим контакт между «Эпок» и одним товарищем, внедренным в окружение Геринга. Товарищ этот не имеет ни имени, ни кодового псевдонима. Его сообщения связной берет из «почтового ящика», оборудованного в гараже разведки имперских ВВС. Знали бы фельдмаршал Мильх и генерал-полковник Йешоннек, кому они доверительно пересказывают новости!
Связь — самая хрупкая и нежная деталь механизма, созданного в силу непреложной необходимости. И самая уязвимая. Курьеры рискуют больше всего. Их немного, и на каждого можно положиться, как на самого себя. Разными путями и в разное время вошли они в организацию. Одних привлек Жак-Анри, других — Жюль, третьи сами отыскали их — маленькую группку друзей в стане врагов. Объединившись, они второй год воюют там, где смертные рубежи не означены линией окопов и где гибель в открытом бою считается не подвигом, а легким исходом: для большинства уход из бытия будет предварен долгими месяцами пыток в камерах на Принц-Альбрехтштрассе… Сверхлюди? Нет, нисколько. Им все присуще — увлечения, порывы, большие или меньшие слабости. Одного не дано — проявлять эти слабости, где бы то ни было и когда бы то ни было.
Во имя чего? Для Жюля лично ответ ясен. Он кадровый командир РККА и воюет там, где это необходимо. Но вот товарищ из министерства авиации Геринга — он немец. Один из курьеров эльзасец, еще один — француз. Что привело их в один лагерь с Жюлем и Жаком-Анри?.. Жюль проездом через Берлин встретился на несколько часов с тем товарищем. Это было в сорок первом, на третью или четвертую неделю войны. Жюль в упор посмотрел на полковничьи крылышки в петлицах мундира, на лицо собеседника и, не выдержав, отвернулся: согласно германским сводкам, самолеты Люфтваффе уже бомбили Москву. Товарищ понял его взгляд.
— Да, — сказал он твердо, и скулы его напряглись. — Ты думаешь о том, что и я повинен в этом? Киев, Минск, теперь Москва…
В чужом произношении названия городов звучали незнакомо.
— Извини, — сказал Жюль.
— Можешь не подавать мне руки — операции разработаны в моем отделе.
— Тобой?
— И мной тоже.
— Ты мог бы уклониться! — сказал Жюль опрометчиво.
— Разумеется. Но их все-таки разработали бы… Не думай, что я лишился сна от сознания вины за одно это. Я не сплю давно, с самого тридцать третьего…
— И служишь у наци?
— Не упрощай, товарищ! Постарайся понять: ненавидеть Гитлера и пассивно сопротивляться — не для меня. Концлагеря переполнены не только активными борцами, но и теми, кто думал тихим неприятием нацизма остановить его продвижение в стране. Католики, пацифисты, социал-демократы, тысячи и тысячи избирателей, полагавших, что с помощью бюллетеней они преградили Гитлеру дорогу в рейхстаг — где они?.. Хорошо, не хочу больше об этом! Подумай лучше о другом, товарищ, — завтра русская авиация перехватит германские самолеты на подступах к своим городам, ибо время налетов она узнает от меня. Погибнут немцы. Для тебя они только фашисты, враги, а для меня — люди одной крови. Некоторых из тех, кого собьют, я знаю лично, с тем — учился, с этим — ухаживал за девушкой…
— Извини, — сказал Жюль.
— Ничего.
— Я все понимаю…
— Не все! Ты не спрашиваешь — «а зачем?», но я все-таки отвечу. Потому, что эти жертвы — ничто в сравнении с теми, какие понадобятся Гитлеру завтра или через год. Чем быстрее покончат с Гитлером, тем меньше крови прольется, в том числе и немецкой. Вот в чем суть!..
Почему именно этот разговор вспомнился сейчас? Жюль перебирает бумаги и думает о товарище из Берлина. После той встречи он ни разу не видел его — не было ни повода, ни возможности. О том, что тот жив и работает, Жюль знал только из коротких писем, привозимых курьером, — писем, текст которых был сух и краток до предела.
