В первой половине июня 1941 года с группой политработников я выехал из Москвы на Черноморский флот, где должны были проводиться учения — высадка на побережье тактического десанта в составе дивизии. Напутствуя нас, начальник Главного управления политической пропаганды Военно-Морского Флота армейский комиссар 2 ранга Иван Васильевич Рогов сказал:

— Чаще напоминайте морякам, что мы не гарантированы от провокаций со стороны фашистской Германии, хотя у нас с ней договор о ненападении. Для вашего сведения: германские войска усиленно сосредоточиваются в Польше, Финляндии, Восточной Пруссии, Румынии; за последнее время участились случаи нарушения немецкой авиацией наших воздушных границ. Пользуясь случаем, особо вникните в партийно-политическую работу при посадке армейских частей на корабли, во время перехода морем, при высадке десанта.

Обратившись ко мне, он добавил:

— А вам, как начальнику организационно-инструкторского отдела, после учения остаться на флоте, разобрать с политсоставом опыт работы в этих условиях.

Этой беседой Рогов внушал нам исключительную серьезность предстоящей командировки. Он был для нас не только начальником, но и представителем Центрального Комитета партии. И мы хорошо знали, каким огромным авторитетом пользовался на флоте этот человек. Многие политработники называли его Иваном Грозным. Да, Рогов был беспощадно суров к тем, кто отступал от норм партийного поведения, кривил душой, скрывая истинное положение дел и рисуя все в розовом свете. Но вместе с тем он был очень внимателен к людям и не терпел, если кто-либо не проявлял заботы о подчиненных. Наказанный им всегда чувствовал справедливость взыскания и, если начинал исправляться, мог не сомневаться, что Рогов это заметит и в трудную минуту поддержит, поможет освободиться от недостатков. Все это вызывало глубокое уважение к нему, и даже Иваном Грозным его называли не злобно, а как-то в шутку, любовно. Мы не знали тогда более сильного политработника на флоте.

Поезд уходил в Севастополь во второй половине дня. Я успел заехать в гостиницу Центрального Дома Красной Армии к семье, уже знавшей, что мне нужно снова ехать. Прошло лишь две недели, как я приехал с семьей из Владивостока. Все эти дни я был занят с утра до позднего вечера, и исполнение моих обещаний — побродить с женой и дочерью по Москве, побывать в театрах и музеях — отодвигалось теперь на неопределенное время.

Мне часто приходилось уходить в море, и жена к этому привыкла. Все же, прощаясь, она на этот раз не выдержала и вздохнула:

— Думала, что в Москве ты будешь с нами чаще…

В ее голосе было что-то тревожное. Но ни она, ни я не думали, что на этот раз я уезжал не на учение, не в обычный поход, а, по сути дела, на войну и что вернуться из командировки мне удастся не скоро.

Как правило, учения на флоте проводятся ближе к осени. А тут оно начиналось в середине летней кампании. Откладывать его обстановка не позволяла. Еще XVII съезд предупреждал партию и народ о неизбежности военного столкновения между капиталистическими странами. А XVIII уже обращал внимание на то, что новая империалистическая война стала фактом. Она распространилась по всей Европе, охватила бассейн Средиземного моря, перебросилась в Северную Африку и даже на Тихий океан.

Война неумолимо приближалась к нам. Почти каждый разговор в нашей, военной, среде, с чего бы ни начинался и где бы ни происходил, неизбежно сводился к обсуждению положения в Европе, на Балканах, в Африке, наполнялся беспокойством о состоянии обороны нашей страны. Иногда в откровенных беседах некоторые товарищи рассуждали, насколько реально категорическое заверение в том, что будем воевать малой кровью и бить врага на его собственной территории. Но большинство из нас удивлялись, слыша такие рассуждения, и неодобрительно смотрели на товарищей, которые высказывали их.

Надо признать, нас успокаивали победы у озера Хасан и на Халхин-Голе. Когда же заходила речь о советско-финляндской войне, то все трудности ее мы объясняли тяжелыми условиями озер и лесных массивов, мешавшими свободе маневра. Мы не сомневались в том, что достаточно только трудовому народу буржуазных стран получить оружие для ведения войны против первой страны социализма, как он подумает, не пришла ли пора повернуть штыки против собственных империалистов. А все потому, что мы отказывали противнику в способности обработать солдат идеологически.

Стойкость же финских солдат, их умение воевать рассматривались как некая аномалия, и говорить о таких явлениях вслух считалось предосудительным. Пренебрежение противником не позволяло командирам и политработникам, в особенности не побывавшим на войне, поразмыслить над укоренившимися в нашей среде представлениями о легкости победы и готовить себя и войска к войне более трудной и тяжелой, чем она выглядела на военных играх, учениях и маневрах.

