Костя ждал Петрова, а тот был в командировке. Вскоре Петров возвратился, и Костя подкараулил следователя возле его дома.

Костя рассказал обо мне все, как было.

Петров тут же разыскал меня и добился моего временного освобождения.

— Вы даже не представляете, что вы натворили. Совершили самое тяжкое преступление — подняли руку на блюстителей порядка.

— Я не поднимал.

— На то есть документальные свидетельства. Вас спасает пока что только одно. В протоколе записано, что вы находились в невменяемом состоянии.

— Да не было этого…

— В этом ваше спасение… Не отказывайтесь.

Мне хотелось сказать ему, что, может быть, стоит сразу согласиться и с другими подозрениями. Я убил двух женщин, ограбил, хотел бросить в колодец Лукаса, а потом запил и решил мимоходом уничтожить одного-двух блюстителей порядка. Так, для ровного счета.

Саркастический настрой изнутри разъедал меня, но я сдерживался. Петров был единственным человеком, кроме Кости, который официально пытался доказать мою невиновность. Я знал и то, что это ему нелегко. Солин другого мнения. Любопытная вещь, душа Петрова ориентирована на добро, он исходит из позитива. Но разве можно, думал я, работать в соответствующих органах и исходить из того, что каждый человек (имеющий так или иначе отношение к преступлению) честен по своей природе. Разве можно искать зло и подозревать его в каждом, кто соприкасается с ним. Если это так, то Петров просто играет со мной.

Но откуда столько мягкой сердечности в нем? Даже доброжелательности по отношению ко мне. Конечно, я понимал, у него, должно быть, предостаточно данных и улик, чтобы не считать меня преступником. Он ни о чем мне не говорит. Что он там уже накрутил в своем расследовании, я не знаю. Все идет обычным своим ходом, следователю интересен сам процесс, как мне интересен процесс написания книги. Ему повезло и в том, что я оказался в тюрьме рядом с Шамраем. "Раз в столетие бывает такое!" — заметил Петров, потирая руки. Меня эта реплика покоробила. Он, видите ли, взволнован: раз в столетие! А у меня даже сил нет проклинать те минуты, когда я решился с Костей отправиться на стадион. Я заметил, что мои силы действительно поиссякли. Ожидание смешалось с отчаянием. "Это всерьез и надолго", — сказал мне Петров. И как только были произнесены эти слова, новая волна отчаяния накатила на меня. Я понял, что наступил тот момент, когда сам начинал верить, будто я и впрямь причастен к преступлению. И не потому, что устал отрицать обвинения, а потому, что все нити, связывающие меня с нормальной праведной жизнью, были обрублены. Чужие взгляды, жесты, слова, даже вещи — всё напоминало о том, что отныне я подозреваемый. Так хотелось найти человека, который бы не воспринимал меня как потенциального преступника. Мне казалось, впрочем так оно и было на самом деле, я входил в электричку, и все расступались, а стоило мне сесть — соседи либо вставали и уходили прочь, либо прятали сумки. Нелепо, но я стал видеть в совершенно незнакомых людях обвинителей, свидетелей по моему делу.

Петров понял мое состояние и всячески пытался вселить в меня уверенность в благоприятный исход. Я рассказал ему о Шамрае и о том, что мною получен адрес Щеглова.

— Шамраю нельзя верить ни в чем, но тут он заложил приятеля не случайно, — сказал Петров. — Что ж, проверим.

Щеглов, он же Антонов и Пастернак, действительно временно проживал по адресу, указанному Шамраем. Недавно съехал. Хозяйка приговаривала:

— Такой любезный. Такой милый, такой интеллигентный, научный работник, и вот на тебе.

— Научный работник? — спросил Петров.

— Он так сказал. Статью мне свою показывал. Сейчас журнал принесу: забыла ему возвратить журнальчик-то.

Хозяйка принесла журнал "Науку и жизнь", открытый на странице 87, где была напечатана статья кандидата химических наук Щеглова "Электрохимическая энергетика".

Петров повертел в руках журнал, полистал и на одной из страниц увидел номер телефона. Я как взглянул на этот номер, так и ахнул — это был номер телефона Сашеньки.

— Вам знаком этот номер? — спросил у меня Петров.

Я промолчал.

— Знаком или нет? — резко переспросил Петров.

— Это телефон моей знакомой — Сашеньки.