Звонок телефона возвращает Жюля из Берлина в Париж.
— Это кафе «Дижон»? Я хотел бы заказать столик!
— Это зоосад! — говорит Жюль и вешает трубку.
Новый звонок раздастся примерно через полминуты: пароль убедил абонента — техника со станции, — что в конторе нет посторонних. Жюль откладывает бумаги и ждет вызова.
Телефон не запаздывает.
— Алло?
— У меня дежурство, старина, и очень удачное.
— Я так и подумал. Как мой номер?
— Не прослушивается, я проверял… Старина, мне удалось зацепиться за одну линию. Помнишь, она тебя интересовала?
— Неужели Рейнике?
— Он самый. Живет в Булонском лесу, но не в гестапо, а на частной квартире, его телефон обслуживается обычным коммутатором.
— Не может быть!
— Представь себе! Сейчас я как раз поймал такое, что выходит из ряда вон! Счастье, что я вовремя подключился… Завтра немцы — ты слышишь! — оккупируют свободную зону! У меня голова идет кругом, старина.
— Завтра? — говорит Жюль. — Это точно?!
«А Жак-Анри поехал в Марсель. Предупредить его и Поля? Но как?» Жюль подносит губы к самому микрофону, словно боясь, что их услышат.
— Ты мог бы вызвать Марсель? От себя?
— Нет, конечно!
— Никак?
— Говорю тебе, нет.
— Попытайся?
— На междугородной работают немецкие телефонисты… Кстати, ты мне напомнил… Рейнике говорил что-то о телефонных палатках в Версале. И о каком-то капитане Шустере. Похоже, боши собираются разместиться там — какая-нибудь часть или штаб. А?
— Мало ли их в Версале!.. Постой! Ты говоришь — палатки?
— Рейнике беспокоится, что телефонистам станут мешать. Предупредил полицию и жандармов, чтобы не совали в палатки нос.
— Можешь соединить меня с номером?
— С каким угодно! Хоть с телефоном Штюльпнагеля!
— И сам выключишься.
— Идет. Называй номер…
Жюль называет и успевает спросить:
— А линия не прослушивается?
— Говорю тебе, свободна! Соединять?
— Я готов…
Далекий мужской голос отвечает на вызов.
— Выгляни в окно, — говорит Жюль.
— Это еще зачем?
— Не спрашивай! Взгляни и скажи, что ты видишь?
— Почтальона… Пьяного старика Жиго… Патруль прошел… Старик Жиго ретировался в подворотню…
— Ищи палатку.
— Вижу. В конце улицы. Ну и что?
— Немедленно уходи!
— Зачем?
— Уходи как можно скорее и брось все.
— И чемодан?
— Да, рацию получишь другую. Ты понял меня?
— Конечно. Но я не одет.
— Исчезни из Версаля и больше никогда там не появляйся. Вечером будь в пассаже «Лидо», я подойду к тебе… Вечером, в пассаже «Лидо»…
— Я понял…
— Жюль вешает трубку и встает. Надо ехать в Версаль. Немедленно! Убедиться самому, что радисту удалось уйти… Но пока он доедет, пройдет уйма времени. Как быть?.. Это просто счастье еще, что Жак-Анри разгадал гестаповский трюк с палатками, а техник на редкость кстати нашел телефон Рейнике. А не пригодится ли полковник из организации Тодта? Он будет в полдень в баре.
