Рис. Ю. Лаврухина

Сытая рыба не клевала, а у голодного рыбака сильно подвело живот Петька подтянул ремень до последней дырочки — в желудке подняла глухой ропот.

— Урчит у тебя? — спросил Королек.

— Прямо трубит! А у тебя?

— Ага! — ответил Королек и недоуменно спросил: — И чего это такое урчит?

Петька с серьезным видом объяснил:

— Как чего! Сколько слюны наглотаешься, — вот она и кипит.

Обедать Петьке чаще всего приходилось одной картошкой с солью. Не один раз, встречаясь с Корольком после обеда, Петька мечтательно говорил:

— Ой! Чего бы поесть!

— Пойдем ко мне, я хлеба вынесу, — звал Королек.

— Эх, кабы лодку нам! Вот бы наловили рыбы! Вот бы заработал денег! — фантазировал Петька.

— Лучше я тебе сама найду занятие, — говорила мать. Но с работой было плохо.

Однажды домохозяин остановил мать на дворе. Он поклонился, приподняв круглую соломенную шляпу и приглаживая намазанные фиксатуаром усики, заговорил:

— Как ваш муж? Есть известия о нем?

— Нет, — ответила мать, — жив ли он?…

— Ну что вы! Ваш супруг вернется героем. Да, война — это дело доблести и чести! Война требует жертв. Но мы все должны… в защиту царя и церкви от варварства и испепеления нашего достояния…

Мать молчала.

— Простите за беспокойство, мадам, мне не совсем удобно напоминать, но прошло двадцатое число, и пора… деньги за квартиру, ибо расходы по дому… сами понимаете…

— Денег у меня нет, — тихо ответила мать, — я прошу вас подождать немного. Может быть, шубу продам.

— Ну, день, два я, конечно, подожду. Между прочим, вы хотели определить своего сына к какому-нибудь ремеслу. Это очень хорошо: помогать родителям — стремление всех благородных детей. По крайней мере мальчик не избалуется и не будет хулиганить. Я, знаете, ничем не могу пожаловаться на вашего сына и мог бы рекомендовать его своему знакомому предпринимателю, если хотите.

— Ой! Большое вам спасибо! — воскликнула мать. — Только бы не искалечился он, не надорвался, — добавила она с опаской.

— Ну, что вы! Там дело чистое. Мой знакомый производит мыло. Рекомендую ядровое со штампом «Полканов». Ну вот, судите сами, мыло — продукт облагораживающий. Чего тут может быть грязного и опасного? Хотите, я напишу Полканову записку? А деньги уж постарайтесь принести.

На другой же день Петька с матерью пришли по адресу, начерченному острым, колючим почерком. Еще раз взглянув на записку, мать остановилась около крыльца флигеля. Двери в сени были распахнуты, в глубине налево виднелась кладовка, направо — открытые двери в дом. Но ниоткуда никто не выходил и во всем чувствовалась настороженная тишина.

— Скажите, пожалуйста, есть ли кто дома? — любезно спросила мать.

Из темной кладовки, как из норы, выскочила женщина, босая, с подоткнутым подолом, юркая, как мышь. Она выгнула зобатую шею, подняла стертое лицо и скороговоркой спросила:

— Вам кого?

— Мне господина Полканова, Илью Фроловича. Я к нему с запиской…

— Они отдыхают. Давайте сюда. Я его дочь и передам ему. Если что важное, — господин Полканов выйдут.

Мать молча протянула записку, женщина взяла ее и, подозрительно оглядев Петьку, пошла в дом, шлепая голыми ногами по крашеным половицам. По пути она осмотрела сени: не лежит ли где какая-нибудь ценная вещь, и, подхватив ведро, стоящее у порога, ушла и долго не появлялась.

«Ух крыса!» — подумал Петька, понимая, чего опасалась тетка.

Ему стало обидно, что мать из-за него должна, как нищая, стоять у чужого крыльца. Он неожиданно для себя взял мать за локоть и прижался к нему. Мать, ни слова не говоря, погладила Петьку по щеке.

— Погодите, сейчас придет, — объявила появившаяся, наконец, дочь Полканова. Она за это время «прихорошилась»: в волосы воткнула гребенку и опустила подоткнутый подол, — юбка теперь касалась шлепанцев, надетых на босую ногу.

