Поэзия (Учебник)

Азарова Наталья Михайловна

Корчагин Кирилл М.

Кузьмин Дмитрий Владимирович

Плунгян Владимир Александрович

Бочавер Светлана Ю.

Орехов Борис В.

Суслова Евгения В.

11. Метрика

 

 

11.1. Общие понятия метрики

У каждого стихотворения есть особое звуковое и смысловое устройство, и это устройство уникально. Однако не всё в поэтической речи в одинаковой мере уникально: есть то, что повторяется из стихотворения в стихотворение, присутствует сразу у множества поэтов. Например, мы говорим, что два стихотворения написаны одинаковым размером или что они оба написаны четверостишиями с одинаковой рифмовкой, — во всех этих случаях мы говорим о метрике . Так можно сказать о множестве разных стихов, в остальном ничуть не похожих друг на друга.

Другими словами, метрика — это не все особенности конкретного стихотворения, а только те, которые делают стих стихом и позволяют поэтам и их читателям понимать, что они имеют дело не с прозаическим, а со стихотворным текстом (хотя такой текст вовсе не обязательно будет хорошей поэзией).

Метрика стиха интересует в первую очередь самих поэтов — особенно тех, которые хотят лучше понимать, как устроены стихи их предшественников и современников. Не все поэты сознательно используют знания о метрике: часто они полагаются на особый «поэтический слух», который позволяет улавливать закономерности в устройстве текста, не обращаясь при этом к теории метрики. Однако есть и поэты, для которых важен сознательный эксперимент с материей стиха, придание ей отсутствующей у предшественников гибкости и необычности. Такие поэты не пренебрегают изучением метрики.

Также метрика может интересовать людей с системным мышлением — особенно математиков и лингвистов. Например, значительный вклад в русскую науку о стихе сделали математики А. Н. Колмогоров и А. В. Прохоров. Метрика может быть интересна и простому читателю поэзии: мы чувствуем, что иногда разные стихи действуют на нас по-разному, а иногда почти одинаково. Изучение метрики позволяет отчасти ответить на вопрос, почему так происходит.

Учение о метрике стиха, которое часто также называют стиховедением , возникло почти одновременно с профессиональной поэзией (у древних греков, индийцев, китайцев 0 и других народов). В его основе лежит несколько основополагающих понятий, к которым относятся понятия метра, размера, системы стихосложения и ритма.

Метром называется чередование «сильных» и «слабых» слогов в стихотворной строке. Противопоставление «сильных» и «слабых» слогов характерно для любой поэтической традиции, организованной при помощи метра. При этом каждый язык по-своему противопоставляет «сильные» и «слабые» слоги: в древнегреческом и латинском, а также в классическом арабском и древнеиндийском стихосложении противопоставлялись долгие и краткие слоги, в китайском — слоги, обладающие определенным тоном (в этих языках тон слога помогает различать слова так же, как русское ударение), в русском, немецком и английском — ударные и безударные слоги. В зависимости от того, как именно язык различает «сильные» и «слабые» слоги, говорят о различных системах стихосложения .

В мировой поэзии сосуществует несколько систем стихосложения, зачастую в рамках одной национальной традиции стиха используется несколько таких систем. В русской поэзии таких систем три: силлабическая , силлабо-тоническая и тоническая . Эти системы не отделены друг от друга непроницаемой стеной — они могут взаимодействовать друг с другом: среди стихов, написанных на русском языке, можно найти достаточно много «переходных» форм, которые трудно отнести к какой-либо конкретной системе стихосложения. Каждая из этих систем может быть описана по-разному: мы обратимся к одной из наиболее распространенных моделей стиха — той, которой пользовался один из самых известных русских стиховедов М. Л. Гаспаров. Для того чтобы использовать эту модель, нам потребуются понятия стопы и размера .

Стопой называются сочетания «сильных» и «слабых» слогов, которые регулярно повторяются на протяжении стихотворной строки. В русском стихе встречаются такие стопы:

Фактически употребляются только первые пять типов — остальные встречаются очень редко, в основном у тех поэтов, которые сознательно пытаются расширить возможности русского стиха. Пятисложные стопы, по общему мнению, слишком длинны для русского языка: регулярное повторение последовательности одного ударного и четырех безударных слогов чрезмерно ограничивает поэтический словарь.

Однако были поэты, для которых обращение к нетрадиционным типам стоп было сознательным и важным шагом, — например, Даниил Андреев, также известный как автор мистического трактата «Роза Мира». Стихи этого поэта в значительной степени были посвящены мистическим озарениям, требовавшим, по его мнению, принципиально нового стиха — «гиперпеона» (этим самостоятельно изобретенным термином Андреев называл пентон , стих с пятисложной стопой):

                           *** О триумфах, иллюминациях, гекатомбах, Об овациях всенародному палачу, О погибших                  и погибающих                                       в катакомбах Нержавеющий                      и незыблемый                                           стих ищу. Не подскажут мне закатившиеся эпохи Злу всемирному соответствующий размер, Не помогут —                   во всеохватывающем                                                   вздохе Ритмом выразить                          величайшую                                           из химер. [15]

Строки любого метра могут быть разной длины, состоять из большего или меньшего количества стоп: при этом говорят о двухстопном, трехстопном, четырехстопном ямбе и так далее. Такие варианты метра называются размерами .

Последний «сильный» слог называется ударной константой , потому что на него всегда падает ударение. Все слоги, которые следуют за ударной константой, не идут в счет размера и называются окончаниями строки, или клаузулами (лат. clausula — ‘завершение’). Например, в строке Мой дядя самых честных правил мы можем выделить четыре ямбические стопы, и размером этой строки, таким образом, будет четырехстопный ямб. Ударная константа здесь приходится на слог пра , а клаузулой, которая не идет в счет размера, — слог вил :

Если после ударной константы следует один слог (как в нашем примере), то говорят, что строка имеет женское окончание; если два слога — дактилическое окончание; если три и более слогов — гипердактилическое окончание. Если строка заканчивается на слоге с ударной константой, то говорят, что она имеет мужское окончание. Например, строка Пушкина Мой дядя самых честных правил имеет женское окончание — попробуем изменить ее так, чтобы получить остальные типы окончаний, но чтобы размер при этом остался четырехстопным ямбом:

Мой дядя самый мудрый кня́зь ( мужское окончание )
Мой дядя, самый честный слу́жащий ( дактилическое окончание )
Мой дядя мудрый и вели́чественный ( гипердактилическое окончание ) [257]

Кроме финальной ударной константы, в стихотворной строке могут встречаться и другие константы. Например, в каком-то месте стиха обязательно должно закончиться одно слово и начаться другое — в этом случае говорят о цезуре . В стиховедении границу между двумя словами обычно называют словоразделом , и можно сказать, что цезура — это обязательный словораздел в определенном (всегда одном и том же) месте строки. Например, в одном из самых распространенных стихотворных размеров русской поэзии XVIII века шестистопном ямбе всегда соблюдалась цезура после третьей стопы:

Отцы пустынники || и жены непорочны, Чтоб сердцем возлетать || во области заочны, Чтоб укреплять его || средь дольних бурь и битв, Сложили множество || божественных молитв. [257]

Иногда в стихотворении чередуются строки разных размеров. Если это чередование предсказуемо и повторяется на протяжении всего стихотворения несколько раз, то такие размеры называют урегулированными . Если никакой закономерности в чередовании строк разной стопности заметить нельзя, то говорят о вольных размерах. Размеры могут объединяться в группы: например, размеры, использующие двусложные стопы, называются двусложными размерами, а размеры, использующие трехсложные стопы, — трехсложными и т. д.

В дальнейшем мы покажем, как именно разные размеры используются в русской поэзии и чем они отличаются друг от друга.

 

11.2. Системы стихосложения

 

Система стихосложения, в которой стих измеряется стопами, называется силлабо-тонической. До недавнего времени силлабо-тоническим стихом писалось большинство профессиональных поэтических текстов. Но в двух других системах стихосложения — силлабической и тонической — стопы не играют никакой роли.

В силлабической системе стихосложения стихотворные размеры определяются простым счетом слогов (и называются, соответственно, «восьмисложниками», «двенадцати-сложниками» и т. д.). Например, стихотворение Арсения Тарковского «С осетинского» написано 14-сложным силлабическим стихом в подражание силлабическим размерам народной осетинской поэзии:

                           *** Каменное блюдо наливает водой старик, Сморщенной рукою достает из ножен кинжал, Опускает в воду рукоятью и держит так. — Ставлю я кинжал на блюдо — это стоит гора, Под горой вода на блюде — это река Ардон, Под Ардоном каменное блюдо: — Кавказ! Кавказ! [310]

Тоническая система стихосложения, напротив, различает ударные слоги и группы безударных слогов: другими словами, для тонического стиха неважно, сколько безударных слогов заключено между двумя ударными. Например, ни одна строка знаменитого стихотворения Владимира Маяковского «Послушайте!» не совпадает с каким-либо силлабо-тоническим размером, число слогов в каждой новой строке также различно — в таком случае длина строки измеряется только количеством ударений:

                                     *** Послушайте! Ведь, если звезды зажигают — значит —                                                  это кому-нибудь нужно? Значит — кто-то хочет, чтобы они были? Значит — кто-то называет эти плевочки жемчужиной? И, надрываясь в метелях полуденной пыли.

