1. Враг у ворот

В конце X века От Рождества Христова викинги Гундреда Булатная Рука высадились на северных берегах Галисии — земле Рамиро Переса, короля Леона. Лютым пожарищем и реками крови прокатились норманны по всему побережью, дойдя до Форнелоса, что на юге, и не встретив никакого сопротивления. Многие месяцы налётчики грабили церкви, убивали мужчин и насиловали женщин, пока епископ Компостельский с народным ополчением не встретил варваров у ворот Форнелоса. Рыхлая осенняя земля под ногами испанцев дрожала, твердь небесная грозила обрушиться от страшного гула конских копыт. Когда из тумана вырос ни то лес копий, ни то чудище о тысяче ног, епископ Сиснанд взмолился к Господу и всем святым. В первом столкновении небеса призрели на христиан благосердием, и отряд викингов был оттеснен. Но Сиснанд не ведал, что Харальд Синезубый, конунг Датский, и соратник его Хакон Могучий отправили к Галисии, по меньшей мере, сотню судов, и на поддержку ярлу Гундреду движется рать, большая во сто крат.

Сиснанд осенил чело крестным знаменем, окинул оком стонущих от ран ополченцев и думал ворочаться назад к своей твердыне, как вдруг люди его и он сам оцепенели от громогласного рыка. Звук доносился раскатами, нарастал, будто валы на море. «Р-р-р-р-р-а! Р-р-р-р-р-а!» Сотни или тысячи голосов сливались воедино. «Хо! Йа Йа! Хо! И-и-и-а!»

Испанцы бросились к воротам. Сиснанд скакал во весь опор, но враги лишь воспользовались его трусостью. В ополченцев полетели копья и стрелы. Повернув коня, епископ увидал далеко не тысячу и даже не сотню варваров — их было не больше десятка. Без доспехов, облаченная в сурьмяные шкуры, с раскрашенными черной краской лицами и телами, горстка воителей мчала, как стадо бешеных быков, вооруженная щитами, секирами да парой мечей. Не успели христиане сомкнуть ряды, как неистовые нормандцы прорвали оборону и начали рубить всяк и каждого. Они рычали, хватали зубами щиты, бросались на копья, резали, душили, втаптывали противников в землю. Когда вторая линия викингов подошла на выручку, войско Сиснанда и он сам были уже насмерть растерзаны десятком ражих воинов.

Разбив испанцев, викинги остались зимовать в Галисии и попутно грабить все попавшиеся города, городища и городки, а также деревни и мелкие хутора. Гундред посадил войска в драккары и спустился обратно по реке Вердуго, которая впадала в залив Рия де Виго. Загоревшись желанием взять Сантьяго-де-Компостелу до наступления сильных морозов, ярл вывел флотилию в океан. Двигаясь на север, он зашёл в залив Ароса и на полном ходу врезался в огромный остров с тем же названием, где благополучно высадился.

На Аросе норманны узнали, что попали не на континент и до Компостелы ещё плыть да плыть, однако новость их не сильно опечалила, и в благодарность за сведенья викинги решили ограбить и перебить местных поселенцев. По ходу дела Гундред убил алькальда — тамошнего воеводу — и занял его дом, а своим людям позволил шарить по округе и красть то, что еще некрадено. За пару дней налётчики вынесли всё золото и серебро из ближайших церквей. С деревенских крестьян нечего взять, так что оставшееся время норманны посвятили пирушкам в доме алькальда да местных кабаках, избиению мужчин, детей и насилию над женщинами.

На пятый день разбоя небольшая группка викингов покинула деревню и углубилась в лесную чащу. Подвигаться было непросто: кругом подстерегал бурелом, сугробы чуть ли не по пояс в вышину да заросли колючей дерезы. Места здесь нехоженные: всюду заметишь то лисью нору, то беличье гнездо, то отпечатки лапок лесного кота, а то и мелькнет пугливый олень, лакомившийся свежими листочками вечнозелёного дуба. Воители, которые между тем слывут и искусными охотниками, пустили в рогатого пару стрел, так, потехи ради, да пошли себе. Заметили они, что земля здесь обильная, а дичины — ешь — не хочу. Скоро один из мужей разглядел меж деревьев как будто возвышающуюся каменную кладку. Друзья пробрались к ней, и действительно — лес упирается в древнюю ограду из тесаных камней, местами сильно осыпавшуюся. Воины разобрали кладку в одном месте и очутились на той стороне.

Впереди простирается укутанная снегом луговина, кой-где обнесённая стеной. Проторенная дорожка ведёт к каменной часовенке и к другому строению побольше. Мужчины направили шаг к молельне. Несколько мужей решили, что там может быть много добра, вынули из петель секиры и пошли сносить громоздкие двери. Все прочие направились к большим палатам, куда ведёт дорожка.

Внутри царит полумрак и тишина. Факелы на стенах потушены. Грозно нависает над головой сводчатый потолок длинной галереи, что с обоих концов упирается в лестничные площадки. Мужчины пошли вперёд, попутно открывая низенькие двери, за которыми их никто не встречал. Галерея кончилась просторной лестницей, освещённой стрельчатым окном с чугунным кружевом. Поднявшись, воины пересекли похожий длинный коридор, пока не упёрлись в укреплённую железной решёткой дверь.

— Такую не вынесешь, — объявил один из викингов, почёсывая затылок обухом секиры. — И с петель не снять.

— Так, поди, за ней ничего и нет. Валандаемся здесь…

— Нет, Огмунд. Решётка запирается с той стороны. Они здесь хоронятся — Водан мне свидетель.

— Точно, Стюр. Это ведь башня.

— Да-а, башня.

— Башня, как есть.

— Чего делать будем? Выкурим их, а? — тот, кого звали Огмундом, хитро сощурил глаз и засмеялся.

— Внизу ещё лестница была.

— Пойдём, глянем.

— Пойдём.

Двое человек отделились от группы, ещё двое остались поджидать у дверей. Стюр и Огмунд прошли по старому пути, добрались до второй площадки, которая как две капли похожа на первую с той разницей, что наверху за балюстрадой открывается не галерея, а глухая стена с высоченными храмовыми дверьми. Сильный Огмунд подхватил одну из деревянных лав, что стояли у стен, и предложил Стюру её в качестве тарана. Мужчины принялись штурмовать дверь.

Тем временем внутри башни монахи количеством сорок человек подняли нечеловеческий крик. Началась сутолока, все метались из стороны в сторону, как мухи в банке варенья. Кто-то возопил:

— Брат Тобиас! Брат Тобиас! Скорей отпирайте малые двери! Господи помилуй! Эти нехристи сожгут нас, затопют, засыплют! Брат Тобиас!

Остальные подхватили вопль, взывая к нерасторопному брату. Бедолага, снимая с пояса, которым ему служила льняная верёвка, связку ключей, озабоченно засеменил к той самой двери, поднял деревянный запор. Но стоило монаху открыть её, как братия увидала за злополучной решёткой двух скучающих вояк. Поднялся ещё больший гвалт. Воины басисто захохотали. Парадный ход затрещал под натиском тарана. Брат Тобиас ринулся бежать, но один из викингов ухватил его за рясу и громогласно произнёс:

— Сей же час не отопрёте клятую решётку, заколю этого попа, как свинью!

Надо заметить, что галисийские монахи общались исключительно на народной латыни и в северном наречии нисколько не смекали. Несмотря на это, брат Тобиас под страхом смерти поднял дрожащими руками заветный ключ и показал викингу.

— Отворяй! — рыкнул тот.

Монах снова угадал просьбу варвара, повернулся к решётке и с трудом открыл большущий замок. Захватчики ворвались в башню. Между тем поддались и дубовые двери. Напуганные до смерти монахи сгрудились в кучу, что стадо замерзших коней. Четверо воинов достали оружие, инкрустированное костью и китовым зубом, окружили братию со всех сторон. То были крепкие поджарые скандинавы с длинными заплетёнными волосами, с медными цилиндрическими украшениями в густых бородах, серьгами, кольцами и браслетами. Каждый в лёгкой стёганой броне из кожи, на поясах петли для секир и ножны для мечей, плечи покрыты плащами с богатой меховой оторочкой, на ногах такие же отороченные до самой щиколотки кожаные сапоги. И лишь один одет в чёрную накидку из богатой блестящей на свету шкуры чёрного медведя с такого же цвета шерстяными полами почти до пят.

Стюр, видный молодой мужчина с бородкой, копной распущенных почти чёрных волос и острым взглядом карих глаз под низко посаженными бровями, огляделся по сторонам. Оценив размеры помещения, он присвистнул. В башне, как видимо, находится скрипторий. Чуткий нос уловил стойкий волнующий запах. Аромат висит в воздухе до того плотно, до того густо, что на миг закружилась голова. Всё здесь дышит единым духом тленной старины: стены, предметы и особенно монахи. Но в воздухе как будто витает тонкая струйка цветов и душистых масел, такая свежая и дурманящая.

Огмунд фыркнул, как конь, от души потряс головой:

— Ну и ну! Аж слёзы набежали…

— Разит старичьём.

— Уж как разит!

— Они здесь все?.. И все мужики?

— А то. Мужской ведь монастырь.

— Ну и ну.

Стюр спрятал меч, влеготку прошёлся вокруг братии.

— Стариков нет.

— В прочих оплотах их было немало.

— И молодцев не видать. — Стюр остановился, резко подался в сторону какого-то чернеца. Тот попятился, за ним и вся братия. Воитель рассмеялся. — Эй! Эй вы! А кого это вы там прячете? В серёдке! Я всё ви-ижу, ха-ха!

Монахи насупились, сжались в купу плотней. Старшие заслоняли собой стариков и младших, которых и заприметил глазастый Стюр.

— Пошли отсюдава, братцы, — предложил один из викингов. — Хватаем вон ту серебряную махину и ворочаемся. Не охота мне лезть под подол этим женовидным, хоть они и в платьях.

Воины зычно рассмеялись. Двое подошли к массивной дарохранительнице на постаменте, которую их товарищ обозвал махиной.

— Стюр, ты зверя-то своего из клетки не выпускай.

Викинги вновь распотешились. А Стюр знай себе похаживает вокруг да около, лыбится и высматривает кого-то в толпе. Тут первые ряды разомкнулись, и к ногам Стюра вытолкнули хрупкую русоволосую монашку.

— Олалья! Олалья! — закричали в толпе, но подойти ближе к варвару никто не решался.

Стюр рывком поднял девушку на ноги. Та дрожала всем телом, в зрачках пылало необоримое пламя. Викинг по-собачьи втянул носом чужой запах. В глазах разом потемнело, чресла прошибло жаром, рот наполнился слюной.

— Святые боги, — пробормотал кто-то.

— М-м-м, этот запах… Как те персидские благовония.

— Откуда? Ведь не чуяли…

— Это она. — Стюр мягко улыбнулся. Понюхал девчонку за ухом. Та подняла было руки, но слишком боялась мужчины, которому едва дотягивала до плеча. — Первый раз увидела мужика, да, милая?

— Как её сюда пустили? — викинги явно забеспокоились: их страшно тянуло к юной то ли монашке, то ли мирянке, а на пути стоял баламут Стюр.

— Ну… Может, спрятали от кого-то из нас, — совершенно очевидно, Стюр имел ввиду себя. Эта игра его забавляла. — Олалья, верно? — Он намотал на палец сусальный локон девушки, выбившийся из тугой причёски. На вид ей не больше пятнадцати лет. Тонкая белая кожа, кое-где усыпанная подростковыми прыщиками, просвечивает синие ниточки сосудов, до того нежная и бескровная. Черты лица точёные и ненавязчивые, задумчивая печаль напоминает лики ангелиц на соборах и кладбищах. Штрихи прямых светлых бровей дрожат над глазами цвета зимнего неба. Стюр игриво зарычал, бесцеремонно сжал рукой щёки бедняжки и щёлкнул зубами. — Съем тебя!

Птичка встрепенулась, хотела вырваться, но Стюр перехватил её за плечи и весело повернулся к побратимам.

— Вы, того… спускайте эту серебряную штуковину. А я малость задержусь.

— Стюр, ты не наглей, а! — возмутился Огмунд, который уже отдирал ножом позолоченные оклады книг и складывал в мешок.

— Не серчай, Огмунд! Может, я хочу оградить барышню от чужой грубости! — с этим бойкий варвар увёл куда-то плачущую монахиню через малые двери.

— Йутулов блудодей, — проворчал Огмунд.

— И не говори, — подал голос другой воитель. — За пять дней полдеревни покрыл, кобель эдакий.

Мужи громко рассмеялись.

— А в деревне-то… одни бабы. Видать, мужиков всех сгоняют в войско или сюда. Даже мальчиков.

— А мы и не против. Знаем, куда за рабами-трэллами обращаться.

— Думаешь, за таких много дадут?

— За Стюрову можно и бочку вина попросить. А то и целую свинью. Ха-ха!

Между тем окладов набрался полный мешок, двое мужей подхватили с постамента дароносицу, и компания собралась отчаливать. Растолкав монахов, викинги двинулись к большим дверям. Огмунд вышел через малые и сразу же услыхал доносящиеся из ближайшей кельи стоны. Открыл дверь.

— Давай уже, кобель. Мы уходим.

Стюр повернулся, не прекращая двигаться.

— Не могу! — мужчина осклабился, что сам демон. — Дева должна стать женщиной!

— Вот похабник. — Огмунд плюнул с досадой и захлопнул дверь с той стороны.

Когда налётчики ушли, монахи, рвя на себе остатки волос, ринулись пересчитывать нетронутый скарб, включая все монастырские деньги. Олалья, не выходя из кельи, пролежала лицом к стене до самых сумерек. Наконец дверь в коморку отворилась, и внутрь ступил еще один монах, освещая себе путь фонарём.

— Лало, — прошептал он, но ответа не последовало. Чернец поставил фонарь на стол, присел на лежанку. — Олалья, это я. Не бойся, они ушли.

Огонёк осветил ни то мальчика, ни то совсем ещё зелёного юнца с подстриженными чёрными кудрями и выбритой тонзурой на макушке, острыми скулами и тонкими губами. Разрез чёрных глаз кажется сродни восточному.

— Ансельмо, — несчастная повернулась, поднялась на локтях. — Я… я…

— Тише, — гость заботливо погладил её по щеке, кожа под пальцами еще мокра от слёз. Как будто опомнившись, Ансельмо вынул из рукава пряник и подал подруге. — Мы забудем об этом. Никто не посмеет…

— Нет! — Олалья рывком села. Сверкающие в полутьме глаза вспыхнули гневом. — Я ничего не забуду! И… Я должна…

— Ты должна выбросить весь этот кошмар из головы! — отрезал дрожащий от гнева Ансельмо, как следует тряхнув девчонку за плечи.

Олалья хрипло зарычала, высвободилась из чужих рук, слепо размахивая кулаками.

— Кошмар?! Кошмар, говоришь? Мне с ним было хорошо, как… ни с кем не было! — последние слова она буквально выплюнула в обидчика. Тот разом обомлел, сжал что есть сил рясу, но ничего не ответил. Казалось, Олалья пожалеет о своих словах, кинется обнимать друга, но девушка лишь пристально глядела на него, выжидая. — Ансельмо. Йемо, — гневные морщинки сошли с нежного лица. — Я не знаю, что со мною творится. Этот человек, его зовут Стюр. Прошу, ты должен найти его!

Ансельмо вылупил глаза, точно лемур. Детское лицо из белого стало серым.

— Йемо, я знаю, ты всё для меня сделаешь. Найди его и скажи, что я… что мне необходимо его видеть. Скажи что угодно, но приведи его ко мне! — и монашка в избытке чувств закрылась руками, выдохнув задушенные рыдания.

Из кельи Ансельмо вышел, шатаясь. В здании монастыря не было ни души: братия всем скопом патрулировала местность, чтобы, не приведи Бог, мадхус — языческие чудовища — не воротились. Одинокий монах заглянул к себе в комнату, достал из сундука старый плащ с капюшоном, пригодный скорее для дождя, нежели для снега, обулся в единственные свои ботинки, подбитые гвоздями, взял со стола фонарь, вздохнул раз — другой и отправился в путь.

Спустившись во двор, поёжился ни столько от мороза, сколько от страха перед стремительно надвигающейся ночью. У лесной межи мелькали десятки жёлтых огоньков — то монахи сторожат ветхую стену. Что ж, придётся изловчиться и промелькнуть незамеченным. Беглец надел капюшон, перекинул за спину дорожную сумку и поплёлся к лесу. У кордона нашёл годное тенистое место вдоль хлева, сунул фонарь под плащ, тишком прокрался. Оттуда зашвырнул в чащу камушек. Уловка сработала: монахи услыхали шорох и разом поплелись туда, где упал камень. Тем временем Ансельмо юркнул меж деревьев и был таков.

Дорогу к деревне путник знал хорошо, как-никак провёл там детство. А всё ж по тёмному густому лесу с единственным фонарём ходить ой как боязно. Да еще эта… Лало. Учудила, нечего сказать.

Безрассудство — переть посреди ночи в захваченную язычниками деревню, да ещё искать там злобного дикаря, который и слушать-то не станет — убьёт или ещё чего похуже. Но Ансельмо не рассуждал. Надо значит надо.

Над головой заухала сова. Луна взошла высоко и теперь кое-как освещала знакомую тропинку, бросая луч сквозь извилистые ветви дуба. Зимний воздух покалывал нос. На душе становилось тяжелей и тяжелей.

Ансельмо знал свою подругу много лет. Маленькой, до того, как остаться сиротой, всеми отвергнутой и забытой, Лало держала Йемо на коленках и развлекала деревянной лошадкой. Подросший, он отбивал кулаками строптивую девчонку от старших деревенских парней, хотя крепышом Ансельмо не назовёшь. Спасибо хоть самого не трогали — ссадины и синяки не в счёт. Тощий, нескладный, да и лицом не вышел — словом, не чета такой красавице, как Олалья. Йемо природа наградила обликом испанца, в чьих жилах течёт кровь мавров, владевших всей южной и центральной частью полуострова: тёмные волосы, карие глаза, смугловатая кожа. Пускай они с Лалой и одного поля ягоды, но всё внимание, как правило, уходило ей. Плохо это или хорошо.

Когда Ансельмо решил постричься в монахи, судьба едва не разъединила друзей. Олалья ни минуты не размышляла — куда пойдёт Йемо, туда пойдёт и она. Детьми они решили выдать длинокудрую Лалу за паренька, и без особых метаний она лишилась своего главного богатства. Глупую затею в монастыре рассекретили: взрослые на диво легко узнают женщин по лицу. Но, учтя совсем ещё ребячий возраст, сиротке позволили быть хористкой и временно находиться в обители. Сейчас пятнадцатилетняя дева доросла бы до послушницы или невесты на выданье. Ансельмо же этим летом исполнилось тринадцать лет.

Какого рода была эта дружба? Романтическая? Пожалуй. Ансельмо не задумывался о характере своей любви к Олалье — любил и всё. И ревность ничуть не тяготила… до нынешнего дня. Чем ему сравниться с этим Стюром? Смешно! Тот раздавит его одним пальцем. И всё же, что Олалья нашла в этом язычнике? Грубый немытый разбойник!

Так-то, Ансельмо, они варят, а ты расхлёбывай!

За лесом показались огоньки факелов, деревья расступились, тропка завела на деревенское кладбище. Юноша, крадучись, пробежал мимо каменных крестов и наткнулся на группу крестьян, копающих могилы. Мужчины и женщины все в рубищах да деревянных башмаках, синие от холода. Рыдающие матери держат крохотные свёртки. Ансельмо перекрестился, подошёл ближе.

— Детей-то за что?

— Помолись за них, святой отец!

Монах окинул взглядом свежие и ещё не зарытые могилы. Утер слёзы. Надо идти дальше.

В деревне царит не меньший хаос. Улицы полны повозок с мертвецами, тел так много, что не уместит ни одно кладбище. Женщины молча сидят на порогах домов, прижимая к сердцу запелёнатых мёртвых младенцев. Детей постарше сгрузили к прочим убитым мужчинам. Женских трупов нет. По дворам без присмотра бродит скот. Прилавки разорены, по крестьянским участкам словно вихрь прошёлся: утварь разбита в щепки, там и сям валяются серпы, вилы, поленья, поилки, чьи-то бадьи, корзины, жбаны для вина… Поломали все тыны, одним раскурочили крыльцо, вторым подожгли крышу… Всё это монах видел мимоходом, но мысли мчались вперёд.

Ансельмо бросился в дом родителей. Поначалу всё казалось нетронутым, но стоило ступить за порог, как леденящий страх парализовал тело и разум.

Старый каменный очаг, пара лежанок, одна из которых двухъярусная, дубовый стол, сундук, украшенный орнаментами и рисунками животных, мамин ткацкий станок, папин верстак… А вон деревянная лошадка, которую папа выстрогал в детстве. Ни у кого не было таких лошадок: белых с подпалинами и с красными удилами.

Юнец не сразу поднял фонарь, прошёл вглубь комнаты. Мать с отцом лежат на полу у кровати. Оба заколоты. Замёрзли совсем, даже запах не выдаёт присутствие смерти.

Когда? Как? Отцу только что исполнилось тридцать, маме и того меньше. В этих синюшных мертвецах не осталось почти ничего от родителей. За что их? За что?

Монах выбежал из дома, не помня себя от боли и необоримой ненависти: к себе — за то, что бросил и никогда не был хорошим сыном, к варварам — за расправу и горе, учинённые словно случайно, шутя. Хотелось рвать, но нечем — с утра ни крохи во рту. Сидя на крыльце, Йемо тщетно пытался справиться с припадком: рвущейся наружу силой, готовой разнести на ошмётки тело и мозг. В агонии чувств, какой не переживал никогда, он почти потерял связь с реальностью. Глянул по сторонам, как алчущий крови волк. Рядом послышался чей-то крик. Ансельмо, недолго думая, тупо пошёл на голос.

В местном кабаке снова пировали викинги. Раздавалось бодрое пиликанье виолы, ему вторила гитара, гитаре подыгрывали барабаны. Из окон бросали пустые кружки и обглоданные кости. Целая свора собак дралась за объедки. Не успел Ансельмо подойти к дверям, как из них вышвырнули какого-то пьянчугу. Тот, вдоволь наевшись снега, поднялся, шатаясь, подхватил с земли крупную головешку и с размаху метнул в дверь. Монахом овладел какой-то болезненный интерес, даже ярость на минуту утихла. Пьяный увалень поковылял вдоль улицы, остановился у колодца, присел, подумал, затем выудил из жбана с водой кружку и стал жадно пить. Ансельмо подошёл ближе.

— Эй ты!

Белобрысый великан поднял осовелые глаза. Более скверной рожи монах в жизни не видал: красная, одутловатая да ещё и тупая. Так и плюнул бы!

— Понимаешь меня?

Викинг выразил понимание по-своему: глотнул вторую кружку воды и выплюнул всё на Ансельмо. Тот отпрыгнул назад, что твой козлик. Великан заржал. «Ах ты свинья!» — чуть было не выпалил монах, но благоразумие взяло вверх. Между тем бражник заорал во всё горло: «Ра-а-аз, два, три, четыре, пять! Вы-ы-ышел викинг погулять!»

Поёт что-то на ихнем варварском наречии, подумал Ансельмо про себя.

Норманн встал и, пошатнувшись на ватных ногах, чуть не угодил в колодец. Юноша злорадно посмеялся. Но для великана он, по-видимому, представлялся не больше клопа. Тот набрал скорости и поплёлся в сторону чьих-то тёмных дворов.

— Мне-е-е свою родную мать! В та-а-ком виде не узнать!

Не понимает латинского, порешил Ансельмо, следуя по пятам за чужеземцем. Вновь нагрянула слепая ненависть. И хорошо, что не понимает! Сейчас он этой твари всю правду-матку в глаза выложит.

— Эй ты, чёрт! Я с тобой разговариваю, грязный язычник! Сегодня утром вы ограбили наш монастырь и обесчестили мою подругу! Один ёрник… как бишь его? Стюр! А! Вижу, ты его знаешь! Так вот, мне нужна эта мерзкая блудня. Я ему пересчитаю рёбра!

Тут викинг круто повернулся, да так, что парень чуть не уткнулся носом в чугунную грудь, ибо приходился рослому норманну до плеча. Мутные синие глаза недобро прищурились, но нехристь и в этот раз от души загоготал. Ансельмо до боли сцепил кулаки.

— Где Стюр, мерзавец ты окаянный?!

Викинг заткнулся, неожиданно глянул с серьёзностью. Взял монаха за руку и решительно куда-то повёл. Ансельмо слабо соображал, что происходит. Они пробрались в чей-то двор, незнакомец отворил утлые двери хлева, и юнец канул в непроглядную тьму.

Пахнет сеном и скотиной. Наверно, в хлеву держат корову. Бревенчатые стены отсырели, прогнили, под ногами что-то противно хлюпает. Ансельмо ощутил на лице горячее дыхание, в нос ударил резкий запах браги. Кто-то грубо припёр к стене. И только теперь юноша осознал, что никакого Стюра здесь в помине нет. Это ловушка.

Тумак под дых последовал так быстро, что подросток не успел сообразить. Мигом позже его отправили в полёт, солома смягчила ушиб плеча о деревянный пол. С силой Ансельмо поднялся на руках, но на лице уже сомкнулась полоска последнего лунного света, а ворота хлева, страшно проскрипев, затворились с той стороны.

Йемо нашёл в себе силы подскочить к выходу. Руки бессильно толкнули створки, меж которыми остался тонкий зазор, достаточный, чтобы видеть часть двора. В горле пересохло, кровь отхлынула от головы, оставив холодное оцепенение и помутнение в глазах. Ансельмо вспомнил обесчещенную Олалью, мёртвые тела родителей, младенцев в разрытых могилах. На секунду мелькнуло смеющиеся лицо Стюра, которого страстно захотелось убить, уничтожить.

— Выпусти, свинья! У меня со Стюром личные счёты! Тебя это не касается, слышишь?! — взревел Ансельмо, переходя на хрип. — Она ему не достанется! Он сдохнет! Мне незачем жить, если её не станет! — обжигающие слёзы обильно прыснули из очей.

В щёлке вдруг показался северянин, так близко, что хмельной жар дыхания сушил влагу на щеках. Варвар глядел с холодной серьёзностью, словно изучал свою жертву. На секунду Ансельмо показалось, что перед ним глаза человека, а вовсе не зверя, не знающего сочувствия.

Норманн долго выдохнул:

— Стюр мне друг. Плевать, что он сделал, я не дам его убить.

Монах не понял ни слова на варварском языке, но подспудно до него дошло, что речь о Стюре и воину тот не безразличен. После викинг ушёл восвояси, а Ансельмо ничего не осталось, как переждать ночь в сыром хлеву. Стоило душевной агонии потухнуть, накатила смертельная усталость. Тело обмякло и отяжелело, но леденящий страх поминутно отгонял сон. После полуночи разгорячённые выпивкой налётчики снова ворвались на деревенские улицы. Падальщики, пьянеющие от запаха крови, рыскали по дворам, ругались, стонали и исходили безумным гоготом. Их манил свет непотушенной свечки в оконце, шорохи за стенами и запах дыма из слабо тлеющего очага. Раз за разом Йемо вздрагивал от звука выбитой двери и женского плача. Никто не кричал и почти не сопротивлялся, но в этой шепчущей тишине безумие подползало ближе и ближе, легко касаясь кожи своей холодной чешуёй. В молитве монах исступлённо благодарил Бога, давшего ему приют в этом сарае и уберёгшего от расправы. Уже на пороге царства Морфея он осознал, что молится не Богу, а вдрызг пьяному белобрысому дикарю.

Проснулся монах оттого, что в него любопытно тыкался бурый телёнок. Вместо подушки — охапка соломы, вместо одеяла — кем-то заботливо наброшенный плащ. Ансельмо нашёл ботинок, который ночью спал с ноги, надел накидку и, корчась от боли, вышел из хлева. Солнце стояло высоко. До того потеплело, что с соломенных крыш стекала талая вода. Шагах в пяти вчерашний подлец беззаботно справлял нужду. Только сейчас Ансельмо обратил внимание, какие у того длинные волосы: пшеничные космы спускаются волнами едва ли не до пояса, отдельные прядки убраны в косицы и перехвачены железными прикрасами. Одежда у варвара такая же, как у тех, что побывали в монастыре.

Юноша тихонько подкрался сзади, однако номер не удался: викинг вздрогнул, круто повернул назад и чуть не обдал монаха струёй.

— Тебе это нравится, что ли?! — зашипел сердитый Ансельмо.

— А тебе? — воин рассмеялся, стряхнул конец, натянул штаны.

— Ты знаешь латынь, — глаза Йемо округлились, что два медяка.

— Да все мы ваше поповское наречие знаваем!

— Знаем, а не знаваем.

— Плевать! Благо не первый год к вам ходим.

— Так чего ж на латинском не изъясняетесь?

— Да ненавидим мы ваш поганый язык! — варвар, подбоченившись, сплюнул. — Чего тебе еще надо, трэлл? — он нагло ухмыльнулся. — Понравилось спать со скотом?

— Зачем ты привёл меня сюда ночью?

— За девку принял, — покривившись, норманн оглядел Ансельмо с головы до ног. — Пьяный был.

Обида кольнула сердце. Конечно, варвару и в голову бы не пришло спасать кого-то от своих же.

— Где Стюр?!

— На что он тебе?

— Ты знаешь!

— Почём мне знать? — викинг приосанился, важно повёл рукой — ну прям красный молодец! — Не горюй. Стюр сегодня с утра пораньше забрал твою соплячку. Приглянулась она ему.

— Как забрал? Куда? — растерялся Ансельмо.

— Ну, себе и забрал. Тирой. Она же сама просилась в рабыни!

— Что это — тира, трэлл? Отчего вы нас так зовёте?

— А как вас ещё звать! Вот ты — трэлл, я — хольд или хольдар. Ты дурак, что ли? Простых вещей не понимаешь? — викинг почесал в затылке. — Есть ярлы, карлы и трэллы. Ярлы первые по рождению. В дружине их хольды — наследные воины.

— Но… что с Олальей? Что с ней будет?

— Вот пристал! Да ничего не будет — поплывёт с нами в Компостелу. … Ежели Стюр раньше от неё не отделается.

Ансельмо в запале схватил воина за грудки:

— Отговори их!!!

Тот нахмурился, отпихнул навязчивого монаха.

— И не подумаю! Мне до вас и дела нет!

— Да вы!.. Да ты!.. Она вам не игрушка, слышишь! — юнец грозно подступил к рослому мужчине. — Я вам не дам увести Лало, нехристи богомерзкие!

По правде говоря, наш варвар доныне не видывал и трэллов, что отважатся глядеть в глаза при разговоре, а тут… ну прям бог мести Видар! Очами так и мечет молнии!

— Да кто ты такой?

— Я праведный христианин, язычник!

— Щас отведу тебя в хлев и отдеру розгой по-нашенски, по-язычески! Как Водан завещал, — викинг занёс руку, но парня не тронул. Никто не решался первым отвести взгляд.

— Хорошо. — Ансельмо выпятил грудь, но подрагивающий, как у дитяти, подбородок выдавал настоящие чувства. — Я поплыву с вами.

Воитель рассмеялся громовым басом.

— На вёсла сесть хочешь?

— Коль прикажешь — сяду.

Норманн опешил. Пристальней вгляделся в бесстрашные карие глаза.

— Чего это ты удумал?

— Сделай меня своим трэллом.

— На кой?

— Сделай и всё тут!

— Ты будешь рабом.

— Если Олалья рабыня, я тоже буду.

Викинг помрачнел вяще прежнего. С минуту молчал.

— Нет, — и упрямо двинулся по своим делам. Ансельмо подскочил, бросился вдогонку, не давая нормандцу прохода.

— Как «нет»?! Да ты хоть понимаешь?.. Если… если ты не возьмешь, другие возьмут! Понял?! Тебе же хуже будет!

Северянин не верил жалким угрозам. От такого никудышного трэлла толку мало: возрастом мал, да и рос, не как честный крестьянин, привычный к пахоте и хозяйству, а хилым послушником в монастыре. Но мужчина не стал спорить. Около дома на цепи сидела старая дворняга. Когда викинг прошёл мимо, пёс вскочил, начал истошно лаять и кидаться. Ансельмо с опаской глянул на зверя, затем недоумённо посмотрел на остановившегося язычника. Тот вынул из поясной петли секиру. Замер, как будто в нерешительности. И вдруг так крепко замахнулся, что начисто отрубил псу башку с одного удара.

Снег почернел от крови. Ансельмо с силой зажал рот ладонью: то ли испугался, то ли сдерживал рвоту. Воин хладнокровно вычистил оружие в снегу, сунул обратно в петлю. Нагнулся к трупу дворняги, железный ошейник сошёл легко — головы-то нет. Крепкая рука обломала ржавые звенья. Сперва монах в ужасе отпрянул, когда варвар поднёс к его шее толстенное грубое кольцо с только что прибитой собаки. Но в конце концов сдался. От лязга защёлки сердце чуть не остановилось. Тяжесть холодного металла проникала в самое нутро. Это унизительней стыда, унизительней боли, унизительней насилия.

— Всё, — викинг задержал на Йемо серьёзный взгляд. — Твоё желание исполнено.

— Мои права, — промямлил Ансельмо, еле ворочая языком.

— Какие ещё права?

— Права трэлла.

Вои вновь рассмеялся.

— У трэлла нет прав. Но ежели тебе интересно, могу рассказать, что трэллам воспрещено. Во-первых, носить платье. Во-вторых, иметь оружие и прочий скарб. В-третьих, носить длинные космы. И ещё, — мужчина от души хлопнул монаха по выбритой, как того требовал постриг, макушке и потеребил чёлку, — кудряхи всё ж придётся отпустить. Уж больно по-дурацки выглядишь!

 

2. Крещение боем

Не тратя времени до отбытия в Компостелу, Ансельмо испросил у новоиспечённого хозяина позволения отправить родителей в последний путь по христианскому обычаю. Он нашёл в сундуке кой-какую отцовскую одежду: домотканая рубаха, штаны, кожаный пояс, переоделся мирянином, уложил тела родителей на волочень, укрыв сверху пустыми мешками для зерна, и сам впрягся в оглобли. Всех лошадей в деревне прибрали к рукам налётчики, так что до кладбищенской дороги Ансельмо волочил ношу на пару с местным кузнецом. Снег начал быстро таять, дорогу размыло, старые башмаки набрали влаги, утопали в слякоти, ноги проваливались в грязевые ямы. Тяжёлые брусья с привязанными к ним телами волочились неохотно, под них набирался снег, а на большой дороге так вообще тянуть стало невозможно.

— Тьфу! Ну задал ты старику работёнку, парень! Зимой-то переть волочень в такую даль! Нет, не по мне эти хлопоты! — кузнец бросил свою оглоблю и, бранясь про себя, потопал назад к деревне.

Ансельмо уронил жерди в грязь, подождал с минуту. Старик всю дорогу так ворчал — авось вернётся? Но кузнец и не думал останавливаться. Юноша поник головой, слабые руки не слушались, на глаза наворачивались слёзы. Не плакать. Не сейчас. Он с трудом поднял обе жерди, взвалил на плечи дугу, закреплённую меж ними, и, увязая в болоте, поплёлся вперёд. Дело продвигалось неспешно. Пока Ансельмо нечеловеческими усилиями одолел шагов сто пути, солнце уже спряталось за горизонт. Пару раз бедолага измождённо падал в снег. Холод, голод и безбожная усталость до того вымотали, что горючие слёзы сами собой текли из карих глаз — Ансельмо даже не замечал.

Его хозяин предложил сжечь тела — так поступали северяне со своими покойными. Но Йемо знал предписание Всевышнего: во врата рая не пройдут те, чьё тело не придано земле и не отпето, и во время Второго пришествия они с семьёй не смогут соединиться снова. Это ужасней любых земных тягот.

За спиной раздался детский смех. Йемо вздрогнул, с трудом повернул онемевшую шею. Сумеречная синева мягко скрадывала очертания предметов. На волочне, держась за оглоблю, сидел годовалый ребёнок, небрежно обмотанный в грязные пелёнки. Бельмастые, как у слепца, глаза глядят осмысленно и даже как будто с издёвкой, разинутый в пугающей улыбке рот обнажает пару прорезавшихся зубов, синюшная кожа облеплена мухами. У путника кровь застыла в жилах.

— Но, лошадка, но! — крикнул малыш звонким детским голоском, покачал голыми ножками. — Тяжко? А как ты думал — я на тебе от самой деревни еду!

Ансельмо трижды перекрестился, поцеловал крестик на груди.

— Вези-ка, братец, меня на кладбище к моим мамаше и папаше! — младенец вскочил на оглоблю, прытко, как кошка, взбежал по ней и уселся к парню на шею. Вцепился ручонками в железный ошейник, подёргал с любопытством. — А вот и вожжи. Но-о! Пошёл!

Ансельмо в ужасе потащил волочень вперёд. Тот стал гораздо легче, так что вскоре на виднокрае замаячили кладбищенские кресты. Дул ледяной ветер, тучи бросали на землю плотные рваные тени. Младенец смеялся, улюлюкал и поигрывал ошейником. Сперва Йемо почти не ощущал его веса, но теперь с каждым шагом ребёнок давил на плечи больше и больше. Спину ломило невесть как.

Подошли к кладбищу. Ноги путались в тенетах сухих трав и веток, больно ушибались о камни. Каменные плиты и кресты раскинулись во всю ширь, кое-где между ними растут одинокие вязы и тисы.

— Тпру-у! — ошейник так больно упёрся в трахею, что Ансельмо чуть было не задохся.

Неподалёку что-то треснуло, ещё раз, и ещё… Парень с трудом поднял голову, разлепил веки: то деревянные кресты над свежими могилами, ломаясь, уходят в сырую землю, словно что-то утягивает их. Из рытвин стали показываться крохотные белые ручонки, они хватали комья рыхлой земли, расчищали дорогу на поверхность, месили грязь. Вскоре все до единого кресты были повалены и расколоты на щепки, а из могил вылезла тьма неупокоенных младенцев, воющих, плачущих и голодных. Завидев одинокого путника, чудища потянулись к нему: одни ползли, другие вскакивали на ножки и пытались бежать, как обычные дети.

Вдруг младенец, сидевший на волочневой дуге, с невиданной силищей вцепился в кожу и волосы напуганного Ансельмо, пара острых зубов прокусила кожу на шее. Он вскричал, что есть мочи. Над самым ухом что-то пронзительно свистнуло. Хватка ослабла, бедняга как подкошенный шлёпнулся в талый снег, волочень повалился следом. В тот же миг что-то круглое, как дыня, брякнулось оземь, в лицо брызнуло грязью — это отсечённая голова младенца покатилась к другим ожившим детям.

Не успел несчастный одуматься, как кто-то невидимый подхватил за шкирку и одним рывком вздёрнул на ноги. Высокий темноволосый мужчина выпустил волочневую дугу, которую удерживал навесу одной рукой (вот так силища!), удобней перехватил секиру, сжал вялую ладонь Ансельмо и ну бежать! Только и трепыхались на ветру чёрные космы. Юнец задыхался, горло пересохло, как пустыня, сердце просилось наружу, ноги не слушались, но смертельный страх подстёгивал бежать. Неизвестно сколько они так неслись по снежному пустополью, как впереди показался каменистый берег речушки. Неизвестный поддал ходу, уволакивая прямо в тинистую заводь.

— Нет! Что ты делаешь! — завопил Ансельмо, упираясь. Мужчина, уже стоя по щиколотку в воде, лишь дёрнул сильней, так что парнишка чуть было не нырнул с разбегу. Ботинки отяжелели, увязли в иле, длинный плащ облепила густая тина. Добрались до середины заводи, повернулись к оставленному за спиной берегу. Там уже полно мертвяков: младенцы бесстрашно ползут в воду, глаза горят жаждой крови. Ансельмо закричал, попятился назад, но в спину упёрлась твердая рука.

— Погоди.

Вода вскипела. Нежить забарахталась, стала тотчас уходить на дно, шлёпать руками, пускать пузыри. Некоторые ухитрялись доплыть до беглецов, но мужчина лихо сносил топором всплывавшие головы. Так один за одним младенцы утопли в реке.

Ансельмо не решался раскрыть глаз, руками обнял себя так, что и семеро не оторвут, измученное тело дрожало, точно последний осиновый лист.

— Ну всё, всё, — послышался бархатный голос неизвестного спасителя. — Они ушли. Пойдём, околеешь совсем.

Йемо замотал головой. Казалось, куда ни ступи — под ногами мёртвые тела. Неизвестно как незнакомцу удалось вывести его на берег, а там уж Ансельмо накрыла дикая слёзная истерика. Темноволосый богатырь был очень обходителен: прижал к груди, похлопал широкой ладонью по спине.

— Ш-ш-ш-ш. Ну ничего, ничего. Выплакайся.

Когда сурьмяная стёганка на воине порядком взмокла от слёз, Ансельмо немного отпустило, и он враждебно отпихнул незнакомца прочь.

— Ты кто такой? Что делал на кладбище?

— Спасал тебя от утбурдов. Аль забыл? — мужчина подбоченился, улыбнулся во весь рот. — Стюр Сметливый — запомни это имя, ему ты теперь по гроб жизни…

— Стюр? — Ансельмо опешил. Там, в монастыре, он прятался на высокой колокольне и не мог слышать эту дерзкую речь. Так вот он какой Стюр!

— А что это у тебя? — Стюр — а это был он самый — поднял грубый Ансельмов ошейник, присматриваясь. — На кой ты эту дрянь нацепил?

— Спроси у своего дружка! — огрызнулся парень, вырываясь. — Лучше ответь… что это за бесовщина? Ты что-то знаешь?..

— Это не бесы, — отрезал Стюр. — Это утбурды. Когда ребёнка выкидывают или хоронят не по правилам, он обращается злым духом, мстит, просит дать ему имя, перезахоронить по совести… Они сильные, но воды боятся. Текучей воды нечисть обычно сторонится. Но эти тупые — лезут себе да топнут.

— У вас такое часто? — ужаснулся Ансельмо.

— Нет. Большая редкость. Они обычно не показываются — только матерям, а те умалчивают грех. Вот так, чтоб десятком… — Стюр повертел головой, — такого не припомню, Водан мне судья, — и он сжал рунический амулет на шее.

Йемо побледнел, трижды перекрестился.

— Не к добру это. — Стюр потрогал пальцем ложбинки на лезвии секиры, густо покрытой чеканным орнаментом. — Надо сказать ярлу. А ты, дружище, — он кивнул Ансельмо, — говоришь, кто-то из наших тебя окольцевал?

— Да. И я сбегать не собираюсь, — трэлл нарочито поднял ошейник. Стюр оценил хватку не без удивления.

— Ты честный малый. Надеюсь, твой хозяин не хуже. Как его имя?

— Не знаю. — в душе Ансельмо порадовался, что нашёл заклятого врага, и лучше усыпить его бдительность, пока не придёт подходящий момент. Но задушить в себе лютую ненависть было непросто, ведь околдовавший Олалью мерзавец очень хорош собой.

Норманн подивился ещё пуще, рассмеялся.

— Забулдыга и охальник. Белобрысый такой. А! Ещё носище у него! — огрызнулся Йемо.

Стюр вдруг согнулся пополам от хохота.

— О-хо-хо! Ха-ха-ха! Нос… широкий… Это Йормундур!

— Вот так имечко, — ухмыльнулся Ансельмо, деловито сложив руки. — Небось нарекли в честь его здоровенного сопла.

— Нет, — викинг выпрямился, утирая обильные слёзы. — Йор мунд — защитник коней.

Ансельмо безразлично махнул рукой.

— Нам надо выдвигаться. Ночь близится.

— Не серчай, но одному Богу ведомо, как я тащил клятый волочень. К тому же, ноги у меня окоченели. Я и с места не сдвинусь.

— Чего ради ты прёшь тела в такую даль?

— Мои родители… убиты, — юнец подавил в себе горькое отчаяние, — Они должны быть похоронены, и я этого так не оставлю.

Стюр зарылся пальцами в густую бороду:

— Что ж, только ради Йорма я помогу, хоть ты и прервал мой путь. Цени мою доброту.

Мужчина и подросток нашли волочень, оставленный позади, дотащили до подходящих разрытых могил, ведь новые копать не было времени. Бывший монах коснулся лбов матери с отцом онемевшими руками, прочёл над ними молитву за упокой, и мертвецы были спущены в землю. Ещё раз Ансельмо поднёс крест лицу, шепча что-то на латыни, и путники кое-как засыпали трупы землёй, накрыв сверху волочнем, а затем поспешно выдвинулись от этих проклятых мест.

— А самого как звать? — Стюр потопал к деревне, ведя за собой найденного трэлла.

— Ансельмо.

— Своего отца знаешь?

— Как же не знать! Он пло… был плотником в деревне.

— Галисиец?

— Да. И что с того?

— Хм. Имя у тебя чудно е… для христианина. — Оба помолчали. Стюр задумался, Ансельмо просто не знал, что ответить. — Красившее, нежели у Йорма.

— А?

— Ансельмо — богов шлем, шлем асов. Оттого боги тебя и любят. Хоть ты и почитаешь своих…

— Своего.

— Ну, не суть. Я и мои ребята тоже клятвенно преданы Водану — нашему господину, — и викинг пустился в пространные объяснения, занявшие всё время долгого пути до алькальдова дома.

Ярл Гундред устроил в захваченных палатах настоящий медовый зал. Приснопамятный хозяин любливал обедать за внушительным столом из морёного дуба, которого в здешних краях пруд пруди. За обедом имел привычку рассматривать охотничьи трофеи и прочие богатства: головы волков и медведей, оленьи рога, чучела лисиц и диких вепрей, шкуры и гобелены, мечи и луки, скрёщенные обоюдоострые секиры, копья и кинжалы… Перед длинным столом тлели и потрескивали угли в большом круглом каменном очаге. Десятки дружинников-хольдов сидели здесь прямо на полу, греясь и попивая хозяйское вино и сладкий сидр. Воинов рангом выше потчевали за столом вместе с Гундредом. В зале повис тяжёлый горький запах дыма и хмельного чада. Служанки-тиры то и дело бегали вниз-вверх: в погреб да в палаты. Брага лилась рекой. День и ночь здесь раздавались песни, крики да задорная музыка.

Стюр распахнул высокие дубовые двери, смело шагнул к столу ярла. Тот сидел во главе: дюжий, величавый, зоркий на глаз. Длинная борода и усы на крупном, как у великана, лице и ещё не седая рыжеватая грива убраны в мелкие и толстые косицы, изрезанное годами чело стянуто медным обручем тонкой вделки, кожа загрубела и потемнела от морской соли и лютых ветров, шрамы отмечают многие битвы, светлые глаза то хмурятся, то занимаются игривым огоньком.

Гундред не снял воинского облачения: поверх рубахи сверкает кольчуга, широкую грудь и пояс стягивают ремни, на плечах поблёскивает в свете факелов мех чёрного полярного овцебыка. Рука, что держит кружку сидра, облачена в железную перчатку — говорят — и, верно, так оно и есть — Гундред лишился в бою аж трёх пальцев, а перчатка его сделана до того мудрёно, что за одним пальцем сгибаются и все прочие, так что рука крепко держит оружие. Вот за это Гундреда и нарекли Булатной Рукой.

Новоприбывший, еще не дойдя до стола, который ломился всяческими харчами и пойлом, завёл твёрдую и зычную речь:

— Приветствую тебя, Гундред! Не гляди на мой свинский вид — я гнал во всю прыть, и с недобрыми вестями!

Дружинники за столом все как один охнули. Гундред помрачнел.

— Так не тяни, Стюр!

— Страшных дел мы здесь наделали, — вестник озабоченно развёл руками. — Я сегодня еле утёк от полчища драугов. На здешнем кладбище они кишмя кишат!

— Врёшь! — сзычал кто-то из воинов.

— Да чтоб мне в Хёль провалиться! — Стюр топнул сапогом. — Кто здесь смелый — ступайте да поглядите сами! Все младенцы как один восстали! Все утбурды!

Воины зашептались, заохали. Гундред беспокойно теребил тяжёлый камень в серьге.

— Сжигать надо было трупы! Да и сейчас не поздно! — донеслось из толпы.

— Одумайтесь, братцы! Мы разгневали нечистую силу, разгневали богов! Это знак!

— Над таким побоищем всегда собираются злые духи!

— Старик прав!

— Нельзя всё так оставить — мы навлечём на себя проклятье! Нужно задобрить Водана, нужна жертва!

Гундред тяжело опустил руки на стол:

— Позовите сюда жреца.

Пара воинов ушла за жрецом. Стюр нашёл какую-то бочку, придвинул к столу и принялся жадно уписывать жирные утиные крылышки. Спустя время двери в зал распахнулись, но на пороге оказался не жрец, а изрядно потрёпанная девица, окружённая конвоирами из войска Гундреда.

— Ярл! Мы привели тебе твою дочурку!

Вся громадная дружина единым духом загоготала, так что звериные головы на стенах задрожали. Гундред по-доброму ухмыльнулся.

— Ну, и что с того? Знаешь, сколько у меня ублюдков в северных и южных землях? Аль ты её хочешь в жёны?

— Я б не прочь! — ответил воин, что обратился к вождю первым. — Да она больно строптивая! Мамаша её ещё туда-сюда, а эта… — юноша глянул на пленницу. Та осклабилась кровавой улыбкой, как волчица, да щелкнула зубами, так что бедняга с перепугу аж отпрыгнул. Викинги вновь залились смехом.

— Ну-ка. Подведи-ка её ближе, — поманил пальцем Гундред.

Девушку не без труда приволокли к креслу ярла. Та без малого не уступала воинам ростом, крепко сложенная, величавая, русые локоны струятся до пояса, выстиранная до желтизны рубаха заправлена в длинную красную юбку, босые ноги выпачканы грязью. Гундред втянул её стойкий запах, показавшийся ему неприятным.

— Ну надо же. Дева-воин.

— Ярлица, — улыбнулся один из конвоиров. — Мы бы не подумали её сюда тащить, но…

— Вы, что же, обесчестить хотели голубку?

— Какая я тебе голубка? — проговорила девица пугающим хриплым голосом, нагнувшись к самому лицу ярла, повисая на руках воинов. Гундреда пробрало ледяным потом. Улыбка этой ведьмы была до того жуткая, а глаза — до того смелые, что умудрённому годами и закалённому боями старому воителю почудилась, будто перед ним сама Хёль — госпожа подземного мира. — Гляди, язычник, гляди на меня лучше. Кого видишь?

Долгое молчание прервалось несмелым ответом Гундреда:

— Себя. — он глубоко втянул воздух крупными ноздрями. — В тебе я вижу себя.

Девушка выпрямилась, не отводя от мужчины насмешливого взгляда.

— Так и есть.

— Отпустить её. — приказал ярл. Воины послушно расступились. — Как твоё имя, дитя? Ты правда моя дочь?

— Я плод твоего семени, Гундред Булатная Рука. Коль признаёшь меня, так окрести сам. Ежели нет, то к чему мне имя?

Хольдары могли лишь подивиться столь мудрым словам.

— Я никогда не бывал в этих землях. — Гундред покачал головой. — Или ты такая вымахала за пять дней?

Викинги громогласно рассмеялись, но девушка духу не утратила:

— Мы с матерью не всегда здесь жили. Её дом был на материке, пока один невежда её не обрюхатил, и родители не вышвырнули за порог.

— О-о-о-о! — громче прежнего подхватили развесёлые дружинники. Гундред и сам улыбнулся.

— Что ж, дочка! Даю тебе имя…

— Ярл Гундред!

Все обернулись к дверям. Жрец стоял, как привидение, словно паря над полом — так низко свисают его одежды. Ниспадающий капюшон не скрывает лба, кажущегося огромным из-за обширной плеши. Суровое лицо сморщено, как гнилой фрукт. Тёмно-коричневая мантия с золотистыми оборками украшена бронзовыми пластинами: клиновидный рисунок тянется вниз от груди, еще два таких же на расклешённых рукавах, а плечи украшают две громадные оскаленные змеиные морды: подобными нормандцы венчают носы своих драккаров.

— Мне сказали, случилась страшная беда.

— А! Лундвар! — Гундред махнул жрецу рукой. — Да, я хочу, чтобы ты подготовил жертвенный обряд. Подойди, познакомься с моей дочерью.

— Ты хочешь принести в жертву дочь? — спокойно уточнил новоприбывший.

Все как есть оторопели, Гундред повёл бровью.

— Да что ты, нет! Я собираюсь окрестить её, как порядочный отец. А жертва… тьфу ты! Это совсем другое!

— Тогда зачем тебе я? Дать совет, как удачней это обделать?

Гундред, улыбнувшись, поднял свою кружку, качнул головой в сторону.

— Крещение боем, — важно изрёк жрец, вздёрнув бритый подбородок. — Пускай дочь ярла докажет чистоту своей крови.

— Охотно, — дерзко бросила строптивица и запросто стянула у одного из воинов секиру. Мужчины рассмеялись, захлопали в ладоши. Девушка подхватила с пола чей-то круглый деревянный щит, решительно подвигаясь к жрецу. — Чем будешь обороняться?

— Он не сражается, дитя, — вмешался Гундред. — Лундвар ведун. Он даёт мне добрые советы и приносит жертвы богам от случая к случаю.

— Я хочу, я! — Стюр помахал над головой обглоданной телячьей костью. — Разреши мне испытать её!

Ярл почесал бороду, задумался.

— Хм, хм. Да, ты славный витязь, Стюр. Принять хольмганг от тебя почётно.

Стюр подскочил с места, благодарно поклонился. Обернувшись, заметил, что «ярлица» глядит на него с одобрительной улыбкой.

Когда оба воина заняли пространство между пиршественным столом и очагом, Гундред приказал начинать. Девица выжидала. Стюр тоже не хотел первым высовывать голову, но страсть взяла вверх. Мужчина сделал наскок, соперница отбилась щитом. Викинг поменял позицию, попрыгал на месте, ударил снова. На этот раз девушка наотмашь парировала секирой. Тратит силы, заметил Стюр про себя. Третий выпад разнёс хлипкий щит на верешки. Девица разозлилась, схватила топор в обе руки и ну махать во все стороны — а Стюр знай уклоняется. Воины кричат, подбадривают. Гундред заливается смехом. Так продолжалось до тех пор, пока воительница совсем ни выдохлась.

«Готова», — заключил Стюр. Занёс топор повыше, резво подскочил к неприятельнице. Та замахнулась своей секирой, но викинг ловко пригнулся и в следующий миг выбил оружие из женских рук. Девушка вздохнула, разочарованно понурила голову. Стюр опустил секиру, подступился ближе.

— Сдаёшься, ярлица?

Бедняжка выглядела до того измотанной, грудь вздымалась до того часто, что дыхания, казалось, не хватит и на пару слов. Стюр расслабился, подошёл ещё ближе. Тут глаза девушки сверкнули сталью: «Р-р-р-ра!» — босая ножка так сильно пнула Стюра в грудь, что тот, лишившись воздуху, повалился навзничь. Все загоготали.

— Я сдаюсь, сдаюсь, силач! Ты честно одолел меня в бою. — шутница нагнулась к поверженному врагу, подала руку. — Прости за это. Я так, для забавы.

Стюр и сам засмеялся, схватил чужую руку, резво поднялся.

— Бой выигран нечестно. Она недостойна… — забурчал Лундвар, чаявший избавиться от оборванки малой кровью.

Гундред Булатная Рука встал с места:

— С сего дня нарекаю тебя Тордис — сестрою Тора! Да защитит тебя Громовержец от всякой беды и напасти! Выпьем за Тордис, братья, за мою славную дочь!

Тем временем в одной из уютных комнат дома алькальда проснулся Ансельмо. Ему стало жарко — его накрыли несколькими шерстяными и пуховыми одеялами, совсем рядом вовсю горел камин, бросая на стены, пол и богатую обстановку подвижные жёлтые пятна. Рядом на той же большой кровати сидела и улыбалась Олалья. Она протянула руку, прошлась тонкими перстами по вьющимся волосам друга. Ансельмо перехватил ладонь, поднес к жарким устам, целуя тысячу и тысячу раз. Наконец его сердце успокоилось.

 

3. Жертва

С первыми петухами Гундред отдал приказ собрать всю награбленную провизию, сокровища, рабов, лошадей и спустить суда на воду, пока он с отрядом дружинников не проведёт в деревне обряд во славу Водана. Лундвар распорядился вырыть около кладбища глубокую братскую могилу: туда сбросили все гниющие тела, которых крестьяне всё никак не зароют после внезапного побоища. К полудню на празднество Водана подтянулась без малого вся деревня.

Кострище выглядит неприглядным, но своими размерами внушает трепет. Варвары собрали над ямой целый холм из телег, плугов, старых черенков и ветоши, разворотили по досочкам сараи, амбары, нежилые дома, словом, всё, что можно поджечь. По завалу карабкаются люди, разливая из бочек смолу, которую Гундреду как раз подвезли из запасов награбленного. Вонь стоит страшная. Другие приволокли на середину сооружения большое колесо, насаженное стоймя на прочный деревянный остов, спицы удлинили связками соломы, так что само изваяние напоминает солнце. Пока умельцы с помощью канатов водружали над землёй плод трудов своих, настроения толпы крестьян достигли точки кипения.

— Да что ж вы делаете, окаянные! Неужто в вас совсем сострадания нет!

— Мало вам, черти, мало вам нашего горя!

— Защити нас, святая дева Мария!

— Христос, заступник наш! Как же ты воскресишь их в час Страшного Суда?

— Нехристи! Душегубы!

Обезумевшие от горя женщины двинулись на обидчиков, но охрана легко отбросила их назад. Какой-то нечёсаной оборванке с дикими глазами удалось всё же проскользнуть, она пробежала несколько шагов и ничком рухнула в снег. Викинги рассмеялись. Тордис, что стояла с отцом у кострища, обернулась и сей же час бросилась к женщине.

— Мама!

— Доченька! — крестьянка ледяными руками коснулась щёк девушки, упавшей на колени, но радость быстро сменилась недоверием. Тордис по случаю военного крещения пожаловали богатые и изящные лёгкие доспехи из кожи, которые она надела поверх короткого платья на мужской манер. С плеч до самой земли ниспадает накидка из соболиных шкурок. На шее массивное ожерелье из цельных плоских кусков бирюзы, а посередине крупный квадратный слиток со сложным чеканным орнаментом. — Я думала, они тебя…

— Нет, нет. — Тордис мельком взглянула на отца, набросила на голые плечи матери соболиную накидку. — Всё хорошо.

Брови женщины гневно сошлись, плечи дёрнулись, сбрасывая меха.

— Ты, что же, с этими варварами?! — крестьянка зыркнула по сторонам. — Да ты погляди, дурёха, что они творят!

Тордис побледнела, схватила мать под руку и отвела в сторону, где нет солдат.

— Ну что нам теперь делать? Что? — голос девушки сделался твёрдый, как сталь. Казалось, в ней нет ни толики малодушия. — Это их обычай — убивать потомство своих врагов. Так они… устанавливают власть, отнимают у жён слабых детей, чтобы дать им сильных. К тому же, как они верят, сын никогда не пойдёт против отца и…

— Какое мне до всего этого дело! — бездумно воскликнула мать. — А! Так я их благодарить еще должна?! Я им детей рожать должна?! — она бросилась сквозь строй викингов обратно в толпу. — Эй, подруги! Послушайте-ка это! — взмахнула рукой, указывая на язычников. — Они пустили кровь нашим мужьям и детям! И знаете, чего эти звери ждут? Что мы нарожаем им еще! Нет, вы слышали?!

Скорбящие матери и вдовы обступили крикушу, десятки глаз жадно вылупились.

— Они нас, видите ли, почитают волчицами! Им что — режь да сжигай, бей да насилуй! А мы — рожай! А-ха-ха! А правда! Что нам? Нам-то невдомёк, кто на нас запрыгивает!

— Да ты что, Петра! Да как же!.. — запричитали в толпе.

— Пойдёмте, милые, пойдёмте, — на чело Петры легла тень недоброго замысла, она беспечно взяла под руки двух женщин, подвигаясь обратно к деревне. — Нечего здесь слоняться. Пускай разводят пламя хоть до небес. Не бойтесь, Господь защитит наших деток, он их не оставит. А мы им таких сыновей нарожаем! Ох и увидят они от нас и сыновей, и дочек!.. Пойдёмте.

Крестьяне потихоньку рассеялись. В кострище уже пыхали жаром несколько факелов, ветер подхватил чёрные клубы дыма. Тордис стояла, не шелохнувшись, взгляд приковали фигуры удаляющихся женщин. Сзади кто-то набросил соболиную накидку, оставленную на земле. Девушка обернулась, чая увидеть отца. Но увидела Стюра.

Огонь пожирал предложенное угощенье с завидным аппетитом, что Лундвар счёл добрым знаком. Когда полымя поутихло, а сверху всё затянулось тлеющими головешками да плотным слоем пепла, Гундред заявил, что до вечера оно не прогорит, пускай, мол, несколько мужей разгребут золу и поддерживают костёр, а всем прочим седлать лошадей, строиться и двигать к берегу. Несколько возов захваченного добра успели отправить на драккары, так что ярлу и его дружине предстояла короткая прогулка налегке — около трёх миль вниз по речке. Гундред, Лундвар и ещё десяток привилегированных мужей расселись по коням. Стюр взял к себе Олалью, Тордис раздобрилась, посадив Ансельмо к себе за спину. От Йормундура — ни слуху, ни духу. «Небось, нажрался в усмерть», — беспокоился Йемо. — «Дрыхнет в какой-то луже со свиньями». И всё ж как-то боязно отправляться без этого дурня. Ансельмо впервые чувствовал себя неприкаянным, без опоры и защиты. Рука то и дело теребила железный ошейник. Все люди вокруг чужие, и ему среди них не место. Здорово, конечно, никогда больше не видеть этой похабной рожи, но без Йормундура… словно вдвойне сирота.

Гундред планировал добраться до Сантьяго-де-Компостелы к вечеру. По уверениям местных жителей, если не уклоняться от курса, до города плыть каких-то пару миль. На песчаном побережье в ряд вытянулось порядка двадцати драккаров. Длинные узкие корабли с низкой осадкой — такие никогда не сядут на мель, их легко вытащить на сушу. На носу у каждого красуется ярко раскрашенная драконья голова. Викинги, которых на берегу скопилось великое множество, крепят на борта свои круглые щиты. Одни суда нагружены сундуками, мешками и бочками, на вторых держат коней, из третьих выглядывают скучающие мореходы. Завидев предводителя, рать взыграла духом.

— Будь здоров, ярл! Мы уж тебя заждались!

— Долго же ты пировал! Мы думали, так на этом йутуловом клочке земли и застрянем до самой весны!

— А злата-серебра украл в свое удовольствие! Ха-ха-ха! Полные возы!

— Братцы! Глядите: наша Булатная Рука себе и жёнушку украл! Да еще какую пригожую!

— Цыц! — Гундред остановил коня, улыбнулся в рыжую бороду. — Эта девица мне не жена — чтоб все знали! Тордис моя дочь, — озадаченные воины подняли галдёж. — Кто к ней сунется — руки поотрубаю.

— Да пускай сунутся, — пошутила Тордис. Мужчины одобрительно загоготали. — Я сама кому хочешь поотрубаю.

Спешившись, ярл велел отвести всех коней на корабль, а горстке вояк в чёрном — явиться к нему для пересчёта. Когда все подтянулись, набралось одиннадцать мужей.

— Кого не хватает? — Гундруд подбоченился, хмуро заозирался по сторонам. — Где Йормундур?

Ансельмо, который тем временем мерял шагами песчаный пляж, не зная, каким боком повернуться к морскому ветру, замер, как вкопанный.

— Должен быть здесь, — отозвался Стюр. — Сказал, что ему надоело торчать в деревне, так что он поехал вперёд. Йорму слова командира не указ, сам знаешь.

— Тьфу ты, покусай тебя дизиры! — Гундред сердито топнул ногой. — Да что вы как дети! Я всем одинаково приказал: быть со мной на сожжении! А они, вишь, гуляют себе по околотку! И что мне теперь?.. Ходить теперь спрашивать, кто его видел? Здесь тыща человек снуют по всему брегу! Нам так до ночи искать не переискать!

— Папочка, не волнуйся. — Тордис нежно сжала голую руку отца. — Я его найду сей же час. Обещаю.

— Хорошо, — ярл коснулся лба дочери коротким поцелуем. — Возьми еще Стюра. Ступайте, только быстро.

Компания разошлась, остались Стюр, Тордис, Ансельмо и Олалья.

— Лады, — девушка просунула большие пальцы за кожаный пояс, вздохнула. — Разделимся, что ли.

— Он скорее всего там, в посёлке. — Стюр кивнул в сторону домиков подальше от берега.

— А не здесь ли с прочими корабельщиками выпивает?

— Здесь холодно, — воин зябко потёр руки ниже плеч. — Чай, сидит в каком-то тёплом кабаке.

— Пускай сидит и дальше! — Олалья юркнула под тёплый плащ Стюра, тот укутал её плотней.

— Нет, курочка моя, надо его привести. Я за него перед Гундредом отвечаю. Глядишь, ещё вышвырнет из дружины вмести с этим повесой. Он-то из семьи самого Хакона, а я… ценю, что имею.

— Курочка? — Тордис непроизвольно задержала взгляд на Ансельмо, а тот на ней. В ответ на беззвучный смех монах сдержанно улыбнулся.

Йормундур в самом деле нашёлся быстро. И в самом деле на крыльце местного питейного дома. Троица обнаружила пропавшего сидящим на ступенях в согбенной позе мыслителя. От него бесстыже разило хмелем. На голове, покрытой капюшоном, и плечах набралась целая горстка снега.

— Я видел Водана.

Трое спутников переглянулись между собой.

— Говорил тебе: когда-то до Водана допьёшься, — посмеялся Стюр.

— Ты не понял, — помотал головой Йормундур. — Я его… видел, — он выпрямился, развёл руками, словно поддерживает большое блюдо с жареным поросёнком. — Иду себе по дороге. А навстречу мне телега. Крытая полотном. Я и подумал: мертвяков везут хоронить. Приглядываюсь, — шумно сглотнул. — а кони у ней… двое, — показал два пальца, — а кони, значит, натуральные скелеты — тролль меня раздери, если я лгу! Сами голые косточки, только гнилью какой-то покрыты! Ну, я и решил, что зелёный Ёрмунгард меня попутал. Стою, как столб, шевельнуться мочи нет. А телега всё едет, едет… Возница на ней — старик седой, весь в чёрном, шляпа чёрная с широкими полями. Как глянул на меня, так я и обмер на месте. — Йормундур хорошенько потёр щёки. — И знаешь, что? Я вспомнил, что говорят в народе. Именно таким Водан и является! Так его люд и описывает! Да. Значит, он внял нашим молитвам, призрел из своего чертога на наш жертвенный огонь! Это доброе предзнаменование, как чувствую!

— Анку, — все в недоумении повернулись к Олалье.

— Чего?

— Вестник смерти, — задумчиво пробубнила девушка. — Когда я была маленькой, бабушка нам рассказывала. Человеку снится, будто он идёт по дороге, а супротив него — повозка с мертвецами. А на повозке сидит Анку. Ежели просто проедет мимо, умрёт кто-то из родни. А коль взглянет на тебя и остановится, вскоре умрёшь ты сам.