Скрипнули половицы, и в сени вылез большой лохматый человек. Волосы его были всклокочены и свалены на одну сторону; в бороду вплелось куриное перо, а на щеке от подушки выдавился узор. Он был босой, в измятых брюках и жилетке, и не потрудился даже застегнуть рубаху на волосатой груди.

— Здравствуйте, — сказала мать, и Петька, как эхо, повторил за нею негромко: «Здравствуйте».

— Ну, это, значит, вы с запиской. Это и есть мальчишка-то? Ну-ка повернись, — сказал хозяин, не считая нужным ответить на приветствие.

Петька повернулся боком, потом спиной, так и остался стоять, слушая разговор матери с Полкановым.

— Годов пятнадцать — пишут вот тут, — Полканов тряхнул запиской. — Ну, для надзора так и будем считать.

— Только тринадцатый ему пошел. Совсем дитя. Вы уж не ставьте его на тяжелую работу.

— Гм-гм. Что сделаешь? Хороший человек просит. Пускай поучится. Толку от него, конечно, мало. Послать куда или поглядеть за мастером. Насчет работы вы не сомневайтесь, — мыло делаем, как в аптеке.

Мать не имела никакого представления о мыловаренном заводе; ей представлялась аптека, аккуратные кусочки душистого мыла и как сынок завертывает эти кусочки в цветные бумажки. Она заранее была благодарна Полканову и хотела уходить, стесняясь отнимать время у занятого человека, но Петька тут проявил деловой интерес. Набравшись духу, он повернулся и спросил:

— Дяденька, а сколько платить будете?

— Вот до этого тебе нет никакого дела. Деньги будет получать мать Да запомни ты: я тебе не дяденька, а Илья Фролыч. Так вот, как я тебе сказал, завтра приходи утром в двенадцатый дом по Шабелкинской улице. Войдешь во двор через проезд и увидишь налево красную дверь, там спросишь мастера Исаича. А об остальном я его сам упрежу. Посматривай за ним. Чего заметишь, — мне скажешь. А сколько тебе лет, кто спросит, говори: шестнадцать годов.

…Красная облупленная дверь вела в темный и грязный подвал; щербатые каменные ступени опускались под землю. Как только Петька шагнул за порог, дверь на пружине захлопнулась — и стало темно.

Ощупывая руками скользкую плесневелую стену, Петька осторожно спускался со ступеньки на ступеньку; чуть он отклонялся в сторону, — под ноги ему попадались гремящие железные банки, ведра и еще какая-то дрянь.

В конце лестницы опять оказалась дверь. Он дернул за ручку, она не поддавалась, и Петька подумал: «Значит, заперта». Он постучал, — никто не откликался. Тогда Петька дернул изо всех сил.

Дверь открылась, и в лицо ему ударил тяжелый воздух. Сначала пахнуло душным паром, как из прачечной, потом воздух наполнился удушающим, смрадным запахом гнили и горелого сала.

В первом помещении, куда попал Петька, никого не было; в дальнем углу под потолок поднималась деревянная воронка, рядом стояла кирпичная труба; во вторую комнату, несколько лучше освещенную, вела дверь. Она была открыта, и было слышно, что там кто-то шевелится.

— Кто там? Иди сюда! — крикнул глухой голос.

Петька быстро прошел мимо деревянной воронки, под которой оказалась жарко пылающая печка, во вторую комнату.

— А-а, вот так герой! Как тебя зовут-то?

— Петька.

— Петр, стало быть. Посиди тут, я сейчас тобой займусь.

Мастер указал на табурет, облепленный лепешками застывшего мыла, и склонился над столиком с прибором для резки мыла, у которого что-то чинил и завинчивал гайку. В тишине подвала изредка лязгал ключ в руках мастера, в печке трещали дрова, и пламя гудело в топке. Петька теперь увидел деревянные ступеньки с противоположной стороны от топки, ведущие на площадку перед воронкой, и удивлялся: как это не загорится воронка, раз под нею всё время топится печь?

запел мастер и, сразу оборвав, спросил:

— Так работать, говоришь, пришел? Погоди, я тебе пристрою работку. Куда отец твой смотрит? Зачем отпустил в адово чистилище?

