В ожидании ребенка было столько нежной прелести, что я и сам заметно резко изменился. Я вот-вот должен был стать отцом. Светлана хорошела с каждым днем, и новый огонь вспыхнул в ее облике. Это был огонь, соединенный с самым высоким Духом, который имеет силу придавать всему новый смысл. То был дух самовозвышения бытия. Дух будущей матери бесконечен, ибо несет в себе силу двух жизней. Двух трансценденций. Я стал писать Светлану, и она теперь получалась совсем другой. Исчезли отчаяние и несобранность. Явилась цельная одухотворенность. Беременность еще не была заметна, а счастливое ожидание новой жизни, появление какой-то высокой благодати, чего-то евангелического уже сказалось в ее очертаниях, сиянии глаз, в чуть располневшей, налившейся груди — все это я улавливал в ее развивающейся женственности, и мои холсты зажглись каким-то глубинно-мерцающим светом. Два месяца я писал только ее. Мне уже не нужно было, чтобы она мне без конца позировала. Я лишь сверял какие-то линии, когда говорилКей:

"А ну постой пару минут", или: "Покажи-ка свой локоток", или: "Дай-ка я напишу твою ступню". И я писал ее ступню, бледную со светловатым бежевым овалом пяты, с голубыми прожилками и очаровательным мизинчиком, уютно завершающим очертания ноги. Невольно приходили на ум восклицания Инокентьева: "Я мог часами смотреть и ласкать мизинцы на ступнях моей Магды! Вам не понять этого, вам бы все высшее утопить в технологии…" Нет, что-то определенно было в заблудшем и загрязненно измочаленном гении телевизионного босса, который успел прославиться на телевидении своими бесконечными шоу, где полная даже вывороченная наизнанку откровенность захватывала зрителей своей скрытой пошлостью, оголтелой сексуальной изворотливостью, где от таинственных розоватых мизинчиков старого развратника ничего не оставалось, потому что эти мизинчики таили в себе его порывы к абсолютной чистоте, которая, к сожалению, уже никому была не нужна. Его программы имели баснословный успех, может быть, поэтому, а может быть, и по каким-то финансовым причинам, но однажды утром, выходя из своего дома, он был убит, застрелен наповал, и вся страна горевала по усопшему, и хоронили его с такими почестями, с каким давно уже никого не хоронили. Странно, но на этих похоронах бедного рыцаря телеэкрана и тюремных нар не было ни Касторского, ни Ириши. Ходили слухи, что и они были причастны к смерти Зурабыча. Во время убийства преспокойно отогревали свои косточки на Гавайских островах, а по приезде возложили на могилу Инокентьева пышные венки. Я тоже не был на похоронах: не пустила Светлана.

— Твое место здесь, у мольберта, рядом со мной и с Ванюшей, — сказала Светлана и крепко поцеловала меня.

И я писал, вкладывая в живопись всю свою горячую нежность: накопленные годами страдания и радости вкрапливались в каждый миллиметр холста. Во мне родилась особая бережность к полотну, все до мелочей тщательно прописывалось, но это не было приторным зализыванием пустых мест. В экономных ударах кисти ощущалась, я это чувствовал, моя мужская мощь, нежность Светланы и сладостно чистое дыхание моего первенца!

Изредка к нам приезжали ее родители. Давно в прошлое ушли те мгновения, когда плачущая Ксения Петровна за свою бестактность просила у меня прощение, и я, к великому удовольствию Светланы, простил ее: дочь любила свою мать, и я этому радовался, часто вспоминая то, как нескладно развивались мои отношения с матерью. Я говорил себе: пусть Светлана любит всех, тогда и мне и моему ребенку будет хорошо.

Я был счастлив еще и потому, что меня напрочь оставили в покое. И этим покоем я был обязан Косте, Назарову и Шилову. Они, я знаю, встречались с Касторским и Шамраем. О чем они говорили, я лишь догадывался, а в общении со мной подчеркивали:

— Все идет отлично. Ваше дело — создавать шедевры! На меньшее мы не согласны.

Шамрай, Касторский, Антонов, Мерцалов и многие другие, как бы соревнуясь друг с другом, ратовали за демократию, называя ее правоосновой государства. Кто-то им писал умные и правильные слова, поражавшие иной раз отчаянной левизной.