С Йормундура мигом сошла весёлость. Глаза сделались пугающими, хищно сузились. Норманн вскочит, ладонь сомкнулась на секире. Стюр спрятал беспомощную тиру под плащ.

— Йорм, мы пришли забрать тебя на драккар. Ты знаешь, семеро одного не ждут.

— Я говорил тебе не брать с собой эту соплячку. Боги тебя покарают, попомни мои слова.

Разгорячённый викинг раздул ноздри, цинично сплюнул под ноги и пошёл себе к берегу. Ансельмо с ненавистью проводил его взглядом и всей душой пожелал, чтобы Олалья не ошиблась в своём предсказании.

Погодка стоит не ахти. Небо сплошь застлали белые облака, солнце спряталось, над водой клубится пар — унылый зимний пейзаж. Волны стремительно набегают на берег, омывая борта драккаров пеной и водорослями. Чайки облюбовали деревянные драконьи головы. Прежде чем отплыть, корабельщики определили север. Затем выяснили, что слабый ветер дует с северо-востока, а значит, пока он не переменился, следует плыть против него. Гундред чаял разглядеть большую землю прежде, чем флотилия собьётся с курса. Драккары спустили на воду, запрыгнули следом, сели на вёсла. Каждый вернулся к своей скамье, как к родному углу, проверил личные вещи под ней. Викинги повеселели, зазвучали шутки да подколки. Рулевые побуждают налегать на вёсла, гребцы хором выкрикивают: «И р-р-раз! И р-р-раз!» Корабли резво бегут по волнам — вот-вот оторвутся и взлетят! Даже хмурое небо как будто подобрело, солнце вышло глянуть на бравых молодцев, приласкать их тёплыми лучами. Дружная семья вновь в полном сборе.

 

4. Непобеждённый

Йормундур завёл уже десятую песню. Ансельмо порешил, что на судне он человек незаменимый, потому Гундред отказывался отчаливать без этого балбеса: песни помогают гребцам войти в единый ритм, да и работать веслом не так скучно, а Йормундур, похоже, знает сотни таких куплетов. Да и голоса ему не занимать. Ансельмо сидит-скучает да и заслушается невольно — так ладно поют мужи, так зычно и глубоко раздаются громовые голоса. Не чета каким-то псалмам! На длинной ноте воздух вибрирует от напряжения, вёсла поднимаются, рассекая толщу воды. Мужи выкрикивают «Йо-хо-хо!», мощный рывок, вёсла со всплеском ударяются о волны.

Драккары вышли из прибрежных вод и вот уже час идут строго против ветра на северо-восток… по крайней мере в этом уверен Гундред: они с рулевым ни на минуту не отходили от носа корабля, поддерживая жаркий спор относительно курса. Со всех сторон света ясно просматривается далёкая береговая линия: и не мудрено, драккары ведь проходят залив. На прочие ориентиры надеяться не приходится, разве что на цвет воды.

Стюр увлечённо варил обед в большом чугунном котле. Очаг на драккаре разместили у кормы: в днище проделано квадратное углубление, куда насыпали крупных камней — там и разводили огонь, не боясь устроить пожар. Рядом Тордис умело чистила рыбу. Руки испачкались в слизи и чешуе, липкие чешуйки даже на лице и в волосах. Стюр поймал себя на мысли, что слишком долго пялится на дочь ярла.

— А скажи-ка, красавица, сколько тебе зим? Только полных!

Девушка подняла глаза, утёрла нос грязной рукой.

— Ну, допустим, семнадцать.

Стюр замер, вылупил глаза.

— А на вид меньше двадцати не дашь!

Собеседники обменялись многозначительными взглядами. Рыбное зловоние разбавил сладкий дурманящий запах — это мимо прошла Олалья в сторону кормы. Тордис выпрямилась, взгляд скользнул по тире с большим любопытством.

— Это что, послушница? Или просто шлюха, одетая монахиней?

Стюр нахмурился, нагнулся ближе к жаровне:

— Эй ты, ярлица! Это я сразил тебя, помни. Ты могла быть на её месте.

Тордис, в свою очередь, нагнулась, тон понизился:

— Да не бойся ты за свою курочку. Я к детям не пристаю.

— Стюр! — К огню подсел Ансельмо. Йормундур дал ему тёплые меховые сапоги, обмотанные шнурком вокруг голенища, и укутал парнишку в сурьмяный плащ, так что бывший монах выглядел по-смешному воинственным. — Почему они зовут меня «берси»? Это оскорбление, да? — брови юноши гневно сошлись, подбородок поджался.

— Да нет, — викинг посмеялся, половник окунулся в чан. — Это значит «медвежонок». Хе-хе! Ты же не знаешь! Такие плащи с чёрным мехом есть лишь у двенадцати мужей. У меня, как видишь, у Йорма, у других… — Стюр указал половником на гребцов. — Видишь? Некоторые в них сидят. Мы, можно сказать, у Гундреда в большом почёте.

По другую руку к повару подсела Олалья, изображая заинтересованность.

— А почему? — спросил Ансельмо.

— Потому что мы берсерки, Водановы беры. Он наш господин, мы подносим ему кровь и плоть павших, идём на бой с его именем на устах. А нам в награду мощь и ярость дикого бера.

— Бера?

— Да. Наши люди верят, что бер — особое животное. Перевертень. Говорят, когда с него шкуру стягивали, то находили под ней человечье тело. Иные рассказывают, что рубаху или кушак.

— А берсерки, — вкрадчиво заговорила Олалья, тулясь к хозяину, — они ведь уважаемые рыцари? Ярл, наверно, жалует вам богатые земли?

Глаза Стюра округлились, он от души залился смехом.

— Ты думаешь, здесь кто-то воюет за земли? — с иронией спросила Тордис.

— А ты будто знаешь! — огрызнулась рассерженная Олалья.

— У северян так заведено: ежели человек рождается ярлом или карлом — хоть от тиры, хоть от кого — ему уже полагается своя земля и хозяйство. Пусть он приблуда, рождённый не от знатной — ярл и карл имеют свои права и вступают в них, как скоро определят в них сына или дочь своего отца. Другое дело, когда человек не хочет работать на своей земле.

Стюр вздёрнул нос, отвернулся. Тордис продолжила:

— Иными словами, все, кого ты видишь вокруг — ворьё и разбойники.

— Следи за языком, девка! — оскалился Стюр.

— Правда глаза колет? Да что скрывать, рыцарь, ежели так оно и есть! А вы, берсерки, самые жестокие, потому отец вас и ценит так высоко!

Все умолкли, не считая хором поющих гребцов. Котёл бурлил, поленья в очаге поскрипывали, вёсла мерно скрипели и ударялись о воду. Если Ансельмо на минуту и забыл о пережитом кошмаре, теперь недобрые мысли слетелись назад. Разбойники, насильники, убийцы его родителей… Йормундур, Стюр, Гундред — все они одинаковые. Даже Тордис, которая ни минуты не оплакивала мать и прочих погибших крестьянок. Как же мерзко, как же дико находиться среди них! Обратиться бы рыбой, схватить эту упёртую Лалу и плыть, плыть, плыть куда подальше! На кой они связались с этими дикарями? Он-то, дурак, решил, что язычников хоть чему-то научит случившееся в деревне… Как же! Через час-другой высадятся в очередном городе и разрушат его тем же образом, что и все предыдущие! Демоны, и те милосердней.

Случилось ровно то, что предсказывал Ансельмо. Час спустя корабли вошли в светлые пресные воды. Встречное течение указало мореходам устье реки Улья, по которой, если верить купцам с Аросы, можно добраться до самых стен Компостелы. Подкрепив силы сытным обедом, гребцы приготовились бороться с течением. Улья очень широка. Вдоль её благодатных берегов раскинулось множество поселений. Видно, как вдалеке курятся струйки печного дыма. Снег не перестаёт падать, сумерки всё больше сгущаются. Гундред считал, что темнота и непогода послужат внезапному нападению. Русло реки изгибается в сторону, заметно сужается — это место перехода в Улью реки Сар. Теперь на берегах усматриваются и стада в загонах, и рыбаки, что одиноко сидят с удочками на крутых склонах. Доносится звон колоколов к вечерне. А вот и крестьянские дома — так называемые пальясо. Круглые, без единого угла, окошки маленькие, зато в двери любой брюхач пролезет. Нет ни крыльца, ни фундамента. А крыши точь в точь, как шляпки грибов, правда, наверху у них торчат трубы.

— Дивное место. Дома у здешних людей высокие, просторные. Погляди! Правда, топить их замучаешься. А уж в наших краях тепло на вес золота.

— Попрятались уже, как крысы. Нам вот чего стоит опасаться: кто-то поскачет в Компостелу и предупредит о нас.

Гундред и Лундвар, сидящие на носу драккара, призадумались: ярл запустил пятерню в рыжую бороду, жрец затеребил амулет на груди.

— Не успеет. Только коня загонит, — рассудил Гундред.

— Ещё как успеет! Особливо если продолжим плыть, как черепахи.

Гундред засуетился, схватил брошенные без надобности барабаны и рожки, раздал своим людям и приказал играть во всю мочь. Гребцы заработали с удвоенной силой. Корабли бешено понесли вперёд.

Нечеловеческими усилиями викинги добрались до компостельской гавани, только тогда воинственная музыка стихла. Поплыли бесшумно под прикрытием тумана и вечерней мглы.

Компостелу викинги узнали сразу: пальясо теснятся друг к другу, пристань облицована камнем, там и сям высятся дозорные башни, в гавани причалено множество лодок и иноземных торговых судов. Кажется, пока в городе тихо. Воины приготовили оружие, проверили доспехи, сняли с бортов щиты. Двенадцать берсерков собрались вокруг жаровни, стали передавать друг другу какую-то посудину. Когда её отложили в сторону, Ансельмо ради интереса глянул, что там такое. А увидев, обомлел.

— Вы, что, с ума посходили?! — Йемо подскочил к язычникам, махая руками. — Вы что лопаете?! Эти грибы ядовитые!

Какой-то недружелюбный вояка оттолкнул крикуна, тот завалился на спину. Новость берсерков ничуть не удивила: мужи преспокойно готовились к наступлению, точили секиры и мечи, разрисовывали лица, бродили из стороны в сторону, разминались. Наконец к Ансельмо кто-то подошёл и помог встать на ноги. Он поднял голову: совсем рядом горели большие синющие глаза Йормундура, хотя синеву почти полностью затянули огромные зрачки.

— Можешь хоть минуту никого не спасать? Или обет не позволяет? Как же бесит эта твоя дурость!

В сердце отчего-то больно защемило. Йормундур потрепал ладонью по волосам, как в тот самый день, когда Йемо стал трэллом.

— Ну ты, это… прощай.

Ансельмо насилу вздохнул, отлепил язык от нёба.

— Ты… ты не вернёшься?

— Мало ли что может случиться, — пожал плечами викинг. — Авось и не свидимся больше.

Ансельмо хотел вернуть хозяину его плащ, но спохватился, что Йормундур может заподозрить бегство.

— Вдруг правда про этого… как его? Анко, Анку?

Как же, заботиться о своей шкуре, когда кругом умирают сотни невинных душ, подумал про себя юнец. Но и они с Олальей не лучше — пленяемые врагом, вынуждены с ним сосуществовать. И всё же ради неё он закроет глаза на любые грехи и жертвы.

— Слушай, — язычник взял раба за шею, потеребил железный ошейник. — В случае чего я тебе завещаю свободу. Понял? Я уже сказал Стюру, он будет свидетель. Не хочу с того света нести за кото-то ответ. Я провёл тебя на драккар, дальше выкручивайся сам. И мой тебе совет: не будь ты под каблуком у баб!

— А… а если меня пленит кто-то другой?

— Нет. Ты будешь лейсингом — свободным трэллом. Никто впредь не посягнёт на твою свободу. Разве что ты задолжаешь уйму денег какому-то чудаку. Ну да это не моя забота.

«Он добрый», — невольно подумал Ансельмо и сам подивился этому.

Берсерков окликнул ярл: корабль причаливал к берегу. По рукам пошли канаты, судно стали разворачивать боком, чтобы перекинуть сходни. Стюру также не дали проститься с плачущей Олальей.

— Не реви, сладкая. Я и кольнуть себя не дам!

Олалья лишь уткнулась в грудь своего хозяина. Тот подхватил девушку, как малого ребёнка, впился в губы страстным поцелуем. Тира успокоилась, руки обвили чужую шею. Воины вокруг распотешились.

— Стюр, ну ты нашёл время!

— Знаешь, сколько там девок будет? Поумерь пыл!

— А я его понимаю! Можно и мне разок?

— Заткните глотки! — гаркнул Гундред и сразу же перешёл на полушёпот. — А ну живо всем на берег! И чтоб ни звука мне! Забыли, чем мы здесь занимаемся?!

Воины мигом собрались, змейкой выбежали на пристань. У каждого в руке по секире, мечу или молоту, щиты перекинуты за спину на ремнях, головы защищают железные остроконечные и круглые шоломы полумаской: иные с пластиной для носа и кольчужным капюшоном, закрывающим шею. Щиты северяне делали из хвойных пород, круглыми и прочными, с набитым посредине плоским стальным диском и таким же ободом. Красили натянутую на дерево кожу в белый и красный, наносили руны и вирши-заговоры скальдов.

Отряды распределились по колоннам, скользнули в тёмные переулки. Между тем остальные драккары подходили и подходили. Узкий причал не уместит всех: корабли стали прилаживать один к одному, через борта перекинули сходни. На берег высаживался отряд за отрядом. Городские забили в набат. Где-то далеко послышались крики, зажглись далёкие огни. Когда последний захватчик покинул гавань, наступление было в самом разгаре.

Ансельмо силился подавить нарастающее беспокойство. У огня продрогшая Олалья заливалась слезами. Её друг разгрёб угли, подкинул в очаг поленьев. В такой ветер никакой костёр не спасёт.

— Вот так. Сейчас согреешься. — Монах укрыл подругу полой своего плаща. Та навалилась, уложила голову на чужое плечо. От огня и впрямь дыхнуло жаром. — Лало. Нам здесь не место, — девушка тихонько захныкала. — Давай уйдём, пока есть время?

Ансельмо помолчал, храбрясь. Нужно что-то сделать — сейчас или никогда!

— Послушай. Я раздобуду лошадь, или найдём по пути возницу. Поскачем напрямик до Вильяновы, а там сядем в лодку и доберёмся до Аросы. В монастыре сейчас самое безопасное место — туда эти душегубы точно не вернутся!

— Нет! — Олалья отстранилась, зарёванные глаза сверкнули. — Я дождусь Стюра.

— Ты слышала, что говорила Тордис?! — Ансельмо невольно перешёл на крик. — Здесь ни одного честного человека! Этих головорезов набирают специально для налётов и грабежей! У себя на родине они преступники, у них там ни кола живого! И этот… этот Стюр вышвырнет тебя, как зверушку, когда играться надоест! Зачем, думаешь, я мыкаюсь за тобой?! Да известно ли тебе, сколько я за эти пару клятых дней пережил?!

Олалья испугалась и вскочила было на ноги, но Ансельмо с силой дёрнул к себе, наугад ловя чужие губы. Казалось, прошла вечность, пока оба опомнились и дали друг другу передышку. Олалья порозовела, нежные губы припухли, дыхание сделалось ровным и глубоким.

— Лало. — Анельмо прижал белокурую голову к груди, уткнулся в растрёпанные волосы. — Прошу. Мы вместе, сколько я себя помню. Я не представляю, что буду делать без тебя. Ты ведь знаешь, я всё ради тебя сделаю. Я буду заботиться о тебе, защищать. Если хочешь, я буду… я… — он поднял голову девушки, вновь горячо поцеловал, но та отвернулась.

— Я не звала тебя на помощь. Мы друзья, Йемо, но Стюр… Ты думаешь, я ополоумела. Пусть так, но это моя ноша! Послушай, на моих глазах женщин и девочек в деревне брали и насиловали, как скот. Те, кто выжил, убили себя. Когда вы переодели меня монахиней и укрыли в обители, злая участь меня не обошла. Но… я уже знала, что меня ждёт и нашла в себе волю выстоять. Да, он взял меня силой, но боли и страха во мне не было. Лишь смирение, которому учит нас Всевышний. В конце я много часов пролежала в одиночестве, словно целую вечность. Я думала об испытании, которое послал Господь на мою долю. Сознают ли эти звери с севера, что творят? Быть может, Стюр не виновен, а всего-то был избран тем, кто исполнит предначертанное? Или я сама своей беспомощностью и маловерием принудила его к греху? Отчаяние во мне боролось с чем-то смутным, неосознанным. Когда ты пришёл, мою душу уже сжигала дьявольская страсть, ведь Стюр… Он стал моим в ту ночь, теперь эта связь неразрывна.

Ансельмо с презрением отпрянул от подруги:

— Какой бред! Оправдывать беса, надругавшегося над тобой же… Твой мотив нехитрый. Думаешь, красота и порода указывают на достойного мужика. Да, в природе сильные самцы дают потомство самкам. Но ты не животное! Ты не знаешь такой вещи, как любовь.

— Нет, я знаю. Я люблю тебя, как брата. Стюр возжёг во мне любовь другую, любовь к мужчине. Да, он красив и силён… и не так жесток, как ты думаешь. Да и я не монашка, что презирает всякую похоть! — Олалья закусила губу, жалея о брошенных словах. — Ты прав, это безрассудно, но это сильнее меня. Сейчас нет никого и ничего, что я хотела бы сильнее! В конце концов, я имею право выбрать прощение, а не ненависть!

— Я не верю в такое милосердие. Он просто лишил тебя разума.

— Тогда нам не о чем толковать.

«Ты передумаешь, Лало», — обещал себе Йемо, устало закрываясь ладонями. Все её безумные порывы от лукавого, но Бог спасёт её, если молиться усердно. Этим брат Ансельмо и занялся, сжимая крест в сомкнутых пред собой руках.

Альгвасилы — местные гвардейцы — продержали город недолго. Половину налётчики мигом обескровили, половина укрылась в укреплённом замке алькальда. Гундред приказал повременить с избиением горожан и поджигательством домов, но в пару—тройку пальясо всё ж запустили факелами — надо ведь как-то заявить о своих намерениях. Всё многочисленное войско норманнов сосредоточилось у стены замка. Наверху появились лучники, посыпался град стрел. Викинги прикрывались щитами, но, ясное дело, долго так продолжаться не может. Галисийцы еще не заперли ворота, в самом проёме под прикрытием лучников сражалась горстка альгвасилов, настигнутых язычниками. Захватчики теснили врага со всей мощью, под острыми секирами так и летели руки, ноги да головы, но лучники, мерзавцы, кололись своими стрелами без остановки.

— Держать строй! — ревел Гундред, размахивая между делом своим громадным мечом. — Не дать опустить герсу! Все к воротам! К воротам, сукины дети!

— Отец! — сквозь толпу пробилась взмыленная Тордис. В руках щит и секира. — Это самоубийство! Если мы…

Воздух сотрясся от страшного гула: «Р-р-р-ра!» Шеренга берсерков разом толкнула щитами обороняющихся альгвасилов и прямо по ним двинулась в проём замковых ворот. Гундред ринулся за ними, приказывая задним рядам немедленно бить по лучникам, а передним — удерживать ворота любой ценой. Но как только ярл прорвался ближе к стене, перед самым носом рухнула неподъёмная деревянная решётка, ломая кости тем, кто не поспел укрыться в проёме. То же произошло и с мужчинами, проникшими на территорию замка. Стражники обрубили канаты на герсе.

Но самое страшное впереди. Оказавшихся в западне между решётками стали обстреливать из маленьких стенных бойниц. Стрелы сыпались отовсюду: справа, слева, сверху… Те, кому повезло оказаться посередине, мигом попадали замертво. Оставшиеся в живых судорожно оглядывались по сторонам, точно загнанные волки. Стюр, прижатый к внешней решётке, разглядел среди прочих Йормундура — сердце так и упало. Тот метался, как остервенелый, не понимая, что творится вокруг. К внутренней решётке подошла группа альгвасилов с копьями, растерянных нормандцев закололи, как свиней. Горстка самых стойких увязала ногами в крови и трупах товарищей. Йормундуру и тут посчастливилось уцелеть, хоть он и стоял прямо у внутренней решётки. Под самыми ногами кто-то хрипел, хватал за сапоги. Один из галисийцев вновь поднял копьё, прицельно ткнул в северянина. Йормундур взревел: остриё задело бок. Исступлённо сунул руку в решётку, силясь схватить негодяя…

Он не ощутил боли: ярость берсерка притупляет чувства. Йормундура поразило увиденное. Какая-то секунда: вот его рука тянется вперед… и вот её отсекают. Голова разрывается от шума: «Этого не может быть. Не может. Не может. Это не правда». Но всё более чем наяву. Откуда-то появился Стюр, дёрнул назад, руки тотчас отыскали какие-то куски полотна, стали скручивать жгут… Все что-то кричали, но Йормундур как будто оглох от набегающих мыслей. Штаны насквозь промокли от крови, в глазах потемнело, мужчина уже не понимал, стоит он или лежит, жив он или мёртв.

В это время Стюр, не помня себя, пытался унять страшное кровотечение и между тем, срывая связки, вопил о помощи:

— Гундред! Гундред! Поднимите бесову решётку! Скорее вытащите нас!

Дерево треснуло под ударом секиры. Тотчас посыпались другие — так щепки и летят! Тем временем лучникам на стене пришлось худо: викинги забросили верёвки на крюках, приволокли осадочные лестницы и уже вовсю лезли на стену, что твои тараканы. Внешнюю решётку тоже подцепили верёвками, дружно дёрнули один раз, другой, третий, а там зараза и поддалась. Бездыханного Йормундура вытащили наружу, Стюр и пара других парней взялись отнести раненного на драккар. Кто-то привёл лошадей, Йорма, как мертвяка, взвалили на самую крепкую и помчались в гавань, что есть прыти.

Когда на корабль поднялись орущие викинги, Ансельмо крепко спал в обнимку с Олальей. В глазах зарябили жёлтые огоньки, уставшая плоть не слушалась. Хотелось рухнуть обратно, но вокруг мелькали какие-то люди и уходить, очевидно, не думали. Успокоив проснувшуюся девушку, Ансельмо вылез из-под плаща, сел, оценивая ситуацию. Голова вдруг похолодела. По мосткам и до самой жаровни тянется лужа крови. У одного из бортов сидит Йормундур: голова опущена на грудь, взлохмаченные волосы закрывают лицо, одна рука держит другую. Тут юноше подурнело: правую кисть начисто отрубили.

За мгновенье мир словно с ног на голову перевернулся. Ансельмо почувствовал себя таким скверным, таким жалким, как никогда не чувствовал. Чёртов глупец, он желал Йормундуру, своему спасителю, зла — и вот что произошло! Вот чего он добился!

Один из воителей накалял лезвие меча над огнём.

— Йорм, только держись. Заклинаю тебя именем Водана, мужайся! — Стюр грубо поднял раненному голову, сунул меж зубов какую-то деревяшку и махнул воину, нагревающему меч. Тот приблизился, обливаясь хладным потом. Стюр и ещё один викинг крепко схватили Йормундура по обе стороны, изувеченную руку подняли, сжимая особенно крепко. Раскалённая сталь с шипением прижалась к ране.

Йорм ревел, невзвидев света. Казалось, он хочет перекричать дальний шум битвы. Вот-вот нечеловеческая боль отпустит, как вновь адское пламя жрёт тело заживо. С каждым новым криком Ансельмо с силой сжимал рубаху, точно сердце вырвется из груди. Стало до того дико, до того жутко! Парнишка достал из-под рубахи деревянный крестик, сжал что есть сил, губы лихорадочно зашептали «Pater noster». Йормундур кричал.

Когда всё закончилось, над городом взвился столп пламени, обагривший небо и землю. Кто-то из викингов сказал, что это пылает взятый замок алькальда, а нечистые силы теперь роятся в клубах дыма, унося души альгвасилов с собой. Стюр остался на драккаре и сейчас горбился над очагом, поддерживая огонь как будто в полусне. Он воздал хвалу Водану, что тот сохранил жизнь Йормундуру, и больше не промолвил ни слова.

Солнце ещё не встало. В городе одна за одной вспыхивают соломенные крыши пальясо. Волны бьются о каменную пристань, корабли поскрипывают. Открыв глаза, Йормундур не сразу сообразил, какой нынче час и сколько прошло времени. Он лежит на спине, укрытый меховым плащом, под головой что-то тёплое, лба касаются чьи-то чуткие пальцы. Ансельмо (а это именно его колени и его перста) бережно приподнял голову хозяина, поднёс чашу с вином. Йормундур хотел придержать сосуд, но вспомнил, что руки-то у него нет.

— Давай. Глоток. Тебе не помешает — столько крови потерял. И боль немного отпустит. — Йорм заметил в глазах мальчишки слёзы, но говорил он ровно.

Норманн выпил всё до дна, голова упала обратно на колени.

— Почему Водан не забрал меня к себе в медовый зал? Почему сделал калекой?

— Таким тебя сделали враги. — Ансельмо вновь вспомнил свои прегрешения, запнулся. — А Водан тебя спас.

— Зачем? — викинг тупо глядел в звёздное небо, синие глаза пусты и безжизненны. — Я даже не смогу отомстить за себя. Даже если возьму топор в левую, не смогу прикрыться щитом. Я теперь… не воин. Я никто.

— Йорм.

— Не нужна мне такая жизнь.

— Йорм, — Йемо взял ладонью крупную голову, заставил повернуться к себе. — Я не знаю тебя, но знаю другое. Кто-то рождён монахом, кто-то — воином. Одни пришли в этот мир орать землю, другие — её завоевывать. Ты Воданов бер, это твоя суть. И ты не дашь какой-то култышке её изменить.

Викинг помолчал, веки смежились.

— Если б они… хоть два пальца оставили…

— Возможно, тебе не придётся носить булатную перчатку.

— Как это?

Ансельмо вздохнул, уверенно посмотрел вперед.

— На Аросе ходит поверье. Будто в океане, если пересечь залив и держать курс на запад, лежит огромный остров — его не проглядишь. Там затворником живёт один эскулап — Диан Кехт. Говорят, до того искусен, что любая болячка ему поддаётся. Люди толкуют, якобы Диан Кехт не может излечить разве что отрубленную голову.

— Мужики ещё не того наболтают.

— Я тоже так думал. — Ансельмо тряхнул коленями, посмотрел на Йормундура. — Пока не встретил младенца, который весит больше волочня. А ведь утбурды — тоже всего лишь мужицкие байки, так?

Синие глаза оживились, лицо посветлело.

— Если ты вернёшь мне руку…

— Не обещай загодя.

— Ты…

— Улыбайся, Йорм. — Ансельмо по-доброму сощурился, уголки губ чуть дрогнули. Йормундур слабо улыбнулся в ответ. — Правильно. Нечего горевать. Горюют побеждённые.

 

5. Досужие забавы или особенности охоты на демонических лошадей

Придания гласят, что в день осады Компостелы Гундредом Булатная Рука солнце так и не село за виднокрай, и есть в тех легендах доля истины: всю ночь над огромным городом хозяйничало страшной силы полымя, а как скоро трупы испанцев и дома, послужившие им усыпальницами, обратились пылью и прахом, в небе забрезжил рассвет. Правда, тучи дыма и гари не сразу развеялись, а ветер ещё долго разгонял по улицам хлопья пепла.

Поскольку замок алькальда (а равно и сам алькальд) пал в первый же день, нормандцы подыскали себе лучшие палаты: блаженной памяти епископ Сиснанд при жизни отгрохал знатную резиденцию при соборе святого Иакова. Полторы сотни комнат и столько же слуг насчитывала она, из них: 5 поваров, 10 судомоек, 20 кухонных мальчиков, 30 прачек, 26 посыльных, 18 лакеев, 3 истопника, 4 конюших, 5 возниц, 17 музыкантов, 9 писарей, 3 толмача, а может, кого и забыли. Утвердившись, как водится, в просторной трапезной палате, Гундред выставил стражу и изъявил желание видеть лучших и храбрейших витязей, какие проявили себя в сражении под стенами замка, а также помянуть почивших воинов и устроить последним достойные проводы.

Всё утро, пока готовили погребальные ладьи, в двери трапезной входили и выходили дружинники: одни целые, вторые раненные, третьи обожжённые, четвёртые стрелой поражённые, пятые на костылях, шестые — и вовсе на чужих руках. Пали в сече шестеро берсерков: Кольбрун Харальдсон, Торстейн Рагнарсон, Рандвейр Огмундсон, Арнгрим Семь Битв, Скёльд Шалый и Кормак Бравый. Но вяще всех Гундред оплакивал Стюра и Йормундура — бойких весёлых молодцев, которым и тридцати зим-то ещё не минуло. Немало хлопот они ему задали, дебоширы эдакие, и всё ж как не любить их, как не горевать?

Благо очи ярла еще не сделались солоны, как без вести пропавшие явили себя. Гундред на радостях перевернул кубок с вином, миску супа да блюдо с домашними колбасками, подозвал гостей к себе, крепко обнял, расцеловал, начал расспрашивать, что да как.

— Как я рад вам, шалопаи! Одному Водану ведомо, как я рад! Куда ж вы подевались в разгар битвы? Помню, вызволял вас из-за герсы, а там… Ну да Хёль с ним! Целёхоньки — и то главное!

— У меня нет руки, — слабо пробурчал Йормундур, показывая перевязанную култышку.

Гундред пригляделся, повёл бровью, погладил бороду.

— Хм, хм. Да-а. Это… не царапина.

— Это худая весть, Йормундур, — вмешался Лундвар, только что подошедший к креслу ярла. — Мы потеряли одного из лучших берсерков.

Йорм и Стюр метнули на ведуна жгучий взгляд. Лундвар глаз не отвёл, сложил костлявые руки на небольшом посохе с изображением мирового змея Ёрмунгарда, кусающего хвост.

— Лундвар, ты того, — Гундред вяло махнул рукой, не глядя на жреца, — слова-то выбирай.

— Кто-то должен был это сказать, — холодно ответил Лундвар.

— Прости, Йормундур.

Тот без единого звука снял с плеч сурьмяную накидку, — правда, единственной рукой сделать это было не просто, — и бросил на спинку одного из роскошных деревянных кресел. Стюр хотел было последовать примеру товарища, но в конце концов подумал, что причин для скандала нет: ярл поступает согласно воинскому кодексу.

— Ты волен просить, что пожелаешь, — сказал Гундред Йормундуру, присаживаясь в кресло, куда бы уместилась ещё парочка девиц. — За моим столом тебе всегда найдётся место. Когда мы вернемся в Норвегию…

— Сделай для меня одно, ярл, — звонко промолвил Йормундур. — Избавь меня от…

— Нам нужен драккар, — перебил Стюр, оттолкнув безрассудного приятеля.

— Зачем ещё? — Гундред отвёл только что поднятый кубок. — Куда уже намылились?

— Отвести Йорма к лекарю. — Стюр просительно сложил руки. — Самый маленький кораблик, какой есть. Дай хоть снеккар.

— Берите тогда уж лодку, — посмеялся Лундвар.

— Помолчи. — Гундред упёрся локтями в стол, покрутил золотой кубок. — Лады. Возьмёте корабль, еду, золото и шкуры. Расплатитесь с лекарем. И тотчас ворочайтесь ко мне.

— Спасибо, ярл, — хором ответили воины.

— А ты чего слоняешься? — Гундред обернулся к жрецу. — Уже все приготовления сделал?

Неясно, какие приготовления имел в виду ярл: то ли похоронные, то ли банные, так как при резиденции епископа имеется приличная мыльня, отделанная сосной, и Гундреду не терпелось натопить её по-чёрному.

Едва Йорм со Стюром вышли, как в трапезную явилась Тордис, сопровождаемая группкой рядовых солдат.

— Отец, — девушка бойко отвесила поклон. — Разреши нам отправиться на охоту!

— Какая ещё охота! — возмутился строгий родитель. — Сегодня день скорби над павшими! Я выгнал даже этих бездельников скальдов, велел им забрать все скрипки, лютни и дудки!

— Но папа, — Тордис покривила губы, — Чего ради горевать? Наши побратимы сейчас пируют с Воданом. Отпоём похоронные песни и последуем их примеру!

— И то правда, — Гундред пропустил сквозь пальцы заплетённую в косицы бороду. Сметливая же эта девица! Уже и северные обычаи знает, и с поверьями знакома, и язык ей даётся шутя. — Вот что. Проведём обряд, а там ступайте себе. Но чтоб к вечеру были здесь на пиру!

— Как скажешь, папочка, — просияла воительница и вернулась к своей развесёлой компании.

К полудню викинги собрались в гавани: там воздвигли многие ряды погребальных костров и расчистили место для шести ладей, где нашли последнее пристанище усопшие берсерки. Гундред выставил в городе охрану, дабы приструнить мещан, если те вздумают лезть под руку. Лундвар предстал пред сборищем в привычном облачении, но уже без посоха, безмолвно приказал факельщикам быть наготове.

— Братья норманны! Мы собрались здесь пред очи великого Водана и всех богов отдать последний поклон и проводить в последний путь наших добрых соратников. Пусть же крепок будет мёд и сладка речь, которую расскажут они Водану, пускай же поведают эти бравые мужи о своих подвигах и восславят наш народ, нашего ярла и нашего конунга! Вечная им слава и вечный почёт!

— Слава и почёт! — единогласно рыкнули викинги.

Лундвар подал знак факельщикам, те подожгли погребальные костры. Затем воины оттолкнули от берега шесть богато украшенных ладей, бросили туда факелы, и река живо подхватила пламенеющие судёнышки, утягивая их вниз по течению и сталкивая друг с другом. Помолчав, утерев скупые слёзы и подбодрив раненных, воители снялись с места и разбрелись по околице наводить, как положено, свои порядки. В это же время, никому ничего не сказав, Стюр, Йормундур, Ансельмо и Олалья взошли на заранее нагруженный снеккар и неспешно двинулись вслед за горящими ладьями. Единственная, кому беглецы всё ж попались на глаза — зоркая ярлица Тордис.

Сытно пообедав и пропустив чашу-другую отборного галисийского вина, Гундред велел тащить во двор епископа столько берёзовых брёвен, сколько найдётся окрест. С этим и побеспокоили дочь ярла, которая уже перебрасывал за спину лук, чтобы отправиться на охоту. Тордис и ещё десяток воинов двинулись выше по реке на поиски берёзовой рощи.

Незаметно спустились сумерки. Над речкой Сар поднимается лёгкий туман. В быстринах вьются и прыгают серебристые рыбки. Тихая солнечная роща теперь сверкает под лунным светом. Морозным воздухом дышится легко. Нога не спеша выбирает место, где снег чуть подтаял, чтоб не спугнуть пришедшую на водопой косулю. Тордис и четверо её спутников вот уже час, а того и больше — за охотой невольно забудешься — стерегли осторожное животное, надеясь подстрелить его в удобный момент. Косули не видно — лишь тихо поскрипывает да постукивает за деревьями, когда она сигает по камушкам на мелководье. Но вот шаги как будто приблизились или отяжелели. Тордис напряглась.

— Слышишь? — шепнула она воину позади себя, положила стрелу на лук. — Мы её всё-таки задели. Вон как тяжело ступает.

С этими словами девушка натянула тетиву и, скользя от дерева к дереву, словно уж, подобралась к самому берегу. Каково же было удивление охотницы, когда на месте предполагаемой косули оказался невзнузданный вороной жеребец, да ещё и без хозяина. Тордис спрятала лук, живо замахала товарищам, чтобы те и носа не казали, а сама давай приглядываться. Конь пасся прямо на мелководье, окунал крупную морду, что-то выискивая, купал роскошную длинную гриву. И между тем конские волосы выглядят неухоженными: зелёные от тины, мокрые, слипшиеся в жгуты. Нестриженная чёлка то и дело падает на глаза, заставляя трясти головой. Сердце Тордис туго забилось.

— Вот так жеребчик!

Девица вздрогнула, мельком глянула за спину.

— Эсберн, цыц!

Помянутый Эсберн, молодой русоволосый нормандец, одетый в лёгкий доспех и овчину, ухмыльнулся и выглянул с другой стороны ствола.

— Ты мне не поверишь, но этот конь…

— Ещё как поверю. — Тордис вернула стрелу в колчан, перекинула лук назад поперёк груди. — Это агишки.

— Что за дурацкое название! — Эсберн зажал собственный смеющийся рот. — У нас они зовутся келпи — озёрные и речные жеребчики.

— Хочу его.

— Чего-о?! — викинг озадаченно глянул на подругу из-за дерева.

— Давай его завалим.

— Конины захотелось?

— Да нет же! Мы с тобой давай зайдём спереди, остальные по двое справа и слева. Вброд он не попрётся — здесь глубоко и течение сильное.

— Ты глянь, он матёрый какой — одни только мускулы! Мы его ни в жисть не удержим!

— Впятером удержим, — и Тордис уверенно двинулась вперёд, дав сигнал прочим охотникам.

Почуяв неладное, жеребец выпрямился, навострил уши. Из ноздрей повалил пар, литые мышцы надулись от тяжёлого дыхания, как кузнечные мехи. Пятеро охотников вышли на берег, плавно образовывая полукруг. Конь захрапел, пошёл бочком, шлёпая по воде. Живой капкан сомкнулся плотней, ещё плотней.

— Ну! — крикнул кто-то. Все скопом бросились на животное. Конь вправо — хватают справа, конь влево — лезут слева. Жеребец пронзительно заржал, мотнул гривой, встал на дыбы. Мощные копыта чуть не наставили кому-то синяков. Охотники загалдели, кинулись, как стая голодных волков. Одному даже удалось вскочить на спину, конь загарцевал, забился, но удачливый всадник так и не свалился прочь.

— Да ты прилип к нему, что ли! — засмеялись вокруг.

— Прилип! Ей-же-ей прилип! — несчастный крепко взялся за шею беснующегося коня, попробовал отклеиться от спины, но штаны и впрямь намертво пристали. Раздался крик напополам со звонким ржанием. Пока все плясали вокруг горемычного ездока, ретивый жеребец круто повернул к реке, понёсся галопом и в один стремительный прыжок стрелой ушёл под воду — даже брызг почти не оставил.

Охотники поразевали рты. Вода вскипела, наверх поднялись мощные струи бурого цвета, и вскоре река окрасилась яркой свежей кровью.

— Водан защити! Бедный Гуннлауг!

— Жуть какая!

— Сдался нам этот конь. — Эсберн наградил Тордис обжигающим взглядом. — Нашей ярлице простые лошади не годятся — ей подавай тех, что плавают, как лосось, а кусают, как акула.

Четверо охотников вернулись из лесу с тяжкой ношей, но не от того, что много дичины настреляли в тот день, — смерть товарища легла на их плечи. Тордис в пыль рассорилась с Эсберном, обещание явиться к отцовскому пиру и вовсе вылетело из головы. Девушка отправилась погреться в какой-то вшивый трактирчик, не распространяясь о службе ярлу. Там поела и выпила, разговорилась с местными, и те её по доброй душе изрядно напоили вишнёвой наливкой. Проснулась воительница, лёжа головой на грязной столешнице. Всё ещё стояла ночь. Девица заплатила с лихвой, ноги сами понесли по каким-то улочкам да переулочкам, сделалось дико холодно, и, завидев впереди приличную на вид постройку, Тордис потянуло туда.

Ввалившись в чей-то просторный хлев, искательница приключений не без удовольствия втянула запах домашнего скота и прелой соломы. Бог свидетель, ей приходилось не раз ночевать в хлеву в обнимку с коровой, и это не худшие из ночлегов Тордис и её матери. Но этот хлев оказался не простой. Пошарив по стенам, девица нащупала что-то длинное и тяжёленькое — в руках показались конские удила. Тордис повертела вожжами, кивая каким-то своим мыслям, и, почувствовав жуткую усталость, калачиком улеглась на ближайшую охапку сена.

Сон не шёл. К горлу подкатывала злополучная наливка. В голове крутились дурные мысли. Тордис поворачивается то так, то эдак, то укрывает открытый бок, то одну ногу, то вторую — не йдёт сон и всё! Мало того — ещё и с порога дует (закрыть дверь, разумеется, не догадалась). Так несчастная и мучилась, пока в свете дверного проёма ни очертился странный силуэт.

Казалось, Тордис протирала в незнакомце дыру минут пять. Подняться нету мочи — наливка всё еще действует. Вот человек на пороге сделал шаг, тихо приблизился. В такой кромешной темноте Тордис и отца б родного не признала — а тут… Некто подошёл совсем близко, опустился на колени. Тордис опомнилась, резко села, осовелые глаза прищурились.

Сон то или явь? Перед ней — красивый нагой молодец. Плоть жилистая, тугая, рельефы, как у римских статуй — не налюбуешься. Вот только кожа местами как будто звериной шерстью поросла — на груди, на руках и кое-где ниже. А лик, что у ангела! Чёрные волосы мокры — никак, из ведра окатили. Глаза глядят с любопытством, и так… пристально, точно околдовать хотят.

Пригожий молодец упёрся на руки, подполз совсем близко, так что с волос брызнуло несколько капель. Тордис обвила стройный стан, чужие мокрые руки забрались под накидку. От смоляных волос повеяло душистыми травами. Тордис поджала ноги, обняла юношу ещё крепче… и как перевернёт!

Бедняга и сам не понял, как его скрутили и оседлали. Воительница не чаяла, что будет так просто: заломила руки накрест, как учил отец, сверху прижала коленом. Тот даже не вскрикнул — что там! — даже не ругнулся! Тордис без труда сунула в чужие зубы железные удила, натянула вожжи. Молодец испугался, забился, в огромных глазах прямо-таки детский испуг.

— Ш-ш-ш-ш! Ти-ихо, тихо, жеребчик. А то я тебя не узнала, — дернула за всклокоченные волосы, а в тех как будто цельные ракушки налипли да песку полным-полно. — Ну всё, всё, не балуй. Знаю, не любишь узды, — хватка ослабла, пальцы нежно взъерошили мокрые кудри. — Полюбишь как миленький.

«Жеребчик» извернулся, выкрутил шею, и Тордис рассмотрела, как пышут чёрные глаза, как глядит сквозь них сатанинская сила, излучая кровавый свет. Впервые храбрая девица поняла, что шутит с настоящим демоном.

В ту же минуту вышеупомянутый епископский конюх как раз делал обход. Мужик, освещая дорогу фонарём, шёл обратно в свою лачугу, как вдруг услыхал оглушительное ржание. Рука с фонарём повернулась к хлеву, другая сдвинула колпак на самую макушку. И в следующий миг прямиком из халупки опрометью выскочил вороной конь, едва не путаясь в ногах. Сшибая всё на своем пути, лошадь бешеным галопом поскакала в сторону реки. Где её хозяин и кто напугал животинку, конюх так и не узнал — уж больно много на одну ночь всякой чертовщины!

Невзирая на отсутствие дочери ярла на пиру, гуляние таки состоялось. Кто б ни болтал, дескать обычаи христиан и язычников, что небо и земля, на самом же деле всякий государь, будь он королём или конунгом, обмывает свои победы вином — даже если дались они кровью. На празднике живых нет места павшим! И вот Гундред закатил славную пирушку, и никто на ней не горевал, и всюду рекой лилась брага да звучали песни. А наутро, как следует отоспавшись и опохмелившись, северяне уже вспомнили о пропавшей Тордис.

Ярлицу искали недолго — в хлеву её обнаружила местная доярка. Весь следующий день Тордис обдумывала, как бы ей подстеречь и укротить вертлявую лошадку. Когда опустилась темнота, воительница пошла к Эсберну и двум вчерашним охотникам с тем, чтобы вернуться к тому самому месту на реке. Мужи, само собой, так быстро не согласились, но девушка поклялась, что на этот раз никто и близко не подойдёт к келпи. Эсберн покумекал и счёл, будто Тордис хочет загладить вину и отомстить за погибшего Гуннлауга.

«Добро. Хватайте луки, стрелы и пойдём».

Спутники поднялись вдоль реки, с трудом, но нашли то место, где накануне погиб Гуннлауг. Оставаясь на расстоянии, мужчины спрятались за деревья, Тордис велела ждать её оклика, а сама тихонько вышла на берег. «Что опять задумала чертовка?» — растерялись воины. Девушка спустилась по камням к реке, выжидая, села на корточки, стала перебирать мелкую гальку. Взгляд окинул зеркальную гладь. Ни звука, ни шороха. Тордис поиграла в руке камушком, метнула в реку: скок, скок, скок — трижды отскочил. А как коснулся четвёртый раз, волны разверзлись, брызги разлетелись, а из воды — вороной конь! Так и выпрыгнул на самый берег. Тордис подскочила, попятилась, а конь к ней. И гарцует себе, машет длиннющей гривой — гляди, мол, какой я теперь ладный да величавый. Викинги как есть обомлели.

— Здравствуй, красавец. — Тордис грациозно выставила ножку, руки приветливо раскинулись. — Я пришла, иди ко мне.

Конь засомневался. Тордис замерла с протянутыми руками, лишь пальцами помахивает-подзывает. Охотники смотрят друг на друга — ничего понять не могут.

— Глядите. — Эсберн указал на что-то пальцем. — Видите у неё за поясом вожжи?

— И впрямь!

Тем временем девушка достала из-за пазухи помянутые вожжи, шагнула к келпи.

— Ну-ну. Знаю, знаю, что боишься. Не надо их бояться.

Конь фыркнул, морда неодобрительно дернулась, ноги затоптали.

— Ну что же ты, поганец, я же тебя обуздала, — ещё шажок, и ещё один. — Мой ты теперь. Ну иди! — Тордис поцокала языком, как подзывают лошадей. — Ты хоть знаешь, от чего отказываешься? Я тебя хоть каждый день купать буду, вычёсывать, копыта подпилю, гриву подстригу, — конь фыркнул ещё громче, замотал головой. — Хорошо, хорошо, не подстригу! Только ракушки и водоросли вымою. Небось зудит, а? Можешь даже человечину жрать! — викинги так и подпрыгнули на месте. — Мы в походы ходим, христиан побиваем. Я на тебя сяду, а ты скачи да бошки им отгрызай! Ненавидишь ведь крещеных, а? Все бесы ненавидят.

Какой-то шаг остался между ними — протяни руку и коснёшься. Тордис крепче перехватила удила, дала коню, чтоб тот закусил, но в последнюю минуту келпи отвернулся. Девушка намотала вожжи на запястье, что есть сил свистнула. Тотчас же из рощи выбежали викинги. Конь взыграл, кинулся в сторону, но на сей раз Тордис и не думала осторожничать: нагнала жеребца в два прыжка и как дерни за гриву, так тот разом и поворотился. Нормандцы от удивления замерли на месте. А ярлица рвёт и мечет! Тягает бедного жеребца за гриву то туда, то сюда, да ещё с такой силой — аж волосы трещат! Мужи так себе и стоят — попадём, думают, под горячую руку.

Долго Тордис гонялась за жеребцом. Тот вырвется — она за ним, упадёт на колено — она его валит. Наконец опрокинула наземь, руки замком сцепились на шее, нога обняла круп. Келпи ржёт, не даётся, ноги брыкаются, тело бьётся оземь. Так сползли в самую воду. Тордис испугалась, как бы конь опять в реку не полез, живо размотала вожжи.

— Ар-р-р! Да чего ж вы ждёте!

Викинги, опомнившись, ринулись к подруге, но та уже запихнула удила коню в зубы. Разом прижали келпи ко дну. Тот мотнул головой последний раз и обессиленно уронил в воду, а прямо на него рухнула и Тордис. Оба дышали, как загнанные.

— Ох! У-у-ух! Намаялась я с тобой, дурак. Сказала же: взнуздаю, — девушка погладила конскую морду, расцеловала взмыленную шею.

Охотники рассмеялись.

— Тордис, ты часом кобылицей по ночам не оборачиваешься?

— Нет, — улыбнулась запыхавшаяся девица. — Я — не оборачиваюсь.

 

6. Тяготы долгого плаванья

Как мы уже говорили, в придачу к снеккару были пожалованы деньги, шкуры, съестные припасы и кое-какие другие мелочи. Деньги путники оставили про запас, шкурами устлали днище небольшого судёнышка, над ними же натянули крышу из парусины, соорудив таким образом подобие каюты в задней части корабля. Ближе к носу располагается очаг, вокруг наставлены бочки с мясом, рыбой и солёной требухой, а также не меньше бочек с вином и пивом, которых Стюр с Йормом накрали в день отбытия. Здесь же аккуратно сложена посуда.

В первые часы грести было легко — река сама несла вниз по течению, так что Стюр и Ансельмо запросто управились вдвоём. Гребцы уселись примерно посередине корабля с правой и левой сторон. Пройдя Улью и выйдя в залив, мореходы столкнулись с нехваткой рабочих рук. Заставлять грести девушку — свинство. Да и проку от неё, что от козла молока. Давать весло калеке не менее зазорно. Конечно, Йормундур никоим образом не причислял себя к неполноценным, он даже пробовал грести с Ансельмо «в три руки» … но что толку от половинной силы? Бедный Йемо натёр такие мозоли, что чуть не плакал. Стюр уже стал мнить себя извергом.

Отчаявшись хоть как-то подсобить команде, Йормундур упал духом, сел у жаровни и принялся дельно посасывать пивко. Олалья, жарившая тем временем шкварки с чесноком, возмутилась всем своим естеством и в продолжение получаса так и пожирала пьющего взглядом смертной ненависти. Йормундур не реагировал. К моменту, когда он порядком захмелел и стал уписывать всё ещё тёплые шкварки, старательная повариха просто-таки взорвалась.

— Что ты себе позволяешь!!! Как можно жрать с общей тарелки, да ещё и пальцами, которые… я не стану после тебя есть!

— Ну и не ешь, — холодно отрезал Йормундур.

— Сама отказалась подержать, когда он отливал, — вклинился Стюр и сам же разразился хохотом.

— Это невозможно! — продолжала вопить девица. — Чем вы думали, когда покупали всё это пойло! А мы с Йемо что должны пить?!

— Хлебни. — Йормундур по-свойски протянул Олалье свою кружку.

— Мы не покупали, моя ласточка, мы украли, — заметил Стюр.

— Заткнитесь, — буркнул Ансельмо со своего места.

— Интересно, кого он имел в виду, — продолжил издеваться второй гребец, — только нас с тобой, Йорм, или вообще всех?

— Тебя жизнь ничему не учит? — продолжала пилить бражника Олалья. Йорм оторвался от пива, взгляд из спокойного сделался пугающим. — Жаль, что тебе голову не оттяпали, заливал бы вино прямо в горло!

Гребцы тревожно переглянулись. Бабы погорланить всегда рады, но чтоб такое городить! Стюр бросил весло, повернулся на скамье, готовый защищать девушку, если Йормундур полезет драться. Ансельмо последовал примеру товарища и прямо пошёл к бывшему берсерку. Но тот и не шелохнулся. Глянул в кружку, вернулся к питью.

Пожалуй, с момента, когда Йорму отсекли руку, Ансельмо со Стюром никогда так не пугались.

В тот же день, держась левой стороны залива, мореходы минули Аросу и несколько других островов, а там по прямой вышли в океан. Йемо толком не знал, сколько плыть до острова Диан Кехта, — сказал, что тот громадный и покажется на горизонте тотчас же. Однако снеккар плывёт и плывёт, плывёт и плывёт, а земли всё нет. Выпустили ворону из клетки — та полетела вперёд.

«Говорю ж вам: есть там остров! Вот Фомы неверующие!»

Поплыли за птицей. Час плывут, два плывут. Вон уже и солнце садиться за виднокрай, небо окрасилось нежно-розовым, отражаясь в гладкой воде. Зажгли огонь в железных чашах, насаженных вдоль бортов. Так и плыли, словно блуждающие огни в ночи.

Холод и сон сморили раньше, чем снеккар достиг предполагаемой суши. Дружно забрались в парусинный шатёр, прижались друг к другу, как тюлени. Ансельмо не прочь был тишком приткнуться к Олалье, но стоило подкатиться чуть ближе, как звуки выдали бурную деятельность под слоями шкур. Обиженный паренёк перекатился обратно, да так поддал, что едва не придавил беспечного Йормундура. Тот сонно заворчал и, верно, подумав, что Ансельмо к нему зябко жмётся, по-братски накрыл бедолагу больной рукой. В нос ударил едкий запах хмеля и пота, пропитавшего рубаху, но противиться поздно. В памяти всплыл тот недавний душевный переполох, что пробудил умирающий Йормундур. Подивившись самому себе, Йемо сжался в комок и успокоился — вот и набивайся в друзья к пьяному норманну.

Утро встретило путников густой пеленой тумана. Ансельмо первым выбрался из шатра, прошлёпал босыми ногами по палубе и затем с удовлетворением облегчился прямо в океан. Разомкнув ещё влажные и осовелые ото сна глаза, трэлл обомлел от удивления, ведь снеккар стремительно несло к узкому проливу между двух высоких острых скал. Вдали на краю горизонта маячил остров, над которым парили птицы. У побережья ясно различимы луга, густо поросшие пёстрыми травами: от розоватого до тёмно-сиреневого цвета. Йемо, спотыкаясь, побежал обратно к шатру, стал звать своих попутчиков. Первым вышел заспанный Йормундур в мятой рубахе и подвёрнутых льняных штанах. Проморгавшись, викинг устремился на нос корабля и, ухватившись единственной рукой за драконью голову, оглядел открывшийся пейзаж. Две скалы, словно острые слоновьи бивни, взмыли над волнами, громадные и необъятные. На самих вершинах еле уловимые взором как будто реют знамёна тёмными силуэтами на фоне бледнокровного рассветного неба. Вода, мелкие брызги которой намочили распущенные волосы Йорма, сделалась значительно темнее: за бортом она казалась смольно-чёрной. Это не понравилось мореходу, но и здешние воды океана он знал плохо.

— Невероятно, что мы прибыли так скоро! — воскликнул Ансельмо, держась за мачту быстро несущего снеккара.

— Ты слышал об этом течении? — повернулся Йормундур, утирая брызги и налипшие волосы с лица, — Как долго нас несёт к острову? Веришь в такую удачу?

— Уж хочется верить! Мехи с пресной водой пусты, не мешало бы пополнить запас. Да и рука твоя… чем скорей покажем её лекарю, тем лучше.

Воин глянул на обмотанную лентой парусины культю, решительно зашагал к навесу, где всё ещё спали Олалья и Стюр. К рассвету компания уже свернула шатёр, побратимы опохмелились из запаса медовухи, буханку хлеба разделили на четверых. Вскоре корабль подплыл к скалам почти вплотную и с палубы можно было разглядеть те самые невесть откуда взявшиеся флаги. Зоркими глазами Йормундур насчитал четыре полотна, закреплённые на древках, по два на каждой вершине. Вышиты на знамёнах были крупные и искусные изображения быка, дракона, великана и орла. Между тем волны несли всё ближе к острову, в котором уже можно распознать обширное равнинное плато, усеянное на побережье каменистой насыпью, а дальше целиком поросшее цветущим вереском. На невысоких скалах у океана кормились крупные птицы, в которых Йормундур узнал северных, обычно не живущих в таких тёплых широтах. Один из пернатых с любопытством уселся красными с перепонками лапами на край борта, стал чистить таким же сине-рыжим клювом чёрные перья на крыльях и белые на брюшке.

Подойдя к самому поморью острова, викинги налегли на румпель и вёсла, подвели судно к пляжу, дивясь, что днище не задело ни одного выступающего камня, словно берега поднялись над водой, как круглобокое яблоко в полной бадье. Снеккар затащили на сушу не без помощи сильного течения. После долгого пути приятно было размять ноги, слушая скрип гальки под башмаками. Сперва Йормундур хотел снять драконью фигуру с носа, ведь её вид тревожит духов, населяющих дикие земли, но путники порешили, что край этот кажется вовсе не глухим и безлюдным, да и не задержатся они здесь надолго.

Верещатник в цвету дарит глазам усладу. Компания шла вдоль обширной луговины с невысокими холмистыми возвышенностями, мелкими стремнинами, блестящими в каменистых руслах, что извиваются в низинах. Речушки эти до того обмелели, что не подставишь и мехов: больше камней да песка наберётся. Пришельцы решили изучить местность и отыскать источник пообильней. И вскоре нашли, но не озеро или реку, а круглый провал в земле, в котором узнавался огромный гейзер. Олалья с Ансельмо едва зачерпнули прозрачной воды, наполнившей природный колодец почти до поверхности. На удивление тёплая, но не горячая, как в вулканических источниках. Достав вместительные бурдюки, девушка с юнцом набрали живительной влаги про запас: теперь не придётся утолять жажду сидром или медовухой. Йормундур сорвал веточку розового вереска, огрубевшие пальцы растёрли колокольца цветков, ноздри вдохнули родной травяной запах.

Тут земля под ногами задрожала мелкими толчками, каменья запрыгали, тревожно стуча. Викинги и их пленники отшатнулись назад от источника, что выплюнул сначала громадную струю воды до пояса и мгновенно изверг мощный фонтан, обливший путников с ног до головы. Продержавшись над землёй несколько секунд, струя вновь опала, а твердь, дрожащая под ногами, постепенно пришла в спокойствие.

— Господь предвечный, что это было?! — взмолилась Олалья, стряхивая ужас всем телом.

— Похоже, гейзер, но вода в нём не кипит от жара, как обычно бывает, — отдышавшись, подивился Стюр. — Мы с Йормом встречали такие во время северных странствий, хотя в тех воду нагревает подземное полымя, а тут…

— Отойдём подальше, перекусим и обсохнем, а там двинемся в дорогу, — скомандовал Йормундур, выжимая рукой длинные густые космы.

Со снеккара путешественники притащили корзины и бочонки с разнообразной снедью. Рассевшись на плоских камнях посреди пустоши высокого вереска, четверо товарищей раздали друг другу хлеб, солонину и пару охапок ещё не повядшей зелени, деревянные чаши наполнились свежей водой и янтарным сидром. Йормундур со Стюром избавились от стёганых доспехов, переодели сухие рубахи и кожаные брюки, взятые в дорогу на корабль. Их трэллы впервые увидели яркие рисунки в виде рун и сложных переплетений, нанесённые на могучие тела северян. Олалье пришлось снять рясу и исподнее платье, плотно укутавшись в медвежий плащ возлюбленного, пряча наготу от чужих глаз. Ансельмо же остался почти сух, вовремя спрятавшись от гейзера за своим хозяином, да и был слишком упёрт, чтобы сидеть голяком под чужой накидкой.

— Надо бы развести огонь, вот только деревьев не видать, — посетовал Йемо.

— А эти крючковатые стволы? — ткнул пальцем белокурый норманн в подобие хилых и кривых деревьев без кроны, утыканных кое-где вдоль верещатника. — Надо будет принести топор, хотя выглядят они трухлявыми.

— Я набрала целый букет трав, — Олалья открыла перемётную суму, надетую через плечо, куда набросала стебли редких растений, названий который по большей части не знала: цикуты, огнецвета, горечавки, эдельвейса и прочих. — Странно, что здесь они цветут посреди зимы, а вереск распустился, как весной. Всё-таки природа прекрасна и удивительна!

— Я больше дивлюсь тому, как здесь глухо и безлюдно, хотя в траве видал поржавевшие мечи, щиты и копья. Кажется, до нас тут были другие витязи, но что с ними стало? — задумался Стюр.

— Как нам отыскать того врачевателя? Откуда знаешь о нём, малец? — взглянул Йормундур на Йемо.

— В монастыре одним из немногих развлечений была перепись старых манускриптов, легенд. Не поверите, как много языческих поверий проходит через наши руки. Были среди них и иноземные предания о забытых богах, героях и колдунах. И о вас, северянах, я узнал из текстов Тацита. А про Диана Кехта пишут, будто был он в числе того племени, что высадилось на берега Ирландии тысячелетия назад. Долгие века правили боги, поклонявшиеся некой Дану, отвоёванными землями, а раны их лечил мудрый Диан Кехт, обладающий, к тому же, колдовскими и провидческими силами. Одному из сидов он помог вернуть власть, вырастив отрубленную руку.

— Что же стало с этим властителем? — взволнованно оживился Йорм.

— Нуаду Среброрукий вместе с соплеменниками пал от рук враждебных им сыновей Миля. Но легенды гласят, будто в момент отчаяния Дану спрятала свой народ в холмах, и сиды поныне живут где-то в нижнем мире.

— Это даёт нам немногое, — вздохнул белобрысый викинг.

— А монахи часом не составляли подробных карт, как добраться до нижнего мира или до Ирландии, на худой конец? — съязвил Стюр.

— Хм. Разве что паломники обладают такими знаниями, — пожал плечами юный чернец. — Но из известных мне проповедников, которые пересекли море, разве что Патрик. Клирики из нашей обители обычно выбирали Путь Святого Иакова через Компостелу. А я до недавнего часа и послушником-то не был — простой крестьянин.

— И ты тоже, милая? — толкнул Олалью Стюр своим крепким плечом.

— Я не монашка, только притворялась. Жила сиротой, ходила в поля, хлопотала по хозяйству у старушки, что взяла меня на воспитание из жалости. — девушка задумчиво и холодно вперила взгляд в даль. — А ты, Стюр? Надеюсь, дома тебя ждёт семья?

Норманн нахмурил соболиные брови и встретился глазами с серьёзным Йормундуром.

— Хм. Можно сказать, и я осиротел. Отец отдал меня на воспитание ярлу Гундреду, как и Йорма чуть погодя. Мы с ним молочные братья, воспитывались как будущие дружинники. Вот и весь сказ.

— Ты знаешь свою родню, Йорм? — осмелился спросить Ансельмо.

— Раз вопрошаешь, то о родном отце я знаю, ибо он, как говорят, выдающийся воитель и скальд. Я помню его плохо, хотя мне ведомо, что родина наша была в Норвегии, затем мой дед Скаллагрим бежал на остров Исландия от своего врага-конунга. Там родился отец и все его дети. Эгиль, так его зовут, много земель изведал и морей проплыл, а затем оказался при дворе Хакона Могучего, кровного врага того самого конунга. Меня оставили в Норвегии воспитанником, то ли заложником на случай возможной ссоры.

— Значит, увидев родного отца или братьев, ты вряд ли их признаешь? — удивился трэлл.

— Ну, как сказывают поэты и старожилы, в нашем роду все рождаются либо черноволосыми и на лицо дурными, как Эгиль, либо белокудрыми, ладными и удалыми.

— Кажется, ты взял отовсюду понемногу, — угол рта Олальи злорадно дрогнул.

— Говори, что хочешь, но ярл не зря избрал меня одним из двенадцати. Но, пожалуй, характером я и впрямь пошёл в Эгиля, ведь мы с ним оба не прочь взяться за меч при удобном случае.

— Ха-ха! И говорят, немало хольмгангов на его счету! — вмешался Стюр. — Но знаешь, ребёнком я считал тебя… нелюдимым. О тебе многие судачили, что ты ко всему равнодушен, но становишься берсерком, если разбудить в тебе гнев.

— Мне хорошо ведома природа гнева. Мой названный отец Хакон был таков большую часть дней, что я с ним встречался. Его рука обрушивалась как на недругов, так и на жён, и детей, и домашнюю прислугу… На многое я гляжу с сомнением благодаря ему. — Йормундур повернулся к Ансельмо. — Ну а ты своих родителей знал?

Юноша помрачнел и встал с коряги, что служила ему скамьёй, навис над викингом.

— Да, я знал их. Ваш отряд лишил их жизней. Стюр свидетель: он помог отдать им последние почести. — монах перевёл спокойный взгляд на костёр. — Мне казалось, я их презирал, потому и принял постриг. Мать с отцом были молоды, много работали в полях и прикладывались к чарке даже чаще, чем следует. Но не такой участи я им желал, Бог мне свидетель. Будь моя воля, я отомстил бы за них.

Морской ветер зашумел вересковым ковром, раздувая затухающее пламя. Не выдержав долгого молчания, Стюр тоже подскочил на ноги и взялся за боевой топор:

— Вот что, нарублю дров с тех деревцев. А вы… продолжайте знакомство.

Подойдя к древесным наростам поближе, северянин подивился их жуткой нездоровой форме. Коряги извивались над землёй, как скрюченные пальцы или уродливые сплетения конечностей. Стюр припомнил, как мальцом он страшился ветвей, отбрасывающих на стены такие тени. Крепко замахнувшись, берсерк вогнал лезвие в ствол по самое топорище, но, вынув, тревожно замер. Трещина сочилась мутной жёлтой смолой, похожей на гной и пахнущей так же. Стюр решил убедиться в увиденном и загнал секиру глубже, на сей раз повалив трухлявый ствол на землю.

Тут твердь под стопами задрожала, вода из гейзера с грохотом забила ввысь, заставив путников посторониться. Но фонтан не утих, как раньше, а бил столбом до самого неба, пока земля неистово сотрясалась, сбивая с ног. Олалья завизжала, Йемо сильной рукой заставил подругу склониться ближе к земле, упав на колено. Стюр подскочил на месте, когда за шумом гейзера прокатился такой рык, словно рядом ударили сотни зарниц. Казалось, несчётное войско разом затрубило в горны.

Не сразу викинги заметили, как ствол, поваленный Стюром, прямо на глазах отрастил из ветвей длинные ноги, сбрасывая сухие щепки коры, из раны отрубленного ствола просунулась расписная древесная морда. Черноволосый норманн обернулся к чудовищу, вставшему во весь свой великанский рост, объятое дымом и пылью. Телом оно походило на рукастый столб, а голова — как будто лисья — упала на древесную грудь, глядя сверху вниз с хищным оскалом сжатых зубов.

Огромные лисьи глаза вспыхнули красным, с долгим замахом древень опустил когтистую лапу на Стюра, позволив тому откатиться в сторону. Тем временем, подняв Ансельмо за шкирку, Йормундур толкнул его с Олальей к берегу и помчался следом. Ноги захлюпали в топком верещатнике: вода стремительно поднималась. Чем сильнее разрывался гейзер, тем яснее становилось: остров уходит под волны океана.

Йорм еле добежал до снеккара, думая, как скорее отрубить канат, но на пути встал ещё один древень. Передвигался он на четырёх лапах, а голову имел то ли собачью, то ли волчью с такими же огненными очами. В глазах у норманна потемнело, он взялся было за петлицу на поясе, да забыл, что давеча переоделся и секиры при нём нет. Рядом надрывно дышал Ансельмо, спрятавший Олалью за спину.

Древень грузно перенёс вес на иссохшую ногу, гибко подступился к противнику и ударил его подобием клешни. Йормундур сдержал толстую ветку левой рукой, правая взяла в захват, дрожа от натуги. Ступни воителя уже по щиколотку в воде заскользили назад. Волчьи глаза полыхнули. Чудище легко махнуло клешнёй, отбросив викинга в воду перед собой.

Йормундур из последних сил встал на колени, хотя висок его от удара о камень сочился кровью. Он чувствовал полное бессилие и ничего не мог поделать, кроме как ждать близкой смерти. На плечо легла хрупкая рука подбежавшего Ансельмо. Увидев протянутый монахом ржавый меч, Йорм опешил от удивления.

— Бери, защищайся! — Йемо всунул оружие в чужую ослабевшую ладонь.

— Я не могу драться с ним! — хрипло воскликнул Йорм, растерянно глядя глаза в глаза своему трэллу.

— Нет ты можешь! — Ансельмо с трудом рванул викинга на ноги, когда древень подошёл совсем близко. Из сомкнутой пасти волка сочилась алая смола.

