Связи с десантом по-прежнему не было. Это мучило в Кронштадте многих — и командующего Краснознаменным Балтийским флотом Трибуца, и капитана второго ранга Святова, чьи катера и «морские охотники» не могли пробиться на помощь морякам, и командира Учебного отряда Лежаву.

Жены десантников по нескольку раз в день приходили к Владимиру Нестеровичу Лежаве, спрашивали: «Как там наши?»

А что мог ответить он, который был другом, товарищем многих ушедших с десантом командиров, знал поименно десятки его бойцов?!

Командир убежденно верил: такие не сплошают, как бы им ни пришлось трудно. В его сердце проникала человеческая большая печаль.

Закрывшись в своем кабинете, Лежава достал из ящика письменного стола любительский снимок: Петрухин, Ворожилов и он в дружеской обстановке.

Петрухин на снимке был весел, сосредоточенно и задумчиво глядел Ворожилов…

Лежава вспомнил: товарищ сфотографировал их после того, как моряки возвратились из поездки на Карельский перешеек. Они присутствовали на открытии обелиска в память моряков Учебного отряда, павших там в недавнюю финскую войну.

В штабе Краснознаменного Балтийского флота, у карты, рассматривая район Петергофа, о чем-то размышлял Всеволод Вишневский. Достав из кармана кителя книжечку в клеенчатом переплете, бисерным почерком написал:

«Беседа в штабе Балтийского флота. Упорные бои в Новом Петергофе, борьба за каждый дом. Трое суток от десанта нет известий. Куда он пробивается?»

Куда? Это тревожило и флотскую разведку.

После того как подорвался на минах «морской охотник», катера с боеприпасами посылались вновь и вновь. Но ни один не смог подойти к берегу. Ожесточенный артиллерийский огонь встречал их еще на подходе. Не приносила достоверных вестей и флотская авиация.

На поиск исчезнувшего десанта с Ораниенбаумского «пятачка» одна за другой пошли одиннадцать групп разведчиков. У некоторых были почтовые голуби. В каждую группу входило по три человека. Вернулись только восемь человек, да прилетел голубь без голубеграммы.

— Три ночи подряд, — вспоминает контр-адмирал (тогда капитан второго ранга) Святов, — высаживались на берег разведывательные группы с катеров для связи с десантом, но они либо исчезали, либо возвращались безрезультатно. Противник блокировал береговую черту. 6 октября была высажена разведка численностью в пять человек. Им не удалось связаться с десантом.

В ночь на 7 октября с маленького кронштадтского островка Кроншлот, где размещались катерники, к Петергофу скрытно ушли дозорные «каэмки». На одной из них находились разведчики. Они взяли с собой надувную резиновую шлюпку. Моряки в капковых бушлатах. Фонарики обернуты в резиновые кисеты. Стекла электрофонарей были заклеены кружками черной плотной бумаги с небольшими дырочками, пропускавшими только тонкие лучи света.

По заливу шарили прожекторы. Словно оттолкнувшись от черных волн, они заливали небо нестерпимо белым светом. На берегу периодически вспыхивали и гасли ракеты.

На спущенной с «каэмки» резиновой шлюпке к камышам у петергофского берега пробирались командир и старшина.

Когда моряки были уже у прибрежных камней, откуда-то сверху ударило орудие, заработали пулеметы. Им ответили огнем с катеров.

Прибывшие из Кроншлота надеялись, что десантники, если они находятся поблизости, поймут, что им идут на выручку, и предпримут попытку прорваться к берегу.

Под деревянным настилом маленькой рыбачьей пристани что-то заворочалось. Старшина направил туда лучик фонарика. В воде, вцепившись в сваю, лежал человек в матросской форме.

Разведчик разжал ему зубы, дал глотнуть спирта.

— Наши там… насмерть… — невнятно пробормотал десантник, уже теряя сознание.

— Знаешь что, — решительно сказал командир старшине, — ты плыви с ним к «каэмке», а я поищу других.

— А как же вы доберетесь?