— у Маяковского эти строки выглядят иначе: он дробит каждый стих на более короткие отрезки, каждый из которых составляет отдельную строку (14. Графика стиха), но при анализе метрики этого стихотворения этот способ записи можно упростить, проведя границы строк там, где они чаще всего проводятся в стихах — после рифмующихся слов. Получается, что в первой строке 7 ударений, во второй — 5, в третьей — 6 и т. д.: все строки здесь разной длины, и эта длина измеряется количеством ударений.

В различных системах стихосложения используются разные единицы счета. Их можно схематически представить таким образом:

У разных систем стихосложения разная судьба.

Силлабический стих имеет очень широкое распространение по всему миру. Им пользовались почти все романские стихосложения (французское, итальянское, испанское, румынское), некоторые славянские и другие.

В русской поэзии силлабический стих переживал краткий расцвет на рубеже XVII–XVIII веков (например, у Антиоха Кантемира и молодого Василия Тредиаковского), после чего на смену ему пришел стих силлабо-тонический. Русский силлабический стих существовал в едином контексте со стихом польским и украинским и имел общую с ними систему размеров. Эти размеры можно разделить на две группы — длинные и короткие . Как правило, длинные размеры имели цезуру, а короткие — нет. Наиболее распространенным размером был 13-сложник с цезурой после седьмого слога, обязательным женским окончанием и парной рифмовкой (13. Строфика). Именно таким стихом написано большинство произведений русской силлабической поэзии.

Русская силлабическая поэзия конца XVII — начала XVIII века мало понятна современному читателю. Причина этого не в том, что силлабический стих плохо подходил для русской поэзии, а в том, что эта поэзия писалась на усложненном языке, близком к церковнославянскому. Авторами этих стихов нередко были люди, либо занимавшие церковные посты, либо близкие к церкви или прошедшие церковное обучение. В таких стихах часто встречались пересказы религиозных догм, библейских сюжетов или просто житейской мудрости. Таковы, например, стихи самого известного поэта-силлабиста XVII века Симеона Полоцкого:

                         *** Врачевства, во ковчезе егда пребывают,       недужным ни малую помощь содевают; Подобне аще злато замкненно хранится,       стяжателю прибыток ни един творится. Тако закони в книгах всуе положени,       аще прилежно в царстве не будут хранени. [245]

В переводе на современный русский язык: лекарства, когда они лежат в ящике, ни в чем не помогают больным. Так же и золото, если оно хранится под замком, не приносит никакой прибыли. Так и законы зря записаны в книгах, если они не исполняются в государстве.

В XVIII веке русская поэзия начинает писаться светскими людьми и уже не на церковнославянском, а на русском языке, хотя и сохраняет множество церковнославянизмов, которые, согласно общему мнению того времени, придавали речи особую торжественность. Первым (и последним) светским поэтом, писавшим исключительно силлабические стихи, был Антиох Кантемир. Язык его поэзии также довольно труден, потому что он пытался вносить в русскую поэзию некоторые (в том числе и языковые) особенности поэзии латинской — например, непривычные для русского синтаксиса перестановки слов:

                           *** Скучен вам, стихи мои, ящик, десять целых Где вы лет тоскуете в тени за ключами! Жадно воли просите, льстите себе сами, Что примет весело вас всяк, гостей веселых, И взлюбит, свою ища пользу и забаву, Что многу и вам и мне достанете славу. Жадно волю просите, и ваши докуки Нудят меня дозволять то, что вредно, знаю, Нам будет; и, не хотя, вот уж дозволяю Свободу. Когда из рук пойдете уж в руки, Скоро вы раскаетесь, что сносить не знали Темноту и что себе лишно вы ласкали… [152]

Массовый переход от силлабического стихосложения к силлабо-тоническому связан с так называемой «реформой Тредиаковского — Ломоносова». Эта реформа, случившаяся во второй половине 1730-х годов, сильно изменила облик русской поэзии. Василий Тредиаковский предложил заменить «длинные» силлабические размеры размерами хореическими, так как, по мнению Тредиаковского, они часто встречаются в русской народной поэзии и поэтому наиболее близки русскому языку. Стих Тредиаковского до этой реформы звучал так («Ода торжественная о сдаче города Гданска», 1734):

                     *** Но что вижу? не льстит ли око? Отрок Геркулеса проти́ву, Подъемля бровь горду высоко, Хочет стать всего света к диву! Гданск, то есть, с помыслом неумным, Будто б упившись питьем шумным, Противится, и уже явно, Императрице многомочной; Не видит бездны, как в тьме но́чной, Рассуждаючи неисправно. [315]

После реформы Тредиаковский взялся исправлять старые стихи, и в издании 1752 года эта ода приобрела такой вид:

                   *** Что я зрю? Не льстит ли око? Отрок Ге́ркулу впреки́ Стал, подъемля бровь высоко, Из оград, из-за реки! Гданск то с помыслом неумным, Как питьем упившись шумным, Се противится, и толь Самодержице великой! Бездн не видит в тьме толикой, Всех и смертоносных доль. [315]

Следующий шаг в этой реформе принадлежал Ломоносову, который в 1739 году прислал в Академию наук «Письмо о правилах российского стихотворства» с приложением «Оды на взятие Хотина», выполненной согласно новым стихотворным правилам. Хотя «Письмо» было опубликовано уже после смерти Ломоносова, его поэтическая практика еще при его жизни произвела переворот в русском стихе.

Ломоносов не только предложил перенести на русский стих систему силлабо-тонических размеров, но и предложил считать главным поэтическим размером не хорей (как у Тредиаковского), а ямб. Ломоносов хотел создать принципиально новую поэзию, не имевшую аналогов в России. Она не должна была быть связана ни со старой (силлабической) поэзией, ни с поэзией народной. Ямбические размеры, менее всего привычные для русского стиха, со временем стали основными в русской поэзии.

Первая редакция «Оды на взятие Хотина» не сохранилась, но в редакции 1751 года она звучала так:

                  *** Восторг внезапный ум пленил, Ведет на верьх горы высокой, Где ветр в лесах шуметь забыл; В долине тишина глубокой. Внимая нечто, ключ молчит, Которой завсегда журчит И с шумом вниз с холмов стремится. Лавровы вьются там венцы, Там слух спешит во все концы; Далече дым в полях курится. [196]

В XVIII — ХX веках большинство русских стихов, появлявшихся в печати, были написаны силлабо-тоническим стихом. Начиная с середины XVIII века отдельные поэты экспериментировали с размерами, выходящими за пределы «стандартной» силлабо-тоники, однако последовательно такие размеры начали разрабатываться только в первой четверти ХХ века. При этом вплоть до девяностых годов ХХ века силлабо-тоника не только употреблялась чаще новых («неклассических») размеров, но и для большинства поэтов обладала статусом, привилегированным по отношению ко всем другим формам стиха.

4-стопный ямб в русской поэзии занимал исключительное место вплоть до рубежа XIX–XX веков, когда он постепенно начал вытесняться 5-стопным ямбом. Но даже во второй половине ХХ века 4-стопный ямб остается важным для «классической» силлабо-тоники размером.

                  *** Такую ночь не выбирают — Бог-сирота в нее вступает, и реки жмутся к берегам. И не осталось в мире света, и небо меньше силуэта дождя, прилипшего к ногам. [128]

5-стопный ямб имеет несколько другую историю, чем 4-стопный. Это основной размер английской силлабо-тоники: им писались как лирические стихотворения, так и драмы в стихах. В немецкой и русской поэзии он появляется под влиянием поэзии английской и в подражаниях английским поэтам, но затем довольно скоро начинает употребляться вне всякой связи с нею. Единственное исключение — нерифмованный 5-стопный ямб, который традиционно воспринимается как подражание шекспировской драме. Именно этим размером написан «Борис Годунов» Пушкина, одна из самых известных русских драм в шекспировском духе:

                      *** Конь иногда сбивает седока, Сын у отца не вечно в полной воле. Лишь строгостью мы можем неусыпной Сдержать народ. Так думал Иоанн, Смиритель бурь, разумный самодержец, Так думал и его свирепый внук. Нет, милости не чувствует народ: Твори добро — не скажет он спасибо; Грабь и казни — тебе не будет хуже. [257]

Рифмованный 5-стопный ямб встречается в двух вариантах: более редкий вариант — 5-стопный ямб с цезурой после второй стопы. Именно в таком виде этот размер начал использоваться в русской поэзии. Более частый вариант — бес-цезурный: он начинает употребляться в 1810-е годы и очень быстро вытесняет цезурный тип.

КЛАССИЧЕСКИЕ РОЗЫ

Как хороши, как свежи были розы
Иван Мятлев, 1843

В моем саду! Как взор прельщали мой!

Как я молил весенние морозы

 Не трогать их холодною рукой!

