Из села вышли в полдень. Солнце стояло над головой и с беспечной щедростью обливало землю нестерпимо палящим жаром. В неподвижном воздухе разлилась духота. В знойной тишине звонко трещали кузнечики и пели цикады.
Степа впрягся в двухколесную тележку, придерживая на животе перекладину, соединявшую ручки. Тележка катилась легко. Позади позвякивали бидоны-канистры и болтался на весу конец толстого каната.
По уверениям Пашки, им предстояло путешествовать по темным, заброшенным штольням, глубоко под морским дном. А там ведь всякое может случиться. И веревка окажется не лишней, как не лишним будет и узелок с едой, который тащила Любаша.
За селом раскинулась ровная-ровная степь. Ни овражка на ней, ни ухабинки. Куда ни глянь — широкие зеленые квадраты кукурузы, а за ними хлеба, хлеба… Бескрайни, необозримы золотые разливы крымской пшеницы. Лишь кое-где над степью поднимаются седые шапки скифских курганов, и в одном месте сквозь нежную фиолетовую дымку едва проступают на горизонте пологие очертания Старокрымских гор. Степа смотрел вдаль со смешанным чувством любопытства и изумления. Он видел два моря. Одно — настоящее, изумрудное, — раскинулось справа, за неширокой полосой травы. Глазом его не охватишь, такое оно огромное. А слева — другое, такое же безбрежное море, — золотое море хлебов. Привольем, могучей силой веяло от морских и степных просторов.
Степа старался идти не посреди дороги, где лежал горячий, пухлый слой мелкой, как пудра, пыли, а по самому краю. И все же пыль валила из-под ног и колес, лезла в глаза и забивалась в нос. Вскоре виски его посерели, а ресницы из черных сделались белесыми и пушистыми.
Пересекли пастбище и миновали кукурузное поле. Степа шагал уже не с той резвостью, как раньше. Тележка казалась теперь значительно тяжелее. Пот заливал глаза, а рубашка намокла и прилипала к телу.
Пашка, шагавший с Любашей впереди, подшучивал над Степой и предлагал сменить его, но тот не соглашался. И хотя дорога теперь шла на подъем, он упрямо шагал вдоль стены пшеницы, стараясь во что бы то ни стало дотянуть до половины пути.
Остановился он, только когда поравнялись с братской могилой десантников. Степь в этом месте набегала на море и заканчивалась высокой отвесной стеной. На самом краю обрыва возвышался холмик с обелиском, который четко вырисовывался на фоне густо-зеленых азовских вод. Вся прибрежная полоса была изрезана окопами, изрыта воронками от бомб и снарядов. Зияли ямы провалившихся блиндажей и землянок, торчали ржавые клочья колючей проволоки. Казалось, вся земля здесь была в рубцах от глубоких ран. И хотя время уже многое стерло, размыло дождями и скрыло под покровом травы, однако все напоминало о той великой битве, которая когда-то гремела в этих степях и на этом пустынном берегу.
К обелиску пробирались осторожно, чтобы не зацепиться за проволоку, не свалиться в воронки, прикрытые зарослями курая и колючек. Пашка перепрыгнул через осевший окоп и остановился.
— Ты думаешь, что только здесь вот так? — обратился он к Степе. — Тут скрозь весь перешеек изрыт. Аж от Азовского и до самого Черного моря.
— Ой, ты бы видел, что за дорогой было, где теперь наша пшеница! — воскликнула Любаша. — Там все-все было ископано. Только в позапрошлом году заровняли.
— Здесь что! Здесь только начинались наши запасные позиции, — пояснял Пашка. — А самые передовые были дальше. Во-он там! Видишь, где стрелка? По ту сторону стояли фашисты, а по эту — наши. Вот там окопов и блиндажей — тьма-тьмущая!
Степа смотрел вдоль берега, туда, где степь крутой стеной наступала на море и отодвигала его вправо. Постепенно стена эта понижалась, обнажая вдали пустынный желтый берег, от которого стрелой летела в море узкая песчаная полоса. Она пронзала густо-зеленую гладь, стремительно уходила на север и исчезала за горизонтом.