— Я призовой пловец. Дотяну.

В эту ночь несколько уцелевших десантников пытались пробиться к заливу. Их вел рослый парень с перевязанной бинтом головой по имени Андрей.

Но парк, на каждом шагу перерытый окопами, с ловушками и немецкими засадами, стал для моряков настоящим лабиринтом.

Они действительно увидели огонь с катеров, услышали перестрелку. И предприняли последнюю, отчаянную попытку пробиться к берегу. Но они шли не туда, где ждал их разведчик. Какими-нибудь ста метрами правее или левее от него моряки вышли прямо к пушке, бившей по катерам. 37-миллиметровая, четыре человека прислуга, пятый — командир. Две гранаты и отчаянная ярость в сердцах тех, кто вырвался сюда из мрака.

Сраженный гранатами, артрасчет упал. Но уже бежали на выручку своим гитлеровцы, расстреливая моряков.

Тяжелораненый Андрей стоял, прислонясь к дереву. В руке последнее оружие — ракетница.

Когда автоматчики подбежали к нему совсем близко, он выплеснул в лицо переднему огонь красной ракеты.

Ее вспышку и автоматную очередь видел, слышал разведчик. Но откуда ему было знать, что этот последний, так и не долетевший до Кронштадта сигнал был прощальным сигналом Андрея…

Старшину и спасенного десантника подобрал катер.

Многими часами позднее, совершив рекордный заплыв, добрался до Кроншлота и командир «каэмки».

Прорыв катеров из Кронштадта в Петергоф вновь не удался. Оставшиеся в живых десантники сражались до рассвета.

Уже не слышно было краснофлотских «ура» и «полундра». Не осталось ни одного моряка, не пролившего свою кровь. В Нижнем парке, в Верхнем саду, в Александрии вперемежку с выстрелами еще много раз из рупоров фашистских громкоговорителей неслось:

— Русские матросы, сдавайтесь, вам будет сохранена жизнь!

Но не было десантников, поднявших руки перед врагом. Оставшуюся гранату, последний патрон берегли для себя.

Утро третьего дня началось новым боем.

— Уничтожить всех! Живых не оставлять! — передавал по телефону генерал Клеффель.

Он отдал приказ майору Клаузе бросить в парки Петергофа «свою роту» — свору овчарок. Их было много — выдрессированных, злых, привыкших вонзать клыки в горло человека…

Сперва остервенелый лай послышался из-за Воронихинских колоннад, потом от залива, потом со всех сторон. Яростно рыча, овчарки набрасывались на раненых моряков, загрызали их до смерти. Гитлеровцы науськивали псов на идущих в атаку.

К такому бою десантники не были готовы. Но они приняли и его. Многие псы «роты» Клаузе валились, пронзенные штыком, ударом финского ножа…

Отступавший к заливу вместе с линкоровцем Володей Борис Шитиков помнит, как в ложе Самсоновского канала на него прыгнула здоровенная овчарка. Шитиков от неожиданности упал. Но он успел выхватить нож, изо всей силы ударить овчарку в грудь. Оставив издыхающего зверя в луже крови, моряк пополз по вязкой грязи… Увидел прижавшихся к сырым мшистым стенам двух измученных моряков. Они тоже выбирались из окружения.

— К заливу, ребята. Другого пути у нас нет, — твердо сказал Борис Шитиков. — Мы с другом, — он указал на Володю, — пойдем вплавь, может, кто-нибудь подберет.

Теперь их было четверо.

Они понимали, что плыть в простреливаемой с берега ледяной воде более чем рискованно. Но другого выхода у них не было. С наступлением темноты они попытаются незаметно пройти береговое охранение, уйти заливом.

Время тянулось мучительно медленно. Только теперь к людям вернулись привычные ощущения. От сапог, в которых чавкала вода, холод шел по всему телу. Кружилась от голода голова, хотелось пить. Выскребали из карманов последние крошки махорки, надеялись найти хотя бы кусочек сухаря. Тщетно!..

