У меня не было близких. Но у меня были дальние. Они были моими, потому что жили во мне, а я пребывал в них. Они нуждались в моем творчестве, а стало быть, и во мне.

Я никогда не думал о сильной зависимости своей от людей. Задолго до встречи с Жанной я ощутил в себе то, что Попов называет трансцендентным началом. Мои выставки сыграли роль пробок в трансцендентных бутылках с джинами. Бутылка — моя закупоренная душа. Отец помог мне обрести душу, научил, как ее сберечь, но не сумел открыть. Да и никто не может открыть чужую душу. Здесь имеет место самораскрытие. Бурлящий ажиотаж выставки, десятки горящих глаз, пылающие щеки, застывшие в недоумении лица, напряженные позы у одних картин и раскованные у других холстов, таинственный шепот возле моих обнаженных фигур, возгласы одобрения по поводу первых портретов моих нищих, новых русских — все это было обращено ко мне, прибавляло значимости моей обделенной теплом натуре, и душа распахнулась, раскрылась перед людьми. Перед дальними, среди которых в задумчивости ("Не торопись, сынок!") застыл мой отец, мой добрый, прекрасный, бедный папочка. Я стал слишком часто и подолгу думать о нем. Ему не улыбнулось счастье — все оказались дальними и чужими. Его жизнь скомкалась. Он был скомкан и раздавлен временем. Он понимал свой трагизм, потому-то у него были такие мучительно добрые и беспомощные глаза, нередко они были полны слез или обиды, или жалости к самому себе. Я помню последние его слова, сказанные незадолго до кончины: "Не обижай маму. Ей трудно. Она за всех нас пашет, тянет нас всех, помогай ей…"

Жаль, что отец не познакомился с Поповым. Интересно, как бы он отнесся к идее трансцендентности моего "я"? Как бы я хотел, чтобы отец стал свидетелем такого мимолетного, но значительного разговора на выставке. Этот разговор случился до моей встречи с Поповым. Господи, как же в этом мире все сходится. И никаких случайностей! Больше того, случайность лишь подтверждает закономерность развития духа! Я подчеркиваю, ДУХА, если он есть, если мы сумели его возвысить.

Так вот, подошли ко мне две экстравагантные девицы (одна из них явно иностранка, назвалась Амэ, а другая, Ирина, искусствовед) и заявили:

— У вас избыток трансценденции, — и расхохотались.

— Чего-чего? — переспросил я, тогда еще незнакомый с этим мудрым словцом.

— Транс — штука серьезная, — сказала Ирина. — Биоэнергетическая.

— И эзотерическая, — добавила Амэ.

— Вы очень волнуетесь, когда создаете свои холсты, у вас иной раз перехватывает дыхание и дрожат руки?

— Откуда вы это знаете?

— У вас трансцендентное нутро. Ваши картины — почти зеркальное отражение вашего "я". Посмотрите на людей. Нет, вы обратите внимание на то, как они всматриваются в ваши картины. Точно близорукие. Они ошеломлены и сами не осознают этого.

— У вас стопроцентная трансценденция. Кто вам ее передал?

— Отец, — неожиданно для себя сказал я, и выставочный зал поплыл передо мной. Я смахнул навернувшиеся на глаза слезы, хотел было поблагодарить девиц за добрые слова, но, сколько я не искал, их нигде не было.

Вечером я пришел домой и, первое, что сделал, вывернул карманы.

— Эти деньги твои, — сказал я. — Ты возьми часть себе, как ты говоришь, на черный день, а часть сбереги на памятник нашему отцу.

Памятником из мрамора мы занялись с матерью вдвоем. Целый месяц прошел, пока мы его установили. А когда все было сделано, в душе прибавилось покоя.