— Отец в солдатах.

— Гм, в солдатах… Что же мне с тобой делать?… Ну, ладно, парень, вали работай, сколько можешь; сбежишь ты отсюдова скоро…

— Не сбегу: матери деньги надо.

— А ты мать-то любишь?

— Люблю.

— А за что? — И, не дождавшись ответа, мастер одобрил: — Это хорошо. Мать любить надо. Мать, она у тебя одна на всю жизнь, и другой больше не будет.

Мастер замолчал, будто всё сказал, что надо, и, когда Петька собрался было спросить про деревянную воронку, неожиданно заговорил:

— Работа у нас тяжелая, мне не под силу. Просил я у Полканова помощника… Мне надо парня, как быка, здорового, а он тебя прислал. Как-нибудь… вали работай.

Мастер пощупал Петьку и, одобрительно хлопая по спине, подвел его к барабану с каустической содой. Рядом с барабаном стояла двухпудовая гиря.

— Пока не открыт, — поколоти, — сказал мастер и ушел к котлу.

Петька волоком оттащил в сторону гирю, с трудом перекатил барабан на два шага и, осматриваясь, стал искать молоток.

— Чем бить? — спросил он, не найдя никакого инструмента.

— Гирей бей, — ответил мастер.

Пришлось гирю волочить назад. Расставив ноги, Петька поднимал двухпудовку за конец и опускал на барабан; от удара тонкое железо вминалось; внутри цилиндра что-то хрупало, а Петька мотался вслед за гирей.

Он ударил раз, другой, третий — его движения стали напряженными, и через минуту ему не хватило дыхания. Сделалось жарко. Он выпрямился и глубоко вздохнул. Сейчас же воздух подвала вызвал тошноту, спазмы схватили глотку, и Петьку едва не вырвало.

— Чего стал! Давай живее, мне котел надо загружать! — крикнул мастер. Он подкинул дров в топку, помешал в котле, от чего там поднялся треск и еще более густое зловоние заполнило подвал.

Петька вновь взялся за гирю, напряженно разгибая спину, поднял ее и еще несколько раз ударил. Поясницу ломило, дрожали ноги.

Плеснув воды в котел, мастер подошел к Петьке, скривил губы в усмешке и сказал:

— Что, устал, что ли? Бери-ка топор в сенях и руби железо поперек барабана.

— Мутит меня, дяденька.

— Вонь душит — это верно. С непривычки нутро выворачивает, и память потерять можно. Ну, ладно, мы работаем, так терпим, а люди на квартал кругом за что наказание несут? Раньше салотопни в город не пускали, а тут пожалте — Полканов «смазал», и никто пикнуть не смеет.

— А чего это так воняет-то?

— Сало топим, а выжарки, брат, не вынимаем. Это хозяину доход от всякой падали, а нам удушье. Давай-ка, пожалуй, еще прибавим: вдвоем-то мы с тобой загрузим полную варку, завернем на всю коронку. Ты пока оставь-ка барабан; вот поруби кости да таскай в котел.

Мастер провел Петьку в угол, где под рогожей лежала серая куча. Когда Петька вгляделся, он смог распознать заднюю часть лошади, куски шкуры, кишки. Вблизи всё это издавало резкий запах падали, перебивающий даже густую вонь пригоревшего сала.

Никогда ему еще не приходилось испытывать такого отвращения.

Стиснув зубы, он рубил толстые, не поддающиеся его усилиям лошадиные ноги и ребра и вздрагивал, когда брызги летели ему в лицо.

Петька работал самоотверженно. Раньше он ни за что на свете не согласился бы копаться в падали, но тут была работа, другой ему не найти, и поэтому нужно было терпеть. «Ведь работает же здесь Исаич», — утешал себя Петька.

— Дяденька, можно дверь открыть? — взмолился Петька.

— Что ты, что ты! Всех людей всполошим. Жильцов задушим, да и прохожие скандал поднимут. Одна нам с тобой вентиляция через трубу… Терпи, брат, — ничего не поделаешь. Вот начнем варить мыло, — так полегчает. Давай таскай в котел, что нарубил.

