«За Ленинград!» — пронесся зов, И в ледяную воду, в пламя Пошла атака моряков На берег, занятый врагами. Здесь каждая тропинка, дом Встречали автоматным громом. Бойцы промчались бережком Знакомым, ой каким знакомым. Уже, казалось, не поднять Голов, но побеждает смелость, И к тем, кто встретил день опять, Пришла из пекла боя зрелость.

Немцы вошли в Петергоф, таивший в себе и сейчас угрозу для них.

Фашистам, захватившим Петергоф, была страшна зловещая близость столицы Балтийского флота — Кронштадта, его северных и южных фортов, этих цитаделей с мощной артиллерией, подземными крепостями и арсеналами, с одетым в черное гарнизоном.

«Черные комиссары» — так стали называть враги балтийских матросов. Позднее немецкая солдатня говорила о балтийцах суеверно-панически: «Черная смерть».

За безымянной речкой у Петровской гранильной фабрики, где сражались, сдерживая силы врага, бойцы 10-й стрелковой дивизии, в начале октября стали твориться непонятные для немцев вещи. Их разведчики доносили, что дивизия обескровлена, что помощи ей ждать неоткуда. И все-таки дивизия продолжала вести бои. На смену погибшим приходили живые. Они были в обычной одежде советских солдат, шли в бой с таким же оружием. Но к кличу, рвавшему воздух: «За Родину!» — присоединились страшные для немцев: «Даешь!», «Полундра!» — это флот с Ораниенбаумского «пятачка», с фортов, кораблей посылал своих бойцов на передовую.

Петергоф, со слепотой выбитых взрывами дворцовых окон, с мертвыми фонтанами, с пересекавшими парк окопами и поваленными деревьями, был дик и зловещ.

Словно гигантские муравьи, ползали в парке за укрытиями немцы, натягивали на колья колючую проволоку, ставя заграждения у берега в три, а то и в четыре ряда. В Верхнем саду и Нижнем парке, как огромные пятнистые жабы, глядели из-за деревьев, прятались на бетонированных площадках замаскированные пушки, стояли раскоряками минометы. И одежда солдат тоже была палево-грязной, как пожухлая осенняя листва, лица — тускло-серыми, как накатывающаяся на прибрежные валуны, шипящая в камышах морская вода. Низко надвинутые каски, казалось, срезали лбы.

Солдаты подносили снаряды, заряжали пушки, бившие по Кронштадту, потом прятались, зная, что возмездие неизбежно, что через минуту, словно курьерский поезд в небе, прошуршит посланный с одного из фортов гигантский снаряд. И другой, и третий… Только когда ночь осветится вспышкой взрыва или зоркий корректировщик, находящийся на берегу в непосредственной близости от врага, подаст сигнал подавления цели, комендант форта передаст батареям короткое: «Дробь!»

А потом опять готовность номер один, новая артиллерийская дуэль!

Немцам чертовски мешал Кронштадт — форпост ненавистного им Ленинграда, мешал Ораниенбаум — брат Кронштадта!

Им казалось, что даже в названии этого городка таится какая-то насмешка. Какой там к черту Ораниенбаум — «апельсиновое дерево», когда на нем растут такие железные гостинцы! Форты, которым по военным нормам давно бы пора капитулировать, стреляют, самолеты взлетают с аэродрома под обстрелом противника, умирающая армия за ночь неожиданно оживает, бронепоезд, прорвавшись из глубокого тыла через оккупированную Латвию в Эстонию, а оттуда в Ленинград, начинает курсировать, действовать на ораниенбаумской «Малой земле». Вот почему так нужно фашистам любыми усилиями разгромить ораниенбаумскую группировку, подобрать ключи к Кронштадту. Пока стоит нерушимо Кронштадт, пока в боевой готовности его корабли и форты, Ленинград защищен и от нападения фашистского флота, надежно прикрыт со стороны моря.

…Неуютно, не спится фашистам в захваченном ими Петергофе. Днем и ночью видят они перед собою грозный, пышущий пламенем Кронштадт.

В одном из флигелей бывших царских конюшен расположился штаб немецкой 1-й пехотной дивизии. Здесь, сравнительно далеко от берега, у края каменной, старой, идущей от самого моря стены, за которой начинался парк Александрия, гитлеровцы чувствовали себя в относительной безопасности. Штаб размещался в подвале, куда тянулись серые и красные нити телефонных проводов. Телеграфисты, шифровальщики принимали и передавали приказы, донесения.