На коленях у Володи лежала гитара. Казалось, на руках его живое существо, так бережно держал он сломанный гриф, с которого свисали оборванные струны.

Борис смотрел на друга с нежностью. Он видел перед собой не страшного человека в перепачканной глиной, смятой бескозырке, в изорванных от непрерывных переползаний бушлате и брюках. Он видел верного своего товарища, всегда веселого, аккуратного. Моряка, который больше всего на свете любил хорошую песню.

— Не хочется умирать, Боря. Жить хочу. Молодые мы…

Борис взял из рук друга гитару, осторожно положил ее на дно канала…

В голове Бориса одна за другой рождались, наплывали мысли. Он видел залитый солнцем, в зелени Кронштадт, на улицах море синих воротников. Батя — Ворожилов — в красивой, ладно сидящей на нем форме, с орденом на груди.

Виделся Борису его первый лихой ротный старшина. Вот он, ухмыляясь, строит новобранцев, стриженных «под нуль». «Кино интересное покажут», — сулит он, на самом деле зная, что поведет их на камбуз чистить картошку…

Но вот наступила долгожданная темнота, моряки начали продвигаться по каналу к заливу. Они старались шагать бесшумно. Хлюпанье сапог, даже звук одиночно падающих брызг отдавался в их ушах нестерпимым грохотом. Если услышат, кинутся вслед. А у них из оружия остались только ножи.

Море все ближе, ближе. Волны то накатываются на огромные прибрежные валуны, то уходят от них, шипя и пенясь. Минута выжидания — и первым к валунам скатывается Борис Шитиков. Он приник разгоряченным лицом к холодному, мокрому камню, всматривается в берег. И не слышит выстрелов вслед. Взмахнув рукой, словно этот его сигнал могли увидеть в темноте остальные, он тихо зовет их к себе. Быстро снимаются бушлаты и сапоги. Шитиков шепотом командует:

— Пошли!

Осторожно десантники вошли в воду, погрузившись по горло, поплыли. Шитиков оглянулся туда, где остались навсегда его друзья.

— Прощайте, товарищи, — прошептал он, — простите меня за то, что я живой.

В эту минуту над заливом повисли на маленьких парашютах осветительные ракеты.

— Ныряй! — крикнул Шитиков.

Команда была подана вовремя. Пули легли совсем рядом. Они ложились то впереди, то позади плывущих. И снова команда: «Ныряй!»…

Сколько продолжался этот поединок десантников с преследователями, Шитиков позднее не мог вспомнить… Окоченевшим он был подобран в заливе нашим катером..

Еще до того как его доставили в госпиталь, он спросил:

— Где мои товарищи? Володька с «Октябрины» где?

Последовал скупой ответ:

— Никого больше подобрать не удалось…

Борис Шитиков не произнес ни слова. Слезы текли по его лицу…

Николай Вьюнов — он тоже участвовал в последней штыковой атаке, в которую водил уцелевших десантников Петрухин, — очнулся после тяжелого забытья.

Моряк лежал в маленьком, узком окопе. Он старался припомнить, как попал сюда. Что-то огромное, темное надвинулось на него. Потом удар в голову… И вот он здесь.

Глаза резало от яркого света. Но то был не огонь пулеметных вспышек, не трассы светящихся пуль, не разрывы снарядов. Совсем другое, давно забытое им, ласковое, доброе, — солнце! Оно светило так непривычно радостно. Безоблачное небо дышало осенней свежестью. Пахло прелыми листьями. «Кругом тихо, никакого боя нет», — подумал Вьюнов. Он вспоминал: Борис Шитиков погиб — его овчарка загрызла. Промелькнула в сознании ночь в Учебном отряде. Борис с Николаем рядом. Командир тихо беседует с ними… Теперь и Вадима Федорова нет, убит лейтенант Зорин. «Где же я?» С трудом приподнявшись, он выглянул из окопа. Да это Нижний парк. Какая тишина…

Но вот до него донеслись приглушенные расстоянием голоса. Едва успел присесть, как послышался шорох шагов. Николай распластался на дне окопа. «Теперь конец», — подумал он.

