В Центральном военно-морском архиве в Гатчине день начинается рано.

В этом маленьком городе, где в войну размещались крупные резервы группы армий «Север», где находился вместе с полевым управлением своего штаба командующий фон Кюхлер, там, где мучились, умирали от голода, погибали в фашистских лагерях пленные красноармейцы и моряки, — сейчас мирно трудятся советские люди.

Ничто не напоминает здесь о войне.

Но войдите в разместившиеся в огромном здании хранилища архива. Офицер в отставке, ветеран войны с орденскими планками на пиджаке, выписывает вам пропуск.

Вы в «святая святых» истории советского Военно-Морского Флота времен Отечественной войны. Здесь сосредоточены сотни тысяч документов, личных дел офицеров, учетных карточек краснофлотцев, аттестационные, наградные листы, приказы, донесения, документация героических флотов нашей Родины.

Сколько людей благодаря помощи работников архива узнали о судьбе своих близких, об их делах и подвигах!

…Сотрудник архива склонился над списками моряков, не вернувшихся из петергофского десанта. Рядом с каждой фамилией — «пропал без вести». И вдруг он увидел: после одного имени вместо этих трех страшных слов отчетливо выведено: «жив».

Жив! Значит, может рассказать о том, как спасся, о судьбе товарищей, командиров. Это было подобно встрече с родным человеком, которого долгие годы считали погибшим.

Но все найденные в списках исправления — а их обнаружилось несколько — были датированы 1944 годом.

Возникало множество вопросов, и главный — живы ли эти люди сейчас?!

По имевшемуся в личном деле или учетной карточке последнему адресу пошли запросы в военкоматы. Иногда отвечали, что в списках означенное лицо не числится, или: позднее снова ушел на фронт и не вернулся.

Приходили ответы от людей, значившихся в списках, однако в действительности не участвовавших в десанте.

Но попадались ответы и от тех, кто был тогда в Петергофе.

Первого оставшегося в живых десантника помог найти случай. Это было в Кронштадте, на встрече фронтовых журналистов с коллективом газеты «Советский моряк».

Вспоминая о тех, кто уходил из Кронштадта в грозные бои, выступавшие упомянули и о петергофском десанте.

— Прошло уже двадцать лет, но до сих пор не удалось отыскать ни одного из его участников.

И тогда неожиданно поднялся немолодой человек в гражданской одежде и произнес:

— Я был в этом десанте.

Так познакомились мы с Григорием Кузьмичом Васильевым, бывшим краснофлотцем, художником-ретушером газеты. Каждая деталь его рассказа воспринималась с понятным волнением.

— Когда мы бросились вперед, — вспоминал Григорий Кузьмин, — немцы, охранявшие берег, шарахнулись в темноту. Моряки выполнили первую часть задачи: смять и опрокинуть врага. Десант произвел на него ошеломляющее впечатление, — ведь они рассчитывали на падение Кронштадта. А тут сам Кронштадт нежданно пожаловал к ним! Ни один из немцев не сблизился с нами на расстояние рукопашной схватки. Но огонь против нас велся отовсюду — из укрытий и многих замаскированных огневых точек…

Сам Васильев был в числе тех, кому удалось вырваться из окружения, пробиться к берегу. Десантники помнили: каждую ночь на заливе будут ходить катера. Чтобы дать им знать о себе, надо было послать красные ракеты.

Кто это сделал, кто помог ему, обессиленному, раненному, вплавь добраться до катера, Васильев уже не помнил. Очнулся он в палате кронштадтского госпиталя.

В тот же день мы побывали с Васильевым в гостях у Прасковьи Тимофеевны Ворожиловой. Она показала нам фотографии мужа, вспомнила фронтовую молодость, гражданскую войну. Ведь Прасковья Тимофеевна и Андрей Трофимович встретились и поженились на фронте в 1919 году.

А потом говорили о нем, осенью 1941 года в последний раз поцеловавшем ее и детей и перешагнувшем порог родного дома…

Мы часто бываем в Кронштадте, любим его. И нам бы очень хотелось, чтобы в музее города-крепости, в названиях улиц был навеки запечатлен подвиг тех, кто не пожалел в тот грозный октябрь сорок первого своей жизни для того, чтобы преградить путь врагу к Ленинграду,

…Поиски участников десанта продолжались. Впрочем, теперь уже они сами находили нас.

Очерки о десанте были опубликованы в газетах «Красная звезда» и «Ленинградская правда».

И через короткий срок мы получили новую весточку. Объявился кронштадтский моряк Борис Шитиков. Он с Краснознаменным Балтийским флотом прошел всю Отечественную войну, был военным шофером, служил на кораблях.

На фронте Борис не раз глядел в глаза смерти — и когда, пробравшись в тыл врага, угнал на виду у немецких часовых грузовую машину, чтобы вывезти из медсанбата раненых, и когда участвовал в боевом походе на корабле, высаживавшем десант на острова Выборгского архипелага.

Шитиков дошел с флотом до Восточной Пруссии, был тяжело ранен. Он инвалид Отечественной войны, имеет правительственные награды.