Только теперь Степа догадался, куда он попал. По рассказам отца он знал, что где-то здесь или неподалеку, в самом узком месте Керченского перешейка, проходили знаменитые позиции, на которых почти два года держался фронт. Ему вспомнился разговор с отцом накануне его отъезда из города. Тогда он все время приставал к отцу с расспросами, допытываясь, куда они поедут, что за эмтээс, в которую тот получил назначение бригадиром, и где то село, в котором они будут жить. Отец положил ему руку на плечо, улыбнулся и сказал:
— Поедем, сынок, в те места, где пришлось воевать, где ранен был. Там будем жить, землю пахать, хлеб сеять.
Так вот они, эти места. Отец обещал показать их, но так и не выкроил время в горячую пору полевых работ. Если бы Степа знал, что это так близко, то давно бы уже сам или с Пашкой пришел сюда.
Взволнованный этим открытием, Степа всматривался в даль, где распростерлась мирная, залитая солнцем степь. Морской ветерок волной бежит по хлебам, клонит колосья и, будто резвясь и играя, несется дальше и дальше, до самого края земли.
— Ну, пойдем, что ль? — потянул за рукав Пашка.
У братской могилы их поджидала Любаша. Пряные ароматы шалфея, крымской полыни перемешивались здесь с солеными запахами моря и свежих, выброшенных волной водорослей.
Степа с любопытством рассматривал обелиск, высеченный из глыбы белого крымского известняка — памятник, каких немало встречается в керченских степях, — посеревший от пыли, дождей и времени. Под ним неумолчно шумели и бились о берег волны.
— Говорят, что и Митин отец тут лежит, — тихо промолвила Любаша и чуть слышно вздохнула.
— Известно, что тут, — так же тихо отозвался Пашка. — Отец рассказывал, как он ночью на катере перебрасывал сюда с Тамани Митькиного отца вместе с другими десантниками. Это было, когда наши Керчь брали. Только… только никто уж из них не вернулся. Тут и полегли…
Все трое притихли. То ли они прислушивались к неугомонному пению цикад? То ли к извечному шуму и плеску морской волны? Или, быть может, именно в эту минуту их юных сердец коснулась мрачная тень минувшей войны?..
А солнце, как и раньше, обливало палящим жаром и степь и море, и небо было все такое же безмятежно голубое, бездонное, с неподвижно висящими в синеве белыми перистыми волокнами.
Пашка натянул козырек на лоб и, как Степе показалось, испытующе и строго покосился на него.
— Вот Митькин погиб… А твой-то воевал иль нет? — вдруг спросил он.
— Воевал! — Степа рассказал Пашке обо всем, о чем думал сам несколько минут назад, и почему именно его отец, когда его партия послала на работу в деревню, решил жить и работать в Пяти Колодезях.
Пашка удовлетворенно хмыкнул, одобрительно поглядел на Степу и протянул руку.
— Значит, наши батьки — боевые друзья, все воевали тута. И мы должны быть друзьями и во всем стоять друг за друга.
Степа взял руку товарища.
Это было крепкое мужское пожатие — сдержанное и строгое. Степа понимал, что дело тут не только в отце, а и в том, что отныне Пашка признавал в нем равного себе и достойного члена беспокойной и дружной семьи мальчишек приморского степного колхоза. И это радовало его.
Дальше двигались быстрее. Теперь Пашка пылил на дороге тележкой, а Степа с Любашей шагали по стежке, проложенной сбоку, возле самой пшеницы.
Когда отошли уже далеко, Степа оглянулся. Обелиск одиноко возвышался на берегу. Он стоял, как солдат на посту, и, казалось, охранял тишину и покой этой солнечной, мирной и щедрой земли.
Степа все ждал, что вот-вот появятся каменные карьеры, расположенные либо в балке, либо в холмистой гряде. Но сколько он ни оглядывался, справа по-прежнему ослепительно искрилось море, а слева тянулась степь. Изредка в траве мелькали какие-то трещины, иногда очень тонкие, извилистые, еле приметные, иногда же шириною с ладонь.
— Пойдем к морю, там прохладней, — предложила Любаша и свернула к берегу.
И в самом деле, на краю обрыва подувал свежий ветерок. Берег гудел от прибоя. Степа сбежал за Любашей к морю, плеснул несколько пригоршней воды в лицо, смочил разгоряченную голову.
Услышав Пашкин свист, ребята вскарабкались по крутой тропе на береговую стену. Пашка пылил уже далеко от них.