В те времена, когда роились грезы В сердцах людей, прозрачны и ясны, Как хороши, как свежи были розы Моей любви, и славы, и весны! Прошли лета, и всюду льются слезы… Нет ни страны, ни тех, кто жил в стране… Как хороши, как свежи ныне розы Воспоминаний о минувшем дне! Но дни идут — уже стихают грозы. Вернуться в дом Россия ищет троп… Как хороши, как свежи будут розы, Моей страной мне брошенные в гроб! [279]

Стихотворение Игоря Северянина обращается к тем временам, когда цезура в 5-стопном ямбе чаще всего соблюдалась: на это указывает эпиграф из стихотворения Ивана Мятлева, написанного именно таким размером (17. Поэтическая цитата и интертекст). Этот размер Северянин использует и в своем стихотворении.

Третий важный ямбический размер — 6-стопный ямб . В поэзии XVIII — первой половины XIX века он занимал исключительное место. Наиболее распространенным его вариантом был александрийский стих — 6-стопный ямб с цезурой после третьей стопы и парной рифмовкой. За пределами александрийского стиха 6-стопный ямб начинает использоваться уже в XIX веке, но всегда при этом сохраняет цезуру.

                           *** В конце зимы здесь был задуман нами дом, Где водоносом град с рассветом постучится И солнце к полднику оранжевым пятном Стечет с угла двери к ногам, на половицу. Ты вынесла в тазу на улицу закат, И подчинясь судьбы испытанному зову, С дороги вечером в село пришел солдат — Взять у хозяев в долг до сумерек подкову. Вонзен закатом в пень сияющий распор, И пятый океан отпрянул в наши сети, И на прощание случайный спутник с гор Отер шершавою рукою с уха ветер. [340]

Хореические размеры по сравнению с ямбическими куда меньше распространены в русской поэзии. Часто эти размеры так или иначе связаны с песнями (особенно фольклорными), что видно в стихотворении Бориса Рыжего, написанном 5-стопным хореем:

                       *** Вспомним все, что помним и забыли, все, чем одарил нас детский бог. Городок, в котором мы любили, в облаках затерян городок. И когда бы пленку прокрутили мы назад, увидела бы ты, как пылятся на моей могиле неживые желтые цветы. Там я умер, но живому слышен птичий гомон, и горит заря над кустами алых диких вишен. Все, что было после, было зря. [268]

Пожалуй, самый известный пример хорея, в котором отсутствует связь с фольклором, — стихотворение Лермонтова «Выхожу один я на дорогу…»: многие 5-стопные хореи, появившиеся позже этого стихотворения, так или иначе обыгрывали его темы и мотивы. Устойчивая связь между содержанием стихотворения и его размером называется семантическим ореолом размера (17. Поэтическая цитата и интертекст).

Стихотворения, написанные двусложными размерами, часто бывают разностопными — как урегулированными, так и вольными.

Вольный ямб можно назвать размером XVIII века — в эту эпоху он часто употребляется в баснях, эпиграммах и дружеских посланиях, а затем с падением интереса к этим жанрам сходит на нет. В начале XIX века поэты пытались использовать этот размер и в других жанрах (прежде всего в элегии), но в целом вольный ямб не дожил до ХХ века. В «Элегии» Батюшкова (1815) 5-стопный и 6-стопный ямб смешивается с 3-стопным и 4-стопным (графика подчеркивает, что строки текста имеют разную длину):

                      *** Я чувствую, мой дар в поэзии погас, И муза пламенник небесный потушила;       Печальна опытность открыла       Пустыню новую для глаз. Туда влечет меня осиротелый гений, В поля бесплодные, в непроходимы сени,       Где счастья нет следов, Ни тайных радостей, неизъяснимых снов, Любимцам Фебовым от юности известных, Ни дружбы, ни любви, ни песней муз прелестных, Которые всегда душевну скорбь мою, Как лотос, силою волшебной врачевали.       Нет, нет! себя не узнаю       Под новым бременем печали! [38]

Вольный хорей, напротив, размер очень позднего происхождения: он начинает употребляться только в ХХ веке, и хотя этим размером написано несколько известных стихотворений — например, «Сергею Есенину» Маяковского (с отдельными отступлениями), — употребительным размером он так и не стал.

Урегулированные двусложные размеры довольно разнообразны, но среди них выделяется размер с чередованием 4- и 3-стопных ямбических строк и сплошными мужскими окончаниями — этот размер довольно широко распространен и в русской поэзии, и в зарубежной, например в заумной поэме Льюиса Кэролла «Бармаглот»:

                 *** О бойся Бармаглота, сын! Он так свирлеп и дик, А в глуще рымит исполин, Злопастный Брандашмыг!..

Сверхкороткие и сверхдлинные двусложные размеры важны скорее для теории стиха, чем для поэтической практики. Эти размеры позволяют поэту нащупать пределы «классического» стиха. Они могут ответить на вопрос, насколько ощутим ритм того или иного силлабо-тонического метра в строках, которые либо слишком коротки для того, чтобы сформировать ощущение регулярной повторяемости, либо слишком длинны для того, чтобы удержать это ощущение и не сбиться со счета:

                                    *** Все равно ведь веер легких не развеет прах синайский, глушь и даль, Так как глобус сердца только к смерти совершает полный оборот, Но тогда уж разве воздух, разве ветер? Плексиглаз слезливый,                                                                      чокнутый хрусталь. Лимфа почвы, сукровица вод. [167]
     *** Треск льда В саду Всегда Одну Поет Мне песнь, — Как влет Болезнь [168]

Трехсложные размеры (дактиль, афмибрахий и анапест) употребляются в русской поэзии реже, чем двусложные, но все равно очень часто. Развитие этих размеров шло различными путями. В XVIII веке используется в основном дактиль. Амфибрахий и анапест начинают разрабатываться поэтами с начала XIX века и постепенно оттесняют дактиль.

Трехсложные размеры употребляются почти в тех же самых вариантах, что и двусложные. Наиболее распространены среди них 3-стопные и 4-стопные размеры, но встречаются и размеры бóльших (5- и 6-стопные) и меньших (2-стопные) стопностей, а также вольные и урегулированные трехсложные размеры. Приведем примеры трехсложных размеров:

3-стопный анапест Ну, допустим, не все. Но забыты. Марсельезы мои, нереиды… Я для них отсидел за столом день победы, беды и обиды, вроде сада серьезен челом. Дескать, что за четверг получился, дымным деревом кверху спустился? На четырнадцать детских шагов что за ангел вздремнуть отлучился со своих трудовых облаков? [249]
3-стопный амфибрахий Слепой объясняет на пальцах Дорогу в кафе у моста. На плечи слепому, как панцирь, Надета его слепота. Среди колдовских испытаний Страшнее не сыщешь такой Задачи — проникнуть за грани Коробки его черепной. [137]
3-стопный дактиль — Видишь? — разобранный надвое гребнем светящимся пруд… — Вижу. Как будто со дна твое Сердце достали и трут. — Слышишь? — плесканье надводное бедных кругов золотых… — Слышу. Как будто на дно твое сердце сронили — бултых — [352]

На границе между силлабо-тоническим и чисто тоническим стихом находятся два метра, крайне важные для поэтической практики ХХ века. Это дольник и тактовик . Массовое использование этих метров в первой четверти ХХ века символизировало начало новой — «неклассической» — фазы развития русской поэзии. Если количество безударных слогов между соседними ударными в силлабо-тоническом стихе всегда одно и то же, то в дольнике и тактовике оно может колебаться. В дольнике между соседними ударными слогами может быть один или два безударных (или ни одного), а в тактовике — ни одного, один, два или три безударных слога. «Сильная» позиция в дольнике и тактовике обычно называется иктом (соответственно, говорят о 3-иктном, 4-иктном дольнике или тактовике и так далее).

Дольник относится к очень хорошо освоенным стихотворным размерам и встречается во множестве вариантов. Наиболее древний из них появляется в русской поэзии еще в XVIII веке. Это 6-иктный нерифмованный дольник с женским окончанием на основе дактиля, который имитирует античный дактилический гекзаметр. Именно им написаны переводы всех классических античных поэм — «Илиады» и «Одиссеи» Гомера, «Энеиды» Вергилия:

                              *** Гнев, богиня, воспой Ахиллеса, Пелеева сына, Грозный, который ахеянам тысячи бедствий соделал: Многие души могучие славных героев низринул В мрачный Аид и самих распростер их в корысть плотоядным Птицам окрестным и псам (совершалася Зевсова воля), — С оного дня, как, воздвигшие спор, воспылали враждою Пастырь народов Атрид и герой Ахиллес благородный. [84]

Среди дольников, не имеющих связи с античным стихом, употребляются — 3- и 4-иктные дольники, а также дольники, представляющие собой урегулированные сочетания 3- и 4-иктных строк. Значительная часть русской поэзии ХХ века написана такими размерами.