Великан сделал очередной замах. Воин выставил перед собой меч, сдержав натиск с большим трудом. Древень обнажил когти второй костлявой руки и так стремительно выбросил её вперёд, что острия пронзили плечо Йорма. Тот скривился, поникая к земле, но сдержал стон. Существо вырвало клешню из острия меча, чуть отшатнулось и вновь обрушило на витязя быстрые удары. Йормундур смог перерубить длинные пальцы-ветки, но клешня ударила его в предплечье, заставив упасть на колено.

Викинг встал, опершись на меч, и тут должен был получить смертельную рану, как вдруг трухлявая лапа отскочила от круглого щита. Невесть откуда возник Ансельмо, подняв над собой и хозяином найденное оружие обеими руками.

Йорм без слов переглянулся с трэллом и встал в полный рост, отвечая на выпады чудища ударами меча. Йемо ловко подставлял щит, заслоняя соратника. Так они пятились назад, поднимая брызги и синхронно поворачиваясь то одним, то другим боком к взбешённому существу.

Воины только вошли в раж, как высокая волна захлестнула и древня, и их самих. Небо над головой пошло кругом, трубный зов, доносящийся словно из земных глубин, протрубил вновь.

Стюр, которого с головой накрыли волны, очнутся в толще тёмных вод. Мимо стремительно проплыло нечто: не рыба и не человек, с длинными волосами-водорослями и змеиным хвостом с острым плавником на конце. Охваченный ужасом берсерк всплыл на поверхность, отплёвываясь солёной водой.

Вдалеке слышится крик Олальи. А увиденное с трудом умещается в разуме. Вересковый остров вместе со снеккаром полностью скрылся в океане. Единственно приметные на виднокрае маячат скалы-бивни. Вода вокруг словно вскипела: волны накатывают, нарастая одна за другой. Но самое дивное — люди на крохотных лодках без парусов. Удерживаясь на широко расставленных ногах, ловкачи стоят на плоских досках, рассекая по волнам: то взмывая в небо, то ныряя в самую пучину. Фигуры мужчин наклонялись из стороны в сторону и сгибали в нужный момент ноги, чтобы дивная лодка скользила по воде, как по твёрдому льду.

Близко тех людей Стюр не разглядел, но были они в железных шлемах, скрывавших лицо наполовину. Тела их полураздеты и блестят, как рыбья чешуя, покрытая местами змеиным узором, словно татуировкой. Один из незнакомцев схватил Олалью, чудом не потерявшую свой плащ, удерживая её одной рукой за талию, а другой обхватил то ли копьё, то ли висло, сунутое подмышку.

Стюр оправился от минутного смятения, погрёб что есть мочи к ближайшему гребцу и схватил того за скользкую лодыжку, опрокинув в воду. Налегая грудью на гладкую доску, норманну удалось взобраться на неё, но не успел он подняться на руках, как из воды взмыл тот самый гребец, словно речной лосось.

Враг направил сверкнувшее копьё в Стюра, тот, встав на ноги, ухватился руками за древко и повалился спиной за борт вместе с противником. Когда берсерк вновь пошёл ко дну, гребец оказался сзади, древко копья-весла прижалось к горлу, и дыхание оборвалось. Как ниоткуда перед Стюром возникло второе существо в шлеме с круглыми прорезями для глаз. Рот амфибии открылся, впуская солёную воду, и из гортани словно пошла дрожь — так это племя переговаривалось.

Стюра подняли на поверхность.

— Хватай руку! — раздался мальчишеский голос сверху.

Ансельмо с облепившими кожу мокрыми волосами тяжело дышал, крепко держа одной рукой гриву огромного коня, чья белая голова торчала из воды. Морда животного переливается, подобно диковиной малахитовой чешуе, уши походят на прозрачные плавники, кончаясь длинными торчащими перьями. Животное пускает пар из ноздрей, а глаза его голубые, что человечьи.

Ансельмо помог товарищу взобраться на коня к себе за спину, амфибии подтолкнули нормандца за ноги. Когда зверь резво погрёб вперёд, стало ясно, что круп его кончается длинным рыбьим хвостом, как у мурены, а вместо передних копыт — широкие ласты.

Во время заплыва Стюру пришлось крепко обхватить мощную конскую шею, прижимая к ней и Йемо, ведь морское создание ныряло и вновь выпрыгивало из воды, как дельфин. Очутившись наравне с двумя скалами, спутники поняли, что те почти ушли ко дну, оставив вершины с четырьмя знамёнами. Когда один из гребцов на лодке без паруса обогнул бивень, то в прыжке вырвал древко из камня, победоносно унеся с собой.

Они плыли вперёд: Стюр и Ансельмо на одном коне, Йормундур на другом, а Олалья, не в силах спрятать голые ноги от порывистого ветра, скользила с остальными по волнам на доске, подгоняемой невидимым течением. За спиной прогремел последний зов сотни горнов. Племя следовало за чернокрылой птицей, указывавшей путь к земле.

 

7. Остров Хильдаланд

Когда на горизонте показался зелёный каменистый берег, солнце достигло зенита. Волны накатывали на сушу, где раскинулись крупные, поросшие мхом и водорослями валуны, со спокойствием штиля. Лодки полулюдей-полурыб всё с той же скоростью подплыли к пляжу, а чудесные кони высадили наездников на песчаном мелководье. Лишь теперь северяне и их южные спутники поняли, как сильно продрогли в водах зимнего океана.

Гребцы, взяв исписанные таинственными узорами доски и вёсла в обе руки, взошли на усыпанный галькой берег. Один из морского племени, что прихватил с собой знамя с вышитым на нём драконом, передал трофей вышедшему навстречу соплеменнику. Вид его ужаснул спутников: тот был ещё менее человек и ещё более рыба, а точнее, акула с узкой головой, зубастой пастью и длинными щупальцами вместо волос. Ростом чудовище выше и статью шире, чем сородичи, его серая рыбья кожа покрыта светящимся голубым рисунком, а из одежды — шипастый панцирь-наплечник, закрывающий часть груди, и того же материала наручи. Чресла существа прикрывает рыбацкая сеть с вплетёнными в неё водорослями и украшениями-раковинами.

Людорыб повернул узкую морду, приглядываясь перепончатым круглым глазом к знамени, затем так же подозрительно глянул в сторону пришельцев и направился к деревне.

К слову, была то рыбацкая деревенька с виду и обыкновенная, и волшебная. Викинги узнали в этих берегах знакомые северные пейзажи с обилием зелени, которая по весне оплетала и крыши низеньких домов. Отличались постройки неведомого племени тем, что стены их просмолены дочерна и вокруг уложены высокой каменной кладкой, оставляя место для прохода. Кровли домов диковинно приподняты, напоминая выдающиеся вперёд носы кораблей. На чердаке у каждого небольшое и единственное окошко. Те домики, что кладки не имеют, приподняты на сваях, а стены у них нарочно сделаны сквозными: там сушится рыба и хранятся съестные припасы. Имеются перекладины для сушки снастей и харчей и во дворах, сооружённые из обтёсанных тонких брёвен.

В воздухе стоит запах сырой рыбы, дыма и морской соли, разгоняемый порывистым ветром. Путники отметили, что в каждом из домов топится печь, а значит, живёт на острове немало народу.

Гребцы, что привезли мореходов в свой дом, без церемоний подхватили чужеземцев под руки и погнали к удалённому храму, выстроенному из просмоленной древесины на холме.

Древнее капище высокое, просторное и многоярусное. Каждый уровень завершается всё более покатой мачтой-кровлей и венчается подобием башенки со шпилем. Коньки двускатных крыш, покрытых берестой, имеются на двух последних ярусах и над входным порталом, что обрамлён мудрёной резьбой по камню. Среди ленточных узоров сокрыты морские мотивы и лики неведомых владык глубин.

Шагнув в портал, путники увидели скромное убранство, дощатые пол и стены с поддерживающими их балками. В главной нише освещённый двумя возожжёнными подвесными светильниками притаился хозяин молельни. Каменная статуя морского божества в полный рост изображает величавого старика с длинными спутанными в жгуты космами и чертами то ли животными, то ли бесовскими. В мускулистых руках он держит по копью, голову покрывает остроконечный шлем, украшенный двумя крупными камнями, а на груди под боевым панцирем натянута кольчуга.

Обращённый монументу стоял человек в ветхом препоясанном бечевой одеянии с капюшоном на голове. Он нашёптывал молитвы, а затем, потревоженный, повернулся к гостям.

Продрогшие и еле живые чужеземцы с трудом подивились бы хоть кому-то после увиденного и испытанного, но вид старика в хламиде встревожил их вяще прежнего. То был не человек и не рыболюд, а сморщенное обезьяноподобное существо с человечьим ртом и глазами. Синеватую кожу его украшают рисунки в виде светлых полос, подбородок покрыт белёсой пушковой растительностью, мягкой на вид. По оттопыренному капюшону ясно, что острые уши незнакомца велики и торчат в стороны.

Тут в капище залетела большая ворона, усевшись на голову статуи.

— Что ж. Не знаю, зачем вы явились, чужестранцы, но Мананнан внимал моим молитвам. Пар океана утих, мы нынче в безопасности. — старец сделал ещё шаг вперёд. — Моё имя Диан Кехт, а остров этот зовётся Хильдаланд. Здесь я старейшина и главный врачеватель.

Трэллы и их хозяева разом выдохнули. Йормундур, весь побитый и с коркой крови на виске, засмеялся и похлопал Ансельмо по спине.

— Хм, чтоб не слечь с лихорадкой, вам бы переодеться в сухое да посидеть до вечера у очага. — добавил Диан Кехт. — Прикажу моим детям сварить снадобье от простуды… и душевного волнения.

По велению старейшины поселенцы отвели гостей в просторный дом. Решено было хорошенько пропарить путников в бане, да только любящие прохладу и влагу рыболюды к жаре непривычны и парилень отродясь не строили. Диан Кехт приказал в кратчайший срок найти лучшие брусья и смастерить баньку, куда выйдут и несколько мужей, и вместительный чан для купания.

Для Олальи поселенцы исхитрились ещё пуще: приволокли огромный железный чан, подвесив его над кострищем, залили пресной водой, бросили хвою и ароматные травы, а затем пригласили искупаться и саму гостью. Хоть девушке было поначалу дико вариться, как окорок в супе, вода оказалась не слишком жаркой, ломка в костях скоро прошла, наполнив тело приятной слабостью.

Дети Диан Кехта — юная дева, ровесница Олальи по имени Аирмед, и мальчик, зовущийся Октри — оказались на вид той же породы, что и отец, а заданьем их было хлопотать над пришельцами. Аирмед, умудрённая травница, нашла в сумке Олальи много полезных растений, которые употребила для целебного чана и другого снадобья, намешанного с маслами. Когда о тире позаботились достаточно — а работа у отпрысков спорилась, — Диан Кехт явился к трём мужам, чтобы забрать их в готовую и натопленную парильню.

Йорм, Стюр и Йемо, понятное дело, не поверили ушам, но стоило выйти за порог и пройди шагов двадцать, как заиграл дымок под хмурым небом и послышался весёлый скрип поленьев. Там, где только что распростёрся голый холм, стояла свежесрубленная баня, да такая ладная и изукрашенная, будто мастера трудились над ней не одну декаду.

Подведя гостей ко входу, им предложили скинуть промокшую рвань, что когда-то была им одеждой. Ансельмо с согласия хозяина избавился от железного ошейника. Аирмед, не глядя на мужскую наготу, собрала все вещи, но рядом с рослым Йормундуром на миг запнулась.

Викинг разглядел её лицо: синеватая кожа с крапинками и бородавками, стоячие торчком уши в круглых серьгах, длинная чёлка распалась по щекам двумя крупными локонами, а волосы убраны на макушку и скреплены заколкой. Она и младший Октри не так уродливы, как отец, и всё ж нос девушки, пусть и не обезьяний, сгорблен и чересчур велик. Ну а глаза — невинные и человечьи, цвета холодной стали.

Задержав на Аирмед взгляд, Йорм понял, что она смущена, но дочь знахаря украдкой улыбнулась и отправилась обратно в гостевой дом. Странники и Диан Кехт вошли в парильню и расселись на полок. В бане стоял пока ещё прозрачный пар, а когда старец брызнул на уголье, камни страшно зашипели и пыхнули белой пеленой.

Ансельмо стало дурно, задыхаясь от раскалённого воздуха, он присел на корточки, но жалоб не произнёс. Стюр и Йормундур посмеялись, откинувшись на обтёсанные гладкие брёвна. Очень скоро они, бледнокожие, как все северяне, сделались красными, даже синяя и чёрная роспись на их телах как будто побагровела от жара. Один Диан Кехт не менялся, только вздёрнутый к самым глазам нос слегка покраснел. Парильней он был несказанно доволен.

Привыкнув к температуре, Ансельмо подошёл к полному чану и умылся. Он заметил, что на каменке разложены веники, а уголье осыпано сухими пахучими травами и хвойными иголками, наполнившими воздух пряностью.

— Поистине, лучше этой бани я не видал! И она выросла, как из-под земли! — резво обернулся тощий монах к Диан Кехту.

Старец пощипал белую бородку и улыбнулся.

— Видишь ли, финфолк — мой морской народ — так искусен, что любые дома, корабли да капища строит в мгновение ока. Волшебство ли это? И да, и нет. Секрет его мне ведом — и он в самом времени.

— Как же им удаётся плавать так прытко на лодках без паруса, что на лодки и не похожи? — подошла очередь Стюра вопрошать.

— Финфолк управляют водами океана. Наш владыка Мананнан гонит ветра и волны в ту сторону, куда лежит путь его племени. Владения его, к слову, простираются очень далеко и зовутся Финфолкхаим. Наше племя селится на островах, куда не добралась стопа людей. Живём мы выпасом рыбы и прочей морской дичины. Финфолк погоняют свои обильные стаи туда, где благоприятней кормиться и плодиться. Правда на их пути частенько встают рыбаки, пугают и отнимают рыбу. Живут рыбаки и среди нас, вот только утопленниками — иных трудно отличить от финфолк, других можно признать. Морские кони, которых вы успели оседлать, зовутся танги. Плавают они шустрее, так что, если надо за день переплыть море от Ирландии до материка, финфолк отправится верхом на танги.

— Почтенный Диан Кехт… мне с трудом верится! Но я читал похожие истории, и там говорилось, будто морской народ ещё ведает о всех скрытых в пучине сокровищах и может нагнать или успокоить бурю! — воскликнул взволнованный Йемо.

— Пожалуй, такое дано лишь нашему владыке Мананнану, который также сведущ в языке всех морских тварей.

— Где живёт ваш бог? — продолжил своё трэлл.

— На спрятанной от глаз земле. Его остров называют Эмайн Аблах или Яблоневый. Поговаривают, там стоит невиданный замок полный неслыханных богатств.

Йормундур отпрянул от стены, опустив локти на колени:

— Допустим. А тот вересковый остров и буря, повергшая его в бездну… Это тоже дела Мананнана?

— Нет, северянин. — Диан Кехт взял черпак и снова брызнул на каменку. — Вам повезло попасть в ловушку к Лингбакру и его матери Хафгуфе, пару океана. Оба они чудовищно велики и ненасытны. Лингбакр носит на спине целый остров, а вереск на нём… говорят, его засеял ветер далёких северных земель, рядом с которыми и были охотничьи угодья этих тварей. Оттуда и знамёна на бивнях Хафгуфы.

— Так то были бивни?! — ошалело подскочил Стюр.

— Праматерь гораздо огромней Лингбакра. Она проплывает под его брюхом, потому море вокруг и кажется тёмным, а бивни на её морде поднимаются высоко над водой, принимаемые за скалы. Хафгуфа всасывает воду, создавая течение на многие лиги. Ваш корабль, верно, притянуло туда, как и другие сбившиеся с курса суда. Когда мореплаватели сходят на панцирь Лингбакра, принимая его за сушу, матушка выплёвывает воду обратно, и всё разом уходит на дно.

Трое спутников умолкли, выкатив глаза и разинув рты. Не сразу Йормундур припомнил, о чём ещё хотел спросить:

— Мудрец, а что ты скажешь о древнях с резными мордами животных и горящими очами? Мы дрались с ними и едва не отошли в Вальхаллу.

Диан Кехт вновь провёл крючковатыми пальцами по жиденькой бородке.

— Мне думается, что это древнее колдовство. Такие первообразные формы присущи богам старым, как мир. Лики в стволах и кроне деревьев… Это напоминает мне Кернунна, рогатого бога леса. Трудней всего подчинить себе природу, и вряд ли речь тут о молодых божествах или, тем паче, чародеях из рода людского.

— Выходит, ты такими силами не наделён? — Йормундур с недоверием глянул на собеседника.

— Когда-то на весь остров Эрин обо мне ходила молва как о лучшем из врачевателей. Служил я владыкам, правившим этими землями много веков, делал их неуязвимыми для стрелы и меча. Я познал секреты исцеления, и мне открылась будущность. — Диан Кехт на миг замолк, безучастно глядя перед собой. — Мудрость сыграла со мной злую шутку. Одной из моих покровителей не пришлось по сердцу то… на что мы пошли от безысходности. Госпожа прокляла и меня, и детей, оттого мы и сделались отвратительны людям. Но я вовсе не жалею, ведь Хильдаланд стал мне домом, а уродство… оно сберегло мою душу и рассудок.

Диан Кехт вдруг сделался серьёзным и сложил жилистые руки на груди. Старый лоб, лишённый бровей, нахмурился, жёлтые водянистые глаза в морщинистых складках век обратились к Йормундуру.

— Что ж, не будем тянуть. Как твоя рука?

— Болит, не переставая. — викинг мельком глянул на култышку и отвёл взгляд с отвращением и отчаянной злостью. — Сейчас сильней разнылась.

— И не мудрено, глядя на такой ожог. — Диан Кехт встал с полока и двинулся к двери, умыв запрелое лицо в чане. — Рана может гнить, начнётся горячка. Мы с парнями будем закругляться, а ты, Йормундур, попаришься ещё. Тебя натрут целебной мазью, обмоют как следует. Потом я займусь рукой.

Стюр и Ансельмо, облившись из стоявшего под скамьёй жбана, вышли на воздух. Йорм понял, что предвкушение в нём затмевает удушливый страх, который всякий витязь в себе презирал. Он взялся единственной ладонью за колено, тяжко вздохнул и тут же вздрогнул, ведь в баню без стука вошла Аирмед. Девушка принесла с собой глиняную плошку, из которой резко пахло свежими едкими травами. Пряча стеснение, целительница подошла к обнажённому викингу, приказала поднять култышку, и тонкая синяя рука стала бережно растирать масло по ране и выше. Йормундур почувствовал холодок и покалывание, клокочущая боль ослабла.

Закончив с рукой, Аирмед пригласила гостя искупаться в чане, а когда воин разместился поудобней, чужие пальцы стали растирать его виски тем же лечебным снадобьем. На миг небесного цвета глаза глянули вверх и там встретились с нежной улыбкой, что внушала спокойствие.

Пока сестра занималась раненным, Октри подготовил кабинет, где обычно Диан Кехт принимал и лечит страждущих. Дощатый домик тот был полупустой, посредине разместили дубовый стол, в покатой крыше оставили люк со ставнями, чтоб впускать внутрь солнечный свет, но не пускать непогоду. Над столом подвесили тяжёлый масляный светильник, без которого не обойтись после заката, хотя коптил он знатно. У стены на длинном столе знахарь разворачивал свитки, хранящие тайные знания, и свёртки с инструментами. При нём всегда была стопка чистых простыней и утиральников для омовения.

Йормундура проводили в кабинет, одетого в стиранную шерстяную тунику и обутого в сапоги из валяной шерсти на босу ногу. Длинные космы северянина ещё были мокры и всклокочены после купания и рассыпались по широким плечам густой гривой. Аирмед подвела гостя к столу, постелила простынь, и Йорм, разувшись, улёгся на спину. Чья-то рука обходительно подняла голову, убрала волосы на один бок, затылок мягко опустился на шёлковую подушку.

В очи норманну било зимнее солнце, в небе кружили морские птицы. Пахло снадобьями и ладаном. Ком в горле стоял с тех самых пор, как Диан Кехт заговорил о больной руке. К слову, сам целитель уже подоспел и тщательно мылил в ладонях неведомые пенящиеся травы. Засучив рукава по локти, он утёр руки льняным полотном и безмолвно махнул дочери. Та достала из плошки платок, выжала до капли, и на голову Йормундура легла дурманящая белая пелена. За действом всё это время наблюдали из оконца Олалья и Ансельмо. Диан Кехт и отпрыски стояли к ним спиной, поглощённые работой. Когда платок с лица Йорма сняли, его спутники поняли, что тот погрузился в сон.

— Я не так себе представляла отращивание руки, — шепнула девица, которую переодели в простое опрятное платье и серый шерстяной плащ на булавке.

— Мы ещё ничего не видели, — Йемо отшатнулся от окна, потянув подругу за руку. — Стоит проведать Стюра. Кажется, он не в духе.

Олалья с долей недовольства последовала к побережью, где финфолк занимались своим рыбацким хозяйством. Их женщины с наростами на безволосых головах, подобными диадемам из акульих плавников или длинным медузьим щупальцам, чистили рыбу от чешуи и требухи на плоских камнях, затем подвешивали для сушки или складывали в бочки. Иные поселенки вываривали морскую соль, ткали, мастерили сети. Ими, как думалось путешественникам, они орудовали чаще всего во время перегона рыбы и, надо полагать, пользовались пением, служившим им речью.

Двое мужей-финфолк приплыли из моря с крупным зверем, похожим на танги, но с головой и туловищем козла. Ансельмо встречал рисунки такой диковиной твари в греческих книгах, где она звалась козерогом. Его, громко блеющего, рыбаки за мощные рога приволокли на сушу к широкому пню и там зарубили, должно быть, на жаркое.

Стюр уселся на полянке, где сушились подвешенные в ряд простыни. Под гузно северянин подсунул головешку и сложил голову на перекрещенные ладони.

— Что с тобой, душа моя? — Олалья присела на корточки, крепко сжав плечо берсерка и пристально глядя в смурные карие глаза.

— Могу ли я быть весел, когда Йорм?.. — Стюр покачался на месте, руки тяжело упали на колени и вновь прильнули к обветренным губам.

Ансельмо наклонился к дому, заглядывая в окно, где мелькали Октри и Аирмед. Дети Диан Кехта то подавали ему белое полотно, то сверкающие сталью инструменты, то забирали что-то, складывая в широкое блюдо. На миг Йемо почудилось, что руки врачевателя все в крови, но монах отогнал от себя жуткие мысли.

— Я так страшился за Йорма, что ему не бывать отныне берсерком… Мы ведь побратимы: как мне пойти в бой без него? А теперь… Что толку в ратной славе, если ему грозит не смерть — так вечная немощь! — зарычал нормандец. — Не знаю, что мне делать. Я из кожи вон лез ради сурьмяного плаща и дружбы Гундреда.

— Если бессилие сковывает твои руки, обратись к молитве, — пожал плечами Ансельмо, мельком перекрестившись.

Стюр тягуче плюнул под ноги, сверля монаха взглядом исподлобья, и поплёлся к берегу, пиная попадающуюся гальку.

Вернулся Диан Кехт к гостям, расположившимся в тёплой гостиной с камином и плетёными креслами, спустя несколько часов, когда солнце покатилось к западу. Не без удивления старик обнаружил Олалью с длинной бритвой в руках, которой она осторожно срезала пышные вихры Ансельмо. Тот присел в кресло, наклонив голову вперёд, так что подруга могла подбривать прядь за прядью, начиная с затылка. Работала девушка очень осторожно, постоянно обтирала лезвие подолом и полоскала в воде, а пряди складывала в глиняную тарелку. Сородичи шутили и так же, шутя, поругивались между собой. Диан Кехт рассмеялся и подошёл к паре поближе.

— Вижу, занятие себе вы нашли. Похвально!

— Как Йормундур? — спросил Ансельмо, не поднимая головы.

— Здоров и будет отлёживаться до утра.

— Хм. Это добрые вести, — подняла бровь Олалья, аккуратно брея другу за ухом. — Почтенный Диан Кехт, позволите вопрос?

— Разумеется, барышня.

— Вы и впрямь так мудры, что знаете будущее? Сможете прочесть мою судьбу?

Диан Кехт, почесал бородку, пальцы потеребили кольцо в мочке огромного уха с седым клоком волос над ним.

— А вы в судьбу верите, молодая леди? Что ж, мне надо подумать.

Олалья накинула на голову Йемо смоченный лоскут ткани, тщательно обтёрла, и тот наконец высвободился из заботливых рук. Девушка ехидно расхохоталась, а когда знахарь протянул гостю маленькое зеркальце, он залился смехом ещё громче.

— Дети мои, я вижу, вы встали на путь храбрых и в сердце у вас ещё нет лукавства и злобы. — хозяин нежно приобнял путников за плечи. — Хочу вручить каждому из вас дары, которые ещё пригодятся в дальних странствиях. Тебе, Олалья, хорошо бы найти свою стезю, и я подскажу тебе верную. Моя дочь одарённая травница и уже написала книгу со всеми полезными растениями, которые ей ведомы и пригодились для разных нужд. Я подарю тебе экземпляр и дам совет: знахарку в любом поселении ценят и уважают, она никогда не останется голодной. Изучи это ремесло, ведь у тебя к нему явно есть тяга.

— А мой? Мой дар? — Ансельмо запрокинул лысую голову к доброму Диан Кехту, светясь улыбкой.

— Тебя, милый, я обучу рунам, но для этого приходи после заката к храму Мананнана.

Так юнец и поступил, укрывшись от вечерней прохлады слишком длинным для его роста плащом. На острове Хильдаланд, о расположении которого нельзя догадаться даже по звёздам, зима была мягче и куда теплей, нежели на материке. Прохладный морской ветер Ансельмо сравнил с бризом Аросы, где редко стояли заморозки и валили снега. В этом же краю круглый год обильно росла трава и пели птицы, хоть хмурые тучи и застилали широкий купол неба.

Земля Хильдаланда равнинная, поросшая в глубине острова лесом, а вдоль поморья тянущаяся луговинами, холмами и каменистыми пляжами. В Финфолкхаиме Ансельмо было спокойно впервые за последнее время.

У капища монах повстречал, как и условился, Диан Кехта, покидавшего храм после молитвы. Старейшина пригласил гостя к берегу, где они вышли на деревянные мостки. Над виднокраем стоял ясный золотой месяц, отбрасывая на воду пляшущую дорожку. Кричали чайки и другие кормящиеся неподалёку птицы, волны, шумя, накатывали к каменистой насыпи пляжа. Диан Кехт, подойдя к самому краю пирса, сложил натруженные руки за спиной, его взор устремился куда-то вдаль. В рыбацкой деревушке зажгли факелы, вкопанные в землю у каждого дома. Финфолк доделывали хозяйскую работу и готовились отойти ко сну.

— Я обещался научить тебя древним знаниям. Надеюсь, ты используешь их во благо, юный пилигрим.

Ансельмо потеребил пальцами чётки, спрятанные на шее под рубахой.

— Я воспитывался в лоне церкви и привык относиться к знаниям как к источнику мудрости. Сама их преемственность от отцов к детям важна, правда?

— Да, верно. — порыв ветра раздул длинный подол хламиды, обнажая сандалии лекаря. — За долгие годы моей жизни я пришёл к служению Мананнану. Знаю, ты служил иному богу, что родился и жил среди людей, однако в будущем тебе могут понадобиться… чары действенные и могущественные. Ты и я, мы оба верим в силу и первозданность слова. Руны — это слова, облачённые в знаки, которые связывают нас с богами. Одну из рун подарил нам владыка Мананнан. Она поможет тебе обратиться к нему с просьбой или советом.

Ансельмо отвернулся, пощипывая губы пальцами. Другая рука нащупала очертания креста под плащом и рубашкой. Внимание увлёк молодой финфолк, который почти раздетым взял плавательную доску в обе руки, ступни зашелестели галькой, отталкиваясь от земли, и поселенец в прыжке сиганул в море. Откатившая от берега волна подхватила лодку вместе с лежащим плашмя гребцом, отнесла к глубине, а тот рывком вскочил на ноги и умело заскользил по высокому водному гребню. Это морское племя не переставало удивлять Йемо.

— Ты был добр к нам, почтенный Диан Кехт, не спросив, кто мы, откуда и достойны ли помощи. Я не в праве не принять твой дар.

Врачеватель повернулся к собеседнику, и его сандалии заскрипели деревянными мостками. Оказавшись рядом, мудрец протянул Ансельмо маленький круглый камень, на котором вырезал отражённую слева направо единицу.

— Это Лагуз, руна глубокого моря. Позже я покажу тебе, как воззвать через неё к Мананнану. Такой камень будет беречь тебя или человека, которому подаришь его, в море. Никакая буря или штиль не страшны, если умилостивить владыку и иметь при себе его руну. Но оживить её можно лишь кровью, запомни это. Обагри камень, наполни своей силой и естеством, и тогда ты скрепишь договор с богами. Решать тебе.

Ансельмо вернулся в гостевые покои, когда на остров опустился ночной мрак. К ним с Олальей присоединились Аирмед и Октри, которые принесли только что сваренное жаркое и напиток из запаренных пряностей, листьев и цветов. Лало пожаловалась на Диан Кехта, который так и не удосужился ей пророчить. Отпрыски мудреца посмеялись между собой, и Октри отметил, что вещий дар отца не так прост.

— Он почти не видит судьбу при свете дня, но стоит ему отойти ко сну, как пророчества из него льются рекой! Все финфолк это знают, потому приходят к отцу за советом, когда он ляжет почивать и крепко уснёт.

Сестра хмуро глянула на брата, явно не разделяя его прямоту. За день путники успели привыкнуть к доброму мальцу, похожему на сородичей лицом и тёмной кожей, но славному и улыбчивому на вид.

— Так может… — Ансельмо бросил на Олалью заговорщицкий взгляд.

— Это сказки! — отмахнулась девушка.

— Проверим! — Октри подскочил с ковра, расстеленного на полу, и бодро потопал к выходу.

Любопытство повело Йемо и его подругу вслед за мальчиком. Скоро они оказались в одной из хижин финфолк, устроенной для Диан Кехта и по его вкусу. Октри зажёг несколько толстых свечей, воткнутых в высокий кованый канделябр в углу комнаты.

Тусклое пламя осветило опочивальню весьма скромных размеров со множеством прибитых к двум соседним стенам полок. От потолка и до самого пола в доме знахаря разложены книги и свитки, горшки и сосуды, банки и склянки с какими-то снадобьями и ингредиентами. Встречаются и черепа животных, какие-то деревянные и каменные фигурки, самотканые мешочки и шкатулки. К бечёвкам вдоль стен привязаны пучки и веники из трав, цветов и веток. Кое-где притаились чучела птиц, посаженные на деревянную подставку или подвешенные на стену. Посредине комнаты, как полагается, есть каменный очаг, углублённый в землю. Решётка над ним крепится на четырёх железных штырях. Нашлось там место и для стола с придвинутым табуретом, и для резного сундука, где хозяин хранит свой скарб. Лежанка Диан Кехта, где тот похрапывал, расположилась в дальнем углу. Над ней красуется большой гобелен, изображающий гордого наездника, белый конь которого скачет по волнам. На полке с причудливой резьбой оставлена книга, только что читанная мудрецом. Изголовье украшено теми же перекрёстными узорами.

Когда, скрепя половицами, трое товарищей на цыпках подошли к лежбищу, Диан Кехт заворочался и закряхтел, но глаза остались сомкнуты.

— Задай любой вопрос о себе. — предложил Октри шёпотом. — Скажем, о былом.

— Лады. — Ансельмо сложил руки домиком, задумчиво поднеся к губам. — Любезный Диан Кехт, скажи-ка, чем я занимался в монастыре Святого Лаврентия Римского, когда был принят в братство?

Предсказатель свёл бровные дуги, поморщил обезьяний нос, рот разинулся с громким храпком, и спящий долго выдохнул, что-то невнятно мямля. Тут речь Диан Кехта стала разборчивей, но такой же сонной и сбивчивой:

Олалья с Октри не сдержали хохота, зажав рты ладонями.

— Ну, не мудрено, что все монахи сперва ходят послушниками, — вздёрнула указательный палец девица. — А картофель и виноград растут по всей Испании. Он мог это знать.

— Тогда спроси чего посложнее. — предложил обиженный Октри.

— Почтенный, расскажи о моём Стюре. — Олалья мечтательно глянула в потолок.

— Похоже на правду, но так говорят все ясновидцы. — повела бровью Олалья. — Можно больше фактов?

Октри, проронив длинный смешливый вздох, не удержался и со стуком завалился на спину. Не успел Ансельмо впериться в подругу недоумённым взглядом, как Диан Кехт крупно вздрогнул и разлепил влажные глаза, разглядывая незваных гостей.

— Ну и как вы это объясните? — смело подбоченилась Олалья, пряча за спиной оробевших парнишек.

На новом месте Ансельмо видел сон о детстве. Там была и восьмилетняя Олалья с нечёсаными волосами, чёрными от грязи ногтями и рваным старушечьим платьем явно не по размеру девочке. Мальчишки, с которыми играл Йемо, были сверстниками Лало и звали её всякими скверными прозвищами: вшивая, замарашка, воровка… Во сне мальчику стало не по себе, ведь и он хором со всеми дразнил подругу. Проснувшись, он выдохнул, ведь на деле всё было иначе.

На Аросе сирот без разбору считают цыганами и беззаконниками. Олалью часто гнали с чужих порогов, хлевов и даже церквей, пока её не приютила добрая старушка. Йемо не знал, как девочка кормилась и выживала холодными зимами, но в тот раз на неё не на шутку взъелись из-за воровства. У местного паренька Лало вырвала прямо из рук краюху хлеба и сбежала. Мальчик наябедничал друзьям, которые с палками и камнями загнали вориху к реке и там окружили.

Так просто она не далась: швырнула недоеденную горбушку в её владельца и грозилась взять снаряд потяжелее. Йемо заметил, что стоит сиротка босыми ногами у самой воды. Под натиском мальчишек она то и дело сходила с суши, а ведь близился конец осени.

Кто-то из друзей сунул Ансельмо в руку палицу. Другой предложил проверить, не ведьма ли эта оборванка, и выставил острую ветку перед собой, подступаясь к девочке. Так поступили и другие, смыкая круг, словно копьеносцы перед неверным. Лало почти приготовилась нырять в ледяную реку, не думая, что кто-то из её обидчиков резво протиснется вперёд, закрыв её щуплым тельцем.

Тогда приятели Ансельмо не на шутку опешили, в нерешительности опустив палки.

«Йемо, ты, что ли, влюбился в это чудище болотное?» — быстро нашёлся главный задира, а остальные подняли хохот.

Шестилетний мальчик не мог пояснить, что им движет, поэтому ответил, как есть: «Но ведь она боится!»

Ребятня пристальней пригляделась к бродяжке, и каждый из них нашёл её вид злобным, диким и самодовольным, без тени какого-то страха.

«О чём ты, Йемо?»

«Разве не видно?!»

Никто и впрямь не видел того, что было для Ансельмо ясней дня. За маской зверька, который перед хищником силится показать оскал, он читал истинные чувства: страх, сожаление и презрение к себе.

Случай с Лало был не последним: много раз за кривляньями сумасшедших, пьяниц, уличных воришек, мошенников, бродячих циркачей, блаженных и даже святых пред Йемо представала их обнажённая душа. Подчас самый жалкий и презренный негодяй заслуживал больше милосердия, нежели умелый лицедей и праведник. Ансельмо с годами становился болезненно чуток к любому самосуду, обрушивающемуся на обездоленных, как Лало. И невозможность сделать мир хоть чуточку справедливей грозилась свести юношу с ума, если бы не любовь и привязанность к той, что сумела заменить целый мир.

Самоотверженный путь Ансельмо начался с тумаков и издёвок, которые тот разделил с Олальей, лишившись старых друзей. Привыкнув к одиночеству, он не мог не найти себя в служении Богу, ведь странная отрешённость от всего мирского так перекликалась с монашеством. Ничто не смущало Ансельмо в жизни под крышей обители: даже обет безбрачия. Вот только опороченная Олалья вдруг пробудила в мальчике то мужское, что желает обладать и защищать.

Опустив с кровати босые ноги на сырые скрипучие половицы, Ансельмо вдохнул полной грудью запах древесной смолы и прелого одеяла из овчины. С хрустом он сладко потянулся, душу без всякой причины наполнила светлая надежда.

Йормундур исцелён и со Стюром вернётся к Гундреду и войску, а значит, обещание выполнено. Как много пришлось преодолеть на этом недолгом пути, но Ансельмо справился, сам того не ожидая! Добрый Диан Кехт не просто существует — он даровал волшебную руну Лагуз, которая защитит их с Олальей в пути.

Йемо подошёл к оконцу, раздвинув льняные серые шторы и дряхлые ставни, зимнее солнце бросило на улыбающееся отрока тусклые лучи. Эти угрюмые воды не такие, как игривые волны испанского побережья, но море — это всегда море, и оно прекрасно. Что ждёт их с Лало на Аросе? Что, если попытать счастья в чужом краю, где нет налётчиков с севера? Главное теперь — образумить Олалью, ведь не может она…

Нечеловеческий рёв и звон бьющейся об пол утвари захватили внимание Ансельмо, который секундой спустя оказался в дверях комнаты. Крик и грохотанье доносились с первого этажа, и босые ступни живо преодолели путь по ступеням к гостевой спальне, у которой уже столпились Диан Кехт, Стюр и Октри.

— Что такое? — монах взял сверстника за плечо, но напуганный сын лекаря едва окинул новоприбывшего испуганным взглядом, как бросился на выручку к отцу.

Диан Кехт в длинной ночной сорочке и домашнем халате решительно двинулся в комнату, но чья-та сильная рука отшвырнула его на спину. Октри оттащил врачевателя назад, тот прохрипел:

— Йор… мун…

Ансельмо силой протиснулся в дверной проём, и опасения его разом стали явью. В гостевой буйствовал Йормундур. Одетый в ту же шерстяную тунику, но уже разорванную на груди, он был с взъерошенными, как у бесноватого, волосами, а глаза, налившись кровью, перестали быть синими. Под ногами сверкают осколки зеркала, туда же сброшена простынь и одеяло, поломаны стулья, разбита посуда и другой попавший под горячую руку скарб. Очень скоро Йемо понял причину безумия викинга: его рука была по-прежнему отсечена, хоть и не зияла гниющей раной. От этого нутро наблюдателя как будто скрутило.

— Ты… солгал. — северянина забила дрожь, очи с ненавистью глянули на вчерашнего соратника, и культя взмыла вверх как доказательство неоспоримой лжи. Хрип перерос в неистовый крик. — Я калека! Ты дал слово, что вернёшь руку! Я должен был придушить тебя, как шавку, и бросить подыхать в том сарае!

Ансельмо закусил дрожащие губы, грудь затрепетала от частого дыхания, и босые ноги несмело зашагали вперёд.

— Не смей! — Йормундур грозно топнул на Йемо, раздавив осколки зеркала голой стопой. Воитель, пронзённый болью, осел к земле. Дрожащая ладонь приблизилась к свежей ране, но не решилась прикоснуться. Словно завороженный, мужчина увидел своё раздробленное отражение, бросил взгляд на культю, и тут же она замахнулась, чтобы вонзить в себя стёкла.

Йормундур опомнился, когда Йемо рухнул рядом с ним на пол, обхватив что есть сил изувеченную руку. Он жарко выдыхал воздух, даже не осмеливаясь взглянуть на бывшего хозяина.

— Прости, Йорм.

— Катись в Хёль! — вырвав руку, Йормундур ударил наобум. На миг у Ансельмо потемнело в глазах, но, вперившись чёрными очами в викинга, он не сдвинулся с места.

В следующие секунды Стюр, Диан Кехт и Октри поражённые наблюдали, как Йормундур, кляня Йемо, отпихнул его к двери, тот вновь ухватился за култышку и вновь получил ей по голове. Наконец паренёк укусил здоровую руку соперника, отказываясь сдаваться, и нормандец, пытаясь вырваться из хватки, оголтело заревел. Не веря своим очам, хозяева дома и гость поняли, что Ансельмо оказался сильнее Йормундура.

Юнец, обессилев и прерывисто дыша, опустил мокрый лоб на чужую руку. Над головой послышались сдерживаемые всхлипы, словно надрывные вздохи спасённого от утопления. Никогда Йемо не чаял услышать их от такого человека, как Йормундур, но стоило поднять глаза, как искажённое болью лицо выдало вполне человеческий плач.

В который раз Ансельмо убедился: слёзы до неузнаваемости преображают любого, открывают новые его грани. Монах поднялся на коленях, руки неловко обняли чужие широкие плечи, поникшие ещё больше. Заметив, что Стюр шагнул к Йорму, юнец грозно обернулся. По взгляду Ансельмо берсерк понял, что к другу лучше не сунуться, хоть и с трудом поборол в себе злость на мальца, который стал многое себе позволять.

Йемо вновь повернулся к жестоко обманутому Йормундуру:

— Клянусь, что не оставлю тебя беспомощным.

Стюр оглянулся, почувствовав толчок в плечо. Позади стояла проснувшаяся Олалья, на лице её, обращённом к другу детства, читалось недоумение вперемешку со злостью. Тут тишину прервал Диан Кехт, заковылявший к выходу из дома:

— Как придёт в себя, пускай явится к капищу. Один. И приберитесь здесь с Аирмед.

Когда буря утихла, обессиленному и онемевшему зачинщику позволили выйти на воздух. От помощи Аирмед Йорм отказался, но прихватил с собой лоскут чистой ткани, чтобы, сидя на крыльце, обмотать рану на ступне. Мелкие осколки впились в колени Ансельмо, замеченные лишь после драки. Четверо отроков, не успев отойти ото сна, привели себя в порядок и занялись уборкой разгромленной спальни, вооружившись мётлами и корзинами для сора. Первым возмущаться стал Октри, заверивший, мол, отец чудом сберёг жизнь нерадивому Йорму, который мог, по крайней мере, потерять руку по локоть, а то и по плечо. Рана зажила за ночь и больше не будет беспокоить, но незваный гость всё недоволен и ждал неизвестно чего! В беседу вмешалась Олалья, отчитавшая уже Йемо за глупую клятву.

— С какого перепугу ты встаёшь грудью за мадхус? Не оставишь его — с какой стати! Это представление мне назло?

— Пора понять, что не всё в мире вертится вокруг тебя, Лало, — пробормотал юнец, не глядя на собеседницу и с трудом узнавая себя в строгих речах.

Олалья выкатила глаза, как делала в моменты редкого изумления. Ансельмо вдруг стали ясны намерения подруги к нему, и присутствие Йормундура явно вносило в них большую суматоху. Впервые Лало засомневалась, что преданный мальчишка будет следовать за ней и её зазнобой по пятам. Впервые клятва была дана не ей, и в спесивом сердце, быть может, взыграла ревность?

— Хочешь сказать, наши дороги расходятся? — подступилась девушка с большей твёрдостью.

— Ничто не в силах разлучить нас, — Ансельмо отбросил метлу и выпрямился, обернувшись к Олалье. — Так я говорил себе. Но я не твой слуга, Лало! Ты просишь меня мыкаться за тобой, пока ты со Стюром. Ты ведь никогда не пыталась… понять меня? Зачем мне спасать тебя, Йорма… — юнец на миг вперился в пол, тяжёлая поступь проследовала к выходу. — Забудь, мне плевать.

Йормундуру показалось, что минуло несколько часов, пока он решился отправиться на встречу к храму Мананнана. В то утро ветер разбушевался не на шутку, и два кострища у врат молельни истощили весь запас своих углей, гоня струи дыма во все стороны. Диан Кехт вышел, как только гость показался, будто имел скрытые глаза повсюду. Продрогшему мореходу он протянул шерстяной плащ, и Йорм был вынужден принять дар, чтобы крупная дрожь не обличала в нём мнимую трусость. У норманна не было сил вымолвить и слова, да и по осунувшемуся лицу с печатью необоримой злобы мысли читались, как стихи скальдов на заговорённых щитах. Серьёзный и молчаливый Диан Кехт наблюдал, как длинные русые волосы парусом танцуют на ветру. Он ясно увидел мысленным взором того, чьим благородным потомком Йормундур мог бы быть.

— Тебе благоволит могучее божество, которое передало весть о вашем прибытии на Хильдаланд. Твой покровитель замолвил за тебя слово: я не мог дать тебе погибнуть. Но… у меня есть личные интересы, — врачеватель выгнул дряхлую грудь, пальцы сплелись на кривом посохе.

— Продолжай, — прохрипел Йорм, словно давая последний шанс на милость.

— Вырастить руку в моих силах. — от слов Диан Кехта под рёбрами у Йорма разлился жар. — В бытность мою соратником племени сидов любой недуг и увечье мне поддавались. Хм. Но не смерть от обезглавливания. Последняя тайна врачевания столетиями так и оставалась для меня тайной. Я провёл бесчисленное множество опытов на зверях, людях, финфолк, всяких сказочных тварях… Всё впустую, разум погибает ещё до того, как я сшиваю перерезанные жилы, а плоть коченеет и мертвеет. И всё же сохранение жизни в отрубленной голове несомненно!

— Ты ополоумел, старик, вот что несомненно. — урезонил Йормундур. — Я повидал на ратных боях сотни мертвецов, и никто из них не ушёл с головой подмышкой.

— Ежели выполнишь мою просьбу, собственными глазами увидишь такого воина, сохранившего разум и волю.

Северянин злорадно посмеялся, исхудалые щёки налились здоровым румянцем.

— Хочешь с ним перетереть?

— Я изучу это явление. И да, разговор по душам был бы кстати, ведь он мой сват.

Тут Йормундур уже не удержался от звонкого смешка, который лекарь поддержал улыбкой. Северный ветер рванул край плаща и распущенные волосы ввысь.

— Что ж, я задержусь ещё на минуту, чтобы решить, спятил ты или нет. Толкуй.

— Тот, кого ты ищешь, зовётся Балором, сыном Дота. О его нахождении известно фоморам, один из которых хитростью попал в ряды ирландского клана Дал Кайс. Найди самозванца, проследи или заставь силой отвести к пристанищу фоморов. Выкради голову и доставь на Хильдаланд. — Диан Кехт вскинул руку, сухая кисть оголилась, и лапы ворона вцепились в неё, как в насест. Перья птицы диковинно отливают не сизым, а изумрудным цветом. — Моя птица будет твоим проводником. Ежели я разузнаю о Балоре раньше, она укажет путь.

Йорма оживило необъяснимое возбуждение, рука сжала култышку, на миг будто пронзённую молнией.

— Что ещё за йутуловы дети эти фоморы? Есть способ отличить их от людей?

— Фоморы имеют мало общего как с сидами, так и со смертными. Им, скажем так, не достаёт частей тела: рук, ног, глаз… А прочие так причудливо нагромождены и перепутаны, будто их слепил меж собой умалишённый слепец. Даже с калекой или уродцем трудно спутать этих исчадий бездны морской. Фоморы издревле таятся во тьме, стыдясь своей личины, но не огромной силы.

— Тебя послушай, так и драуг может затесаться меж этих Дал Кайс, а они и глазом не моргнут.

— Хм. В моём распоряжении не так много сведений о бытности клана и его людях. Следить за фоморами из-за моря непросто, даже имея вороньи крылья и очи. Тебе придётся положиться на смекалку, сдружиться с Дал Кайс, помочь в их делах. Но не попадись на коварство самозванца.

Йормундур всмотрелся в чёрную жемчужинку вороньего глаза. Неужто этот Диан Кехт владеет языком таких божьих тварей? В землях конунгов он бы прослыл прорицателем или шаманом. И вся эта болтовня про богов, легендарные племена, о которых на севере и слыхом не слыхивали…

— Какому такому божеству я стал интересен? — Йорм деловито скрестил руки, глянув под ноги в пушистых валенках, перемотанных бечевой крест-накрест.

— Я уже сказал: твой высокородный покровитель из племени сидов, что много веков тому правило Эйре, то есть ирландскими землями. В последнем великом противостоянии с сыновьями Миля потомки Иаборна были перебиты или оттеснены туда, где пролегает граница нашего мира. Полностью воплотиться здесь они, увы, не в силах.

Синие очи оторвались от земли и глянули с прищуром недоверия.

— Но ты-то здесь. Сам говорил, мол, бился с ними плечом к плечу.

Диан Кехт передвинул палицу, врыв основание в песок и обкатанную волнами гальку, профиль неземного создания с чудным крохотным носом и выпяченной верхней губой обратился к туманному горизонту.

— Бился, пока не впал к сидам в немилость. Одна из богинь — как знать, все ли бессмертные сродни богам иль подобны людскому племени? — забеременела от славного воина, верховного избранника Дану. Когда я взял на руки её крохотное дитя, то знал, что оно безнадёжно больно. Уродливый тщедушный младенец. Наследник престола. То была большая беда для всей Эйре, и обычаи… нет, я сам не мог позволить ему жить.

— Оставь свои оправдания для нравоучителей. — рот северянина нервно дёрнулся. — Что дальше?

— Ребёнок страдал, его грудь как будто силилось что-то проломить изнутри. Я решился на вскрытие, разрезал бьющееся сердце. Мои предчувствия оправдались: внутри клубком свернулись две крохотные чёрные змеи. Я достал и прикончил гадов, провёл не одно таинство, чтоб зло наверняка не возвратилось к жизни. А малец… от раны в сердце он истёк кровью, да иначе и быть не могло!

Йормундур отвлёкся на ворона, что, покружив в небе, накинулся на замешкавшуюся жабу, и большой чёрный клюв стал подступаться к беззащитному брюшку то так, то сяк.

— Не стоит и говорить, что мать была в отчаянии. Единственное желанное дитя… Опозоренные родители больше не были рады мне, отвергнув даже как целителя. Богиня наслала на меня проклятье, приказав убраться так далеко, как ноги унесут. Подстёгнутый страхом расправы, я нашёл убежище в Финфолкхаиме. — врачеватель сбросил с лысой головы капюшон, огромные уши торчком завершили тот облик, к которому Йорм так и не мог привыкнуть. — Наше с детьми уродство — тоже её прощальный подарок. И всё же я рад отшельничеству — оно сберегло мне жизнь на долгие века. Того не скажешь о сидах, переоценивших и свою красу, и своё превосходство.

— А фоморы, стало быть, их враги.

— Их борьба вечна, как соперничество зимы и весны, жизни и смерти. — целитель махнул посохом ворону, проведя в воздухе дугу, очертившую край поселения финфолк на побережье. Птица отвлеклась от добычи, взлетев по поручению господина. — Время двигаться в путь, пока час ещё ранний. Не беспокойтесь о тумане. Вам помогут собрать в дорогу скарб и кой-какую провизию. Можешь сообщить товарищам.

Коль скоро Суль, колесница солнца, отмерила четверть своего пути на небосводе, а острозубый варг Сколль, отпустивший на зиму тёплую шкуру, ещё не свесил язык от усталости, путники с Аросы собрались на берегу Хильдаланда, провожаемые финфолк и семьёй Диан Кехта. Четверо спутников плотно укрылись в тёмные плащи с капюшонами, не выдавая ничем, откуда держат путь и куда собираются. Напуганным неизвестностью Ансельмо и Олалье врачеватель рассказал об острове Эйре, где много сотен лет уже процветает церковь, подчинённая и курируемая пресвященным папским престолом в Риме. Там правоверным не трудно будет найти обитель, что даст им кров, хлеб и сносную работу.

— О настоятельнице общины святого Луа добрая молва разлетелась уже далеко за море. Найти её нетрудно в королевстве Манстер: как раз туда вы и поплывёте. — Диан Кехт нежно взял отрока за плечо и отвёл в сторону от подруги. — Камень с руной при тебе?

Йемо достал из-под рукава мешочек со спрятанным волшебным подарком. Камень остался таким же чистым и нетронутым, как раньше.

— Вижу, ты так и не пролил крови на руну. Настало время обратиться к Мананнану.

Прорицатель махнул рукой Аирмед, которая живо принесла длинную стальную иглу и льняной белый планок. Осторожно взяв детскую ладонь Йемо, девушка быстро кольнула подушечку пальца, из ранки налилась крупная капля крови. Диан Кехт, крепко сжав чужое запястье, надавил пальцем на руну, вымазав её красным точно по чеканному контуру. Когда таинство свершилось, Аирмед перехватила руку платком, и от заботливого касания Ансельмо почувствовал себя в безопасности. Между тем колдун поместил камень меж ладоней, скрестив костистые пальцы перед самыми губами. За действиями Диан Кехта в сторонке следили Олалья, Стюр и Йорм, ожидая от целителя, пожалуй, чего угодно, но не того, что предстало пред их очами.

— Аморген Лагуз Андрасте. — провибрировал старческий голос, и мерное накатывание волн на берег сменилось сперва слабым, а затем и бурным кипением. Со дна забил такой поток, словно взбушевался подводный вулкан. Бурление расходилось всё дальше и дальше, выше и выше, пока на вершине этого вала не вырос скошенный рей высокой мачты, за ним второй, а там из толщи поднялся целый корабль, с низких и длинных бортов которого водопадом стекала вода. У судна не меньше тридцати вёсел и два руля у носа, рассчитанных на большую команду мореходов. Впереди корабль не сужается, как драккары, а так же широк, и имеет две фигуры, тянущиеся полосами через весь левый и правый борт и соединённые перекладиной. На носу они загибаются вверх, как два клыка, венчаясь коваными круглыми чашами, надо думать, для разведения огня. Белые паруса на двух мачтах разной вышины собраны и прикреплены к стоящим под углом реям. Выделка судна тонкая, если не сказать мастерская, и походит на работы корабельщиков из далёких южных стран.

По велению Диан Кехта финфолк вошли в стылые воды, кто-то из рыболюдов поднялся на палубу, другие стали передавать корзины, свёртки и глиняные сосуды со съестными припасами и питьём для долгого путешествия. Из парусины на корме натянули шатёр для сна, накидали тёплых шкур и подушек.

— Это Метла волн. Возиться со снастями вам не понадобится, ведь судно держит курс само, поднимая парус, как только дунет попутный ветер, и сбрасывая якорь в сильную непогоду. — Диан Кехт пригласил путников в лодку, чтобы с неё пересесть на причаленный корабль.

— Никто из поселенцев с нами не поплывёт? А куда все эти вёсла? — опешил Ансельмо, которого поспешили обнять на прощанье Октри и Аирмед.

— Зачарованная Мананнаном Метла волн гребёт сама. Ты всё увидишь в плавании, мой дорогой. — колдун по-отцовски взял дочь под одно крыло, сына — под другое, и троица с печальной улыбкой помахала чужеземцам, которые за день успели им полюбиться. — И будьте осторожны, как ступите на берега Эйре. Пусть руна хранит тебя, мальчик!

Уже в лодке Йемо потёр в руках окроплённый кровью камень Лагуз, пока рослый финфолк с мордой акулы тащил всех четверых по песку к морю. Рыболюд подвёл судёнышко к Метле волн, Стюр резво вскарабкался на борт, подтянувшись на руках, и поднял за собой Йорма, который помог себе здоровой рукой и ногами. Олалью и Йемо снизу подсадил помощник Диан Кехта, передав в руки товарищей. К дюжему финфолк присоединилось несколько соплеменников, которые вытолкали корабль с мели, а там каким-то неведомым чудом и вёсла сами собой вспороли иссиня-зелёную гладь волн, рули повернули корабль к горизонту, и упали с хлопком паруса, на которых рука умелицы вышила гарцующего белого скакуна с рыбьим хвостом.

Ансельмо подошёл к подруге, которая провожала взглядом толпу обывателей Хильдаланда, какие до этого не могли привидеться подросткам и в самом диковинном сне. Печальная Аирмед махнула платком, подхваченным ветром с острова. Лало сложила ладони, чтоб звонко крикнуть:

— Спасибо вам за всё! Мы обязательно увидимся!

Накинув капюшон, монах обернулся к Стюру и Йормундуру. Разжалованный берсерк стоял на носу корабля, ухватившись за перекладину меж двумя фигурами, слипшиеся от брызг волосы трепал ветер. Казалось, взгляд викинга в морскую даль полон бесстрашия и решимости, вот только как понять его смирение после короткой беседы с Диан Кехтом? Йемо предчувствовал неладное в слишком простом исходе. Йорм же не отрывал глаз от чёрной галочки в небесах, что, подхваченная под крылья потоком воздуха, вела за собой Метлу волн, как и было обещано.

 

8. Суд над Махуном

Совет брегонов Киллало выбрал для очередного заседания промозглую неприютную залу, где длинный каменный очаг посреди комнаты был единственной помощью в избегании простуды. Громадные два стрельчатых окна в дальнем углу устремлены к такому же высокому потолку с давно изъеденными древоточцами балками. Единственное украшение стен, кроме мелкой каменной кладки, — длинные флаги с гербами крупнейших туатов и септов провинции Северный Манстер. Эмблемы других знатных домов выгравированы на щитах, чья краска потёрлась от времени, а скрещённые трофейные копья и мечи за ними пошли ржавчиной от сырости. Самый крупный геральдический щит носит священные символы Дал Кайс: серебряная длань владыки-прародителя Нуаду держит обнажённый пламенеющий Меч Света, которым тот прорубал дорогу к власти над Ирландией. Над головами не одного десятка присутствующих скалой нависла исполинская кованая люстра. Железная рама закреплена под потолком на толстую цепь, а кузнец потрудился, чтобы длинную жердь обвили листья плюща, бутоны, причудливые завитки да кельтские кресты. По краям рамы подвешены широченные толстые обода с закреплёнными на них подсвечниками, также держащиеся на цепях. Воск свечей оплыл, ведь подневольные слуги — фуидиры — меняли их не часто: не мудрено и шею переломить на такой-то высоте. Каменный пол устлали большими, ветхими ныне коврами, привезёнными когда-то в эти края купцами с востока.

Их витиеватые узоры и мягкий ворс теперь топчут сапоги мужей, столпившихся вдоль двух длинных стен. Господа одеты по-зимнему в высокие сапоги, удлинённые шерстяные туники, затканные медными бусинами, пластинками да узорочьем и подпоясанные такими же богатыми кожаными поясами с ножнами для меча или кинжала да кошелем для монет. Плечи укрыты плащами с фибулой у плеча: одна пола ниспадает на грудь, вторая закинута за спину. Расцветки у накидок разнообразные: синие, жёлтые, зелёные, красные, однако белый цвет — прерогатива царственных особ, серый — крестьян. Шапки да плащи у многих подбиты мехами лисиц, куниц, бобров, а высочайшие главы туатов носят соболей и горностаев. Не пренебрегают знатные гэллы и прикрасами, подобно своим предкам-завоевателям: круглые серьги, широкие браслеты, перстни, играющие камнями и кельтскими рисунками, бронзовые и серебряные бусины для волос, заплетённых в мелкие косицы…

Мужи тихо бубнили и переговаривались, устремив глаза к четырём заседателям, что расположились за длинным дубовым столом в глубине зала лицом к публике. Почти все из них старцы, рассевшиеся на стулья с высоченными резными спинками один подле другого. Правоведы носят тёмные мантии, как церковники, однако с длинными разрезанными рукавами, из-под которых выглядывают белые рубахи. Манжеты и треугольные вырезы воротников покрыты шёлковой вышивкой, бронзовыми вставками и каменьями: агатами, малахитами и яшмой.

Хотя зимнее небо в тот день заволокли тучи, и солнце с неохотой проливало на залу бледный свет, лица и седовласые головы старейшин в железных обручах были выхвачены из пелены мрака отраженьем падающего за окном снега. Жителей деревни и прочих поселений Манстера подсвечивали тлеющие уголья очага, нагоняя жути своей игрой теней.

Наконец законник, занявший место точно посредине стола, раскрыл увесистый том, обтянутый бычьей кожей, скреплённой коваными пластинами, и сотни страниц с гулким стуком брякнулись на дубовый спил. Старик долго и без стеснения прокашлялся.

— Люди септа Дал Кайс! В тридцать седьмой день второго тёмного месяца Самониоса суд брегонов призвал вас свидетельствовать под присягой о делах и нравах Махуна мак Кеннетига, таниста ныне покойного Лахты, правителя Северных Десси и главы септа. Внимая законам свода «Шенхус Мор», брегоны пришли ко мнению, что претендент на титул риага, представителя интересов Дал Кайс, может быть недостоин столь высоких… обязательств.

В зале забубнили ещё охотней, но шум прервал другой заседатель, зачитавший кряхтящим голосом из свитка на фигурной древесной рукояти:

— Брегонами были собраны различные соображения и свидетельства членов рода Дал Кайс. Есть основания думать, что Махун мак Кеннетиг не проявляет должных качеств будущего вождя и являет собой мужа… — шурша, пергамент развернулся ещё на строку. — неполноценного.

— Объяснитесь! — выкрикнула из зала то ли женщина, то ли ребёнок, затерявшийся меж рослых мужчин. Присяжные подняли было гвалт, но истёртый до дыр «Шенхус Мор» бахнул о стол раз и другой.

— Обвинение не дочитано, — первый правовед вновь передал слово сотоварищу.

— Кхем-кхем. Известно, что наследник Кеннетига в детском возрасте перенёс недуг, отпечатавшийся на его рассудке: юноша, как подмечает его родня, холоден и безразличен ко всему, включая прямые обязанности таниста и заботы о благополучии септа. На просьбы и уговоры Махун не отвечает должным образом и не в силах сплотить вокруг себя клан. Засим совет брегонов предлагает обговорить отстранение Махуна от его повинности таниста и выбрать других претендентов в риаги Десси.

Первый законник опустил локти на раскрытый свод законов, слезящиеся глаза внимательно оглядели зал:

— Присутствует ли здесь сам Махун или его доверенные?

— Я здесь! — представители туатов посторонились, чтобы пропустить в центр комнаты к очагу хрупкую невысокую фигуру. — Я регент Северного Манстера и супруга Кеннетига.

Пламя осветило тонкий силуэт немолодой, но статной и родовитой дамы в роскошном многослойном одеянии. Под низ жена Кеннетига надела длинное волочащееся платье из чёрного льна с узкой юбкой и рукавами. Края неброско вышиты золотистым шёлком. Верхнее платье из тёмно-синей шерсти имеет широкие рукава по локти и крупный вырез от плеча до плеча, расшитый чёрными жемчугами. Утеплённая часть наряда короче и кончается над голенями. От груди вниз тянется широкая вставка с вышитыми теми же нитками золотистыми полосами и рядами закреплённых друг под другом каменьев. Руки знатной особы в кожаных перчатках, а через плечо переброшена шкурка чёрно-бурой лисицы.

Но величайшее богатство дамы — её ниспадающие до самых бёдер локоны. Прядки у лица скручены в толстые жгуты и на затылке заплетены в кельтский узел. На макушке крепится сеточка с нанизанными белыми жемчужинами и обрамлённая тонкими косицами. Густые волосы склеились в множество локонов, что змеями увили спину и узкие плечи, и только короткий пушок у лица сложился в мелкие кудряшки. Некогда янтарно-рыжие косы высокородной леди с годами потускнели, и седина легла на них прозрачно-белой пудрой.

— А, Бе Бинн, вдова покойного риага! — правовед сцепил пальцы перед собой. — Твоё регентство спорно, ведь регион был передан Лахте, а ему ты не приходишься никем. Но как мать Махуна ты вольна дать ответ, согласны ли вы с обвинениями.

— Конечно нет! — растерянные глаза цвета молодой хвои заплутали по присутствующим в зале слушателям, будто ища поддержки. — Как вы сказали… неполноценный?

— Дражайше прошу извинить! Бе Бинн инион Урхад? — молодой мужчина по левую руку от первого законника почти неуловимо махал пером, прерываясь лишь затем, чтобы быстро макнуть остриё в чернильницу. Он недавно окончил школу филидов и вошёл в должность придворного летописца Дал Кайс.

Сосед окинул хрониста строгим взглядом:

— Бе Бинн, готова ли ты свидетельствовать и отвечать на наши вопросы?

— Кто ж ещё вступится за моего ребёнка? — звонкий выклик прорезал тишину, внося хоть какие-то краски во всеобщее уныние.

— Что ты помнишь о недуге, выпавшем на долю твоего чада? Расскажи нам во всех подробностях, будь добра.

Точёная длиннопалая рука в перчатке судорожно дёрнулась к бледным губам, испуганные глаза вновь забегали, и вдова принялась нервно теребить лисий хвост. Филид оживился, готовый детально записывать за свидетельницей.

— Наш с супругом первенец, Махун, с самых первых лет проявлял себя как дитя большого таланта. Не просто полноценный… а одарённый, он в год уже резво плавал без чьей-либо помощи, в два оседлал коня, а в три твёрдо держал лук. О том, как бегло мальчик болтал и сколь рассудительно, я и вовсе молчу. Добрый и озорной малыш на четвёртом году подхватил страшную лихоманку. Около недели Махун провёл в постели, мучаясь жаром и ознобом, в бреду. Помню, Кеннетиг, души не чаявший в сыне, кого только не приводил к нему. Лекари, травники, клирики, колдуны… Кажется, одна полоумная вещунья напророчила мне тогда ужасное горе, которое болезнь принесёт Махуну и всей нашей семье.

— Но он выжил? — вклинился брегон.

— О да, мы благодарили всевышнего за такое счастье! Хоть Кеннетиг был далёк от церкви, помнится, мы щедро отплатили приходу Киллало. В те дни я была преисполнена такой радости, что почти пропустила, как переменился мой ребёнок. Его вялость мы посчитали следствием тяжёлой лихорадки. Добрых пару месяцев Махун ходил очень тихим и отстранённым, ни с кем не играл и не заговаривал. Но шли дни, и дитя мало-помалу оживало. Нашей любви хватило, чтоб отогреть его сердце. А там и второй сынок подоспел — отрада родителям и братику.

— Однако же нам известно о другой напасти, ещё страшнее первой. — поведал второй брегон, заглянув в свой свиток.

Бе Бинн шумно вздохнула, ладони тяжко упали на грудь, и взор устремился куда-то в верхний угол, как на ликах святых мучеников.

— То была горькая расплата за счастливую беззаботность. — глухо произнесла вдова. — Когда у мальчика начала пробиваться бородка, септ провёл над ним инициацию, как завещали предки-язычники. Вскоре Кеннетиг взял его с собой на битву, и тот час стал для нас роковым. Уж не знаю, что делалось на том поле брани…

— Позволите? — зычно заговорили в толпе, и к госпоже вышел рыцарь в полном ратном доспехе. Не уступая прочим мужам в росте, дюжий плечистый воитель носил кольчужную тунику поверх грубого льняного платья ниже колен. Длинные, сверкающие сталью пластинчатые наплечники сливаются воротом вокруг могучей шеи и закрывают часть груди, сходясь на ней перевёрнутым треугольником. Торс обмотан кожаными ремнями для ножен, а один через широкую впалую грудь заходит за спину, держа колчан стрел, ныне снятый по ненадобности. По длине меча и размеру его великанской гарды любой мог подивиться той силище, что ладила с таким оружием в бою.

Между тем в кулуарах замка при единственном свете факела, чей огонь колыхал вездесущий сквозняк, сошлись две фигуры. Свист, доносящийся из щелей в запертых ставнях, множится эхом длинного коридора. Когда между силуэтами расстояние достигло вытянутой руки, собеседники ясно различили знакомые лица друг друга. Женщина в длинном одеянии, укутавшем её с головы до ног сплошным чёрным сукном, не беря в счёт белую ткань вокруг лица и шеи, заговорила первой.