…Пассажиры, наши попутчики в севастопольском поезде, ехали в Ялту, Мисхор, Симеиз — на курорты, иные — в командировки. У них главной темой разговоров тоже была война. Они спрашивали нас, военных, чем объясняется безнаказанное шествие гитлеровских войск по европейским странам, почему фашистам удалось оккупировать почти всю Европу, почему армии европейских стран не оказывают серьезного сопротивления оккупантам.

Мы говорили о внезапности нападения гитлеровской Германии и разобщенности европейских государств, которые Гитлер бьет пординочке, о том, что гитлеровская Германия серьезно подготовилась к агрессии и что в этом ей помогали крупные империалистические государства.

Когда поезд вынырнул из туннеля и оставил наконец позади Инкерманские каменоломни, за окном вагона открылась панорама Севастопольской бухты. Я сразу же узнал по контурам старые крейсера, на которых мне довелось плавать в период академической стажировки. Рядом с ними, радуя глаз, стояли новые крейсера, лидеры, эсминцы, а у самых пирсов — продолговатые сигарообразные подводные лодки.

Севастополь встретил нас ослепительным солнцем, цветением акаций, белизной южного типа домов, построенных из ноздреватого инкерманского камня.

Тишина, безветрие, полуденная дрема.

Мы разместились на корабле, которому предстояло выйти в море.

Легкий вечерний бриз, приглушенный гул затихающего уставшего города, длинные световые столбы, вырывавшиеся из раскрытых створок иллюминаторов, спокойное звездное небо — все это успокаивающе действовало на нас, и, конечно, никто не думал увидеть настороженный, рассеченный лучами прожекторов., вздрагивающий от взрывов первых мин Севастополь десять дней спустя.

В здании штаба флота мы встретились с членом Военного совета Черноморского флота дивизионным комиссаром Кулаковым и начальником политуправления дивизионным комиссаром Бондаренко.

Николая Михайловича Кулакова я знал по совместному учению на военно-морском факультете Военно-политической академии имени Ленина. Общительный, способный, несколько шумливый и веселый, он был старше меня курсом. На перекурах в коридоре академии, во время тренировок к парадам часто можно было слышать его густой, басистый, раскатистый голос. И внешностью своей он был заметен: крепко сколоченный, глазастый, с черной густой копной волос, высокий и плечистый, он выделялся среди других, умел расположить к себе окружающих.

Уже будучи на последнем курсе, я проходил стажировку на Балтике и встретился с ним на линкоре «Марат», где он был военкомом.

Петр Тихонович Бондаренко был одним из старейших флотских политработников. Он участвовал в гражданской войне, прошел суровую школу жизни от политбойца до начальника политуправления флота. Академию он окончил раньше нас на несколько лет. К этому честнейшему, открытой души коммунисту, уравновешенному и бесхитростному человеку каждый мог прийти на прием. Да и сугубо официальное слово «прием» как-то не вязалось с его обликом: к нему просто можно было прийти, чтобы поговорить по душам. Он умел выслушать каждого, дать разумный совет, объяснить, как проще решить поставленную задачу. На флоте его любили и уважали.

— Вот мы и снова встретились, — как всегда шумно поздоровался Кулаков, улыбаясь большими черными глазами.

После обычных при встрече разговоров, расспросов о московских новостях много времени заняло обсуждение международной обстановки. Беспокойство порождали не только сведения о нарушении наших воздушных границ немецкими самолетами и перебросках немецких войск в соседние страны. Мы знали, что английская печать вовсю трубит о возможном нападении Германии на Советский Союз, и расценивали это не только как хитрый ход воюющей страны по отношению к своему противнику. В мае 1941 г. Рудольф Гесс, заместитель Гитлера по руководству фашистской партией, перелетел на самолете из Аугсбурга в Северную Англию. Вызывал недоумение тот факт, что ни немецкая, ни английская противовоздушная оборона не мешали этому перелету. Возникали подозрения, не было ли это попыткой Германии договориться с Англией о прекращении войны, чтобы потом обрушиться на нас. И от того, что заправилы фашистской Германии объясняли перелет Гесса его душевным расстройством, подозрения не уменьшались. Ведь еще в 1940 году Гесс ездил в Мадрид для встречи с британским послом и герцогом Виндзорским (бывшим английским королем, проживавшим в Испании). Да и английское радио проговорилось тогда, что конференция лейбористской партии, обсуждавшая миссию Гесса, большинством голосов отвергла переговоры с Германией. Поэтому заявлениям немецкой печати о ненормальности Гесса никто не верил. Становилось совершенно очевидным, что фашистская Германия хочет развязать себе руки на Западе, чтобы начать войну против нас.