В котел полетели кости, тряпки, куски мяса, кожа, почки; Петька подобрал лопатой месиво лошадиных кишок и всё ввалил в котел. Напоследок он принес копыто и задумался.

— Чего смотришь? — окликнул его мастер. — Бросай в котел, всё каустик переработает.

— И подкову? — спросил Петька.

— М-да, нет, подкову не возьмет, а хорошо бы для веса.

— Дяденька, я не знал, что на мыло всякая падаль идет.

— То-то, милый; кто из чего варит. Мы такого добра немало перерабатываем. Наш товар ночью привозят, чтобы перед народом не было зазорно. Ну, а раз попало в подвал, — то тут уж что хочешь уйдет. Давай тебя на мыло переделаем.

Петька срубил крышку с барабана — и на пол посыпались красивые белые крошки. Выковыряв топором несколько кусков, Петька перенес их в бачок и, отбив крупный кусок, остановился с глыбой в руках и спросил:

— Много ли класть?

Мастер обернулся и сердито затопал ногами.

— Ты что, ошалел? — орал Исаич. — Тебе кто велел хватать соду руками! Тебе пальцы отъест. Бросай сейчас же!

Петька выпустил кусок и испуганно смотрел на руки.

— Натирай салом! — велел мастер. И пока Петька послушно натирал руки, потом соскабливал сало и вновь натирал, — мастер учил:

— Никогда наперед не суйся без спросу ни в какие дела. Долго ли до беды! А потом отвечай за тебя, не перед законом, так перед совестью.

Исаич убавил огонь в топке и налил в котел раствор из бачка. Началась варка мыла, и воздух постепенно стал очищаться. Правда, этого Петька не замечал. Он в изнеможении опустился на пол и закрыл глаза. Недолго он так отдыхал. Мастер растолкал его и заставил мешать в котле. Как потом разливали мыло, — Петька забыл. Туманом был застлан весь конец дня, только запомнилась тяжелая форма с мыльной плавкой, придавившая ему пальцы.

— Ну, пойдем, я тебе калач куплю, — сказал Исаич, когда они вечером вышли из подвала. — Ты славный, оказывается, парень, надо тебя побаловать. Ведь целый день ничего не ел?

— Не ел, — тихо ответил Петька. Он шел рядом с мастером, шатаясь, как пьяный. Изредка, натыкаясь на Исаича, Петька широко открывал глаза и старался держаться прямо.

Базар закрывали, он был почти пуст, и мастер издали показал Петьке румяную торговку.

— Запомни ее, это тетка Людмила.

— Дай-ка нам хороший калачик, — сказал Исаич тетке, когда они подошли к столу, за которым торговка стояла, навалясь на доски грудью.

Порывшись в корзине, прикрытой тряпкой, тетка Людмила протянула Исаичу огромный пшеничный калач.

— Ему дай, — сказал Исаич, — это он со мною работает. — Ну, Петя, благодари тетку Людмилу да иди себе. Смотри, запомни ее; гляди, какая она красивая.

Исаич остался разговаривать, а Петька поплелся домой.

По дороге он передумал. От одежды воняло, в животе мутило. Идти домой в таком виде казалось немыслимым, и Петька свернул к реке.

Положив калач на камни, он разделся донага и долго тер руки песком и мылом, кусочек которого ему дал Исаич. Как бы оно ни было сварено, — мыло давало белую пену, и первоначальная брезгливость к нему у Петьки исчезла. Тщательно умывшись, он выхлопал одежду и даже постирал рубашку. Потом опять умылся, прополоскал рот и после глотка воды страшно захотел есть. Еще голый, сидя у воды, он съел половину калача, а другую оставил.

После купания даже усталость почти прошла, и Петька довольно весело поздоровался с матерью.

Сидя за столом, он поедал всё, что ему подставляла мать, и, не замечая, съел и ее и свой обед и почувствовал себя сытым только после третьей кружки чая.

— Не тяжело тебе, Петя, там работать? — спросила мать, внимательно глядя на него.

— Ну, чего там! Работа как работа, — сказал Петька, невольно подражая голосу Исаича.

— Что ты там делаешь?

— Сегодня в котле мешал палкой. Обыкновенный котел, — соврал Петька, стараясь избежать расспросов.

На следующий день работа повторилась. Только не нужно было бить гирей по барабану с содой, которой хватило на много варок.