— Бежим к нему наперегонки! — предложила Любаша и бросилась вперед, сразу опередив Степу.
Он бежал за ней, то и дело перепрыгивая через мелькавшие под ногами кусты колючек и трещины. Еще несколько таких прыжков, и он настигнет и перегонит ее. Степа поднатужился, сделал большой скачок и вдруг почувствовал, что земля уходит из-под ног. Потеряв равновесие, он растянулся на животе и… повис. В тот же миг он услышал под собой гул падающей земли, будто рухнувшей в глубокий колодец.
Все случилось так быстро, что он даже не успел сообразить, что же именно произошло, и как-то инстинктивно уцепился за жесткие стебли курая, подвернувшиеся под руку. Степа повис, упершись грудью и животом в землю, а ноги его болтались в воздухе. Неосторожное движение — и он сорвется и рухнет вниз.
Любаша, почувствовав, что Степа отстал, оглянулась и отчаянно закричала:
— Ой, ой, Степа!.. Пашка, скорей сюда!
Пашка поджидал их на дороге и отдыхал. Услышав гул обвала и крики Любаши, он сразу сообразил, в чем дело.
— Держись, Степ! Держись, я сейчас! — крикнул он и схватил с тележки канат.
Однако подбежать близко к месту обвала он не мог. Вокруг зияли щели, и земля в этих местах тоже могла обрушиться в любую минуту. Пашка остановился метрах в десяти и размотал веревку. Степа тем временем пришел в себя и сумел нащупать ногами выступавший в стене камень. Он осторожно оперся на него ногой и попробовал подтянуться. Но камень не выдержал тяжести, выскользнул и полетел вниз. Степа едва удержался.
— Лови, лови конец! — крикнул Пашка.
Веревка упала рядом со Степой.
— Ну, цепляйся же, цепляйся скорей, — горячилась побледневшая Любаша.
Степа, держась одной рукой за куст травы, другой схватил конец веревки и намотал ее на кисть.
— Ну, держись крепче, — предупредил Пашка и вместе с Любашей потянул канат.
Осторожно, чтобы не вызвать нового обвала, Степа выполз на поверхность и встал на ноги. Только теперь он оглянулся назад и увидел в зиявшей дыре высокую желтую стену. Ноги его дрожали, сердце бешено колотилось. Боясь свалиться вниз, он сел на краю обвала.
— Тю, ты что, опупел? Уходи оттуда скорей! А то грохнешься в эту штольню. — Пашка решительно потянул веревку к себе.
Через несколько минут все трое шли по дороге.
— Это я виноват, забыл вам сказать, — признавался Пашка. — Тут всюду по берегу эти чертовы «волчьи» штольни, целый подземный город.
— А почему они «волчьи»? — поинтересовался Степа.
— Камнерезы так заброшенные штольни называют.
— А где же в них ход? С моря, что ли?
Степа недоумевал. Всюду ровное место, нигде не видно вскопанной или насыпанной земли. Только впереди, почти у самой дороги, возвышались три небольших штабеля желтого камня. И вдруг Степа увидел, как рядом со штабелями из-под земли высунулись рога, затем показались головы и спины двух рыжих волов. Они тащили за собой двуколку, нагруженную большими кирпичами ракушечника. Вслед за ними вышла на поверхность женщина. Несмотря на жару, на ней была вязаная кофта, а голова укутана платком так, что виднелись только смешливые карие глаза.
— Тетя Маша! А мы к вам! — обрадовался Пашка и так быстро покатил тележку, что бидоны в ней запрыгали и загремели.
Пока Пашка разговаривал с тетей Машей, а та складывала привезенный кирпич, Степа успел осмотреться. До моря недалеко, хорошо слышно, как за обрывом грохочет прибой. Ход в шахту рядом с дорогой, но он совсем незаметен, так как вокруг все поросло травой. Степа подошел поближе. Спуск оказался открытым, наклонным и тянулся прямо вниз метров на восемь, а затем круто, под прямым углом сворачивал и уходил под землю к морю.
Степа и Любаша побежали по спуску и свернули в подземелье. Но дальше они двигались уже осторожно и, словно слепые, держались за стену.