До бара Жюль добирается на старом, отслужившем свой срок автобусе. В «Эпок» все телефоны переключены на старшую конторщицу, которой дан наказ отвечать, что господин Легран в отъезде, а Жюль, захворав, отправился к врачу и сегодня не вернется. Автобус плетется, приседая на перекрестках. Подолгу стоит на остановках, и Жюль, стиснутый на площадке двумя толстыми бретонками, печально вспоминает московский троллейбус — такой быстрый и удобный. Доведется ли ему еще поездить на нем? Перед самой войной по улице Горького до «Динамо» стали ходить двухэтажные машины; на верх с задней площадки вела лестница, похожая на корабельный трап, и кондукторши, стоя у нижней ступеньки, веселыми голосами кричали: «Которые на чердаке, все платили за проезд?» Жюль сажал на колени пятилетнюю дочь и показывал ей в окно Петровский парк и новый дом на площади Пушкина, и сам с не меньшим любопытством, задирая голову, разглядывал скульптуру женщины на крыше этого углового дома, появившегося за месяцы одной из его командировок. Сам он с семьей жил в старом здании с коридорной системой, где майоры и комбриги по утрам здоровались в очереди на ванну и где жены привыкли не удивляться долгим отлучкам мужей, а ждать и не расспрашивать почтальонов, не затерялось ли где-нибудь письмо. На дверях ванной, помнится, висело суровое объявление, написанное женоргом: «Соблюдая личную гигиену, помни о гигиене товарища!» — и командиры, моясь, побивали все рекорды по части быстроты…
У площади Пигаль Жюль, проскользнув меж бретонками, спрыгивает с подножки. Поправляет смявшийся пиджак и с самым беспечным видом входит в бар. Полковник уже за стойкой, тянет через соломинку из высокого бокала свой аперитив.
— Господин полковник! Какая встреча!
— Присаживайтесь, — прохладно отвечает полковник.
Жюль с польщенным видом пристраивается на самом краешке соседнего табурета.
— Один оранжад!
— Не разоритесь? — насмешливо спрашивает полковник.
— Что поделаешь, вся Франция зиждется на экономии.
— Скажите лучше: на скупости!
«Ну ты-то нам недешево обошелся!» — думает Жюль и мочит кончик языка в апельсиновом соке.
— Вы на машине? — спрашивает он полковника.
— Подвезти?
— Сочту за честь просить вас.
Полковник сам водит малолитражку. На свидания с Жюлем и Жаком-Анри он предпочитает приезжать без шофера. Просто удивительно, как быстро он овладел правилами конспирации — правилами, которые никто ему не преподавал. Свой процент от сделок он хочет иметь без помех, не компрометируя себя связями с «Эпок».
— Где ваш шеф? — спрашивает полковник, включая скорость.
— На водах.
— Печень?
— Что-то вроде.
— А мои бумаги?! Он взял их с собой?!
— Они в сейфе, — говорит Жюль. — Да успокойтесь же! Вашим бумагам ничего не грозит.
— Я бы хотел получить их завтра же. Могут хватиться.
— Получите. И куртаж тоже! Или он вас не волнует?
Полковник рывком переключает скорость.
— Знаете что!..
— Догадываюсь, — кротко говорит Жюль. — Вы не очарованы нашим сотрудничеством. Я — тоже. Боюсь, что при известных обстоятельствах вы постараетесь отправить меня в гестапо.
— Что за мысль?!
— Увы, вполне здравая…
— Глупости!.. Куда мы едем?
— В Версаль. Этой дороги хватит, чтобы поговорить обо всем…
«Успел или нет? — думает Жюль. — Чертовы палатки — с них начались провалы в Лилле и Брюсселе… Опять абвер. Он просто из кожи вон лезет!»
Первую палатку Жюль обнаруживает в начале тупика у площади, вторая стоит на перекрестке и третья закупоривает выезд из улицы. Возле нее висит дорожный знак. Если мысленно проложить линии, получится геометрически правильный треугольник, в центре которого — дом с ампирной лепкой по фасаду. В одной из квартир этого дома работал радист. Жюль отыскивает окно — второе слева на последнем этаже. Шторы задернуты. Кажется, обошлось…
— Минутку, — говорит он полковнику. — Остановитесь-ка здесь!
Возле дома с ампирной лепкой — общественный туалет. Жюль занимает крайнюю кабинку, ищет на кафельной плитке крестик… Все в порядке: крестик на месте, и цифра тоже! «1110». Одиннадцать часов утра, десятое ноября. Жюль клочком бумаги стирает надпись. Выйдя на дневной свет улицы, щурится и старается не глядеть в сторону палатки. Теперь она может торчать здесь сколько угодно, хоть до второго пришествия.