Когда перешли к разговору о предстоящем учении флота, я доложил о задачах, поставленных перед нами.

Кулаков и Бондаренко указывали на большое значение предстоящего учения: переход морем с высадкой на берег десанта силой до дивизии был не таким уж частым событием в жизни флота, а в складывавшейся международной обстановке приобретал особое значение.

Многим красноармейцам предстояло впервые попасть на корабли. Им нужно было обжиться на корабле, уяснить необходимость строжайшей дисциплины и порядка в условиях, когда подчас секунды решают успех или неудачу дела.

Кто мог предположить, что на этих же самых кораблях нам вскоре придется прорываться сквозь кольцо блокады к осажденной Одессе и эти же самые красноармейцы и командиры будут с благодарностью вспоминать последнее учение, предотвратившее многие жертвы?

* * *

В кают-компании, в кубриках, на палубе завязывались дружеские беседы моряков и армейцев. Флотские командиры сумели так расположить к себе армейских, что со стороны казалось, будто они не сутки, а уже многие дни вместе.

И здесь завязывались разговоры о возможности войны. Командиры и политработники, ссылаясь на заверения Сталина и Ворошилова, высказывали убеждение, что мы будем воевать только на территории того, кто поднимет против нас оружие. Разве мог тогда кто-нибудь предугадать, что мы так трудно начнем войну — отходом от границ, сдачей городов, иногда даже без серьезного сопротивления, что нам придется проводить десантные операции, не имея специальных десантных кораблей и высадочных средств?

Во время учения 14 июня мы услышали сообщение ТАСС, которое удивило и вызвало у многих недоуменные вопросы.

Мы только провели на кораблях работу по разъяснению агрессивных намерений германского фашизма, призывали личный состав кораблей и частей к повышению бдительности и боевой готовности. Сообщение ТАСС опровергало наши доводы и сводило на нет всю проведенную работу: в нем говорилось, что распространяемые иностранной, особенно английской, печатью слухи о близости войны между СССР и Германией не имеют никаких оснований, так как Германия, как и Советский Союз, неуклонно соблюдает условия советско-германского договора о ненападении, и слухи о намерении Германии порвать пакт и предпринять нападение на СССР лишены всякой почвы.

В сообщении было такое указание, которое совершенно дискредитировало нашу работу и направляло внимание людей в другую сторону. Во всеуслышание было заявлено, что слухи о возможной агрессии Германии являются делом враждебных Советскому Союзу и Германии сил, которые заинтересованы в дальнейшем расширении и развязывании войны. Это ставило нас в нелепое положение.

В самом деле, всего несколько дней назад в Москве, перед нашим отъездом в Севастополь, Рогов, являвшийся членом Центрального Комитета партии, требовал от политорганов флота усилить в устной пропаганде разоблачение агрессивных действий германского фашизма, ориентировать личный состав флота на повышение бдительности и боевой готовности. И вдруг — совершенно противоположная ориентировка.

Когда пришли газеты с этим сообщением ТАСС, я был на крейсере «Красный Кавказ». Командир крейсера капитан 2 ранга А. М. Гущин обратился ко мне с просьбой выступить перед моряками и разъяснить им, как понимать это сообщение: у моряков возникло много вопросов. Уклониться от этого мне было невозможно.

Командир крейсера «Красный Кавказ» капитан 2 ранга А. М. Гущин

Незадолго до большого сбора заместитель начальника отдела политической пропаганды эскадры полковой комиссар В. И. Семин, тоже находившийся на крейсере, доложил мне о жарких спорах, завязавшихся среди моряков в связи с сообщением ТАСС. Да и сам он был совершенно сбит с толку. Но он знал, что я дал согласие выступить на большом сборе с разъяснением, и потому спросил, не имею ли я каких-либо указаний свыше. Когда я сказал, что никаких указаний не имею, Семин, очевидно, заметил мое волнение, и в его взгляде я прочел сочувствие. Он помолчал минуту и проговорил:

— Нелегко вам, Илья Ильич…

И вдруг призывно заиграл горн, разнося через репродукторы сигнал большого сбора. У меня тревожно сжалось сердце. Раздался топот поднимавшихся по трапам на палубу моряков.

Лица собравшихся сосредоточенны, напряжены. На многих как бы написан вопрос: что же теперь скажет бригадный комиссар? По крайней мере, так казалось мне.