3-иктный дольник Вместе они любили сидеть на склоне холма. Оттуда видны им были церковь, сады, тюрьма. Оттуда они видали заросший травой водоем. Сбросив в песок сандали, сидели они вдвоем. [48]
4-иктный дольник Нежная девушка новой веры — Грубый румянец на впадинах щек, А по карманам у ней револьверы, А на папахе алый значок. [209]

Легко заметить, что в этих двух отрывках расположение ударений не будет повторяться из строки в строку, — часто дольник в русской поэзии выглядит именно так. Однако нередко поэты, которые обращаются к дольнику, стараются писать так, чтобы распределение ударений во всех строках было одинаковым или незначительно отличалось:

              *** С верой в груди упорной, Знающей колос пустой, Сейте озимые зерна, Новь зари золотой. Только предавший плугу Слезы, молитвы и сны, Смутно услышит сквозь вьюгу Звон грядущей весны. [32]

В этом 3-иктном дольнике Юргиса Балтрушайтиса все строки имеют схему

В таких случаях говорят о том, что дольник сближается с логаэдом . Логаэды — это такие размеры, в которых некоторая схема расположения ударений, не совпадающая с привычными силлабо-тоническими стопами, повторяется из строки в строку.

Тактовик в русской поэзии имеет два источника: первый — это эпический (нарративный) стих былин, вернее, литературных подражаний былинам, которые отчасти сознательно, отчасти нет упрощали соответствующие фольклорные образцы. Подлинные былины всегда зависели от напева, и их устройство до сих пор вызывает споры среди ученых. Однако большинство литературных имитаций этого стиха более или менее близки к тактовику. Такой «былинный» тактовик чаще всего был 3-иктным и всегда нерифмованным с дактилическими (реже женскими) окончаниями. Один из ярких примеров таких имитаций — стих «Песен западных славян» Пушкина, впервые введенный в русскую поэзию Александром Востоковым — поэтом и стиховедом XIX века.

Второй источник тактовика — эксперименты с увеличением междуиктового интервала в дольнике. Поэты 1910—1920-х годов предпринимали попытки получить другой неклассический метр — столь же устойчивый, как и дольник. Попытки эти были в разной степени удачными, и чистых образцов тактовика было получено не так много.

                        *** Толстый, качался он, как в дурмане, Зубы блестели из-под хищных усов, На ярко-красном его доломане Сплетались узлы золотых шнуров. Струна. и гортанный вопль. и сразу Сладостно так заныла кровь моя, Так убедительно поверил я рассказу Про иные, родные мне края. [101]

К тонической системе стихосложения относится лишь один метр, который чаще всего называют акцентным стихом .

Для акцентного стиха неважно количество безударных слогов, которое заключено между соседними ударными слогами, однако для того чтобы этот стих отличался от дольника и тактовика, в нем должно быть достаточное количество строк с интервалом больше четырех безударных слогов (если количество таких строк мало, говорят о «расшатанном» дольнике или тактовике). «Сильные» позиции в акцентном стихе всегда совпадают с ударениями, поэтому можно говорить о трехударном, четырехударном и т. д. акцентном стихе. Однако, как и другие стихотворные размеры, акцентный стих может быть более или менее урегулированным.

В более урегулированном варианте акцентного стиха используются равноударные строки. Этот тип встречается относительно редко:

                        *** В окна ошарашивает ветер сквозной, А кондуктор спрашивает билет проездной. Все вытаскиваю из карманов подряд. Колеса лязгают, колеса гремят. Осень донашивает рвань с желтизной, А кондуктор спрашивает билет проездной. [118]

Более популярен — вольный акцентный стих, в котором число ударений может различаться как довольно сильно (так, например, обстоит дело в акцентном стихе Маяковского), так и колебаться в пределах двух-трех ударений.

Для акцентного стиха особенную важность приобретает регулярность рифмовки. Если этот тип стиха лишить рифмы, то на слух он будет неотличим от свободного стиха (этого, однако, не произойдет с дольником). Свободный стих — одна из центральных форм русского стиха ХХ века: этот вид стиха разнообразен, и различные его варианты непохожи друг на друга. Именно поэтому ему посвящен отдельный раздел.

 

Читаем и размышляем 11.2

Борис Слуцкий, 1919-1986

                       *** Теперь Освенцим часто снится мне: дорога между станцией и лагерем. Иду, бреду с толпою бедным Лазарем, а чемодан колотит по спине. Наверно, что-то я подозревал и взял удобный, легкий чемоданчик. Я шел с толпою налегке, как дачник. шел и окрестности обозревал. А люди чемоданы и узлы несли с собой,                       и кофры, и баулы, высокие, как горные аулы. Им были те баулы тяжелы. Дорога через сон куда длинней, чем наяву, и тягостней и длительней. Как будто не идешь — плывешь по ней, и каждый взмах все тише и медлительней. Иду как все: спеша и не спеша, и не стучит застынувшее сердце. Давным-давно замерзшая душа На том шоссе не сможет отогреться. Нехитрая промышленность дымит навстречу нам                        поганым сладким дымом, и медленным полетом                                    лебединым остатки душ поганый дым томит. [291]

Алексей Апухтин, 1840-1893

ПАМЯТИ НЕПТУНА В часы бессонницы, под тяжким гнетом горя, Я вспомнил о тебе, возница верный мой, Нептуном прозванный за сходство с богом моря… Двенадцать целых лет, в мороз, и в дождь, и в зной, Ты все меня возил, усталости не зная, И ночи целые, покуда жизнь я жег, Нередко ждал меня, на козлах засыпая… Ты думал ли о чем? Про это знает Бог, Но по чертам твоим не мог я догадаться, Ты все молчал, молчал и, помню, только раз Сквозь зубы проворчал, не поднимая глаз: «Что убиваетесь? Не нужно убиваться…» Зачем же в эту ночь, чрез много, много лет, Мне вспомнился простой, нехитрый твой совет И снова я ему обрадован как другу? Томился часто ты по родине своей, И «на побывку» ты отправился в Калугу, Но побыл там, увы! недолго: десять дней. Лета ли подошли, недугом ли сраженный, Внучат и сыновей толпою окруженный, Переселился ты в иной, безвестный свет. Хоть лучшим миром он зовется безрассудно, Но в том, по-моему, еще заслуги нет: Быть лучше нашего ему весьма не трудно. Мир праху твоему, покой твоим костям. Земля толпы людской теплее и приветней. Но жаль, что, изменив привычке многолетней, Ты не отвез меня туда, где скрылся сам.

Георгий Оболдуев, 1898-1954

НОЧЬ О, скушно как! О, ночь! В полутора Шагах — ни зги. — И жизнь висит на волоске, Как утро хутора, как лай, что на ветру осип. Спи ночь в перинах атмосферных, над милой бездной нагороженных; ночь, спи принцессой на горошине земли. Стадами звезд глаза полней, чем заливных стад пятна с фермы подзорной незаметней, — — за полночь. Проржавеют поля: — — не смыть! Переглянуться с ветром: — — можно! Только луна в руках весны обманет подписью подложной. [231]

Михаил Кузмин, 1875-1936

Из цикла «ФОРЕЛЬ РАЗБИВАЕТ ЛЕД» Мы этот май проводим как в деревне: Спустили шторы, сняли пиджаки, В переднюю бильярд перетащили И половину дня стучим киями От завтрака до чая. Ранний ужин, Вставанье на заре, купанье, лень… Раз вы уехали, казалось нужным Мне жить, как подобает жить в разлуке: Немного скучно и гигиенично. Я даже не особенно ждал писем И вздрогнул, увидавши штемпель: «Гринок». — Мы этот май проводим как в бреду, Безумствует шиповник, море сине И Эллинор прекрасней, чем всегда! Прости, мой друг, но если бы ты видел, Как поутру она в цветник выходи В голубовато-серой амазонке, — Ты понял бы, что страсть — сильнее воли. — Так вот она — зеленая страна! — Кто выдумал, что мирные пейзажи Не могут быть ареной катастроф? [181]

Василий Бородин, 1982

              *** — и с Солнцем мертвым смесь игры и черного труда в слепом отверстии пары́ и твердь и лебеда сыреющий упор на свет уход через игру и самоварный первоцвет и смерть и черный труд в починку сдай свой первый свет и в стенку бей звездой и открывайся как Завет и вырвавшись ездой возьми воротами зеркал зарю в ответном сне и обрати свой свет искал и это будет мне [47]

Эдуард Багрицкий, 1895-1934

                       *** От черного хлеба и верной жены Мы бледною немочью заражены… Копытом и камнем испытаны годы, Бессмертной полынью пропитаны воды, — И горечь полыни на наших губах… Нам нож — не по кисти, Перо — не по нраву, Кирка — не по чести И слава — не в славу: Мы — ржавые листья На ржавых дубах… Чуть ветер, Чуть север — И мы облетаем. Чей путь мы собою теперь устилаем? Чьи ноги по ржавчине нашей пройдут? Потопчут ли нас трубачи молодые? Взойдут ли над нами созвездья чужие? Мы — ржавых дубов облетевший уют… Бездомною стужей уют раздуваем… Мы в ночь улетаем! Мы в ночь улетаем! Как спелые звезды, летим наугад… Над нами гремят трубачи молодые, Над нами восходят созвездья чужие, Над нами чужие знамена шумят… Чуть ветер, Чуть север — Срывайтесь за ними, Неситесь за ними, Гонитесь за ними, Катитесь в полях, Запевайте в степях! За блеском штыка, пролетающим в тучах, За стуком копыта в берлогах дремучих, За песней трубы, потонувшей в лесах… [29]