— Брес. Его милостью, мы снова встретились в эти смутные времена.

Мужчина в плаще до пят уступает в росте своей знакомой, а глядя на волосы, его и вовсе можно принять за девицу: пышные светлые кудри опускаются по плечам до самых лопаток. Бархатный шёпот прервал завывания ветра, почти не вызывая эха.

— Почтенная Дорофея, в соседнем зале сейчас решается судьба септа. Твоё слово непременно должно прозвучать, и брегоны к нему прислушаются. В Киллало, да и за пределами деревни тебя уважают и почитают как святую.

— Что же от меня требуется? — почти неслышно посмеялась дама.

Мужчина переложил трещащий пламенем факел в другую руку.

— Убедить их назначить Махуна риагом.

— Махуна? — во мраке послышались удары бусин из чёток. — Не уверена, что церковь может содействовать риагу, который даже не крещён.

— Семья Кеннетига всегда поддерживала приход, сколько средств…

— Я всегда говорю, что наш ораторий отстроен милостью простых крестьян и фуидиров, а не служит семейной часовней Дал Кайс. — отрезала Дорофея.

— Таких церквей и монастырей может быть не один и не два по всему Манстеру. Ты и твои люди понесут слово божье по всему королевству вместе со знамёнами Махуна. Как только решится вопрос с наследованием престола, мы пойдём на Лимерик, оттесним оттуда язычников. Разве это не благое дело для людей Эйре и для веры?

— Как складно ты поёшь, мой прекрасный Брес, — полушёпот Дорофеи сменился долгим и изящным гортанным смехом. — Я решу, надо ли мне вмешаться. А если и выступлю, то рассужу своим умом. Да хранит тебя Его любовь.

В зале суда первый законник холодно обратился к новому свидетелю:

— Назовитесь.

Воитель опустил ладонь на рукоять меча, маленькие серые глаза в морщинах сощурились, чтобы по-капитански оглядеть присутствующих.

— Блатнайт. Я лично охраняю леди и её сыновей. — на удивление мягкий голос посеял в публике некоторое недоумение.

— Это нянька мальчиков. Печётся о нас, сколько я себя помню. Сперва на кухне, затем… — насмешливо затараторила Бе Бинн, а в зале разразились хохотом сперва пара мужей, за ними другие.

Огорошенные присяжные ближе присмотрелись к не в меру воинственной няньке, не веря своим очам. И вправду за внешностью немолодого мужа, чьи подстриженные до ушей волосы тронули седины, кроется уродливая, но вполне себе баба. Брови и ресницы светлые, как мокрый песок — такой когда-то была и шевелюра. Лицо квадратное с широким подбородком, обветренное и сморщенное. Кожа потемнела и натянулась на высоких скулах, а на тонких губах иссохла.

— Сейчас говорит вторая свидетельница, — главный брегон согнал непрошенную улыбку с губ. — Известно ли тебе о произошедшем с Махуном?

Блатнайт невозмутимо продолжила:

— Да, я растила мальчиков вместе с Бе Бинн. Махун скрыл от всех произошедшее во время битвы, но мне рассказал. Я считаю необходимым передать это на ваш суд.

— Мы слушаем.

— Махун рвался в бой в тот день. Ему очень хотелось заслужить любовь отца, и вместе с ним мальчик двинулся на врага в коннице риага. От нежности и миролюбия дитя не осталось и следа, когда кровопролитие вошло в полную силу. Своим копьём Махун сразил нескольких воинов, промчавшись через всё войско противника и жаждая убийства. Его самого не задели, хотя и сбросили с лошади. Люди Кеннетига сумели оттеснить и перерезать неприятеля, а в конце сражение обернулось беспощадной бойней. Махун рассказал, что нашёл себя на вершине холма, когда кругом кричали и падали замертво десятки мужей. В этот миг он будто оглох и оцепенел, а время словно замерло в вечности. В чей-то череп вонзилось лезвие топора. Кто-то захлёбывался кровью из вскрытого горла. Так мучительно прошла минута, а может, и не одна, пока воля Махуна вернулась к нему, и он смог найти коня, вернувшись к отряду отца.

Зал умолк, заслушавшись рассказ Блатнайт. Бе Бинн вперилась в прислужницу распахнутыми глазами:

— Он не говорил мне этого! Махун вернулся преисполненный радости победы.

— Так и было, — сдержанно кивнула воительница, держащая железную осанку. — Та битва показала Кеннетигу, что его отпрыск — ещё один гордый носитель имени Дал Кайс. Юноша много смеялся, хвастался трофеями, пил вино и танцевал со всем войском. На пиру риаг завёл хвалебную речь, а Махун подхватил её, расписывая свои подвиги, как вдруг… ни с того, ни с сего — напасть!

— Расскажи, как это было, — знаток «Шенхус мор» подпёр подбородок кулаком, филид оживлённо махал гусиным пером.

— Толкуя о лучшем дне своей жизни, дитя сидело на стуле в окружении побратимов, когда его охватил припадок. Он закатил глаза, стал заикаться, жутко мычать… Я как раз укладывала меньшего, прибежала со всех ног. Мы боялись, как бы Махун не проглотил язык и не задохнулся. Но он окоченел в той же сидячей позе и лишь сотрясался от мелких судорог. Спустя несколько минут безуспешных просьб, криков и возни ребёнок окончательно затих, но лицо его замерло маской ужаса. Разинутый рот, почти закатанные вовнутрь глаза, скрюченные руки… Такого мне не доводилось видеть никогда за 60 лет жизни. Я на руках перенесла его в покои и думала уложить, но не сумела разогнуть ни рук, ни ног. — Блатнайт долго вздохнула, серые глаза напряжённо зажмурились. — Мальчик больше недели просидел в кресле, не меняя позы, не расслабляя лица и мускулов. Чтобы сохранить Махуну жизнь, я вливала ему в рот по чуть-чуть воды и бульона… но он так исхудал! Приходилось даже самим опускать ему веки, чтоб глаза не пересохли.

Нянька крепко сжала руку госпожи, которая поникла, проронив слезу.

— Как же Махун выжил? — спросил второй правовед.

— Я верю, что несокрушимая воля в нём пробила брешь в этом наваждении. — большой грубый кулак ударил в стальной панцирь на груди. — Быть может, не одолев его окончательно.

— Я была в покоях, когда Махун первый раз заговорил, — оживилась Бе Бинн. — Помню, я раздвинула ставни, а стояла тогда глубокая осень, и близился Самониос. С деревьев во дворе замка сыпала пожухлая листва, и сынок произнёс: «красота». Или что-то вроде. Хотя век он сам не подымал, его глаза были открыты, глядя в окно. Началась такая суматоха… Прибежал Бриан, Кеннетиг, Блатнайт… Все бросились к Махуну, но не сказать, что он был тому рад. Мало-помалу наша нянечка помогла ему встать с кресла и добрести до окна. Больше Махуна ничего не интересовало… но мы всё равно были счастливы!

За окнами ветер поднял снежные завихрения. Мерный снегопад помалу перерастал во вьюгу.

Прокашлявшись, первый брегон нарушил затянувшуюся тишину, дряхлое тело выпрямилось на стуле.

— Рассказ полностью подтверждает прежде зачитанное обвинение.

— Верно, — подхватил второй законник. — Как я уже сказал, Махун мак Кеннетиг безразличный как к окружающим людям, так и к обязанностям правящей семьи Дал Кайс и к септу в целом. На Эйре, как мы знаем, никто не удостаивается высоких титулов по одному кровному наследованию, но отвоёвывает привилегии мечом.

— Так пусть докажет в поединке! — выкрикнул кто-то из присяжных, вызвав гвалт.

— Тишина! Первым делом выслушаем всех свидетелей. — настоял главный брегон. — Кто ещё из присутствующих желает высказаться?

Мужчины не сразу поняли, как меж ними протиснулся кто-то маленький и незаметный. К очагу выступил отрок, едва вышедший из детского возраста. Узкие плечи укрыл тёмный шерстяной плащ, перехваченный у шеи. Под ним кафтан до середины бедра из коричневого сукна с узорчатой тесьмой на груди, шнуровкой и широким кожаным поясом. Из такой же кожи сшиты рукава куртки и высокие сапоги. Золотисто-рыжие волосы и глаза матери выдают в юнце сына Бе Бинн. Отросшую чёлку он откинул с высокого лба в веснушках. Длинные прямые брови низко нависают над очами, кажущимися узкими и острыми по краям. Над пухлыми розовыми губами пробился светлый пушок. Молочно-белую кожу местами покрывают светлые рыжеватые пятнышки.

— Бриан, — старик сложил руки на книге, подавшись вперёд. — Нам очень любопытно, что ты думаешь о брате, будучи его преемником.

Подросток проводил взглядом свою няньку, которая отвела госпожу к остальным присяжным. Глядя на заседателей за столом, он свёл брови на переносице.

— Я думаю, что попрекать Махуна равнодушием — чушь. Спроси меня, так большинство людей только о своей шкуре и печётся. Кругом пустышки, которые плевать хотели на слова и чувства других. А знать — она во сто крат хуже простолюдинов. Интересы клана? Да кого они волнуют, если надо закрепиться на престоле! Амбиции, алчность, притворство якобы здоровых людей? Нет, это не про Махуна. Он лишь приводит нас к победе за победой.

— Ручаюсь за это! — воскликнула из толпы Блатнайт. — Махун превосходный стратег! Сам Кеннетиг, да покойся он с миром, не умел так видеть поле боя и просчитывать его ход наперёд. Я не раз была в первых рядах Дал Кайс, и всегда, в каждой стычке Махун был с нами и направлял нас. О нет, он не трус!

— Верно! — широко улыбнулся Бриан. — Брат и меня выручал. Наша дружба крепче некуда! Он любит меня, матушку, няню… Лахта тоже был ему дорог.

— Лжёшь, сосунок! — истерично донёсся откуда-то из толпы женский голос.

— Прошу внимания!

Впервые басистый голос подал четвёртый заседатель, всё это время сидевший в углу, скрестив руки на груди. Мужчина лет сорока в той же мантии законника с серьёзным видом и подстриженными не по моде волосами выпрямился и обратил взор к Бриану.

— Я не один десяток лет принадлежу к законникам, что приставлены к верхам Манстера и к ард-риагу непосредственно. Хотя мой сеньор и является сюзереном Северных Десси, свою волю старейшинам мы навязывать ни в коем разе не можем. Однако мой опыт в делах передачи власти подсказывает одно. — рука мужчины протянулась к юнцу по ту сторону стола. — Бриан мак Кеннетиг не хуже своего брата может повести за собой септ и стать риагом.

Зал бурно загалдел, когда первый брегон попытался восстановить порядок:

— Мужи и жёны Дал Кайс! Сейчас нужно определиться, кого вы хотите видеть вождём: Бриана или Махуна?

Блатнайт безмолвно переглянулась с побледневшим воспитанником.

— Бриан слишком мал! Нельзя 14-летнего прочить в риаги! — выкрикнул кто-то из присяжных.

— Брат его и на суд-то не явился! — вмешался другой.

Никакие призывы к порядку и удары томом по столу уже не внушали толпе смирение. Мужи стали оживлённо дискутировать о том, кто достоин править, а кто нет, пока парадные двери залы, дотягивающие чуть ли не до потолка, со скрипом не распахнулись, чтобы впустить нежданного гостя.

На порог ступила Дорофея, держательница прихода Святого Луа и одноимённого оратория клана Дал Кайс, известная каждому из присутствующих. Игуменья не скрывает широкой улыбки на тонких бледных губах, словно ждёт не дождётся поведать славную весть. Снежно-белая ткань обрамляет овал скуластого лица с аккуратным порозовевшим от мороза носом, ниточками светлых бровей и большими выразительными глазами. Былую нежность тронуло первое увядание то ли от прожитых лет, то ли от пережитых забот. Кожа кажется ещё более бескровной от черноты монашеского клобука, накинутого платком на голову и покрывающего плечи. Из той же плотной ткани пошита ряса без рукавов, разрезанная от груди до пят. Лишь в движении можно разглядеть белое платье-подрясник, подхваченное лентой под грудью и имеющее широкие белые рукава. Наперстный золотой крест с драгоценными каменьями и бусинами сандалового дерева наместница прихода носит поверх необъятного волочащегося одеяния.

— Сестра Дорофея, какая честь видеть тебя на суде! — знаток законов подпрыгнул на стуле, вмиг потеряв свой важный вид.

— Хм, конечно, церковь заинтересована переменой власти в септе, — ухмыльнулся брегон Манстера с явным знанием дела.

Дорофея, будто плывя, оказалась у очага подле растерянного Бриана.

— Приветствую всех собравшихся здесь христиан. Прошу позволения свидетельствовать о сыне Кеннетига Махуне. Я не припозднилась?

Воспользовавшись отсрочкой решения брегонов, Блатнайт с Брианом ускользнули из залы в один из соседних покоев, где в широком камине разливал тепло пышущий огонь. Трое человек удобно расположились в обстановке ковров, кресел, больших звериных шкур и искусной меблировки. Прямо посреди пола распростёрся обширный холст с детально нанесённой на него картой. На ткани, собравшейся складками, раскинуты крупные вырезанные фигурки людей, коней и прочего. Их с интересом расставляет пухлый ребёнок, одетый в пёструю тунику, подпоясанную бечевой, с необычным кроем. Жёлтые рукава у локтей разрезаны и свисают, заканчиваясь бубенцами. Низ платья из тёмной ткани также пошит в виде зубцов с колокольчиками на каждом, а красная вставка вокруг шеи переходит в откинутый за спину капюшон. Малец подсунул одну ногу под себя, а вторую в длинноносом красном башмаке поставил прямо на карту. Пухлые ножки обтянули штаны, и каждая штанина наполовину из белой, наполовину из зелёной ткани.

— Наше положение изменилось, — Блатнайт влетела в покои, звеня тяжёлыми латами. — Махун должен выступить, иначе нам не поверят!

— А я советовал тебе приклеить рыжую бороду и шевелюру: никто б и оком не повёл! — стоило коротышу подать голос и поднять голову от карты, как от детскости его не оставалось и следа. Одутловатая харя перекошена, щербатый рот уплыл в сторону, вздёрнутый нос крив и широк, а одна бровь так раздалась и наплыла на глаз, что тот без малого ослеп. Довершает уродство почти лысая голова с пучком реденьких тёмных волос на макушке.

С подушек у камина вскочил молодой мужчина, которого семья Бе Бинн знает как Бреса. Насколько безобразен карлик в шутовском наряде, настолько ослепительно прекрасным слывёт этот невысокий складный молодец. Русые кудри, словно завитые морской солью и от солнца выгорающие до золотистого цвета, оттеняют чуть смуглую кожу с нежным розовым румянцем. Густые тёмные брови с мужественным изломом всегда выражают спокойствие, лишь изредка надвигаясь на очи цвета молодого мха. Длинные ресницы делают разрез глаз кошачьим, а большие веки по обыкновению томно опущены. Высокие точёные скулы, по-женски маленький нос и пухлые губы придавали бы лицу излишнюю инфантильность, если бы не отпущенные чёрные усики и короткая, не слишком густая борода. В ушах Брес носит небольшие круглые серьги, а одет в пёстро расшитую по кайме тёмную тунику с широкими рукавами до локтей. Под ней выглядывает льняная удлинённая рубаха и серые брюки, заправленные в кожаные, подбитые серым мехом сапоги. На плечах красавца нестриженная соболиная шкура, которую он надевает то как жилет, то оставляет лежать на одном плече.

— Такого уговора не было. — Брес тяжело задышал, пуская пар ртом, большие очи волнительно заблестели, но голос остался ровным. — Махуна поставить перед брегонами? Это фиаско.

Бриан тяжёлой поступью проследовал к стрельчатому окну, к которому обращённый стоял высокий мужчина. В чёрном камзоле и плаще на меху, он пристально всматривался в пейзаж, где хлопьями валил снег. Его трудно спутать даже издалека: отросшие по шею и разделённые прямым пробором волосы медно-рыжие, будто пышут жаром. Такая же густая борода, усы, брови вразлёт и даже ресницы, а глаза жёлто-золотые, точно у волка. Светлая кожа сплошь усыпана веснушками, но не бледными, как у Бриана, а тёмными, почти красными. В двадцать лет парень до того возмужал, что ему с лихвой могли накинуть ещё пять, а то и добрый десяток.

— Брат, ты нужен мне, — отрок крепко сжал холодную руку мужчины, но тот в страхе вырвался, попятившись от окна.

Увидев, как карлик развалился у карты, Махун бросился к нему, стал собирать деревянные фигурки. Дурак резво отскочил в сторонку, едко посмеиваясь. Спустя какой-то миг расстановка солдатиков по воображаемым полям сражений и крепостям полностью захватила старшего наследника Кеннетига. Тут и Брес подоспел, встав между братьями, заставляя Бриана гневно скривить лицо.

— По-хорошему уйди с дороги, — очи юноши застлала пелена. — Ты слышал Блатнайт. Суд не в нашу пользу.

— Брес, мне плевать, что ты сделаешь, но спустя минуту… от силы пять он должен выйти к своим людям и отвечать так, как будто он не круглый идиот! — отчеканила нянька, крепко сжимая рукоять меча.

У Бриана перехватило дыхание от такой дерзости, но проклятья в сторону наставницы пришлось заткнуть обратно в глотку. Побледнев, Брес опустился на колени подле Махуна. Тот что-то беспокойно бубнил, добавляя к фигуркам взятые из кармана орехи и жёлуди.

— Через минуту… — молодец нервно засуетился, взор блуждал то по профилю Махуна, то по затейливому плану на карте. — Хм… Сделаю всё возможное, но мы можем крупно оконфузиться.

— Неизвестно, чью сторону примет эта Дорофея, — Блатнайт стала прохаживаться вдоль стены с входной дверью. — Они подумывают взять в риаги Бриана. Но мы уже всё решили! Так или нет?

— Так, — младший сын Бе Бинн застыл, вперив взор себе под ноги.

— Ладно, беспокойство тут не поможет. — Брес подполз ближе к карте, наклонившись так, чтоб Махун обратил на него внимание. Длинные локоны упали куда-то на пограничье Манстера и Кельтского моря. — Махун, прошу, взгляни на меня. — голос стал мягким, почти шепчущим. — Сыграем в игру? Вот Кеннетиг, твой отец. — худая рука в золотых кольцах взяла фигурку бородатого воина, вырезанную по образу покойного главы правящего туата. — Он собрался выступить на Лимерик, верно? А перед боем важно ободрить свою дружину, толкнуть речь. Махун, там за дверью много воинов, которые хотят услышать своего вождя, — жёлтые глаза всмотрелись в распахнутые завораживающие очи напротив себя. — Выйди к ним, как будто ты Кеннетиг. Скажи, что поведёшь их, что тебе хватит силы и разума привести Дал Кайс к победе и процветанию.

— Много воинов. Люди опасны. Страшно. Я не Кеннетиг. Нет, — затараторил Махун грубым бесцветным голосом, мало увязывающимся с безумным ходом его мыслей.

Брес исподлобья одарил Блатнайт ледяным взглядом. Воительница тяжело зашагала к камину и там упала в широкое кресло, не сгибая горделивой осанки.

— Я не дам тебя в обиду, обещаю. — обратился Брес к мужчине без малого на полголовы выше себя. — И потом, всё это не взаправду. Это игра. Ну разве тебе не интересно побыть генералом? Мне ужасно хочется послушать, как ты воодушевишь наши войска.

Бриан отвернулся к окну, запрыгнув на подоконник. Этот Брес лишь тратит время, болтая с Махуном, как с полоумным. Названный танист Лахты что-то замычал себе под нос, богатырские, не знающие покоя ладони стали поправлять фигурки, корректируя планы захвата новых земель.

— Ради матушки. Ради Бриана. Прошу. — Брес неспешно протянул Махуну фигурку его отца, и наследник, не касаясь чужой руки, трепетно взял Кеннетига.

Два караульных приосанились, выгнув грудь колесом, когда к дверям парадной залы подошли четверо высочайших представителей Дал Кайс. Стража толкнула тяжёлые створки — каждая весом в четверть тонны — пропуская к сборищу тех, кого правоведы порядком заждались.

— Что ж, почтенная Дорофея, суд примет твои разумные доводы, — лицо знатока «Шенхус мор», как и его соседей по столу, засветилось от предвкушения. — Но к нам наконец пожаловал сам виновник сегодняшнего собрания.

Бриан с Бресом безмолвно разошлись в разные концы зала. Блатнайт, почти догнавшая в росте старшего воспитанника, сопроводила его к очагу и отступила к порозовевшей от воодушевления Бе Бинн. Ссутулившийся Махун с трудом оторвал глаза от вьюги за окном. Панически блуждая по незнакомым лицам, они вдруг нашли зелёные очи Бреса, и от сердца отлегло. Ответчик глубоко вдохнул холодный воздух, широкие плечи распрямились, и мужчина без страха обратил взор к четырём заседателям.

— Махун мак Кеннетиг, — звучно произнёс первый брегон. — Признаёшь ли ты за собой титул риага и право властвования над Северным Манстером и всеми членами септа Дал Кайс?

Махун вновь с мольбой глянул на Бреса, а тот решительно закивал в ответ.

— Признаю, — голос сына Кеннетига хоть и остался бедным на эмоции, но не дрогнул.

— Тебе есть, что сказать своим людям?

Повисло мгновенье молчания. Законник Манстера с любопытством подпёр щёку длинным пальцем, его соседи выжидающе сцепили руки. Блатнайт опустила тяжёлую ладонь на плечо Бриана, в которого уже вцепилась острыми ногтями раздираемая неизвестностью Бе Бинн. Брес глядел в золотые глаза, не моргая, и только беспокойные пальцы судорожно перебирали край плаща.

Махун натужно вгляделся в пламя очага. Угли и поленья свистели, теряя воздух, а рыжие языки безустанно превращали в пепел всё, до чего могли дотянуться. В следующий миг огонь ясно отразился в волчьих глазах и, разгораясь, наполнил их. Махун высоко поднял голову.

— Верные воины Дал Кайс! Я обращаюсь к каждому из вас!

 

9. Метла волн

— А теперь начистоту, Йорм. То есть это не шутка, и мы сейчас плывём не в Испанию? — Стюр широко развёл руками, присев одним боком на край борта между скамьями для гребцов. Вёсла Метлы волн по-прежнему рассекали валы, не зная усталости и натуги.

Русоволосый северянин тем временем уминал копчёную форель, отрывая кусочки не походным ножом, как делал раньше, а прямо зубами и отправляя с усладой в рот.

— Мне надо в Ирландию. — глянув за скамью, на которой удобно устроил гузно, кинув под него шкуру козерога для утепления, викинг достал большой рог в железном ободе.

Стюр громко и фальшиво засмеялся, карий глаз мелко дёрнулся несколько раз, и тут же губы берсерка угрюмо сжались.

— Значит очередная авантюра, да, дружище? Что этот лепрекон тебе наплёл, выкладывай как на духу!

Йормундур нехотя привстал, кривой рог наполнился свежей брагой из разрисованного морским орнаментом сосуда, и с довольным видом бездельник вернулся на нагретое место, смочив усы в ароматной пенке.

— Стюр, я всё понимаю. Ты всё ещё в первых рядах… по праву! Ты нужен Гундреду, дома ждёт семья, когда ты вернёшься с трофеями. Но взгляни на меня. — отсалютовал рогом Йормундур. — Я всё делаю вполсилы. Чтоб бражки налить, и то надо исхитриться! Моя песенка, считай, спета. Поищу лучшей жизни… да в той же Эйре! — и северянин замурлыкал себе под нос одну из походных песенок, с наслажденьем сёрбая из сосуда. — Кстати, корабль твой, как только причалим к суше.

Черноволосый воитель твёрдой поступью прошествовал по качающейся палубе к скамье приятеля, изношенный высокий сапог из дублёной кожи упёрся в соседнюю лавку.

— С каких таких пор Хакон Могучий бросает на произвол своих раненных воинов? Тем паче воспитанника, которого звал родным сыном? В Норвегии тебе уготован свой кусок земли и жалованье, а брагу могут наливать трэллы. Один такой у тебя уже есть. Кстати, ты в курсе, что он мнит тебя своим батей или старшим братцем?

— Я освободил мальца, если ты забыл. — Йорм украдкой глянул на Йемо, который перехватил взгляд попутчика, греясь у каменного очага. — А про моего опекуна ты погорячился, братец. Калекой он меня и за своего не признает, такова уж его любовь. Да, Хакону лучше передать, что меня забрали валькирии на очередном побоище.

— Странно. Я всегда мечтал попасть в Вальгаллу с тобой рука об руку. Но я не могу просто так отказаться от одеяния берсерка и службы Гундреду. Может, тебе не понять, но я добивался места в дружине сам и на этом не остановлюсь. Мой долг не исполнен. — Стюр со вздохом глянул на виднокрай, где солнце касалось моря, и, позвякивая ножнами, побрёл в сторону кормы.

Когда кувшин с брагой порядочно опустел, Йорм ощутил себя достаточно готовым к важному разговору. Шатаясь уже не от качки, а от тяжести в голове, викинг подсел к Олалье, что за плошкой похлёбки беседовала с Йемо у жаровни. Девушка брезгливо отшатнулась, вдохнув стойкий смрад выпивки, смешавшийся с запахом нормандца.

— Боже, от тебя несёт хуже, чем от этих финфолк!

— Да ну, а по мне, так ваше племя моется лишь по редким праздникам. Грязь защищает вас от этих, как бишь… миазмов? — Йормундур сощурился, с оценкой разглядев смущённого Йемо. — Я этого не говорил, лады? Смотрю, ты красиво подстригла мальца. А меня так сможешь?

Ансельмо с Олальей вылупили глаза пуще прежнего.

— С ума, что ли, сбрендил? Будь у меня такие волосы, в жизни бы не рассталась!

— Понимаешь, милая, они, скажем так, ясно дают понять, откуда я и чем промышляю. Если хочешь, могу подарить, только срежь покороче. — северянин, посмеявшись, икнул.

— Разве викинги не остригают волосы, когда их побеждают в бою? — спросил Йемо.

— Разве это не красноречивое тому подтверждение? — поднял изувеченную руку норманн. — Между прочим, лишить славного воина локонов — честь, ведь в них большая сила таится.

— Ну и что, у тебя рожа поганого, и всё понятно даже без гривы по пояс! — Олалья с похабной ухмылкой поднесла к губам деревянную плошку, чтобы выпить остатки рыбного бульона.

Йормундур уже в уме подобрал словечко, прекрасно описывающее девчонку, но сдержался ради своей миссии.

— Ты тоже так считаешь? — небесные глаза с налётом невинного недоумения вперились в Йемо.

— А на кого ты хочешь походить? — подхватил насмешливый тон юнец.

Северянин почесал в пышной светлой бороде:

— Ну, скажем, на гэла.

— Помнится, в нашей епархии бывал пилигрим из Ирландии. Он был рыжим и со странной тонзурой от уха до уха. — обратился монах к землячке, которая одобрительно закивала.

— С говором он что будет делать? — девица погрузила половник в чан, чтобы выловить мелкую рыбёшку. Недоеденные головы она собиралась отправить за борт, но Йорм шустро перехватил плошку.

— Чего харчи зря переводишь! Я доем. А говорить и не обязательно: могу прикинуться немым.

— Ну-ну. Не забудь глаза выколоть для пущей достоверности. — Олалья вгрызлась белыми зубками в рыбье брюхо. — И рожок прихвати, из которого пьёшь, чтоб подачки собирать и трубить, как припрёшься в очередную деревню.

— Йорм, для чего весь этот балаган? Ты скажешь наконец? — возмутился Ансельмо.

Викинг высосал из рыбьей головы остатки плоти, объедки полетели за спину, а густые светлые брови сошлись на лбу в тяжкой думе.

— Клятый йотун, в одиночку и впрямь туго! — Йормундур оставил трапезу, отойдя к дальней мачте, рука с тяжестью обвила толстое дубовое бревно.

По другую сторону мачты выглянуло растерянное и бледное лицо Йемо. Он хранил тишину, надеясь, что упрямец сам заведёт откровенную беседу. Не глядя на субтильного невысокого монаха, Йормундур промолвил низким голосом:

— Вот что. Ты своего слова не сдержал. Я передумал и тебя не отпускаю. Ты трэлл.

— Пошёл к чёрту, — неожиданно для себя отрезал Йемо и тут же охнул, когда могучая ладонь бывшего господина сжала ему глотку, а спина и затылок ударились об мачту.

Лоб викинга покрыла испарина. Пьяное дыхание напомнило ту самую ночь на Аросе, вот только на сей раз Ансельмо и вправду есть, что ответить.

— Как достигнем острова, идёшь со мной, и это не обсуждается.

— И куда же? — с издёвкой на губах прошептал Йемо, ведь сжатое горло почти не давало говорить.

— Во владения клана Дал Кайс. Будешь изображать того, кого я прикажу. На месте разберёмся. И Метла волн тоже моя.

— Не в этой жизни. Мы с Лало…

Нормандец подхватил подростка подмышки, и пятки с силой ударились о палубу, так что Ансельмо до крови прикусил болтливый язык. Под ноги брякнул рунический камень, который Йормундур пнул под одну из лав.

— Пора понять, что твоя девочка променяла тебя на хрен побольше, — осклабился северянин, на лицо которого всё больше наползала демоническая тень.

— Закрой свой чёрный рот и убери от него руки. — откуда ни возьмись выскочила Олалья, спрятав друга за хрупкими девичьими плечами. — Ничто и никто не в силах нас с ним разлучить!

Сердце Ансельмо забилось так, будто всё это время лишь спало в оцепенении. Йорм попятился назад, держась за живот от смеха. Тут на бражника накатил лёгкий приступ дурноты, сотрясший широкую грудь.

— Фу-ух! Не пойму, от чего тянет блевать: от выпивки или от ваших слащавых речей? — ещё пару шагов и нормандец ловко припал к палубе, чтобы ухватить лежащий рядом камень. Грациозно вскочив во весь свой немалый рост, Йормундур стал прохаживаться вдоль борта, любуясь на предмет в ладони. — Ну что, трэлл, всё ещё сомневаешься в моих словах?

Ансельмо смело шагнул вперёд, сжав холодную руку Олальи. За спиной у Йорма край оранжевого солнца, слепя глаза, опускался за пурпурный горизонт. Чужак из северных земель казался большой чёрной глыбой, неприступной и угрожающей.

— Ла-адно. — Ладонь мужчины высоко подбросила камень Лагуз, и сердце его обладателя на миг остановилось, пока руна вновь не упала в чужую руку. — Тебе эта безделушка не нужна, мне тоже. Ну её! — Йормундур сделал бросок через плечо, точно отшвырнул обглоданную рыбью голову. Но едва Олалья и Йемо вскрикнули от испуга, как поняли, что жест был обманным: большим пальцем воитель крепко прижал камушек к ладони, показав её озадаченной парочке.

На доски между северянином и испанцами грохнулась сеть с тремя-четырьмя трепыхающимися рыбинами.

— Чего опять разорались? — вклинился улыбающийся Стюр, на запрелый лоб которого приклеились короткие чёрные прядки. — Я вон рыбки наловил! Почистишь, курочка?

— Нет, петушок! — не глядя бросила Олалья, ответно сжав руку Йемо.

— Вот тебе на-а-а! Бунт на корабле? — берсерк грозно надвинулся на подростков, и Олалья, схваченная за грудки, с визгом отлетела в сторону. Сверкнуло лезвие ножа, выхваченного из-за пояса, и остриё с тупым стуком воткнулось в мачту рядом с ухом Ансельмо. — Поди сюда. — Лицо Стюра преобразилось в то, с каким он шёл в бой. Дева бросилась наутёк, но длинную косу быстро намотали на кулак и спиной потащили к шатру на корме.

Бросившись следом, Йемо вздрогнул от скрипа: мантия, пригвождённая к мачте, надорвалась от натуги. Он вцепился в рукоять ножа, но тот был воткнут до того глубоко, что отказывался поддаваться. Стюр одним махом запустил тиру под шатёр, где та кубарем налетела на борт.

— Не подходи к ней, тварь! Мьерда! — отчеканил взбешённый парнишка, трепыхаясь, как та рыба в сетях.

Стюр только посмеялся, присев на одно колено перед палаткой и нарочито сбросив с себя плащ. Ансельмо ясно представил надругательство над любимой, что на сей раз случится не без его ведома и даже присутствия. Мадхус, чудовища, черти — вот их естество. И никогда — друзья, никогда — соратники, никогда — побратимы.

— Я пойду с тобой! Сделаю всё, что надо! И корабль чёртов забирай! — захлёбываясь слезами, взревел Йемо голосом, готовым сорваться. Частое дыхание превратилось в надрывных хрип загнанной лошади. — Лало! — вцепившись в мачту за спиной, монах из последних сил вытолкнул себя вперёд, и ткань мантии разорвалась. Свалившийся на палубу трэлл оказался подхвачен под руку юрко перемахнувшим через скамью Йормундуром.

— Брат, неси какой-нибудь канат, свяжем его!

Не мешкая, викинги на пару скрутили мальчишку, сидя привязав его к мачте, так что за верёвкой и рук не разглядишь. Из шатра слышались тонкие всхлипы Олальи. Когда вечерний свет окончательно уступил сумраку, в чашах с углями развели полымя. Три жёлтых огонька, покачиваясь, плывут сквозь мрак на фоне необъятного купола неба в редких синих мазках, постепенно растворяющихся в свете мириады звёзд. Столь ясного и правдоподобного рисунка небес Ансельмо не видал ни в атласах легендарных путешественников, ни в пейзажах родной Аросы. Вот Орион, Заяц, Малый и Большой псы… Тишину прерывает лишь мерный плеск волн о корабль, шум моря и убаюкивающий древесный скрип.

Йормундур вернулся с каким-то деревянным тазом, уселся на лаву лицом к пленнику, и посудина громыхнулась о палубу. Закатав рукава, помогая себе зубами, северянин за хвост вынул крупную трепыхающуюся рыбу, и ещё борющаяся за жизнь тварь с размаху ударилась о доску, раз и другой, пока не обмякла. Йорм вернул животинку в таз, в руке появился маленький ножик, и мужчина озадаченно облокотился на колени, долго хмыкнув.

— Что скажешь, трэлл, жалко рыбку тебе? Ты ж у нас всех жалеешь, да? Кроме себя, вестимо. — крепкие зубы сжали рукоятку, и вяло трепыхающееся рыбье тельце вернулось в слизкую ладонь. — А я вот хошу одной рукой наушитьшя шнимать шешую. — лезвие уверенно вошло в брюшко ближе к голове и рассекло его до хвоста одним уверенным движением. Придавив рыбу к колену култышкой, Йорм освободившейся рукой вынул мелкую требуху и вновь взялся за нож. — А я, как увижу рыбу или, там, куропатку, вот прям хочу её прибить! Взять хотя бы красного окуня — тупейшая морда! А морская щука? Ну крыса же с плавниками — один в один!

Йормундур исхитрился придавить рыбий хвост так, чтобы левой рукой соскребать чешую, вот только животное продолжало биться и нещадно выскальзывать.

— А омары? Наша повариха в детстве бросала их в котёл с кипятком ещё живыми. Мне нравилось смотреть, как их панцири из бело-рыжих становятся красными. Они силились выползти из котелка, а я их — тюк ложкой!

Ансельмо отвернул лицо в тень, чтобы не выдать улыбку:

— Лучше б пригвоздил эту несчастную рыбу ножом к скамье. До утра провозишься. — после истеричного крика голос так и не вернулся.

Йормундур с любопытством хмыкнул и последовал совету своего трэлла: осталось лишь раздобыть второй нож. Глухой смех воителя вдруг сменился напряжённым молчанием. Пряча лицо за раздуваемыми ветром волосами, мужчина поднял голову, и в чужих глазах пленник разглядел презрение.

— Ты у нас святой мученик Ансельмо, м? Подставляешь вторую щёку, даже если раз по роже получил. Знаешь, что? Меня этой дребеденью не проведёшь. В доме у Диан Кехта ты… — полушёпот Йорма сорвался на рык, а кулак вонзил нож ещё глубже в рыбью голову, брызнув кровью. — Какого ляда это было?

— Знаешь, если б ты сам не противился, я сдержал бы клятву. — холодно прошептал Йемо.

— Клятву? — щёки северянин налились кровью, дыхание стало тяжелее. — На кой ты вообще давал мне клятвы?! Ты мне… ты просто трэлл! Возомнивший… что мы друзья!

— О нет.

— Тогда что?!

— Да просто. — парень откинул голову, устремив глаза к звёздам. — Ты страдал и нуждался в помощи. А сейчас тебе только хуже, потому что Стюру твои планы не по душе, и он вот-вот уйдёт.

Йорм подскочил, как ошпаренный, нога отшвырнула таз с рыбой, который, опрокинувшись, забарабанил по палубе. Упав на колено перед трэллом, хозяин до боли сжал детские щёки в руке.

— Ты мне не спаситель. Усвоил? И даже не мечтай меня исправить. — с этим Йормундур зубами сорвал с культи длинную холщовую повязку, запхав глубоко в рот напрасно сопротивлявшемуся невольнику. — Люди никогда не меняются, Водан мне свидетель.

Сумерки сгустились, открывая дорогу колеснице Мани и сизому с подпалинами варгу Хати. Время близилось к полночи. Йормундуру не спалось: во сне причудилось, будто голос велит ему укрыть Йемо одеялом, ведь тот продрог под северными ветрами. На палубе хозяин бросил взгляд на спящего монаха и, плюнув в затухший костёр, взобрался на лаву для гребцов, чтобы облегчиться в море. Глядя на лунную дорожку в бескрайней водной глади, справлять нужду особенно сладостно, но не успел нормандец оправиться, как за спиной увидел какую-то чертовщину. Огни в железных чашах горят уже не жёлтым, а невиданным изумрудным пламенем, а на вёслах…

Йемо проснулся от гулкого плеска за бортом, и тут же расслышал крик Йормундура. Стюр не проснулся, и Лало не откликнулась на отчаянный зов. Трэлл хотел закричать, но вспомнил о злосчастном кляпе, и клятая верёвка не давала пошевелиться. В ужасе монах осознал, что по ту сторону мачты кто-то есть: повеяло ледяным холодом и каким-то зловещим присутствием. Нож, так и воткнутый в голову рыбы на лаве, сам собой выскочил из неё, стремительно отлетев в сторону Йемо. Обливаясь холодным потом и истошно мыча, он вперился глазами в лезвие, а из-за мачты медленно вползла чья-то еле различимая костлявая рука, накрыла нож и притянула к себе. Шух! — и сердце на миг захолонуло, но тугие путы упали, и Ансельмо смог броситься к борту, не чувствуя ни затёкших рук, ни ног.

Выплюнув кляп, Йемо заорал, как резаный. Корабль был полон невиданных созданий, сотканных как будто из зеленоватой дымки. Огромные тощие мужи с косматыми бородами и волосами укутаны с головы до ног в плащи, какие носят моряки. Иные надвинули на глаза капюшоны или широкополые шляпы. Прозрачные одеяния изорваны, сами призраки — сухие и костлявые подобия мертвецов, а очи — тёмные провалы, как у скелетов. Малейшее движение — и сущности развеиваются в воздухе, снова собираются, подобно водному отражению.

— Йорм, молю, спаси меня! — от страха голос прорезался, подросток забился между лавками, не находя себе места.

— Да помоги же ты мне, брось верёвку! — донеслось, захлёбываясь, из-за борта. — Холодно, сейчас окоченею, дурак!

От сна наконец отошёл Стюр, вывалившись на четвереньках из палатки. Завидев призраков, берсерк обомлел, но решительный бас немедля прорезал тишину:

— Лало, мой меч, быстро!

Женская рука по локоть высунулась из палатки, величественно устремив поднятое оружие к небу. Перехватив рукоять, что давно лежит в ладони, как влитая, Стюр принялся махать лезвием то вправо, то влево, лишь колыхая изумрудную дымку.

— Йемо, спасай Йорма! Возле тебя верёвка!

Побив себя по щекам, парнашка бросился к перерезанному канату, обмякшие руки с трудом доволокли тяжесть до края палубы, и спасительная верёвка плюхнулась за борт вслед за утопающим. Брасом подплыв к канату, Йорм крепко обмотал его вокруг здоровой руки, всё тело билось от холода.

— Т-т-ты меня в-в-выдержишь?

— Нет! — заорал Ансельмо, вцепившийся в край борта.

— Лало, помоги Йемо! — донёсся голос Стюра, прервавший шум от взмахов мечом.

На друга налетела испуганная Олалья, заключив в непрошенные объятья.

— Лало, я потяну, а ты изо всех сил держи меня. Поняла? — Ансельмо взялся изнеженными руками за грубый канат, напряжённые ноги упёрлись в борт корабля между двумя скамьями.

— Да поняла я! Не вздумай меня туда утянуть! — Олалья обхватила руками тонкий мальчишеский стан, готовая упасть навзничь.

Верёвка натянулось, и тут же пару протащило к самому борту. Олалья, зарычав, пока Йемо не вырвало руки, обмоталась канатом за поясом и налегла всем телом, отталкиваясь ногой о борт. Не легче приходилось и Ансельмо: ладони горят, стираясь в кровь, суставы хрустят от натуги. Йормундур, поднявшись по пояс над водой и силясь вскарабкаться по обшивке судна, отчаялся. Проклятая бесполезная рука!

Крича на исходе сил, Олалья и Йемо вдруг ощутили облегчение: это Стюр взялся за край верёвки, и натруженные руки сажень за саженью вытянули канат на палубу. Трэлл отважно обнял своего бьющегося в ознобе господина под руки, девица вцепилась за шиворот, и троица выволокла несчастного на борт вместе с доброй бадьёй солёной воды.

— Всё. Не пугайтесь. Они нас не тронут. — Стюр судорожно бросился к очагу, огниво высекло искру, и на груду догоревших углей брякнули несколько свежих поленьев.

Олалья стянула с Йормундура рубаху, выжала воду за борт, и на дрожащие ссутулившиеся плечи упала одна из подаренных финфолк шкур. Плеснув в котёл пресной воды из запасов, девушка подвесила его над огнём, чтобы удалиться в шатёр за сбором целебных трав. Ансельмо настороженно осмотрелся: дымчатых призраков за спиной уже не оказалось, но кто-то из них сидел на вёслах, неспешно гребя, а другие возились с корабельными снастями, и кормчий даже следовал неведомому курсу.

— Я идиот, — нервно посмеялся Стюр, вороша занявшиеся жаром угли. — Сразу и не признал в них варселов!

Йемо с недоумением оглянулся на Йорма, который трясся то ли от озноба, то ли от вида существ, с которых не сводил ошалелых глаз:

— Кого?

— Варсел или страндварсел. Душа утопшего моряка или рыболова. Мы думали, Метла волн сама собой держит курс — ан нет! Они поведали мне, что после смерти их срок на корабле равен году и одному дню. Тогда душа отлетает в мир иной, на её место приходит другая, ведь не бывает и дня, чтоб море не унесло чью-то жизнь.

— Один из них… освободил меня, чтоб я помог Йорму.

— Вот как?

— Да п-п-пошли эти странд..! — махом развернулся к компании белобрысый викинг. — Я хозяйство не успел спрятать, как нечисть эта возникла пред глазами! Со страху назад и отскочил, а там вода уж!

Ансельмо со Стюром расхохотались. Над котлом поднялся белёсый пар.

— Что с руной, она при тебе? — лицо трэлла разом побледнело, глаза широко распахнулись.

Йормундур порылся в кармане, и ладонь раскрылась с целёхоньким камнем Лагуз.

— Не удивлюсь, если варселы стремились защитить владельца руны. Или её саму. — предположил берсерк.

— Ну, это как подумать. — пожал плечами Ансельмо. — Могли и сами вытащить этого увальня.

Из шатра выскочила Олалья с походной сумкой, в котёл посыпались какие-то сухие травы, корешки и цветы, и содержимое ещё одного бутылька было перелито в деревянную ступку, присыпано травами и тщательно растолчено.

— На, толки дальше. — девица всучила ступу и пестик Йемо, а сама торопливо разула промокшего норманна. — Ну ты раздеваться будешь, нет? Тебя надо растереть, пока не сдох от лихорадки! — Йорм нехотя позволил стянуть с себя штаны, и прыткая дева зачерпнула из чаши с едкой смесью, чтобы быстро разогреть её меж ладонями.

Шкура упала с плеч северянина, тёплые руки Олальи стали массировать плечи, шею, спину и грудь, перетёртые листочки и стебельки прилипли к коже и редким кудрявым волоскам. Очень скоро, морщась от вони неведомого масла, мужчина ощутил сильный жар и прилив крови. Травница вернула шкуру на плечи, пальцы подхватили ещё немного зелья, и скрюченные от холода ступни Йорма оказались на чужих коленях. Не веря своим глазам, воитель глядел, как тира греет его ноги нежными девичьими руками.

— Что вылупились? — Олалья свысока одарила взглядом своих друга и любовника. — Нет, я не брезглива. А вам-мужланам пускай будет стыдно за то, что кулаками машете.

Когда пекущие от зелья ноги Йорма оказались в шерстяных носках, тира поднесла ему горячее питьё из котелка, велев выпить до дна. Четверо путников провели ночь в достаточно просторной палатке для скромной компании, и, хотя Йорму уж очень хотелось облегчиться от травяного варева, наружу он вышел лишь с рассветом.

 

10. Цена чести

Как сказывалось ранее, Гундред Булатная Рука, осуществив свою прихоть покорить священную Компостелу, велел устроить пышное празднество для всего своего необъятного воинства. Гуляли захватчики в разорённом замке епископа, где места хватило бы целому войску, но приближённым к ярлу хольдарам и ему самому было невдомёк, что многие сотни отважных мужей, бившихся под стенами города, так и остались обивать порог резиденции. На закате, когда из окон замка стал валить дым раскалённых жаровней, аромат готовящегося мяса и звуки флейт да барабанов, недовольные викинги стали бить стёртыми от корабельных снастей и оружия кулаками в исполинские парадные двери. Алый закат залил булатную мостовую на площади перед резиденцией, каменной громадой нависшей над крошечными людьми. Ещё трепыхались на ветру королевские стяги Леона, а налетающий короткими шквалами снегопад не успел стереть свежую кровь, пролившуюся от порта до центральных улиц Компостелы. Рядовые жаждали отдыха и достойной награды, праздника сердца и живота. И когда отдельные возгласы сменились многоголосым кличем, увесистый засов на дверях поднялся, и громадные створки, что неприступные крепостные ворота, тяжеловесно распахнулись.

К воителям вышел один единственный муж — то был жрец ярла Лундвар. Он подозвал к себе командующих отрядами и завёл такую речь:

— Передайте своим людям, что праздник урожая не наступит, пока не собрана жатва на полях брани.

— Как это понимать, Лундвар? — вспылил один командир.

— Воины заслужили поднять рог вместе со своим ярлом, ужели нет? — спросил другой.

Жрец сложил руки на груди, ёжась от зимнего ветра, раздувающего подол длинного одеяния и наброшенный на лысый череп капюшон.

— Вы забыли о своём долге. Одна отнятая жизнь должна быть восполнена одной подаренной.

Поняв, к чему ведёт служитель богов, лица командиров сделались только угрюмей.

— Но я хочу на пир: залить глаза как следует, чтоб не видеть всей это крови и трупов! — не сдержался самый молодой из предводителей отрядов. — Мои воины пресытились убийствами, нельзя ли?..

— Похоже, придётся объяснять на пальцах, — вздохнул Лундвар, затканная золотистыми нитями мантия зашуршала о длинную каменную ступень перед замковой террасой. — Природа сделала так, чтобы жили и размножались лишь те, кто доказал своё превосходство над слабыми и немощными. Мудрые боги хотят от нас того же, но христианские псы извращают всё, что священно для этого мира. — заведя мосластые руки за спину, жрец стал прохаживаться в другую сторону. — Их ложная вера учит нас всепрощению, смирению, состраданию врагам, то есть мнимым идеалам. А Водан и прочие асы хотят, чтобы мы очистили Мидгард, заселив его теми, кто сможет им достойно править. Сильными, умными, здоровыми, словом, чистокровными северянами. Думайте о себе как о сеятелях. Но ни одно семя не взойдёт, если не орать землю, не избавить её от плевелов.

Молодой викинг стушевался, искоса поглядывая на рядом стоящих побратимов. На чело легла тень неразрешимого душевного спора.

— Мне не вдолбить столь высоких материй в головы уставших голодных солдат!

— Так передай им, что никто не будет жрать и пить, пока не приведёт одну бабу и не явит доказательство смерти её чада, — Лундвар давяще навис над статной фигурой несговорчивого командира. — Своим примером покажи бойцам, как надо вести себя с врагом, чтоб у него душа уходила в пятки при одной мысли о викингах. А люди твои не разумней скота: за одним попрут и всем стадом.

В глубине замка за парадными дверями толпа залилась басистым хохотом, и десятки ног затопали о деревянный пол в едином ритме, вторя развесёлой музыке.

— Мне близка ваша жалость к страждущим, — Лундвар опустил ладони на грудь одному и второму командиру перед собой, — Но вспомните, как вы поступаете с раненным конём, что не может больше идти и мучительно умирает в ногах хозяина. — длинный костистый палец жреца указал на крест, венчающий собор Иакова. — И припомните, как поступают христиане, что достойное избавление от жизни приравнивают ко греху, грозя вечными адскими муками. Эта свора обожает всё, что связано с немощью, лишениями, разложением и смертью: глянь хотя бы на их святыни с мощами и акры земли под кладбища.

В замке завели браную песенку, раздался бой подвернувшейся под руку посуды.

— Глядя на калек, что из последних сил цепляются за своё бренное безрадостное существование… ужели в вас не проскальзывала мысль о матери, малодушно сохранившей жизнь такому отродью в колыбели? О, как эти глупые жёны уповают на своего бога, ведь только его волей можно оправдать столь низкую извращённую жертву! И с какой радостью они избавили бы себя от этих оков, если бы не догмы христианства!

Лундвар круто развернул к толпе викингов молодого капитана, рука до боли впилась в плечо.

— Так помоги же этим сукам зачать детей чистых кровей, закалённых северными морозами. Ступайте в город! — воитель подался вперёд от сильного толчка, ноги твёрдой поступью зашагали к своему отряду.

Вскоре многолюдное сборище распределилось по ровным колоннам, пехотинцы в первых рядах стали колотить секирами по щитам, и по трубному зову рога войско двинулось просторными ветвистыми улицами Компостелы. Лундвар, удовлетворённый своими делами, вернулся в холл резиденции, где за ним наглухо заперли двери портала.

В необъятной трапезной покойного епископа за длинными столами расселась дружина Гундреда, а сам ярл окружил себя молодыми красавицами, которых подобрал в городском борделе. Хольды угощались вином из запасов церкви и только что снятой с вертела птицей да бараниной. Скальды взбирались на бочки, чтобы зачитать очередную вису или продолжить рассказывать сагу, начатую на прошлом пиру. Не обходилось и без ссор да тумаков снующей всюду челяди, пьяных драк и боёв на руках. От натопленных очагов, жаровней и чадящих факелов на высоких колоннах промозглый воздух сменился духотой и вонью всевозможных яств. За небольшим обеденным столом, стоящим в стороне от других, сбросив сурьмяные накидки, устроились четверо мужей, перекрикивающих барабанную дробь и мелодию флейты. Узкий круг выживших в походе берсерков тускло освещала свеча на серебряной подставке. Викинги отужинали и неторопливо потягивали из кубков сладкое белое вино, отдающее ягодами и какими-то душистыми специями.

— Поверить не могу, что от такого отряда нас осталась горстка! — железная чаша тяжело бахнула о грубо обработанную столешницу.

— Половина, — не так чувствительно откликнулся другой воитель. — Ну, ежели Стюр с Йормом вернутся.

— Зато девку какую-то подобрали. — скрипучим голосом заворчал самый невзрачный и малорослый из соратников. — С ней на охоте сегодня утром утоп Гуннлауг из пехоты. Мрём, как мухи по осени, и на ровном месте, понимаешь!

— Ты про Тордис? Она ж ярла дочка.

— Не место бабам в рейде! — крикун хлопнул ладонью по столу, удобней развалился на деревянном стуле, больше смахивающем на трон. — Толку мало да глаза мозолит зря.

Трое берсерков от души посмеялись над товарищем, которого по обыкновению и сами женщины не жаловали. Худой и низкий для нормандца, он унаследовал от родни смолянисто-чёрные стоячие торчком волосы и грубую кудрявую бороду, которая хоть как-то скрадывала несуразное лицо в шрамах. Огромные уши торчком, крупный приплюснутый нос да лохматые брови неизменно напоминали детям в родных краях горного тролля. Над парнем смеялись с малых лет и до нынешнего дня, а чёрные глаза его оставались добрыми, пускай кто-то и видел в них недостаток ума. Он мог ступить на неверный путь обиженного сверстниками мальчика, но уже тогда доказал свою суть. Повалив в грязь старшего парня, вцепившись всем телом, он душил его до тех пор, пока задира не стал отключаться. Таких озорников был в жизни берсерка не один десяток, и вот уже перебранки стали чем-то вроде приветствия нового друга.

— Корриан, так она сбивает тебе баланс в драке? — ухмыльнулся первый викинг.

— Стойка кренит вперёд, — невозмутимо добавил его старший побратим.

Чернявый нормандец, не обращая внимания на похабный смех, стащил с тарелки оливку и в полёте поймал её ртом.

— А вам известно, что у Тордис с Гундредом меньше общего, чем у епископа с соблюдением заповедей?

— Это как, брат? — продолжили посмеиваться мужи.

— А вот так. — Корриан облокотился на стол, макнул усы в чашу с вином. — Никакая она ему не дочь. Ярл бездетный.

Хихиканье берсерков помалу сменилось подозрением, вояки сгрудились ближе к товарищу.

— Гундред сам говорил о своих бастардах в южных землях, — возразил старший из компании.

— Да, а жёнам своим заделать дитятю не может. Уж сколько лет! Нет там никаких ублюдков, девка белобрысая — безродная самозванка, а ярл бесплоден. Вот и весь сказ.

Между друзьями повисло тягостное молчание, пока один не предостерёг:

— Корриан, ты следи за тем, что мелешь под одной-то крышей с ярлом. Доказать слова свои ты не можешь, а Тордис тебя…

Тут зачинщик спора подорвался с места, и опустевшая чаша улетела высоко через плечо, едва не угодив другому нормандцу в голову.

— Пусть ваша девочка приходит. Я её протащу за косы через все полторы сотни комнат этого замка, а потом отдеру так, как её потаскуха-мать никогда не драла.

Поодаль послышался скрип петель, с которым отворялись парадные двери. Помалу епископские холуи стали пропускать в зал одного за другим пехотинцев, которые тащили за собой хныкающих галисийских женщин. С новой кровью пирушка оживилась, Гундред заладил толкать тосты, а воины полезли под юбки к строптивым чужестранкам.

В это время Лундвар поднялся на колокольню пустующего собора Святого Иакова Мавроборца. Жрец проследовал взглядом за огнями костров в глубине улиц и сотнями факельных огоньков. Приятно приглушённый, до колокольни доносился визг детей и женщин, с трудом отделимый от зычного мужского клича. Вот занялась огнём соломенная крыша, заставляя обречённых жителей бежать прямо в руки налётчиков. Хоть этот соборный округ велик и многолюден, за пару дней, пускай и не до конца, они наведут тут свои порядки.

Лундвар вздрогнул, пробуждённый от созерцания пронзительным птичьим криком. К колокольне слетел небольшой пустынный сокол с пёстрой рыжей грудкой в тёмную крапинку и острыми коричневыми крыльями и головой. Шахин уселся на парапет, большущие лимонные глаза, вторящие цвету лап, заморгали, любопытно водя по сторонам огромными чёрными зрачками. Жрец боязливо протянул птице недоеденный кусок буженины, та живо ухватила угощенье крючковатым клювом, и Лундвар еле опомнился, как длинные когти уцепились в его запястье. К одной из лапок была привязана записка.

Молодой командир отряда застыл среди мостовой, где носились и падали замертво от мечей его подчинённых жители Компостелы. Он не нашёл для воинов иных слов, кроме приказа привести женщину и предъявить доказательство, что передал дословно, веля немедленно выступать. Свою злость и разочарование викинги выместили на невинных: мужчины почти не сопротивлялись, и разделаться с ними было легко. Капитан выхватил из петлицы топор, когда к нему на встречу выбежала окровавленная девочка лет шести. Дитя шлёпнулось на дорогу, рывком попятившись назад. Вот он — хороший шанс избавить себя от долга перед Лундваром, подумалось ратнику, а рука сама собой занесла оружие.

В каком-то шаге от девочки командира подкосило так, что он почти припал к земле: оглушительный хор звенящих голосов чуть не разорвал перепонки. Жертва ускользнула, пока норманн недоумённо осматривался. Где-то пели хористы, но даже из собора их не представлялось возможности услыхать в разгар побоища. Капитан понёсся вниз по улице, минуя трупы и разорённые дома. Голоса не отставали, сливаясь в до боли знакомую мелодию, и спустя минуту пехотинец мог поклясться, что звучат они лишь у него в голове.

Запыхавшийся нормандец остановился перед двором с длинным амбаром, куда тайком сбегались неприкаянные галисийцы. Ладони упёрлись в дрожащие колени, в груди защемило. Мотив, доносящийся из неоткуда, напевал детский хор в одном из монастырей, на который пираты провели внезапный налёт много лет назад. Там был и орган, чью мелодию разум передал с точностью до ноты. Как и все католические песнопения, то было возвышенным и таким непохожим на знакомые мужицкие свистопляски. Теперь же стройный хор словно качал захватчика на волнах мелодичных переливов, то тихих и печальных, то штормовых, как органные раскаты.

На ватных ногах и с ходящей кругом головой капитан доплёлся до амбара, оставив за спиной впавших в боевой раж подчинённых. Перед глазами круговоротом носились огни факелов, викинги, галисийцы, телеги, снопы сена, серпы и вилы. Своими хозяйскими орудиями жители силились обороняться, но воины быстро оттеснили их в амбар с высокой крышей. Раскрытые ворота сторожили несколько северян. Капитан сжал голову, сходя с ума от гремящего органа и несвязной какофонии голосов, орущих в уши латинские слова: Sanctus, Dominus, Deus… Подняв глаза, он увидел разинутые рты малых и взрослых детей, но не кричащие о помощи, а наперебой поющие свои бесовские куплеты.

Рука командира крепко перехватила древко топора, тело само двинулось ко входу в амбар, но какой-то горожанин рванул навстречу с занесённой над головой косой для жатвы пшеницы. Тут мужик рухнул вперёд, проехавшись по земле, лезвие зазвенело о булыжники, а впереди показался взлохмаченный викинг с окроплённой кровью секирой. Капитан круто запустил свой топор в воздух, повалив на землю ещё одного храбреца с вилами. Длинное остриё косы заскрежетало о камень, ладони, привычные к осенним работам на полях, удобно перехватили длинную рукоять.

— задорно пропел хор в голове.

Не слыша собственного голоса, капитан на латинском заорал галисийцам:

— Женщины, если хотите жить, выходите!

Не сразу обречённые горожанки согласились вырваться из объятий мужчин, но одна за одной они стали хватать на руки детей и выбегать из амбара на встречу неизвестности. За их спинами нормандцы раскидали под стены охапки найденной соломы.

— разрывался хор.

— Детей в сторону, — приказал командующий.

Женщины обомлели, матери ещё сильнее вцепились в своих драгоценных чад: умирать, так вместе. Воин перехватил косу так, чтобы лезвие оказалось высоко за спиной. Хористы запели с внушающей ужас торжественностью, теперь уже не разбирая слов. Визжащие звуки вихрем пронзали пространство, взмывая к немыслимо высоким нотам. Орган призывно гремел.

— Ворота на запор, поджечь амбар! — скомандовал мужчина на северном наречии. — Жён с детьми разделить! — коса вспорола воздух с широким замахом. — Я… хочу… пировать!!!

Упёршись руками в парапет колокольни, Лундвар следил за тем, как огонь перекидывается с сена на деревянные стены запертого амбара. В вечерней мгле войско Гундреда было легко отследить по дальним воплям горожан и оставляемому за спиной пожарищу. Очень скоро и камышовая крыша складского помещения занялась огнём, вознёсшимся к небу, подобно языку горящей свечи. Перед амбаром кто-то устроил настоящее кровавое представление, разбрасывая вокруг себя раненных. Другие воители оттаскивали за юбки и волосы пронзительно кричащих женщин.

Перейдя на другую сторону балкона, жрец увидел горстку выпачканных кровью пехотинцев у резиденции епископа. Лундвар посмеялся тому, как быстро и точно подчинённые выполнили его приказ. Осталось лишь спуститься, чтобы проверить их доказательства. Шахин на плече подручного Гундреда снялся с места, чтобы погнаться за голубем, которые облюбовали крышу колокольни. В костлявых руках развернулась маленькая, но длинная записка, выведенная безупречным почерком с завитками, присущими скорее южным народам. Тревожное сообщение следовало бы проверить, но всё же лучше осведомить ярла как можно скорее.

Вернувшись в зал, где пировали викинги, служитель асов застал изрядно захмелевшего краснолицего ярла весело хлопающим в ладоши: с изувеченной руки даже снята булатная перчатка. Но далеко драгоценную часть доспеха не умыкнули: её нацепила одна из девиц, что вместе с подругой отплясывала перед господином. Лундвар приказал челяди и музыкантам убраться подальше к прочим воякам, а сам присел на широкий кресельный подлокотник, наклонившись к самому уху Гундреда.

— Важная весть прилетела, откуда не ждали.

Гундред принял бараний рог, переливающийся красным вином, рука высоко отсалютовала, окатив мантию жреца.

— вдохновенно изрёк предводитель нормандцев, водя рукой в воздухе.

— Шпион из престольного Леона, видимо, приближённый к королю, передал нам записку с посыльным соколом. И порода птицы, надо сказать, навевает на… — перебил Лундвар, но Гундред, слушая одним ухом, вторым с усердием внимал хохоту голых девиц.

— Брат, напейся и хоть на день отойди от своей беготни!

— Это дело не ждёт! — рука жреца по-звериному вцепилась в спинку кресла, и он затараторил хрипящим голосом, довлея над своим благодетелем. — Король Рамиро уже приказал вассалам подтянуться к столице, и из Леона в нашу сторону двинулись изрядно обученные и подготовленные войска. Нам бы немедля сесть на драккары и уходить подобру-поздорову.

Лундвар отшатнулся назад, подрываясь с кресла. Оправился и Гундред, а его подружки и вовсе с визгом разбежались в стороны. К подиуму, на котором возвышается епископский трон и длинный низкий стол для подачи угощений, приблизился ужасный на вид молодой мужчина в лёгком доспехе и длинном плаще, как у всех рядовых викингов. С ног до головы его будто облили кровью. Она запеклась на коротких взъерошенных волосах, лице и руках, оставив сверкающе-белыми лишь выпученные безумные глаза. За норманном гуськом шли другие люди, а в руке покоилась длинная коса. Занеся грязный от земли сапог на ступень подиума, муж рванул на себя зажатую в другой руке верёвку. С охом к ярлу и жрецу живо заковыляли три привязанные друг за другом женщины, такие же окровавленные и истасканные, с бороздами слёз на щеках.

— С-сынок… это ты, что ли? — разумом Лундвар не понимал, что за чудовище перед ним, но внутренний голос намекающе зашептал, лишь завидев жуткий лик молодца.

Умытое кровью серповидное лезвие взлетело к главарю и его советнику, но не успел Гундред нащупать двупалой ладонью рукоять топора у трона, как коса застыла прямо перед ним. С края древка, роняя крупные багровые капли на пол, свисали деревянные и кованые нательные крестики, нанизанные на шнурках и цепочках. Пересчитать их одним взглядом ярл бы не смог.

— Доказа-ательство! — прокричал воитель, хотя голос его ничто особо не заглушало.

Нарушив затянувшееся молчание, Лундвар опустил руку на плечо покровителю:

— Токи. Его имя.

— Отважный Токи, твой ярл… — Гундред выпрямился в кресле, мигом протрезвев от увиденного. — Шельма, да убери ты это с глаз долой! Лундвар, что у вас творится, пронеси вас сивый йутул через три кургана в Ётунхейм!

Ни минуты не внимая своему главнокомандующему, ратник удалился, прихватив с собой косу, но оставив связанных пленниц, ведь последним его интересом были громадные бочки вина где-то в тихом и безлюдном погребе, как ни одна мягкая постель пригодном для сна.

Пир Гундреда завершился с первыми утренними лучами, когда подожжённые дома в городе догорели, исходя столбами дыма над срединными улицами Компостелы, а Лундвар успел поднять с постели слуг, приказав готовить драккары к отплытию и нагружать их снедью, рабами да ценными трофеями. Ближе к полудню проспавшийся ярл вышел из роскошных покоев Сиснанда, где разделил неохватное ложе с двумя вчерашними девицами, и велел разыскать Тордис, а за одно и всему войску подтянуться к замку для пересчёта и дальнейших указаний. С террасы перед резиденцией главнокомандующий предупредил воинов о скором отплытии, как только все приготовления будут завершены, и посланные Лундваром конные разведчики вернутся с новостями. Несколько судов с тяжело раненными солдатами ярл решил отправить в Норвегию, передав конунгу щедрую долю наживы. Когда часть пехоты отправили патрулировать сухопутные подходы к городу, а другая рассредоточилась в порту, с Гундредом у замка остались некоторые дружинники и четверо берсерков. Нечёсаная и припухшая после бурной ночи Тордис подбежала к окружённому группкой приближённых отцу.

— Пап, сколько времени у нас есть до отбытия? — как всегда громко обратилась ярлица, приковав к себе строгие взгляды мужчин. — Мы ведь можем дождаться завтра или хоть до вечера повременить?

— Тордис? — Гундред важно сомкнул руки на груди. — Помнится, ты ослушалась моей просьбы быть вчера на пиру и шлёндрала где-то до утра. Считаешь, ты в том положении, чтоб требовать чего-то?

— Мне нездоровилось, — воительница подбоченилась, ответно разглядывая зазнавшихся берсерков.

— А на вид здоровей быка будешь, — дева обратила очи к расплывшемуся в ухмылке Корриану, что попадался ей на глаза в походе от силы пару раз и был знаком не больше остальных.

— Вам-мужикам не понять, — съязвила Тордис в ответ.

— Так у тебя регулы, что ли? — засмеялся Гундред, подняв гвалт у побратимов. — И из-за одной дуры нам околачиваться на вражьих берегах, пока король не пригонит свою рать? Ежели не можешь следовать приказам и держать меч, как другие викинги, то и не зови себя богатыршей, а ступай замуж да рожай, как прочее бабьё.

Вновь взгляды воинов свысока наполнились снисходительной насмешкой, а Корриан воспользовался случаем, чтобы лично возвыситься над неумёхой:

— Эй, мужики! Не вините нашу подругу, ведь непросто на одном борту с десятками вояк проплыть несколько дней к ряду, да к тому же с течкой.