Поздно вечером 4 октября только что вернувшийся из расположения своих войск командир 1-й пехотной дивизии генерал-майор Клеффель занялся просмотром бумаг. На столе лежал небольшой белый листок с набранным готическим шрифтом названием солдатской газеты, с черным тевтонским орлом, державшим в когтях окаймленную кружком свастику.

«Солдаты фюрера! Вы слышите последние вздохи окруженного Ленинграда. Скоро вы вступите в этот богатый город. Ничто не может его спасти. Еще усилие — и армии группы «Север» отпразднуют победу…»

Завтра эти газеты раздадут солдатам.

Клеффель прислушался. Кронштадт не стрелял. Может быть, хоть в эту ночь удастся спокойно поспать.

При несомненном превосходстве своих сил фашистские дивизии несли на этих илистых, болотистых берегах значительные потерн.

Сроки, назначенные Гитлером для захвата Ленинграда, давно уже истекли, а немцы все еще топтались в лощинах у свинцовых, угрюмых вод Финского залива, у серо-красных, напоминавших крепостные, заводских стен огромного, ненавистного им города.

Город Октября поражал их своей таинственной, почти мистической силой сопротивления.

И среди слов, внушавших гитлеровцам особенный страх, наравне со словами «комиссар», «большевик» было грозное «матрос»!

Старики, бюргеры на покое, рассказывали внукам, волчатам из «гитлерюгенд», о схватках с красными моряками во время немецкой оккупации 1918 года. Они помнили русских матросов на бронепоездах в степях Таврии, помнили моряков Черноморского флота, которые предпочли утопить свои боевые суда, нежели сдать их врагу. Представление о революционных русских матросах сочеталось для немцев с воспоминаниями о красных немецких матросах, восставших в Киле, о моряках, шедших за Тельманом на баррикады Гамбурга.

…Старинные стенные часы, доставленные расторопным адъютантом из какого-то разграбленного дома, гулко пробили четыре удара. В этот час катера с кронштадтским десантом уже подходили к петергофской пристани. На катерах первой, согласно плану, шла флотская разведка.

Катер с группой разведчиков, которую возглавлял Иван Круташев, приближался к берегу. Моряки теснились в кубрике. Стоявший на борту краснофлотец делал промеры глубины лотом. Когда вместо лота в руках проверяющего оказался шест, разведчики один за другим появились наверху.

— Давай, ребята! Моря — по колено!

— Отставить разговоры. Докладывать глубину, — строго оборвал Круташев. Через несколько минут он тихо приказал: — Приготовиться к высадке!

Высаживались быстро. Прыгали, не чувствуя обжигающего холода, по пояс, по грудь в воде.

Берег молчал. Ни выстрела, ни ракеты. Держа наготове винтовки и гранаты, моряки, ускоряя шаг, цепляясь за скрытые под водой валуны, раздвигая камыши, падая, упорно продвигались вперед.

Павел Добрынин ступил на песок. Через несколько секунд рядом с ним появились Николай Применко и Иван Круташев.

Вдруг ослепительный луч прожектора, вырвавшийся откуда-то сверху, полоснул по берегу и медленно пошел вправо от них. Моряки прижались к земле. В это время второй катер с разведчиками ткнулся в песчаную отмель. Василий Веселовский со своей группой уже был в воде, на подходе к самой кромке берега. Он шел, крепко прижимая к себе ручной пулемет. Стучало в висках, сердце колотилось так сильно, что, казалось, окружающие слышат его стук. Глаза, привыкшие к мраку, видели лежавших за валунами товарищей. Веселовский различал белые полоски на их бушлатах. Неуклюже шагая по воде, он спешил к ним.

Где-то в городе, над Большим дворцом, взлетали и быстро гасли в небе осветительные ракеты.

Десантники кинулись к проволоке. Орудуя ножницами, рвали ее, проделывая ходы для идущих вслед. Враги были застигнуты врасплох.

В первые же минуты боя моряки смяли передовое вражеское охранение, уничтожили гранатами пулеметные гнезда. А к берегу подходили, сбавляя обороты моторов, другие катера, таща на буксире шлюпки с моряками.