— Мы за такую демократию, — говорили они, — которая формирует у народа волю к согласию. Власть, какой бы сильной она ни была, должна беречь оппозицию, ибо только оппозиция составляет стержень подлинной демократичности. Власть должна уметь сознательно ограничивать себя, даже порой в ущерб себе. — Поэтому они всякий раз приветствовали прессу, где на них рисовались карикатуры и писались критические статьи. — Демократия, — твердили они, — это умение примириться с врагом, это признание большинством меньшинства, это признание инакомыслящих, это преодоление силы охлократизма! — Все это означало только одно: "И мы хотим и будем властвовать на этой земле. Издавайте законы, сажайте в тюрьмы нерадивых, кормите народ, а мы будем делать свое дело, и место у изобильного корыта не уступим никому".

Эти выверты оборотней были ясны, как божий день, таким поборникам истинного правотворчества, какими были Назаров, Шилов, Костя Рубцов, Солин и многие другие. Между силами добра и зла наметилось что-то вроде перетягивания канатов. Зло, будучи более изощренным, с большей эффективностью использовало преимущества демократии, так как располагало открытыми и скрытыми сферами влияния. К перетягиванию канатов то и дело подключали так называемые народные массы, благодаря которым зло, как правило, побеждало, набирая большее количество голосов и баллов в различных выборах, рейтингах, социологических замерах.

И все-таки это была демократия, демократия на российский лад, демократия с прожилками и хитросплетениями различных темных сил.

В новом российском муравейнике угадывались и буйная радость, и тихое раздолье, и томительное ожидание не беды, а счастья. Выезжая на природу, я ликовал от прикосновений к восхитительному очарованию леса и неба, зеленых трав и тихих коричневатых вод, от разлитого повсюду медоносного нектара репейника и зверобоя, клевера и васильков, ромашек и мать-и-мачехи. Душа пела и сомневалась: "Как же может быть в такой благодати столько несуразностей, злодеяний и подлости?!" И все-таки рядом с этим прекрасным полнокровным миром природы, рядом с чудными звонкими голосами детей, с которыми я общался, рядом с самоотверженностью моих друзей-педагогов и юристов, рядом с моей безоглядной торопливой любовью, нацелившейся как можно быстрее исчерпать всю бездонность влечения, — рядом со всем этим бледнеют, мертвеют и гаснут, исчезая, темные силы зла. Сила любви, красоты и добра во сто крат сильнее той нечисти, с которой нам приходится вести нескончаемый диалог, нескончаемую войну.

В российском хаосе оседает на дно истории революционно-нигилистический бунт, а на его месте произрастают новые апокалиптические зерна, в которых заключены многовековая энергетика мистического духа, православного пафоса, готовность до конца преодолеть антихристовы соблазны, антихристову мораль и антихристову "святость". Именно в этом преодолении так необходимы трансцендентальная педагогика и трансцендентальное искусство, потому что без веры в Нравственно-высшие ценности, говоря словами Андрея Курбатова, не выживет ни наша страна, ни человечество.

Всем сторонникам этого направления казалось, что стоит только открыть определенные шлюзы в забронированном народном духе, как хлынет мощный поток той духовной силы, которой так гордилась страна и которая всегда вызывала восхищение и недоумение у других государств.

Направляя педагогику общечеловеческих ценностей в русло отечественной культуры, мы всякий раз видели, как растет число наших сторонников в творческих вузах и в системе образования в целом. Вместе с тем, как справедливо заметил в свое время Бердяев, русская апокалиптичность, разгоряченная ожиданием чуда, которое должно преодолеть болезненный трансцендентный разрыв, часто скатывалась в социалистическую революционность или хуже того — в буржуазную агрессивность, готовую вселять в народ чувство антихриста и ужас антихриста. Жестокость грабежей и насилий, резкое снижение уровня культуры, поощрение преступных группировок, казнокрадство, коррупция — все это выстраивается мощным барьером на пути духовных преобразований и всякий раз угрожает нам катастрофическим падением.

Мне хотелось изобразить на своих полотнах все эти сложные процессы, так как я считал, что искусство должно нести в себе мощный социальный заряд. Только в этом случае оно способно помочь людям в формировании ПРАВОВОЙ ДУХОВНО БОГАТОЙ ЛИЧНОСТИ. Вот мы и подошли к самому главному — удастся ли всем нам, в частности Владимиру Попову, Геннадию Шилову, Косте Рубцову, Андрею Курбатову и многим другим, на своих экспериментальных площадках претворить в жизнь идеи трансцендентальной педагогики, ставящей в необходимость каждого человека формировать себя как правовую личность. Я отчетливо сознаю утопизм такой задачи. Больше того, я вижу, что современное образование с его высшей и средней школами оказались не только разграбленными и коррумпированными, но и местом, где формируется человек, лишенный подвижничества, готовности защищать права человека, высшую духовность, общечеловеческие идеалы.

