23

Перед ними стояла, грустно улыбаясь, молодая женщина.

— Я знала, Илайдж, что это будет первое ваше слово, когда я увижу вас снова.

Бейли уставился на нее. Она очень изменилась: волосы были теперь подстрижены короче, лицо еще более грустное, чем два года назад, и вроде бы постаревшее больше, чем на два года. Но все-таки это была Глэдия: то же самое лицо с выступающими скулами и маленьким подбородком, такая же маленькая, хрупкая, как у подростка, фигура.

Он часто видел ее во сне — хотя не в откровенно-эротическом плане — после возвращения на Землю. Он никогда не мог подойти к ней. Она всегда была далеко и не слышала, когда он ее звал.

Нетрудно понять, почему сны были такими: она была солярианка и редко находилась среди других людей.

Из-за существовавших запретов Илайдж был недоступен для нее, потому что был человеком, и, конечно, потому, что он с Земли. Хотя дело об убийстве, которое он тогда расследовал, вынудило их встретиться, она была полностью закрыта от настоящего контакта. Однако, при их последней встрече, она, вопреки здравому смыслу, коснулась его щеки обнаженной рукой. Она знала, что может заразиться. И он дорожил этим прикосновением, потому что все ее воспитание делало его немыслимым.

С течением времени сны постепенно бледнели, а потом и вовсе стерлись.

Бейли промолвил несколько глупо:

— Значит, вы были владелицей…

Он замолчал, и Глэдия закончила его фразу:

— …робота. А два года назад у меня был муж. Все чего я касаюсь, разрушается.

Бейли, не вполне понимая, что делает, прикоснулся к своей щеке. Глэдия, казалось, не заметила этого жеста, и продолжала:

— Вы приехали и спасли меня тогда. Простите меня, что я вызвала вас снова. Входите, Илайдж, и вы, доктор Фастольф.

Фастольф отступил назад и пропустил Бейли, а потом вошел сам. За ним вошли Дэниел и Жискар, и тут же заняли свободные ниши в стенах. Казалось бы, Глэдия должна была отнестись к ним с безразличием, как люди обычно смотрят на роботов. Однако, мельком взглянув на Дэниела, она чуть задохнулась и сказала Фастольфу:

— Пожалуйста, скажите этому роботу, чтобы он ушел.

Фастольф посмотрел на Дэниела, и на его лице выразилась боль:

— Простите меня, моя дорогая, я не думал. Дэниел, выйди в другую комнату и оставайся там, пока мы здесь.

Дэниел молча вышел. Глэдия посмотрела на Жискара, как бы определяя, не похож ли он тоже на Джандера, и отвернулась, слегка пожав плечами:

— Не хотите ли освежающего? У меня отличный напиток из кокосового ореха, свежий и холодный.

— Нет, Глэдия, — сказал Фастольф, — я ненадолго. Я только привел мистера Бейли.

— Нельзя ли мне стакан воды? — сказал Бейли. — Если вас не затруднит.

Глэдия подняла руку. Без сомнения, за ней наблюдали, потому что тут же неслышно подошел робот со стаканом воды на подносе и тарелочкой чего-то вроде крекеров с розовым шариком на каждом.

Бейли не мог удержаться и взял один, хотя не был уверен, что это такое, наверное, что-то, имеющее земных предков, потому что вряд ли космониты стали бы есть местную растительность или синтетику. Впрочем, потомки земной пищи могли со временем измениться от культивирования или под влиянием чуждого окружения, да и Фастольф за завтраком говорил, что многое в аврорской пище приобрело новый вкус.

Он был приятно удивлен: вкус оказался острым и пряным, и Бейли сразу же взял второй крекер. Он сказал «спасибо» роботу, который не должен был стоять тут бесконечно, и взял всю тарелочку вместе со стаканом. Робот ушел.

Дело шло к вечеру. Сквозь выходившие на запад окна в комнату падал красноватый солнечный свет.

Бейли подумал, что этот дом меньше, чем дом Фастольфа, но более веселый. Только печальная фигура Глэдии производила удручающее впечатление.

Впрочем, это, наверное, только показалось Бейли. Как может казаться веселым строение, считающееся домом и защитой для человека, если за каждой стеной находится открытое пространство. Он подумал, что нет ни одной стены, за которой чувствовалось бы тепло человеческой жизни. Со всех сторон, и сверху, и снизу — лишенный души холод.

И холод снова пробежал по жилам Бейли, когда он подумал о предстоящем ему деле. На какую-то минуту он перестал его ощущать, когда увидел Глэдию.

— Проходите, садитесь, Илайдж. Извините, что я немного не в порядке Я вторично в центре мировой сенсации, а мне и первого раза было более чем достаточно.

— Я понимаю, Глэдия. Пожалуйста, не извиняйтесь.

— Что касается вас, дорогой доктор, то вы, пожалуйста, не считайте, что вам надо уйти.

— Ну…

Фастольф посмотрел на полоску времени на стене:

— Я ненадолго останусь, а потом, моя дорогая, — у меня есть работа, которую нужно выполнять во что бы то ни стало, поскольку я должен смотреть в ближайшее будущее, когда мне могут вообще запретить работать.

Глэдия быстро заморгала, как бы удерживая слезы:

— Я знаю, доктор Фастольф. У вас большие неприятности из-за того, что здесь случилось, а я, похоже, не имела времени подумать о чем-либо кроме собственного дискомфорта.

— Я как могу позабочусь сам о своих проблемах, Глэдия, и вы вовсе не должны чувствовать себя виноватой. Может быть, мистер Бейли сумеет помочь нам обоим.

— Я не знал, Глэдия, — с трудом произнес Бейли, что вы были впутаны в это дело.

— А кто же еще? Она вздохнула.

— Вы были хозяйкой Джандера?

— Не совсем хозяйкой. Я взяла его на время у доктора Фастольфа.

— Вы были с ним, когда он…

Бейли подыскивал слово.