Елена Фанайлова, 1962

                              *** Что мне ждать от тебя, что мне делать с тобой, Непроглядная ночь на щеке восковой, О, больная любовь, твой воздушный конвой, Чьи солдаты поют невпопад, вразнобой. Ни закрыть, ни унять, ни платком утереть. Ни одной горевать, ни с тобой умереть. Жизнь проходит как сон, как дурное кино. Как рассказы попутчика в дальнем купе. Подступает, отхлынет, светло и темно, И шумит, как деревья, в своей высоте. Где кончается смерть, на ее берегах, Где любовные песни, как гибельный вой, Ты лежишь навсегда у меня на руках, Утыкаясь в колени мои головой. [322]

Иннокентий Анненский, 1855-1909

                  *** То было на Валлен-Коски. Шел дождик из дымных туч, И желтые мокрые доски Сбегали с печальных круч. Мы с ночи холодной зевали, И слезы просились из глаз; В утеху нам куклу бросали В то утро в четвертый раз. Разбухшая кукла ныряла Послушно в седой водопад, И долго кружилась сначала Все будто рвалася назад. Но даром лизала пена Суставы прижатых рук, — Спасенье ее неизменно Для новых и новых мук. Гляди, уж поток бурливый Желтеет, покорен и вял; Чухонец-то был справедливый, За дело полтину взял. И вот уж кукла на камне, И дальше идет река… Комедия эта была мне В то серое утро тяжка. Бывает такое небо, Такая игра лучей, Что сердцу обида куклы Обиды своей жалчей. Как листья тогда мы чутки: Нам камень седой, ожив, Стал другом, а голос друга, Как детская скрипка, фальшив. И в сердце сознанье глубоко, Что с ним родился только страх, Что в мире оно одиноко, Как старая кукла в волнах… [18]

Михаил Айзенберг, 1948

I Человек, пройдя нежилой массив, замечает, что лес красив, что по небу ходит осенний дым, остающийся золотым. Помелькав задумчивым грибником, он в сырую упал траву и с подмятым спорит воротником, обращается к рукаву. II Человек куда-то в лесу прилег, обратился в слух, превратился в куст. На нем пристроился мотылек. За ним сырой осторожный хруст. Человеку снится, что он живет как разумный камень на дне морском, под зеленой толщей великих вод бесконечный путь проходя ползком. И во сне, свой каменный ход храня, собирает тело в один комок. У него билет выходного дня в боковом кармане совсем промок. [12]

Андрей Николев, 1895-1968

                       *** Вот и кончились эти летние услады, ах, зачем же не вечны вздоры! Я читал, что увядший листик загорится золотом в песнопеньи, так и наши боренья, паренья, развлеченья, влеченья, волненья, лишь материал для стилистик, как и вялые на заборе афиши — найдется потом, кто их опишет, эти ахи да охи, вздохи занимательнейшей, увы, эпохи. [227]

Алексей Парщиков, 1954-2009

МАНЕВРЫ Керосиновая сталь кораблей под солнышком курносым. В воздухе — энциклопедия морских узлов. Тот вышел из петли, кто знал заветный способ. В остатке — отсебятина зацикленных голов. Паниковали стада, пригибаясь под тянущимся самолетом, на дерматоглифику пальца похож их пунктиром                                                                   бегущий свиль. Вот извлеклись шасси — две ноты, как по нотам. Вот — взрыв на полосе. Цел штурман. В небе — штиль. Когда ураган магнитный по сусекам преисподней пошарил, радары береговой охраны зашли в заунывный пат, по белым контурным картам стеклянными карандашами тварь немая елозила по контурам белых карт. Магнитная буря стягивает полюса, будто бы кругляки, крадучись, вдруг поехали по штанге к костяшкам сил. Коты армейские покотом дрыхнут, уйдя из зоны в пески. Буря на мониторах смолит застекленный ил. Солдаты шлепают по воде, скажем попросту — голубой, по рябой и почти неподвижной, подкованной на лету. Тюль канкана креветок муаровых разрывается, как припой, сорвавшись с паяльника, пленкой ячеистой плющится                                                                           о плиту. Умирай на рассвете, когда близкие на измоте. Тварь месмерическая, помедля, войдет в госпитальный                                                                            металл. Иглы в чашку звонко летят, по одной вынимаемые                                                                          из плоти. Язык твой будет в песок зарыт, чтоб его прилив и отлив                                                                             трепал. [241]

 

11.3. Полиметрия и гетерометрия

 

Не всегда бывает так, что поэтический текст написан только каким-то одним размером: иногда размеры могут сменять друг друга в пределах одного стихотворения или поэмы. Такое явление называется полиметрúей . Полиметрия может использоваться в больших поэмах как средство борьбы с монотонностью какого-либо одного размера (это было особенно характерно для поэм XIX века), а также в песнях, где «куплет» писался одним размером, а «припев» — другим (песни до сих пор часто выглядят так).

В таком, «классическом», типе полиметрии смена размеров часто связана с тем, что именно происходит в стихотворении или поэме. Например, в сюжетной поэме размеры могут меняться тогда, когда происходит новый поворот сюжета или мы слышим речь разных персонажей поэмы и т. д. Именно таким образом устроена поэма Николая Некрасова «Современники» (1875): рассказчик этой поэмы приходит в ресторан, где, перемещаясь из зала в зал, наблюдает представителей различных социальных слоев. Каждый новый зал описывается новым стихотворным размером. Например, в одном зале он встречает компанию военных, критично настроенных к текущей политической ситуации, — эти военные описываются 4-стопным ямбом (размером торжественной оды, повествующей в том числе о военных подвигах):

                   *** Военный пир… военный спор… Не знаю, кто тут триумфатор. «Аничков — вор! Мордвинов — вор! — Кричит увлекшийся оратор. — Милютин ваш — не патриот, А просто карбонарий ярый! Куда он армию ведет?.. Нет! лучше был порядок старый!..» [225]

В другом зале он слышит разговор председателя Казенной палаты, чья фамилия (Гран-Пасьянсов) намекает на то, что занят он исключительно светской жизнью, а не делами государства, и заискивающего перед ним «директора»:

— «Господин председатель Пасьянсов!» — «Гран-Пасьянсов!» — поправил старик. «Был бы рай в министерстве финансов, Если б всюду платил так мужик! <…> Доложите министру финансов, Что действительно беден мужик». — «Но — пример ваш, почтенный Пасьянсов?..» — «Гран-Пасьянсов!» — поправил старик. [225]

Этот отрывок написан 3-стопным анапестом, одним из размеров, который был характерен для Некрасова и использовался им в том числе в социально-критических стихотворениях. Изначально анапест и амфибрахий воспринимались как метры романтической баллады (ими часто пользовался Василий Жуковский, затем Михаил Лермонтов), а Некрасов намеренно использовал их для «низких» тем — критики общественного строя, описания жизни бедноты и т. д.

Таким образом, вся поэма построена на смене стихотворных размеров, каждый из которых имеет свою историю в русской поэзии и вызывает у читателя определенные ассоциации. Еще один яркий пример такой организации поэтического текста — поэма Александра Блока «Двенадцать».

Другой вид стиха, связанный с полиметрией, — гетерометрический стих. При таком типе стиха размеры меняются не от строфы к строфе, а от строки к строке. При гетерометрии к силлабо-тоническим строкам разных размеров могут примешиваться дольник и тактовик, а также строки, не укладывающиеся ни в один регулярный размер. Гетерометрический стих в различных вариантах довольно часто употребляется в русской поэзии начиная с первой четверти ХХ века. У разных поэтов гетеромет-рический стих может звучать похоже и на акцентный стих, и на верлибр. Он часто не обладает упорядоченной рифмовкой и потому может смешиваться со свободным стихом, по сравнению с которым он, однако, более ритмически упорядочен.

Видимо, первым поэтом, который сделал гетерометрический стих одной из ключевых черт своей манеры, был Велимир Хлебников:

                  *** Когда казак с высокой вышки Увидит дальнего врага, Чей иск — казацкие кубышки, А сабля — острая дуга, — Он сбегает, развивая кудря́ми, с высокой вышки, На коня он лихого садится И летит без передышки В говором поющие станицы. Так я, задолго до того мига, Когда признание станет всеобщим, Говорю: «Над нами иноземцев иго, Возропщем, русские, возропщем! Поймите, что угнетенные и мы — те ж! Учитесь доле внуков на рабах И, гордости подняв мятеж, Наденьте брони поверх рубах!» [331]

Первые четыре строки этого стихотворения представляют собой привычный 4-стопный ямб, но размер пятой строки уже не так просто определить — он не совпадает ни с одним из употребительных метров (еще одна такая строка Поймите, что угнетенные и мы — те ж ). Остальные строки соответствуют разным метрам — ямбу (И гордости подняв мятеж ), хорею (В говором поющие станицы ), анапесту (На коня он лихого садится ) и дольнику (Когда признание станет всеобщим ). При этом если про первую смену размеров еще можно сказать, что она следует за поворотом сюжета стихотворения (казак видит врага и поднимает тревогу), то далее смены размеров становятся произвольными.