Внезапно Нижний парк залило светом ракет. С вышки у пирса по десантникам застрочили пулеметы. Шрапнелью ударили орудия. Это враг после короткого замешательства понял: в Нижний парк ворвались матросы.

Рота старшего лейтенанта Александра Зорина уже на берегу.

— За мной, братва! — звал Зорин товарищей.

Непрестанно били фашистские автоматы.

Павел Добрынин почувствовал боль в виске. Его задело пулей. По щеке текла кровь. Через минуту он уже не помнил о боли, шел вперед.

Пробивая дорогу десанту, разведчики роты Зорина приняли первый бой.

В пепельно-черной пелене, поставленной дымзавесчиками, к берегу подходил катер, на котором шел Ворожилов.

Командир десанта первым прыгнул в воду, подняв в руке пистолет. Полковник был невысок, — волна захлестнула его с головой.

— Эх, — с досадой сказал командир катера старшина Константин Рыков, — не сумел дотянуть до более мелкого места!

Вслед за Ворожиловым моряки бросались в воду, подхватили командира. Вот он уже плывет саженками, загребая левой рукой.

Сделав несколько гребков, он встал и, широко шагая, двинулся впереди бойцов.

И тут произошло неисправимое: пуля пробила грудь командира десантного отряда. Он покачнулся и рухнул к плашмя в воду, успев произнести только:

— Вперед!

Моряки вынесли командира на берег, положили его на пирс.

Командование отрядом принял па себя комиссар Петрухин.

Узнав о гибели друга, он подбежал к Ворожилову и, сняв бескозырку, молча опустился на колени. Застегнул бушлат на груди товарища, провел ладонью по его поблескивающей сединой голове.

А десантники продолжали высаживаться на берег. Они опрокидывали шлюпки и, толкая их вперед, вели дружный огонь. Десятки пулевых пробоин превращали шлюпки в решето, но матросы не останавливались.

О гибели Ворожилова бойцы узнали не сразу, они думали, что идут за любимым командиром, хотя его тело уже остывало на дощатой петергофской пристани.

Перед командиром второй роты лейтенантом Николаем Приходько стояла задача: выбить немцев из Эрмитажа, а потом с помощью пехоты, которая подойдет со стороны Фабричной канавки, идти на соединение с остальными ротами десанта.

Лейтенант хорошо знал этот павильон. В мирные дни, когда праздничная толпа гуляющих устремлялась к Большому каскаду, к Аллее фонтанов, он любил уходить в ту часть парка, где не так людно, где близость моря располагает к раздумью.

В Эрмитаже он часто стоял у огромных, от пола до потолка, окон. Отсюда можно было любоваться и синими в ясные дни водами залива, и прямыми, как стрелы, нарядными аллеями парка.

Но сейчас Приходько не думал о красоте маленького дворца. Сейчас это был узел обороны врага, опорный пункт, который нужно во что бы то ни стало захватить.

…Проходы в проволоке были сделаны на большом расстоянии друг от друга, но это никого не останавливало. Срывая с себя бушлаты, матросы набрасывали их на проволоку и рвались к гранитным валунам, защищавшим Эрмитаж со стороны моря.

Лейтенант шел впереди роты. Мускулистый, юношески стройный, Николай Приходько обычно был застенчив, порою робок. Сейчас эта скованность исчезла. Он непрерывно стрелял из пистолета, торопливо перезаряжая его.

— Вперед! За мной! — все время повторял он.

Точно заговоренный от пуль, Приходько бежал в полный рост, не пригибаясь, слыша рядом с собой тяжелый топот сапог, хриплое дыхание, выкрики: «Бей гадов!»

Огонь с немецкой стороны все усиливался. Теперь фашистам приходилось удерживать не только советскую пехоту слева, но и моряков, непрерывно наступавших со стороны моря.

Фашисты… Какие они? С мальчишеским жадным любопытством Приходько хотел увидеть врага, бить его, мстить за родную землю.

Что-то красное полоснуло с балкона темного здания Эрмитажа. Николай сделал еще шаг вперед и упал мертвым.

Краснофлотец Михаил Тепляк швырнул туда, откуда била огненная струя, гранату. Кто-то за ним — другую. Тяжелое тело гитлеровца рухнуло с балкона. Фашистский пулемет смолк. Но вовсю били немецкие автоматы.