— Умер? Разве мы не можем сказать — умер? Нет, меня с ним не было. Предупреждая ваш вопрос, скажу: в это время в доме не было никого. Я была одна. Я обычно одна, почти всегда. У меня, как вы помните, солярианское воспитание. Но это, конечно, обязательно не во всех случаях. Вот вы оба пришли, и я совсем не против.

— Вы точно были одна, когда Джандер умер?

— Я же сказала, — ответила она чуть раздраженно. — Нет, я не обижаюсь, Илайдж. Я знаю, что вы должны все повторять. Я была одна. Честно.

— Но роботы, конечно, были?

— Да, конечно. Когда я говорю «одна», я имею в виду, что других людей не было.

— Сколько у вас роботов, Глэдия, не считая Джандера?

Глэдия помолчала, как бы подсчитывая:

— Двадцать. Пять в доме, пятнадцать вне дома. Роботы свободно ходят между моим домом и домом доктора Фастольфа, так что при беглом взгляде даже не всегда скажешь, мой это робот или его.

— Ага, — сказал Бейли. — А поскольку в доме доктора Фастольфа пятьдесят семь роботов, это означает, что всего их семьдесят семь. Есть здесь еще дома, чьи роботы смешиваются с вашими?

— Здесь нет, — сказал доктор Фастольф, — других домов, достаточно близких, чтобы такое могло произойти. Да и вообще, такого не бывает. Я и Глэдия — особый случай, потому что она не аврорианка и потому, что я несу некоторую ответственность за нее.

— Даже и в этом случае — семьдесят семь роботов, — сказал Бейли.

— Да. Ну и что?

— Это значит, что есть семьдесят семь движущихся предметов, каждый из которых, в общем, похож на человека. Вы привыкли к ним и не обращаете на них особого внимания. Не могло ли случиться, Глэдия, что в дом проник посторонний человек, еще один движущийся предмет, похожий на человека, и вы не обратили на него внимания?

Фастольф хихикнул, а Глэдия серьезно покачала головой:

— Илайдж, сразу видно, что вы с Земли. Вы думаете, что кто-то, даже доктор Фастольф, может подойти к моему дому, и роботы не известят меня об этом? Я могу не обратить внимания на человека, приняв его за робота, но роботы не могут. Я встретила вас на пороге, потому что мои роботы информировали меня о вашем приближении. Нет, я была одна, как и на Солярии, когда убили моего мужа.

— Здесь другое дело, Глэдия, — мягко перебил Фастольф. — Ваш муж был убит тупым предметом. Для этого было необходимо физическое присутствие убийцы, и если никого не было, кроме вас, это могло возбудить серьезные подозрения. В данном же случае, Джандер был выключен тонкой словесной программой. Физическое присутствие тут не нужно, а ваше не имело значения, потому что вы не знаете, как заблокировать мозг человекоподобного робота.

Они оба посмотрели на Бейли: Фастольф насмешливо, Глэдия печально.

Бейли раздражало, что Фастольф как бы юмористически смотрел на крушение как своего, так и его, Бейли, будущего. Кто на Земле стал бы так по-идиотски смеяться в подобной ситуации?

— Незнание еще ничего не означает, — медленно сказал Бейли. — Человек мог разговаривать с Джандером и неумышленно вызвать умственное замораживание.

Руки Глэдии взметнулись в крайнем волнении:

— Я этого не могла сделать даже случайно. Меня не было с ним, когда это случилось. Я разговаривала с ним утром. Он был совершенно нормальным. Через несколько часов я позвала его, но он не пришел. Я пошла за ним. Он стоял в обычной позе и казался вполне нормальным, но не ответил мне, и вообще не отвечал с тех пор.

— Может быть, вы сказали что-то, что привело его к умственному замораживанию, но не сразу, а, скажем, через час?

— Это абсолютно невозможно, — резко вмешался Фастольф. — Замораживание либо есть, либо его нет. Прошу вас, не терзайте Глэдию. Она неспособна вызвать замораживание сознательно, а сделать нечаянно — абсолютно немыслимо.

— Но так же немыслим и случайный позитронный сдвиг, о котором вы говорили?

— Не так же.

— Обе альтернативы исключительно неправдоподобны. Какая же разница в немыслимости?

— Очень большая. Я бы сказал, больше, чем между простым электроном и всей Вселенной в пользу сдвига.

Некоторое время все молчали, потом Бейли сказал:

— Доктор Фастольф, вы говорили, что пробудете здесь недолго.

— Я уже пробыл здесь слишком долго.

— Тогда, может, вы уйдете?

Фастольф поднялся:

— Зачем?

— Я хотел бы поговорить с Глэдией наедине.

— Мучить ее?

— Я должен допросить ее без вашего вмешательства. Ваше положение слишком серьезно, чтобы думать о вежливости.

— Я не боюсь мистера Бейли, доктор, — сказала Глэдия.

Затем она задумчиво добавила:

— Если его невежливость перейдет границы, мои роботы защитят меня.

Фастольф улыбнулся:

— Ну что ж, прекрасно.

Он встал и протянул ей руку, которую она быстро пожала.

— Я хотел бы, чтобы Жискар остался здесь для общей защиты, а Дэниел пусть будет в соседней комнате, если он не против. Не дадите ли вы мне одного из ваших роботов, чтобы он проводил меня до дома?

— Конечно, — сказала Глэдия.

Она подняла руку:

— Вы, я думаю, знаете Пандиона?

— Да. Надежный эскорт.

Он вышел, а робот пошел следом.

Бейли смотрел на Глэдию. Он не знал, убедит ли ее говорить, но в одном он был уверен: пока доктор Фастольф был здесь, она не сказала бы всей правды.

24

Наконец Глэдия подняла глаза и тихо спросила:

— Как вы, Илайдж, себя чувствуете?

— Хорошо, Глэдия.

— Доктор Фастольф говорил мне, что поведет вас сюда по открытому пространству, и постарается, чтобы вы постояли некоторое время в самом плохом месте.