Не дожидаясь нового шквала смеха, Тордис смачно плюнула прямо в харю болтливому троллю. Трое берсерков еле успели удержать Корриана, который бросился с кулаками на дочь ярла. Под защитой Гундреда девушка шустро укрылась в городе от глаз враждебно настроенных берсерков, а к вечеру, найдя приятеля Эсберна, без спросу вернулась к поискам келпи.

Как мы знаем, не без труда, но ярлице дважды удалось обуздать норовистого речного скакуна, и для верности наездница за поводья притащила коня за собой в Компостелу. Уставший келпи особо не сопротивлялся, и скоро они с хозяйкой оказались у резиденции епископа, когда на город вновь опустилась вечерняя мгла. Минуя улицы и площади, Тордис подивилась, как жестоко викинги успели выкосить галисийское население. Выжившие в бойне, в основном женщины, нагружали полные телеги трупов и смывали кровь с мостовых. При виде мертвецов чёрные глаза келпи искрились красным и следили очень внимательно, так что дочь ярла поторопилась к замку.

На подступах к главной площади, где в том числе располагались длинные конюшни для епископских лошадей, Тордис наткнулась на знакомые лица, которым была не рада. Тот самый малорослый бородатый тролль ошивался у таверны с парочкой друзей, а как сошёлся глазами с Тордис, показал ей кулак, перехватив руку другой на сгибе локтя. Продолжив низкое сравнение Корриана, девица подёргала перед ним своим изящным мизинцем и без лишних слов завела коня в стойло, где привязала подальше от прочих животных.

В замке уставшая и голодная воительница велела прислуге найти ей отдельную комнату, принести горячей еды и лохань для купания. Просторные незанятые покои нашлись на первом этаже, с камином и внушительным ложем с балдахином. В первые минуты Тордис, росшая если не на улице, то в продуваемой всеми ветрами тесной халупе, потеряла дар речи от восторга. Даже в богатейших домах Аросы нет такого изобилия, как у знати Компостелы. Девушка долго рассматривала искусно сотканные гобелены, золотое распятие, подсвечники, вазы и корешки собранных в высокий стеллаж книг, ни одной из которых не смогла бы прочесть. Пока нагревалась вода, дочь ярла отужинала тучными индюшиными ножками, взяв столовые приборы лишь затем, чтобы оценить качество серебра. Затем слуги стали одно за одним таскать вёдра горячей и холодной воды, а их госпожа избавилась от доспехов, готовясь как следует отогреться от зимних сквозняков.

Когда вся челядь удалилась, обещав вернуться позже с новым ведром кипятка, очаг в спальне уже уютно потрескивал, а от лохани поднимался густой пар, завлекая скорей избавиться от одежды и хорошенько отмыться. Так Тордис и поступила, сбросив на пол сапоги, мужские штаны и длинную рубаху. У зеркала в тусклом свете камина дева расплела косицы на макушке и у висков, так что пшеничные локоны до пояса закудрявились, как у ребёнка. Тордис покрутилась, наблюдая, как бирюзовое ожерелье играет бликами на высокой белой груди и, избавившись от подаренного Гундредом украшения, забралась в лохань.

В тёплой неге тело быстро обмякло, а треск огня и налитое из кувшина вино подвели ещё ближе к порогу царства сна. Зная о намечающемся путешествии, воительница прямо во время купания заострила свой топор точильным камнем. От скуки и одиночества Тордис вспомнился молодец, которым вчерашней ночью обернулся келпи. Как ему, бедняге, ночуется в сырой конюшне? А ведь лицом он самый настоящий человек — и какой милый, какой ладный! Уложив на одну ладонь голову, вторую девица погрузила в лохань к расслабленным тёплой водой чреслам. Очень скоро ярлица незаметно для себя заснула.

Неизвестно, сколько миновало времени, но причудился Тордис всё тот же покой и юноша-келпи за прозрачным балдахином. Руки раздвинули невесомую ткань, и вот уже обнажённый красавец спустился с ложа к купальне. Застыв в ногах Тордис, он выжидал, но тут что-то железное зазвенело, вмиг развеяв дрёму. Дева вздрогнула всем телом, руки вцепились в края лохани. Не веря глазам, воительница взаправду увидала пред собой мужчину, но отнюдь не келпи, а Корриана. Широко расставив ноги, берсерк развязывал ремень, а чёрные глаза блуждали по телу дочки Гундреда уже не с презрением, а с тупым вожделением.

Тордис, стряхнув оцепенение, попыталась прикрыться. Хваткая мужская рука сжала закинутую на лоханку голень, рванув на себя. С плеском ярлица нырнула ко дну, однако двинула ногой по чужой роже так, что вмиг освободилась. Глотнув живительного воздуха, она отползла к изголовью лохани и только отвернулась, чтоб вылезти, как длинные волосы затрещали от натуги. Вновь прижатая ко дну, Тордис едва не захлебнулась, тщетно цепляясь за сжимающую горло руку. Когда ей позволили всплыть, силы сопротивляться исчерпались, и Корриан с лёгкостью оттащил свою жертву к кровати. От мысли, на что понадеялся этот уродливый тролль, деве стало до того дико, что она не удержала нервного смеха. Это на миг остановило Корриана. Тёмные глаза загорелись, грудь задышала с натугой.

— Тебе смешно? Гадина.

Корриан пропустил размашистый и быстрый удар локтем в лицо. Вырвавшись обратно к центру комнаты, хватающая воздух ярлица увидела, как кровь обильно хлынула из носа берсерка на рубашку. Это не предвещало ей ничего хорошего. В памяти мелькнул наточенный топор, уроненный где-то под лоханкой.

— Ты знаешь, да, мне смешно, — хрипло проговорила Тордис, белозубая улыбка сверкнула в полумраке. — Смешно и грустно, что такое ничтожество помрёт девственником.

Одним броском взревевший Корриан сиганул с кровати прямиком к наглой стерве. Та ушла, в два прыжка добравшись до лохани. Рука подхватила топорище. Круто развернувшись, секира вспорола воздух, и Тордис почти увидела, как отсекает ушастую бородатую башку. Но не тут-то было: викинг прогнулся назад, а нога шаркнула по полу, сбив неприятельницу. Ярлица закряхтела, приложившись спиной об пол. Из губ вырвался крик, когда Корриан всем весом наступил на запястье. Броском вонзив топор в стеллаж, берсерк уже беспрепятственно стал вымещать обиду: впечатал лбом в борт лоханки, острые зубы до крови прокусили плечо, а руки мастерским захватом так сжали шею, что аж потемнело в глазах.

Борясь за жизнь, дочь ярла твёрдо упёрлась ступнями в пол, голова из последних сил резко запрокинулась, и Корриан больно получил по разбитому носу. Развернувшись к сопернику, Тордис ухнула поперёк лоханки, встретившись с чужим кулаком.

— А может, всё-таки не помру? — сбивчиво дыша, Корриан довольно утёр окровавленный нос рукавом, испачканная рука потянулась за ярлицей.

Когда ладонь берсерка бесцеремонно намотала русую прядь до самых корней, оба в страхе обернулись к окну. Ставни так громыхнули о стены, что чудом не вылетели из петель. В покои рванул поток ветра вместе с рослым вороным жеребцом, словно с неба канувшим. Копыта шумно грянули об пол, проскользнув к кровати, и конь живо развернул круп к Тордис и Корриану. Из ноздрей валят клубы пара, глаза горят дьявольским алым светом, чёрно-зелёную гриву развивает ветер. Обомлевший берсерк слабой рукой отпустил волосы девы, ноги повели к выходу. Дёрнув головой, келпи разбил об пол вырванную вместе с удилами доску из стойла. С пронзительным ржанием передние копыта взмыли вверх, и нависший над крохотным человеком конь встал на дыбы.

Разведчики Гундреда вернулись с тревожными новостями глухой ночью, проскакав туда и обратно во весь опор. Как и говорил тайный осведомитель, из Леона и крупнейших столичных твердынь к Компостеле стремительно приближалась королевская пехота, намного превосходящая нормандцев числом и военной подготовкой. Меньше суток понадобится галисийцам, чтобы встретить врага под стенами портового города, и до рассвета командирам викингов был отдан приказ поднять воинов к отбытию. Затемно войско, сильно поредевшее после отправки судов обратно к конунгу, перегруппировалось на причале. Борясь с порывистым холодным ветром, драккары сняли с якорей, чтобы прибавить к немалому весу награбленного добра ещё больше мореходов и их лошадей. Никто не ведал о плане ярла и ведуна, как и о направлении, в котором двинется эскадра.

На причале Тордис, подтянувшаяся чуть ли не позже всех, застала суматоху и мерцание факелов сквозь облака упавшего на синие сумерки тумана. В самом городе царила могильная тишина, и от гнетущего одиночества воительнице даже чудились нехорошие звуки: скрипы, стоны и невнятные шепотки. Первым, кого узнала дочь ярла в скраденной предрассветной мглой толпе, оказался командир пехоты по имени Токи: он часто присутствовал на военных советах. Северянин освещал себе пристань огнём, пустой взгляд был направлен к горизонту, где простирается обширная река. Поравнявшись с Тордис, Токи поднял брови, а палец его очертил круг под глазом. Не придавая значения странной молчаливости собеседника, девушка отмахнулась, ведь прекрасно помнила о своём красочном фингале. Рука помрачневшего командира коснулась шеи, показав ровную полосу.

Тем временем первые корабли, которые заняли в том числе Гундред с берсерками, двинулись вниз по течению, следуя знакомому курсу. Под парусами в очагах развели огонь, то и дело задуваемый недружелюбным ветром. К трём мужам в чёрных плащах подошёл четвёртый: в одной руке — железная решётка, во второй — здоровый окорок, с лихвой утоливший бы голод всей бравой компании.

— Корриан, это чем мы таким завтракать будем?

— Конины молодой захотелось, — подслеповатый спросонья нормандец нанизал решётку на две подпоры над огнём, и мясистая часть лошадиной ноги без кожи скоро зашипела на стальных прутьях.

Шмыгая носом с остатками запёкшейся крови, Корриан всмотрелся в длинную череду судов, что одно за одним отчаливали от безлюдного уже порта. Где-то позади Тордис устроилась вздремнуть на драккаре подле своего жеребца. Его привязали к кованому кольцу в деревянном настиле палубы, как и других походных лошадей. Бурное течение на диво быстро вынесло флотилию из притока Ульи в её полноводное русло, гоня обратно к заливу Аросы. К вечеру Гундред надеялся обогнуть материк и все близлежащие острова на юг, чтобы благополучно причалить к берегам ближайшего залива Понтеведра. Там, по словам хозяина шахина, который не отставал от Лундвара с самого дня пирушки, викинги должны встретить единственный порт и крупный город за ним.

День на море прошёл мимолётно и томно, ведь гребцам пришлось побороться лишь с бурными волнами залива и своенравными завихрениями подводных течений. Стараясь вести суда на равном расстоянии от правого и левого берегов, кормчий флагманского драккара минул изрезанную полуостровами, бухтами и заводями материковую линию. Корабли, не заходя далеко в океан, к закату дня пересекли-таки лазурные воды очередного, меньшего по размеру затока, и мореходы прочёсывали берега до тех пор, пока не подошли к самой дельте реки, что и питает Понтеведру.

Порт, упомянутый дружественным шпионом, встретился мореплавателям как раз чуть выше по реке с пришвартованными там же рыбацкими лодками. Силуэты каменных домов в этой местности чуть отличаются от окрестных поселений Компостелы. К скалистым склонам жмутся то круглые, то четырёхугольные здания-кастро с теми же соломенными крышами, но уже перевязанными в самом верху, подобно шляпкам желудей. Бухта города дугообразная и обрывистая, с длинным белым пляжем и грядами известняковых скал. Холмистые склоны побережья тучно заросли нетронутым лесом. Вдали неясно мреют крепостные стены и возятся на пристани люди, также завидевшие эскадру диковинных кораблей, похожих на сказочных змеев с полосатыми парусами-крыльями. За спинами викингов солнце неуклонно растворяло свой багряный свет в пресных голубых водах. Купол неба поворачивался иссиня-чёрной ночной стороной.

Когда суда стали неспешно причаливать к выложенной булыжником и оканчивающейся деревянным помостом пристани, выскочившие на сушу швартовщики обратили внимание на спешившегося конника, что следил за ними при свете факела. Стоило Лундвару сойти с мостков, как на его глазах вспорхнувший шахин слетел на руку неизвестного в длинном плаще отточенным и привычным движением. Не глядя, жрец толкнул локтем Гундреда, рука махнула в сторону тёмных фигур всадника и его лошади. Приказав нескольким воинам встать в конвой, ярл с советником подошли к незнакомцу, который обличал в себе смуглолицего бородатого мавра в сапогах с подвёрнутыми носами, белой чалме и мешковатой тёмной накидке, закрывшей всё тело, кроме подставленной соколу руки в пёстром широком рукаве и другой, поднявшей факел. Наброшенный на голову капюшон имеет вверху заострённый край. Дымчато-серый скакун с чёрной гривой лёгок и невысок, шея по-лебединому выгнута, вторя грациозным изгибам всего тела.

— Полагаю, мои северные друзья из Компостелы? — подал высокий голос с сильным акцентом араб. — Ас-саляму алейкум славному ярлу и его людям!

Гундред воодушевлённо переглянулся с побратимами, которые также посмеялись над пришельцем с востока.

— Так-так, сдаётся, чутьё меня не обмануло, — ответствовал ярл на латыни. — С кем имею честь?

Сарацин пересадил шахина на плечо, чтобы низко поклониться, коснувшись груди почти чёрной рукой.

— Малик аль-Сафар ибн Махди к вашим услугам. Я покорный раб светлейшего царя времени — кордовского халифа Аль-Хакама ибн Абд ар-Рахмана.

Гундред недоумённо покосился на Лундвара, который своим серьёзным видом выражал хоть какое-то понимание дела.

— Стало быть, мы обязаны помощью Кордовскому халифату, владыкам большей части Испании? — перевёл жрец мудрёные слова араба. — А Аль-Хакам Второй, как мне известно, принадлежит к благородной династии Омейядов, зародившейся в Дамаске, но полностью уничтоженной больше двух веков назад. Кроме кордовской ветви, разумеется.

— Приятно и почётно беседовать со столь образованными людьми! — всплеснул рукой обрадованный Малик. — Указом наместника Святого Мухаммеда я служил послом при дворе Рамиро, короля Леона. Так я и выведал все планы его величества, примчавшись в Понтеведру, как только он затеял поход. Ну, точнее, его регенты. Видите ли, я большой знаток переговоров и за время мира между Кордовой и Леоном успел завоевать доверие последнего.

— Предположим, — ярл почесал в рыжей бороде, сверкая перстнями. — А нам-то зачем помогать?

— Светлейший халиф считает, что датский конунг — выгодный союзник против Галисии и Астурии. Между нашими державами может быть налажена торговля, найм новых войск, наконец, дипломатия с обоюдным обменом знаниями, изобретениями, культурой… — сарацин позволил птице пересесть на спину лошади, чтобы, перехватив поводья, направиться к портовым воротам города. — Предлагаю ярлу и его уставшим с дороги воинам расположиться на ночлег в просторной вилле и её окрестностях. А поутру вы могли бы обдумать не столь дальнее странствие в сказочную Кордову.

Вслед за бывшим послом викинги под покровом сумерек беспрепятственно прошли в Понтеведру, сохранившую остатки роскоши от прошлых поселенцев. Не превосходя размерами большую деревню, городские улицы и подступы к домам ровно вымощены тем же камнем, что использовался для кладки стен. На раздольных площадях можно встретить разрушенные временем фонтаны, перекинутые через каналы каменные мосты, ряды высоких колонн. Галисийцы при виде норманнов не поднимали гвалт, но живо прятали детей по домам, запирая двери на крепкие засовы. Когда Малик привёл Гундреда к той самой римской вилле, месяц и его светила вошли в своё полное владычество:

— По легенде первый камень на этой изобильной земле заложил Теукр, снискавший геройскую славу в Троянской войне. Город на месте, где бурная река Лерес впадает в волны залива, назван буквально старым мостом — «понте ведра».

Северяне могли лишь подивиться красоте богатой античной постройки, ведь подобные свидетельства старины почти никому из войска видеть не доводилось. Фасад из безупречно обтёсанных каменных плит имеет несколько больших окон и арочный вход, к которому ведут ступени. Двускатную черепичную крышу и массивные лестничные парапеты уставили на диво живыми статуями людей. Внутри виднеется двор с колоннами и бассейном, уложенный мозаикой. На подступе к вилле высажены оливковые деревья, образующие широкую аллею. У входа в настенных держателях зажжены факелы, и жёлтые огни ярко освещают внутренний двор.

Гундреду и дружине городской управитель по наущению Малика позволил заночевать в пышных хоромах, а многочисленным пехотинцам не нашли другого места, кроме сараев, амбаров, конюшен да постоялого двора с борделем и кабачком, открытыми на одной улице. Отоспавшись на славу, ярл узнал, что минувшей ночью королевские войска действительно заняли Компостелу, где и задержались на неопределённый срок, наводя попранные викингами порядки. Прежде чем получить от Гундреда окончательный ответ, посланник халифа посоветовал ему и дружинникам воспользоваться возможностью и взглянуть на развалины римского театра, некогда возведённого в Понтеведре. Хотя Малик недвусмысленно оттягивал время, главнокомандующий поддался присущему ему любопытству первооткрывателя.

По дороге к памятнику римского величия Гундред расспросил нового знакомца о службе Аль-Хакаму, дружбе и предательстве короля и семье самого посла. Не преминул ярл похвастаться и дочкой-богатыршей, достойной любого халифа, вот только опять куда-то запропастившейся.

— Найти и привести, — мимоходом бросил Гундред сподручнику, который тут же поднял на уши весь отряд.

Очень скоро недовольную ярлицу подвели к родителю и его спутникам, чьи глаза вмиг округлились. Побледневшая Тордис скукожилась, тщетно надвигая на лицо прядь, чтобы скрыть ещё больше раздавшийся синяк.

— Чьих это рук дело? — недолго думая выдал Гундред, почти не выказывая гнева.

Девушка, вперившая пустой взгляд в землю, ответила не сразу:

— Да ничьих. К коню подошла не с той стороны.

Лундвар заставил себя проглотить смешок. Палец ярла скользнул по шее:

— Это что? В лошадином хвосте запуталась? — Гундред вышел к дочери, обернувшись к мавру и ведуну. Булатная перчатка тяжело опустилась на отёкшее от укуса плечо. — Малик, не суди мою Тордис за гордый нрав. Как бы поступил твой повелитель, если бы кто обидел его дочь?

Посланник задумчиво потеребил кудрявую бородку.

— Осмелюсь предположить, что обезглавил бы мерзавца и всех, в ком течёт хоть капля его крови.

— Выходит, мне остаётся проредить наши славные ряды, чтобы трус…

— Я избил её.

Разом онемевшие северяне и южанин повернулись к воину, оказавшемуся в непростительной близости. Ярлов берсерк, очами и волосами такой же чёрный, как Малик, свёл брови с мучительным напряжением, а крепкая грудь его раздувалась, как кузнечные мехи. Оживилась и Тордис: щёки налились краской, плечи распрямились, а сердце птицей забилось под рёбрами. Ратник оставил четырёх своих товарищей, медленно пятясь от толпы.

— Корриан? — на лице Гундреда не было ни тени злости, ведь осознанию лишь предстояло разбить покрытое многими шрамами сердце. — Я не… Зачем ты это сделал?

Берсерка била дрожь, по спине катились струйки холодного пота, а рука будто сама вынула меч из ножен. Ещё можно вернуть доверие ярла: перевести всё в шутку или вовсе подставить вероломную самозванку… Но в который раз Корриан возненавидел ложь внутри себя, искупая неподдельный риск смерти бесценной правдой.

— Потому что она никто. Ни сестра Тора… Ни твоя дочь… — берсерк выставил перед собой оружие, обходя ярла и его союзников по кругу. — И ты тоже… Гундред. Ты лгал нам, что можешь иметь детей. Но боги… обделили тебя в настоящем мужестве. — Корриан попытался сглотнуть пересохшим горлом, шало глядя по сторонам. — Таскаешь за собой своего фанатика, ведь тот напел тебе в уши небылиц… — лязг мечей заставил перейти на крик. — И по горло утопил нас в крови!

Наконец и тяжёлая секира Гундреда присоединилась к прочим оружиям на изготовке. Светлые глаза его заволокла непроглядная пелена ненависти, а жилы на лице и шее разбухли.

— Посол, отойди-ка подальше. Замараешься кишками этой падали.

— Отец! — Тордис выскочила вперёд, закрыв ярла своим телом. — Он мой. Я приму бой, и пусть Водан рассудит, кто из нас прав!

Лундвар подлетел к Гундреду, хватая за рукав:

— Не подставляйся, ты слишком важен. Позволь сразиться ей. На нас смотрит приближённый халифа, помнишь?

Гундред вырвался, судорожно мотая головой, под скулами заходили желваки.

— Ничтожный предатель, — ярл приосанился, крича сарацину. — Малик, может, ты рассудишь, как нам быть?

Ещё не опомнившийся от происходящего араб сцепил беспокойные пальцы на груди, чёрные глаза покосились куда-то вдаль улицы.

— Ну… мы ведь шли к римскому театру. Быть может… устроить гладиаторский поединок, как это было в старину?

Хоть выложенный камнем амфитеатр порядком обрушился и зарос травой в многочисленных трещинах, полукруглые ряды ступеней сгодились, чтобы разместить весь отряд дружинников. Позади манежа, где некогда играли актёры и зачитывали поэмы стихослагатели, тянется длинная открытая галерея на возвышенности, оканчивающаяся стеной с колоннадой и каменными сидениями для особо почётных зрителей под сенью центрального портика с треугольным фронтоном на крыше. Там и расселись Гундред, Лундвар и Малик, свысока наблюдая за борцами, затеявшими хольмганг на круглой арене.

Ветер поднимал к серому утреннему небу облака пыли и пучки сорной травы, которую снег в этих тёплых краях почти никогда не скрывал. Тордис заплела толстую косу, уже не пытаясь спрятать за лезущими в лицо волосами следы недавней потасовки. Гундред пожаловал ей свой именной топор, чтобы, по крайней мере, он по праву испил крови клятвопреступника. Корриан посерел и пошёл испариной, словно мертвец. Против его отчаянного безумства, соперничающего со страхом, у Тордис, казалось, нет ни шанса.

— Сделаем это быстро, дочь, — гаркнул ярл с трибуны. — И отправимся уже в путь.

Корриан перехватил тяжёлый меч в обе руки, остриё угрожающе глядело прямо на Тордис. Та закрылась расписным щитом, рука подкинула в воздух секиру и, перехватив на лету топорище, ярлица сделала широкий мах. Берсерк ответил наскоком, сталь встретилась со сталью, выбивая искры. Противники рубятся безжалостно, щит то и дело принимает сокрушительные удары, а Корриан ловко уклоняется от секиры. Крутые замахи поднимают ветер и песок под ногами. Наконец, дочь ярла выдохлась и опустила оружие, прикрываясь щитом. Но берсерк и не думает уступать: меч сделал засечку, другую, третью, и подхваченный порывом воин подпрыгнул, чтобы с силой пнуть соперницу. Тордис отлетела назад, проехавшись по земле. Трибуна охнула и возмущённо загудела.

— Вставай и не суйся под удар, коль не держишь. — сорвался Гундред.

Не успела Тордис оторвать спину от земли, как сапог Корриана выбил щит из рук, зашвырнув к подножью галереи. Лезвие со свистом обрушилось сверху, секира с трудом сдержала натиск, но позволила деве выскользнуть вперёд. Меч пронзил воздух, силясь ужалить раз за разом. Ярлица то крутится, то отбивается топором. Очередной замах девушка ухитрилась накрыть секирой, так что её изогнутое внутрь лезвие поймало меч. Тордис отшвырнула чужое оружие вслед за щитом.

— В тот раз это тебя не спасло! — с разбегу Корриан нырнул под выпад секиры, очутившись за спиной богатырши, и локоть дал по больному плечу с такой силой, что Тордис со стоном упала на колено.

— Всё зря, — тихо вздохнул один из приятелей берсерка на ступенях театра. — Голыми руками наш малый борется ловчее, чем с оружием.

Подхваченная с земли ярлица пронзительно вскрикнула, когда чужое колено чудом не раздробило ей позвонки. Зажатые Коррианом руки на миг ослабли, выпустив секиру. Деву вытолкнули вперёд. Чудом она удержалась на ногах, чтобы принять очередной удар воина. То отскакивая, то пропуская тумаки, Тордис отчаянно держала защиту, внемля гневным выкрикам отца.

— Не закрывай глаз, дура! Следи за стойкой! Не падать! Помни о ведущей руке!

Тут Корриан крутанулся вокруг себя, и удар ноги поперёк живота отправил деву в очередной полёт. Лёжа с истошным кашлем в песке, дочь Гундреда на миг притихла, и эхо амфитеатра преумножило звонкий задорный смех. Корриан застыл в недоумении, а Тордис всё заливалась, навлекая на него яростное помрачение. Дружинники умолкли от удивления. Взревевший Корриан рванул с места, чтобы в следующий миг налететь на дерзкую хохотунью, но встретил мощный толчок ступнями в живот, когда Тордис перекинула соперника через себя. Как она и рассчитывала, мелкий тролль весил не больше неё.

Пока Корриан разгребал песок в попытке подняться, глухо посмеивающаяся ярлица уже оказалась за спиной. За горло хваткая рука девушки дёрнула мужчину к себе, ставя на колени, и небесные глаза оглядели всю широту трибуны театра.

— Эта ведущая?

Вцепившись железной хваткой в чужую руку, Тордис с хрустом вывернула сустав назад, и берсерк едва не оглох от собственного стона. Она позволила предателю с болезненным мычанием подхватить повисшую конечность. Рядом на землю упал меч. Левая ладонь Корриана непривычно сжала рукоять, ноги с трудом выпрямились, и викинг узрел перед собой держащую топор Тордис, чьи локоны вновь раздувал морской ветер.

Дружинники хором подхватили имя воительницы, жаждая мести и никакой пощады. Берсерк в изумлении оглядел вчерашних братьев по оружию, и взгляд его сделался решительным и холодным, как сталь. Поднимая под ногами песок, Тордис стремительно приближалась с зычным боевым кличем. В рывке от Корриана руки с топором Гундреда взмыли над головой, берсерк ясно узрел свою последнюю попытку увернуться… и не шелохнулся. В следующий миг воин ощутил мощный удар по рёбрам и то, как тело под тяжёлым грузом падает наземь.

Гундред подорвался с каменного трона, подбежав к краю галереи. Секира вонзилась в песок рядом с Тордис, а сама она лежала на распластавшемся Корриане. Тот разлепил глаза, очутившись под плотным навесом женских волос. Пред глазами возникло сморщенное лицо запыхавшейся ярлицы. Рука безбожно ныла.

— Скажи им, что сдаёшься, — хрипло шепнула дева в лицо обидчику. — Я и не подумаю убивать тебя без сопротивления, — она поднялась, отряхивая песок. — Это бесчестно.

— Ради чего ты остановилась, дурная девчонка! — пробасил Гундред, за спиной которого встали с сидений Малик и Лундвар.

Тордис бросила строгий взгляд на Корриана. Помотав головой, тот гаркнул:

— Я сдаюсь! Победа за ней!

Ярл и его многочисленная свита, не считая улыбающейся воительницы, разинули рты. Трибуна загалдела, требуя крови и возмездия.

— Я не отниму его жизнь, — твёрдо отрезала дочь Гундреда. — Он сражался и проиграл по справедливости. Это моё последнее слово.

— Но он отрёкся от присяги, нарушил клятвенные узы! — выскочил Лундвар на край ложи, махая руками. — Как смеешь ты, девка! Гундред, ты должен…

— Я придумал нечто получше, — ярл с ухмылкой погладил бороду, острый взгляд встретился с мавром, — Эй, Малик! Говоришь, у твоего господина знатный гарем?

— Верно, — глаза сарацина в недоумении забегали.

— Тогда новенький евнух ему не помешает! Без яиц день за днём глазеть на красоток всех мастей — вот это славная участь для предателя! Все вы, держим путь в Кордову!

Уже поднимаясь на один из драккаров, Малик проверил последнюю весточку, которую принёс быстрокрылый шахин на своей лапе. Дела королевской рати в Компостеле были неутешительны. Зайдя за городские стены незадолго после отбытия налётчиков, глава войска, епископ Росендо Менендес, и его конники застали ранее уютные и цветущие улицы сплошь залитыми кровью и устланными телами погибших.

Квартал за кварталом всадники обыскивали дома в поисках уцелевших и наконец нашли одну-единственную молодую женщину. Горожанка утроилась в кромешной темноте, и выдал её присутствие лишь тихий скрип кресла-качалки. На расспросы Росендо незнакомка ответствовала путанными фразами, но оговорилась что знает, где прячутся другие её подруги.

Взяв со стола деревянную чашку, женщина побрела на свет, и каково же было удивление людей епископа, когда те увидели её незрячие окровавленные глазницы. Ступая по памяти, скоро странная жительница Компостелы спустилась по склону к одной из оконечностей города, что выводит на тихую заводь.

На берегу ещё остались простыни и корыта после стирки, но из людей не было ни души. Зайдя босыми ступнями в воду, женщина воззвала к своим сёстрам жутким голосом, и застывшие в оцепенении спешившиеся всадники стали замечать в реке движущиеся тени.

Сперва одна, затем и другие над гладью поднялись головы с длинными облепившими хрупкие тела волосами. Нагие женщины брели к суше на дрожащих ногах, их лица застлали неубранные косы. Их животы раздуты и посинели от просвечивающих вен.

«М-м-морм-м-мо… Морм-м-мо…», — многогласно взывали жёны, и хор этот звучал не десятком, а сотнями повторяющих друг друга неземных голосов.

«Да! Да! Я здесь. Я хотела, чтоб мы вздремнули, но скоро наши глаза наполнит свет, — с этим незнакомка повернулась к Росендо и воинам короля. — Мы Гелло, о преподобный. И у нас есть просьба».

«Что вам нужно, исчадья сатаны?!» — воскликнул епископ, оседлав коня.

«На наших глазах убили наших детей, потому они не знают покоя и плачут кровавыми слезами. Убейте плод в нашем лоне, иначе мы растерзаем и пожрём ваших чад!» — рука женщины достала что-то из чаши, вставляя себе в глазницы.

С оглушительным воплем нежить выползла из реки, двинувшись туда, куда глядят страшные очи Мормо. Поцеловав крест на груди, Росендо Менендес взмахнул мечом, призывая отряд к атаке.

 

11. Участь Лимерика

Замок Сеан Корад Дал Кайс воздвигли на холме, избранном много веков назад Святым Луа для первого в Северном Манстере крупного монашеского поселения. Удобная для слежения за вылазками лимеркийских викингов, также называемых в Эйре остманами, крепость собирала в своих стенах отроков, из которых вырастали будущие вассалы и побратимы риага. Для каждодневных тренировок дворянских сыновей состроили обширное ристалище, где юноши обучались мастерству конной езды, стрельбе из лука и военным наукам. Но чаще всего воспитанники и сами отпрыски Кеннетига упражнялись в фехтовании. Вот уже пару лет обращению с мечом юнцов обучала Блатнайт, под крылом которой оказался десяток ровесников Бриана, иногда с небольшой разницей в возрасте. Тощие, упитанные, высокие, малые и совсем ещё субтильные ученики выстроились на расчищенной от снега площадке в шахматном порядке, а мечи в их руках секли воздух то так, то эдак под мерные удары барабана.

— Подшаг. Мах! Передней, ещё. Задней. Задней проходящей. И-и-и закрылись! — Блатнайт, избавившись от тяжести своих неподъёмных лат, мерила широкими шагами ристалище. Её руки судорожно махали из стороны в сторону, задавая ритм, а тяжёлый взгляд горящих глаз метался от одного воспитанника к другому. — Рывок! Так. Флойрас, медлишь! Смена стойки. Выше мечи!

Раскрасневшиеся и взмокшие подростки с каменными лицами повторяли заученные финты, удары и фазы атаки в сотый раз, но наставница неизменно подлавливала их на ошибках.

— С плеча! Отскок. Закрылись двурогой стойкой. Канаир, гарда на уровне уха! Силёнок не хватает — так ешь за двоих! Тощий, как трость, а гибкий, как бревно.

Воздух свистел под сталью, вторя барабанному бою. Втоптанный снег под ногами окропляли частые капли пота.

— Шаг. Укол. Бросок из плуга. Сгибаем кисть, ну! Диармад, что за халтура? Выдохся? — Блатнайт оказалась перед одним из учеников, на вид совсем ещё зелёным. — Я спрашиваю, это всё, что ты можешь? — мальчик остановился, глаза мельком встретились с взором наставницы и тут же вперились в пространство за её плечом. — Молчишь? Иди на скамью, раз ты не ровня остальным. Мы ждём!

Помотав головой, чтоб стряхнуть обильную испарину, юнец молчаливо продолжил повторение фигур, хотя движения выходили нескладно и крупно дрожали руки.

— Надо же какой дерзкий, — ухмыльнулась Блатнайт, наконец отстав от мальчонки. — Ваш характер у меня на ристалище никому не нужен, запомните. На поле брани ваша задача — в точности выполнять приказы, иначе сдохнете.

Минув ряд упражняющихся, воительница подкралась к одному из учеников, и навершие меча, спрятанного в ножны, больно ткнуло ему под лопатку.

— Ты, с какого боку подрезаешь? — оробевший подросток повторил только что проделанный выпад. — А правильно — с левого, неуч! Какой рукой пишешь? — не выдержав взгляда Блатнайт, парень потупил глаза. — Я жду ответа! Какой? — левая ладонь нерешительно оторвалась от рукояти. — Всё ясно. Покуда не переучишься, забудь про тренировки под моим началом. На скамью, быстро!

Сцепив руки за спиной, женщина вернулась на привычное место перед учениками.

— Я передумала. Все леворукие — двадцать кругов по ристалищу! И отжаться сорок раз прежде, чем встать в строй. — Блатнайт обожгла взглядом заскучавшего барабанщика, и удары вновь стали гулкими и ритмичными. — Зачем только я взялась муштровать малолетних сосунков? Вам бы в салки гонять с крестьянскими детишками, а не мечами тут махать! Но что поделаешь? В суровые времена зрелые мужи в недостатке. Кто знает, когда ваши старики падут от вражьих рук?

Поредевший строй отроков продолжал отрабатывать приёмы: ученики делали то подшаг вперёд, то отскок назад, лезвия мечей кололи и рубили воображаемых врагов, блокировали удары из высоких, средних и низких стоек. Кто-то из мальчишек начинал хрипло покашливать, явно поддаваясь простуде.

— Бьём в кисть. Контратака. Теперь батман. Зеркальная защита. Почувствуйте ритм и своё тело. Атла, откуда берём? Наоборот, идиот! Не сердись! — Блатнайт пихнула в плечо невнимательного юнца, потерявшегося в череде движений. — Я велела успокоиться. Перечить вздумал? Наглец! — воспитанник, вдохнув поглубже, отогнал наворачивающиеся слёзы. — Кто распустит мне сопли, отправится к мамке с концами!

Наставница дала знак барабанщику прерваться.

— Так, встали парами! Тренируем сцепления стоек и атак. Учитесь оценивать расстояние между собой и противником. Помните: вы мелкие с короткими ручонками, и рослый воин достанет вас на безопасной для себя дистанции. Единственная возможность — навязать ближний бой.

Ножны Блатнайт с силой ударили по дрожащему мечу ослабшего Диармада, остриё зарылось в снег.

— Ты труп! Я велела тебе выйти из строя! Экий нахал! — воительница нервно посмеялась. — Отчего язык проглотил? Боишься меня? Так найди другого учителя! Как я устала! Вестимо, проще быть добренькой и не драть глотку на морозе. Вот только иначе вас-дурней не натаскаешь! И разве я кого силой держу? Устал — на лавку, болит что — к лекарю! Думаете, я фурия? А мне, старухе, по-вашему, сладко пришлось одной среди мужей? Я прошла через тысячи насмешек, выговоров и тумаков, прежде чем услышала похвалу!

Рука помощника Блатнайт вновь опустилась на истёртую бычью кожу барабана. Нянька Бриана подступилась к нему, следя, как младший сын Бе Бинн из раза в раз пробивает защиту своего визави. Он пытался парировать, но юный танист ловко изворачивался.

— Лентяй, пробуй другие контратаки! И не стой на месте. Что за самовольство, Бриан! Я так вас учила?

— Какая разница, если приём работает? — подросток сдул мокрую чёлку со лба, продолжив фехтовать, не глядя на Блатнайт.

— Ха! Раз такой умный, чего ж не подался в филиды аль мыслители? — женщина зашлась раскатистым смехом. — Чем языком чесать, лучше б внимательней слушал да по сторонам иногда глядел. Техника никуда не годится! Сам занимаешься, отвечай?

— Да, — отрезал Бриан, принимая очередной удар.

— А я говорила, что моих занятий хватит! Ваш танист, братцы, способный и старательный, вот только самодурство его погубит! Слишком умный и слишком упорный ученик — это беда! — ножны стукнули поперёк узкой спины. — Стойкость и послушание!

— Ай! Так можно выбить все задатки будущего риага!

Нянька в удивлении смолкла, но затем с губ сорвался зычный хохот вместе с облаком густого белого пара.

В замковом саду, разбитом по желанию первой жены Кеннетига, зима навела свои порядки. Длинные вьюнки многолетних роз, расползшиеся по земле, кованой ограде и крытой беседке, превратились в почерневшие голые стебли, схваченные инеем. Снег никто не сгребал, и по требованию господ фуидиры лишь прочистили среди пышных сугробов узкие витиеватые тропинки. На ветках яблонь, прогнувшихся под снежной шапкой, кое-где торчат ряды острых сосулек. Сосны же стоят в самом цвету и красе.

Никто не спешил захаживать в скромный сад морозными днями, кроме двух человек. Здесь, подальше от челяди и двора, скрывался сам риаг и его всегдашний спутник. По вырытой дорожке, собирая снег краями плащей, Махун и Брес добрели до середины сада, где в окружении кольца ровно обтёсанных плит, поднятых на ребро, стоит древнее изобретение — солнечные часы. Прямая каменная стрела на устойчивом постаменте под углом устремлена ввысь, но теперь густо припорошена и почти не отбрасывает тени из-за непроницаемой пелены облаков.

Задержавшись на минуту у часов, Махун достал книгу, куда черкнул пару строк гусиным пером. Бресу досталась работа держателя стеклянной чернильницы, куда время от времени опускалось остриё, роняя синие капли на плащ советника риага. Такими же тёмными точками стая ворон выделялась на белой земле, что-то беспрестанно рыскавшая. Брес заплёл часть волос в косу, убрав их от лица, и выбившиеся пушковые кудри посеребрил иней. Молодой мужчина хранил молчание, иногда заглядывая из-за спины Махуна в его непонятные и очень подробные записки.

Сутулясь, рыжеволосый пошаркал ещё дальше вглубь сада, губы тихо забормотали под нос, и спутники вновь остановились у почти невидимого за сугробами канала. Водный ручеёк полностью замёрз, но натиск сапога на тонкую корку вновь привёл его в движение. Льдинки медленно потекли по узкому руслу, застревая в осерёдке из горстки круглых булыжников. Перо черкнуло в раскрытой книге.

— Махун, — чуть севший голос Бреса нарушил тишину. — Посвяти меня в свои мысли. Мне любопытно…

Жёлтые глаза неотрывно вперились в запруду, куда, как рыбёшки, попадались льдинки, но одна за одной они находили бреши, чтобы проскользнуть дальше по руслу под током воды. На освободившееся место становились другие кусочки льда и повторяли судьбу первых.

— Задний ряд. Закрывает дыры в переднем. — монотонно забурчал Махун. — Передние не выдержат долго. Нет. Лучше заменить их новыми. Менять постоянно. Задние болтаются без дела… давят вперёд.

— Ты о льде в канале?

Махун макнул перо в чернила, в книге появилась примитивная схема.

— Боевое построение. Сколько нужно колонн? Построить резерв плотно, но свободно для отхода. Первый ряд — самые стойкие. Держаться на расстоянии, закрыться с флангов. Резерв нужен для натиска. Враг бежит. Меньше потерь.

Брес вдруг воодушевился, зелёные глаза заблестели.

— Кажется, я понимаю. Ты хочешь сделать строй свободней и заменять уставших бойцов новыми из заднего ряда? А что же с натиском? Он сломит боевой дух врага? Предлагаешь толкать своих в спины щитами? Тогда колонна будет биться… как единое тело и разум. Это феерично, Махун.

Риаг повернулся, чтобы возвращаться в замок, где его ждал обед по строгому расписанию, как нравилось сыну Кеннетига. Опустив взор куда-то на уровень фибулы на груди Бреса, Махун без слов передал ему свои бесценные заметки, которые чужие руки приняли с нескрываемым трепетом.

Извилистая узкая река Шаннон несла лодку с пятью людьми вдоль своих сподручных для купания и рыбалки низких берегов. В тумане мрели дальние холмы, замыкающие долину вокруг Киллало со всех сторон. Чуть ближе, за жмущимися к мосту через реку по обеим её сторонам домами, амбарами и мельницами, раскинулись поля. Сейчас они устланы снегом и походят на бескрайнее белое плато, но по весне — это жёлто-зелёное лоскутное одеяло из больших и меньших прямоугольных заплат. Дым из печных труб, сплетаясь с клубами тумана, ещё пуще скрадывает окрестности деревни. И только песни на гэльском языке доносятся отовсюду.

Это гимны и молитвы, которые поют ирландцы от заутрени до вечерни, одинаково прося заступничества и отдавая похвалу как Христу и святым, так и природе да полузабытым богам своего племени. Молитва пронизывает все стороны жизни этих простых людей: заговор на здоровье скота, добрый улов и обильное молоко после дойки, заклинание для божков, помогающих в молотьбе и прядении шерсти, ткачестве и сбивании масла, благодарность Богу за завтрак, обед и ужин и хвала стихийным силам за пришедшую к сроку зиму без лютых заморозков и снегопадов. Гэлы беспрерывно напевают из любви к музыке и своего весёлого нрава, но даже без всякого разумения их молитвы как будто доходят до высших сил.

Лодочник, неторопливо гребя в тёмной непроглядной воде, глянул на высочайшую в деревне четырёхугольную башню, что маячит за туго сплетёнными ветвями голых деревьев. В бойницах горит огонь, а значит, в Сеан Корад держат дозор. Четверо путников, которых перевозчик видел впервые, тоже с любопытством осматривались. Двое из них ещё зелёные чернецы в коричневых рясах и капюшонах, а остальные — немытые калеки в рваных власяницах: то ли мученики какие, то ли обычные бродяги.

Такую песню принёс холодный ветер с берега Киллало, но лодка не подходила ни к одному встречному пирсу, а неуклонно следовала туда, где русло Шаннона раздавалось вширь и вглубь.

— Те заросли вдалеке — это остров? — окликнул один из монахов перевозчика, что молчаливо кивнул головой.

Очень скоро судёнышко вынесло на песчаный берег, и двое мужчин, принятых лодочником за бродяг, вызвались затащить остальных на сушу. Пара звонких монет развязала деревенщине язык, и тот рассказал, какой тропкой быстрей всего дойти до прихода и с чем явиться пред очи его настоятельницы.

Путь до церквушки с многочисленными неказистыми пристройками не занял много времени, и четверым иноземцам открылась заснеженная луговина, где возились крестьяне и клирики. Одни носили воду, другие гоняли гусей, третьи починяли ветхий хлев или камышовый тын, четвёртые на возу перевозили что-то в молельню. Прославленный ораторий Луа оказался часовенкой из массивных белых, серых и рыжих тёсаных камней с парой длинных прямоугольных окон. Кладка с фасада и задней стены переходит в высокую и острую двускатную крышу, по бокам крытую древесиной. На такой же невысокой ограде из булыжника святую землю обозначают белые кельтские кресты, вытесанные из громадных известняковых валунов.

Дорогу путникам перебежала дворняга, утащившая жёлтую крупную кость зверя, не меньшего, чем лошадь. Из оратория вышла толпа монахинь: тучные и тощие, как жерди, женщины потолковали о чём-то меж собой и вскоре разбежались, открыв взору пришельцев ту, которую ни с кем не спутаешь. Дорофея и четверо спутников с узнаванием двинулись навстречу друг другу, пока не сошлись на распутье каменных тропинок.

— Ваше преподобие, — на латыни обратился юноша, чьё лицо показалось наместнице прихода приятным и добрым. — Мы перегрины с континента, преодолели с Божьей помощью долгий и трудный путь до Эйре. Мы слышали о вас как от наших братьев, так и многих добрых островитян, славящих вашу святость и добрые дела. Со мной отправилась сестра, она из обители для монахинь. И она… сведуща во врачевании и уходе за больными, — чернец мельком переглянулся с растерянной спутницей. — Словом, сестра хочет обучать своим познаниям других сиделок и по возможности сама творить богоугодные дела.

Улыбаясь, Дорофея без единого слова понимающе закивала. Юнец чуть скованно обернулся к двум рослым мужам в лохмотьях.

— А это… несчастные, которых мы подобрали по пути. Они искренне раскаялись в грехах перед Богом и захотели очиститься через паломничество по святым местам вместе с нами. Они помогают в тяготах нашего странствия.

Подняв брови, Дорофея внимательно осмотрела одного и второго бродягу. Темноволосый и грязный лицом муж порядком зарос, так что за косматой бородой и паклями черт толком и не разглядишь. Одного глаза нет, ведь голова обмотана грубым лоскутом, а власяница до самых пят похожа на ту, в которую одет другой паломник. Этот стриженный калека ещё более жалок: вместо ладони он прижимает к груди затянувшуюся культю.

— Не утруждай себя долгими объяснениями, мой брат во Христе, — Дорофея взяла в холодные руки детскую ладонь перегрина. — Ангел показал тебя в моём сне и предрёк нашу встречу. Но он не обмолвился о ваших именах…

— Брат Ансельмо! — оживился Йемо, блеснув карими глазами. — И сестра Олалья. А наши друзья — Штерн и Йозеф.

— Что ж. В нашем молитвенном доме вы найдёте приют, пока не продолжите своё паломничество. Очень кстати, что сестра Олалья печётся о немощных, ведь моя миссия после воспевания величия Господнего — содержание дома для страждущих, где наши сёстры дают им посильный уход.

— О, я бы хотел взглянуть! — рука Ансельмо дрогнула в чужих ладонях, не решаясь вырваться.

— Так пойдёмте, как раз держала путь туда, — Дорофея спрятала бескровные руки в разрез рясы и двинулась по дорожке в сторону длинного деревянного дома, который можно принять за просторный хлев. — Там покормят ваших… попутчиков. Уж больно ослабевшие они на вид.

В желудках Йорма и Стюра вправду не было ни крошки с самого утра, может, потому переодетых уличной рванью викингов и не тянуло на смех. Однако самой недовольной была Лало, вновь отыгрывающая пресловутую роль монахини. Мимо компании пронеслась шайка совсем мелких мальчуганов.

— Бедный Илбрек! — с кривлянием воскликнул один из озорников, подняв над головой хорошо сохранившийся человеческий череп, после чего детвора расхохоталась и удрала с глаз долой.

Йемо с Олальей вытаращили глаза, а игуменья озадаченно глянула через плечо, где к часовне вновь подъезжал скрипучий воз.

— Мы вскрыли старый склеп на острове, чтоб найти останкам подобающее место. Простите моих подопечных за их небрежность. — взгляд Дорофеи окинул её детище. — На ораторий у меня… планы. — ряса снова зашуршала о мощёную тропинку. — Так что, брат Ансельмо, ваше мореплаванье было таким же щедрым на чудеса, как у Святого Брендана?

Йемо посмеялся:

— Пожалуй, не таким, но пара пучинных чудищ нам повстречалась.

Ещё не войдя в палаты для больных, но уже с порога четверо странников почуяли смешение самых разных отвратительных запахов. Вонь от снятых с огня харчей, гниющих ран, испражнений, крови, сырости и немытых тел мгновенно вызвала тошноту. И всё же Олалье с Ансельмо пришлось зайти вслед за игуменьей.

— Все эти люди нашли тут последнее пристанище.

На самом деле дом Дорофеи был отведён умирающим. Со стонами нестерпимой боли несчастные, похожие скорее на человеческие мумии, тянули костлявые руки к сиделкам, чьи лица застыли, как каменные изваяния. Кто-то из монахинь драил пол и обмывал прикованных к постели, кто-то кормил их с ложки, другие жгли кедровый ладан и меняли повязки на гнойных язвах. Иной нежилец глядит выпученными глазами так, будто душа его уже на пороге райских врат.

— Я говорю сёстрам, что наш священный долг — дать умирающему отойти в царство небесное в покое и с молитвой на устах. Смерть надо принимать с высочайшей радостью, ведь впереди встреча с Богом. В каком-то смысле созерцание смерти… такое же чудо, как рождение. И клир, и миряне в нашем приходе путём лишений и страданий земных обретают свободу и радость веры, дорогой брат Ансельмо. — Дорофея подозвала к себе дородную монахиню, отвечающую за работу сиделок. — Сестра Фридолин, наша гостья Олалья изъявила желание помочь в заботах над больными. Займи её делом.

Когда еле стоящую на ногах Лало отвели вглубь палат, а Стюру и Йорму дали по плошке дымящейся каши, Дорофея вывела Йемо обратно на зимний воздух.

— Да воздаст тебе Бог, преподобная, за всю твою доброту, — тихо проговорил смущённый перегрин.

— Все мои деяния, молитвы и помыслы — во славу Ему, — игуменья сцепила пальцы, светлые глаза устреми взор к дальним туманным холмам. — Я говорю с ним. Порой в снах. И в часы бодрствования его голос взывает ко мне… так ясно. Ты важен, Ансельмо, ведь ангел предвосхитил твоё прибытие на наши земли.

— Вот как? — Йемо озадаченно почесал висок. — А в этих землях… правитель проявляет покровительство церкви?

— С семьёй Кеннетига я знаюсь очень давно, — улыбнулась женщина. — На престол взошёл его старший сын… из оставшихся в живых. Вон та башня принадлежит к родовому замку Дал Кайс. Но сейчас риага не застать в деревне, ведь отряды его направились в горы и, как мне думается, затевают сечу с врагами-остманами.

— Да поможет им Всевышний, — Ансельмо пожал плечами и оглянулся к дому умирающих. Его приятели-викинги как ни в чём не бывало уплетали свой обед.

Дорофея не лгала, ведь в тот же день из замковых ворот и казарм на юго-восток выступили две сотни конников под предводительством самого таниста и молодой дружины риага. Бе Бинн со слезами в зелёных очах провожала младшего отпрыска в путь, надеясь лишь на верную Блатнайт, ни на шаг не отступавшую от воспитанника. Годы после смерти Кеннетига от рук вероломных захватчиков из Дании сделали Киллало и всю провинцию беззащитными пред лицом врага. Открытые всем неприятелям, словно ветрам, земли Дал Кайс ни в Лахте, ни в других многочисленных сыновьях покойного вождя не нашли истинного заступника. Но в своих единственных детях Бе Бинн ясно видела все задатки победоносных и благословенных небом завоевателей.

С этим мать отпустила Бриана, который во весь опор двинулся к гористой области к востоку от Лимерика, портового города датских викингов, что заняли его вместе с окрестными землями. Из таких укреплённых лонфуртов, как например Дублин, Корк и Уэксфорд, норманны имели обыкновение собирать с гэлов кровавую дань, совершая внезапные стремительные набеги и так же быстро отступая на своих лёгких судах. Много лет Дал Кайс безрезультатно выставляли против Ивара Лимеркийского, морского конунга, всех своих лучших людей. Но в последние годы вести войну, кроме как из тыла, септ уже не мог, и в тех самых горах, куда скакало войско Бриана, партизанское сопротивление отчаянно удерживало позиции.

Дальний путь по заснеженным торговым трактам и раздольными полям, где конские копыта втаптывали в промозглую землю остатки сухих трав и нескошенные стебли, занял у всадников день. К закату они особенно устали, ведь невидимое глазу среднегорье уводило путников всё выше и выше к величественным лесам, подпирающим небо своими вершинами. Бриан пустил разведчиков вперёд, прочая же конница замедлилась с галопа на шаг.

У кромки леса дружинников в первых рядах встретила горстка пеших ирландцев. За их космами, бородами и рваньём вместо подобающих воинам риага лёгких доспехов и плащей не всякий бы разглядел людей. Скорее эти дикари походили на кровожадных троллей, но их главарь обратился к Бриану с речью, которая тронула всех его подчинённых.

Кахал командовал пятнадцатью мужами, что за годы партизанской войны похоронили сотни своих побратимов, а вместе с ними и не одну сотню клятых остманов отправили в мир иной. Эти раскидистые леса стали для них единственным оплотом, откуда отряд совершал налёты на поганых, в особенности, когда те медлительно плелись с караванами награбленного добра. Братья Кахала мастерски владеют луком и метательным копьём, знают каждую звериную тропку и в силах выдержать даже самые лютые зимы. Хоть выжившим приходилось сталкиваться с местными поселенцами, чтоб увести скот или разузнать о планах Лимерика, они уже не вели счёт времени и продолжали б свою войну, даже воцарись в Манстере и по всей Эйре долгожданный мир.

Узнав в Бриане старого предводителя, которого любили больше, нежели умерщвлённых данов с вырезанными трофейными языками, Кахал и четырнадцать его сторонников не задумываясь дали присягу верности. Первым приказом сына Кеннетига стал план, который главарь лесных налётчиков представит на рассвете, чтобы к утру напасть на ближайший форт остманов да перерезать большую его часть без своих потерь.

Большую часть ночи пятнадцать мужей на пару с Блатнайт кормили костёр поленьями, обговаривая манёвры и уловки, которые давно хотели опробовать на нормандцах, и наконец смогут воплотить. За пару часов до восхода охранительница Бриана дала приказ спать, чтобы затемно начать нелёгкую подготовку к наступлению. В зимней чаще, где то и дело доносились шорохи ночных охотников, люди таниста, как и сам он, не особенно перевели дух, однако же поутру план вступил в свою первую фазу.

В некотором отдалении от пристанища партизан викинги воздвигли укреплённый форт, где о лесных проходимцах давно знавали и даже отпускали страшные байки да шуточки, впрочем, годами не наблюдая тех во плоти. За порядком в землях Лимерика следили несколько десятков дозорных, парочка которых ждала смены караула на башнях, когда в тумане привольной долины на белом фоне показались быстро приближающиеся тёмные фигуры. Послышался сигнал рога, и вот уже на стены поднялись другие даны, разглядывая, кого принесла нелёгкая со стороны горной глуши.

Не веря своим словам, воины заговорили о выродках Дал Кайс, которые чудом не околели в своих дебрях, но, как видно, решили проститься с жизнью от вражьих стрел. И вправду, к форту скакала группа всадников, чьи немытые заросшие лица узнал бы всякий дозорный ветеран. Командир северян отдал приказ целиться из луков, и стоило конникам подойти пугающе близко, как их осыпало градом стрел.

Лесные мужи как ждали этого, ловко повернув в рассыпную, но парочку ранить удалось. Так же прытко и необъяснимо ездоки направили скакунов обратно, — видно, портки обмочили — а для поражённых остманов странная выходка стала оборачиваться насмешкой. Вот ведь диво: не казать носа месяцы напролёт и выдать себя лишь затем, чтоб позлить неприятеля и трусливо сбежать?

Командующий форта, загоревшись желанием покончить в конце концов с оставшейся кучкой местных пугал, велел немедленно вести преследование, но опасаться скрытых ям и ловушек в лесу. В яростную погоню бросилась большая часть дозорных, которая на своих двух пересекла долину и пустилась за беглецами в чащу. Каждый желал заполучить косматую голову как славный трофей. За частоколом голых стволов воителям виделись движения, и с кличем на устах они напролом неслись в атаку. Топот конских копыт был совсем рядом, а тропа заводила всё глубже, сужаясь и раздваиваясь перекрёстками, пока у крутого склона викингов не встретила неожиданность.

Звуки свиста один за другим пронзали воздух, и столько же остманов валились мёртвыми или ранеными на землю. Опомнившись, преследователи хотели закрыться щитами, но лес не давал пространства собраться в плотный строй. Падая от летящих камней и стрел, они выкрикивали, что не могло выжить столько проклятых гэлов за годы беспощадной резни. Но невидимые стрелки появлялись из-за стволов, атаковали и вновь растворялись в потёмках. Они поджидали дозорных у каждой тропки, куда тех завели пятнадцать хозяев чащи, а уцелевших по приказу Блатнайт и её командиров раздавило под натиском мечников и топорников, скатившихся со склонов прямо на головы врагов.

Пока норманнов стремительно вырезали под укрытием леса, их соратники оседлали лошадей, чтобы как можно скорей доложить о произошедшем ближайшим воинским постам. Долетела весть и до самого Лимерика, где советники правителя успели прослышать о недавней вылазке Бриана, убеждая конунга немедля созвать войска. Прислушавшись к доводам своих людей, Ивар направил все силы в городе на восток в горы, а гонцам приказал просить у дружественных риагов подкрепления. Дойти до злополучного форта конунг рассчитывал не быстрее, чем за сутки.

На такой расклад надеялся и Бриан, велевший развернуть своим кавалеристам-хобеларам лагерь на равнине Сулкоит, притаившейся по ту сторону леса. Новые подчинённые настреляли для таниста и его гвардейцев дичи, так что переждать ещё один день воинам пришлось пусть не в тепле, да в сытости. О хлебе и сне не думала ни Блатнайт, ни Кахал, которые то и дело посылали проверить, не маячат ли за холмом копья и стяги. Главарь лесной братии в предвкушении боя, что так или иначе знаменовал собой завершение долгих лет цепляния за жизнь, даже посветлел лицом и гордо расправил могучие плечи.

— Ты потрудился на славу, Кахал, — говорила ему военачальница. — Дома вас будут звать героями.

— Всё, о чём мы просим — биться бок о бок с вами. Мы не боимся Ивара! Пусть приводит сотни копий и нацепляет свою морскую корону — его голова покатится к ногам таниста вместе с ней!

— У тебя с ним личные счёты? — женщина повернулась к воителю, но бесстрастный взгляд её остался устремлён в никуда.

— Можно и так сказать, — с горячностью молвил муж. — По его вине на моих глазах день за днём выкашивали наших братьев, как стаю волков.

«Недостаточно лично», — подумала про себя Блатнайт, ведь на ней конунг не двусмысленно оставил глубокие шрамы.

Глухой ночью командующих подняли разведчики, ведь на горизонте с юго-запада замрели первые огоньки факелов и раздался дальний конский топот. Чтобы не дать лимеркийцам занять укрепление и восстановить силы, было решено немедленно направить к ней отряд самых тихих диверсантов, которыми оказались всё те же лесные братья. Вскоре уже по ту сторону долины остманы подивились тому, как нежданно на виднокрае взошло солнце. Но то был не рассвет, а высокие всполохи над их же восточным фортом. Ивар погнал коней в галоп, а пехота с марша перешла на бег, нагоняя невидимого врага. Конечно, у деревянных стен укрепления, на которых, моля о помощи, догорали остатки дозорного отряда, гэлами и не пахло. До рассвета остались считанные часы, и конунг велел своим людям рассредоточиться вдоль линии леса для маломальского передыху.

Как много Дал Кайс таится в чаще, остманы не ведали, вот только были то не полчища, как уверяли пуганные дозорники, а жалкая горстка. Потому, подняв круглые щиты повыше, когда первые лучи пробились сквозь голые ветви, колонны данов стали одна за одной продираться сквозь заросли и сугробы. Где-то в глуши нормандцев встретили мелкие отряды лучников и застрельщиков с дротиками и даже кой-кого успели задеть, однако закалённая походами гвардия вёртко ловила стрелы щитами, и гэлов вскоре перебили.

Выйдя наконец к равнине Сулкоит, Ивар подивился своим очам, ведь в чистом поле их встретили пятнадцать лесных мужичков в шкурах и рубище, а за ними топтались хобелары, лёгкая конная гвардия, впрочем, совсем ещё зелёная, если приглядеться. Ободрившиеся остманы в сине-зелёных доспехах с раскрашенными теми же цветами лицами и светлыми волосами двинулись к неприятелю быстрым маршем. В первых рядах шагают берсерки и хертверу, опытные пехотинцы с топорами. За ними дружинники-хирдманны в тяжёлых латах облепили самого конунга и его хэрсиров-военачальников, подняв булатные мечи. Хускарлы на конях держатся с флангов, а поодаль лучники заносят калёные стрелы на тетиву. Гэлы стоят будто вкопанные, и Ивар, зычно хохоча, уже занёс меч, чтоб отдать приказ атаковать, как войско северян вздрогнуло от пронзительного трубного гласа.

Звук рога перерос в клич десятков бойцов, земля загремела топотом сапог, и из чащи по оба фланга вырвались отряды Дал Кайс, в разы превышающие конников и партизан. Конунг возопил, чтоб всадники его уходили прочь, но волкодавы, спущенные с цепей псарями, уже нагоняли лошадей, разрывая им ноги и кидаясь на ездоков.

— В стену щитов! — вторили хэрсиры сорвавшемуся крику предводителя.

Пехотинцы сомкнули ряды, держа оборону со всех сторон. О щиты над головами застучали наконечники стрел, иные угодили в бреши, вонзаясь в плоть. Мгновеньем спустя в живую стену врезалась силища, готовая раздавить врага, как кулак, сжимающий гнилое яблоко. На снегу ноги остманов под натугой скользят назад. Перепонки разрываются от рыка то ли своих, то ли противника. Ещё миг и викингов схлопнут, как том Евангелия после литургии.

С дальней возвышенности за ходом сражения наблюдала горстка мужей в гэльских одеждах. Махун и Брес спешились, отдав поводья лошадей фуражирам. Чуть поодаль развернули небольшой шатёр, где гвардеец поддерживал огонь в костре. Посиневшие от мороза ногти риага царапали обложку книги. Глаза с восторгом следили за тем, как пехота с флангов сминает врага, толкая друг друга в спины щитами, будто единый организм.

— Залп. Сейчас, — тихо промолвили замёрзшие губы, и Брес немедленно передал слова трубачу с бычьим рогом.

По сигналу вышедшие из леса лучники пустили через головы соратников очередной ливень стрел, на сей раз выкосивший нормандцев куда больше. Конные гвардейцы между тем кружили по равнине, то сходясь со штурмовыми всадниками остманов, то ловко ретируясь. Не выдержав безнадёжного натиска, берсерки сломали строй, и струйка чёрных фигурок будто вытекла из озера сине-зелёных щитов. Стадом диких зверей Одиновы беры обрушились на лесную братию, что ждала своего часа с секирами наизготовку.

— Махун, фианы должны отступить, их перебьют, — спохватился Брес, не теряя, впрочем, привычной холодности.

— Нужно встретить берсерков. Сигнал к атаке, — монотонно проговорил риаг.

— Что ж, — Брес вздохнул, рука махнула трубачу.

Сгорая от нетерпения, лесные братья услышали три гудка подряд, и ноги, увязая в снегу, понесли вперёд. С нечеловеческим криком одна толпа налетела на другую, сшибая тех, кто не успел выставить щит. Берсерки рубятся, как мясники, и белый холст под сапогами мазок за мазком окропляют кровяные струи.

Блатнайт во главе конного отряда, увидев безжалостную резню, обомлела. Без размышлений капитанша направила ездоков на помощь лесным братьям. Хобелары на скаку нанизали викингов на копья, словно мясо на вертел. В поддержку берсеркам уже бросились хускарлы, но лошадников прытко перехватил Бриан. Кони противника, налетев на чужих скакунов, встали на дыбы. Шеренга соратников таниста прогнулась, сам он упал из седла, как и другие отроки. Дети вассалов переглянулись с Брианом, и руки твёрдо взяли мечи так, как повторяли на уроках. Вот и пришло время экзамена.

Даны не ведали, прошли ли дни, часы иль минуты мучительного сдерживания гэльской пехоты, но с подорванным берсерками строем отбиться не было ни шанса. Сквозь открывшиеся, как раны, бреши Дал Кайс пробились за стену щитов, и вот уже викингов на бешеном подъёме стали втаптывать в землю одного за другим. Бойцы в первых рядах смешались в неразделимую кучу. Ивар, рискующий сломать рёбра от чужого натиска, наблюдал вокруг себя настоящую кровавую баню, не в силах ничего сделать. Почти по ту сторону жизни и смерти конунг расслышал знакомый звук рога. Его зычные долгие раскаты отозвались в сердце безмерной благодарностью небесам.

— Это Молла и Доннован! Слышите? Нас вытащат, не сдаваться!

Брес и Махун наблюдали, как из дебрей высыпала сперва горстка, а там и несколько хорошо снаряжённых отрядов конных и пеших гвардейцев. Впереди знаменосец высоко держал длинное древко, на полотне которого красовался поделенный на четверти герб с тремя львами и ещё тремя скрутившимися змеями.

— Эоганахты? Люди ард-риага Моллы? — не выдержал тишины таращащий глаза фуражир.

Брес молчал, хоть сам не разумел, какого дьявола происходит на этом поле. Последней надеждой на объяснение стал ездок в кольчужных доспехах, плаще и шлеме, резво доскакавший до вершины холма. В руке воитель держал мастерски выполненное копьё, на которое закрепили белоснежный стяг. Посреди полотна вышит герб дома Уи Фидгенти: держащая клинок, обвитый змеем, рука. Когда лошадь знатного всадника подошла слишком близко, малочисленная стража живо закрыла риага телами, выставив перед собой мечи.

— Ух, какие опасные парни! — с иронией подал воин звонкий голос, а скакун его нервно затоптался из стороны в сторону. — Кхем! Почтенный риаг и… — муж с любопытством скользнул взглядом по Бресу, на щеке появилась насмешливая впадинка. — Я Доннован мак Катейл. Меня послал ард-риаг… Короче говоря, я вам прямо передам слова моего родича. Как сюзерен Дал Кайс он просит остановить бой и по-братски разойтись. В противном случае мы применим силу. Хотя лично я с большой охотой поболтал бы с сынишками Кеннетига у костра — сколько воспоминаний о старом друге! Ишь какой вымахал детина!.. — весельчак махнул удилами в сторону Махуна, отстранённо наблюдающего за битвой. — Весь в папку! А он… вообще с нами?

— О да. Всего лишь не желает глядеть на гнусного предателя, что, наверняка, пустил кровь Кеннетигу на пару с Иваром, — ответил с каменным лицом Брес, неторопливо смакуя каждое слово и держа руки скрещёнными. — Кстати. Молла с конунгом теперь лучшие друзья?

Доннован долго молчал, не снимая с лица натянутой улыбки, размашистым движением рука перехватила копьё, так что остриё устремилось вниз, а древко зашло за спину, заставив стражу напрячься.

— Надеюсь, сынок, в отличие от Кеннетига, ты умеешь выбирать друзей. Хотя по твоему миляге этого не скажешь, — покровительственно отрезал сановник ард-риага. Лошадь под ним загарцевала и прытко понесла к подножью холма. — Отводи своих, пока не поздно! — донёс леденящий ветер прощальные слова.