Прошла минута, другая. Сверху посыпались комья земли. Гитлеровцы стояли над окопом, о чем-то разговаривая. Один из них выстрелил. Пуля пробила Вьюнову плечо, но, закусив до крови губы, он даже не вскрикнул.

Немного потоптавшись, немцы ушли.

От крови сразу же взмок рукав тельняшки. Припав спиной к стенке своего убежища, Вьюнов снял бушлат, кое-как перевязал плечо. Он не стонал от боли, все в нем словно одеревенело. Сидел с закрытыми глазами, мучительно искал выход. Попытался встать на ноги, взглянуть, что делается вокруг, но резкая боль в плече опрокинула его навзничь. С трудом удалось занять прежнее положение. Он достал пистолет, подержал его на ладони, вытащил обойму. Заглянул в нее, сосчитал патроны. Их было всего три. Два для врага, один себе… Сунул пистолет в карман бушлата. Боль все не оставляла. Пропитанная кровью тельняшка липла к телу, мешала. Солнце поднялось уже высоко. Его тепло было теперь как никогда кстати. Измученный моряк задремал. Проснулся, когда солнце уже скрылось. Под бушлат заползал сырой вечерний туман, леденил тело.

Наступила четвертая по счету ночь.

Вьюнов, шатаясь, выбрался из окопа. Немного полежал на его бруствере, не заметив ничего опасного, пополз по холодной земле. Кружилась голова. В сознании билась только одна мысль: «Уходить. Скорее уходить…»

Где-то у каменной стены, разделяющей два парка, поднялся на ноги. Его окликнули по-немецки. Отступив за дерево, Вьюнов направил пистолет на окрик и ждал, подавшись вперед, готовый броситься на врага. И снова чужой окрик. Потом дробь автомата слева. Вьюнов выстрелил в темноту. Подождал. Тихо. Видно, попал. Теперь в обойме два патрона. «Доползти бы к убитому, взять его оружие, тогда живу…» Держа пистолет наготове, он пополз, превозмогая боль. Вдруг снова грянул выстрел. Вьюнов притаился за деревом. Еще выстрел. Ясно: стрелял тот, кого он считал убитым.

Решение пришло мгновенно. Нажав спуск, он разрядил пистолет в сторону стрелявшего. Теперь нельзя было терять ни минуты. «Если фашист жив, задушу его, но последний патрон сберегу. Видно, я последний живой десантник — вот и буду биться до последнего вздоха за всех…»

С убитого врага он снял автомат. Осмотрелся — вокруг никого. Впереди чернел овраг. Вьюнов бросился туда. «Хальт!» В темноте блеснула вспышка, в ту же секунду выстрелил и Вьюнов. Он услышал короткий тихий вскрик. Вьюнов пробежал несколько шагов. Еще выстрел. Матрос прижался к земле. На этот раз стреляли долго, но мимо. Он опять пробирался в ночи и наткнулся на засаду. Автомат немца сослужил свою службу. Вьюнов уложил двух гитлеровцев, а когда на него надвинулся третий, он сам хрипло крикнул: «Хальт!» — и в упор дал по немцу очередь из автомата. Гитлеровец уткнулся в землю. Моряк, петляя, побежал. Задохнувшись, он на миг прислонился к дереву. Пустой немецкий автомат пришлось бросить. Но оставался пистолет с единственным патроном.

Прошло несколько минут, и вокруг Николая снова возникла стрельба. Он совсем вжался в землю. Голоса рядом. Еще минута — и его схватят. Нет, он не примет смерть от врага здесь, на своей земле. А в плен моряки но сдаются. Вьюнов вытащил из кармана пистолет, направил в сердце его вороненый ствол…

К нему подошли фашисты и долго при свете карманных фонарей рассматривали матроса в грязном, рваном бушлате. Полосатая тельняшка была в крови, на валявшейся рядом бескозырке тускло светилось: «Марат».