Исаич начал приучать Петьку к делу.

— Вот гляди, — говорил он, поднимая лопатку над котлом, — это есть мыльный клей!

С лопатки в котел падали капли, потом потянулась длинная струйка. Лизнув ее языком, Исаич добавил:

— «Дает укол» — значит, много свободной воды. Будем варить еще. Ты встань сюда и помешивай. Нет, нет, да и поглядывай на лопатку. Если начнет это, значит, мыло-то тянуться, тогда кричи меня.

Мастер вернулся с ведром воды и вылил ее в котел. Поймав на себе изумленный взгляд Петьки, Исаич подмигнул ему:

— Хэ, хе, хе! Это для равновесия в хозяйском глазе.

Ничего не понимая, Петька взобрался на плиту к деревянной воронке, встал на скамейку и, поднимаясь на носки, принялся помешивать в котле, стараясь доставать мешалкой до чугунного дна. Он глядел, как там переливалась кипящая жидкость молочного и желтого цвета, как будто в котел влили чай, кофе и молоко, и всё это кипит, клокочет, вьется отдельными струями и никак не смешается.

Исаич прилег на стол для резки мыла; в горле у него захлюпало, как в котле, и он храпел, пока Петька не разбудил его, когда мыло, стекая с лопатки, стало вытягиваться нитями. Исаич потянулся, зевнул и сказал Петьке:

— Я тут один управлюсь, а ты вот что — забирай брус мыла да снеси его тетке Людмиле. Она даст деньги, купишь молока и калачей, и мы с тобой пообедаем.

«Может, он шутит», — подумал Петька и недоверчиво посмотрел на мастера. Воровать было стыдно, а не слушаться мастера — вроде страшно.

Он, мучительно краснея, пытался отговорить мастера.

— Дядя Исаич, а вдруг хозяин встретится?

— А ты не бойся! Он вони сторожится, и его в это время сюда не дозовешься. К ночи только придет.

Ели в другой комнате. Тут было почище и не так дико воняло. Затворив двери в варочную, Исаич распахнул форточку.

— В нашем деле беспременно надо молоко пить, а иначе сдохнешь: чахотка и четыре крышки! — сказал он. — Ты после работы бери мыла, на базаре продашь — деньги будут; всё равно Полканов тебе жалования не заплатит, а заплатит, так на два калача. За мыло-то уж, наверняка, удержит столько, сколько и не снести тебе.

— Да-а, а вдруг он заметит? Не буду брать. Кабы хозяин дал, тогда — другое дело.

— Что тебе! Кто тебе хозяин? Я хозяин! — закричал Исаич и, оттопырив губу, передразнивал: — «Хозяин, хозяин!» Он только котел купил да сала достал на первую варку, а я жизнь на это дело кладу, кровь моя тут вянет. Он только деньги получает, а я всем делом верчу. Видал ты его когда на работе? А мы одинаковые в паях… только на его пай — деньги, а мне — гроши.

— Ты не сомневайся в этом деле, — продолжал Исаич, немного успокоясь, — я хозяина не боюсь, а кто из нас честнее, — мы посмотрим! Он велит мне для весу воду лить, а я не лью, потому что хуже мыло бывает; и если по его воле всему быть, так народу он продаст один кисель — мошенницкое мыло. Он у народа ворует, у матери твоей крадет, в мыло пакость кладет, а я не даю. Тебе он велел доглядывать за мной? — неожиданно спросил мастер, прервав речь.

Молчание для Петьки было тягостно, и неловко было оттого, что Исаич так прямо и верно задал вопрос. Покраснев, Петька ответил:

— Велел…

— Ну, вот, — вздохнул мастер, — ведро воды, брус мыла — ерунда. Он боится, как бы я целую варку на сторону без него не продал. А случись так, — всё равно: поругается и такой же станет. А нового мастера ему не найти. Кто пойдет работать в такой вертеп? Хотя две трети пая обещай. Кто пойдет? Кому своей жизни не жалко? Знаю я про него, — из чего мы мыло варим, — кричал Исаич, как хмельной, грозясь кулаком и расплескивая молоко себе на колени.