— Вот как? А зачем? Ради шутки?

— Нет, Илайдж. Я говорила ему, как вы реагируете на открытое пространство. Помните, как вы ослабели и чуть не упали в пруд?

Илайдж быстро кивнул головой. Он не мог отрицать, что не забыл этот случай, но упоминание о нем ему не понравилось, и он сказал ворчливо:

— Такого больше не случится. Я напрактиковался.

— Но доктор Фастольф сказал, что хотел проверить вас. Все прошло хорошо?

— Более или менее. Я не падал.

Он вспомнил эпизод на борту космического корабля, когда садились на Аврору.

Там было другое дело, и упоминать сейчас об этом не стоило. Он сказал, меняя тему разговора:

— Как мне называть вас здесь?

— Вы же звали меня Глэдией.

— Может быть, это неудобно? Я мог бы сказать — миссис Дельмар…

Она резко прервала его:

— Я не пользуюсь этим именем с тех пор, как приехала сюда. Пожалуйста, не зовите меня так.

— А как вас зовут аврорцы?

— Глэдия с Солярии, но это указывает на то, что я здесь чужая, и это мне не нравится. Я просто Глэдия. Это не аврорское имя. Я сомневаюсь, чтобы на планете была еще одна Глэдия, так что одного имени достаточно. И я по-прежнему буду называть вас Илайдж, если вы не возражаете.

— Не возражаю.

— Подать чай?

Бейли кивнул.

— Я не знал, что космониты пьют чай.

— Это не земной чай, это растительный экстракт, приятный на вкус и ни в коей мере не вредный. Мы называем его чаем.

Она подняла руку, и Бейли заметил, что рукав плотно охватывал запястье и соединялся с тонкими, телесного цвета перчатками. Она все еще старалась оставлять закрытой большую часть поверхности тела в его присутствии, чтобы свести до минимума возможность инфекции.

Ее рука оставалась поднятой не дольше секунды, а уже через несколько секунд робот принес поднос. Робот был даже более приветливым, чем Жискар, он ловко расставил чашки, налил чай, подал маленькие сандвичи и мелкое печенье.

— Как вы это делаете, Глэдия? — с любопытством спросил Бейли. — Вы только поднимаете руку, а робот уже знает, чего вы хотите.

— Это несложно. Когда я поднимаю руку, искажается небольшое электромагнитное поле, постоянно находящееся в комнате. Разное положение руки и пальцев вызывает разные искажения, и мои роботы воспринимают эти искажения, как приказы. Я пользуюсь самыми простыми приказами: «Иди сюда!», «Принеси чай!» и тому подобными.

— Я не заметил, чтобы доктор Фастольф пользовался такой системой у себя дома.

— Это солярианская система, и я ею пользуюсь. Кроме того, я всегда пью чай в это время, и Бурграф знает это.

— Это Бурграф?

— Бейли с некоторым интересом взглянул на робота. Привычка быстро родит безразличие. В один прекрасный день он вообще перестанет замечать роботов. Но он не хотел этого. Он хотел, чтобы их не было здесь.

— Глэдия, я хотел бы остаться с вами вдвоем, даже без роботов. Жискар, выйдите к Дэниелу. Вы можете остаться на страже и там.

— Слушаюсь, сэр, — сказал Жискар, приведенный в сознание звуком своего имени.

Глэдии это, по-видимому, показалось забавным:

— Какие вы, земляне, странные. Я знаю, что на Земле есть роботы, но вы, похоже, не умеете управлять ими. Вы выкрикиваете приказы, словно роботы глухие.

Она повернулась к Бурграфу и тихо сказала:

— Бурграф, никто из вас не войдет в комнату, пока я не позову. Не мешайте нам ни под каким предлогом.

— Слушаю, мэм, — сказал Бурграф.

Он оглядел стол, проверяя, не упустил ли чего-нибудь, и вышел из комнаты.

Бейли, в свою очередь, посмеялся, но про себя. Голос Глэдии был тихим, но тон такой резкий, как у сержанта, обращающегося к новобранцу. Но чему, собственно, он удивляется? Давно известно, что слабости другого легче увидеть, чем свои.

— Ну вот, Илайдж, мы и одни, даже роботы ушли.

— Вы не боитесь остаться наедине со мной? — спросил Бейли.

Она медленно покачала головой

— Чего мне бояться? Жест, налганный возглас, — и роботы тут же появятся. Ни один космонит не боится другого. Это не Земля. А почему вы спросили?

— Потому что боятся не только физического действия. Я ни в коем случае не допустил бы какого-либо насилия или дурного обращения по отношению к вам. Но вы не боитесь моих вопросов и того, что может открыться? Помните, что здесь не Солярия. Там я симпатизировал вам и намеревался доказать вашу невиновность.

— А теперь вы мне не симпатизируете?

— На сей раз убит не муж, и вас не обвиняют в убийстве. Уничтожен всего лишь робот, и, насколько я знаю, вас ни в чем не подозревают. Так что моя проблема — доктор Фастольф. И для меня чрезвычайно важно — о причинах нет нужды сейчас говорить — доказать его невиновность. Если дело обернется так, что пострадаете вы, я не смогу этому помочь. Я не сойду со своего пути ради вас. Я говорю вам это открыто.

Она подняла голову и надменно посмотрела на него:

— С какой стати я пострадаю от чего бы то ни было?

— Может быть, без вмешательства доктора Фастольфа мы как раз и обнаружим это, — холодно сказал Бейли.

Он ткнул в сандвич маленькой вилочкой — взять его рукой означало, что все остальные окажутся для Глэдии непригодными — переложил на свою тарелку, затем сунул в рот и запил чаем. Она тоже ела сандвич за сандвичем и пила чай, и оба постепенно остывали от овладевшего ими раздражения.