Сбросив напускную браваду, Брес устремился к Махуну, взгляд живо окинул всю широту Сулкоит с более чем тысячей воинов: павших, сражающихся и только оголяющих оружие. Мак Катейл повёл коня вдоль растягивающихся по равнине шеренг копьеносцев, мечников и секирников. Как только строй замкнётся, командующий бросит бойцов в гущу сраженья, и разрозненные Дал Кайл разобьются о нерушимые ряды, словно волны о скалы, в лучшем случае спасаясь бегством.

— Каков приказ, Махун? — Брес с тревогой взглянул в жёлтые глаза, что завороженно следили за сечей берсерков с отрядами Кахала и Блатнайт. Но ни поверженные лесные братья, ни сочащиеся кровью раны няньки не занимали мятежный ум ни на толику. Всё естество Махуна созерцало, как багрянцем пропитывается молочная белизна и как подошвы воителей нещадно месят её в буро-жёлтую кашу. Новый удар — новый цвет на палитре, замешанной кровью, слезами и потом. — Махун! — Войска Эоганахтов выстроились, легко подаваясь подсчёту. Полторы сотни копий, не считая Доннована и конной свиты. Чтобы сломить дух врага, им хватит четверти часа. Нет, пятой части, ежели лимеркийцы тоже ободрятся. Прикидывая расстояние для манёвра, риаг мысленно поделил поле на занимаемые одним отрядом квадраты, и тут в размышления вторгся неугомонный Брес.

— Очнись же! — рука мужчины с треском дёрнула плащ на груди риага, но тут же была перехвачена за тонкое запястье. Махун не сдвинулся с места и только сжимал кулак со всей дури, грозясь переломить кость. Когда-то очень давно Брес имел глупость проверить на себе скрытую в сыне Кеннетига силу. Нынче же она в разы возросла. — Не надо, — проскрипел болезненный полушёпот. — Я больше не коснусь…

Со вздохом Брес выдернул побелевшую руку, а у Махуна наконец созрел приказ. Зов рога сигналил об отступлении к лесу. Даны, как только тиски ослабли, бросились наутёк, а за ними и Ивар с хэрсирами, отчаявшиеся воззвать к мужеству бойцов. Стая ворон, изголодавшись по вкусу ещё тёплой плоти, слетела с ближайших ветвей, кружа над местом побоища. Отступающие воины заметили, как одна взбесившаяся птица преследует конунга: непокрытую голову норманна то бил острый клюв, то царапали когти, а сам он с криком отмахивался, улепётывая подальше в чащу. Благодаря муштровке и не жалеющим себя командирам гэлы заняли всю дальнюю оконечность Сулкоит. Шеренги воинов сузились, но потери, в отличие от викингов, были невелики. По приказу первые ряды копейщиков и топорников заменили свежими бойцами из костяка строя.

— Мы выстоим? — обеспокоился Брес, растирая ноющее запястье.

— Враг не хочет драться. Хочет задержать. Лимерик должен уйти. — пробубнил Махун.

Трубный зов и хор обоих воинств слились в оглушительном крещендо, когда армии двинулись навстречу друг другу. Рискуя попасть под человеческую лавину, хускарлы и хобелары во главе с Брианом нашли лошадей, чтобы скорей затеряться за спинами побратимов. Берсеркам и подчинённым Блатнайт повезло меньше: острия поднятых копий гребнем волны уже наползают над их головами в каком-то десятке шагов. Командующая едва стоит на ходящей ходуном земле. И вот страх неминуемой смерти отворотил Блатнайт назад. Увязающие в сугробах ноги несут прочь от неприятеля, поскальзываются, и воительница под тяжестью лат валится ничком в снег. Увидев это, Доннован пришпорил коня, что понёсся к капитанше вперёд войска. Почти на расстоянии протянутой руки перед Блатнайт вдруг выскочил израненный дикарь в почерневшей от крови шкуре. Безоружный Кахал широко раскинул руки, подставляя самое сердце, и мак Катейл без колебаний метнул копьё.

Хоть длинное остриё вонзилось с бешеной силой, гэла не отбросило на спину. Вцепившись в рукоять, Кахал с невиданной стойкостью пал на колени и так же мертвенно застыл. Не в силах остановиться всадник миновал Блатнайт, в короткий миг успев схватить её под грудь, и, сама того не понимая, воительница оказалась на крупе скачущей лошади.

Как будто в забытье нянька слышала, как стучат о мёрзлую землю копыта, лязгает сбруя и натужно выдыхают пар конские ноздри. Потом с неистовым звоном встречались копья с копьями, мечи с мечами, щиты со щитами, а лошадь всё неслась и неслась. Очнуться от полусна помогли крики мальчиков, в которых Блатнайт узнала Бриана и других учеников. Конь заржал громче, остановился, и на миг воительница задохнулась от свободного падения. Земля встретила её вышибающим дух ударом. Дальше была звенящая темнота, в ней кружили напуганные и грязные детские лица, а последней угасающей мыслью звучало имя: «Кахал… Кахал…».

Как и думал Махун, Доннован мак Катейл не чаял одолеть Дал Кайс, но поставил целью задержать преследование остманов как можно дольше. Многие часы упорного натиска и своевременная замена бойцов в первых рядах дали свои плоды: враг отступил. Пока командующий отводил потрёпанные войска на север, в свою вотчину, Бриан с юнцами-хобеларами вихрем ворвались на холм, разогнав мешающихся прислужников риага.

— Брат! Дай приказ идти на Лимерик! Нужно отомстить за смерть отца и лесных братьев! — мечущий танист и не думал спешиваться, готовый после изнурительного боя так же долго гнать солдат до самых стен вражеского лонфурта.

Махун был иного мнения и думал лишь о трапезе, которую и так порядочно отложил, что случалось крайне редко. Памятуя, как риаг самолично подставил Кахала с товарищами под секиры берсерков, словно пешки в шахматной партии, Брес от имени своего покровителя дал Бриану добро и столько людей, сколько понадобится для погони.

Посадив хобеларов и часть пехоты на оставшихся от конницы и обоза скакунов, младший отпрыск Кеннетига достиг берегов дельты Шаннона к закату дня. На своём пути гэлы не встретили никакого сопротивления, и когда городские врата открылись перед Брианом, в чернеющих водах реки он узрел лишь далёкие огни отчаливших драккаров. Все подчинённые Ивара трусливо бежали с ним, в Лимерике осталась лишь горстка стражников да местные поселенцы. В минуту высочайшего напряжения, когда развязка была почти осязаема, Бриан и его братья по оружию ощутили одно и то же: скопленная злость разрывала внутренности, а на глаза упало глухое забрало. Отроку почудились громовые раскаты, небо над головой завихрилось, в нём кружили жуткие тени и слышались взмахи вороньих и совиных крыльев. Со свистом ветра сплелись тревожные неразборчивые голоса, но мало-помалу они соединялись в один дьявольский хор, крича: «Убей! Убей! Убей!». Умоляющие женские голоса просили крови, стонали и смеялись, обещая ни с чем не сравнимое наслаждение, избавление от боли и сомнений. «Упейся их горем! Отомсти! Воздай должное! Покажи свою силу! Восстанови справедливость! Будь беспощаден! Ненавидь! Убей! Убей! Убей!»

Доскакав на коне до пристани, Бриан выдернул из земли горящий факел на длинном древке, пламя поднялось над головами дружинников, как знамя.

— Мой отец Кеннетиг был героем! — танист повернул скакуна к побратимам. — Он умер, потому что боролся за свой дом, за нашу землю с паразитами, которые могут лишь кормиться на чужой беде и смерти! — ломающийся мальчишеский голос задрожал. — А потом они пришли за моей семьёй. Измывались над матерью, чуть не убили Блатнайт, хотели расправиться с братом!.. — ноги пихнули коня по бокам, направив к жилым кварталам. — Не знаю, как вы, но я выжгу их дом дотла!

Жители берегов Шаннона поговаривают, что закат того дня, когда Бриан мак Кеннетиг взял Лимерик, был особенно кроваво-ярким. Хоть зимнее солнце не показалось за плотными тучами, юный наследник Северного Манстера возжёг своё собственное, а река разнесла пепел и горящие щепки так далеко, что сам беглый конунг узрел судьбу своего города.

 

12. Пленники

Беготня в Сеан Корад поднялась, ещё когда дозорные лишь завидели вдалеке приближающееся людное войско с горящим мечом на алых стягах. Гвардия шагала с запада, ведя за собой толпы пленников, а страже до смерти не терпелось узнать о случившемся. Позволив воинам разбирать обоз награбленного и ничейных фуидиров, Бриан с братом и хобеларами вошли в замковые врата. В мощёном булыжником дворе как всегда носилась озабоченная домашними делами прислуга. Конюхи забрали у знатных отроков уставших с дороги скакунов, кухарки носили вёдра и корзины харчей, кто-то резал курицу или поросёнка, другие расчищали снег и кололи дрова. Извечный шум знакомых голосов, запахи дыма, конского стойла и жареного мяса дали отвести душу впервые за несколько дрянных дней.

Не утруждаясь приказами и заботами, Махун, Брес и их подручные прямо зашли в замок, мечтая о плотном обеде и сне в хорошо протопленной спальне. Бриан проследил, дабы укутанную шкурами Блатнайт перенесли в дом на носилках. Нянька лишь подняла голову, чтоб увидеть прибежавшую Бе Бинн и махнуть младшему воспитаннику рукой, дескать, не беспокойся. Шмыгая простуженным носом, Бриан подошёл к вечно издёрганной матери. За спиной у неё два мужика таскали из воза набитые чем-то мешки.

— Милый, почему Махун исчез, ничего не сказав? Что-то случилось? Ах, вы хотя бы живы! — Бе Бин стала нервно ломать пальцы, меж бровей проступила длинная морщина.

— А Махун когда-то что-то молвит? — Бриану хотелось скорей закончить разговор, чужих печальных глаз взор даже не касался. — Мы победили, хотя их было больше. Лимерик взят. И ещё нас предали Эоганахты.

Бе Бин вздохнула так, будто собирается упасть в обморок. К хозяйке замка подоспела видная, несмотря на возраст, старший, чем у госпожи, дама. Волосы она убрала под белый платок, перехваченный медным обручем, а поверх синего платья набросила такого же цвета плащ, украшенный куницей и серебряной вышивкой.

— Всё хорошо, Лаувейя, — Бе Бин сжала тронутую годами руку красавицы.

— Потерь очень мало — спасибо Махуну. Будем ждать поправки Блатнайт, искать новых рекрутов. — Бриан косо глянул на Лаувейю, та сладко заулыбалась, отчего выступили яблочки розовых щёк и частые морщинки у ясно-голубых глаз. — Ивар успел сбежать на свой остров — червь подкожный… Мы его достанем, но сначала — Молла. Пойдём прямо на Кэшел.

Женщины округлили глаза пуще прежнего.

— Что ты говоришь, милый? Это ард-риаг, сюзерен всего Манстера! — воскликнула мать таниста. — Мы займём замок Кэшел? Как же Киллало? На кого оставить Сеан Корад?

— Да не забегай ты вперёд, — Бриан сморщился от жужжания болтливой Бе Бинн, глянул на грузчиков с тюками. — Ты новых слуг наняла? Кто эти два здоровяка?

Дамы тревожно заозирались, лицо хозяйки осветила улыбка.

— О, это не фуидиры, а перегрины. Йозеф и Штерн. Они паломничают в наших землях, попросились поработать за еду и ночлег. Божьи люди — как им откажешь? Говорят, сама Дорофея их принимала.

— Да что ты? — юнец подозвал бродящих в сторонке хобеларов, которые, звеня доспехами, подбежали к побратиму. — Ребята, ну-ка подведите сюда этих двоих! Не удивлюсь, если притащили на себе чумные язвы или проказу.

Не без труда дружинники пинками подогнали к танисту плечистых рослых мужей, которым происходящее явно было не по нраву. Грозя заточенными копьями, перегринов повалили на колени в снег, и не успели те озадаченно замереть, как воины распороли на их груди длинные рубахи. Власяницы соскользнули с плеч на колени, заставив женщин вскрикнуть, а отроков насторожиться, взявшись за рукояти. Ярко-синие наколки с узорочьем северных племён гэлы видели только у остманов и морских рейдеров. Сбивчиво дыша, Стюр с Йормундуром в смятении глянули друг на друга, но с уст не слетело ни слова.

— Мама… — Бриан тяжело выдохнул, покрутил рыжей головой. — Это не прокажённые, но ты превзошла себя!

— Да это лимеркийцы! — вскричал мальчик по имени Диармад, нога с размаху пнула сугроб, окатив викингов грязным снегом.

— Стражников ко мне. Швырнуть обоих в клетки. Я иду спать.

С этим танист снял перчатки и, махнув длинным плащом, удалился в замок.

— Но почему северяне не могут быть христианами? — заметалась Бе Бинн, глядя, как уводят в темницу полуголых перегринов, держа их за шеи печными ухватами на длинных древках. — Это большой грех, Бриан! — госпожа метнулась к Лаувейе, но та была слишком увлечена двумя заключёнными, а на алых устах играла едва заметная ухмылка.

Откуда ни возьмись на головы конвоиров слетел ворон, с пронзительным криком крылья стали бить то одного, то другого витязя, но стоило птице увильнуть от маха руки, как она угодила в раскрытый мешок. С гадким хихиканьем шут, которого мгновеньем назад и близко не было, затянул узел и потащил трепыхающуюся тварь с собой в замковые покои:

— Спорил чёрный вран с сорокой: кто гнездо красивей свил? У сороки злата много, тюк — и кумушку убил!

В оратории Святого Луа зазвонил колокол, созывающий паству на литургию. Гулкий бой почти над самой головой заставил Олалью подпрыгнуть на постели. Переодетая монашкой, но уже в более плотной шерстяной рясе и белом чепце, закрывающем шею и волосы, девушка сидела над больной сверстницей в палатах для умирающих. Немощная крестьянка то серела лицом, то наливалась кровью и порой так закашливалась, что изрыгала, казалось, понемногу свои лёгкие. Лало поила несчастную горячим отваром с ингредиентами, которые советовала Аирмед в своей книге, правда, не все корешки и ягоды нашлись в сумке травницы и тем паче у здешних торговцев. От питья девушку ненадолго отпускало, но вонь и духота до того давили на грудь, а сквозняки так пробирали до костей, что больной себя начала чувствовать сама сиделка.

В длинный дом вошла толстая монахиня-конхоспита, руки высоко держат увесистое деревянное распятье с отлитым из золота Спасителем, набитым на крест. Читая мессу наизусть, клобучница стала ходить меж рядами с лежачими калеками, колокольный звон добавлял действу торжественности. Позади семенила вторая сестра, в руках блюдо с облатками и инкрустированный кубок с вином для евхаристии. Больных причащали по очереди: каждому клали в рот хлеб и давали отпить крови Христовой, а черница завершала таинство, рисуя крест распятьем.

— Литургия вне храма… с женщинами… У нас бы такое назвали ересью, — прошептала Олалья, следя за неуклюжей процессией.

— Охотно выпила б вина, будь оно подогретым с имбирём и мёдом, — подопечная травницы закашлялась. — Жаль, от этой ереси не отказаться. К тому же, теперь пост.

— Набожной тебя не назовёшь, — Олалья с улыбкой поправила одеяло.

— Не поверишь, сестрица, но их тоже. Сколько золота, сколько подношений утекает в ораторий на такие вот распятья, чаши, канделябры, святые мощи…

Когда подошла очередь крестьянки причаститься, та исполнила ритуал покорно и безмолвно. Перед девушкой, подумала Лало, без малого вся палата смочила губы в этом невесть когда мытом кубке.

— Сестра Фридолин, я боюсь, что ей нужна своя посуда, но никак не общая, — зашептала Олалья монахине, догнав её в изножье кровати. — Здесь много тяжело больных, и как бы зараза не гуляла…

— Сестра. — с ходу осадила Фридолин подчинённую. — У вас на большой земле, может, и ходят подобные россказни о миазмах и прочих напастях… Священный сосуд — не посуда. А паства причастится, даже если не может дойти до молельни.

Конхоспиты продолжили обход, Олалья же вернулась к сверстнице, чьи бледные запавшие щёки чуть порумянило вино.

— Зря воздух сотрясаешь. — дева с надрывом прокашлялась, утирая с белых губ капли крови. — Я не жилец, раз уж здесь оказалась. Хочешь помочь — передай моим, когда придут хоронить… пусть сожгут все мои вещи, не скупятся. Будь так добра, сестрёнка.

Рынок Киллало мало чем отличается от Аросы. Те же сбитые прилавки из непригодных для лодок и домов досок, та же грязь и смердящие лужи с рыбьей требухой и прочими объедками для дворняг. Те же немытые полнотелые торговки с голосами, как у морских волков, знакомые менялы, фигляры с нехитрыми играми да шныряющие всюду карманники. От испанцев гэлов, пожалуй, отличает язык из группы схожих островных наречий с вкраплениями латыни и огненные волосы: от бледного цвета слегка пожухлой листвы до каштаново-винного. Пока Йемо с Дорофеей делали покупки и просто обменивались приветствиями с поселенцами, шайка музыкантов затянула весёлую песенку, подыгрывая моряцкому мотиву на дудках и бубне. Хоть Ансельмо волновался за Олалью и даже за непутёвых нормандцев, свалившихся на их головы, с игуменьей было до того легко и безопасно, словно юнец вновь очутился в стенах обители Святого Лаврентия под присмотром ворчливых, но сердобольных старцев.

Мирская жизнь в Эйре имеет сходство с Аросой, а вот о духовной так скажешь едва ли. Никогда Йемо не слыхал и не видел, чтобы столь молодая для церковников дама имела свой приход с такой полнотой власти. Абатессы, над которыми не довлеют старшие патриархи, в Европе, если и встречаются, то в редких исключениях. Почти весь клир оратория Луа состоит из монахинь, которых тут зовут конхоспитами. Дорофея не зависит в действительности ни от кого: ни от меценатов и епископов, ни от риагов, ни даже от Ватикана, чья воля попросту не доходит до далёкого острова.

Даже аскеты в Ирландии не походят на привычных Ансельмо страстотерпцев. Зелёным мучеником у гэлов зовётся отшельник, замаливающий людские грехи под сенью сказочного леса, окружённый красотой природы и зверьми, заменяющими ему друзей. Белый мученик, как Святой Брендан или Патрик, ведёт суетливую, но полную приключений миссионерскую жизнь, неся слово Господа всем землям Эйре. Нередко стопы перегринов оставляют след на песчаном побережье соседней Британии и на континенте. Те же Иоганн и Седулий Скотты и Мартин Хиберниенсис обрели известность и почитание в старом католическом мире.

— Хлеб, сыр, масло, немного рыбы и овощей… Что ещё мы забыли купить? — Дорофея опустила в доверху набитую корзину помощника несколько вилков капусты.

— Может, немного потрохов? В такие холода мясной бульон для больных не был бы лишним, — Ансельмо прогнулся под тяжестью яств, еле успевая за настоятельницей.

— Хм. Это чревоугодие, мой дорогой брат. Приход Святого Луа избегает всяких соблазнов, как плотских, так и духовных, — рассуждала игуменья, кивая каждому встречному прохожему.

— Может, тогда леки? У Олальи целый сборник…

— Мы не тратимся на снадобья шарлатанов и алхимиков. Молитвы и строгого поста достаточно. Запомни, мой мальчик: всякого христианина украшает бедность и простота. Ты не обретёшь Бога и самого себя, пока не отречёшься от власти вещей.

Миновав рыночную площадь, пара в похожих чёрных рясах направилась вдоль грязной улицы меж постоялыми дворами, харчевнями, питейными, кузницами и разного рода торговыми лавками. Ветер сдувал с крыш мелкую россыпь вчерашнего снега.

— Матушка Дорофея, могу я спросить… об ангеле?

— Который толкует со мной? — женщина ласково улыбнулась юноше, что кротко закивал в ответ. — Ну, о тебе он сказал, будто ты проявляешь истинную любовь и смирение даже перед самыми падшими грешниками. Что такие, как ты, в тёмные времена будут служить людям светочем и примирять обезумевших от жестокости. — завела туманную речь игуменья, — Мой хранитель подарил мне ту жизнь, которую я теперь веду, так отчего мне сомневаться в нём и в тебе? А что думаешь ты сам, Ансельмо?

— Честно говоря, я всегда думал о себе… как о гордеце и себялюбце. — Йемо потупил взор. — Но я чувствую, преподобная, что ты знаешь меня лучше. В твоих словах… что-то есть. Меня сделали монахом вовсе не мысли о Боге. Я просто сбежал от прежней жизни, которую презирал: от дома, от родителей, от всего уготованного. Мне не хотелось марать руки и гнуть спину, зато днями напролёт я склонялся над книгами в скриптории. Это была лёгкая жизнь. Ещё легче было не обременять себя действительно важными вопросами. Почему люди жестоки? Почему они убивают? Почему я сочувствую… чудовищам? — парень запнулся. — Когда меня не охватывает слепая злость, я задаюсь вопросом: что заставило человека учинить это? Как он стал таким и так ли виноват… в своей чудовищности? Если честно, люди вокруг очень лицемерны. Их суждения целиком зависят от обстоятельств: причинили зло им или кому-то другому, стал ли жертвой кто-то сильный или беспомощный, насколько жестоко и извращено злодеяние… Дико это признавать, но порой мне вправду жаль преступников. У них нет надежды на справедливость. Ни одна душа тебя не оправдает, когда весь мир отвернулся от тебя.

Всю исповедь Дорофея прослушала, с интересом кивая головой.

— Не перестаю дивиться, откуда в ребёнке столько мудрости! И всё же, дорогой Ансельмо, не обманывайся в своих чувствах. К злодею легко проникнуться, попав под его очарование. Виновен человек иль нет, он может перейти на сторону дьявола. А отвоевать душу у лукавого… это дело благое, но под силу, наверное, лишь святым. Наше с тобой дело — молиться за грешных.

Игуменья со скрипом открыла двери маленькой лавчонки. Спутники окунулись в тепло, нос защекотали запахи старого пергамента и какой-то лежалой ветоши. Купец за прилавком сплошь окружил себя стеллажами со всякой всячиной. Йемо подумалось, что это старьёвщик или ростовщик, какие живут даже в маленьких городах и вечно скупают никому не нужную дребедень. За пару монет мужик с благодарностью порылся под стойкой, достав для настоятельницы толстый свёрток, обмотанный бечевой.

Уже садясь в лодку до острова, Дорофея молча передала покупку удивлённому Ансельмо. Под обёрткой оказалась вещь почти бесценная — книга в кожаном переплёте. Что странно, ни одна страница не была исписана.

Женщина не стала затягивать интригу:

— Ансельмо, тебе было предначертано стать божьим человеком. Тебя ждёт много испытаний и чудес. Ты волен поступать, как знаешь, но я прошу тебя продолжать паломничество. Проповедуй. Неси людям свет и любовь, где бы не оказался. А в этой книге постарайся описать всё самое важное, что хотел бы донести до своих братьев и сестёр. Я вижу, что ты всем сердцем стремишься быть полезным и нужным. Но не замыкайся на ком-то одном: твоей чуткости и сострадания хватит на сотни, а то и тысячи. Не растрачивай свой дар! — в груди у монахини защемило от того, с каким трепетом онемевший Йемо внимал её словам. — Ты очень нужен Эйре, нужен её людям и особенно правителям. Остров сейчас раздроблен на десятки королевств и приходов. То, что создал Патрик и его преемники, разрушено бесконечными войнами до основания. Арма, Клонмайенос, Бангор — все величайшие церковные оплоты разграблены и сожжены. Народ теряет веру, ведь некому донести её до их умов и сердец. Ангел предрёк, что в конце концов Эйре вновь повернёт к многобожию… если перестать бороться. Я осталась почти без союзников. Ватикан… только и ждёт, когда резня с остманами и междоусобицы ослабят нас. Как и во времена Цезаря, они придут водворять свои порядки на пустом пепелище. Пойми, спор здесь ведётся не за клочки земли, а за души людские! Ватикан никогда не снизойдёт до простой паствы. Но мы другие… Прошу, если ты и вправду тот, о ком говорил ангел… встань на верную сторону.

После обедни в оратории Ансельмо разделил трапезу с клириками, что приняли его так же гостеприимно, как и сама игуменья. Решив проведать Олалью, юнец застал подругу в самом мрачном настроении, замученную и раскрасневшуюся. Травница вцепилась в запястье Йемо, и пара оказалась на задворках дома умирающих, где конхоспиты стирали бельё и повязки для ран. Девушка была до того издёргана, что вся дрожала.

— Йемо, где ты был! Я такого ужаса никогда не видела!

— Что такое? — рука чернеца легла на чужое плечо, отворачивая Олалью от посторонних глаз. — Ты можешь говорить тише?

— Эти тётки… — гневно зашептала новоиспечённая сиделка. — Они чудовищно справляются со своими обязанностями! Никто тут никого не лечит. Больные недоедают. Спят в холоде. Здесь нет снадобий даже от боли. А на мои травы они смотрят так, будто я богоотступница какая! Мне сдаётся, тех, кого ещё можно было поставить на ноги, они загоняют в могилу! Одна девушка…

Из палат, расталкивая хлопочущих сиделок, явилась сестра Фридолин, чей тяжёлый взгляд мигом оценил обстановку. Ансельмо с Олальей враз дёрнулись на месте.

— Лало, прости, но надо потерпеть, пока Йорм всё не разузнает, да и я тоже.

— Забери меня отсюда!

Только девица начала плакаться, как зычный голос конхоспиты и её гнетущее присутствие заставили названных перегринов вернуться к будничным делам.

Темница под Сеан Корад вмещает всего несколько зарешёченных камер, но стража предусмотрительно рассадила Йорма и Стюра по разным клетям. Самым тяжким испытанием было не время, проведённое в компании с крысами и пауками, не холод стен и земляного пола и не издёвки охранников, а невозможность выдать даже имена друг друга. Как только викинги начинали шептаться, их прерывал чей-то навязчивый кашель или громкая болтовня.

— Нас обещали накормить за работу, — не выдержал урчания желудка Йорм. — Дайте хоть хлеба кусок!

За столом у лестницы, ведущей наружу, двое откормленных тюремщиков играли в кости и попивали пиво. В кольцах на стене пылали факелы, а угадать время дня в глухой темноте не представлялось возможным.

— Я слыхал, остманы питаются только младенцами, — посмеялся стражник, снискавший одобрение товарища.

— Уж лучше они, чем запечённый бараний желудок, набитый его же потрохами, — вмешался Стюр, усевшись под самой решёткой, а голову печально склонив на холодные прутья.

— Хаггис едят шотландцы, — покривился второй тюремщик. — Чёрт, довольно трепаться о еде! Пост сдавать ещё не скоро! Заткнули рты!

— Одно радует: скоро так отощаю, что пролезу через эту решётку, — вздохнул Йорм.

Долгие часы в камере благодаря поминутным провалам в сон кое-как прошли, когда низкая дверь темницы отперлась с лязгом засовов. Охранники впустили вместе с ледяным ветром хрупкую женскую фигуру, которая обменялась с ними парой неразличимых фраз. Низко откланявшись, надсмотрщики бодро поднялись по лесенке в вечерний сумрак, а незнакомка прошествовала к одной из клетей. В руке брякнула связка ключей.

— Ты Йозеф? — от женского голоса Йорм так опешил, что смог лишь утвердительно кивнуть. Из-за сквозняка тело бил озноб. — Послушай, я тебя выпущу, только старайся помалкивать и делать, как я велю. Мне можно верить. Позже всё объясню.

Увесистый ключ провернулся в замке, и решётка скрипуче отворилась. Не веря в происходящее, Йормундур вышел на свет, глаза тут же нашли Стюра, что вцепился в прутья, как умалишённый из бедлама. Женщина в богатых одеждах поспешила к выходу.

— Йорм! — северянин метнулся к приятелю, знакомые ладони нашли друг друга во мраке. — Ты говорил, что отдашь мне Метлу! — они обернулись к озадаченно вскинувшей светлые брови гостье, — Проклятье, ты ведь поможешь мне?

Берсерка охватила бессильная злоба. В который раз на Йорма, и пальцев не пошевелившего, свалилась удача. Стюр мысленно проклял себя за поблажки непутёвому другу, но тот решительно отрезал:

— Что за дрянной вопрос, конечно! Только дождись меня!

— Уж никуда не денусь, можешь быть уверен, — съязвил Стюр в спину уходящему побратиму.

Сообщники минули двор под покровом ночи и так же незаметно пробрались в замок по узкой винтовой лестнице, должно быть, с чёрного хода. Знатная дама отвела пленника в свои богатые покои, где фуидиры успели накрыть на стол вместительный поднос с несколькими блюдами и графином вина. Посреди комнаты с просторной постелью, парой кресел, прялкой и пяльцами с начатой вышивкой паром исходила полная воды лоханка. Часть спальни освещал разожжённый очаг, выложенный в полу полукругом.

Прежде чем заводить беседу, неизвестная благодетельница предложила нормандцу скинуть с себя рваные тряпки и как следует отмыться, за одно прогнав озноб. Избавиться от власяницы и штанов было недолго, и Йормундур покорно передал рубище даме, что нависла над ним в ожидании, словно надзиратель. Вблизи стало ясно, что породистая дворянка давно не молода, но ревностно сберегла в себе всю прелесть ушедших лет. Увядающая кожа осталась белой и сияющей, очи всё так же завораживают, а чувственные губы — манят. Такие женщины становились жёнами ярлов и конунгов, а молва о красе их ширилась на целые страны.

Не стерпев то ли наготы, которой хозяйка ничуть не стеснялась, то ли собственной вони, Йорм окунулся в купальню с головой. Скованные дрожью мышцы помалу расслаблялись, под липовым мочалом тело из грязно-чёрного становилось светлым и чистым, а стоячие торчком волосы — вновь пшеничными. Постукивая каблуками, незнакомка прошествовала к столу, где налила себе в чарку немного вина.

— Я Лаувейя. Была одной из жён Кеннетига — покойного риага и владельца этого замка. Я родила ему сына, Лахту. Он тоже был риагом… но недолго, ведь пал от ран в бою. Точней, домой его доставили живым, если так можно сказать о навечно прикованном к постели. Страдания моего мальчика закончились совсем недавно. — проплыв мимо лохани, женщина бросила на край чистое льняное полотенце. — Моё дитя было мне единственным близким другом, от кого я не ждала внезапного предательства. И что же — он стал жертвой амбиций септа. Как и я, ведь муж очень скоро нашёл мне замену. В лице Бе Бинн, нынешней хозяйки замка.

Оставив чарку на прикроватном столике, степенная Лаувейя скрылась за раздвинутой ширмой, затейливую роспись которой освещал огонь. Зашуршали платья, шнурки, послышалось постукиванье бусин.

— Ты говорил с Бе Бинн и понял, как она добра и наивна. Нет, я не виню её за распутство Кеннетига: жён он заводил и до меня, а те рожали ему многих сыновей. Затем хоронили их. Я люблю её мальчиков: Махуна и Бриана. Просто… боюсь, они не защитят меня, когда так увлечены завоеваниями.

Из-за ширмы Лаувейя вышла в одной исподней сорочке, прикрытой длинной шалью на плечах. Под платком прятались густые белокурые волосы с серебристыми ниточками первой проседи, упавшие ныне крупными вихрами на высокие тяжёлые груди. Вдова, взяв своё вино, присела на край постели, так что стройные ноги обнажились почти до колен.

— Очень скоро в Сеан Корад настанут большие перемены. Бриан остынет и вовсе позабудет о вас со Штерном. А там они с братом уйдут в очередной поход. И вряд ли вернутся: если не погибнут, так займут родовое гнездо Эоганахтов.

Лицо Лаувейи скрылось за крупной чашей, но очи жадно следили за тем, как викинг, обмокая, выбрался на расстеленные шкуры, и белое полотно впитало капли с молодого поджарого тела, покрытого шрамами и расписного, как диковинная утварь.

— Что за люди вертятся вокруг здешнего властителя? — Йорм прикрыл чресла полотенцем и уселся в ногах своей освободительницы.

— Ты о Махуне? Его семья: мать и брат. Блатнайт, нянька. Её легко спутать с бывалым солдатом в тяжеленных доспехах. Когда Кеннетиг только нанял её в челядинки, она ходила в платье, фартуке и чепце, как все бабы. А после налёта на замок Блатнайт как подменили. Она всерьёз взялась защищать Бе Бинн и детей, стала тренироваться с мечом на ристалище, прошла настоящую ратную подготовку. Муженёк, наверно, со смеху бы покатился, увидь её сейчас, но он всегда ценил нашу няньку. И на смертном одре, конечно, велел беречь сыновей, что она и делает с небывалым усердием. Да, с Блатнайт лучше дружить. Как и с Бресом, что заслужил огромное доверие септа.

— Чем же? — совсем рядом с Лаувейей Йормундур оценил её фигуру под рубахой. Женщина не обрюзгла, хоть тело с годами поплотнело. Под натянутым лёгким сукном подымались и опускались вершины отвердевших сосков.

— Тем что спас всех, — запросто ответила дама. — Именно он в ту злосчастную ночь не дал умереть Бе Бинн и Махуну, даже Блатнайт чуть ли не с того света вытянул. К счастью, в те годы я взяла Бриана к себе воспитанником в родовой замок моего клана. Когда мы отправили мальчика обратно в Сеан Корад, Брес уже влился в семью, как родной, и не отходил от Махуна. Вернее сказать, мы с Бресом и есть родня, ведь он тоже Дал Кайс.

— А шут?

— Кто? — Лаувейя мелодично расхохоталась, а от лучезарной улыбки, выпячивающей яблочки щёк, лицо стало во сто крат милее и моложе. — Про него я и не вспомнила бы! Что сказать про шута? Дурак есть дурак.

Йорм решительно привстал, на коленях подполз к кровати, и вдова нежданно оказалась в замке мускулистых мужских рук, поставленных у её бёдер. Глядя в яркие глаза северянина, женщина не могла стереть улыбки удовольствия.

— Стало быть, ты нуждаешься в союзнике и защитнике. И его ты ищешь в таком, как я.

— Ах, милый несчастный Йозеф, — Лаувейя с нежностью взяла изувеченную руку, мягкие пальцы стали гладить кожу, будто младенца.

Любовные приговоры сменились рваным вздохом. Ласки нормандца были почти насилием, и восторг от них соседствовал со страхом и едва стерпимыми муками. Лаувейя покорно терпела, когда Йормундур всем весом вдавил её в постель, когда зубы оставляли звериные укусы, а пальцы сжимали до синяков. Она мстила ему, царапая спину острыми ногтями, сминала короткие мокрые волосы в кулаке. Когда любовник вертел и швырял её на простыни, будто куклу, краем затуманенного ума вдова опасалась, что вот-вот северянин перейдёт черту и сломит её. Но прерваться было невозможно, ведь страсть и мощь Йорма не оставляли позади ничего более притягательного и желанного. Даже с Кеннетигом она не ощущала себя столь безвольной.

На миг нормандцу почудилось, что покои погрузились в глухую тьму, и тут же очаг вновь возжёгся, но едва-едва, будто ветром задутый. Вдова под ним прекратила стонать, и викинг охнул, когда крепкий захват бёдер опрокинул его на спину. Лаувейя оказалась сверху, почти целиком закрытая копной вьющихся волос. Тут совершенное тело выгнулось, белые груди открылись, а рука высоко откинула гриву назад. Свысока на Йорма глядело совсем незнакомое смеющееся лицо.

Мужчина проморгался: верно, от голода и полумрака голова затуманилась. Но видение не прошло: извиваясь, юная незнакомка, стройнее и краше Лаувейи, водила ладонями по узорочью на теле северянина. Йорм прошёлся руками по талии, что легко можно взять в обхват. Взъерошенные, как у ведьмы, волосы сделались угольно-чёрными, очи — карими, худое бледное лицо обрело стервозность, пылкость и такое безумство, что викинг мог лишь в исступлении таращиться.

— Ты кто?

— Нет — ты кто? Никчёмный калека или чемпион? — прелестница провела пальцем по губам любовника: ногти длинны и чёрны, словно у хищницы. — Я твой сон, Йормундур.

— Это… прекрасный сон.

— Послушай, герой. Не верь фоморам, не слушай их речей, не бери их даров. Выпусти ворона из клетки: его пленил шут. Действуй расторопно. Но сперва спустись в арсенал и облачись в доспехи стражника. Оставайся незамеченным и не оглядывайся на других, ежели намерен идти к цели, — дева сделалась серьёзной и спокойной.

— Я увижу тебя ещё? — спохватился растерянный Йорм.

— Да. Когда докажешь свою преданность.

Неощутимый ветер вновь загасил огонь, и в непроглядной мгле всё тело Йормундра напряглось от удовольствия. Вместе с толчками крови он ощутил, как высвобождается в нём необъятная силища, высасывая все соки до капли. Уже в полузабытьи почти невесомое тело как будто обвили тёплые любящие объятия. Лишь теперь Йорм постиг, как сильно ему не хватало этого искреннего утешения.

Проснувшись посреди ночи, воитель понял, что подле него мирно спит Лаувейя — всё та же стареющая белокурая дворянка. Натянув рваные штаны, Йорм тишком выбрался в коридор и, пока стража мирно похрапывала, оперев головы на копья, стал осматривать встречные комнаты. Вскоре замковое эхо донесло до чуткого уха какую-то возню, и под одной из дверей на каменных плитах показалась полоска неверного света. Приоткрыв зазор ещё на дюйм, Йормундур рассмотрел обжитые покои и отброшенную на стену тень. По блуждающему и тухнущему свету пламени стало ясно, что кто-то держит свечу.

— Ш-ш-ш-ш-ш! Тише, пташка, тише. Не бейся, нето поранишь крылышки. — истерично зашептал мужской голос, перешедший в захлёбывающийся смех полоумного. — Ну-ка дай-ка подрежем их! Ха-ха-ха! Ух как задымились-то пёрышки! Да-да, горячо! Оп-оп! Свеча совсем близко!

Железо заскрипело так, словно раскачивалась подвешенная клетка, а воронье карканье отвело все сомнения. Шутник с мерзостным голосом поставил подсвечник, очевидно, на комод, раздался щелчок замка, отворилась дверца. Тень на стене сузилась, и наконец вышло разглядеть короткий сутулый силуэт с торчащим хохолком на макушке. Брякая бубенцами, фигура опустила трепыхающуюся птицу на пол, шагнула назад.

— Ну же, пташка, лети! Улетай в тёплые края, хе-хе-хе!

Шут помахал одной рукой, но другая тихонько потянулась за пазуху. Попрыгав из стороны в сторону, ворон попытался упорхнуть от мучителя. Щёлкнул хлыст, и от внезапного удара птица вновь рухнула наземь. Так дурак плясал вокруг животинки, и, хотя она хитро и ловко изворачивалась, изувер с невиданной ловкостью бил прутом по полу, не оставляя надежды на бегство.

Наигравшись вдоволь, шут посадил ворона обратно, а сам завалился дрыхнуть. Когда от его храпа уже грозился рухнуть потолок, Йорм спокойно проник в спальню, а там поддалась и защёлка на клетке, которую птица отчаялась открыть клювом. Вылетев, она уселась викингу на руку и клюнула так больно, что тот подпрыгнул. Вот и вызволяй теперь питомцев роковых красоток!

Поутру заплывшие от отёка глаза Блатнайт раскрылись так рано, будто её ждал очередной урок на ристалище. На удивление, Бе Бинн тоже была на ногах, и по зову прислуги скоро впорхнула в покои преданной стражницы. Госпожа распорядилась в завтраке для раненной, очаг же следовало очистить от золы и заново растопить.

— Ну как твои рёбра, милая? — печальная мать семейства застыла в изножье кровати, опущенные ладони кротко сцепились.

— Не сломаны, хвала Бригите. — Блатнайт в льняной сорочке закряхтела, силясь встать в постели. — Будь добра, отвори ставни. Хоть погляжу, что там за шум во дворе.

Бе Бинн покорно открыла окно, и с помощью заботливых рук хозяйки больная оторвала спину от перины. Оценив происходящее в стенах Сеан Корад, воительница обомлела: в ворота въехала группа благородных, явно нездешних всадников, за ними гналась деревенская детвора с приветственным галдежом, а фуидиры прерывали работу, дабы низко поклониться почётным гостям.

Тем часом на своём острове Дорофея созвала конхоспит, раздавая указания на целый день: забот у прихода как никогда много, но до вечера настоятельнице придётся улаживать дела поважнее. Заслышав это, Йемо поспешил разузнать, что отправляется игуменья в замок риага на пир с послами-англичанами. Вестимо, связи за морем церкви не помешают. После жарких уговоров Дорофея сжалилась, чтобы взять с собой и парочку перегринов с оговоркой, мол, те будут помалкивать. После обедни, нарядившись в чистые рясы, Ансельмо и Олалья с наставницей сели в лодку, отправившись к маячащей за деревьями башне.

Махун с Брианом принимали посланников в больших палатах, увешанных по стенам трофейным оружием и громоздкими пыльными полотнищами флагов, свисающих, подобно гирляндам. Поставленные в ряд длинные сосновые столы тянутся от парадного входа до самого трона риага, которого окружают кресла матери, таниста и первого помощника. Здесь столешница расширяется, обретая чудную неровную форму: плотник сохранил природную кривизну ствола и его благородный рисунок. Рассажены высокие гости по длинным лавам. Перед ними — богатые яства, вина, пиво и мёд. Зажаренные на вертеле кролики, куропатки и свежая рыба поданы как закуски перед королём стола — откормленным лесным боровом с румяным яблоком в зубах. Для увеселения в Сеан Корад пустили бардов, жонглёров и музыкантов, что крутились то по одну сторону от дворян, то по другую. Бренчание лютни, свист дудок и бой барабанов перебивали бьющие о полные тарелки серебряные ложки да стучащие по столу медные кружки. Развесёлая публика бросала под ноги артистов звонкие монеты, и те исполняли чьи-то любимые похабные куплеты.

На пир правитель созвал своих хобеларов и военачальников, брегонов, вдов Кеннетига и ближайшую родню. Ближе к дверям зала расселись сами пришельцы — английские тэны, служащие сановниками и военной элитой при дворе короля Эдгара Миролюбивого. На доспехах и плащах воителей — золотая крылатая виверна, хищно разинувшая пасть со змеиным языком. Тэны держались дружелюбно и просто, а гэльская дружина охотно заводила с ними беседы. Между делом соседствующие островитяне обсудили славную битву при Сулкоите и столкновение галисийцев с нормандцами в Форнелосе, из-за которого на юге материка нынче тут и там полыхают пожары и разоряются города.

— Неспокойно и в северных землях, — подметил англичанин, помахивая наколотым на нож дымящимся крылышком. — Наш посол передал, мол, княжество русов осталось без регентши. Хельга или Ольга, как зовут её там, что приняла наконец христианскую веру, приказала долго жить. Теперь сын её Святослав вернулся из походов в Киев, а о беде его живо прознали вражие кочевники.

Когда заговорили о смуте в Испании, сидящие подле Дорофеи Йемо и Олалья заволновались, но быстро взяли себя в руки, обменявшись молчаливыми взглядами. Стюра с Йормом было не видать, и в голове Ансельмо стали метаться идеи, что викинги вполне могли запропаститься по неведомой просьбе Диан Кехта или вовсе отчалить назад на большую землю — чем чёрт не шутит?

Тэны завели речь о мудром правлении Эдгара и о взаимной выгоде, которую могла бы принести Дал Кайс связь с таким надёжным и могущественным домом, как Уэссекский. Когда невозмутимость Махуна заметно обеспокоила англичан, Бриан и Брес, забыв о неприязни, зашептались:

— Он им ответит, или чего мы ждём?

— Я ими займусь.

Кудрявый молодец поднёс ладонь ко рту и наклонился к уминающему обед риагу. Тот пошевелил губами, Брес приосанился, и тэны наконец приготовились слушать.

— Риага интересует, водит ли Эдгар какие-либо дела с Эоганахтами? И зачем королю враждовать с Моллой, ища дружбы с нами?

— Извиняй, любезный, но отчего риаг сам не спросит? — встрял один из британцев.

— Охрип, — фальшиво улыбнулся Брес, подивившись своим же словам. Бриан понурился, пряча глаза за козырьком ладони. — Сорвал голос во время сражения. Ну знаешь, отдавал команды…

Меж тэнами прошло негромкое бормотание.

— Эдгар и его советники из витана считают Дал Кайс лучшими претендентами на манстерский трон, нежели избранники ангелов, гонящиеся за красивой родословной. — крикнул посланник из того конца залы.

— Хм, пожалуй, договор о ненападении пришёлся бы… — пустился в рассуждения Брес, но сосед так отдавил ему ногу, что довелось принять грубый намёк.

— Что насчёт требований? — вмешался нахмуренный Бриан.

Тэны ехидно заулыбались молодости и серьёзности таниста, но с ответом не помедлили:

— Мирное соглашение витанагемот предлагает подкрепить обменом заложниками.

Повисло долгое безмолвие. Музыканты заиграли на лютнях лирическую балладу, вторя витиеватым строкам саги. Кусая губы, танист оглядел гостей, и рыжеволосая голова безнадёжно склонилась к Бресу.

— Риаг подумает, — советник деловито сложил руки на столешнице. — Наслаждайтесь трапезой, дорогие гости.

Неожиданно Дорофея позволила своим покровителям выиграть время: подойдя к тэнам, она любезно затеяла беседу о христианской церкви и её общности по всей земле, что определённо понравилось английским посланникам. Тэны пригласили даму присесть подле них и уже не глядели в сторону хобеларов, между которых затесались трое новоприбывших, облачённых в туники, пластинчатые доспехи и кованые наручи.

Растерянная и опечаленная Олалья, которой кусок в рот не лез, несмотря на скудную и неаппетитную кормёжку при оратории, подняв голову, разом обмерла. Посреди двух гэльских вояк сидел её Стюр, но одетый в точности, как гвардейцы риага.

— Йемо! — дева пихнула друга в плечо, так что он выронил ложку. Проследив чужой шалый взгляд, монах быстро понял, что к чему.

Стюра отмыли, привели в порядок, причёсанные волосы аккуратно легли на плечи, и только запущенная борода добавляет непривычной суровости. Повязки на глазу воин тоже лишился, так что преспокойно сверлил взглядом чужаков, оценивая обстановку. С такими же молчаливыми, как он, соседями берсерк, однозначно, не ладил: те зажали его, будто надзиратели, но виду не казали. Олалья поняла, что по ту сторону стола Стюр не замечает их с Йемо. В попытке привлечь внимание своей кружкой девица опрокинула графин вина, и трапезничающие хобелары громко охнули. Наконец норманн соизволил повернуться, очи округлились от неожиданности и больше не могли оторваться. На милом сердцу лице Олалья в страхе прочла крайнее беспокойство и бессилие. Ансельмо больно сжал руку, напомнив о своём присутствии.

— Друзья-англичане, позвольте вопрос! — Бриан высоко поднял чашу, тэны отвлеклись от общения с игуменьей. — Есть ли вести о морских конунгах и их великой армии? Появляются их суда у ваших берегов?

Посланники стали угрюмы, будто танист нарушил своими речами табу.

— Уж появляются, коль скоро Эдгар отстёгивает им данегельд, то бишь датские деньги.

— Вы тому не рады? — прохладно ответил Бриан.

— Мы бы рады навек вытурить эту погань, шныряющую по Северному морю! Да только язычников, как падаль, там и сям приносит волнами на наши берега!

— Гэлы тоже ненавидят северян, — танист опустил лицо на скрещенные ладони, зелёные глаза оглядели взволнованного Стюра. — И вырезают язык всякому остману, которого встретят.

— Так разве это не чудный повод заключить союз?

— Господа, риаг принимает ваши условия, — Брес торжественно поднялся, рука махнула в сторону пленённого берсерка. — Вот этот витязь по имени Штерн из личной дружины Махуна будет вашим заложником. Кто ваш человек?

Стюр подпрыгнул, как на иголках, выпихнутый одним из своих конвоиров на ноги. Взгляд метался то к обомлевшей Олалье, то к хозяевам замка, то к явно недружелюбным вооружённым англичанам. Неверное слово может сейчас стоить жизни. И всё же викинг не мог поверить, что его вот так запросто обменяют, точно раба. От потока мыслей голова готова была разорваться.

В смятении находились и тэны, ведь ничего не знали о заложнике Дал Кайс. Впрочем, доспех и благородная наружность сыграли свою роль, введя незваных гостей в заблуждение.

— Я останусь, — один из людей короля встал со скамьи. — Надеюсь, обмен равноценен? — увидев сдержанный кивок от риага, тэн обернулся к побратимам. — Тогда мои братья могут отплыть уже сегодня.

— Сеньоры! — с грохотом опрокинутой посуды вспотевшая монашка подскочила из-за стола. Лицо в обрамлении белоснежного чепца стало свекольно-красным. — Не сочтите это дерзостью, но возьмите и меня тоже! Мне нужно… нужно в Англию!

Лаувейя, до этого болтавшая с Бе Бинн, разразилась непрошенным смешком, а за ней все мужи в зале хором подхватили хохот.

— Сядь, дура, — шёпотом прорычал Ансельмо, рука безуспешно дёрнула деву вниз с такой силой, что еле не вывихнула сустав. — Не делай этого! Ты роешь себе…

— Если вы честные христиане… Я ведь не доставлю много хлопот! — истерично продолжила своё Олалья.

Дорофея лёгким касанием руки тэна призвала его сесть обратно. Англичане взглянули на настоятельницу, наблюдающую за нелепым представлением с суровой гримасой.

— Друзья, я лично прошу вас взять мою конхоспиту. Она посетит обитель, где живут теперь её старшие сёстры.

— Тогда решено! — воскликнул один из британцев. — Только поспеши со сборами, сестрёнка!

Гостей и заложника провожали в долгий путь на закате. Конюхи как следует накормили и напоили лошадей, Стюру дали скакуна из замкового стойла, а англичанам — припасов в дорогу. Сыплющий снег мало-помалу перерастал в метель, затянутое тучами небо погрузило окрестности Киллало в мрачную синеву.

Каких бы слов не находил Йемо, Олалья напрочь отказывалась слушать. Заливаясь слезами, она шептала, как любит единственного преданного друга, но место её навеки рядом со Стюром, невзирая на любые размолвки.

— Йемо, миленький, твоё право плюнуть мне в спину как подлой предательнице! Клянусь, я ничего не могу с собой поделать. Он мой! Я с детства верила, ждала, что за мной придёт прекрасный рыцарь. Я умру, но не брошу его! Ты понимаешь меня как никто, я знаю.

— Ты не можешь… Пожалуйста… Умоляю, не уходи!

Вырвавшись из ослабевших мальчишеских рук, Олалья рванула вслед за всадниками, уже взбирающимися на коней. Перед берсерком девушка на миг запнулась, но совершенно бесконтрольный порыв бросил её в объятья возлюбленного. Тэны засмеялись: вот так распутные монашки нынче пошли!

— О, Водан… — содрогающийся викинг и сам был на грани срыва. Хоть руки крепко прижали несчастную к груди, в лице не было ни капли радости. — Не нужно было, милая. Зачем же ты… — мужчина долго вздохнул, ничуть не разумея, плакать от счастья или провалиться под землю с таким раскладом дел. — Где же проклятый Йорм! Я уж начинаю верить, что он нас предал. Сдох он, что ли? Как быть-то?..

Ансельмо, видя, как конники в сёдлах погоняют лошадей, последний раз навзрыд позвал Олалью, но рот быстро заткнула чья-то крупная рука. Монаха силой оттащили в гущу толпы, а когда развернули, под солдатским шлемом, скрывающим почти всё, кроме рта да глаз, он узнал безучастного Йормундура. Норманн, как и Стюр, вырядился гэльским гвардейцем, затерявшись среди дворового люда.

— Йорм, наконец-то! Скорее, поскачем за ними!

— Ш-ш-ш! — ладонь вновь захлопнула рот. — Угомонись, трэлл. Ты вообще не помнишь об уговоре! Мы остаёмся здесь. И не станем творить первое, что стукнет в голову! Усёк, сосунок?

— Я ведь никогда не увижу Лало! Я не… да как же… — срывающийся голос захлебнулся в горьких слезах, и Йормундур не нашёл лучшего ответа, чем крепкие объятья.

— Ты же знаешь Стюра: с ней ничего не случится. Отпусти Лало. Она этого хочет. Послушай, я знаю, что у тебя никого не осталось… — Йорм сглотнул. Язык будто отказывался поворачиваться. — Ты можешь… рассчитывать на меня.

Ансельмо оторвал лоб от чужой груди, кулаки утёрли влагу с щёк.

— Значит, ты будешь мне роднёй и любимой девушкой? — покрасневшие глаза нашли небесно-синие. — Ты стал другим. Не знаю, кто в тебя вселился, но, пожалуйста… не дай собой вертеть, как им вздумается. Нутром чую, что это опасней, чем престольные интриги конунгов и риагов.

— Я тоже чувствую в себе перемены. Но я не хочу…

Ансельмо обернулся на голос Дорофеи, ищущей подопечного в толпе. Рука сжала наплечную сумку, под сукном — подаренная книга. Как только голова посветлела и в памяти всплыл вчерашний разговор, монах решительно направился к игуменье, оставив задумчивого Йорма за спиной.

Изображая караульного, викинг бродил вдоль да около опустевшего двора Сеан Корад. Снег заметал всё сильнее, время подошло к ночи. Как назло, невесть куда запропастилась птица Диан Кехта. Уже когда северянин повернул к дверям замка, чтобы отправиться в покои Лаувейи, тишину рассёк топот копыт и удары железных колёсных ободьев о булыжники.

Из загона выкатил крытый экипаж, каких викинг отродясь не видал, запряжённый двумя скакунами. На телеге достроили высокие стенки с дверью и крышу, оставив скамью для возницы и заднюю подножку. С повозки спрыгнул, как показалось Йорму, малый ребёнок. Пока лазутчик прятался в тени замка, к экипажу подоспела вторая фигура, закутанная с головы до пят в плащ с капюшоном. Первый силуэт поспешил отворить дверь, рука торопливо замахала. Дунул порывистый ветер. Тут, сорвав капюшон, он высвободил и подхватил ввысь целое облако белокурых волос, словно яркое пламя в темноте.

«Лаувейя?» — поймал себя на мысли Йорм.

Женщина, как подумалось воину в непроглядной вьюге, попыталась справиться с хлещущими по лицу кудрями, руки с натугой вцепились в плащ, натянув его обратно на голову с большим трудом. Подгоняемая малолетним возницей, вдова укрылась от снега в экипаже, и её смелый спутник ловко вскочил на своё место позади лошадей.

Когда в воздухе щёлкнул хлыст, а петли колёс заскрипели, Йормундур сорвался на бег. Повозку удалось нагнать до того, как кони пустились рысцой. Ноги шатко взобрались на подножку, рука вцепилась в неровную крышу на уровне груди. Сердце подсказывало: что-то нечисто с этой Лаувейей. Так или иначе, поездка предстояла нежаркая.

 

13. Гарем аль-Хакама

Как красочно расписывал новым друзьям Малик аль-Сафар, Кордовский халифат был поистине велик, и стоило флотилии Гундреда отчалить от берега Понтеведры, проложив курс строго на юг, каждый обозримый клочок земли здесь принадлежал владыке Аль-Андалуса, мавританской империи. Среди зимы, когда год подходил к концу, викинги чувствовали, как лига за лигой солнце становилось теплее. Звериные шкуры снимали с плеч и отправляли в сундуки под скамьями гребцов, доставая самотканые рубахи. На драккарах настали деньки долгих морских переходов, когда сплочённое войско превращалась в большую семью: можно было залечить раны, спеть любимые походные песни, рассказать саги и просто стать частью компании, по которой каждый бравый налётчик тоскует на берегу.

Чем веселей звучали голоса побратимов, тем горестней было на душе у Корриана, запертого, словно зверь, в крохотную клетку. Не в силах даже встать в полный рост опальный берсерк несколько дней к ряду просидел сиднем, замерзая ночами и маясь от жары днём. Обездвиженные мышцы затекали, ноги приходилось ежечасно растирать, и даже так воитель с трудом их чувствовал. Свёрнутый, будто кошка, Корриан силился спать, чтобы хоть как-то убить время, но это было так же просто, как вздремнуть, балансируя над пропастью.

В тот день, когда прошёл хольмганг, каждый на корабле счёл своим долгом плюнуть в поверженного предателя или одарить подлеца парой-тройкой крепких ругательств. Днём позже издёвки продолжились, но стали куда реже: то ли от лени, то ли перегорело, как оно обычно случается. Корриан не ответил ни на один выпад. Слова соратников доносились точно издалека, как рябь на воде. Мысли же ушли на глубину, и были не светлей беспроглядной пучины.

Силы утекали час за часом, тело цепенело, разум заволок туман. По наказу Лундвара Корриана лишили еды. А тому добряку, кто осмелится напоить клятвопреступника, жрец уготовил свободную клетку. С таким раскладом доплыть до Компостелы живым пленник и не чаял.

Однажды в безумной череде мельтешащих лиц Корриану почудились ближайшие друзья-берсерки. Они глядели свысока, полные презрения и немного — жалости. Старший из них даже посетовал, мол, жизнь и честь загублены из-за сущей глупости. Любящие родители, супруга, дети, по сути, отданы в жертву Тордис, которую он так ненавидит! Слова товарища разрушили обет молчания, и Корриан поспешил разразиться горькими речами, вот только ум давно свернул с тропки реальности и блуждал в дебрях видений и снов наяву.

Проснулся узник одной из прохладных глухих ночей от предельно настоящего живого ощущения влаги на губах. Вода стекала по бороде под рубаху и наполняла горло, как русло пересохшей реки. Один за одним жадные глотки проясняли голову, и в руке невесть откуда взялась сила поднять полную чарку. Напившись, Корриан разлепил осовелые глаза. Перед ним сидела Тордис. Все свидетели смелого проступка свернулись между лавами и видели разве что третий сон. Из уст опешившего берсерка не могло слететь ни слова.

— Ты бредил, — ярлица предусмотрительно забрала у мужчины пустой сосуд. — Не думала, что у тебя могут быть жена и дети. — сверля друг друга взглядом, сообщники долго молчали, пока воительница не осознала, что от Корриана сейчас ничего не дождёшься. — Ну ладно. Надеюсь, ты хоть сейчас не додумаешься подставить нас обоих…

Когда Тордис уже подумала уходить, берсерк вцепился в прутья клетки.

— Трое, — слабый шёпот заставил деву обернуться. — У нас трое ребятишек. — дочь ярла еле заметно улыбнулась. — Почему ты…

— Вот что, меня мучает вопрос, — опустилась на корточки Тордис. — Чем тебе так насолил Гундред?

Корриан покачал понурой головой:

— Гундред… Славный воин и лидер. Мы прошли с ним… десятки рейдов. Он сделал из меня берсерка, почётного дружинника. Я всем ему обязан. — пленник запнулся. — Вот только нами давно верховодит его прихвостень. Все как будто не замечают, что жрец нашими руками вершит свои грязные делишки. Конечно, с Лундваром дела пошли как по маслу. Богатая добыча, ратная слава… Слово ярла обрело вес при дворе Хакона тоже при Лундваре. Этот змей хитёр и кровожаден. Не знаю точно, чем он держит Гундреда, но есть тут связь с его будущим наследником. Жрец всё болтает о какой-то кровавой жатве…

— Скажи прямо, — девушка осмотрелась по сторонам. — Ты хочешь свергнуть ярла?

Корриан беззвучно посмеялся.

— Я-то? Я без малого труп. А звучит неплохо.

— Ясно, — Тордис на минуту опустила веки, погружённая в сумятицу собственных страхов и чаяний. — Чёрт, не верю, что говорю это тебе. — дева помотала головой. — Да, я самозванка. Ярл не мой отец.

Под боком у ночных заговорщиков завёрнутый в шкуры с головой лежал Токи. Капитан не разлепил глаз, и спросонья хор в голове ещё не завёл одну из своих песенок, так что разбудившая викинга беседа доносилась до него с отменной ясностью, прерываемая лишь шумом волн.

— Я… я сейчас точно не брежу? — опомнившись от сказанного Тордис, Корриан притянул её ещё ближе. — Похоже, что нет. Только не говори, что ты затеяла месть или что-то…

— Тс-с! — ярлица вцепилась в больную руку воина, светлые глаза распахнулись. — С ума спятил вести тут такие разговоры?! — по завороженному лицу собеседника Тордис прочла, что грядущее его не волнует, а момент может быть безвозвратно упущен. — Хорошо. Обсудим остальное по прибытии. Я принесу поесть, только немного — могут заподозрить. Но ты теперь мой союзник — это железно. Понял?

— Драуг меня подери, я был прав! — Корриан просиял так, будто тесная клеть вокруг него испарилась, а за спиной прорезались крылья. Отмахнувшись от неисправимого самодура, Тордис с лёгким сердцем отправилась спать в свой угол.

Дни тянулись однообразной чередой. Пейзаж за бортом плавно менялся, переходя из суровых туманных берегов с частоколом голых лесов в тучные зелёные склоны, омываемые тёплым океаном. В южные края пришёл сезон обильных дождей, и небо заволокли тучи, но не зимние, а переменчивые осенние, то и дело пропускающие лучи солнца. Над судами кружили откормленные средиземноморские птицы. Менялись и рыбацкие деревни, всё больше уводившие воображение к знойной Мавритании. Минув без малого всё западное побережье Аль-Андалуса, по Гвадалквивиру, одной из главных рек Испании, флотилия поднялся далеко вглубь полуострова. Там-то, как обещал Малик, северяне окунулись в неведомую восточную сказку, мреющую за силуэтами пальм и высоких минаретов.

Уже на подходе к порту Кордовы на фоне бледно-золотого неба, где кружил легкокрылый шахин, мореходы завидели острые мачты парусников, купола величественных мечетей и целый лес узеньких исполинских башен: с них мавров созывали к молитве. Широкую пристань, по которой шли караваны вьючных животных, катились доверху набитые обозы и сновали туда-обратно люди в пёстрых одеждах, вымостили камнем и обнесли оградой. Паломники, купцы и путешественники всех мастей стекались сюда из разных концов света: такого многообразия лиц и народов викинги доселе не видали. Приезжим показались в диковинку и сами норманны, сошедшие на землю халифа со своих змееглавых драккаров.

Распугав мирных торговцев, еврейских менял и африканских рабов, Гундред двинулся с людной процессией прямиком к владениям аль-Хакама в древней твердыне Алькасар. На широких улицах Кордовы хватает и изобильных дворцов, таящих в своих внутренних дворах сады и бассейны, и босоногой бедноты. Крытые рынки и крохотные лавки, разбросанные на каждом углу, ломятся от всевозможных товаров. Прямо на ходу торгаши с корзинами фруктов и цветов на головах продают еду и букеты женщинам, мельком выглядывающим из дверей и высоких зарешёченных окошек. Рассевшись на ступенях, коврах или низких табуретах, томные мавры курят трубки, и воздух наполняется горьким ароматом гашиша. В отличие от северян, мужчины в Андалусии одеваются очень броско: их длинные платья отшивают из дорогих тканей, украшают рисунками, вышивкой, бахромой и яркими поясами с заткнутыми за них кинжалами. Голову повязывают тюрбанами и платками разными хитрыми способами, другие носят шапочки или шлемы. Арабские женщины выглядят скромней: за мешковатыми накидками разглядишь одни только чёрные глаза да край юбки с остроносыми туфлями.

С одного из минаретов звонкий мужской голос затянул длинный куплет, перебивая шум города и досужую трескотню толпы. Когда за домами на возвышенности люди Гундреда разглядели башни крепости, донёсся и звук работы водяного колеса, судя по оглушительному гулу, необъятных размеров. Малик подметил, что вода из реки подаётся в обширные сады, бассейны и бани Алькасара. Вскоре в этом гости смогли убедиться сами.

Резиденцию аль-Хакама назвать обычной цитаделью не поворачивался язык. Нет, предки халифа и он сам воздвигли на месте древнего укрепления город в городе. На пути к хоромам из множества длинных многоэтажных крыльев, башен и пристроек приходилось блуждать садами и парками, где росли пальмы, апельсиновые рощи с наливными плодами среди зимы и немыслимо благоухали цветники. Ярус за ярусом возвышались стены, крыши, лестницы и колокольни. Повсюду патрулировала многочисленная стража халифа. Наконец пришельцы минули несколько длинных бассейнов, где шныряла золотистая и красная рыба, выйдя к просторной площадке. Над ней пролётом выше нависла терраса, на которую выходило крыло с арочными дверями в арабском стиле.

Не дожидаясь просьбы Малика, два чернокожих стражника в богатых лёгких доспехах отворили врата, и к гостям вышла небольшая свита дряхлых вельмож, за спинами которых на голову выше ступал молодой халиф. Исшитые золотым шёлком одежды владыки изысканы, но сдержанны. Всё: тюрбан, нижнее платье с длинным рукавом и подолом и свободный волочащийся халат нараспашку строго чёрного цвета. На свету блестит широкий пояс, обхвативший стройный стан. На ноги аль-Хакам набросил красные домашние туфли из сафьяна. Лицом халиф необычайно холоден, но с первого взгляда приятен. От матери ему достался небольшой нос и пышные чёрные ресницы. Широкие брови и усы угольного цвета густы и грубы, а бородой, как шерстью, поросли щёки и острые скулы до самых ушей.

— С твоего позволения, ярл, я буду переводить, ибо халиф говорит лишь по-арабски и по-испански. — с этим Малик вышел вперёд, чтобы пасть ниц перед господином. — О царь времени, да благословит Аллах долгие годы твоего правления! Как ты и желал, я привёл к тебе варваров, держащих в страхе весь христианский север. Они пришли с миром и дарами.

Посол поднялся, стряхнув пыль с колен, и махнул Гундреду, мол, пора задобрить гостеприимных хозяев. Парочка викингов приволокла к террасе полные сундуки награбленного, которые открыли нараспашку, а за ними выпихнули связанного по рукам исхудалого Корриана, бледного, как утбурд. Аль-Хакам недовольно переглянулся с советниками.

— Мой халиф, этот витязь стоит десятерых — нет! — доброй сотни христианских воинов! Он обучался ратным искусствам на попечении у ярла Гундреда, славного предводителя норвежцев, что явился пред твои очи. — Малик указал на военачальника, который с прищуром оглядывал мавров. — Замечу, что молва о деяниях Омейядов дошла даже до этих тёмных людей…

— Скажи ему, чтоб не забыл яйца оттяпать этому животному, нето он сам кому угодно вцепится в хозяйство.

Викинги за спиной вождя не сдержали громогласный хохот. Малик мигом стушевался.

— Над кем они смеются? — наконец откликнулся серьёзный аль-Хакам.

— О светлейший, ярл выказал желание… сделать раба евнухом для гарема, — последние слова посол стыдливо прошептал.

— Так скажи, что мне он ни к чему, — халиф темпераментно взмахнул широким рукавом.

Посол со вздохом повернулся к Гундреду и Лундвару.

— Всё в порядке. Просто… в гареме халифа нет смотрителей.

Пока нормандцы в недоумении запричитали между собой, сановников на террасе растолкал ещё один муж, а точней, зелёный юнец. Субтильный юноша надел кольчужную рубаху под низ, сверху набросил тёмный расшитый халат, перехваченный тканевым поясом-ножнами, обулся в высокие кожаные сапоги, а лицо скрыл за чёрным тюрбаном с маской.

— Если халифу не нужен раб, я найду ему место подле моего гарема, — отчеканил звонкий ребячий голос.