С Борисом Ивановичем мы не раз обходили памятные ему места.

— Мы высаживались вот здесь, — говорил он, всматриваясь в очертания пирса. — Только пирс был тогда другой, деревянный, вблизи росли камыши. А тут лежал, прикрытый плащ-палаткой, убитый наш Батя. Вот тут, — показывал моряк на кладку старинной стены, — я отстреливался…

— Только вот этого, — Борис Иванович показал в сторону ультрасовременного здания ресторана, — конечно, не было. И лучше, если бы не было и сейчас. Пускай бы в другом месте построили… А вот памятник или хотя бы памятную доску с именами тех, кто здесь погиб в бою, установить надо обязательно. Летом тут проходят десятки тысяч людей. Пусть прочтут, вспомнят, задумаются.

…С Николаем Мудровым, храбрым разведчиком десанта, мы тоже начали свой путь от пирса.

Но удивительное дело — ни пристань, ни дворцы, ни одна из аллей возле Большого каскада не будили в нем никаких воспоминаний.

— Бывали ли вы здесь, Николай Викторович, после сорок первого?

— Можно сказать, не бывал, хотя живу совсем близко, в Мартышкине. Однажды, правда, приехал с семьей на праздник открытия фонтанов. Кругом народ, а мне все так странно и вспоминать больно…

Долго бродили мы с Мудровым по парку. Но он по-прежнему ничего не узнавал. В тот день Мудров торопился в Ломоносов, на завод, где он работал электриком-высокочастотником. Николай Викторович обещал обязательно приехать сюда еще раз. Потом мы шли с ним вдоль берега от гранильной фабрики мимо дворцов Марли, Эрмитаж, Монплезир. Постояли у пирса. Мудров был взволнован, растерян.

— Как же так, неужели за эти годы все здесь так переменилось, что я и узнать не могу местности? — сетовал он.

Страшно ходить по заминированному полю воспоминаний. Трудно, но необходимо… И лишь когда мы вошли в Александрию, недоумение на лице Мудрова сменилось уверенностью.

— Да, здесь мы были! — Зоркий взгляд охотника схватывал все: старое дерево, поляну, ручей, уцелевший дом.

Как же сложилась дальнейшая судьба Николая Викторовича?

— Нас осталось трое: два Николая и Александр. Не знаю как, но утром седьмого октября сорок первого года мы неожиданно оказались вблизи поселка Ропша. У дороги, на суку осины, висел человек. По виду мой одногодок, хотя и оброс бородой. На груди табличка с надписью, я ее до сих пор перед глазами вижу: «Романов Николай Васильевич, 1918 года рождения. Повешен за связь с партизанами».

На дороге показались люди. Мы залегли в канаву. Это были беженцы. Впереди два немецких солдата. Больше конвоиров не видно. Сразу решили: надо затесаться в толпу. Как только прошли первые ряды, мы броском к ним. Тут же поскидали бушлаты, переоделись с помощью добрых людей в гражданское. Немцы проверяли: у кого короткая стрижка, сразу уводили в сторону. У нас были чубы. Каждый получил в руки деревянную бирку с красной печатью, со свастикой.

Так начался тернистый путь трех кронштадтских дружков, полный постоянной опасности.

Мудрову повезло: поселившись в деревне, он зарекомендовал себя мастером-механиком, одним починил часы, другим — швейную машину. Промышлял он и охотой: подстрелив однажды лисицу, Николай сделал себе из ее шкурки воротник. С той поры его стали называть в деревне «моряком в бабьей шубе».

Вскоре Мудров вместе со своими товарищами начал отыскивать пути к партизанам. В конце концов через пастуха, бывшего сельского учителя, наладить такую связи, удалось. Но в лес моряки не уходили. Выполняя задания партизан, они оставались в деревне, жили в разных домах. Трудно сказать, знала ли старуха, приютившая Мудрова, о том, что его собираются арестовать. Только накануне она, раскинув карты, неожиданно сказала Николаю: «Беда тебе грозит… Уходить надо…» Так спасся Мудров. Другого Николая и Сашу предали два брата-дезертира, позднее расстрелянные партизанами. Моряки отчаянно сопротивлялись. Когда у Николая отказал парабеллум, он, безоружный, ухитрился сбить с ног двух эсэсовцев.

Николая повесили вместе с хозяйкой дома, где он жил. Сашу живым закопали в землю.

В партизанском отряде Мудров участвовал во многих боях. И в том, когда партизанам Осьминского района удалось спасти советских людей, которых везли на расстрел. Тогда-то он и застрелил коменданта фашистского гарнизона.

Однажды Мудров вместе с группой из пяти человек получил задание взорвать мост, вблизи которого была расположена вражеская батарея.

Стоял декабрь. Партизаны продвигались на лыжах. Внезапно наступила оттепель. Пошел дождь со снегом. Лыжи пришлось снять. Оставив бойцов в засаде напротив немецкого караульного помещения, Мудров с товарищем взяли по пуду взрывчатки и узкой тропочкой пробрались к мосту. Взрыв был произведен удачно, но на обратном пути партизаны едва не погибли. Дорога завела их в болото. Больше суток пробирались бойцы вдоль трясины. Только опыт охотника помог Мудрову вывести товарищей к деревне. С боем прорвались они через фашистский заслон. Один из них был ранен. Ночью задворками удалось уйти.