— Глэдия, — сказал он, — мне нужно точно знать о ваших взаимоотношениях с доктором Фастольфом. Вы живете почти рядом, у вас даже роботы практически общие. Он явно заботится о вас. Он не старается доказать собственную невиновность, разве что утверждает, что не виновен, а вас сразу же кинулся защищать, как только я усилил допрос.

Она слабо улыбнулась:

— Что вы подозреваете, Илайдж?

— Не уклоняйтесь. Я не хочу подозревать, я хочу знать.

— Доктор Фастольф говорил вам о Фании? Вы не спрашивали его, жена она ему или только сотрудница? Спрашивали, есть ли у него дети?

Бейли почувствовал себя неловко.

Он должен был спросить. В смежных квартирах перенаселенной Земли дорожили уединением именно потому, что ему все угрожало. На Земле практически невозможно не знать обо всем, что касается семейных дел соседей, поэтому никто ни о чем не спрашивает и делает вид, что не знает. Этакий общепринятый обман. Здесь, на Авроре, конечно, не придерживались земных обычаев, однако Бейли автоматически держался их. Дурак!

— Нет, еще не спрашивал. Скажите.

— Фания его жена. Он женился много раз, конечно, последовательно, хотя на Авроре случается, что у кого-то одновременно несколько жен или мужей.

Она сказала это со смесью отвращения и оправдания.

— На Солярии это неслыханное дело Тем не менее, этот брак доктора Фастольфа, видимо, скоро расстроится, и оба будут искать новых привязанностей, хотя не часто бывает, что один или оба супруга не дожидаются расторжения брака. Я не понимаю таких легких отношений, Илайдж, но знаю, что на Авроре принято именно так. Доктор Фастольф, насколько я знаю, придерживается скорее пуританских взглядов. Он никогда не изменял ни одной из жен и не искал никого на стороне. На Авроре это считается старомодным и глупым.

— Я что-то читал об этом.

Бейли кивнул.

— Как я понял, брак заключается с намерением иметь детей?

— В теории — да, но в наше время мало кто принимает это всерьез. У доктора Фастольфа есть двое детей, больше ему не полагается, но все-таки он женился и просит разрешения на третьего. Ему, конечно, откажут, и он это знает. А другие даже не утруждают себя просьбами.

— Зачем же тогда утруждать себя женитьбой?

— От этого есть какие-то социальные выгоды. Они довольно сложны, и я их не понимаю.

— Ладно. Неважно. Расскажите о детях доктора Фастольфа.

— У него две дочери от разных матерей, конечно, не от Фании. Матери сами вынашивали дочерей, как это принято на Авроре. Дочери уже взрослые, у них свои дома.

— Он близок с дочерьми?

— Не знаю. Он никогда о них не говорит. Одна из них — роботехник, и я думаю, что он как-то соприкасался с ее работой, а вторая дочь где-то служит или имеет свой офис, точно не знаю.

— Вы не знаете, были ли семейные неурядицы?

— Не знаю, но вряд ли. Насколько мне известно, он в хороших отношениях со своими бывшими женами. Ни один из разводов не нес в себе злобы. Доктор Фастольф не тот человек. Я не могу представить себе, чтобы он принял любое событие в жизни с чем-то большим, чем покорный вздох. Он будет шутить даже на смертном одре.

«Это, во всяком случае, правильная оценка», — подумал Бейли и сказал:

— А каково его отношение к вам? Только, пожалуйста, скажите правду. Мы не в том положении, когда скрывают правду, чтобы избежать осложнений.

Она спокойно встретила его взгляд:

— Тут нечего избегать. Доктор Фастольф мой друг, и притом очень хороший.

— Вы ждете его развода, чтобы стать его следующей женой?

— Нет.

— Вы любовники?

— Нет.

— И не были?

— Нет. Вас это удивляет?

— Мне просто нужна информация…

— Тогда задавайте вопросы связно и не закидывайте меня ими, словно надеясь заставить меня о чем-то проболтаться.

Она сказала это без всякого раздражения, ее это как бы развлекало.

Бейли слегка покраснел и хотел сказать, что у него вовсе нет такого намерения, но оно, конечно, было, и отрицать это было бесполезно.

— Ладно, — сказал он грубовато, — пойдем дальше.

Глэдия снова опустила глаза. Лицо ее стало чуть жестче, словно она погрузилась в прошлое, которое хотела бы забыть.

— Вы имеете представление о моей жизни на Солярии. Она не была счастливой, но другой я и не знала. И только когда я попробовала прикоснуться к счастью, я поняла, до какой степени была несчастна моя жизнь. Первый намек на это пришел от вас, Илайдж.

— От меня?

Бейли изумился.

— Да. Илайдж. Наша последняя встреча на Солярии — я надеюсь, что вы ее помните — научила меня кое-чему. Я коснулась вас. Я сняла перчатку — такую же, какая сейчас на мне, — и дотронулась до вашей щеки. Контакт был очень коротким. Я не знаю, значил ли он что-то для вас — нет, не говорите, это неважно — но для меня он значил очень много!

Она подняла глаза и встретила его взгляд.