После яркого солнечного света Степа ничего не видел, но чувствовал, что круто спускается куда-то вниз. Замерли все звуки. Не стало слышно цикад, шума прибоя и людских голосов. Прохлада. Неподвижный, застоявшийся воздух пахнет пылью и плесенью…
Глаза начали понемногу привыкать к сумраку подземелья. И первое, что увидел Степа, — была раскатанная колесами дорога, покрытая мелкой пылью. Потом он разглядел высокий и широкий коридор с желтыми стенами и желтыми сводами, который спускался вниз, а затем сворачивал куда-то вправо. «Тут целый паровоз пройдет», — подумал он.
— Что это там? Смотри, — прошептала Любаша.
Справа, куда она показывала, в стене был вырезан четырехугольный проход. Степа заглянул в него и в сумеречном свете увидел обширный, очень высокий сквозной зал, от которого в разные стороны отходили галереи. Свет в зал проникал с потолка через длинные, тонкие щели. Только теперь Степа догадался, что это такие же трещины, какие попадались ему, когда он бежал наперегонки с Любашей.
Позади загремели колеса, и в свете прохода появились волы с телегой и силуэты Пашки и тети Маши.
— Вы позади держитесь, — сказала женщина, поравнявшись с Любашей. — И узелочек в тележку положьте, а то потеряете.
Тетя Маша пошла впереди. Скоро двуколка свернула вправо, и тут Степа увидел зажженную керосиновую лампу, стоявшую на выступе в стене галереи. Тетя Маша взяла лампу и, держа ее немного сбоку перед собой, пошла рядом с тележкой.
Тусклый свет пламени едва пробивал темноту галереи. Потолок местами косо сползал то вправо, то влево, кое-где огромные глыбы нависали над головой, угрожая вот-вот обрушиться. Страшно было смотреть на них и еще страшней проходить под ними. В такие мгновенья Степа втягивал голову в плечи и старался вверх не глядеть.
С каждой минутой спускались все глубже и глубже. Теперь дорога извивалась, то огибая обвалы, то обходя потрескавшиеся и нависшие над головой глыбы. Тетя Маша все время покрикивала на волов:
— Цоб, цоб! Цобе!..
Звуки ее голоса, как в вате, глохли в каменной духоте подземелья.
Вдруг волы уперлись в завал и остановились. Степе показалось, что идти дальше некуда — тупик. Но тетя Маша начала заворачивать влево, направляя волов в круглую дыру, мрачно черневшую в стене. Животные упрямились и не хотели идти, точно чуя опасность.
— Ну, идолы!
Палка тети Маши опустилась на их ребра.
Волы рванулись и сразу точно провалились в дыру. За ними, подскочив на камне, покатилась двуколка. Ребята, как со ступеньки, прыгнули вниз, в темноту, и, цепляясь за доски тележки изо всех сил, побежали за ней под гору.
Пламя в лампе вспыхнуло несколько раз и чуть не погасло. Тетя Маша прикрикнула на волов, и они пошли тише.
Сразу почувствовалась резкая перемена: холодный, неподвижный воздух, и вместе с тем сыро и душно. Над головой на своде сверкнула капля. Вот появилась другая, третья. Казалось, камень плакал скупой желтой слезой.
— Ой, как тут страшно, совсем как в склепе, — тихо сказала Любаша, хватаясь за Степину руку.
Мальчикам самим было жутко. Но, видя, как тетя Маша уверенно шагает, будто гонит быков у себя по деревне, они храбрились.
— Не пугайся, Любаша. Это только первый раз страшно. Потом привыкнешь, — покровительственным тоном сказал Степа.
— Глянь! Она и впрямь сейчас разрюмится, — презрительно заметил Пашка и постарался прошмыгнуть вперед, чтобы идти рядом с тетей Машей.
— Не задавайся, пожалуйста! Сам небось тоже боишься, все за тетину юбку держишься, — уколола его Любаша.
— Это я-то? Как раз угадала! Да я хоть сейчас один под дно моря полезу, — хорохорился Пашка.
Тетя Маша обернулась и весело блеснула глазами:
— А мы и так уж давно под морем. Метров сорок глубины будет.
Любаша ахнула. Степа в душе ужаснулся и с опаской поглядел на потолок. Вдруг вода прорвется через каменное дно и хлынет сюда? Не выскочишь!
— Что, небось сердечки трепыхаются? — Тетя Маша усмехнулась.
— Мы не из трусливых, — с деланной беспечностью ответил Пашка и опасливо покосился на темный боковой штрек.