Не успели викинги подивиться такой неслыханной дерзости, как Малик прояснил положение:

— Почтенный Джафар служит хаджибом при дворе. По-вашему камергером или главным распорядителем и ключником в Алькасаре.

— Так тому и быть, — халиф степенно щёлкнул пальцами, заставив вельмож и их слуг-берберов засуетиться, как пчёлы. — Пропустить норвежцев в замок, всем приготовить покои, еду и баню. Я побеседую с их главарями после полудня в приёмном зале.

По приказу Джафара к Корриану подступились два стражника. Хоть пленник едва держался на ногах, когда сарацин бесцеремонно вцепился в больную руку, он со всей дури зарядил тому ногой. Царский хаджиб вскрикнул, мавры обнажили мечи и уже сами пинками погнали раба на растерзание какому-нибудь коновалу. Пока толпа викингов проследовала в замок, напевающий свою извечную мелодию Токи отделился от сотоварищей, тихонько увязавшись за ключником и его людьми.

Уже расположившись на бескрайних просторах Алькасара, нормандцы в полной мере ощутили, что значит привольная жизнь без всяких забот. Мавры никуда не торопились, аль-Хакам щедро потчевал гостей вином и яствами, закрывал глаза на приставания к служанкам, а во время переговоров с Гундредом, Лундваром и Маликом долго расспрашивал все подробности компании конунга в Галисию. Северяне не замечали, как бежит, будто струи дворцовых фонтанов, день за днём. Лишь Тордис, скованная обещанием и риском выдать себя, маялась от мыслей о несчастном Корриане, в чьей беде есть и её вина тоже. В один из пьяных разгульных вечеров, когда викингам устроили танцы приглашённые плясуньи и жонглёры, к ярлице с нежданными новостями подошёл Токи. Капитан выяснил, что берсерк жив, а держат его в подземных казематах, откуда ни сбежишь, ни докричишься, коль станут пытать.

— Думаешь, его там истязают? — пуще прежнего опечалилась Тордис.

— Ну, проверять никто не заставляет. Но над планом спасения лучше покумекать сейчас.

Не вдаваясь в расспросы, воительница поняла одно: за невинным любопытством Токи явно что-то скрывает. Он, наверняка, слышал разговор на корабле, а теперь ратует за безумное освобождение Корриана, чего хватит для полного прекращения дипломатических отношений. А в худшем случае — войны между Норвегией и халифатом. Сообщники остановились на том, что будут ждать минуты, когда смогут отвести от себя внимание. И такой случай вскоре представился, ведь аль-Хакам затеял в Алькасаре показательный турнир.

До халифа дошла весть, что гости с севера всегда не прочь помериться силой и заслужить их уважение поединком — самый верный путь. С нескрываемым предвкушением Малик передал ярлу предложение выставить на бой своих лучших богатырей. Вместо ристалища владыка решил собраться под сенью галерей одного из внутренних дворов, где со всех сторон свита аль-Хакама и люди Гундреда смогут наблюдать искусство своих чемпионов. Так и поступили, устроившись на подушках, коврах и кушетках, окружив себя амфорами вина, заморскими яствами и блюдами всевозможных сладостей. Для услады ушей играли флейтисты и лютнисты, кто-то пощипывал струны кануна, танцовщицы позвякивали бубенцами на поясах и щёлкали нанизанными на пальцы латунными сигатами в такт покачиваньям бёдер. Сам халиф с приближёнными развалился на удобном мягком диване с плотным пологом на четырёх витых колоннах, украшенных арабской вязью. В ногах сидели вельможи и личные гвардейцы. Гундреду предложили просторное кресло чуть поодаль, но так, чтобы свободно переговариваться с хозяином замка. Малик занял место меж двумя предводителями и в красках описывал ярлу чудесную задумку господина.

— И скоро нам покажут смельчаков аль-Хакама? — Гундред низко откинулся на спинку, объедая гроздь винограда из рук темнокожей прелестницы. — Я должен знать, кого из своих головорезов выставить.

Малик перекинулся парой слов с советником халифа, которые передал неловко и с опаской:

— О, ярл, оказалось, владыка — кхем — снизошёл до величайшей чести! Вы сойдётесь с его личным… гаремом, — глупо хихикая, посол взялся уминать халву.

Сперва Гундред и его ближайшие дружинники пропустили новость мимо ушей, но когда суть до них всё же дошла, лица исказило возмущение и растерянность.

— Повтори.

— Хурамы из царского гарема — они ваши противники, — запросто пожал плечами сарацин. — Советую выбрать самых ловких бойцов. Коль убедите халифа в своём умении сражаться, он наймёт твоих людей в свои войска.

Ярл повернулся в кресле к своим побратимам, те с минуту похлопали глазами и зычно расхохотались.

— Он нам предлагает баб своих завалить? — начал свирепеть военачальник. — Это издёвка такая?

Булатная перчатка больно отпихнула руку служанки, Гундред подорвался в сторону халифа и приближённых. Тут вмешался Лундвар, схвативший покровителя за рукав:

— Не горячись ты, выясни сперва!

— Сдаётся, этим маврам пора объяснить, с кем связались, — уселся обратно ярл.

По хлопку аль-Хакама отворились двери в глубине одной из галерей. Барабанщики единодушно опустили ладони на перламутровые таблы из рыбьей кожи, извлёкши гулкий звук. Один за одним из покоев вышли видные молодцы самой разнообразной наружности: каждый при оружии и завёрнут с головы до ног в роскошные красочные ткани и прикрасы. Расположились воины на ступенях своей галереи у самой арены, мечи и копья оставили подле себя. Держались просто и отстранённо, будто присутствие халифа и северян само собой разумеющаяся вещь.

Аль-Хакам приосанился, рука изящным махом взмыла ввысь:

— Джебхуза!

Под бой барабанов на середину внутреннего двора неторопливо вышел очень высокий бербер с кожей благородного тёмного цвета и золотисто-карими глазами. Волосы мужчина скрыл за остроконечным шлемом, зелёная ткань обрамляет красивое лицо, доходя до шеи, а надо лбом красуется пёстрое перо с драгоценным камнем. Под длинным шарфом, перекинутым за спину, блестит кольчуга с укороченными рукавами. Алый плащ на одном плече сзади переходит в длинный подол, который поддерживается поясом с золотыми пластинами и инкрустацией. К Джебхузе подбежала рабыня, в её руках раскрылся свёрток ткани, и африканец взял оттуда целый набор коротких и длинных кинжалов с кривыми рукоятями филигранной выделки да увесистую саблю в придачу. Оружие сподручно спряталось за поясом, а изогнутый меч, избавленный от ножен, лёг плашмя на раскрытые ладони.

— Это ещё кто? — пробурчал Гундред, вконец запутавшийся в происходящем.

— А это, собственно, хурам — фаворит владыки. — пискляво протянул Малик.

— Ещё скажи, что те парни и есть гарем! — посмеялся кто-то из дружинников.

— Лишь часть, но да — так и есть…

Над северянами повисла мёртвая тишина. Подлокотники кресла, оббитые бычьей кожей, в ярловых руках невыносимо заскрипели. Наконец Гундред выплеснул свои чувства в длинном грязном ругательстве, неведомом даже переводчику.

— Мы не станем марать руки о женовидного содомита, — прорычал предводитель норманнов.

— Осторожней в выражениях, — ткнул локтем Лундвар.

— Я сделаю вид, что ничего не слышал, — необидчивый посол всплеснул руками. — Хурамы — искуснейшие воины во всём халифате. Сразиться с ними значит получить признание самого аль-Хакама. По-дружески советую ярлу отринуть неприязнь и не заставлять моего господина ждать.

— Да я с твоим халифом не сяду даже…

Едва Гундред закончил, как в каменную ступень у его ног воткнулся прилетевший метательный нож. Развалившиеся викинги разом выпрямились, готовые к атаке. Ярл шало глянул на бербера, затем на аль-Хакама, а гарем тем часом поднял звонкий молодецкий смех.

— Гундред, будь умней, — насторожился Лундвар.

— Лады! — северянин басисто захохотал с нервозностью в голосе. — Кому охота пустить кровь халифовым подстилкам? — воины за спиной оживлённо забубнили. — А может, предложить моей Тордис потехи ради? Она с настоящими мужиками справлялась, а с женовидными — так раз плюнуть!

Жрец тишком окликнул Эсберна, велев отыскать свою подружку. Русоволосый нормандец с кивком удалился.

В итоге одолеть дерзкого Джебхузу поручили одному из хирдманнов, который под одобрительные вопли викингов вышел на арену с обоюдоострой секирой. Заиграла флейта и таблы. Под вкрадчивую мелодию бербер плавно поднял саблю, качая её, будто на волнах. Карие глаза, преисполненные спокойствия, устремились к парящим в небе птицам. Остриё стоймя опустилось на макушку, балансируя на изгибе. Широкие плечи стали покачиваться в такт музыке, за ними грудь и живот, а голова держалась так прямо, что сабля даже не шелохнётся. Тут Джебхуза выхватил с лязгом два кривых кинжала. Лезвия вспороли воздух витиеватыми движениями, то резкими, то медленными. Танцор пластично перебирал ногами, пригибался к земле, вскакивал, кружась. Казалось, бой табла слился с биением сердца. Осторожно Джебхуза снял меч с головы, остриё опустилось на выгнутую колесом грудь. Удар — и клинки в руках взлетели, рукояти на миг задержались на тыльной стороне ладоней. Удар — и один из ножей танцор поймал головой. Зал восторженно выдохнул. Клинок на лбу вновь крутанулся в воздухе, и перехваченные налету кинжалы неуловимо спрятались в ножны. Хурам взял в руки саблю, спина по-змеиному выгнулась, позволив мечу пройти над телом.

— Кончай уже свои петушиные пляски!

Хирдманн замахнулся, секира рассекла воздух с тяжёлым гулом. Руки бербера в прогибе коснулись земли, не выпуская сабли. Когда топор пролетел, не отведав плоти, нога Джебхузы оторвалась от земли, и открывшийся норманн так получил по подбородку, что отлетел назад.

— Вот это удар! Ах, как давно я не был на боях хурамов! — захлопал в ладоши Малик, но тотчас угомонился под грозным взглядом ярла.

Тем временем в опустевших кулуарах Алькасара, покинутых даже рабами, занятыми обслуживанием оравы викингов да царскими игрищами, встретились Тордис, Эсберн и Токи. Говорили с оглядкой на северном наречии. Присутствие посыльного Лундвара смутило ярлицу, но тот тактично напомнил, что, зная о главном её секрете, то бишь речном жеребце, по сей день не проронил ни слова.

— Я поддерживал твои причуды, а теперь ты меня гонишь? — разобиделся мужчина. — Токи, хоть ты поделись затеей! Скажи ей, что Эсберн на норвежском значит «верность»!

— А я думала, подхалим, — пожала плечами воительница, отводя Токи в сторонку. — Есть новости о Корриане?

— Охраны в казематах стало меньше, — громко ответил капитан, рот живо заткнули ладонью.

— Чего разорался?! Туг на ухо стал?

— Вроде того. Извиняй.

Эсберн растолкал соратников, крепко приобняв обоих за плечи.

— В общем, я всё слышал. Казематы, охрана… Кого вздумали выкрасть под носом у халифа? — лицо нормандца вдруг стало серьёзным, очи округлились. — Погоди… Корриан?

Тордис в сердцах оттолкнула чужую руку.

— Эсберн, тебя не просили лезть не в своё дело! Это моя ноша!

— Так вы же чуть друг друга не поубивали. Я чего-то не знаю?

— Что ты решила? — перебил Токи. — Стражники ушли смотреть на поединки. Рискнём?

— Теперь я точно от вас не отстану! — Эсберн подбоченился. — Вы ж всех наших подставляете!

— Да знаю я, идиот! — топнула сапогом ярлица. — Навязался! Вот только… если предам Корриана, значит он был прав насчёт меня!

— Нет, не значит, — нахмурившийся воин намертво сжал руку подруги. — Так. Ты идёшь со мной к Лундвару. А там расскажешь, какого йутула произошло с Коррианом.

Схватка Джебхузы с секирником близилась к развязке. Истекающий кровью норманн стоял, шатаясь. Руки, лицо и торс исполосованы длинными ранами. Каменные плиты пола и колонны утыканы метательными ножами. Досталось и хураму с опухшей щекой и подбитой губой.

Собравшись с силами, чемпион Гундреда занёс топор, и соперники вновь сошлись на бегу. Взмах — и Джебхуза юрко поднырнул под руку, пропав из поля зрения. Но только топорник расправил плечи, как в них воткнулись два острых кинжала, да там и остались.

Оглушительно взвыв, северянин пал на колени. Поникла и голова, и неподъёмное для онемевших рук оружие. Бербер, тяжело дыша, неторопливо встал перед поверженным викингом. Под бешеный бой барабанов руки подняли к небу окровавленную саблю. Гундред и его дружина похолодели от ожидания.

— Джебхуза!

Халиф рывком поднялся, что-то бросил фавориту на арабском, и тот покорно опустил саблю, утирая лезвие красными юбками. Под дружный вздох нормандцев и Малика проигравшего унесли на носилках несколько замковых стражников.

— Это было позорно, — подытожил Лундвар.

— Что сказать, Джебхуза — мастер холодного оружия. Не зря его с детства нарекли меченосцем. — поднял палец шпион.

— После такого… мы обязаны размазать клятых мужеложников! — рявкнул Гундред, заставив служанку выронить графин вина.

Чем дальше шёл турнир, тем пуще раззадоривались зрители. Топот десятков ног до того сотрясал пол, что на нижнем этаже с потолка сыпалась извёстка. Только так скучающая стража казематов и угадывала настроение толпы — а как хотелось быть сейчас подле халифа! Но удача выпала лишь избранным воинам и тем, кто не торчал на посту.

Подземную тюрьму будущим владельцам Алькасара оставили ещё вестготские короли, прятавшие свои тёмные секреты в глухих надёжных застенках. В отличие от хором халифа, кладка в казематах не отличается изяществом, напоминая пещеру морских разбойников или охотников за сокровищами. Помимо зарешёченных камер и переносных клетей, в стены вбили железные цепи с кандалами и колодками. Однако охрану мрачный антураж пыточной трогать давно перестал, и мавры здесь любливали убить время курением гашиша да игрой в шахматы.

Когда в укреплённые железом двери постучали, из казематов уже ощутимо просачивался едкий запах палёной травы. Стражников покачивало, но один из них добросовестно подошёл к узкому зарешёченному окошку, спросив, кто идёт. Не веря слезящимся от дыма очам, сарацин разглядел по ту сторону связанного человека в закрытом платье и с мешком на голове. Ключ повернулся в скрипучем замке, засов отворился. Не удосужившись даже войти, конвоиры с обмотанными лицами швырнули пленника в руки смотрителей и были таковы. Охранник стянул мешок с головы неизвестного. Под тканью пряталось лицо молодой женщины, по всей видимости, рабыни из северных земель. Увидев мавров, бедняжка съёжилась, словно овца среди волков.

— Прошу, не трогайте меня, — заговорила невольница по-испански, пока мужчины голодно кружили около неё. — Меня продали в замок. Я… плохо себя вела, но больше так не буду. Честно!

— Ужели такой нежный цветок может быть опасен? — араб пропустил сквозь пальцы длинные девичьи косы.

— Вовсе нет! Молю, снимите эти верёвки, у меня всё тело жжёт! — пленница быстро осмотрелась по сторонам. — Лучше выпьем вина? Я расскажу, что было на турнире.

Некоторое время спустя из-за двери зазвучали восторженные речи и смешки. Приникнув к стене, двое мужчин с закрытыми чёрной тканью лицами вслушивались в происходящее.

— Богиня! Царица! Луна среди звёзд!

— Что мы делаем? — вздохнул один из мужей. — И как я на это подписался…

— Кажется, смолкли.

Мгновеньем позже щёлкнул ржавый замок, в проёме показалось настороженное лицо девушки.

— Тордис, ты их вырубила? — Эсберн заглянул через голову соратницы.

— Они спят, — воительница впустила нормандцев, затворив двери обратно. — Подсыпала одно зелье, что деревенская знахарка продавала от бессонницы. Да они и без того готовые.

— Что насчёт Корриана? — вмешался Токи.

— За дальней дверью есть ещё коридор, и где-то там… — Тордис сбросила балахон, сняла с пояса мавра связку ключей. — Кажется, его тут допрашивали. Дьявол, если над ним измывались, я себе не прощу! Поспешим.

Троица заговорщиков, оставив охрану смотреть сладкие сны о танцующих гуриях, канула в глубины беспроглядных широченных коридоров, где, затерявшись во мраке, томились пленники Алькасара. Держась в тени, северяне обошли нескольких патрульных, и вскоре Тордис вывела компанию к закоулку, в конце которого в свете факела обозначалась очередная дверь каземата.

Ключ в замке провернулся не с первого раза, но механизм поддался, и сообщники условились оставить Токи в карауле, пока остальные проверят помещение. За дверью скрывалась просторная комната с арочным потолком, что поддерживают толстые балки и перекрытия. В железном очаге на ножках теплится пламя. В глубине от пола до потолка возвышаются врытые в землю прутья с небольшой сквозной дверцей. Тордис вынула секиру из поясной петли, осторожные шаги повели к решётке мимо валяющихся цепей, кресла с замками на подлокотниках и длинного стола, уставленного подозрительными инструментами. Пламя очага отбросило неверный свет на чёрный силуэт за прутьями.

— Тордис, это ты?

Хватило краткого мига, чтоб узнать слабый мужской голос. Подступившись ближе, ярлица разглядела бледное лицо с чёрной косматой бородой, болезненно впалые щёки и глаза.

— Корриан, что они с тобой сделали?

Тордис, как ужаленная, обернулась на крик Эсберна. Словно из воздуха за нормандцем возник тот самый Джафар с длинным кинжалом в руке. Ловким наскоком прислужник халифа бросился на непрошенного гостя, тому повезло увернуться. Хаджиб ударил снова и снова, оттесняя большего на две головы противника к решётке. Клинком юнец орудовал так неуловимо, что Эсберн поддался смятению. Тут лезвие полосонуло наискось, и зацепленный тюрбан слетел с головы. Джафар на миг оторопел, но на него уже набросилась Тордис, и соперники повалились на пол. Пока они катались по земле, Эсберн вытащил меч. Отделавшись от ярлицы, мавр оказался в окружении, но сдаваться и не думал. Мах — и поднырнул под летящий топор, другой — и отразил меч кинжалом. Удерживая натиск Эсберна, юнец наугад ударил нагой вбок. Открывшаяся для замаха Тордис, задохшись, отлетела на спину. Увесистый пинок в пах повалил Эсберна следом.

Проморгавшись от болезненной темноты в глазах, викинг увидел с трудом поднимающуюся ярлицу. Двери сотрясались от стука. Эсберн попытался встать, но сзади чужая рука намертво сдавила горло.

— Корр…

Джафар пошёл на запыхавшуюся Тордис, рука перехватила лезвие вниз. Взмах исподтишка. Отскок. Ещё взмах. Воительница занесла руку для удара, и нежданно для себя хаджиб так получил по зубам, что выронил оружие.

Как только клинок звякнул об пол, все вдруг затихли. Поникший Джафар прикрыл ладонью замотанное лицо, но Тордис смелым рывком сорвала тюрбан долой. На хрупкие плечи упали длиннющие каштановые волосы.

— Не троньте её, — просипел Корриан, не выпуская Эсберна.

Много времени не понадобилось, чтобы узнать в хаджибе невысокую сверстницу Тордис: кареглазую и пышноволосую, с очень густыми бровями, светлой кожей и чуть горбатым носом. Из уголка небольшого рта с пухлыми губами стекала струйка крови.

— Её нельзя трогать, — берсерк ослабил хватку, его побратим встал с пола. — Она жена халифа — Субх.

Притворявшаяся Джафаром девица выпустила Корриана к товарищам. На свету он уже не казался умирающим с голоду, и за дни, проведённые в плену, даже успел окрепнуть. Захваченная в нежданные крепкие объятья Тордис подивилась и тому, что вывихнутая ею рука воителя вполне выздоровела.

— Прости, девочка. Не думал, что ты меня спасёшь. — оторвавшись от подруги, Корриан с нежностью осмотрел лицо своей знакомой Субх, обиженно отстранившейся. — Меня никто и пальцем не тронул. А она открылась мне.

Корриан рассказал Тордис, Эсберну и впущенному наконец Токи о том, как Субх в обличье Джафара впервые пришла к нему в темницу. Предатель Гундреда был не первым рабом халифа, превосходно подходящим для военной службы, но уж больно несговорчивым. Жена аль-Хакама приручала таких строптивцев, часто не запугиваниями и пытками, а мудрыми речами и щедрыми посулами. Корриана ей тоже не терпелось остепенить, но сперва — выведать об их странной вражде с ярлом.

Не один день и задушевная беседа понадобились Субх, чтобы вывести узника на откровенность. И всё же напоенный вином и откормленный викинг поведал незнакомке всю историю предательства Гундреда, давно поправшего вверенные ему клятвы. С самого начала такая опала к ближайшему побратиму показалась Субх варварством. Но Корриан не унимался, и вот уже нормандцы предстали перед девушкой шайтанами во плоти.

Коран строго запрещал маврам чинить расправу над женщинами и детьми даже во время кровопролитных войн. Гундред же намеренно поднимал меч на самых слабых и безответных, а значит, растратил воинскую честь.

Проникшись к раскаявшемуся перед ней северянину, Субх пожелала обратить его в истинную веру, но такой порыв исключал любую возможность для лжи. С этим Аврора, как звали её отец и мать в родном краю басков, явилась пред очи Корриана в своём подлинном облике. Приняв ислам, норманн мог бы служить ей лично, однако хитрец выдвинул и свои условия. Субх должна убедить супруга отказаться от дружбы Гундреда.

— Раб, — окликнула жена аль-Хакама растроганного Корриана. — Эта белобрысая жердь твоя женщина?

Ярлица и берсерк дружно расхохотались.

— А тебе-то что, халифова жёнка? — Тордис деловито сложила руки.

— Хм! Ты и знать не знаешь, чего стоит быть рядом с халифом. — почти детская ладонь грубо заткнула кинжал в ножны, выпачканный кровью подбородок горделиво поднялся. — Моё главное предназначение — дать ему наследников. А для утех есть гарем.

Раздосадованный в пыль Гундред поднял глаза к вечереющему небу. Прямо над внутренним двором показался серп луны, но её неверный свет скрадывала наползающая свинцовая туча. Порывистый ветер всколыхнул складки штор и длинные юбки рабынь. В лицо дунуло мелкой моросью, которая вскоре перешла в рясный дождь.

Аль-Хакам привлёк внимание хлопком в ладони:

— Елисей!

Перед публикой под барабанный бой появилась прислуга с атрибутами для целого представления. В горшке со смолой оставили несколько факелов. На арену вышел плохо различимый во мраке хурам, что нёс зажжённую масляную лампу, покрытую позолотой и редкими каменьями.

Вкрадчиво заиграли струны кануна. Мужчина взял из горшка охапку длинных свечей, а лампа умостилась на светлой макушке в опасной близости от кудрявых волос. Зажав свечи меж пальцами, словно веера, хурам поджёг все до одного фитильки, и наконец лицо его озарилось ярким пламенем.

С виду Елисей очень походит на нормандца: такой же белокурый и ясноглазый. Тем более странно смотрится на нём восточное платье и туфли с завёрнутыми носами. Рыжий халат имеет широкие рукава до локтей, бёдра и часть груди обёрнуты ещё одним куском красного узорчатого сукна, туго подпоясанного.

Сияющий улыбкой Елисей пустился в танец, свечи рассекли воздух, оставляя длинный огненный след. Под дождём пламя колебалось, но не гасло. Огоньки в руках хурама диковинно играли, пересекались, вырисовывали сложные фигуры.

Раззадорившись, Елисей отбросил свечи к ногам зрителей — пришло время для факелов.

— Хм, с Елисеем будет непросто потягаться. — погладил бородку Малик. — Может, стоит…

— Мы не сдадимся, — отрезал Гундред, отправляя на бой очередного смельчака.

На сей раз к царскому фавориту вышел один из троих берсерков, оставшихся в войске ярла. Оценив своего соперника, Елисей добродушно посмеялся, уста торопливо отпили из пузырька, заткнутого за пояс. С жадностью ноздри втянули воздух, грудь раздулась, как мехи. Стена огня захлестнула викинга, прикрывшегося железным щитом.

— Заговор против ярла? Серьёзно?

Посвящённый в планы союзников Эсберн не мог отойти от рассказа, обухом ударившего по голове. Корриан, Тордис, Токи и новая подельница Субх, напротив, были полны решимости положить конец бесчинствам Гундреда и Лундвара.

— Если мужу не хватит ума самому избавиться от неверных, будьте уверены, что я уговорю его. Видит Аллах, он много грешил в своей жизни, но за такое попустительство проклятье ляжет на весь народ! — горящие глаза распорядительницы замка обратились к берсерку. — Наш с тобой уговор в силе, помни это.

— Эсберн, мы понадеялись на твою честность, но тебя никто не держит, — твёрдо молвила Тордис. — Хочешь плясать под дудку Лундвара — ступай. А на наши руки больше не упадёт ни капли невинной крови.

Викинг в нерешительности потупил взор. Он слишком долго был под командованием ярла, чтобы так просто разорвать клятву.

— Я чувствую себя под каблуком, — Эсберн вздохнул. — Что вы собираетесь делать?

— Предлагаю посмотреть, что предпримут обе стороны, — рассудил Токи. — Корриан пускай пока не высовывается, а нашего разговора не было. Все смотрели турнир.

Бой Елисея с берсерком неожиданно затянулся. Тело нормандца пекло от ожогов, и, если бы не дождь, воин рисковал превратиться в горящий уголёк. Хурам не подпускал к себе ни на шаг: то отгонял факелом, как дикого зверя, то дышал драконьим полымем. Передохнув с минуту, бесстрашный нормандец двинулся на врага. Елисей отскочил, нога едва не задела горшок со смолой. С глубоким вдохом факир выплюнул в соперника огненный столп. Северянин не остановился. Держа раскаляющийся щит, он медленно продвигался вперёд, и вскоре горящее масло во рту закончилось. С неистовым рыком берсерк замахнулся топором. Елисей пригнулся, в страхе отступил в сторону.

— Эй, халиф! — чемпион Гундреда подхватил с земли сосуд смолы. — Ты смотришь, как твой парень заживо горит?

Рука с горшком крутым махом выплеснула содержимое. Аль-Хакам подорвался с места, его советники в ужасе скривили рты. С почерневшим от смолы детским лицом Елисей застыл, хватая ртом воздух. Дрожащие руки отшвырнули факелы как можно дальше. Берсерк с криком сорвался с места. Хураму ничего не осталось, как броситься наутёк к своему халифу, но не тут-то было. В полёте топор глубоко вошёл в предплечье. Земля уплыла из-под ног, из рассечённого лба на плиты брызнула кровь. Елисей возопил, когда безжалостным рывком викинг вернул себе оружие. Парня перевернули на спину, рот наполнился горькой жижей, и руки берсерка крепко сжали челюсти, вынуждая проглотить масло. Тут аль-Хакам не выдержал. Выхватив кинжал из чужого пояса, халиф перескочил через вельмож на арену. С суматошными выкриками за повелителем кинулись сановники, стражники, рабы, гарем и, конечно, викинги, обожавшие непредвиденные перебранки. Кое-как Елисея отбили у разъярённой толпы и на руках перенесли в замок. Улыбку происходящее вызвало разве что у попивающего в своём кресле вино Гундреда.

— Вижу, ты остался доволен, ярл? — посмеялся Малик, наблюдающий за юркнувшей в сумрак галереи змеёй.

— Ты прав, но мне горько оттого, кем воспитали таких отважных молодых ребят.

— Ярл, в гареме халифа не зря нет евнухов. Перед тем, как стать хурамами, они прекрасно знали, на что идут. И я скажу больше, да простит мне Аллах, доверенные аль-Хакама намеренно ищут юношей… с наклонностями. Отважный воин, как ты сказал, не может получиться из безвольного раба.

— Ещё как может, — пробурчал под нос Лундвар, заметивший в приоткрывшейся двери входящих Эсберна, Токи и Тордис.

Подивившиеся всеобщему переполоху приятели скоро затерялись в толпе, словно всегда были её частью. Жрец поднялся с ложа, без слов удалившись в свои покои.

Неясное подозрение в душе начало перерастать в гнетущее беспокойство, и причиной его была ярлова дочь. Мысленно упрекнув себя за долгое бездействие, Лундвар твёрдо решил действовать с этой же минуты. Он выяснит всё, что скрыла и о чём помышляет Тордис, или как там её назвала мёртвая потаскуха-мать. Подвоха в эти смутные времена можно ждать в любую минуту.

 

14. Грех отцовства

Жил да был в прибрежном северном королевстве славный воин. Предки его не отличались голубыми кровями, но относились к одному из именитых норвежских родов. К своим зрелым годам жителями Нидароса, что в устье Нида, храбрый и предприимчивый муж был избран хёвдингом, то есть местным вождём. Делами своих людей управитель распоряжался по уму и совести, обложил податью землепашцев, рыбаков, охотников и скотоводов, а на вырученные деньги отстроил в своём фьорде зажиточный город.

Когда же ярл Хладира, к которому принадлежит и Нидарос, затевал поход, хёвдинг снимал со стены щит и секиру. Обращался с оружием воин так же умело, как с торговыми грамотами и законами, потому в рейдах ценился не меньше, чем на суше. Вот только боязно хёвдингу было оставлять родной Нидарос на ставленников-бондов. Немало землевладельцев заглядывалось на его высокий дом да широкий двор, где трудилось много трэллов.

В набегах вождь до того обогатился, что возжелал в своих владениях видеть знатную разумную жену, приглядевшую бы за хозяйством в его отсутствие. Тут пригожий и ещё не старый хёвдинг стал искать по всему Хладиру достойную партию. А у тамошнего ярла весьма кстати на попечении жила старшая сестра, прекрасная Гутрум. Воспетый сагами покойный отец так и не успел выдать её замуж, и в семье бедняжку за глаза стали нарекать старой девой.

Посватавшись к Гутрум, правитель Нидароса тут же получил от ворот поворот. Не зря сестрицу ярла звали строптивой гордячкой, ведь влюбившийся не на шутку хёвдинг добивался её руки без малого год. Когда то ли здравый рассудок, то ли горячее сердце заставили лёд растаять, молодые сыграли такую свадьбу, каких не бывало во всём Хладире.

Вскоре не молодеющая с годами Гутрум стала мечтать о ребёнке. Вспомнил о сестре и ярл, всякий раз заговаривающий с побратимом и родственником о будущем наследнике. Но как страстно не любил хёвдинг супругу, шло время, а зачать всё не получалось.

Поживал у Тронхеймс-фьорда один провидец, который не то чтобы славился своей ворожбой, но народ из любопытства и безысходности к нему хаживал, отплачивая едой и редко — монетами. Вещун построил себе скромную землянку на живописном тихом берегу, там раскидывал кости и руны на большом плоском камне перед доверчивыми гостями и по большому счёту не знал горя и бедности. И всё же жизнь изо дня в день становилась не в радость, а в тягость. Мелкие людские заботы и суеверия очерствили сердце, участие сменилось презрением, но вяще всех ворожей разочаровался в себе самом. Как правдиво он не угадывал людские мысли и как не кривлялся, духи природы и тем паче асы ни разу не заговаривали с ним — даже не являлись лёгким дуновением свечи.

Когда провидец почти уверился в глухоте к словам богов и всерьёз усомнился в их бытности, в двери землянки настойчиво постучали. По совету своих людей хёвдинг пришёл к ворожею за последней помощью. Он сулил тому щедрую награду и почётную дружбу, лишь бы Гутрум наконец затяжелела. Прислушавшись к мольбам, слезам и посулам, провидец крепко призадумался. Ежели никакими средствами жене так и не удалось понести, давать хёвдингу надежду — лишь испытывать время. Ведун раскинул кости и выдал просителю всю правду как на духу. Гутрум бесплодна, но ещё не поздно подыскать вторую жену, помоложе и хорошо, если с ребёнком от первого мужа.

Сперва лютая злость одолела воина: об измене Гутрум он и слышать не желал. Месяц за месяцем чета не отлеплялась друг от друга, пытаясь зачать, но провидец-таки своего дождался, и руки у вождя опустились. По наущению ведуна он посватался во второй раз, приведя в дом разведённую молодку с младенцем в корзинке. Гутрум предательства не стерпела, и вскоре ярл принял сестрицу в старый отчий дом.

Шли дни, голова мрачного хёвдинга помалу седела, а вторая супруга беспечно нянчила дитя, не спеша сообщать о новом наследнике. Тогда провидец вновь услышал стук в своей землянке. Воин лил слёзы горче прежнего: возлюбленная Гутрум его оставила, а ярл и горожане поговаривают, мол, их избранник так же плодовит, как поле среди лютой зимы. Раскинув руны, вещун призадумался и предложил такой расклад: хёвдинг призовёт в свои покои молодого дружинника, лучше многодетного отца, и возляжет с ним и с супругой на одно ложе. Тогда от чужого семени жена забеременеет, а отцом будет считаться законный муж.

Больше прежнего злость одолела воина: двери вылетели из петель, когда он покидал землянку. Но ничего не попишешь: сцепив зубы, хёвдинг в точности выполнил наказ, а молчание дружинника купил высоким званием и подаренным паем земли. По весне вождь ушёл в долгий поход, а вернувшись, воскликнул от радости, ведь ходила его молодая жена с круглым животом. Покуда она не разродится, будущий отец решил не покидать Нидарос, и до зимы семья зажила дружно и счастливо, как не бывало.

Удача пришла и к провидцу, которому благодетель отстроил большой каменный дом и привёл туда трэллов да пышнотелых тир в придачу. На священный праздник Йоль, когда морозы стояли до того трескучие, что берега фьорда покрыла корка льда, у жены хёвдинга начались схватки. Повитухи плескали в ладоши и пели песни, ведь дитяти, рождённому на Йоль, старое поверье сулит большое счастье и удачу. Отец с ближайшими бондами и дружиной поспешили пировать, и в людном доме от рассвета до заката лился сидр и звучали саги. После бессонной ночи взошло солнце, но детский писк из сеней так и не доносился.

Пока хозяин отводил тяжёлое похмелье очередной чаркой браги, к собутыльникам спустилась печальная тира. Когда кровью напиталась последняя простыня в доме, немыслимым усилием мать извергла из себя чадо, но было оно уже мертво. Поговаривали, что перед повитухами проклинала роженица и нерадивого мужа, и обесчестившего её дружинника, вот только горе её прошло вместе с телесными ранами, а шрамы на сердце хёвдинга не затягивались.

В третий раз услышал провидец слабый стук в свою дверь. Уже подрастала дочка второй жены, а на воспитание управитель взял двух ребятишек из дружественных родов, ставших под его началом храбрыми преданными воинами, но никто из них не был настоящим наследником. Ярл и соратники смеялись над ним, супруги презирали, а сам вождь готов был утопиться в чарке с элем.

Ворожей не стал раскидывать руны и кости. Всё, на что есть человеческая воля, они испробовали. Оставалась лишь воля богов, но умудрённый годами так и остался к ним глух. Двое мужей долго молчали, сидя за широким каменным столом. В чём предназначение такого как он, вопрошал себя провидец, ради чего асы подарили ему столь никчёмную жизнь? Ответ ворожей дал себе сам: он поклялся хёвдингу искать до тех пор, пока правдами или неправдами не найдёт способ продлить его род.

Как только проситель ушёл, ведун приказал трэллам собрать харчей на семь дней вперёд и телегу доставить в горы на близлежащем полуострове Фосен. Там он поселился в глубокой тёмной пещере у водопада, где согревался лишь шкурами да хлебной брагой. Много дней и ночей провёл в кромешном мраке, не разводя костра, слушая мерный шум воды и собственное эхо. Всё своё время посвятил размышлениям и молитве асам. Если уши не внемлют богам, а очи не зрят, так пускай сделается он глухим от рёва водопада и слепым от вечной темноты.

Часы утекали вместе с разбивающимися оземь каплями. Спустя какую-то вечность отшельник потерял счёт времени, тело охватила слабость и ломота. Казалось, и за пределами пещеры весь мир растворился в беспроглядной бездне. Слепец перестал ощущать свою плоть, даже думать о себе как о телесной сущности, разобщённой с единым разумом бытия. Он испугался того, что лежит за пределами мира живых. Ринулся к выходу, но не отыскал его.

Тогда в безумном смятении чувств ведун услышал голоса. Сотни, а может, и тысячи женщин бессвязно шептали: ухо выхватывало из хора обрывочные фразы, но ум не улавливал сути. Казалось, за мучительные годы молчания слова водопадом обрушились на прорицателя, и он закричал, умоляя духов сжалиться.

Голоса утихли, сплетясь в один, громкий и чёткий. Дрожа и распадаясь множественным эхом, он обратился к просителю с вопросом: кто говорит с богиней? Но ведун больше не знал, кто он. Голос сказал: провидцу лишь предстоит родиться и исполнить своё предназначение. А оно в том, чтобы принести хёвдингу не одного, а великое множество потомков.

Тут душа просителя возрадовалась: что же ему следует делать? Богиня велела собрать большое войско и плыть с ним на юг. Там воевать — много и беспощадно, беря в рабы пленников, но ещё охотней — убивать во славу богов. Проигравшие мужчины должны быть преданы огню, ибо не чтят асов и не достойны нести их волю в Мидгарде. Богине же провидец принесёт кровавую жатву из младенцев и малых детей, чтобы стала она им матерью. Хёвдинг и люди его воздадут жёнам потерю, став отцами нового потомства. Лишь когда жертва будет достаточной, предводитель вернётся домой с долгожданным наследником.

Но как долго нормандцам воевать в чужих землях? Как много колосьев должно быть срезано в кровавой жатве? Целое поле, ответствовала богиня. И даже его будет мало, если провидец не положит судьбу за правое дело.

Голос обратился с последним вопросом: готов ли проситель понести эту ношу? Ведун усомнился. В душе животный страх спорил с величайшей гордостью: наконец боги презрели на него, избрали для великого дела!

Ответ был очевиден. Вышел из пещеры служитель асов уже не крестьянским ворожеем, а личным жрецом хёвдинга, с которым пошёл в следующий поход. Страсть и непреклонная вера наставника превратили его солдат в яростных жнецов богини. Правитель Нидароса пропадал в налётах всё чаще, добра привозил всё больше, и вскоре отрядов под его началом стали бояться и славить по всему Хладиру.

Тогда шурин хёвдинга, вырвавший власть над Норвегией из рук соперников, нарёк мужа сестры ярлом. Вскоре Гутрум увидела из окон родительского дома разодетых сватов с дарами. Супруг отстроил их старое гнездо ещё краше и просторней, и домочадцы не могли дождаться, когда вернётся к ним законная хозяйка. Да и сам ярл всем сердцем истосковался по той, которую хотел сделать матерью и любил больше жизни.

Любила его и Гутрум. Но лишь тем добрым и мудрым воином, каким он был много лет тому. Детоубийце и насильнику прекрасная Гутрум предпочла жизнь старой девы в ветшающем, как и она сама, доме. Гундреду ничего не осталось, как продолжить свой вечный поход.

В те дни ярл и представить не мог, в какие дали путь его заведёт. А войско хладирских викингов очутилось в самом сердце Аль-Андалуса, где вместе с журчащими фонтанами из уст в уста струились тайные заговоры. Встречались они, словно впадающие в море реки, под сенью приёмного зала халифа. Беседовал со своими подданными и заморскими гостями аль-Хакам в ярком дневном свете, падающем из больших зарешёченных окон на восточной стороне. Стены громадного зала в синем, бордовом и золотом цветах сплошь выложены мозаикой и златом, всевозможные орнаменты переплелись с вязью строк Корана. Приспособили в качестве украшений и редкие ценные дары со всего света. По углам высятся греческие амфоры на каменных постаментах, пол устлали коврами тонкой выделки, развесили цветы, зачехлённое трофейное оружие и прочие диковинки.

Под навесом каменного портика окружённый мраморными колоннами и балюстрадой по бокам на троне восседает аль-Хакам. Вокруг него всё сияет золотом и шелками. Сам трон представляет собой не массивное кресло северных королей, а мягкую широкую софу с удобными подушками. Каркас дивана выкован из ребристого металла с позолотой, изножье закрыто до самого пола и плавно переходит в совершенно прямые спинку и подлокотники. В изголовье металл вытягивается пирамидой, а строгие линии уступают место извилистым.

Первым утренним посетителем халифа оказалась его супруга, вернувшаяся к своему извечному обличью закутанного в тёмные одежды Джафара. Аль-Хакам принимал Субх с неохотой и широко зевал, но решимость её была непоколебима.

— Мой муж, ярл и его люди, которых ты приютил с таким радушием, не те, кем себя выдают, — зазвенел голос Авроры о просторные стены залы. — Мои источники подробно доложили о бесчинствах этих варваров в Галисии.

— Да что ты? — властитель подпёр бородатую щёку кулаком, искоса поглядывая на клюющих носом стражей-копейщиков. — Христиане получили по заслугам. Ты забыла, как они обходятся с нами и евреями?

— Гундред выкашивает мирных крестьян без разбору! Жрец Лундвар надоумил его предавать мечу не только взрослых мужчин, но и всех детей — даже младенцев! Вдов эти шайтаны насилуют, дабы те родили им сыновей, но женщины так убиты горем, что не хотят такой жизни!

Аль-Хакам выпрямился на троне, его охрана разлепила очи, вытаращившись на Субх.

— Вероятно, твои неведомые источники приукрашивают правду…

— Пророк учил нас брать вдов на попечение, коль лишили их мужей и отцов. Щадить и любить детей, как своих собственных. Муж мой, ты гневишь Аллаха! — карие глаза Авроры сверкнули над чёрной маской.

— Постой, а не тот ли уродливый евнух, которого отдал нам Гундред, наплёл тебе небылиц? — оживился аль-Хакам.

— Так ты мне не веришь? — женщина гордо окинула взглядом каменные лица супруга и его прислужников. — Пускай. Я вернусь очень скоро, и мои доказательства тебе не понравятся.

Вставший с первыми петухами Лундвар позволил себе прикорнуть каких-то пару часов. Хоть роскошные покои Алькасара располагают к отдыху и наслаждениям, жрец прислушивался к дребезжанию каждой ниточки в паутине слухов и сговоров, которой оплёл себя. Очень скоро поиски вывели на двух стражей царских казематов. Он пригласил их в башню, отведённую Джафаром специально для Гундреда с дружиной. Миновав многочисленные закоулки крепости, сарацины с позволения привратников ступили на территорию гостей халифа. Сам ярл и его воины мирно отсыпались после попойки на турнире. Миновав храпящие тела с разбросанной вокруг них битой посудой и объедками, мавры вошли в спальню Лундвара, светлую и прибранную.

Жрец оторвался от большого окна, за которым с высоты открывается край города и площадка перед башней, где снуёт стража. Первым делом доносчикам была обещана щедрая плата, дабы развязать языки. Поскольку дело, по-видимому, касалось нормандцев, арабы рассказали, мол, захаживала к ним накануне белокурая северянка. Она уболтала, опоила и даже ключи украла у неповинных ни в чём караульных. А ещё с интересом расспрашивала, где держат пленника, отданного ярлом Джафару.

Заручившись поддержкой, Лундвар велел слугам халифа подождать своей награды. Картина событий начала складываться воедино. Жрец подозревал, что Корриану не дали умереть от голода и жажды друзья-берсерки, но это была Тордис и никто иной. Налицо сговор с предателем! Служитель асов надел свою мантию, ладонь оперлась на змееглавый посох, и высокие двери покоев распахнулись, пропуская хозяина в коридоры башни.

Пара разбуженных нормандцев живо протрезвела, когда Лундвар велел поднимать всех и скликать на срочное собрание в большой зал на первом этаже. Прибежали и замковые рабыни, наскоро прибравшие весь бедлам и раскрывшие ставни. Не успел выветриться хмельной смрад, как жрец предстал перед толпой сонных помятых забулдыг.

— Кто из вас видел Тордис или знает, где она может быть? — зычно спросил Лундвар. — Викинги захлопали глазами, молча переглядываясь. — Что насчёт Токи и Эсберна? Соображайте, пьянь! — неспешно прошёлся вдоль сборища, посох отбил тревожный стук.

— В чём они провинились? — крикнул кто-то из ратников.

— Боюсь, все трое сговорились с предателем Коррианом. Вчера во время боёв они проникли в тюрьму, чтобы вызволить его. Конечно, они знали, что в случае провала халиф обезглавит нас всех.

Шепотки в толпе перешли в возмущённый гомон. По лицам скользнули злость и недоумение.

— Тордис бросила Корриану вызов! Они бились по-настоящему!

— Я видел парней на турнире! Они вместе со всеми пировали!

Вернувшись к середине зала, Лундвар замер в уверенной позе. Древко с железным наконечником ударило об пол, затыкая болтливые рты.

— Похоже, настал час раскрыть вам глаза. Мы давно подозревали, но теперь совершенно ясно, что Тордис не настоящая дочь Гундреда. Безродная девка солгала нам, чтобы втереться в доверие и свергнуть ярла, когда подвернётся случай. А то и убить. — жрец подождал, когда вместе с гвалтом поутихнут и бурные чувства сбитых с толку солдат. — Эта шлюха заморочила голову Корриану. Да, он проклял себя за связь с ней, даже хотел убить, но это не умаляет тяжести предательства! Тордис путается и с Эсберном, и с Токи. Не удивлюсь, если скоро у нас на пороге выстроится стража обманутого заговорщиками халифа.

Недовольство северян перешло в такой оглушительный галдёж, что не выдержавший Гундред в одних портках спустился к подчинённым из своей спальни. Вид у ярла был потрёпанный и растерянный, а из-за спины юркнула полуголая берберка, поспешившая присоединиться к прочей прислуге. Завидев командира, викинги умолкли, и Лундвар воспользовался случаем, продолжая вещать.

— Двери и окна в башню сейчас же закрыть на засовы! Наружу никто не выходит, пока не решим, что делать дальше. Рабов не выпускать!

Недолго думая, толпящиеся у парадного входа воины заперли его тяжёлым окованным брусом. От грохота упавшего засова слуги Алькасара тревожно вскрикнули, зажатые между варварами, говорящими на незнакомом языке. Наглухо захлопнули и створки окон, прячась от взоров успевших встревожиться мавров.

Стряхнув сон, босой Гундред грозно подскочил к жрецу, булатная перчатка до хруста дёрнула чужую руку.

— А теперь, когда даже мои рядовые в курсе, посвятишь старого ярла в происходящее? — прорычал нормандец. — И какого йоласвейнера на меня все так пялятся!

Малик аль-Сафар по обыкновению встречал день в своей комнате под крышей одного из зданий Алькасара, где стрельчатое смотровое окно выходит на живописные пальмовые аллеи замка. Свет зимнего солнца падал прямо на большой письменный стол со множеством шкафчиков. Там посол хранил деловую переписку и не только. Посол увлечённо трудился в своих покоях, когда шарканье пера прервал жуткий скрип дверных петель. Малик едва не покатился со стула, завидев толпу обряженных в чёрное стражников с закрытыми лицами, что вломились в покои без спросу и предупреждения.

Мавр поспешил задвинуть все ящики, куда сгрёб старые письма вместе с ещё не высохшими, щуплое тельце с огромной из-за многослойного тюрбана головой заслонило стол, как бесценную сокровищницу. Но разбойники знали своё дело, и шпион был легко отброшен на ковёр в середину комнаты, когда дверь захлопнулась за последним вошедшим солдатом.

— Джафар? — Малик поднялся на колени, тупо уставившись на непрошенного гостя. — Потрудись объяснить, что творят эти проклятые иблисы!

Стража в это время воспользовалась случаем перевернуть вверх дном все открытые ныне ящики стола, глубокие и полные тайных сокровищ, как пещера Алладина. Малик бросился было на вандалов с ножом, но пара крепких сподручников хаджиба больно скрутила мужчину на полу.

— Успокойся, — Субх подошла ближе, нависнув над послом во всей изящности своей маленькой стройной фигуры в мужских одеждах. — Я забираю бумаги. Не жалуйся на грубость — ты бы не отдал самовольно. Докажешь свою честность — получишь всё обратно.

Вырвав с мясом выдвижные ящики, солдаты стали выносить письма прямо в них. Остальной скарб дикари сгребали в мешок, как мусор.

— Но я не понимаю. — запричитал Малик дрожащим от гнева и страха голосом. — Я слуга халифа! Чем я провинился? Сколько лет верой и правдой…

— Тихо. — Субх выставила ладонь резким движением, карие глаза угрожающе выпучились. — Скажешь это самому аль-Хакаму. А за одно о своей нежной дружбе с норвежским ярлом.

Когда последняя записка в числе сотен таких же покинула комнату, Субх отправилась на выход, махнув стражникам тащить пленника следом.

— Аврора! — жена халифа нервно обернулась на зов, застыв в дверях. — Ты забыла о всех тех письмах из страны басков от родителей, которых я с таким трудом отыскал?

— Нет, Малик. — Субх помолчала, смотря в пол пустым взглядом. — Тебе придётся провести время в казематах. Потом мы выясним, что тебе известно о Гундреде.

Супруга аль-Хакама знала, что в середине дня в тихую погоду муж любливал сидеть на террасе у бассейна с кувшинками под сенью кипарисовых деревьев. К воде приносили пару кресел и стол для шахмат, а также вино и немного яств больше для услады, чем для плотного обеда. Держатель библиотеки Алькасара, где собралось не меньше 400 тысяч томов, выбирал для владыки несколько занятных книг, и, если угадывал удачно, к вечеру мог ждать великодушной награды. Скрашивали одиночество халифа гости замка, кордовская знать, заморские посетители и просители всех мастей с неотложными государственными вопросами. Но порой аль-Хакам отводит передобеденные часы исключительно приятному досугу и общению со своим гаремом.

Так, Субх застала мужа за шахматной партией с одним из хурамов, чернокожим египтянином в жёлто-золотых одеждах. Мужчины отвлеклись от игры, когда двое конвоиров приволокли Малика с надорванными рукавами халата. Посол дрожал в возмущении, а от лица его отхлынула кровь.

— Значит, ты не бросила свою затею, — халиф вздохнул, жестом велев хураму налить в чашу вина. В бассейне красочная рыбёшка выскочила из воды, чтобы плюхнуться обратно.

— Я как чуяла, что этот раб спелся с варварами. — Субх, достала из-за пояса маленькую свёрнутую записку. — Пришлось перечитать целую гору, но мы нашли вот эту вещь, о которой Малик ни словом не обмолвился!

Мавр напрягся в руках конвоиров, шея вытянулась, силясь угадать, что же хаджиб передала властителю.

— Светлейший царь времени, я…

— Молчи! — шикнула на пленника женщина, пока супруг разворачивал записку. — Тебе ещё дадут полебезить.

Халиф долго всматривался в мелкие строки подслеповатыми очами, и письмо перешло к более зоркому египтянину, который зачитал важнейшее вслух.

— Гвардия епископа Росендо Менендеса… На наших глазах убили детей, мы растерзаем и пожрём… Покойницы взывали к некой Мормо… Дальше читать, государь? Как-то жутковато.

— Малик, это весть из Компостелы? — лицо аль-Хакама переменилось от заинтересованного к всерьёз негодующему. — Какой она давности, и почему я не знаю?

Шпион сглотнул пересохшим горлом. Из-под тюрбана градом катился пот.

— Клянусь, владыка, не из злого умысла… Я по глупости своей посчитал, что ты не поверишь…

— Или боялся навредить такой выгодной тебе сделке с норвежцами. — перебила нахмуренная Субх. — Дьявольщина преследует этих головорезов по всей Галисии!

— Прошу простить, светлейший, но будем рассуждать здраво, — Малик нашёл в себе силы собраться духом. — Тебе, кто вёл войны на два фронта в Дамаске и Аль-Андалусе, хорошо ведома людская жестокость. Каких только ужасов не случается в смутное время. Вспомни, что творили кровные враги наши, Аббисиды, чтобы свергнуть старого халифа. Припомни деяния христиан и владык Леона: их гонения на евреев и мавров, что веками несут в Испанию лишь свет науки и потоки денег. Эти исполненные зависти и злобы неверные сами обрушили на свои головы гнев Всевышнего! Их, а не норвежцев, справедливо наказывает он. Ибо воздастся каждому по его делам и его вере.

Аврора цокнула языком. Всё же стоило приставить к этому болтуну палача в казематах. Глаза аль-Хакама заблестели. За годы брака женщина хорошо усвоила, что это значит.

— Хм, вероятно, в словах раба есть истина, — халиф отмахнулся рукой прежде, чем жена раскрыла рот с очередным возмущением. — Мне не нравится, что ты утаил письмо, Малик. Может статься, твои привилегии будут переданы другому. И всё-таки я не вижу за норвежцами каких-то непростительных прегрешений.

— О царь времени, прошу, подумай, сколько блага халифату принесёт союз с Норвегией! Пускай они бьют наших врагов на севере, но, если Гундред убедит ярла Хакона и затем самого Харальда Синезубого не нападать на наши берега, а вести торговлю и военные дела вместе, Омейяды получат небывалое могущество! — от страстных речей Малик запыхался, лицо зардело от прилившей крови.

На край бассейна из воды выбросилась рыба. Животное в предсмертных муках забилось оземь, стараясь скользнуть обратно, пока не кончился воздух. Субх ощутила полную растерянность, накрывшую её и вчера, когда удар Тордис показал, чего в действительности стоили все пройденные тренировки. Жена халифа обучалась владению кинжалом у лучших мастеров, но стоит на миг дать маху, как тебя сбросят с верхов на самое дно. Даже такая подлая уловка, как дар убеждения без всякого подспорья правды, рушит самые грандиозные планы и труды.

Вдруг Субх осенило мыслью. Поддавшись наитию, рука дёрнула чёрную маску вниз. Приближённые аль-Хакама хорошо знали, кто такой Джафар на самом деле, вот только ничьи глаза, кроме владыки, не осмеливались увидеть лицо первой женщины в халифате. Сорвать тюрбан было сродни одеждам, скрывающим наготу от мужской похоти. Но гнев аль-Хакама переменился в ту же минуту, как он узрел на нежных губах супруги припухлость, синюю от запёкшейся крови. Такие побои носят рабыни, провинившиеся или отказавшие стражникам в непрошенной ласке.

— Кто посмел сделать с тобой такое?! — вскочив, аль-Хакам задел шахматную доску, и фигуры посыпались на пол. — Сейчас же спрячь лицо!

— Прости, муж, но ты не слушал, — Субх обернулась к Малику, ни один мускул не дрогнул, но в глазах шпион ясно прочёл торжествующую усмешку. — А я предупреждала, что тебе не понравится.

Сгрёбши горсть разбросанных в ногах фигур, хурам наконец обратил внимание на умирающую рыбу. Заботливая рука выпустила вяло трепыхающееся тельце в бассейн, оно ловко шнырнуло в глубину, и вскоре красной искорки в зеленоватом омуте и след простыл.

Лундвар приказал дружине наглухо укрепить все башенные окна, а парадные двери закрыть баррикадой, но так, чтобы легко разобрать её в случае надобности. Замковую прислугу северяне связали, оставив сидеть под стенкой, пока толпа возбуждённых воинов носилась по всем этажам, в хлам разнося мебель и убранство. Каждый был на взводе от тяжёлого похмелья и дурных новостей, в которые и верилось-то с трудом. Сперва Лундвар верховодил вандалами, но позже оставил пару человек за старших и удалился на верхний этаж.

Гундред метался по покоям жреца, то бросаясь к окну, то отстраняясь с горькой руганью. Единственными свидетелями душевных мук ярла стала парочка охранников каземата: те, присев на край кровати, притихли, как церковные мыши. Сквозь деревянную решётку Гундред наблюдал, как к башне стягиваются вооружённые люди аль-Хакама с луками, копьями и мечами. Позади ровных плотных рядов виднелась горстка сановников и сам халиф среди них. Он восседал на кресле, ожидая, пока командиры закончат строить свои отряды. Из раза в раз в ушах гудели трубы, и от каждого пронзительного зова властитель Нидароса вздрагивал. Когда дверь в спальню скрипнула, он рывком повернулся. Лундвар сделал и шагу в свои покои, как в его лысую голову полетела полная кружка, разбившаяся о стену.

— Пр-роклятый… — рычащий ярл стал ходить из стороны в сторону, что медведь в клетке. — Пшёл прочь с глаз моих!

— Я не враг тебе. — Лундвар спокойно захлопнул за собой двери. — Ты потерял бдительность, Гундред. Только погляди, что творится у тебя под носом, пока ты пируешь и хлопочешь над дочуркой.

— Не смей говорить о ней! — пригрозил пальцем ярл, выпучив налитые кровью глаза.

— Прости, но я не могу бездействовать, пока против тебя сплотилась добрая половина войска. Ужели ты не видишь, сколь сильно заблуждался?

Не в силах вынести само присутствие жреца ярл рванул к столу, где оставил вскрытую амфору вина. Сжав узкое горлышко, Гундред запрокинул голову, и в бороде заблестели алые струйки. Тут об оконную решётку ударился крупный булыжник, заставив всех в комнате насторожиться. Подкравшись, военачальник разглядел внизу Малика, вышедшего вперёд толпы и поднёсшего ладони ко рту.

— Гундред! Халиф требует немедленно отпереть двери в башню! — закричал посол на норвежском что есть мочи. — Выдай ему своего жреца Лундвара! Меня он не желает слушать, прости!

Ярл зашёлся злорадным басистым смехом.

— Очередной предатель, — жрец подхватил подмышку и разоружил одного из сарацинов, кривое лезвие опасно сдавило клокочущие шейные вены. — Я разберусь со всем, Гундред. Можешь вставать, увалень, нето твой друг умрёт.

— А… награды, я так понимаю, не будет? — промямлил араб, отрывая зад от постели.

Лундвар мысленно взмолился к богам деть ему терпения:

— Ну что ты, будет. Она этажом выше.

Аль-Хакам остался без ответа, и Малик чуял спиной, как полыхающие ненавистью глаза халифа готовы прожечь в нём сквозную дыру. С минуту висела тишина, нарушаемая свистом ветра и вознёй нормандцев на первом этаже. И вот кто-то их стражи сзычал, указав рукой на башенную колокольню, опоясанную длинным балконом. В тени одной из высоких стрельчатых арок, глядящих во все стороны света, показался человек, выпихнутый наружу толчком в спину. Разглядев своего растерянного собрата, мавры подняли возмущённый гомон.

— Братья, они просят объяснений! — звонко бросил смотритель казематов товарищам внизу, и его голос отразило эхо.

Халиф не сразу собрался с ответом: они с советниками никак не предполагали, что в плену у язычников может быть кто-то из войска. На всякий случай аль-Хакам велел отрубить трусу голову, как только башня будет взята.

— Лундвар! — наконец заговорил владыка устами Малика. — Если ты слышишь, тебя обвиняют в посягательстве на честь жены халифа! Её избили, и она указала на тебя!

— Он никакой жены знать не знает! — ответил крикун на балконе, мельком глянув за спину.

— Если Лундвар не выйдет, они подожгут башню!

— Какой же трусливый червь, — не сдержавшись, прошептала Субх, прячась за спинами вельмож.

Ладонь женщины сжала чужая, холодная и влажная. За плечом обнаружился мужчина в тёмных закрытых одеждах, какие носит личная охрана жены халифа. Исполненные теплоты карие глаза Корриана она узнала тотчас.

— Они обещают рассмотреть ваши условия! — выдал страж казематов, то и дело обращаясь к подсказчику в тени колокольни. — Но у них есть и свои! Отдайте им предателей: дочку ярла и двух её подельников! Иначе переговоров не ждите!

Аль-Хакам нервно заливисто расхохотался, запрокинув голову. Так же внезапно командиру стражи был отдан приказ брать двери штурмом и вынести оконные ставни, чтобы выкурить шайтанов всех до единого. В разговор вмешались сановники: внутри есть пленные рабы, и оставить их на произвол, не попытавшись спасти, было бы скверно. Между старцами протиснулась Субх, которая что-то прошептала супругу, наклонившись к самому уху. Аль-Хакам в раздумьях почесал в кудрявой бороде, и пальцы звучно щёлкнули, привлекая внимание подданных.

Жрец с заложником подступился к самому проходу на балкон, наблюдая на земле странное зрелище. От сборища арабов отделились две высокие фигуры, направившиеся к закрытым дверям башни. По светлым и тёмно-русым отпущенным волосам Лундвар угадал Эсберна и Токи. Хотя проклятые мавры и не отдали Тордис, они всё же пошли на большую уступку, что было неожиданностью.

Приятели-заговорщики остановились у башенных дверей, громоздких, почти как ворота. Подождав с минуту, нормандцы услыхали скрежет поднимающегося засова, стон железных петель и грохотанье неповоротливых створок, меж которых появился тёмный зазор. Не распахивая двери полностью, викинги оставили побратимам узкий проход, и Токи с Эсберном канули в душный полумрак. Внутри добрых две дюжины вояк ожидали с поднятыми мечами и секирами на случай, если враг попрёт штурмом. Но мавры стояли как вкопанные, так что за вошедшими створки сразу же затворились. Викинги сдвинули два нагромождения в одну баррикаду под дверью. Эсберна с Токи взяли в кольцо уже не вчерашние братья по оружию, а озлобленные неприятели, жаждущие объяснений. Завидев новых пленников, рабы с кляпами во ртах умоляюще замычали в попытке привлечь внимание.

— И где Тордис, ребята? — спросил кто-то из викингов.

На балконе между тем завязалась беседа двух опальных слуг халифа: предателя-караульного и завравшегося посла. Аль-Хакаму стало любопытно, как всё-таки видят ситуацию северяне, сумевшие подкупить верных стражников Алькасара.

— Почему ярл считает дочь предательницей? — крикнул Малик уже хрипящим голосом.

— Не могу сказать, но вчера во время турнира у нас в казематах была девица, очень похожая на неё, — запросто признался араб. — Она усыпила нас каким-то зельем и забрала все ключи. А ещё спрашивала о пленнике, кажись, подаренном ярлом. — мужчина отклонился назад, к чему-то прислушиваясь. — Да! Связка, кстати говоря, на пост караула вернулась! Лунд… то бишь я считаю, в замке тоже не обошлось без предателя. И он, должно быть, ещё среди вас!

Халиф раздражённо поморщился, царапая локотник кресла. Субх невольно цокнула:

— Так мы тебе и поверили!

— Это… — караульный вновь глянул за спину. — Они просят передать, что им по-прежнему нужна Тордис! И можете ей сказать: ярл уже отдал приказ перерезать Токи и Эсберну глотки, так что пускай поторопится!

Невесть откуда до переговорщиков донёсся гулкий стук копыт. Отразившись о стены и мощёные площадки замка, дробный звук многократно умножился, словно надвигался целый конный отряд. Мавры огляделись по сторонам, но нигде не виднелись силуэты всадников. Не выдержавший Лундвар отпустил пленного стражника, чтобы броситься к арке, открывающей вид на крепостную стену.

Подставив плешь порывистому ветру, жрец на миг обомлел, глаза уставились на растущую чёрную точку вдалеке. Вскоре и люди халифа внизу едва не оглохли от топота над самой головой. Десятки глаз напряжённо устремились к краю серого неба между высоченной стеной и верхушкой башни. Тут звон подков резко оборвался, и со стены птицей выскочила чёрная тень, зависнув в немыслимом полёте. Наблюдатели охнули, когда огромный вороной конь с ездоком на спине прыгнул так далеко, как не сумел бы лучший арабский скакун. Растянувшись от головы до хвоста, зверь перемахнул через балконный парапет и обрушился прямиком на стоящего там сарацина, который со страху свалился вниз с пронзительным криком. Тордис спрыгнула с седла, шагнув в колокольню.

— Похоже, у нас друг к другу накопилось много вопросов, а Лундвар?

Жрец зайцем выскочил на балкон и мгновеньем позже уже вынырнул из другой арки, ухнув вглубь лестничного пролёта. Вскоре в колокольню высыпали несколько нормандцев с оголёнными секирами. Покрутив головой, освободившийся араб поднял свой брошенный кинжал, готовый очистить совесть в бою с врагом. Секира Тордис лязгнула, выскользнув из петлицы. Переглянувшиеся северяне с криком бросились на дезертиршу, но высунувшаяся из проёма конская голова заставила попятиться назад. В красных глазах демона горело пламя, и келпи так фыркнул на неприятелей, что из ноздрей повалили столбы дыма адских котлов.

Внизу один из викингов проорал приказ Лундвара немедленно убить Токи и Эсберна. Не успели заговорщики поднять оружие, как на них двинулась стена врагов. Соратников отбросило к дверям и тут же откинуло обратно от мощного толчка тарана снаружи. Из оконных ставней полетели щепы. С неистовым кличем мавры начали штурм башни. Товарищи не ведали, что творится за стенами, но, похоже, Тордис ввязалась в знатную перебранку. В ней им не продержаться и пары лишних минут.

Эсберн отступил к связанным заложникам: некоторые ухитрились вскочить на ноги, приникнув к стенке. Следя за тылом, напарники бросили все силы и умения на отчаянную оборону, но знали, что всех ударов не отразишь. Казалось вот-вот от натиска десятков мужей на голову грянет потолок. Тут где-то в глубине раздалось громкое ржание. Подняв головы, Эсберн и Токи увидели, как со стороны лестницы строй норманнов словно прорвал шквал ураганного ветра. Воины попадали, как подкошенные, а сверху их придавило копытами скакуна чёрной масти, устроившего настоящее кровавое пиршество.

Конь стал раскидывать мужей, вставая на дыбы, давить всех подряд об пол, острые зубы прокусывали даже толстый кожаный доспех. В первые минуты ратники могли лишь кричать, пока зверь носился меж ними по всему залу, как осатанелый. Токи и Эсберн заслонили собой пленников, хотя у самих сердце провалилось от страха. Северяне чуть на стену не лезли, спасаясь от ног и зубов чудовища. Во все стороны летели струи крови да ошмётки тел. Конь подбрасывал и налету вгрызался в беспомощных людей, проглатывал откушенную плоть и целые конечности.

Глубокий удар топора в бок вырвал из пасти келпи истошное ржание. Выжившие смельчаки разом бросились на скакуна, вонзая лезвия в ноги и круп. Поняв, что жеребца Тордис вот-вот зарубят, её сподвижники двинулись на большего числом противника.

Наверху ярлица еле поспевала за выпадами троих соперников, что норовили взять строптивицу в кольцо. Тордис то выскакивала на балкон, то вдруг появлялась в одном из четырёх проёмов, чтобы исподтишка пронестись мимо превосходящих силой мужей, оставив жгучую режущую рану. До любопытного халифа доносились лишь вздохи и рыки девы да лязг оружия, многократно приумноженные конструкцией башни.

Выставивший перед собой кинжал караульный так и не шелохнулся, чудом успевая следить, как вчерашняя хохотунья кружит нормандцев, уворачиваясь от ударов и подныривая под руки. Запутав и разделив врагов, Тордис с разбегу вытолкнула одного плечом на балкон: беспомощно махнув руками, бедняга перегнулся через парапет, а ярлица помогла ему отправиться в долгий полёт.