Но ни у меня, ни у Кости Рубцова, ни у моей Светланы, ни у Сергея Назарова, ни у многих наших единомышленников нет выбора. Но мы и не Дон Кихоты. Мы скорее реалисты утопического склада. Утопизм наших душ произрастает из эсхатологического упования на последнее будущее. Мы по традиции скорее верим, чем не верим, в мессианскую роль России. Мы обречены на бессмертие.

Где и когда родится, отмучается и угаснет со смутными предчувствиями такое историческое поколение, как наше, исчерпает себя до донышка в фантастических социальных экспериментах и катастрофах, выбрав из прошлых, настоящих и будущих человеческих пластов весь страх зловещих пыток и жестоких репрессий? В какой стране нелепых и неоправданных крайностей, в стране, жаждущей духовности и бесшабашного подвижничества, будет выпестован маленький человек-конформист, отчужденный от самого себя, от близких и дальних, обманутый и проклятый, соединивший в себе жертвенность и манию величия, свободу и рабство, любовь и ненависть. В стране, где в заснеженных голодных далях отпечаталась окровавленная стопа Христа, где вечный воровской мрак и глухое к человеческим стонам бунтарство перемежаются с щедрой жертвенностью, с едва наметившимися бликами потенциального неуемного света? Не может кануть бесследно в небытие спрессованная и загнанная в подполье духовная мощь народа — она рано или поздно даст о себе знать, выйдет наружу в ореоле своего могущества, в бесстрашии жить по законам Красоты, Любви и Свободы — отсюда и подспудная неколебимая уверенность в евангелическое прозрение! Эта приговоренность к исторической значимости, к непроизвольному включению в мессианство согревает наши больные души, укрепляет измученную веру и нашу несчастную в слезах надежду.

Сознание того, что эта вера сильнее и величественнее любых как официальных, так и тайных авторитарных образований, дает нам силы всецело погружаться в тот узкий просвет духовности, который еще не заслонен силами зла!

У нас нет еще готовности защищать высшую духовность последними средствами позора, унижения и даже смерти. Мы всем ходом истории приуготовлены к уступкам злу. Но даже в этой приуготовленности живет тайная надежда на чудо, на торжество Добра.

Мы со Светланой тихо мечтаем о том, чтобы наш Ванюша никогда в своей жизни не ощущал себя ПОДОЗРЕВАЕМЫМ во всех смертных грехах, чтобы он был избавлен от наших комплексов, чтобы он в полную меру ощутил силу и прелесть Любви и Свободы, чтобы в своей созидательной деятельности он утверждал эти величайшие ценности души человеческой!

И наша кроха оказалась в центре моих живописных сериалов — росток новой жизни третьего тысячелетия: позади безумство кровожадных притязаний сильных мира сего, которые на поверку оказались вовсе не сильными, а трухой, людьми-то трудно назвать — исчадия ада — все в прошлом, с мраком и светом, с пророческими предсказаниями, с бесами и с вдохновенной богом тройкой: куда ж несешься ты, Русь, дай ответ? В моем сериале бедный, несчастный Гоголь, спотыкаясь, мчится вслед за летящей тройкой, управляемой не иначе как бесами — Касторскими и Шамраями: ухватившись за колеса еще более несчастные, чем русский классик, мои знакомцы — Шилов и Костя Рубцов, Назаров и Светлана, Попов и Курбатов — не остановить им летящей на ветру тройки, подминают медногрудые кони всех, кто не успел отойти в сторонку, не изменить им начертанный свыше полет, и кто знает, доедет колесо до Казани или где-то за кольцевой дорогой настигнет тройку беда, и все смешается в один гладкий круг, и закружатся бесы разные, словно листья в октябре, и божьим чудом брошенная молния испепелит чудовищные предсказания: бандитско-синдикалистская криминальная Русь — угроза всему миру! Чудным звоном заливается колокольчик: кто даст ответ, какой судьбоносный жребий выпадет нашим потомкам? Третий Ангел уже вылил чашу свою, и река сделалась кровью.

И четвертый Ангел вылил чашу свою на солнце: и дано было ему жечь людей огнем. И жег людей сильный зной, и они хулили имя Бога, и суждено им будет снова пройти через тьму заблуждений: не заслужили мы ни света, ни покоя!

Мама, светлая королева, где ты?

Все в прошлом!

Только наша кроха с ликом младенца-Спасителя нежной ручонкой будто нечаянным жестом очертит незримый горизонт: "Вот он ваш праведный путь, вот она ваша дорога!"

Все это я попытался изобразить в своем сериале, который назвал трансцендентальной живописью, то есть предельно приближенной к Богу.