— Он значил для меня все. Он изменил всю мою жизнь. Вспомните, что я до тех пор не касалась мужчины или вообще человеческого существа, исключая мужа, а мужа я касалась очень редко. Конечно, я видела мужчин по трехмерке и хорошо знала физические аспекты мужественности. Но я не думала, что мужчины отличаются один от другого на ощупь. Я знала, какая кожа у моего мужа, какие у него руки, но и только. У меня не было оснований думать, что у другого мужчины это может быть другим. От контакта с мужем удовольствия не было. Да и откуда ему было быть? Какое удовольствие от контакта пальцев со столом — разве что провести по нему и оценить его гладкость. Контакт с мужем был частью редко происходившего ритуала, на который муж шел, потому что этого от него ждали, и, как хороший солярианин, он выполнял его в тот день и час, за такой промежуток времени и в такой манере, как предписывалось хорошим воспитанием. В другом смысле тут не было ничего хорошего, потому что, хотя этот периодический контакт имел точную цель сексуальных отношений, мой муж не просил разрешения иметь ребенка, и я полагаю, не думал о том, чтобы произвести его, а я слишком благоговела перед ним, чтобы самой просить разрешение, хотя имела право на это. Оглядываясь назад, я понимаю, что сексуальный опыт был поверхностным и механическим. У меня никогда не было оргазма, ни разу. Я только читала о такой вещи, но описания просто сбивали меня с толку, поскольку их можно было найти только в привозных книгах — солярианские книги никогда не упоминали о сексе — и я не могла верить им. Я думала, что это просто экзотические метафоры. И я не могла это проверить, по крайней мере, сама. Кажется, это называется мастурбацией, — я слышала это слово на Авроре. На Солярии никогда не говорилось о сексе, и слова, относящиеся к нему, не употребляются в порядочном обществе, да и в любом другом на Солярии. Из случайно прочитанного я представляла, как это делается, и несколько раз, скрепя сердце, пробовала сделать, как написано, но не смогла. Табу на прикосновение к человеческой плоти делало даже собственную плоть запретной и неприятной. Конечно, я могу дотронуться до своего лица или положить ногу на ногу, но это случайные прикосновения, на них не обращалось внимание. А сделать прикосновение инструментом сознательного удовольствия — совсем другое дело. Каждой частицей своего существа я знала, что этого нельзя делать, и поэтому удовольствия не могло быть. И мне не приходилось получать удовольствие от прикосновения при других обстоятельствах. Да и как это могло случиться? И в тот раз я коснулась вас. Зачем я это сделала — не знаю. Я чувствовала бесконечную признательность вам за то, что вы спасли меня. Кроме того, вы были не полностью запретны. Вы не солярианин. Вы были — простите меня — не вполне мужчиной. Вы — земное создание, человек по виду, но вы — недолговечный, бациллоноситель, нечто вроде получеловека. И вот потому, что вы спасли меня и были ненастоящим мужчиной, я могла коснуться вас. Кроме того, вы смотрели на меня не враждебно и надменно, как мой муж, не с тщательно затверженным безразличием тех, с кем я виделась по трехмерному изображению. И вы были прямо тут, рядом, и глаза у вас были теплые и заботливые. И вы вздрогнули, когда моя рука потянулась к вашей щеке. Я видела это. Почему так случилось, я не знаю. Прикосновение было таким беглым, что физическое ощущение нельзя было отличить от того, как если бы я дотронулась до своего мужа, другого мужчины или даже женщины. Но здесь было нечто большее, чем физическое ощущение. Вы были здесь, вы были рядом, вы показали мне признаки того, что я приняла как чувство. И когда наша кожа — моей руки и вашей щеки — соприкоснулись, я словно коснулась ласкового огня, который тут же прошел по моей руке, и всю меня охватил пламенем. Я не знаю, долго ли это продолжалось — вряд ли больше одной—двух секунд, но для меня время остановилось. Во мне произошло что-то, чего никогда не случалось раньше, и вот теперь, когда я познала это, я понимаю, что тогда была очень близка к оргазму. Я старалась не показать этого.

Бейли, не решаясь взглянуть на нее, кивнул.

— Так вот, я не показала этого, и только сказала: «Спасибо вам, Илайдж». Я поблагодарила вас за то, что вы сделали для меня в связи со смертью моего мужа, но много больше — за то, что вы осветили мою жизнь и показали мне, даже не зная этого, что есть в жизни. Вы открыли дверь, показали тропу. Физическое действие было само по себе ничто: просто прикосновение, но оно стало началом всего.

Она сделала паузу, затем подняла палец.

— Нет, не говорите ничего. Я еще не кончила. Я раньше представляла себе очень смутно и неопределенно: мужчина и я делаем то, что делали с мужем, но как-то по-другому — я даже не знала, как именно — и ощущения были другие, но я не могла представить себе их. Я могла бы прожить всю жизнь, пытаясь вообразить невообразимое, и умерла бы через триста—четыреста лет, так и не узнав этого, как и другие женщины Солярии, да и многие мужчины тоже. Никогда не узнать. Иметь детей, но не узнать. Но я дотронулась до вашей щеки и поняла. Не удивительно ли? Вы научили меня тому, о чем я лишь воображала. Нет, не механике, не унылому, неохотному сближению тел, а чему-то такому, что должно быть при этом, и чего я никогда не достигала. Взгляд на лицо, блеск в глазах, ощущение мягкости, доброты, чего-то, что я не могу описать, понижение кошмарного барьера между индивидуумами. Любовь, наверное, подходящее слово, включающее в себя все это и еще что-то большее. Я чувствовала любовь к вам, потому что думала, что и вы могли бы любить меня. Я не говорю, что любили, но могли бы. В старинных книгах говорилось о любви, я принимала это слово, но не знала его значения, пока не коснулась вас. И я поехала на Аврору, вспоминая вас, думая о вас, мысленно разговаривая с вами, и думала, что на Авроре встречу миллион Илайджей.

Она опять помолчала, погрузившись в мысли.

— Но не встретила. Аврора так же плоха, как и Солярия, но в обратном смысле. На Солярии секс — искажение, грех. Секс отвратителен, и мы все отвернулись от него. Мы не могли любить, потому что ненавидели секс. На Авроре секс скучен. Его принимают спокойно и легко, как дыхание. Если человек ощущает позыв, он тянется к тому, что кажется подходящим, и если подходящая особа в данный момент не занята чем-то важным, следует секс в той манере, как это принято. Вроде дыхания. Но какой экстаз в дыхании? Если у человека удушье, то, возможно, первый хороший вдох будет для него наслаждением, а если он никогда не задыхался? Секс, разрешенный и доступный, как вода, на Авроре, так же, как секс, запрещенный и постыдный на Солярии, не имели ничего общего с любовью. В обоих случаях дети получаются редко и только по официальному разрешению. Когда такое разрешение получено, происходит интерлюдия секса, безрадостная и противная, предназначенная только для деторождения. Если в положенное время зачатия не последовало, прибегают к искусственному оплодотворению. А на Солярии принят эктогенез, так что оплодотворение и развитие зародыша происходит в генотарии, а секс остается как форма социального общения, не имеющая ничего общего с любовью. Я не могла принять привычки аврорцев, я не была воспитана в них. Я со страхом тянулась к сексу, и никто не отказывался, но и не придавал этому значения. Глаза мужчин были пусты, когда я предлагала себя, и оставались пустыми, когда мужчины соглашались. Они хотели, но и только. И прикосновение к ним не давало ничего. Так же, как я прикасалась к мужу. Я примирилась с этим, позволила вести себя, но и все остальное ничего не дало. Я не чувствовала даже потребности делать это. То ощущение, которое дали мне вы, не возвращалось, и я в конце концов покорилась.