После Хлебникова такая организация стиха стала популярной среди поэтов, так или иначе принимавших во внимание опыт русского авангарда (у обэриутов, поэтов Лианозовской школы). Возможности этой формы были довольно велики — в зависимости от того, в каких пропорциях смешивались разные размеры, получался разный результат, — и гетерометрический стих в XXI веке выступает основным конкурентом свободного стиха, иногда сближаясь с ним, а иногда удаляясь от него.

 

Читаем и размышляем 11.3

Евгений Баратынский, 1800-1844

ПОСЛЕДНИЙ ПОЭТ Век шествует путем своим железным, В сердцах корысть, и общая мечта Час от часу насущным и полезным Отчетливей, бесстыдней занята. Исчезнули при свете просвещенья Поэзии ребяческие сны, И не о ней хлопочут поколенья, Промышленным заботам преданы.      Для ликующей свободы      Вновь Эллада ожила,      Собрала свои народы      И столицы подняла;      В ней опять цветут науки,      Носит понт торговли груз,      Но не слышны лиры звуки      В первобытном рае муз! Блестит зима дряхлеющего мира, Блестит! Суров и бледен человек; Но зелены в отечестве Омира Холмы, леса, брега лазурных рек. Цветет Парнас! пред ним, как в оны годы, Кастальский ключ живой струею бьет; Нежданный сын последних сил природы — Возник поэт: идет он и поет:      Воспевает, простодушный,      Он любовь и красоту,      И науки, им ослушной,      Пустоту и суету:      Мимолетные страданья      Легкомыслием целя,      Лучше, смертный, в дни незнанья      Радость чувствует земля. Поклонникам Урании холодной Поет, увы! он благодать страстей; Как пажити Эол бурнопогодный, Плодотворят они сердца людей; Живительным дыханием развита, Фантазия подъемлется от них, Как некогда возникла Афродита Из пенистой пучины вод морских.      И зачем не предадимся      Снам улыбчивым своим?      Жарким сердцем покоримся      Думам хладным, а не им!      Верьте сладким убежденьям      Вас ласкающих очес      И отрадным откровеньям      Сострадательных небес! Суровый смех ему ответом; персты Он на струнах своих остановил, Сомкнул уста вещать полуотверсты, Но гордыя главы не преклонил: Стопы свои он в мыслях направляет В немую глушь, в безлюдный край; но свет Уж праздного вертепа не являет, И на земле уединенья нет!      Человеку непокорно      Море синее одно,      И свободно, и просторно,      И приветливо оно;      И лица не изменило      С дня, в который Аполлон      Поднял вечное светило      В первый раз на небосклон. Оно шумит перед скалой Левкада. На ней певец, мятежной думы полн, Стоит… в очах блеснула вдруг отрада: Сия скала… тень Сафо!.. песни волн… Где погребла любовница Фаона Отверженной любви несчастный жар, Там погребет питомец Аполлона Свои мечты, свой бесполезный дар!      И по-прежнему блистает      Хладной роскошию свет:      Серебрит и позлащает      Свой безжизненный скелет;      Но в смущение приводит      Человека вал морской,      И от шумных вод отходит      Он с тоскующей душой! [34]

Борис Поплавский, 1903-1935

                *** Голос веретен был тонок Точно лен Будто в шестерне стонал ребенок Веретен Прядало зеркало к нижним ветвям мастериц Падало в холод потемок Память о праздничном имени Каменных лиц Серое небо Птицы молчат Кусочек хлеба Снесите в ад Там дьявол голоден среди бриллиантов Свободы        [250]

Павел Зальцман, 1912-1985

ЩЕНКИ Последний свет зари потух. Шумит тростник. Зажглась звезда. Ползет змея. Журчит вода. Проходит ночь. Запел петух. Ветер треплет красный флаг. Птицы прыгают в ветвях. Тихо выросли сады Из тумана, из воды. Камни бросились стремглав Через листья, через травы, И исчезли, миновав Рвы, овраги и канавы. Я им кричу, глотая воду. Они летят за красный мыс. Я утомился. Я присяду. Я весь поник. Мой хвост повис. В песке растаяла вода. Трава в воде. Скользит змея. Синеет дождь. Горит земля. Передвигаются суда. [134]

ТАКЖЕ СМ.:

Осип Мандельштам (6.4),

Владимир Высоцкий (19.1).

 

11.4. Ритм

 

Под ритмом в стиховедении обычно понимают звуковое устройство стихотворной строки, к которому относят связь звуков друг с другом, расположение пауз и ударений и т. д. Стиховедение обычно интересуют два частных проявления ритма: ритм «сильных» и «слабых» слогов и ритм словоразделов.

То внимание, которое уделяется этим двум видам ритма, понятно: классический русский стих строился на довольно строгих формальных схемах, но воплощаться в жизнь эти схемы могли по-разному. Эта разница (то есть ритм) часто обеспечивала своеобразие манеры какого-либо одного поэта или целого поэтического поколения. Особенно это было заметно в двусложных размерах: составить стихотворение из односложных и двусложных слов так, чтобы все стопы были ударные, довольно трудоемкая задача, и, конечно, ямб и хорей не употреблялись бы так часто, если бы не существовало столько вариантов этих размеров.

Ритм ударений, который изучают в таком случае, называют ритмом схемных ударений, то есть ритмом тех ударений, которые приходятся на «сильные» слоги стиха. Напротив, в трехсложных размерах, особенно до XX века, почти не встречалось пропусков ударений внутри строки: словарь русского языка вполне позволяет поэту писать так, чтобы без особых проблем ставить ударение на каждом третьем слоге. В таких размерах своеобразие ритма обычно создавалось словоразделами. Разберем это на примере 4-х стопного ямба:

         ДОМБИ И СЫН Когда, пронзительнее свиста, Я слышу áнглийский язык — Я вижу Оливера Твиста Над кипами конторских книг.

У Чарльза Диккенса спросите, Что было в Лондоне тогда: Контора Домби в старом Сити И Темзы желтая вода…

Дожди и слезы. Белокурый И нежный мальчик — Домби-сын; Веселых клерков каламбуры Не понимает он один.

В конторе сломанные стулья, На шиллинги и пенсы счет; Как пчелы, вылетев из улья, Роятся цифры круглый год.

А грязных адвокатов жало Работает в табачной мгле — И вот, как старая мочала, Банкрот болтается в петле.

На стороне врагов законы: Ему ничем нельзя помочь! И клетчатые панталоны, Рыдая, обнимает дочь… [207]

Мы воспользовались самым простым правилом расстановки ударений: все односложные слова мы считали безударными (кроме тех, на которые приходится ударная константа), а в остальных — расставили ударения согласно словарю. Получившиеся схемы мы разместили справа от текста стихотворения. Теперь предположим, что каждый «сильный» слог внутри строки, написанной этим размером, может быть либо ударным, либо безударным. Последний «сильный» слог при этом всегда ударен (это ударная константа). Для 4-стопного ямба можно составить восемь возможных схем распределения ударений. Эти схемы обычно называются ритмическими формами:

Такие же схемы могут быть получены для всех остальных двусложных размеров. Некоторые из них практически не употребляются в русской поэзии (например, форма VIII), другие — употребляются редко, и потому их присутствие в стихотворении ощущается как ритмический курсив — подчеркивание смысловых центров стихотворения при помощи специальной ритмики.

Такова, например, форма VII — в ней возникает необычно длинный промежуток между двумя ударными словами. В стихотворении Осипа Мандельштама этой форме соответствует строка И клетчатые панталоны , которая позволяет вниманию читателя дополнительно остановиться на подчеркнуто «низкой» подробности этой литературной трагедии, говорит о том, что трагическое нередко сопровождается смешным.

Ритмические характеристики стихотворения могут быть обобщены с помощью подсчетов. Обычно при таких подсчетах вычисляют, какой процент ударности у каждой стопы в каждой из строк разбираемого стихотворения. Затем эти сведения изображают на специальном графике, который называется профиль ударности . По горизонтальной шкале откладываются номера стоп, по вертикальной — процент ударности стоп во всем стихотворении. Сопоставления этих графиков для стиха разных авторов и разных эпох позволяют судить, насколько меняется ритм одних и тех же стихотворных размеров от эпохи к эпохе, выделяется ли на этом фоне конкретное стихотворение, обладает ли тот или иной поэт собственными ритмическими предпочтениями, нехарактерными для стиха эпохи, и т. п.

На рисунке ниже изображен профиль ударности стихотворения «Домби и сын» (сплошная линия) в сравнении с профилем ударности по всей эпохе (1905–1920 годы, пунктирная линия; по данным М. Л. Гаспарова).

Оба графика похожи друг на друга: на них видно, что третья стопа 4-стопного ямба чаще всего бывает безударна, а ударность первой стопы достаточно высока. Однако показатели для второй стопы существенно отличаются: у Мандельштама ее ударность ниже ударности первой стопы, в то время как для эпохи была характерна обратная тенденция — нарастания ударности от первой стопы ко второй.

