Меня обвиняли в убийстве. И я признавал свою вину. Меня обвиняли в растлении, и я признавал свою вину. Меня обвиняли в распутстве, и я признавал свою вину.

Рядом на коленях стоял Вася. Он говорил:

— Она целовалась со мной и еще говорила, что у меня сладкие губы и сладкие, как леденцы, зубки. Когда моя рука прошла по животу ее, она задрожала вся и сказала: "Потом" и повторила: "Потом, Васенька!" Я побежал в поселок за вином, а она, я это увидел, целовалась с моим напарником. "Ты изменила мне!" — сказал я, а она ответила: "Он же твой друг". "Не друг, а напарник", — сказал я и дико разозлился. "А у тебя за мое отсутствие ничего с ним не было?" — спросил я. "Было! — ответила она и засмеялась. — У него все соленое". Тогда я представил все, что у них могло быть, и дикая злость охватила меня. "Не злись, — сказала она и поцеловала меня в губы. — Ты лучше". "Ты еще не знаешь, какой я", — сказал я и обнял ее так крепко, что она закричала: "Пусти!" А я не отпускал. В ее руке была консервная открывалка, и она колотила ею по моей голове, а я всю равно ее не отпускал, пока все не закончилось…

— Дальше что? Что дальше? — спрашивал большеголовый.

— А дальше пришел мой напарник и стал ее успокаивать. А мне она стала противна, и я ушел к реке. Когда я уже был внизу, Верка закричала.

— И что ты сделал?

— Я разделся и выкупался, мне было противно и хотелось все смыть с себя… Когда я поднялся наверх, мой напарник снова успокаивал Верку. А она тихо плакала. А потом мне снова захотелось побыть с Веркой, и я попросил напарника сходить к реке…

— Ввести пострадавшую! — приказал Шамрай.

Вошла девушка с лицом, прикрытым кем-то. Это была Сашенька.

— Ты иди к реке, — приказал мне Шамрай, а я займусь дознанием.

Я кинулся к Сашеньке.

— А ты не знал? Я и есть Матрешка… Вот он, Ставрогин, — и она указала на Шамрая.

Большеголовый хохотал, и его смех гремел повсюду, и от этого все дрожали кругом.

— Не может этого быть! — кричал я Сашеньке.

— Может. Все может, — отвечала она. — Ты же сам говорил, что жизнь полна неожиданностей. Где твой Петров? Где твой Данилов? Их нет! Нет! А Шамрай есть. Он вечен!

— Ложь! Неправда! — кричал я.

— Это правда! Правда! — тихо говорил Гриша. — Мы все матереубийцы. Кто убил Анну Дмитриевну, нашу общую мать? Разве не ты? Разве не ее дочь? Каждый из нас идет к убийству своих близких, потому что исчезло родство! Я всегда ненавидел свою мать, потому что переродилась и стала такой моя любовь к ней. И Вася убьет свою мать, и его напарник убьет свою мать, и Верка убила свою мать, и Шамрай умертвил свою мать, и Сеня убил свою мать, и ты убил свою мать. Матереубийство — знамение времени, потому что разобщенность стала сильнее родства.

Я никогда не искуплю своей вины. У меня всегда перед глазами будет стоять худенькая маленькая мама с испуганными глазами. Когда она умирала, я дрожал от страха, а ее глаза смеялись, она проклинала меня. Она знала, что погибнет от моей руки. Она плакала по ночам и читала молитвы, а я кричал ей: "Заткнись!" Однажды ночью она пришла ко мне, подкралась, чтобы поцеловать, а я прогнал ее. Я убивал ее каждый день, каждый час и каждую секунду. Я должен умереть!

— Это не так! Это неправильно, — раздался тоненький серебряный голосочек. Это вошла в судилище Катя-маленькая. Вся в голубом, и глазки у нее сияли. — Мой папа меня убил, а я все равно его люблю. Мой папочка не самый лучший, а я все равно его люблю.

— Катя, что ты мелешь? Ты же живая, — возмутился я.

— Нет. Я умерла. От меня все отказались. Все надо мной смеялись, кричали: "Разденься, мы тоже хотим тебя рисовать". Мне было очень стыдно, и я решила умереть. Когда все вышли из палаты, я забралась на подоконник, увидела птичек на проводах, солнышко и сделала всего один шажочек — и умерла. И совсем это не больно.

Я плакал во сне, кричал, а когда проснулся, надо мной стоял Гриша.

— Что с вами? — робко спрашивал он, протягивая руку.

Я ухватился за его ладонь, притянул Гришу к себе, и мне больше всего на свете хотелось, чтобы он не уходил, чтобы хоть чья-то живая душа была рядом со мною, чтобы хоть чье-то тепло согревало меня.