Доктор Фастольф был моим другом. Он один на Авроре знал все, что произошло на Солярии. Вы знаете, что полные сведения не были опубликованы и уж, конечно, не вошли в эту ужасную гиперволновую программу. Я о ней слышала, но смотреть отказалась. Доктор Фастольф защищал меня от непонимания со стороны аврорцев и от их презрения к солярианцам. Он защищал меня также и от отчаяния, которое охватило меня через некоторое время. Но любовниками мы не были. Я могла бы предложить себя, но в то время я уже решила, что ощущения, которые вы мне дали, никогда не вернутся, и отказалась от мысли предлагать себя. Он тоже не предлагал себя, не знаю, почему. Может быть, он понимал, что мое отчаяние происходит от неудачи найти что-то в сексе, и не хотел увеличивать его. Вероятно, он просто был добр ко мне и заботился обо мне в этом состоянии, так что мы не стали любовниками. Он был моим другом, когда я нуждалась в дружбе. Вот и все, Илайдж. Вы получили полный ответ на свои вопросы. Вы хотели знать о моих отношениях с доктором Фастольфом и сказали, что вам нужна информация. Вы ее получили. Вы удовлетворены?

— Мне очень жаль, Глэдия, что ваша жизнь была так трудна. Я получил информацию, в которой нуждался. Вы дали мне больше информации, чем думаете.

— В каком смысле?

Бейли не дал прямого ответа:

— Глэдия, я рад, что воспоминание обо мне так много значило для вас. Когда я был на Солярии, мне и в голову не приходило, что я произвел на вас такое впечатление, но даже если бы пришло, я не пытался бы… вы понимаете.

— Я понимаю, — мягко сказала она, — но и попытка была бы бесполезной: я бы не могла.

— Я знаю. И теперь я не сделал бы такого, как вы сказали, предложения. Одно прикосновение, момент сексуального понимания — больше ничего не нужно. Вполне вероятно, что этот момент неповторим, и его нельзя пачкать глупыми попытками к возобновлению. Но именно по этой причине я не предлагаю себя. Моя неудача могла бы оказаться еще одним разочарованием для вас. Кроме того…

— Да?

— Как я уже говорил, вы сказали мне больше, чем думаете. Вы сообщили, что история не кончилась на вашем отчаянии.

— Откуда вы знаете?

— Рассказывая мне об ощущениях, которые дали вам прикосновение к моей щеке, вы сказали, что только теперь поняли, как были тогда близки к оргазму. Затем вы сказали, что секс с аврорцами не был успешен, и следовательно, в этих случаях вы не испытывали оргазма. Однако, вы должны были испытать его, Глэдия, чтобы судить о ваших ощущениях на Солярии. Иначе говоря, у вас был любовник, и вы узнали любовь. Если это не доктор Фастольф, то, значит, был кто-то другой.

— Ну и что? Разве это касается вас?

— Не знаю, касается или нет. Скажите, кто он, и если будет ясно, что это не мое дело — покончим с этим.

Глэдия молчала.

— Если вы не хотите сказать, то я сам скажу вам. Я уже говорил, что не намерен щадить ваши чувства.

Глэдия продолжала молчать.

— Кто-то должен был быть, Глэдия, и ваша скорбь по поводу потери Джандера чрезмерна. Вы выслали из комнаты Дэниела, потому что его лицо напоминало вам Джандера. Если я ошибся, решив, что Джандер Пэнел…

Он сделал паузу и затем резко закончил:

— Что робот Джандер Пэнел был вашим любовником — скажите.

— Джандер Пэнел, робот, — прошептала Глэдия, — не был моим любовником.

Затем она добавила громко и твердо:

— Он был моим мужем!

25

Губы Бейли беззвучно шевелились в безошибочном трехсложном восклицании.

— Да, — сказала Глэдия, — Вот именно: «О, дьявол!». Вы ошеломлены? Почему? Вы не одобряете?

— Это не мое дело — одобрять или не одобрять, — без выражения ответил Бейли.

— Это значит — не одобряете.

— Это значит, что я ищу только информацию. Какая разница между мужем и любовником на Авроре?

— Если двое живут в одном доме какое-то время, они говорят друг о друге «жена» или «муж».

— Какой период времени?

— В разных регионах по-разному. В городе Эос это три месяца.

— И в это время они воздерживаются от сексуальных отношений с другими?

— Почему?

Глэдия подняла брови.

— Я только спрашиваю.

— Исключительность на Авроре невозможна. К мужу или любовнику — безразлично. Секс для удовольствия.

— Вы бы тоже искали других, когда были с Джандером?

— Нет. Это был мой выбор.

— Другие предлагали себя?

— Случалось.

— И вы отказывали?

— Я всегда могу отказаться. Это часть неисключительности.

— Но вы отказывали?

— Да.

— А те, кому вы отказывали, знали причину?

— Что вы имеете в виду?

— Они знали, что у вас муж — робот?

— У меня был муж. Я не называю его мужем-роботом. Здесь нет такого выражения.

— Но они знали?

Она помолчала:

— Не знаю.

— Вы им говорили?

— Зачем бы я стала говорить?