— Ах, кто бы мог подумать! — не удержался и съязвил Петров.

— Позвольте мне сначала с ней переговорить, — попросил я Петрова.

— И рассказать ей обо всем? Это благородно, не так ли?

— Я не об этом…

— Лирику потом, а сейчас, если хотите, поехали со мной. Судя по номеру телефона, это на другом конце города.

Было что-то непристойное в том, что я ехал к Сашеньке вместе с Петровым. Уйти бы, сказать: "Я лучше потом как-нибудь", но и этого я не в состоянии был сделать. Наконец махнул рукой: будь что будет.

— Может, лучше позвонить все-таки? — предложил я.

— Я уже позвонил, только в прокуратуру и в районное отделение милиции. Сейчас подвезут ордер на обыск.

Единственная не обитая дерматином дверь на втором этаже была дверью Сашеньки. За дверью крутили пластинки.

Дверь открылась и тут же захлопнулась. Петров навалился плечом, и замок не успел защелкнуться.

— Что же так? Мы к вам в гости, а вы… — проговорил Петров, переступая порог.

Саша сидела с подружкой на диване и курила. Она посмотрела в мою сторону и тут же отвела взгляд.

— Мы арестованы? — спросила Саша, улыбаясь.

— Пока нет, — ответил ей Петров.

— Благодарю вас, сэр, за утренний визит, — это ко мне обратилась Саша.

В комнате всего находилось четверо людей. Саша с подружкой и двое парней. На столе стояла бутылка сухого вина, чашки с недопитым кофе, лежали две пачки дорогих сигарет.

Петров неожиданно подошел к подоконнику. В руках у него оказалась дверная медная ручка.

— А где вторая? — спросил Петров.

Сашенька пожала плечами.

— Откуда у вас эта ручка? — спросил Петров.

— Понятия не имею, — ответила Сашенька.

— А где сейчас Щеглов, не скажете? — снова задал вопрос Петров.

— Не знаю такого.

— Он же Антонов и Пастернак, проживал по Королева, тридцать шесть.

Сашенька молчала. Петров повторил вопрос. Я смотрел на Сашеньку, и она в упор поглядела на меня и сказала, указывая на мою персону:

— А этого идиота нельзя попросить оставить мою квартиру?

— Зачем же так? — урезонил ее Петров.

Сашенька ничего не ответила. Петров взял в руки записную книжку, черную, лаковую, с красным рисунком на обложке, там имелись и мои координаты. Петров спросил, листая книжку:

— И Валерьяна Лукича знаете? Прекрасно.

— Что прекрасно? — спросила Саша, надевая черные очки.

— Прекрасно, что я не ошибся в вас, — сказал Петров.

— Я предпочитаю не торопиться с выводами, — ответила Саша и, обратившись к подруге, добавила: — Ты позвонишь Ивану Петровичу?

— Конечно, позвоню, о чем речь, — ответила подруга.

Я не знаю, кто такой этот Иван Петрович, но понял: не зря упомянула о нем Саша.

Петров пристально посмотрел на нее и перевел взгляд на принесенные вещи, сплошь антиквар: фарфор, бронза, серебро, камни.

— Красивые штуки, — сказал Петров.

— Люблю все красивое, — весело ответила Саша.

Я рассматривал пейзажи на стене. Шишкин, Поленов. Так себе. Но подлинники. Их фамилии умброй внизу. Поленов запылен. Грязь въелась в плывущий белый корабль. Отмыть бы все это, подумал я.

А вот две картины Борисова-Мусатова находились под стеклом и потому сохранили серебристость рисунка и нежность фона, деревьев, собачки на свету рядом с обнаженным мальчиком.

— Неужели подлинники? — поинтересовался Петров.

— Копии не держим, — иронически пояснила Сашенька.

Я сидел как на иголках. Уйти, да сил не было. К тому же мне хотелось поговорить с Сашенькой. Впрочем, случай такой представился. Я был поражен, когда Петров предложил всем, кроме меня и Сашеньки, покинуть помещение.

Саша подписала какую-то бумажку. Петров ушел, и я остался с Сашей наедине.

— Я подозревала… — произнесла Саша, — и все же что-то помешало мне сделать окончательный вывод. Художник и полицейский — две вещи несовместимые… — Саша натянуто расхохоталась, и ее лицо заострилось. Она была прекрасна: белая кофта матово светилась на фоне штор из темного бархата. Ей так шел нарядный костюм из голубой прозрачной ткани.