Петька уплетал за обе щеки калачи, но твердо решил не брать мыла. И, чтобы не носить к тетке Людмиле, тут же придумал уловку:

— Тетка Людмила тебе, Исаич, заказывала, самому велела приходить. Почему, говорит, не ходит?

— Ладно, ужо схожу.

Подобрев, Исаич продолжал говорить о себе.

— На хороших-то производствах мыло мы варили из чистого сала. Разные туалетные мыла бывали, а тут — тьфу! Вот, сударик, и разберись тут, кто прав, кто виноват.

Каждый день, возвращаясь с работы, Петька шатался от усталости. От духоты голова болела, он худел с каждым днем, горбился и начал кашлять. Но он был горд: он имел работу. И не всем солдатским детям повезло так, как Петьке: большинство из них голодными слонялись по улицам и рылись в мусоре, как бездомные кошки.

Королек избрал себе более «легкий» труд, — торговал папиросами в россыпь, по штукам. Петька, возвращаясь с работы, видел Королька в ораве мальчишек, бегущих за покупателями и орущих: «Шапшал», «Лаферм», «Богданова»! Редко кто из прохожих останавливался. Но стоило человеку остановиться, и к нему сразу протягивался десяток грязных кулаков с зажатыми в них пучками папирос. Мальчишки кричал: наперебой и лепились, словно надоедливые мухи.

— Бросай ты свои папиросы, — сказал Петька. — Вот бы нам с тобой поступить куда-нибудь слесарить, — там чистота и воздух хороший.

— А хорошо у тебя работать? — спросил Королек.

— Нет, в первые дни меня по два раза тошнило. Теперь привык, только руки и ноги болят.

— Уходи оттуда.

— Нет, не уйду, нельзя. Работать надо.

— Уйдешь всё равно, — убеждал Королек.

— Нет, не уйду! — продолжал спорить Петька. — Хочешь, я тебе кровью расписку напишу?

Хотя у Петьки кроме рук и ног болела еще грудь, но от собственно решимости ему стало легче; вспомнилось, что близко воскресенье, тогда он может отдохнуть. А Исаич вчера еще сказал, что в субботу Полканов заплатит деньги, и мысль о том, что он принесет матери получку, радовала его.

«Интересно, — сколько я заработал?» — думал Петька и от этого страшно хотелось рассказать Корольку, как он работал, и мечтал о том, как интересно они могут провести воскресенье.

— Может, порыбачить съездим, а? — спрашивал Петька оживляясь. — Пойдем сходим на реку.

У Петьки радости хватило до субботы: денег он от хозяина не получил. В субботу Полканов не заехал на завод, и Исаич сказал:

— Ну, я к нему, тово, вечером зайду, о тебе напомню, а ты в воскресенье приходи.

Петька хмурый пришел домой и матери сказал за столом:

— Хозяин сегодня денег не дал. Я к нему завтра схожу за получкой.

— Ах, Петя! Он же говорил, что тебе денег выдавать не будет. Придется мне самой сходить, — сказала мать.

Но всё-таки ни Петька, ни мать денег не получили. Когда мать, по-праздничному одетая, вышла во двор, ей встретился домохозяин. Радушнее прежнего он улыбнулся и опять снял соломенную круглую шляпу, поклонился и, поглаживая усики, заговорил:

— Здравствуйте. Далеко ли вы направились?

— Я к Полканову, Илье Фролычу, за деньгами. Мой сын, спасибо вам, работает у него, так надо получить, — улыбаясь ответила мать. Гордая за своего сына, она радовалась.

— Да, совершенно верно! — воскликнул хозяйчик. — Ваш сын заработал десять рублей. Я вчера был в гостях у Ильи Фролыча, он очень хорошо отозвался о вашем сыне. Мы выпили за нового мыловара. Благодарил он меня.

— Ну, вы меня извините, я пойду, — сказала мать. Она в это время подумала: «Стол придется продать, раз такой маленький заработок…»

— Да нет. Вы не ходите, — услышала мать, — те деньги Илья Фролыч передал мне; и я, с вашего разрешения, задержал их у себя, в погашение долга за квартиру.

— Ну что ж, — тихо и смущенно ответила мать.

Ей уж незачем было идти к Полканову, она вернулась домой, и они с Петькой долго сидели за пустым столом и молчали.