— Не отвечайте вопросом на вопрос. Говорили ли вы им?

— Нет.

— Как вы могли избежать этого? Разве не естественно объяснить ваш отказ?

— Объяснений никогда не требуется. Отказ есть отказ, так его и принимают. Я вас не понимаю.

Бейли собрался с мыслями. Оба непонимания — его и Глэдии — не пересекались, а шли параллельно. Он начал снова:

— На Солярии было бы естественным иметь робота в качестве мужа?

— На Солярии это немыслимая вещь. Мне и в голову не пришло бы подобное. На Солярии все немыслимо, и на Земле тоже. Разве ваша жена взяла бы когда-нибудь в мужья робота?

— Это не относится к делу.

— Возможно, но ваше впечатление — достаточный ответ. Мы с вами не аврорцы, но мы на Авроре. Я живу здесь два года, и понимаю больше вашего.

— Вы имеете в виду, что сексуальная связь человек-робот — обычное дело на Авроре?

— Не знаю. Я знаю только, что это приемлемо, как приемлемо все, что касается секса — все добровольное, дающее взаимное удовлетворение и не наносящее никому физического вреда. Кому какое дело, как индивидуум или любая комбинация индивидуумов находит удовлетворение? Кого тревожит, какие книги я читаю, когда ложусь спать или встаю, люблю ли я кошек или не терплю розы? Так же относятся на Авроре и к сексу.

— Да, на Авроре, но вы-то родились не на Авроре и воспитывались не на их лад. Вы только что говорили, что не приспособились к этому безразличию в сексе, а сейчас его защищаете. Вы выражали отвращение к многократным бракам и неразборчивости в связях. Вы не говорили тем, кому отказывали, о причине отказа потому, возможно, что в глубине души стыдились иметь мужем Джандера. Может, вы знали, или подозревали, или просто предполагали, что такое необычно даже на Авроре, и вы стыдились?

— Нет, Илайдж, не стыдилась. Если муж-робот необычен даже на Авроре, то это, возможно, потому, что необычны такие роботы, как Джандер. Роботы на Солярии, на Земле и на Авроре — если не считать Дэниела и Джандера — могут дать лишь самое примитивное сексуальное удовлетворение. Они просто приспособлены для мастурбации, механический вибратор, и больше ничего. Когда будет много человекоподобных роботов, появится и секс—человек—робот.

— Как вы получили Джандера, Глэдия? Их было всего два, и оба в доме доктора Фастольфа. Доктор Фастольф просто дал вам его в полусобственность?

— Да.

— Почему?

— По доброте, я думаю. Я была одинока, разочарована, несчастна, чужая в чужой стране. Он дал мне Джандера для компании, и я вечно буду ему благодарна. Это длилось всего полгода, но будет ценно для меня всю мою жизнь.

— Доктор Фастольф знал, что Джандер ваш муж?

— Он никогда не говорил об этом, так что не знаю.

— А вы говорили?

— Нет.

— Почему?

— Не считала нужным, но вовсе не из стыда.

— Как это случилось?

Глэдия напряглась и враждебно спросила:

— Зачем мне объяснять вам это?

— Глэдия, время идет. Не воюйте со мной на каждом шагу. Вы расстроены тем, что Джандер… что его нет?

— Зачем вы спрашиваете?

— Вы хотите знать, что случилось?

— Опять-таки — зачем вы спрашиваете?

— Тогда помогите мне. Мне нужна вся информация, какую я могу получить, если я хочу хотя бы начать разработку этой, похоже, неразрешимой проблемы. Как Джандер стал вашим мужем?

Глаза Глэдии заволокло слезами.

— Обычно роботы не носят одежды, но они так сконструированы, как будто одеты. Я хорошо знаю роботов, поскольку жила на Солярии, и у меня есть некоторый художественный талант…

— Я помню ваши световые формы.

Глэдия благодарно кивнула:

— Я готовила новые рисунки для новых моделей. Они, по-моему, более интересны, чем те, какими пользуются на Авроре. Некоторые из моих рисунков здесь на стене. Есть и в других местах в доме.

Глаза Бейли пробежали по рисункам.

Он уже заметил их. Изображенные на них роботы не были похожи на тех, какими они бывают в действительности, — чрезмерно вытянутые в длину, неестественно изогнутые. Теперь он видел, что искажение было задумано очень умно. Глядя на них с новой перспективы, он увидел, что эти детали напоминают одежду. В них было что-то от костюмов слуг викторианской Англии — он видел такие в одной книжке.

Интересно, знала ли Глэдия о них, или просто случайное совпадение? Когда Бейли впервые увидел эти рисунки, он решил, что Глэдия окружила себя роботами, имитируя жизнь на Солярии. Она говорила, что ненавидела ту жизнь, но эти слова были только результатом ее размышлений. Солярия была единственным домом, который она хорошо знала, и его нелегко выбросить из памяти, да и вообще невозможно.

Этот фактор мог присутствовать в ее рисунках, даже если ее новые занятия дали ей более приятные сюрпризы.

— Я имела успех. Некоторые концерны, производящие роботов, хорошо платили мне за мои рисунки, и было очень много случаев, когда уже существующих роботов покрывали заново по моим указаниям. Это давало мне определенное удовлетворение и в какой-то мере компенсировало эмоциональную пустоту моей жизни. Когда доктор Фастольф дал мне Джандера, робот, конечно, был в обычной одежде. Доктор был настолько добр, что дал мне множество сменной одежды для Джандера, но в ней не было ничего особенного, а мне хотелось купить более, на мой взгляд, подходящее. Это означало, что надо было тщательно измерить Джандера, потому что я хотела заказать одежду по моим рисункам. Джандер разделся, и только тогда я полностью осознала, насколько он приближается к человеку. Ничего не было упущено, и те части, которые должны были напрягаться, и в самом деле напрягались, и находились, как и у человека, под контролем сознания. Я спросила, функционирует ли его пенис. Джандер ответил, что да, я заинтересовалась, и он продемонстрировал. Вы понимаете, что как ни похож он был на мужчину, я знала, что он робот. У меня есть некоторые колебания насчет прикосновения к мужчинам, и это наверняка играло какую-то роль в моей неспособности получить удовлетворение от секса с аврорцами. Но это был не мужчина, а я всю жизнь была с роботами, и свободно могла касаться Джандера. Я быстро осознала, что хочу коснуться его, и он быстро понял, что я хочу этого. Он был тонко настроенным роботом, и тщательно следовал Трем Законам. Не дать радость — это вызвать разочарование, которое можно расценить, как вред, а он не мог вредить человеку. И он старался дать мне радость. Именно потому, что я знала о его желании дать мне радость — чего я никогда не видела в аврорских мужчинах — я и в самом деле радовалась, и постепенно дошла до полной… Я думаю, это и есть оргазм.