Она смеялась, а я ощущал себя круглым идиотом, может быть, действительно я чего-то не понимал, может быть, что-то во мне сместилось.

— Ты хорошо выглядишь, — неожиданно сказал я, и мне захотелось плакать. Слезы подступили к горлу, в ногах появилась слабость, а голова кружилась, и я ни о чем не мог думать.

— Объяснение в любви после обыска. Блеск. Два ноль в вашу пользу, сэр.

Я молчал. Мусатовский мальчик глядел на меня жалобно со стены, и я сказал:

— Как хорошо он смотрит и как он похож на тебя!

— На меня! — и снова Сашенька расхохоталась, и вдруг смолкла. — Короче, чего тебе нужно? Есть дело?

— От Шамрая тебе привет, — тихо сказал я, осознавая, что поступаю неблагоразумно.

Тут она вскочила. Подсела, изменилась в лице:

— Где он? Что с ним? Где ты его видел?

Я молчал. Во мне колыхнулось, наверное, чисто мужское самолюбие. Да и о чем я мог ей рассказать? О том, что несколько дней просидел в камере вместе с ее любовником, а потом (после выполнения профессионального долга) был выпущен на волю для произведения обыска у гражданки Копосовой Александры Ивановны.

Между тем Саша встала передо мной на колени:

— Умоляю тебя, скажи…

Мне хорошо была видна ее нежная шея, часть спины и даже грудь. Она касалась щекой моих колен, и глаза ее были полны слез.

— Я все тебе прощу. Каждый из нас наживается на чем-то…

Как только были произнесены эти слова, во мне все точно перевернулось:

— Я ни на чем не собираюсь наживаться. Я влез в эту грязь случайно и скоро выберусь из нее…

— Не выберешься! — завопила Саша, поднявшись с пола. — Я тебя упеку! Ты все знал о кулоне. Ты помог убить старуху! Ты собственными руками убил Змеевого. Ты вместе со мной охотился за кулоном. Каторжник!

Я ушам своим не верил. Она раскраснелась: щеки — размытая киноварь, губы алели, глаза отливали такой чудной голубизной, что я не удержался и сказал:

— Ты необыкновенная! — и сделал шаг в ее сторону.

То, что случилось в последующие две минуты, не укладывалось у меня в голове.

Сашенька грохнулась на пол и стала рвать на себе платье. Она разорвала его вдоль, сдернула с себя лифчик и завопила:

— Насилуют! Помогите!

Я распахнул настежь дверь (сообразил!) и тоже закричал что есть мочи:

— Граждане!

Никто не открыл дверь. Сашенька замолчала. Она перевернулась на живот. Полежала несколько секунд в такой позе, потом подняла голову и крепко выругалась в мою сторону, предложив мне закрыть дверь с наружной стороны.

Я ушел, шатаясь. Оскорблений за неделю было предостаточно. А это последнее меня прямо-таки пришибло. Я уехал в Черные Грязи, надеясь хоть как-то успокоиться. На даче никого не было. Печка по-прежнему оставалась развороченной. Я лег спать и вскоре уснул. Поздно вечером ко мне пришел Костя.

— Несчастье, — сказал он. — Сашеньку задавили машиной.

— Когда? Где?

— Как только вы ушли от нее, тут же к ней направился Петров. Он ходил вокруг дома, пока вы были у нее. Часа два Петров разговаривал с Сашей, должно быть, первый допрос оформлял. А потом ушел. А через полчасика вышла из дому и Саша. Она позвонила по автомату и направилась к остановке, села в автобус. На площади Ильича сошла. Здесь снова подошла к телефонной будке, но звонить не стала.

В это время на тротуар въехал самосвал, и такое впечатление, будто Саша пошла навстречу машине. Между тем самосвал рванул на полную катушку и сшиб Сашу. Затем дал задний ход и помчался к переезду. Как назло, ни одной машины. Я метался вокруг да около, а тем временем машина скрылась. Я позвонил в милицию и побежал к Саше. Она лежала в крови, приехала "скорая помощь", и ее увезли в шестую городскую больницу, вот телефоны.

Я тут же оделся, и мы побежали к автомату. Из больницы нам ответили:

— Разрыв мочевого пузыря. Операция прошла нормально.