Разъяренных моряков нельзя было удержать. Десантники прыгали в разбитые окна, в проем развороченной стены, откуда зиял черный ствол орудия. Артиллеристы были перебиты.

В сумятице боя десантники сперва даже не заметили, что в Эрмитаже с ними вместо сражаются и красноармейцы. Это была группа бойцов, которой командовал лейтенант Петр Кирейцев. Они входили в сформированный за Ораниенбаумом, в Большой Ижоре, батальон, который потом влился в 10-ю стрелковую дивизию и пошел на помощь десанту. Но только незначительная часть его во гласе с Кирейцевым сумела пробиться в Нижний парк.

— За мной, товарищи, поможем морякам! — кричал командир сорванным голосом.

Они шли, преодолевая колючую проволоку, завалы из деревьев и противотанковые рвы, шли сквозь огонь и смерть.

В наступающем рассвете лейтенант разглядел разбитый оконный проем в северной стене какого-то старинного здания.

— За мной! — звал Кирейцев.

Теперь моряки и пехотинцы сражались рядом.

Бой шел в пороховой мгле, рассекаемой вспышками гранат и выстрелов.

Внезапно Тепляк услышал знакомый голос.

— Да це ж ты! — кричал одетый в армейскую форму здоровяк. Это был недавний кронштадтский моряк Петро Тацюля, ушедший на сухопутье. Он сражался в группе Кирейцева.

Матросы повеселели:

— Нашего полку прибыло!

Стреляя на ходу, бойцы продвигались вверх но деревянной лестнице.

Наконец выстрелы наверху смолкли. В груде щебня, у искореженных взрывом пулеметов, лежали тела убитых гитлеровцев.

— Кажется, всех уложили, — зло проговорил Тепляк.

Но из-за разрушенной стены вновь грохнула автоматная очередь.

Тепляк швырнул туда одну за другой две гранаты. Странной показалась ему внезапно наступившая тишина. Он вышел на чудом уцелевший балкон. В парке слышались хлопки выстрелов, подымался густой черный дым. Моряки наступали. Откуда-то из-за разодранной тучи мягким лучом брызнуло осеннее, уже высоко стоявшее в небе солнце. Полюбоваться этой картиной склонному к мечтательности Тепляку не удалось.

Через несколько минут началась новая атака. Взвизгивали пули, взбивая фонтанчики пыли. Фашисты стреляли из-за деревьев почти в упор.

В небе появились самолеты. Они летели низко над парком. Стремительные тени черными крестами падали на высвеченные солнцем аллеи. Вместе с небольшими бомбами опускались листовки. Ветер относил их в сторону моря. Одна упала в ров Эрмитажа, где отстреливались моряки. «Из Кронштадта будет море, из Ленинграда— поле», «Дамочки, не ройте ваши ямочки», — прочитали бойцы безграмотную стряпню белогвардейских холуев Гитлера, заготовленную впрок для ленинградцев, рывших оборонительные сооружения вокруг своего города.

Послышались насмешливый свист, хлесткая ругань. Отбомбившись, самолеты ушли. По земле стлался едкий пороховой дым. Он тяжелыми волнами окутывал деревья, оседал на ржавых листьях.

Выпала редкая минута затишья.

— Теперь бы, ребята, поесть…

Десантники грызли сухари, наспех открывая ножами банки консервов, доставали мясо, крупные желтые бобы.

И говорили обо всем на свете, только не о бое.

— Вот у меня… — сказал задумчиво Алексей Степанов.

— Опять про свою из Петергофа?

— Про нее…. Как подумаю, что здесь фашисты, сердце кровью обливается.

— Знаем — любовь!..

— А она, брат, не котелок, не потеряешь, — устало протянул моряк.

Молчал только Тепляк. Он лежал на спине и рассеянно смотрел в небо, тяжело переживая все случившееся: бой, гибель командира, товарищей…

Постепенно стихли и голоса других. Моряки услышали лязг гусениц. Танки круто развернулись на балюстраде Большого дворца и тут же открыли огонь по занявшим оборону десантникам. К небу взлетели черные столбы земли, в ноздри бил тошнотворный запах тротила.

Осколок ударил Михаила Тепляка в надбровье. Он упал головой на автомат. Володя подполз к другу, пытался приподнять его. Глаза Тепляка были полуоткрыты, глядели осмысленно. Но сердце уже не билось.

— Прощай! Фрицы за все заплатят… — Володя вытащил автомат Тепляка, поцеловал товарища в губы.