Как показывают исследования всех 4-стопных ямбов Мандельштама, написанных им в 1910-е годы, для него действительно был характерен так называемый «рамочный ритм» (ритм, при котором ударность постепенно, без резких скачков падает от первой до третьей стопы). Этот ритмический тип был распространен в русской поэзии XVIII века, и ритмическая связь с этой поэзией — яркая особенность раннего стиха Мандельштама, выделяющая его среди других поэтов эпохи.

Еще один пример значимости стихотворного ритма относится к более давним временам. Одна из наиболее ярких черт раннего стиха Ломоносова — избегание пропуска ударений в ямбических размерах. Вот так, например, звучит строфа «Хотинской оды»:

                    *** Не Пинд ли под ногами зрю? Я слышу чистых сестр Музыку! Пермесским жаром я горю, Теку поспешно к оных лику. Врачебной дали мне воды: Испей и все забудь труды; Умой росой Кастальской очи. Чрез степь и горы взор простри И дух свой к тем странам впери, Где всходит день по темной ночи. [196]

Согласно предположению филолога М. И. Шапира, Ломоносов отказался от «чистого» ямба без пропусков ударений по политическим соображениям. Дело в том, что классицистический жанр торжественной оды предполагал прямое обращение к монарху, который выступает адресатом такого стихотворения. В начале поэтической карьеры Ломоносова на престоле находилась императрица Анна Иоанновна, чье двусложное имя легко укладывается в ямбический размер (Одеян в славу Аннин лик ). Но в 1742 году Анну Иоанновну сменила Елизавета Петровна, а следовательно, и торжественные оды должны были сменить адресата. Но имя Елизавета никак не умещалось в ямбический размер без пропусков ударений. Можно предположить, что именно это обстоятельство заставило Ломоносова пересмотреть введенные им же самим правила:

И пойте сей великий день, Когда в Отеческой короне Блеснула на Российском троне Яснее дня Елисавет… [196]

Кроме ритма схемных ударений, можно говорить о ритме сверхсхемных ударений, то есть таких ударений, которые приходятся на «слабые» слоги размера. Поэты редко используют ритм сверхсхемных ударений как прием и пишут так все стихотворение целиком. Например, так написано стихотворение Валерия Брюсова «Зимой».

Возможна и другая, более редкая, ситуация, при которой «слабый» слог получает ударение, а ближайший к нему «сильный», напротив, его лишается. Такая ситуация называется перебоем . Обычно перебои встречаются в начале строки, в районе первого «сильного» слога, но это не обязательно. Чаще всего перебой употребляется в силлабо-тонических размерах, несколько реже — в дольнике.

Перебой — это сильное стилистическое средство, и в русской поэзии он используется довольно редко, хотя в немецкой и в особенности английской силлабо-тонике перебои, напротив, очень часты — настолько, что не воспринимаются как отступления от метра. Тем не менее некоторые русские поэты используют перебои как вполне законное средство борьбы с монотонностью классического стиха:

здесь долги сроки, колки проволóки, как проволкой опутанный стократ Уральских гор завороженный клад — легкое перышко в завьюженной берлоге. [88]

Ритм и метр не отделены друг от друга непроницаемой стеной. Существует гипотеза, согласно которой то, что некогда было ритмом, в процессе исторического развития стиха может становиться метром (это называется метризация ритма ), а то, что было метром, может постепенно утрачивать свою обязательность и становится ритмом (ритмизация метра ). В русском стихе первый процесс привел к появлению дольника и тактовика, а второй — к тому, что в свободном или гетерометрическом стихе часто можно встретить строки, совпадающие со строками силлабо-тонических размеров.

 

Читаем и размышляем 11.4

Валерий Брюсов, 1873-1924

                     ЗИМОЙ Дуй, дуй, Дувун! Стон тьмы по трубам, Стон, плач, о чем? по ком? Здесь, там — По травам, ржавым, ах! по трупам Дрем, тминов, мят, по всем цветам, Вдоль троп упадших тлелым струпом, Вдоль трапов тайных в глушь, где стан, Где трон вздвигал, грозой да трусом Пугая путь, фригийский Пан. Дуй, дуй, Дувун! Дуй, Ветр, по трубам! Плачь, Ночь! Зима, плачь, плачь, здесь, там, По травам, трапам, тронам, трупам, По тропам плачь, плачь по цветам! Скуп свет; нет лун. Плачь, Ночь, по трудным Дням! Туп, вторь, Ветр! По их стопам Пой, Стужа! Плачьте духом трубным, Вслух! вслух! по плугам, по серпам! Дуй, дуй, Дувун! Дуй в дудки, в трубы! Стон, плач, вздох, вой, — в тьму, в ум, здесь, там… Где травы, трапы, троны? — Трупы Вдоль троп. Все — топь. Чу, по пятам Плач, стон из туч, стоя с суши к струйным Снам, Панов плач по всем гробам. Пой в строки! в строфы! строем струнным На память мяты по тропам! [49]

Георгий Адамович, 1894-1972

                      *** В последний раз… Не может быть сомненья, Это случается в последний раз, Это награда за долготерпенье, Которым жизнь испытывала нас. Запомни же, как над тобой в апреле Небо светилось всею синевой, Солнце сияло, как в ушах звенели Арфы, сирены, соловьи, прибой. Запомни же: обиды, безучастье, Ночь напролет, — уйти, увидеть, ждать? — Чтоб там, где спросят, что такое счастье, Как в школе руку первому поднять.

ТАКЖЕ СМ.:

Гавриил Державин (10.1),

Константин Бальмонт (15.2).

 

11. 5. Верлибр и свободный стих

 

Как мы выяснили, стих может строиться на упорядоченном количестве слогов в строке, или на упорядоченном количестве ударений, или на том и другом вместе, — и многие думают, что в этом все дело. Но, как писал Ю. М. Лотман, если поэзия ощущает где-то свою границу, то поэты будут пробовать ее на прочность и стремиться через нее перейти. Так возникает верлибр, или свободный стих, — поэзия, в которой нет никакого метра, а есть только разбивка текста на строки.

Исторически верлибр появляется поздно: отдельные образцы — во второй половине XVIII века, многочисленные тексты — только в ХХ веке. Поэты отказываются от привычных способов письма в поисках новой, неочевидной выразительности. Задним числом, однако, для свободного стиха пытаются найти более ранние примеры — некоторые поэты вспоминают при этом «Слово о Полку Игореве» (воспринималось ли оно в древности как стихи или как проза — непонятно), оды древнегреческого поэта Пиндара (они были метрическими, но метр был очень сложный, и еще в XIX веке в нем не удавалось разобраться), даже Библию.

Неверно, что верлибр — стихи без ритма: стихов без ритма не бывает. Ритм верлибра не основан ни на какой схеме, о которой читатель мог бы знать заранее: он образуется слоговым составом, распределением ударений, другими звуковыми свойствами конкретной строки и ее соотношением с соседними строками. Отдельные строки могут быть и метрическими, похожими на традиционные размеры, но в верлибре такие строки прочитываются иначе, потому что ничто не предвещают похожих строк в дальнейшем. Они оказываются своего рода «метрическими цитатами», отсылками к другим стихам, которые метричны целиком.

Помимо размера, в верлибре нет и регулярной рифмы — потому что рифма (12. Рифма) не просто звуковое соответствие, а элемент метрики: она гарантирует, что во всех строках есть нечто постоянное (упорядоченные окончания). Однако стих, в котором упорядочены только окончания, тоже возможен:

                    *** Дуешь в волосы своего ребенка Читаешь названия речных пароходов Помогаешь высвободиться пчеле из варенья Каким предательством ты купил все это? [53]

Автор этого стихотворения Владимир Бурич был одним из первых пропагандистов свободного стиха в послевоенной советской поэзии. Он видел в верлибре концентрированное выражение того, что и так уже есть в повседневной речи. Тем интереснее, что поэтическая практика самого Бурича говорит о другом: несмотря на свободу ритмического строения, все четыре строки стихотворения связаны одинаковым женскими окончаниями, и это дает читателю возможность гораздо сильнее ощутить общую для них четырехударность. То, что на первый взгляд казалось свободным стихом, оказывается равноударным акцентным стихом. Впечатление урегулированности усиливается грамматическим параллелизмом: первые три строки начинаются с одинаковой формы глагола (в раннем свободном стихе поэты нередко использовали параллелизм, чтобы сделать отказ от традиционной метрики менее заметным).

А если к упорядоченности окончаний добавить рифму? В русской традиции таким стихом — произвольного строения, но с обязательной рифмой — в позднем Средневековье пользовались в уличных представлениях скоморохи, он назывался раешник . Памятью о скоморохах этот тип стиха окрашен очень сильно и потому в дальнейшем употреблялся почти только в стилизациях. Но зато на сходном принципе — обязательная рифма при свободном внутреннем устройстве — основаны тексты русского рэпа (только разброс строк по длине в рэпе может быть заметно больше).