— Значит вы были полностью счастливы?

— С Джандером? Да, конечно.

— Вы никогда не ссорились?

— Как же это возможно? Единственная его цель, единственный смысл его существования — быть мне приятным.

— Вас не смущало, что он делал это только для того, чтоб быть приятным вам?

— Не все ли равно, по какой причине кто-то что-то делает?

— Когда вы узнали полноту чувств, у вас ни разу не было желания сделать то же с аврорцем?

— Это было бы бесполезно. Я хотела только Джандера. Теперь вы понимаете, каково мне было потерять его?

Обычно серьезное выражение лица Бейли стало торжественным:

— Я понимаю, Глэдия. Простите, что я недавно причинил вам боль. Тогда я еще не вполне понимал.

Она заплакала, и он ждал, не зная, как утешить ее. Наконец, она вытерла слезы.

— Еще что-нибудь?

— Еще несколько вопросов на другую тему, и я больше не буду докучать вам.

Затем он осторожно добавил:

— Сегодня вы знаете, что многие считают доктора Фастольфа виновным в убийстве Джандера?

— Да.

— Вы знаете, что сам доктор считает себя единственным, кто мог бы убить Джандера тем способом, каким его убили?

— Да. Доктор сам говорил мне это.

— Думаете ли вы, что Джандера убил доктор Фастольф?

Она неожиданно резко взглянула на Бейли и сердито сказала:

— Конечно, нет! Зачем ему это? Джандер был его роботом, и доктор очень заботился о нем. Вы не знаете доктора, Илайдж. Он добрый человек, он ничего не мог плохого сделать кому-либо, и уж тем более роботу. Этого просто не могло быть.

— У меня больше нет вопросов, есть только одно дело сейчас — взглянуть на Джандера, если вы позволите.

Глэдия встала. Ее простое платье не было черным, как полагалось бы на Земле, а какого-то тусклого цвета, без единой яркой искорки, и даже Бейли, отнюдь не знаток одежды, понял, насколько это платье траурное.

— Пошли, — тихо прошептала она.

26

Они прошли через несколько комнат, по коридору и поднялись по короткому пролету лестницы в маленькую комнату, одна стена которой светилась. В комнате были койка и стул, больше ничего.

— Это была его комната, — сказала Глэдия.

Затем, как бы отвечая на мысли Бейли, она добавила:

— Это все, в чем он нуждался. Я оставляла его одного иногда даже на весь день: я не хотела устать от него. Теперь я хотела бы, чтобы он был со мной каждую секунду. Я ведь не знала, что у нас так мало времени впереди. Вот он.

Джандер лежал на койке, прикрытый до груди мягкой блестящей тканью. Лицо его было спокойно и нечеловечески безмятежно, глаза широко раскрыты, но непрозрачны и без блеска. Он очень походил на Дэниела, и понятно, почему Глэдии было не по себе в присутствии Дэниела.

— Доктор Фастольф осматривал его?

— Да. Я в отчаянии пришла к нему, и если бы вы видели, как он бежал сюда, расстроенный, с болью, в панике, вы никогда бы не сочли его виновным Но он ничего не мог сделать.

— Он раздет?

— Да. Доктор раздел его, чтобы осмотреть, а снова одевать не имело смысла.

— Вы позволите мне открыть его?

— Зачем? Что вы можете обнаружить, чего не обнаружил доктор Фастольф?

— Ничего. Но я должен знать, что ничего не упустил в расследовании.

— Хорошо, но потом опять покройте его.

Глэдия повернулась к нему спиной и уткнулась лбом в стену. Бейли знал, что она опять плачет.

Тело было, пожалуй, не совсем человеческое, мускулатура, пожалуй, несколько упрощенная, чуточку схематичная, но все остальное было на месте: соски, пупок и прочее, даже легкие волоски на груди.

Сколько дней прошло с убийства Джандера? Во всяком случае, больше недели, и никаких признаков разложения. Робот. Тело было теплое, крепкое, упругое.

Бейли не мог избавиться от чувства неловкости, ему казалось, что он нарушает покой умершего. Будь это труп человека, окоченение и холод лишили бы его присущих ему свойств. Тело же робота было куда более человеческим, чем труп человека.

Бейли снова прикрыл Джандера.

— Я закончил, Глэдия.

Она повернулась, посмотрела на Джандера и сказала:

— Пойдем?

— Да, конечно. Глэдия, вы так и оставите его здесь?

— А если оставлю, какое это имеет значение?

— В какой-то мере имеет. Вы должны постараться оправиться от потери. Нельзя носить траур в течение трех столетий.

Он сам сознавал, что его слова звучат сентенциозно, как же она должна воспринимать их?

— Я понимаю, что вы желаете мне добра, Илайдж, но меня просили сохранить Джандера до конца расследования, а потом его кремируют по моей просьбе. У меня будет его голограмма. Вы удовлетворены?

— Да. Мне пора вернуться в дом доктора Фастольфа.

— Я хочу, чтобы вы нашли того, кто это сделал и установили зачем. Я должна знать. И я уверена, что вы сможете.