Танки продолжали обстрел Эрмитажа. Немецкие солдаты, прячась за деревьями, высматривали в парке черные бушлаты, следили за вспышками винтовочных выстрелов. Отстреливаясь, десантники отходили на юг. И там слышалась флотская «полундра».

В Эрмитаже в обороне залегли пехотинцы.

Комиссар Петрухин лежал за бруствером наспех вырытого окопа. Он был черен от копоти, словно шахтер, вышедший из угольной лавы.

Все, чему был верен этот человек, — его комсомольская юность, партийная зрелость, жизнь государства, которое и он помогал строить, — соединилось в последнем его назначении.

Петрухин думал о людях, которых он вел в бой.

Огромные пространства, где наш народ бился с фашизмом, сосредоточились для него на этом плацдарме, на перерытых траншеями, перекрытых завалами деревьев аллеях, где воздух, земля в пожухлых листьях были крещены струями огня и свинца.

В этом ожесточении, грохоте и лязге время словно остановилось. Но день все-таки длился, и где-то в его середине десантники уже заняли всю прибрежную линию обороны.

Группы моряков выбили немцев из дворцов Марли и Монплезир. Фашисты не принимали ближнего боя. Они отходили к Большому дворцу.

В окопе, рядом с Петрухиным, командир пятой роты Вадим Федоров. Петрухин и раньше, в предвоенные месяцы их совместной службы, по достоинству оцепил этого собранного, уравновешенного человека. Теперь они словно побратались.

«Если останемся живы, — думал Петрухин, — эта дружба уже навсегда!»

О чем беседовали они сейчас?

О том, что не работает рация. Она разбита. Связь с Кронштадтом не установить.

Петрухин тяжело вздохнул: «Ох, Вадим, Батю бы к нам…»

— Что будем делать? — как бы повторил он молчаливый вопрос Федорова. — То же, что делали до сих пор: драться! К ночи нам должны подбросить боезапас из Кронштадта.

— А если нет, — снова ответил он на непрозвучавший вопрос, — все равно будем пробиваться к Ораниенбауму.

Посовещавшись, решили, что временно штаб отряда лучше расположить в Монплезире. Там сейчас разместился перевязочный пункт.

Под сильным огнем, перебегая, отстреливаясь, Петрухин и Федоров добрались туда. Близость Монплезира к морю обеспечивала связь с катерами из Кронштадта, которые ждал комиссар этой ночью.

Петрухин передал по цепи местонахождение штаба. Но и немцам, просматривавшим весь парк, оно вскоре стало известно. У Монплезира начали рваться снаряды. Били танки, стоявшие у Большого дворца. От Воронихинских колоннад по морякам стреляло орудие. Десантники, занявшие оборону вокруг Монплезира, залегли в траншеях, откуда только что были выбиты немцы.

Уже темнело, когда в атаку на моряков пошли эсэсовцы.

— Не стрелять! — подал команду Петрухин. — Подпустить поближе.

Вадим Федоров уже был среди своих бойцов. Здесь же находился заместитель политрука роты Михаил Рубинштейн.

— Приготовить гранаты! — приказал Вадим Федоров.

И когда фашисты, стреляя из автоматов, были уже близко, звонкий молодой голос политрука, перекрывая шум стрельбы, отчетливо донесся до моряков:

— За Родину! Смерть фашистам!

Забросав гранатами наступавших, моряки поднялись в контратаку.

Из дворца с винтовкой наперевес бежал Петрухин. За ним с громким «ура!», обгоняя друг друга, устремились бойцы. Рвались гранаты. Слышался треск автоматных и винтовочных выстрелов. Бой длился недолго. В ход пошли штыки…

Впервые за этот день только какая-то часть десантного отряда во главе с Андреем Федоровичем Петрухиным столкнулась в штыковом бою с ненавистным врагом.

И враг не выдержал напора. Гнев, боль, ненависть были так сильны в сердцах балтийских моряков, что ни пушки, ни танковые атаки не помогли немцам.

Наступил вечер. Помогая раненым добраться до укрытия, подбирая убитых товарищей, оставшиеся в живых моряки снова заняли оборону у дворца Монплезир.

Так закончился первый день битвы матросского десанта на отвоеванном у немцев плацдарме — в прибрежной части Нижнего петергофского парка.