Степа и Любаша промолчали.
— Ну ничего, ничего, пообвыкнете. Теперь уж колодец скоро, — успокаивала тетя Маша, как видно, очень сомневаясь в Пашкиной храбрости.
Однако добрались не так-то скоро. Степа насчитал еще несколько поворотов то вправо, то влево, прежде чем волы остановились.
— Пойдемте, я вам покажу. — И тетя Маша, держа в руке лампу, свернула в узкий боковой проход.
За ней с канистрами, веревкой и узелком шли Пашка и Любаша. Степа с горящей свечой в руках замыкал шествие. Проход расширился и вывел в небольшую узкую комнатку с низким потолком.
— Вот вам и водица. Тут и посудинки есть, чем наливать.
Тетя Маша посторонилась, и все увидели в углу темную квадратную дыру, в которой вода была почти вровень с полом. Рядом лежали две солдатские каски. Степа передал Любаше свечу, а сам взял одну из касок и зачерпнул воды. Сделав глоток, он зажмурился и, точно от боли, скорчил гримасу:
— Ух, какая! Даже зубы зашлись.
— Зато чистая, сладкая, — засмеялась тетя Маша.
Вода действительно была такая прозрачная, что Степа при свете лампы видел на дне каски каждую ржавчинку и царапинку.
Все по очереди прикладывались к каске и пробовали воду.
— Ну вот и наливайте. А я пойду, — сказала тетя Маша.
— А как же мы вас найдем? — забеспокоилась Любаша.
— Мы туточки, рядом, шагов полсотни, не больше. А может, обождать вас? А?
— Ничего, не пропадем, — ответил Степа и, зачерпнув каской воду, начал лить ее в узкое горло канистры.
Пашка тоже принялся за дело.
Ребятам не хотелось, чтобы тетя Маша оставляла их одних, но никто не желал признаваться в том, что страшно.
— Ну, как кончите, гукните! Я вас встречу.
Тетя Маша ушла и унесла с собой лампу. В штреке сразу стало темней. Казалось, черный, сырой мрак сдвинулся с места и наступал со всех сторон, как бы стараясь задушить колеблющееся пламя свечи.
Мальчики, как и Любаша, чутко прислушивались к замиравшему стуку колес. Его уже почти не слышно. Еще раздался какой-то слабый звук, но и он угас.
Тишина. Они остались одни. Одни глубоко под дном моря. Им все время мерещилось, что каменные своды вот-вот обрушатся, и они, как букашки, будут раздавлены или заживо замурованы в этой тесной каморке, под толщей камня и воды.
Пашка первый не выдержал этой жуткой тишины.
— Мы часа два так провозимся, — сказал он неестественно громко.
Отложив в сторону каску, он накренил бидон и опустил его в воду. Но бидон уперся в дно, не погрузившись даже наполовину. Пашка плюнул и опять взялся за каску.
— Вот бы сюда с бочками ездить по воду, — подала голос Любаша.
— С бочками… А воды сколько тут, не видишь? — с напускной суровостью возразил Пашка. — Да если и была бы тут вода, то все равно сюда не заедешь! А таскать отсюда по четверть ведра — и бочки за день не нальешь.
— Воды и правда стало меньше. На целую ладонь уже обмельчал. — Степа указал на темную полоску на стенке колодца.
Разговор отвлек от мрачных мыслей, и у всех как-то сразу полегчало на душе. Даже темнота будто раздвинулась, отступила дальше от свечи.
Теперь мальчики и Любаша разговаривали громко и спорили по всякому поводу, чтобы только не молчать и не слышать давящей тишины.
Те десять минут, которые потребовались, чтобы налить бидоны, показались им вечностью. И когда они выбрались наконец в галерею и услышали доносившийся откуда-то визг пилы, то почувствовали себя так, словно вышли на знакомую дорогу.
— Это дядька Ефим пилит, — обрадовался Пашка. — Идем к нему.
Все облегченно вздохнули.
Бидоны и веревку оставили в галерее возле штрека, решив захватить их на обратном пути. Только Любаша взяла узелок с едой.
Пашка прислушался и, прикрывая рукой свечу, пошел на визг пилы. Степа и Любаша, держась за руки, последовали за ним. Степа считал шаги. Но он не досчитал и до ста, как на повороте показался свет.