В то же время отдельные рифменные созвучия на концах строк вполне могут возникать в свободном стихе, отмечая в нем какие-то особо выделенные места: такая рифма — явление ритма, а не метра. Часто это места, выделенные по определению (9.2. Начало и концовка). Так, в довольно длинном стихотворении Анастасии Афанасьевой «Поселок и авиакатастрофы» рифма непредсказуемо появляется в разных местах стихотворения, в целом остающегося нерифмованным:

Люди с правой улицы и люди с левой улицы. Делают, что заблагорассудится. Делают, что хотят. Люди с центральной улицы примиряют их, утихомиривают. Так проходит жизнь в поселке много лет подряд. Во втором доме живет Иван в клетчатых штанах. Он рябит в глазах, его любят шахматисты, терпеть не могут домохозяйки. Целыми днями он ходит по центральной улице, продает персики, кричит: «Сегодня отдам за четырнадцать, а завтра уже восемнадцать.» [24]

В отсутствие размера верлибр побуждает читателя внимательнее прислушиваться к другим ритмическим факторам, которые в метрическом стихе тоже есть, но в значительной степени заслонены метром. Какие словоразделы преобладают, как более длинные слова соотносятся с более короткими, какие окончания чередуются? Особенно ювелирное использование различных ритмических факторов обнаруживается в коротких стихах — например, у Анны Глазовой:

       *** Я знаю знак. Протяни руку — здесь мел. Этот знак мне знаком. Мел готов; стена ждет: рука дрогнула. [81]

Почти все слова в этом небольшом тексте или односложные, или с последним ударным слогом. Эти резкие акценты подчеркивают силу, с которой на лирического субъекта давят социальные требования: может быть, дело происходит в школьном классе или университетской аудитории и требуется что-то написать на доске, а возможно, речь идет о нанесении граффити на уличную стену. Два односложных полноударных слова в третьем стихе после пяти слогов второй строки — самый сильный интонационно-эмоциональный акцент: именно здесь субъект сталкивается с наибольшим вызовом. В следующих строчках отчетливо просматривается анапест — знакомый знак стихотворности (и речь в этих трех строчках о том, что «все идет по плану»). И вот наступает финал, вынесенный в отдельную строку: ритмически он начинается как точная копия предыдущего (стена ждет : / рука дрог -), но вместо твердого мужского окончания следует неожиданное дактилическое: рука дрогнула, запланированная, принужденная твердость не состоялась. Этот ритмический жест парадоксальным образом прочитывается как победный: личная слабость торжествует над твердостью предписания (что для лирики последнего столетия — важная тема).

Большинство мировых литератур уже к середине XX века почти полностью перешли к свободному стиху: классическая метрика и регулярная рифмовка стали восприниматься как слишком привычные, воспроизводящиеся вновь и вновь лишь по инерции и неспособные вместить все разнообразие современного мира и возникающих у поэта художественных задач. Переход к свободной форме в области метрики оказался в том же ряду, что отказ литературы от жесткой системы жанров или отход визуального искусства от фигуративности, то есть непосредственного изображения окружающего мира.

Распространение верлибра в русской поэзии происходило труднее и медленнее, чем в остальном мире, хотя первые опыты в этом направлении можно найти у Михаила Собаки-на и Александра Сумарокова еще в середине XVIII века, а сто лет спустя довольно решительный шаг в сторону верлибра сделал Афанасий Фет, писавший нерифмованные вольные дольники. Отчасти это связано с тем, что русская поэзия намного моложе, чем английская, французская или китайская.

Из-за того, что верлибр для некоторых людей остается экзотикой, о нем нередко говорят необоснованно — приписывая этому типу стиха те или иные свойства. Будто бы верлибр обычно бывает нарративным, или тяготеет к рациональному рассуждению, а не к передаче эмоциональных состояний, или всегда пользуется естественной, разговорной речью. Все это необязательно: как и другие типы стиха, свободный стих открыт для любой поэтической задачи.

 

Читаем и размышляем 11.5

Михаил Кузмин, 1875-1936

МОИ ПРЕДКИ Моряки старинных фамилий, влюбленные в далекие горизонты, пьющие вино в темных портах, обнимая веселых иностранок; франты тридцатых годов, подражающие д’Орсэ и Брюммелю, внося в позу дэнди всю наивность молодой расы; важные, со звездами, генералы, бывшие милыми повесами когда-то, сохраняющие веселые рассказы за ромом, всегда одни и те же; милые актеры без большого таланта, принесшие школу чужой земли, играющие в России «Магомета» и умирающие с невинным вольтерьянством; вы — барышни в бандо, с чувством играющие вальсы Маркалью, вышивающие бисером кошельки для женихов в далеких походах, говеющие в домовых церквах и гадающие на картах; экономные, умные помещицы, хвастающиеся своими запасами, умеющие простить и оборвать и близко подойти к человеку, насмешливые и набожные, встающие раньше зари зимою; и прелестно-глупые цветы театральных училищ, преданные с детства искусству танцев, нежно развратные, чисто порочные, разоряющие мужа на платья и видающие своих детей полчаса в сутки; и дальше, вдали — дворяне глухих уездов, какие-нибудь строгие бояре, бежавшие от революции французы, не сумевшие взойти на гильотину, — все вы, все вы — вы молчали ваш долгий век, и вот вы кричите сотнями голосов, погибшие, но живые, во мне: последнем, бедном, но имеющем язык за вас, и каждая капля крови близка вам, слышит вас, любит вас; и вот все вы: милые, глупые, трогательные, близкие, благословляетесь мною за ваше молчаливое благословенье. [181]

Александр Блок, 1880-1921

             *** Она пришла с мороза, Раскрасневшаяся, Наполнила комнату Ароматом воздуха и духов, Звонким голосом И совсем неуважительной к занятиям Болтовней. Она немедленно уронила на пол Толстый том художественного журнала, И сейчас же стало казаться, Что в моей большой комнате Очень мало места. Все это было немножко досадно И довольно нелепо. Впрочем, она захотела, Чтобы я читал ей вслух «Макбета». Едва дойдя до пузырей земли , О которых я не могу говорить без волнения, Я заметил, что она тоже волнуется И внимательно смотрит в окно. Оказалось, что большой пестрый кот С трудом лепится по краю крыши, Подстерегая целующихся голубей. Я рассердился больше всего на то, Что целовались не мы, а голуби, И что прошли времена Паоло и Франчески. [45]

Вениамин Блаженный, 1921-1999

                                  *** В детстве мне казалось, что «бессмыслица» это бабочка, Но бабочка, которую увидит не всякий, Бабочка, у которой на крылышках серебристая пыльца. Те, кто говорили «бессмыслица», пожимали плечами, И глаза у них были глазами обиженных детей: Некоторым из них казалось, что они эту бабочку видели, Но поди поймай ее — «бессмыслицу»! А я вот увидел ее почти взаправду, Но увидел не в детстве, а в ранней юности, — Оказалось, что «бессмыслица» не бабочка, а птица, Птица с маленькою головкою лугового цветка И зелеными глазами недоступной мне женщины, — Это ведь в нее влюбился я в восьмом классе, В учительницу русского языка, — И она мне приснилась во сне, И я даже пытался сказать ей что-то о своей любви, Но она с обидой пожала плечами: «Какая-то бессмыслица!» [43]

Дина Гатина, 1981

       *** руки дырявые это понравится контролеру синицу накличет смеяться и журавля с кувшином      до братца, что по грудь в землю вкопан мой хороший бедный по радио передаст мол, руки дырявые,        ноги тоже. [76]

Ирина Шостаковская, 1978

                   *** Рыбы не то что не дышат — они Просто не пьют воды: Серой, синей, зеленой. И вода утекает их вдаль и вдаль. И лодка плывет по них, и птица по них летит, И белые водоросли, и золотые кувшинки, И солнце сияет, колотит и млечной травой шелестит. Вот черная рыба уходит по водовороту В глубокое артезианское сердце За половиной земли. Вот красная рыба материю развоплощает, И бегает красным огнем, и летает зеленой стрелой, Да что там — вот вовсе не рыба. Вот серая рыба, вот красный ее плавник, Вот жгучая водная сырь, вот камыш и осока, Качается воздух, оплавленный, жесткий, глядящий, Мигает, как в роще цветные семарглы, и роща горит. [347]

Александра Цибуля, 1990

                          *** после дождя высыпают как паданцы с той же силой от сердца отрывается снег гортензии розовое сгущение, молния шаровая румянец, люминесцентный, трещит запрокинутые, в легкомысленной невесомости смотрели на вершины деревьев: ворона гналась за белкой но вскоре и вовсе потеряли их из виду вошли в тучу чаек и никак не перейти мост [336]

ТАКЖЕ СМ.:

Анна Горенко (5.1),

Кирилл Медведев (6.4),

Давид Самойлов (7.2),

Игорь Чиннов (7.2),

Юрий Кузнецов (9.2),

Наталия Азарова (15),

Андрей Черкасов (15),

Даниил Хармс (18.2.4),

Владимир Аристов (19.5),

Александр Скидан (19.7),

Аркадий Драгомощенко (22.2),

Дмитрий Александрович Пригов (23.3).