Всего два дня назад мне пришлось выступить здесь, на крейсере, с докладом о международном положении. И, конечно, большое место я отвел в докладе раскрытию агрессивных действий германского фашизма. Говорил о том, как Гитлер, не считаясь с договорами и международными соглашениями, захватывал государства, попирал суверенитет европейских стран, а в заключение я сказал о необходимости повышать бдительность, памятуя, что пожар войны приближается к границам нашей Родины, вблизи которых уже сосредоточены германские войска. После доклада было много вопросов. Моряки спрашивали, зачем мы заключили с Германией договор о ненападении, если знаем, что германский фашизм наш заклятый враг; какой смысл иметь договор о ненападении с государством, со стороны которого можно ожидать всяких провокаций?..

Я отвечал, что соглашением о ненападении мы выигрываем время, очень нужное для подготовки страны к обороне, расстраиваем планы антисоветского блока империалистов.

Теперь же мне предстояло очень трудное выступление — опять перед теми же людьми. Эти люди смотрели на меня как на представителя высшего на флоте политоргана и полагали, конечно, что я должен знать больше других. А я с того самого момента, когда Гущин попросил выступить, не переставал думать: что же я скажу, если сам не могу осмыслить сообщение ТАСС, не знаю, чем оно вызвано? Внутренне был убежден, что за короткое время, которое прошло с момента отъезда из Москвы, не могла в корне измениться обстановка.

Увидев перед собой эти испытующие и требовательные лица, я решил про себя: не выдать своего волнения, признаки которого будут расценены как неуверенность и растерянность, — а так лучше не выступать. Но не выступать было нельзя.

Вот сейчас Гущин предоставит мне слово, а я еще не знаю, что сказать. И тут передо мной встало строгое лицо Рогова («Вам, как начальнику организационно-инструкторского отдела… остаться на флоте… разобрать с политсоставом…»).

А ведь если бы что-либо изменилось в сценке обстановки, Рогов обязательно уже дал бы знать. Он не дал, — значит, в силе прежние указания.

В этот момент мне неожиданно пришла в голову спасительная мысль: а не имеет ли целью сообщение ТАСС создать у заправил гитлеровской Германии впечатление, будто мы не замечаем их военных приготовлений? Эта мысль несколько подбодрила меня.

— Фашизм остается нашим злейшим врагом, — начал я, стараясь говорить твердо. — Сообщение ТАСС не должно нас демобилизовать. Мы — военные люди и должны понимать, что война, бушующая в Европе, приближается к границам нашей Родины.

По общему выражению лиц, по шумному оживлению слушателей, по лихорадочному блеску глаз я понял, что у меня с аудиторией установился контакт. И это утвердило меня в мысли, что я прав. Мне стало легче. Наступила разрядка. И я уже больше не боялся оговориться. В настроении аудитории читал, что не ошибаюсь и не запутываю сути дела.

* * *

18 июня закончились флотские учения. Корабли эскадры взяли курс на главную базу флота — Севастополь.

Проведенные учения, и особенно действия личного состава кораблей, получили высокую оценку наблюдавшего за ними заместителя народного комиссара Военно-Морского Флота адмирала И. С. Исакова. А между тем в ходе учений выявилось неудовлетворительное положение с обеспеченностью флота десантными кораблями и судами специальной постройки.

Если не считать незначительного количества канонерских лодок типа «Красный Аджаристан», вступивших в строй в 20–30 годах, мы не имели десантных кораблей, отвечавших новейшим требованиям перевозок войск и боевой техники. А из высадочных средств были только барказы, катера и шлюпки.

На 23 июня было назначено совещание политсостава Черноморского флота, на котором намечалось подвести итоги проведенного учения и обобщить опыт работы политорганов, партийных и комсомольских организаций кораблей по обеспечению высадки десанта. Мне, как указывал И. В. Рогов, предстояло сделать на этом совещании доклад.

А пока корабли, возвратившиеся в базу приводились в порядок: подкрашивались места на трубах, где обгорела краска, освежалась окраска на наружных бортах и верхнепалубных надстройках, наводилась чистота на верхних палубах. Во всех корабельных помещениях производилась большая приборка, особо тщательная после похода. Надраивались медные части. В открытые на время приборки иллюминаторы, крышки люков и горловин животворящей струей вливался воздух, насыщенный запахами моря и ароматом цветущих на берегу акаций.

К бортам кораблей, стоявших на рейде у Северной стороны и у стенки в Южной бухте, портовые буксиры подводили баржи с топливом и боезапасом. На поднятых бельевых леерах сушилось краснофлотское белье и комплекты рабочего платья.