С одного из дворов, где стояли постоем фашисты, Мудров увел огромного куцехвостого битюга. Взобравшись на лошадь, стал петлять, чтобы запутать следы, и в конце концов оторвался от группы, заблудился в лесу. Мучил голод. Проплутав день, Николай решился на крайнее: привязав коня к ели, завязал ему глаза и перерезал штыком горло. Горячая кровь возвратила Николаю силы. Через некоторое время он вернулся к своим.

Позднее Мудров стал командовать отрядом, входившим в 9-ю партизанскую бригаду. Здесь он был награжден орденом Красного Знамени и медалью «Партизану Отечественном войны» I степени.

Николай Мудров не любит вспоминать о пережитом. Вот почему и в Петродворце бывает он так редко. Но минувшее не оставляет его. И тогда, чтобы обрести душевный покой, Мудров обращается за помощью к природе.

В свободные дни Николай Викторович со своей охотничьей собакой отправляется в лес. Иной раз он возвращается домой без добычи. Спугнутая псом дичь свободно улетает. А человек идет, глубоко вдыхает запахи леса, свежесть ветра. Под ногами прелость опавшей хвои и листьев.

Он должен побыть один, отвлечься от того, что приходит во сне… Просто ходить, глядеть на темно-зеленые ветви, на облака, плывущие между верхушками деревьев. И тогда тени прошлого рассеиваются, отголоски выстрелов смолкают, Николай Мудров возвращается в сегодняшний — добрый и светлый — день.

На встречу ветеранов в Петродворец приехал невысокого роста худощавый человек. Все в этом городе было ему знакомо с детства.

Алексей Степанов — петергофский паренек. Уходя из Кронштадта в десант осенней ночью сорок первого года на катере, он думал о той, что осталась на занятом фашистами берегу. Тоня! Это она признала его убитым.

Но он не был убит!

— …У меня остался в руке штык, винтовку раздробило осколком. Я спотыкался о трупы наших и немцев, помню окоп в парке, где нас оказалось несколько человек. Мы видели немецкую зенитную батарею, стрелявшую в упор по морякам. Забросали артиллеристов гранатами. Я был тогда ранен в голову и руку. Рядом разрывной пулей убило товарища. Шли уже вторые сутки боя, а может быть и третьи.

«Попробуем доплыть в Кронштадт», — сказал мне кто-то.

«Нет, сил не хватит»…

В окопчике возле «Шахматной горы» мы пролежали еще несколько часов. Раненая правая рука горела, она вся распухла. Когда к нам приблизились фашисты, я поднял в левой руке пистолет, хотел выстрелить. Гитлеровец выбил его. Нас повели к Большому дворцу. В подвале за столом сидел офицер в черной шинели. На столе — патефон. Они всё заводили пластинку с одной и той же нашей, русской песней.

«Бой давно кончился. Где же вы были?» — спросил меня офицер. «В парке гуляли!»

Сперва пленных держали в Петергофе. Есть почти не давали, выгоняли на расчистку парка. Тех, кто падал, пристреливали. На голубой тележке с надписью «Мороженое» заставляли возить трупы расстрелянных.

Из Петергофа пленных перебросили в Красное Село… Потом был гитлеровский лагерь смерти, люди, шатающиеся от голода, огромные сторожевые псы.

Из этого лагеря Алексею удалось бежать.

Ему и сейчас мерещится банька на краю села, где жила старая женщина, спасшая ему, беглецу, жизнь.

Тяжек был путь петергофского юноши, моряка-разведчика. Много страшного ожидало его впереди.

Снова плен. Теперь в этом изможденном, обросшем бородой человеке никто, даже самый близкий, не мог бы узнать молодого балтийского моряка.

Когда его везли в эшелоне, Алексей вновь совершил побег. Спрятался на окраине города, в подвале. Он слышал разрывы снарядов — это приближалась Советская Армия. Грохот близкого разрыва оглушил его.

Обрушилась стена подвала, Алексея завалило обломками. Из носа, из ушей потекла кровь.

«Прощай, родная земля, прощай, Петергоф, — думал он. — Неужели теперь, когда освобождение так близко, мне суждено умереть?»

Но советские бойцы нашли Алексея, отправили в полевой госпиталь, подлечили, дали оружие. Он успел еще участвовать в последних боях с фашистами.

А родных его — матери, сестры — не было уже в живых. Они погибли в немецкой неволе.

Младший брат, служивший в советских войсках в Германии, только тогда поверил, что Алексей жив, когда тот прислал ему фотографию, заверенную в части.

Лишь спустя двадцать один год встретился Алексей с той, о ком он вспоминал в ночь высадки десанта.

Прошла юность, отгорела в грозном пламени войны любовь.

У каждого из них была теперь своя семья, да и жили они на расстоянии тысяч километров друг от друга.

А вот встретились вновь в Петродворце, у здания школы на улице Аврова, где учились когда-то.