С другим воином она расправилась ещё зрелищней. Со спины петлёй накинула на чужую шею верёвку от колокола, и пока викинг снимал тугую удавку, прорубила позвоночник, выкинув вслед за приятелем. Свита халифа отвернулась от леденящего кровь вида мотающего ногами висельника. Лишь аль-Хакам, Субх и Корриан проследили за агонией язычника, недолго прожившего со сломанной шеей: его душа отлетела с последним ударом колокола.

Окроплённая кровью Тордис на миг застыла в проёме балкона, когда сзади её подстерёг третий противник. Спрятав оружие, он голыми руками взялся за женскую шею и открутил бы голову, как цыплёнку, если бы не подкосился от лезвия под ребром. Караульный еле увернулся, не ожидая от раненного мгновенного ответа. Секира, подобно тяжёлому маятнику, рассекла воздух, длинная и тяжёлая, точно сделанная для великана. Истекающего кровью смельчака хватило на пару размашистых наскоков, когда мавр и ярлица разом подскочили с двух сторон, и последний враг оказался насмерть заколот.

Встретившийся взглядом с горящими светлыми глазами сарацин без лишних слов бросил кинжал под ноги. Не столько из благодарности, сколько от равнодушия воительница пощадила заложника: ниже по лестнице её ждала действительно важная встреча. Содрогался от нетерпения и Лундвар, который втиснулся между стеной и открытой дверью, избежав смерти под копытами несущегося по коридору коня.

Спустившись на этаж, Тордис не нашла там ни души. Ноги смело зашагали к дальним комнатам, но только ярлица хотела заглянуть в одну, как за спиной кто-то с силой ударил в позвоночник.

Подкосившись, дева резко развернулась, посох Лундвара нацелился в плечо. В последний миг руки перехватили резную змею, и тут жрец повернул механизм на древке, вырвав из чужих уст нестерпимый крик. Из навершия, вонзившись в грудь и ключицу, выскочили длинные острые иглы. Хоть раны не были глубокими, обратным рывком ведун разодрал плоть ещё сильнее, обрушив соперницу на колени.

— Не поднимайся, — запыхавшийся мужчина поставил булаву стоймя, сутулая спина выпрямилась с натугой. — Яд на иглах обездвижит твои мышцы. Ты не сможешь драться.

Сжимая кровоточащую грудь, Тордис начала трястись, точно в лихорадке. С большим трудом обрывистые стоны сложились в слабую мольбу:

— Почему… ты так упорствуешь… чтобы убить меня? Что тебе даст моя смерть?

— Время. — Лундвар подступился ближе, дверь в комнату закрылась под нажатием ладони. — Может, ты и сильная, но очень тупа. Ни к чему деревенщине знать своё жалкое происхождение, но так уж и быть: расскажу по доброте душевной. Ярл Гундред верит, что ты его внебрачная дочка. Я мог бы вслед за всеми назвать это бредом старого дурня, однако… сам вбил ему в голову эту идею.

От шагов жреца каждый удар сердца Тордис становился всё болезненней. Яд разливался по жилам ледяным металлом.

— Видишь ли, мы все много лет подряд изо всех сил старались дать Гундреду, что он хочет. Наследника. — рот старика скривился в улыбке, но глаза остались до жути спокойны. — И вот пророчество исполнено. — жезл гулко ударил об пол в шаге от воительницы. — Конечно, я знаю, что в твоей грязной крови нет ни капли ярловой! Но я проверил. Я со всей честностью испытал тебя.

Тордис беззвучно посмеялась: нарастающая дрожь скрыла неуместную весёлость. Как же, неравный бой чужими руками — самый честный подход.

— Что самое забавное, ты и впрямь не оплошала. Нашла хахалей под стать себе: один изверг и насильник, второй такой же тронутый умом детоубийца…

— Прошу… не надо их убивать, — Тордис еле соображала, что заваливается на бок, сползая по стене.

— На кой ляд они тебе сдались! — на миг бессильная злоба возобладала над холодным рассудком. — Корриан, да будет тебе известно, оприходовал жену ярла, пока тот был с ними на одном ложе! Токи растерзал с десяток малых ребятишек, залил себя кровью с головы до ног! А ведь мог отказаться. Но нет же! А знаешь, почему? — на грани беспамятства ярлице почудилось, что за спиной склонившегося к ней Лундвара тихонько приоткрылась дверь, словно гуляет сквозняк или подслушивает кто-то любопытный. — Потому что Гундреду нужен наследник. Потому что ради наследника умирали сотни. И я тоже… умру. — жрец внимательно всмотрелся в угасающее девичье лицо, ища ответа на ведомый ему одному вопрос. — Но, как видно, не от твоей руки.

— Так докажи… что я не наследница… трус.

Дряхлое тело Лундвара вытянулось струной, булава взмыла ввысь, и с боевым рыком служитель асов представил, как пригвождает самозванку к земле. Но крик оборвался истошным хрипом, а в спине павшего ниц северянина Тордис увидела до того знакомую секиру, что от одного вида рукояти в ладонях разлился жар. Пред глазами метались нечёткие видения: некто разобрал полое древко, достав крохотный пузырёк, заботливые руки подняли голову, чтобы залить в рот пару горьких капель. Затем ещё в помутнении тело отпустил паралич, и дева зашевелилась, с трудом поднимаясь. Лундвар в ногах что-то бессильно шептал, сплёвывая кровь на мантию. Когда Тордис уходила, слабая рука взяла её за сапог.

— С самого начала… я… всегда знал. Это ты. Как Мормо и говорила…

На пороге смерти Лундвара охватило то же чувство, что много лет назад в пещере: животный страх и счастье теперь уже выполненного предназначения. Даже убийце он был благодарен за шаг, на который сам бы никогда не решился.

Тордис запнулась в дверях комнаты, удерживаясь за косяки. Впереди на полу лежала брошенная секира в луже крови. Гундред в пропитанной потом и алыми брызгами рубахе без сил восседал на стуле с амфорой вина, влекущей слабые руки к полу. Таким никчёмным старым бражником девушка своего ярла и не чаяла увидеть.

— Гундред.

— Нет, — седая голова поднялась, булатная перчатка легла на могучую голую грудь. — Отец. — ярл втянул носом будто бы накатывающие слёзы, а может, раскис от выпивки. — Дочь моя, прости, что был с тобой холоден.

— Не надо сцен! — ярлица поморщилась, пошатнувшись в проёме. — Никакая я тебе не дочь. Последний ум потерял? Я всё выдумала, чтобы отвадить твоих выродков и не сдохнуть вместе со всеми на этой проклятущей Аросе!

— Так ведь твой рассказ… — косматые брови сошлись на переносице, в слезящихся очах обозначилось недоверие.

— На ходу вспомнила историю одной тётки из наших краёв! Что-то додумала… — настаивала Тордис. — Петра, моя глупая матушка, всё пугала меня в детстве той гулящей красоткой, которую по молодости обрюхатил мадхус, северянин. Её выперли из отчего дома, и, кажется, она сбежала с каким-то бродягой. Поучала меня не шляться до свадьбы, вот я и запомнила! Даже её имя — Сильвестра.

Гундред выпрямился на стуле, точно ужаленный, очи округлились, что медяки.

— Силь… вестра. Да, да, я всё гадал, на кого же ты похожа. Отчего ты так мне знакома… Была одна девица как раз лет двадцать назад. На лицо не такая — породой ты в меня пошла, — а вот характер, повадки… Помню, она мне далась, но в спину бросила такое проклятье, что на всю жизнь в памяти отпечаталось. — ярл вскинул руку, палец призывно указал на Тордис. — Она и есть твоя мать, не Петра. Потому та и обозлилась, что кляла её-беглянку остаток жизни. Но ты-то знала, должна была чуять своё превосходство над этим сбродом! Ты — моя северная кровь. Их лютые ветра сломили, как колосья, но ты гибче, волей сильнее!

— Закрой свой поганый рот! — ярлица ринулась к оставленной секире, ладони не без труда подняли рукоятку с грозным лязгом. — Я отрублю твой чёрный язык и хозяйство в придачу! Что ты наделал! Ты это понимаешь?!

Взгляд Гундреда заметался, как у блаженного. Втянув воздух со свистом, ярл в сердцах приник к амфоре, лицо закрыли сальные нечёсаные волосы.

— Я всегда презирала тебя! — с рычанием Тордис попыталась поднять секиру, но руки болтались плетьми. — Я пришла покончить с тобой и Лундваром, как ты не можешь понять! И, слышишь, никогда не буду тебе дочерью, никогда!

С минуту тягостное молчание нарушали лишь стекающие в лужу капли крови да вопли дерущихся под ногами. С грохотом дева выронила оружие из дрожащих рук.

— Даже если ты мне не родная… — Гундред разбил пустой сосуд крутым броском, ноги рывком выпрямились, опрокинув стул. — Плевать на это! Мы папа и дочка — так в моём сердце есть и будет. Я знаю, верю, что ты моя! Мне отныне больше ничего не надо: я обрёл в тебе всё! Прикончи меня, если не можешь простить. Я тебя люблю.

Тордис отвернулась не в силах смотреть, как корчится от бури сдерживаемых чувств ненавистная рожа чудовища, называющегося её отцом. Захолонувшее сердце провалилось куда-то в живот, а от яда оковы оцепенения так до конца и не спали. Девушке до смерти захотелось увидеть живыми Корриана, Эсберна и Токи, а особенно своего коня, имя которого так и не узнала.

— Гундред, — Тордис сглотнула слюну, отшагнув к дверям. — Забирай всех, кто готов тебе служить, своего прихвостня, коль он ещё жив, садись в драккар и уплывай прочь из этих краёв. В Норвегию — да хоть куда! — но если след твой останется на этой земле или с головы галисийца упадёт один волос… Клянусь, я буду преследовать тебя всюду. Не отстану, пока не перережу всю вашу братию, а конунгу отошлю твою голову как предостережение.

Когда аль-Хакам, щуря глаза от выступившего из-за облаков полуденного солнца, разглядел на вершине башни фигуры Гундреда с поднятыми руками и Тордис за ним, отрядам был скомандован отход. Ярлица вышла к жителям Алькасара победоносно — через главный вход, ведя за собой изрядно раненного хромого коня. Эсберн и Токи вывели на волю пленников. Викингам под надзором стражи велели сдать оружие и готовиться к отплытию, позаботившись о тех, кто не сможет идти.

После устроенной келпи кровавой бани нормандцы и не думали сопротивляться, а жаждали только скорей убраться, хотя и не все. Малик, и тут проведавший обстановку быстрее других, передал владыке, что часть северян готова отколоться от войска ярла. С этим аль-Хакам подозвал к себе Тордис, Эсберна и Токи, заведя такую речь. Дочь ярла может остаться в Кордове со всеми язычниками, которые пожелают объединиться с маврами под началом нового полководца. Тордис возьмёт командование над отрядом наёмников и, если пожелает, будет служить халифату за справедливую плату, защиту и кров, а коль захочет — тут же бросит.

По очам Корриана, то и дело обращающимся к Субх, стало ясно, что тот своё решение принял твёрдо. Слишком многое разом навалилось на ярлицу для такого поспешного ответа, и, еле стоя на подкашивающихся ногах, она дослушала сладкие обещания халифа с трудом. Уже на закате с перевязанной рукой и грудью Тордис вошла в воды Гвадалквивира по колена, держась за израненную конскую спину.

Обменявшись с хозяйкой прощальными ласками, келпи медленно погрузился в реку, отчего на поверхность поднялись кровавые круги. Несколько долгих спокойных минут уже не наследница ярла, а простая испанка без роду и племени просто стояла в холодной бегущей воде, а вокруг благодатно шумела природа, наполняя сердце успокоением. В излучине реки синими, белыми и красными парусами на фоне свинцового неба показалась флотилия викингов, медленно следующая по течению в сторону океана. На палубах кораблей, вмещавших добрые сотни мореходов в самом начале похода, теперь привольно разгуливали горстки маленьких тёмных фигур. Вёсла подняли, и суда неспешно скользили перед застывшей Тордис, пока не зашли в другую излучину, где затерялись за стволами дремучего южного леса.

Увязая сапогами в иле, дева неторопливо выбралась на берег, и уже на подходе поднявшиеся глаза столкнулись с сидящими на крупных камнях Токи и Эсберном. Мужчины встали, без слов приветствуя свою спасительницу. На улыбку ни у кого не хватало сил, но радость встречи отразилась блеском глаз. Тордис подумала, что впервые со смерти Петры взяла за кого-то ответственность и, возможно, нашла друзей среди тех, что были ей врагами по неволе.

— Тордис, мы подумали о предложении халифа и поговорили с другими парнями из оставшихся в Кордове, — начал Эсберн.

— Не сказать, что все готовы назвать тебя командиршей и дать клятву верности, — подхватил рассказ приятеля Токи, — Но они ждут беседы с тобой и хотят выслушать условия.

— Мы вдвоём охотно станем наёмниками под твоим командованием. Уверен, Корриан тоже. Ты способна на это, поверь. Мы чувствуем в тебе силу направлять людей и отвагу стоять за них горой. Решайся, Тордис.

Женские пальцы прошлись по желобкам рун на прохладном металле секиры. Все свои семнадцать лет Тордис твёрдо знала, кто она есть и кем никогда не станет. Теперь же ей предлагали выбрать свою судьбу.

 

15. Крепость Слиаб Мис

Хоть экипаж не удалился от Киллало далеко, всё, что видел Йормундур вокруг себя — это крышу повозки, пару конских задниц да белую пургу, застлавшую пространство. Они будто неслись по глухому туннелю без конца и края, а бьющий в лицо снег стал смазанным, словно кто-то вёл кистью по бескрайнему холсту. Когда двойка замедлила ход, позади не осталось ни огней деревни с лежащими за околицей фермами, ни реки, ни сколь-нибудь знакомых ландшафтов. За снежной вуалью простираются густые леса, едва заметные на фоне чернеющего неба, а просёлочная дорога ведёт к большому озеру, посреди которого на холме видны замковые стены и башни.

На подступе к широкому каменному мосту возница остановился. Озеро, через которое, очевидно, и лежал предстоящий путь, глядит в небо совершенно ровным, как чёрное око, кругом. Можно подумать, что искусственный ров повторяет изгибы крепостной стены со множеством цилиндрических башен на равном расстоянии друг от друга, вот только как вырыть такую прорву? Быстро окоченевший на свежем воздухе Йормундур смекнул, что хозяин цитадели в здешних краях один из богатейших землевладельцев: резиденция его поражает размерами, даже внушает страх. Куда там Дал Кайс с их скромной вотчиной Сеан Корад!

Позади стены, касающейся самой водной глади, виднеется полукруг замкового фасада с двускатной крышей одного уровня, изрезанной дымоходами и башенными шпилями. Громадная башня-донжон выросла посредине, прямо напротив моста. На квадратной смотровой площадке, защищённой тупыми зубцами, должно быть, выстроится весь здешний гарнизон. Ряд башенок облепил замок с наружной и внутренней сторон, но самая громадная круглая махина, расширяющаяся кверху, замыкает собой одно замковое крыло с развевающимся наверху знаменем. Точно такая же, но меньшего размера слилась со вторым крылом. Родовое гнездо Лаувейи или кого другого, к кому вдова имеет привычку заявляться среди вьюжной ночи, викинг счёл бы ошеломительно прекрасным, если бы не сложившиеся обстоятельства. В свирепой метелице неприютная твердыня без единого огонька в тёмных окнах кажется угрожающе величественной.

Как только решётка на арочных воротах стены с металлическим грохотаньем поднялась, хлыст извозчика щёлкнул в воздухе почти у самого носа Йормундура. Копыта лошадей застучали о кладку моста. Вжавшись всем телом в повозку, северянин обомлел от увиденного впереди. Земля заходила ходуном, тихие воды озера забурлили, и с рокотом невидимого глазу исполинского механизма крепостная стена двинулась с места.

Чем ближе подходил экипаж, тем сильней становилось течение водоворота, вращающего вслед за собой стену. Мигом позже она уже неслась, подобно мельничному жернову, а порыв встречного ветра почти сбросил нормандца со скользкой подножки. Сердце забилось с бешеной скоростью. Йормундур глянул под ноги, чтобы спрыгнуть с проклятой повозки, пока та не разлетелась в щепки, но было слишком поздно. Кони последний раз грянули копытами о камни моста, скрип колёс прекратился, и когда тень стены уже наползла на маленький экипаж, неведомая сила как будто задержала её на месте. Перед самыми конскими мордами с тягучей медлительностью прополз портал крепостных ворот, и двойка ловко перемахнула с моста на мощёный берег, увлёкши за собой повозку в глубину замкового двора.

В цитадели кони перешли на шаг. За спиной тёмная громада стены сделала последний круг и со страшным грохотом встала ровно так, чтобы ворота оказались напротив моста. Решётка упала. Когда возница повёл скакунов в конюшни, всё ещё незамеченный Йормундур предусмотрительно сошёл на землю. Вблизи таинственный дворянский оплот куда больше пугает, чем на подступах к озеру. Серый камень стен снизу доверху порос густым мхом, зелёным, бурым и почти чёрным. Его не тронули ни заморозки, ни ветер, ни снег, местами он покрывает замок ковром, местами же свисает дикими рваными гирляндами. Живучий плющ расползся по самым высоким башням, как синие жилы на бескровной коже мертвеца. Это заброшенное место не может быть никому домом. Разве что тем самым фоморам, на которых держит зуб Диан Кехт.

Ухо воителя уловило вороний крик. Зеленокрылая птица, в которой он узнал помощника той страстной незнакомки, что пришла давеча ему во сне, поманила Йормундура к дверям донжона. Проводник привёл путника в зал без единого угла, больше похожий на место для жертвоприношений. Резьба на полу, стенах и потолке в виде больших концентрических кругов приводит разум в состояние помрачения и отрешённости. Посреди комнаты широкими кольцами, одно внутри другого, выстроились двенадцать монолитов. Что скрывается за ними, Йормундур не видел, но оно испускает то же странное голубе сияние, благодаря которому в потёмках замка удавалось как-то ориентироваться. Вновь каркнул ворон, усевшийся на вершину одного из камней внутреннего круга. Тут нормандца взяла жуть, настоящее исступление. Этот старый проныра толкнул его на какое-то безумие, верную гибель! Ещё шаг, чувствовал Йорм, и повернуть назад не удастся. Рука нашарила на поясе тряпичный мешочек, который викинг решительно сорвал. На развернувшемся лоскутке мешковины — сушёные грибы, какими берсерки запасаются перед боем. Без долгих раздумий воитель запрокинул голову, проглотив все до одной поганки.

— Лады. Так повеселей будет.

Йормундур направился к пульсирующему лазурным светом сердцу монумента. С внутренней стороны на монолитах выточены барельефы — уродливые громадные лица то ли людей, то ли кривых одноглазых чудовищ из детских кошмаров. Очи их глядят так пристально и живо, а пасти так голодно разверзлись, точно вот-вот набросятся, вырвавшись из каменного плена. Пришелец остановился в паре шагов от толстого столба, отлитого из чистого золота в виде сидящего на троне языческого идола с не в меру крупной головой. Череп сморщенного циклопа с вываленным языком венчает цветущий дубовый венец. Грубый нетёсаный камень под статуей похож на кусок кристаллической породы и таит в себе ту самую мигающую лазурь, быть может, добытый из глубочайших недр океана. Из широких ноздрей идола тонкими струйками поднимается голубоватый дымок.

Не сразу Йормундур обратил внимание на то, что стояло на плоском черепе статуи. В золотом блеске постамента отрубленная башка твари размером с горного тролля теряется, но стоило поднять к ней глаза, как по спине пошли мурашки. Викинг поймал себя на мысли, что где-то эту скверную рожу уже видел. Перекошенная харя, такой же щербатый рот, уплывшая за границы лица кустистая бровь над таким раздутым сросшимся веком, что второй недоразвитый глаз кажется размером с пуговку. Закрытое ныне око фомора с трудом поместилось бы на руке.

— Так это и есть Балор? — получив от ворона утвердительный крик, Йорм долго выдохнул. — Хвала Водану. Теперь осталось каким-то йутулом его вынести и свалить отсюда. — рука потянулась к мёртвой голове, но вздрогнула от очередного карканья. — Да буду я осторожен!

Как только подушечки пальцев легко коснулись иссушенной мумии, свет кристалла померк, погрузив комнату и всё сущее во тьму небытия. Йормундур вскрикнул, но не услышал даже собственного голоса. Первой мыслью было скорей бежать, искать выход, тело же невольно оцепенело, таясь от невидимого зла.

Откуда-то донёсся плач младенца. Круто развернувшись, норманн нашёл себя уже не в глухой черноте, а словно зависшим под крышей крохотной комнатки с люлькой, дымящимся очагом, прялкой и всем тем скарбом, каким владеет каждый скандинав. У детской кроватки тесно друг к другу стоят склонившие головы мать и отец. На руках женщины с пшеничными волосами ребёнок, мальчик. Нежные разговоры, тихий смех, слова колыбельной — всё это словно из давно забытого сна, чужое, но вместе с тем смутно знакомое.

В следующий миг душа Йорма как будто вылетела в печную трубу и понеслась на немыслимой высоте над землями, каких он никогда доселе не видывал. Бесконечные зелёные долины, реки и водопады, скалистые обрывы над взморьем, горные кряжи, пляжи с чёрным песком, дымящиеся вулканы и гейзеры, озёра горячей воды, непроглядной, как молоко, и синей, как аквамарин. Когда викинг развернулся кругом себя, то узрел, как стенами ярко-зелёного пламени в тёмном небе змеится северное сияние. С высоты птичьего полёта зрелище захватывало дух.

— Не забывай, Йормундур, — обратился из самых глубин разума ласковый мужской голос. — Твоя родина — Исландия. Твой отец — Эгиль.

Восхищение в душе воителя переменилось смутным тягостным чувством. Воспоминания о крепости фоморов заставили встревожиться. Тут бесплотное тело Йорма вновь утянуло куда-то в сторону, и пред ним предстала сцена уже более знакомая. Сыну Эгиля было каких-то 7–8 зим, и ярл Хакон взял его на ристалище посмотреть, как тренируется дружина. К властителю Хладира присоединились другие знатные мужи, уважаемые в норвежских землях и за их пределами. Названный отец поучал мальца, показывал то владение двуручным булатным мечом, то боевым луком, то секирой и щитом. К наследникам Хакон всегда был строг и требователен с присущей ему холодностью. В первые годы Йорм до смерти его боялся.

Норманн увидел, как они метали лёгкие топоры в деревянный столб, когда к ярлу подвели скрученного трэлла. Невольник то ли из франкского, то ли из британского королевства попался на краже. Пока его товарищи недоедали, он таскал из домовых припасов то буханку хлеба, то брусок сыра, а недавно присоседился и к пивным бочонкам. Хакон счёл справедливой расплатой опробовать на бедолаге разученный приём. Стража привязала его к столбу на потеху хозяину и побратимам, а там каждый ловко метнул по топорику, ни разу не задев челядинца, но измучив его до полусмерти.

Очередь подошла к малому Йорму. Он знал, что не сможет так рассчитать бросок, как отец и его друзья. Он не хотел бросать вовсе. Однако посрамить имя Хакона не мог. Йорм долго целился, метил в плечо или руку, так, чтобы сильно не покалечить, но и не разозлить взрослых. Наконец со всей своей детской силой мальчик бросил топор. Сперва хор басистого смеха ударил по ушам, затем разомкнулись веки.

— Вот так парень! Весь в меня! — крикнул второй мужской голос, ниже и старше первого. — Мой сын! Пусть не по крови, но кровожаден, как я в молодые годы! Ха-ха-ха!

Трэлл не умер. Топор угодил ему прямо в лицо, лезвие глубоко врезалось в мышцы и кости от брови до верхней губы через скулу. Его достали, рану грубо заштопали, но глаз спасти не удалось. Рабу до того повезло, что он продолжил, как и раньше, прислуживать при дворе ярла: Йормундур сталкивался с ним то в длинном доме, то в городе. Изувеченную часть лица взял паралич, она навеки застыла маской, хоть это мешало разве что быстро уплетать обед. Хакону расклад показался справедливым. Йорм же видел тот день на ристалище много раз в своих страшных снах.

Крохотные ладошки воспитанника Хакона закрыли лицо в недетском отчаянии, и свет вокруг снова померк. Норманн нашёл себя на месте ребёнка глядящим вдаль, где зловещую ночь озаряло одно-единственное окошко сельской харчевни. Подлетев к нему, невидимый наблюдатель смог заглянуть внутрь кабака: оттуда веяло уютом и теплом. Музыканты весело водили смычком по струнам, били в барабан и играли на гитаре, которую северянин любил особенно. За столом у оконца несколько викингов в полупьяном бреду от выпитого вина и учинённого насилия вели незатейливую беседу.

— Озвереешь от этих переходов через пол-Атлантики! Как идём на очередной рейд, я сам не свой становлюсь, понимаешь. Самому от себя страшно делается… — сказал первый голос.

— А ты не бойся! — посмеялся второй. — Хватай топор — и на дело. Думать будешь потом, как говорится.

— Вот заладили, братцы! — вклинился третий голос, до того знакомый, что Йорму стало не по себе. — Коль взялся за дело, никаких сожалений быть не может! Ты своей же слабостью и сомнениями приближаешь час расплаты. А ежели прёшь, как бык, напролом и не думаешь ни о чём — никто тебе не закон, один ты сам.

— Смолвил не хуже Всеотца!

Побратимы подняли дружный хохот. Кружки пенного вина разом грянули о столешницу, грозясь расколоть её пополам.

— Не поняли вы меня, мужики, — вздохнул первый бражник. — Я ведь вам душу изливаю… Здесь-то в рейде я один, а дома другой. Дома у меня жена, дети, отец с матерью. Как к ним ворочаюсь, в глаза глядеть стыжусь. Особенно жене. Всё вспоминаю, как мы детей малых… Как баб…

— Ха-ха! А твоя думает, что одна у тебя, родимая! И не знает, как ты в каждом околотке лезешь кому-нибудь под юбку. А всё просто, дурень! Ты здесь блудишь, она — там. Мало ли хахалей в Хладире? Как вернёшься к своим в этот раз, ты деткам-то в глаза глянь: не походят ли на соседовы?

Песни и пляски сменились баханьем перевёрнутых столов, и с криками отборной норвежской брани дверь кабака ударилась о стену. В сугроб, распугав дерущихся дворняг, с головой нырнул белобрысый берсерк, дюжий, здоровый, упитанный и беззаботный. Таким Йормундур был какой-то месяц тому, но, глядя на развернувшуюся сцену, не мог в это поверить. Он не мог вспомнить ничего из той ночи: как горланил на ходу придуманную песню, как чуть не провалился в колодец и встретил его, малолетнего монаха, которого после оденет в собачий ошейник, сделав своим трэллом. Сейчас, со стороны, когда Йорм мог разобрать, что кричал ему тогда Ансельмо, всё стало до противного ясно. Эта безумная и в чём-то смешная выходка — на самом деле вызов смерти.

— Прёшь, как бык, напролом и не думаешь ни о чём, — повторил голос из пустоты.

Так он и сделал, из горя, из безысходности. Может, хотел расстаться с жизнью от руки поганого, а может, взглянуть смерти в лицо и плюнуть в её пустые глазницы.

— У трэлла нет прав. Твоё желание исполнено.

Спустя невыносимо долгие секунды, когда отзвучали в морозном воздухе последние слова, из темноты донёсся скрип колёс. Медленно железные обода колымаги перекатываются с камня на камень, а сама она так гремит и стонет, словно драуги пригнали её из глубин царства Хёль. Йормундур невольно обернулся, в лицо повеяло чем-то холодным и затхлым. С мучительной неторопливостью кони тянут телегу, гружёную не дровами, а горой окоченелых трупов, укрытых сверху парусиной. Сама двойка — тощие клячи, кожа и мясо с которых слезли, превратившись в болотного цвета гниль, как у мумий.

На месте возницы сутулый старик: лицо и стан закрыты широкополой шляпой да чёрным балахоном, но возраст выдают покатые плечи с разбросанными по ним седыми прядями и мосластые руки. В одной — поводья, во второй — палка с крючком на конце, каким сподручно затаскивать мертвяков на телегу.

Поравнявшись с Йормом, извозчик остановил лошадей. Изношенная шляпа с дырявыми полями задвигалась. Сперва нормандец увидел длинную бороду, затем отвисшую челюсть с парой чёрных зубов, впалый нос, провалы щёк и глаз, когда-то ярко-синих, теперь белёсых и слепых. Но даже не вид обтянутого кожей черепа, бывшего когда-то лицом, заставил сердце Йорма захолонуть. Старик таращился ему в глаза с таким испугом, какой ощущал в тот миг он сам. Воину показалось, что перед ним не незнакомец, а зеркало, отражение в котором повторяет каждое неуловимое движение.

— Хватит!!! — заорал Йормундур, с силой зажмурив глаза. — Что это значит?!

— Что срок твой отмерян. И подходит к концу. — ответил голос мужчины, слабее и старше первых двух. — Там на Аросе вестник явился тебе не со злым умыслом. Тебе было дано время завершить дела и уйти на покой с лёгким сердцем и чистой совестью. А коль жизнь прошла зазря — вдохнуть в неё смысл. А что сделал ты? Справедливо лишился руки, но, как видно, топором не намахался и крови пролил недостаточно…

— Я не собираюсь подыхать!!!

Йорм сорвался на бег, хоть не видел ни одной дороги. Он бежал на последнем дыхании, но вездесущие голоса не отставали:

— Кому нужна такая жизнь!

— Слепец! Как глупо гнаться за жизнью, отвергнув достойную смерть!

— Кто ты есть? Ты даже этого не знаешь!

— Я хочу узнать!!! — прохрипел Йормундур, свалившись без сил на колени.

Впереди забрезжил лазурный свет. Подняв глаза, перед собой воитель увидел постамент с головой Балора. Страх на грани помешательства вмиг сменился жаром в груди как проявлением надежды. Йорм тотчас кинулся к статуе, выбросил руку вперёд, и когда ладонь едва накрыла огромный глаз чудовища, над ней просвистело лезвие. Мгновенным касанием жарче пламени невидимый клинок легко отсёк вторую руку Йормундура.

В ушах зазвенело от собственного крика. Вслед за отрубленной кистью норманн обрушился на пол, лужа яркой артериальной крови под ним стремительно превращалась в озеро. Корчась от боли в судорожном припадке, Йормундур поднял голову на звуки шагов. На него с благородной неспешностью надвигалась фигура. Осанка, грация, плавность движений — всё это до боли знакомо, но лица не разглядишь, и тело полностью спрятано за плащом с капюшоном.

Тут одна из складок ткани сама собой взмыла вверх, под ней, как сверкающее жало, показалось острое тонкое лезвие. Палач приближался. Йорм попытался отползти назад. Носок чужого сапога хлюпнул по луже крови: шаг, другой, третий… Наконец из тени, как золотистые змейки, выползли несколько толстых локонов. Уста поверженного разинулись с криком мольбы, но меч уже был занесён и ударил так быстро и точно, словно высеченная небом молния.

Захлебнувшийся собственным воплем Йорм очнулся в кругу монолитов, ярко освещённом лазурным камнем статуи. Кровь на полу исчезла, отрубленная рука оказалась целёхонька, но рядом по-прежнему стоял человек с тонким, как вязальная спица, клинком. Запыхавшийся северянин вскочил на ноги. Одного взгляда в лицо противника было достаточно, чтобы узнать в нём отнюдь на Лаувейю.

— Я тебя знаю, — просипел викинг. — Ты же советник риага. Я видел тебя на пиру в Сеан Корад.

— И что с того? — в томных глазах Бреса и на прекрасном холодном лице отпечатался подспудный гнев. — Как ты попал сюда и что здесь вынюхиваешь? — фибула на плече откололась, и плащ тяжело упал под ноги, оставив на гэле расшитую тунику. — Не важно. Ты умрёшь.

Грудь Бреса выгнулась колесом, каблуки сапог на вытянутых по струнке ногах щёлкнули друг о друга, клинок устремился ввысь в нижней стойке. Ядовитый грибной сок ещё бурлил в жилах Йормундура, заставив, что дикий бер, широко расставить руки для захвата. Но не успели сойтись враги, как позади каменных кругов на стене чернильными пятнами разлились три громадные тени.

— Путник, ты прожил никчёмную жизнь, — посетовала первая тень голосом, который Йормундур слышал в воспоминание об Эгиле.

— Взгляни на себя! Надежды на спасение нет! — добавила вторая тень низким басом.

— Разве что прислушаться к нам и принять наш дар. — шутливо прокряхтела третья тень.

— Заткнитесь, — Брес в сердцах рассёк невесомым лезвием воздух.

Йормундур глупо расплылся в улыбке:

— Фух, приятель, ты тоже их видишь! Я уж думал, грибы не отпускают…

С непроницаемым спокойствием помощник Махуна сделал размашистый шаг к сопернику, передавая силу движения мечу. Еле успевший отдёрнуть голову Йормундур так подался в сторону, что брякнулся на зад.

— Шут гороховый, — бархатно посмеялся Брес, вздёрнув клинок строго вверх привычным жестом. — Ты напомнил мне кое-кого из прошлой жизни. От этого твоя неуклюжесть забавляет ещё больше.

Всё так же внезапно молодец сделал очередной укол, остриё отскочило о пластинчатый доспех Йорма и задело подбородок, обагрив светлую бороду. Брес цокнул языком. Поймав момент, его противник перекатился через себя и припустил наутёк. В следующий выпад гэл вложил больше силы, и оцарапавший чужую руку меч вонзился глубоко в борозду на полу. Пока Брес, рыча, возился с ним, викинг бросился за пределы внутреннего круга, туда, где в тени монолитов мог дать себе хотя бы передышку. Пара шагов — и он окажется за кругом света. Йормундур стремглав кинулся вперёд, и тут его насадили, как жука на иглу.

Невесть откуда этот мутный парень из Дал Кайс возник прямо перед носом. Точней, сперва его жалящий клинок насквозь пробил плечо почти у самого сердца, а уж затем очи Йорма встретились с безжалостными зелёными глазами. Из раны обильно брызнула кровь: алая струя покатилась по желобку хитро отлитой стали, собираясь в углублении чашеобразной гарды.

— Откуда ты… взялся? — северянин выхаркнул кровь на рубаху, поняв, что не может дышать. — Что это за ерундовина?

В ближайшем рассмотрении гарда на мече Бреса походила на раскрытый розовый бутон с вьющимся кверху стеблем и острыми листьями. От крови серый металл лепестков как будто зарделся пунцовым цветом.

— Ах, ты про моё оружие? — Брес вогнал лезвие глубже, сорвав с чужих губ звериный рык. — Я зову его Шип. Сплав, из которого его сковали, питается кровью. И, поверь, не проронит ни капли, пока не выпьет всю до дна.

Словам противника Йормундур поверил охотно: Шип жадно вытягивал соки из жил и весьма быстро, ведь помутнение в голове свалило воина на колено. Нужно как-то выдернуть из тела эту дрянь, вот только нормандец застрял, будто кабан на вертеле. Рука плотно ухватилась за тончайшее лезвие, рискуя изрезать кожу. Со стоном Йорм подался назад, вынув Шип всего чуть-чуть, а в груди уже забился комок нестерпимой боли. Брес опомнился, на рукоять легла вторая рука, и с удвоенной силой клинок двинулся обратно. Йормундур скользнул по Шипу культей, в который раз прокляв себя за беспомощность. С лезвия под рукава затекли новые бурые струйки.

— Выбирай, путник. Сейчас или никогда, — ровным голосом протянула первая тень. — Прими силу фоморов.

— Ты же калека! Зачем ещё ты затеял всё это, если не вернуть себе силу, безумец?!

— Не нужно больше гадать, кто ты, чьего рода-племени и какому сеньору служишь. Отринь всё, возьми, что тебе причитается и скажи: «Принимаю». А впрочем, можешь подумать — крови в тебе много!

Где-то рядом надрывно прокричал ворон. С презренным смешком Брес пнул соперника в грудь, тот рухнул навзничь без сопротивленья.

— О нет, вы с Нуаду как небо и земля. — красавец шагнул ближе, прижав Йорма пропитанным кровью сапогом, словно подстреленного зверя. — Как тривиально.

Ворон закаркал снова и снова. Йормундур не видел, но птица была совсем рядом, в тени монолита из второго круга. Там удобное местечко для наблюдения выбрал шут из дома Дал Кайс, прижавший пернатого неумёху плёткой к земле. Как только сизые крылья бились в истерике, карлик пресекал это болезненным щелчком. Бой Бреса с чужаком полностью захватил его внимание.

— Ещё один нахохлившийся соловей напоролся на шип. Сердце поэта и птичьи мозги плохо ладят друг с другом! Но что-то мне говорит, наша троица ещё оставит Бреса в дураках.

Йормундур наблюдал, как свет в глазах неумолимо меркнет. По линиям вен крупные капли крови скатывались к запястьям, собираясь в лужицы. Он вспомнил детство в Исландии, отрочество под крылом Хакона и Гундреда, вспомнил, как на драккаре Йемо приказал ему не сдаваться и позже, на Хильдаланде, поклялся, что никогда не оставит в беде. В вороньем карканье викинг слышал слова предостережения: «Не верь фоморам, не слушай их речей, не бери их даров!» Но с каждым мигом страшные посулы трогали всё меньше, а душу накрыло почти приятное сонное оцепенение.

— Принимаю, — едва слышно прошептали побелевшие губы.

— Громче! — хором ответили тени на стене.

— Принимаю!!! — выплюнул Йорм вместе с фонтаном крови, заставив Бреса брезгливо снять ногу с груди.

В ужасе северянин и его преследователь бросили взгляд на культю, давно затянувшаяся рана которой вскрылась, обильно сочась кровью. Сотрясающийся от ужаса Йормундур поднял руку вместе с надувающимся вопреки законам природы пузырём. Мощный ток крови грозился разорвать его стенки, они пузырились и постепенно стали принимать отчётливую форму. На глазах у воителя у него отросла новая подвижная рука, ничем не отличающаяся от прежней.

Пока Брес в растерянности ослабил хватку, викинг ухватился за возможность соскочить с Шипа. Единственного рывка хватило, чтобы лезвие, как заноза, выскользнуло из раны и улетело куда-то на край зала, жалко звякнув об пол. Приспешник Махуна отошёл на безопасное расстояние, однако собранность и твёрдость в его изящных движениях никуда не делись. Йормундур поднялся. Слабость в теле стремительно превращалась в нарастающую мощь, раны закупорились отвердевшей кровью и больше не беспокоили. Фоморы не лгали: единственное слово полностью его исцелило, и всё, что хотелось норманну теперь — испытать себя.

Йормундур набросился на щуплого гэла с медвежьей яростью, с какой рвался в бой в рядах берсерков. Набухшие мышцы под кожей заходили, как хорошо смазанные железные шестерни. Увесистые кулаки, беря с самых неожиданных углов, вспарывали воздух, будто мельничные лопасти. Удар за ударом северянин оттеснял Бреса назад, а тот и не думал отражать тычки, уклоняясь так ловко, как гибкий тростник во власти урагана. Когда же противник достаточно изучил чужие приёмы, настал его черёд наступать. Брес, куда меньше и слабей на вид, стал вдруг в разы быстрее. Снося недетские удары, Йорм тщетно закрывался руками, но гэл то и дело находил бреши, чтобы как следует дать под дых или пнуть коленкой. И всё же брал заурядный боец не сноровкой и силой, а градом не прекращающихся тумаков.

Йормундур отступил. Отбитые, что кусок говядины, рёбра ныли. Переводил дыхание и Брес, прикусивший губы, пряча накатившую усталость.

— Сукин сын, — выругался нормандец, обернувшись к теням фоморов. — Как ты так быстро дерёшься?

— Ты слишком медлителен и неповоротлив, — откликнулся первый голос. — Но теперь тебе ничего не стоит догнать Бреса.

Молодец вновь нервно цокнул.

— Брес, значит? Похоже, твои приятели-фоморы сдружились против тебя, брат, — пожал плечами викинг. — Так что я должен делать?

— Прислушайся к сокрытой силе внутри тебя и вымести её в быстром движении.

— Чем быстрей ты разгонишь своё тело, тем больше будешь весить. И тем сильней удар обрушишь, то бишь размажешь врага по стенке! — вклинился второй голос.

— Наконец, твоя масса станет так велика, что искривит собой ткань времени. Для окружающих ты замедлишь его течение, как делает это Брес, водя тебя за нос. Но не перестарайся. Хрупкое тело смертного не создано для таких вывертов. Кто знает, чем они для тебя обернутся.

Сморщенный в тяжких раздумьях лоб Йормундура разгладился, и синие очи томно закрылись.

— Что? — с еле сдерживаемой язвительностью выдавил из себя викинг.

— До чего же непроходимый дурачина, — вздохнул Брес с улыбкой. — С вашего позволения я закончу этот балаган.

Еле уловимым хлопком гэл как есть испарился, тут же очутившись возле Шипа, ловко поддетого носком и перехваченного налету. Ещё одна вспышка — и он в мгновенье ока перелетел весь зал, возникнув за спиной у Йорма. Лезвие очертило в воздухе широкую дугу, время на миг остановилось, и Брес передал Шипу такую силу, что он вылетел вперёд быстрей стрелы. За секунду до того, как клинок пронзил бы сердце Йормундура, случилось странное. Тот, словно вырвавшись из оцепенения, крутанулся назад, а рука крепко ухватилась за лезвие, запросто его остановив. Брес отказывался верить, но этот тугодум видел мир таким же, как видят его фоморы.

— Оп, попался! — оскалился северянин в жуткой улыбке, рука с дрожью сдерживала натиск. — Теперь-то мы с тобой попляшем… дурачина.

Йормундур движеньем мысли собрал в свободной руке недюжинную тяжесть и тычком, который посторонний зевака бы проморгал, направил собранную мощь в живот противника. От силы удара туника на Бресе всколыхнулась, точно срываемая ветром, а сам он с хрипом переломился надвое. Не сбавляя скорости, викинг легко подхватил молодца под пояс, оторвал от земли и так уложил на лопатки, что под Бресом пол вздыбился и пошёл трещинами.

— Так. Эта ковырялка для зубов не для меня, но лучше заберу её подальше, — нормандец поднял уроненный Шип.

— Похвально, дитя, — заговорили тени на стене. — Осталось направить обретённый тобой дар в верное русло.

— Тетра! Индра! Элата! — вдруг заорал Брес как резаный, с трудом оторвав затылок от пола. — Какого дьявола вы помогаете ему?!

— Я же сказал, — Йормундур бросил игривый взгляд свысока. — Тебя больше не любят, неудачник. Хотя мне тоже интересно. Так какого дьявола?

Фоморы хором затянули протяжную речь:

Йормундур задумчиво поскрёб бороду:

— Что тут скажешь? И на этом спасибо. В следующий раз, как соберусь дать кому-то размытый ответ, обращусь к стихам.

Оценив обстановку в просторном зале, викинг встретился глазами с всё ещё беспомощно распластанным Бресом. Тот привстал на локте и напряжённо ждал от чужака какого-то подвоха. Поймавший растерянный взгляд северянин весело подмигнул, а мигом позже его и след простыл.

В другом конце комнаты раздался вопль, похожий на звериный. Бешено затрепетали птичьи крылья, и с коротким хлопком Йомундур перенёсся уже к золотой статуе. На плече его сидел ворон. Брес, вскочив на колени, подполз к тому месту, где разглядел в потёмках второго круга камней чьё-то шевеление. На свет с кряхтеньем вышел шут, насквозь пронзённый Шипом прямо посредине груди. Истекая кровью, карлик сделал всего пару шагов и замертво упал. Брес встал, устремил шалый взор на нормандца. Тот как ни в чём не бывало теребил край волос, которые теперь доставали ему до ушей.

— Раздери меня церковный грим! — викинг ойкнул от клевка в ухо и с серьёзностью заговорил, — Господа фоморы! Я тут покумекал над вашим щедрым предложением… В общем, мы с пернатым другом мало доверяем чудищам из потустороннего мира, так что мне нужен залог. Ну, к примеру, голова мумии. Засим… ещё увидимся! Бывайте.

Опасающийся трогать Балора после пережитого наваждения Йормундур взял голову за клок торчащих волос. Брес собрал остаток сил для длинного прыжка, и мигом позже оказался у статуи, но остановить беглеца не успел. Норманн вместе с вороном и останками великанского фомора канул сквозь землю. Его противник гулко вдарил кулаком по опустевшему постаменту, ведь мог ещё пуститься вдогонку, вот только контролировать время силёнок бы не хватило. Метания Бреса остановили тени, переместившиеся на другой край стены перед ним.

— Как всё-таки ты наивен, сынок. — вздохнул первый фомор. — С другой стороны, твоя несдержанность сыграла нам на руку. Весьма правдоподобная была сценка.

— Не слушай ты этого словоблуда Элату, парень! — пробасил второй голос. — Поезжай лучше в Сеан Корад, где вершится судьба Эйре. Помни, упускать Махуна из виду нельзя, когда ты к нему так близко. Ещё эта клятая ворона покоя не даёт, разорви её свора Аннуина!

— Не горячись, Индра. Всё идёт по плану, — раздался голос старика.

Брес в сердцах перегнулся через статую, махнув распущенными кудрями:

— Да как же по плану, Тетра! Балор теперь у них!

— Оттого хуже для них, мальчик. Ты же видел, на что он по-прежнему способен за одно жалкое мгновенье! А этот тупоголовый смельчак, который получил часть его плоти, отнесёт Балора прямиком к своим хозяевам. Да и ему самому бегать недолго. Сам вернётся.

У околицы Киллало Йормундур оказался немногим за полночь. Уже за стенами заколдованной твердыни его осенило, что короткой прогулки не выйдет даже с обретённой силой фоморов. Кони Бреса и его прихвостня-шута умчали повозку, казалось, в другой край острова. Норманн проследовал обратно по еле различимой колее, выжав из себя всю скорость, на какую был способен после битвы. Дорога оставила по себе странные чувства: он будто нёсся по бескрайнему туннелю, за границами которого время замерло. Падающий снег, ночные силуэты и далёкие огни размывались в длинные яркие полосы, накладываясь друг на друга. Если Йорм останавливал бег, мир попросту замирал, как на картине. В действительности же снег продолжал падать, а огонь — гореть, но так неспешно, что глазом не уловить. В скором времени путник стал узнавать окружающий ландшафт, а впереди забрезжили окна деревенских домов и печной дым. На диво Киллало викинг покинул на каких-то пару часов.

После полуночи непогода утихла, и тучи развеялись, открыв в небе надломанный серебряник луны. Йормундур сидел на деревянном мосту за деревней, перекинутом через Шаннон, где берега близко подходят друг к другу. Рука по-прежнему непривычно подкидывала круглый камушек, когда старые доски заскрипели от чьих-то шагов. Повернув голову, северянин узнал в лунном свете Ансельмо, остановившегося на краю моста.

— Йемо, — камень последний раз упал в сомкнувшуюся ладонь.

— Это ты, Йорм? — паренёк подступился ближе, боясь поскользнуться на льду, но как только отчётливей разглядел хозяина, замер как вкопанный.

— Ну в чём дело, трэлл! — викинг закинул одну ногу обратно на мост, повернувшись на заду. — Я это, я!

Разинутый рот Йемо с трудом захлопнулся, он тряхнул головой, снимая оторопь.

— Йорм, твоя рука!

Мужчина крепче сжал кулак на колене, губы расплылись в победоносной ухмылке.

— Да, дружище. Теперь я в форме. И даже лучше прежней.

Монах понурил тревожный взгляд. Казалось, им овладело разочарование в собственной беспомощности, ведь Йорму в конце концов не понадобился ни Диан Кехт, ни он сам. В то же время происходящее оборачивалось столь немыслимым образом, что Ансельмо стало попросту дурно. Вечером они с Йормом провожают Олалью и Стюра, а среди ночи он заявляется совершенно другим человеком — с отросшей рукой!

— С тобой что-то не так. Твоё лицо… Почему ты в шлеме? — затараторил Йемо с недоверием.

Викинг и вправду нацепил на голову солдатский шлем, в которых расхаживала стража Киллало. С самого первого взгляда юноше почудилось, будто Йормундур смертельно измотан, и от этого лицо его осунулось.

— Я беглый остман и между прочим скрываюсь. — воин поставил на край моста вторую ногу и выдвинул из-за спины внушительных размеров мешок. — Как раз поэтому нам следует поторопиться, — заново отросшая рука похлопала по круглому предмету.

— Что это? — Ансельмо нагнулся к мешку, но викинг быстро его отодвинул.

— К тебе есть просьба. Верней, ты мой трэлл, так что слушай приказ. Сейчас я возвращаю тебе руну. Ты вызываешь Метлу Волн и на ней отвозишь вот эту вещь Диан Кехту. Передашь ему прямо в руки. А теперь главное. — Йорм взял холодную ладонь мальца, вложив в неё камень Лагуз. — Ни в коем разе что бы ни случилось ты не открываешь мешок и не трогаешь содержимое.

— Почему это? — выпрямился Ансельмо, выдернув руку из грубых объятий.

— Потому что я так сказал. — поднявшийся следом мужчина с кряхтеньем взял мешок с земли, сунув подмышку. — Упрямое дитя, я забочусь о твоём благе. Теперь слушай. Мы отправимся к эстуарию Шаннона так же, как приплыли в Киллало. Оттуда двинешь на Хильдаланд уже один, у меня тут… свои дела. Поторопи варселов, путь не должен занять много времени.

— Ты так легко отдашь мне Метлу? Я ведь могу отправиться вдогонку за Олальей!

Йормундур резко помрачнел.

— Делай, что хочешь, но сперва отвези го… ремыке Диан Кехту посылку, а там хоть в Уэссекс на приём к королю!

— Так и сделаю!

— А я не расскажу тебе, как вернул руку. — воитель с деланным равнодушием проследил за уходящей далеко за белый виднокрай рекой. — Не любопытно?

— Нет, — Ансельмо поднял чужую расслабленную руку, на месте которой ещё недавно была загнивающая культя, пальцы погладили кожу, внимательно изучая. — Я знаю, это всё нечистая сила, к которой отправил тебя Диан Кехт. Он ведь… пользуется тобой.

— Они все, — промолвил Йорм в никуда. — Пока в этом есть выгода, мне плевать.

— Мне не плевать, чёрт побери! — Йемо вцепился ногтями в чужую ладонь. — Я… молился за твою душу. Ты ведь вовсе не плохой, Йорм. Ты уподобляешься им, позволяешь помыкать… Почему ты не можешь быть самим собой?!

Рука викинга вырвалась из чужой ладони с грозным замахом.

— Здесь все, кроме меня, знают, кто я есть на самом деле?!

С рыком ненависти Йормундур так притопнул ногой, что она выбила одну из досок, застряв в узкой расщелине. Пока Йемо в недоумение осмысливал происходящее, его хозяин так же резко выдернул сапог. Дощатый настил моста от какой-то немыслимой силищи разом сорвался с гвоздей. Через миг, как почувствовать дрожь под ногами, монаха крепко взяли поперёк груди, и он нашёл себя уже на берегу, будто очнулся от страшного сна. С моста в реку посыпались поломанные доски, оставив голыми бревенчатые перекладины. Йормундур залился звонким смехом.

— Что это было? — Ансельмо стал судорожно креститься.

— Могу показать ещё раз. — викинг удобней перехватил голову Балора, за одно крепко вцепившись в рясу чернеца. — Держись крепче, нам пора.

Ансельмо думал возразить, но у реки остался лишь след на снегу ещё до того, как с губ слетело первое слово.

 

16. Осквернённая обитель

В середине месяца Самониоса, когда еловые венки Адвента украсили двери домов и церковные кафедры, напоминая своим хвойным запахом о радостном приближении Рождества, войска сыновей Кеннетига выстроились на равнине под скалой Кэшел, где возвышается замок. Из самого сердца Манстера докуда хватит глаз простираются снежные дали, пересечённые пологими холмами и высокими синими кряжами на горизонте. Чёрными мазками обозначаются зимующие сады, дубравы, пролески и дремучие чащи, кое-где — загоны и сеновалы, а на берегах реки — фермы с водяными мельницами и рыбацкие причалы. Высочайший в долине холм, какие издревле считались у кельтов священными, заняла каменная громада в оцеплении крепостных стен. Кэшел потому и звали скалой, что замок с его грубыми прямыми углами кажется непреступным и словно выросшим из недр земных. Эта махина внушает величие и страх, стремясь прямоугольными башнями и острыми смотровыми вышками, подобными обелискам, к небесам.

Махун хорошо знал, что взятие Кэшела боем отнимет добрую половину рати. С крутого склона гарнизон будет метать стрелы и камни, не говоря о самом изнурительном подъёме на такую высоту. Лишив замок поставок с довольствием на собственных запасах, осада может длиться хоть до Гиамониуса, светлой поры года. Войско Дал Кайс не переживёт лютых морозов, впрочем, камергер Кэшела тоже мог просчитаться с дровами и углём, не предвидя штурма.

Огорошило предательство могущественного вассала и самого ард-риага Моллу. Уи Фидгенти еле поспели подтянуться к замку из своих земель южней Лимерика на границе владений Северных Десси. Когда Бриан и Блатнайт разворачивали войска, Доннован мак Катейл почти одновременно отрезал им подход к холму рядами своих копий.

Риаг Уи Фидгенти слыл опытным стратегом и порадовался тому, что враг больше не использует лес в качестве прикрытия: на равнине отряды как на ладони. Учёл мак Катейл и уловки конных хобеларов, и боевой строй щитоносцев. Пока солдаты переводили дух после долгого пути, военачальник послал гонца узнать о требованиях противника. Вскоре стало ясно, что поддержку конунга Ивара при Сулкоите Дал Кайс расценили отнюдь не как жест доброй воли. Братья требовали сдать замок и Моллу в придачу, на что его родич пойти не мог.

Беглый взгляд на поле боя открыл мак Катейлу, что численности Десси добились по большей части за счёт крестьянских ополченцев. Голодранцы в арьергарде вооружились едва ли не колунами для дров да деревянными пиками. Порешив, что штурмовая конница разгонит сброд за считанные минуты, командир велел пехоте перейти в марш, а всадникам — ударить с флангов, больше не защищённых природными преградами.

Затрубил рог. С неохотой первые ряды копейщиков зашевелились, под сапогами захрустели сугробы. Поднимая копытами снежные волны, несколько отрядов лошадников отделились от правого и левого фронтов, ринувшись по дуге к врагам. Манёвр сработал, ведь Бриан и Блатнайт разделились, чтобы с помощью хобеларов перехватить чужую конницу. Махун же с основной частью ратников и не шелохнётся.

Бездействие соперника вдохнуло в людей Доннована раж, и арьергард с громовым кличем сорвался на бег. Когда облака пара от горячего дыхания десятков мужей почти соединились, грозясь высечь молнии, ополченцы расступились. За расколовшимися рядами, не веря своим очам, воины увидели запряжённых и закованных в железный доспех коней.

Щёлкнули вожжи, вдарили в землю копыта, скрип колёс перешёл в нарастающий грохот. Только ударные ряды Уи Фидгенти с криком «спасайся!» повернули навстречу своим братьям, как в спины им врезались боевые колесницы Махуна. Снег обагрился кровью.

На скаку Бриан отвлёкся от боя, глядя, как длинные кривые лезвия на колёсных осях начисто отрезают беглецам ноги и головы, если не повезло свалиться. Так косы крестьян срезали весеннюю мураву. Захлёбываясь алой росой, уцелевшие кидались наутёк, без разбору давя раненных ногами. Когда серпы делали своё дело, и врагу удавалось отступить далеко, лучники позади возниц пускали в ход стрелы и дротики, обливая трусов со спины.

Ужас увиденного в глазах таниста скоро сменился восторгом. Колесница обещала победу, ещё когда Махун впервые показал её чертежи. Такие двуколки, называемые ковиннами, кельты знали с древнейших времён, ставя их в перевес римской армии. Лёгкую, но достаточно вместительную для двух бойцов серповидную колесницу запрягали двумя скакунами. И эта традиция пришла в Эйре вместе со старинным обрядом восшествия на престол. Бриану никогда не доводилось быть на церемонии, но, увидев ковинн, собранный по наставленью Бреса, он вспомнил, что в детстве мечтал стать верховным владыкой острова. Хоть это было давно, танист ясно вспомнил, как воображал себя мчащим на белой двойке к верховному престолу над всей Эйре. Только нынче юноша уже не чаял добиться его чьим-то благословением. Как и все риаги до него и после него, он утвердится на троне своим собственным путём.

Между тем на поле перед скалой Кэшел войско мак Катейла в панике повернуло к замку. Конные отряды, опасаясь столкновения с хобеларами, сделали крюк, чтобы увильнуть. Бриан приказал сверстникам пришпорить лошадей и достать мечи, продолжая преследование; то же сделала и Блатнайт. Знаком Махун велел колесницам уходить в тыл, а вперёд выставил пращников и лучников: пока враг бежит, не стоит давать ему ни малейшей надежды. Под ливнем стрел Донновану каким-то чудом удалось отчасти вернуть командование над обезумевшими воинами, направив отход строго на запад, в свои земли. Когда Дал Кайс в жаркой погоне достигли замкового холма, общим решением военачальников отряды растянули в длинное оцепление на безопасном расстоянии от стен. Началась осада.

В ожидании, что же предпримет ард-риаг, его мятежный вассал временно встал лагерем, разведя костры и расчистив место для походных палаток. Пока Брес с фуражиром хлопотали над тем, как лучше устроить Махуна до прихода ночной стужи, танист с молодыми побратимами наведались в близлежащее поселение. Прознав о столкновении под стенами Кэшела, благоразумные фермеры поспешили загнать скот и сами запереться в домах на все засовы, так что у реки небольшая группа всадников застала лишь оставшихся без крова калек, блаженных и фуидиров, которые не страшились расстаться с бренной жизнью. Спешившись, хобелары предложили местным еду, что припасли в поход, а взамен удовольствовались рассказами словоохотливой бедноты.

Молла навёл в своём краю невиданные в Эйре порядки. Хоть каждый клочок острова издревле принадлежал септам, а земля по справедливости разделялась между членами рода, ард-риаг так проворачивал свои дела, что надел за наделом уходили его ставленникам. Свободных крестьян всё чаще превращали в фуидиров, принуждая трудиться на чужих полях и пастбищах почти задаром, а вольные землепашцы платили властителю непомерные подати, кормя ненасытную знать.

О продажных риагах и родовых вождях флахах Бриан знал не понаслышке. Вассалы слишком удобно устроились у своей кормушки, чтобы печься о бедах народа. Из простолюдинов же многие охотно шли в ополчение, и танист рассчитывал набрать рекрутов из замкового предместья. Вскоре добрые люди созвали к трущобам, где гурьбой селились фуидиры, всех горячих молодых заводил в околотке, а за ними подтянулись и любопытные старики, собравшиеся на службу в местную часовню. Молва о походах братьев из Киллало разошлась по всему Манстеру. Кто-то из гэлов принял новость о готовящемся перевороте с воодушевлением. Хуля старого ард-риага, молодёжь с радостью внимала посулам Бриана, их деды же недоверчиво морщили лбы, опираясь на крючковатые палицы.

— Сговор Моллы с остманами — это ещё так, — рассуждал один из крестьянских юношей. — Эоганахты законы не чтят. Ард-риаг над людом поднялся: он, понимаешь, как бог стал, а род их — что ангелы! Коль так пойдёт, все права и землю у простых людей отнимут и отдадут святому семейству да лизоблюдам ихним!

— Распинается-то как, глупец! — прокряхтела сгорбленная до самой земли старушонка. — Эогана, предка нашего риага, сам Патрик крестил! Ангел божий ему место показал, отколь всеми землями править. Эоганахтов уж с тех пор боженька охраняет. А отступники эти знай небеса гневят и войну несут!

— Мама рассказывала мне в детстве эту легенду, — Бриан вышел к толпе ротозеев, оставив позади хобеларов, которые расселись на лежачих деревянных колодах. — А ещё в ней был брат Эогана Мора. Его звали Кормак Касс, и он дал начало моему септу Дал Кайс. Стало быть, наше с Махуном происхождение такое же древнее, вот только даёт ли оно право плевать на законы?

К вечеру танисту удалось собрать в предместье бравый отряд ополченцев, которым выдали кое-какие доспехи и оружие, оставив часть патрулировать улицы, а вторую бросив на осаду Кэшела. В лагере Бриан встретил разведчиков, что как раз примчали с запада, где следили за вылазками Уи Фидгенти и Лимерика. Доннован мак Катейл с остатками войска засел в своей родовой твердыни Крум. Ивар же укрылся под защитой монастыря на острове Скаттери в низовье Шаннона: северяне всегда держали место для отхода, чтобы сбежать от врага после удачного рейда. Вот только без флота их не достать.

— Если нужны корабли, в Лимерике есть верфь, где остманы оставили пару недостроенных судов, — доложил один из разведчиков танисту. — Можно найти корабельщиков и закончить их, пока поганые не ударили вновь. Местные сплетничают, будто бы возле лонфурта в ночь после пира с англосаксами ошивался чей-то корабль-призрак с зелёными огнями. Подозрительно!

— А ещё наши воды бороздят морские разбойники. — добавил другой докладчик. — Они гэлы и за плату, наверняка, согласятся переправить земляков на остров.

— Значит, ворочаемся в Лимерик.

Бриан как раз подорвался из-за стола, чтобы известить хобеларов о скорой отправке, когда ткань шатра колыхнулась, впустив вместе с ледяным ветром укутанного в плащ Бреса.

— Я не ослышался? А нам что прикажешь делать? — лицо мужчины осталось по-прежнему отстранённым, словно он вот-вот заснёт, но от холода тело так колотило, что Бриан со злорадством принял это за иступлённую дрожь. — В осаде твой братец бесполезен. Ему под силу расставлять солдатиков, но в масштабной стратегии он, как дитя малое. Я уже говорил Блатнайт, что не стану ждать, пока Махун замёрзнет здесь насмерть. Увольте! Мы возвращаемся в Киллало.

Брес круто повернул к выходу из палатки, но едва набросил капюшон, как с хрипом повалился назад. Малец мёртвой хваткой сдавил чужое горло, медные пластины на кафтане врезались в кожу, грозя изрезать шею в кровь. Разведчики за столом в испуге оторвались от дел, не зная, хвататься ли за оружие или звать помощи.

— Да кто ты такой, чтобы так говорить о брате и распоряжаться им, как вещью. — прорычал Бриан прямо в ухо за копной русых кудрей. От близости ненавистного Бреса по телу хлынул жар, заливший лицо густым румянцем. — Так ты боишься на меня руку поднять… или просто слабак?

Земля ушла из-под ног Бреса, поменявшись с небом местами, пока спина с треском не впечаталась в столешницу, сметая посуду и письменные принадлежности прочь. Оба разведчика с охом вскочили на ноги, стулья под ними опрокинулись. Когда туман от удара в затылок рассеялся, рыжеволосая голова возникла перед самыми глазами, напыщенная от собственного превосходства. Детские кулаки схватились за грудки, подминая противника под себя.

— Как ты спас мою семью, если дать сдачи не можешь? Ну, докажи, что я не прав! Давай подерёмся, как мужики!

Ещё раз пришибленный о стол Брес залился звонким смехом, будто втянутый в невинную игру, а не в кулачную разборку. Таким Бриан видел молодца в первый раз.

— Опять ты его цепляешь, дурак! — прогремел за спиной голос Блатнайт, и воспитанника как вихрем отбросило от осклабившегося соперника. Держа подростка за шкирку, воительница потрясла им на весу, словно котёнком. — Ты, что ли, неровно дышишь к Бресу?

Оробевшие вяще прежнего солдаты наконец выдохнули, выплеснув напряжение громким протяжным смехом.

— Это он неровно дышит к брату! — танист вырвался из стальных рук высокой, как дозорная башня, няньки. — Вечно трётся возле него!

— Беспочвенная ревность сопливого ребёнка, — брезгливо отчеканила Блатнайт.

— Знаешь что, парень, — посерьёзневший Брес не глядя отмахнулся от открывшей рот женщины, чарующие зелёные глаза заглянули танисту в самую душу. — Твой старший брат болен. Он не проявляет чувств: ни любви, ни привязанности, ни благодарности. Быть рядом с ним значит всегда говорить через стену равнодушия. Ни Блатнайт, ни Бе Бинн, ни даже ты не можешь вынести этого, а я — могу. Поэтому я забочусь о нём, выслушиваю, учу хоть как-то жить среди людей с самого его детства! Ведь ты меня даже не слышишь…

— Я не поверю такому как ты, — глухо произнёс Бриан.

Брес без страха оторвался от стола, шагнув к еле сдерживающемуся юнцу.

— Какому?

Он хорошо знал, о чём говорит сын Кеннетига. Покойный риаг Северных Десси сказал бы о советнике Махуна в тех же выражениях. Грубые гэльские мужи презирали разодетых ухоженных красавцев, от которых не разило за милю, а Брес был совершенен. Где бы он не находился, одни непременно таращили очарованные глаза, а другие набожно открещивались от демона-совратителя с внешностью ангела. И первых, и вторых Брес всегда держал за идиотов.

— Вот что. С рассветом я отправляюсь в Лимерик, — деловито сложил руки танист. — Забираю с собой ополченцев и хобеларов, остальных доберу по пути. В лонфурте придётся задержаться, пока не найду корабли. Потом плывём на Скаттери и убиваем Ивара. Вам с Махуном всего-то надо держать осаду — это просто, справитесь как-нибудь.

— Так. Я еду с вами. — Блатнайт взялась за длинную рукоять меча, мысленно бросаясь в пыл сражения. — Прости, Брес, при другом раскладе осталась бы тут, но конунг сдохнет только от моей руки.

— Чёрта с два! — воскликнул Бриан, обменявшись с нянькой коварными улыбками.

Из всех, кто скрывался под покровом шатра от непогоды и беспроглядной вьюжной ночи, один только Брес остался суров и непреклонен, как чернеющая под свинцовыми тучами скала Кэшел. В необходимость осады он не верил ни на толику, и подвернись удобный случай, охотно переждал бы зиму у очага в Сеан Корад.

Как и задумывал юный танист, на своём пути в разорённый Лимерик всадники останавливались в каждом крупном поселении, прибавляя к своим отрядам новых и новых рекрутов. Когда поднималась буря, и вокруг всё застилало пеленой снега, воинам приходилось откладывать дорогу и терпеливо жечь костры в подвернувшихся амбарах и промозглых крестьянских хижинах, развлекая друг друга застольными байками. Наконец, спустя бесконечную череду дней, небо немного прояснилось, став молочно-белым, как земля под ним, и холодные лучи тусклого солнца озарили на виднокрае забранную льдом гавань Шаннона. Узкий рукав, простирающийся от истока до остманского лонфурта и чуть дальше, покрыла прочная корка, по которой не страшно ступать, но к западу, знал Бриан, берега расходятся всё дальше, и в самом широком месте, почти у низовья, лежит остров Скаттери.

Осмотрев верфь, оставленную данами впопыхах, спутники увидели там два добротных снеккара без палуб и мачт. В городе повезло найти подмастерьев местных корабельщиков, которых взяли в оборот, расплатившись не звонкой монетой, а словом таниста впредь обеспечить людям защиту и работу в Киллало. Когда в доке резво застучали молотки, засвистели пилы, а от жара кузни с крыши покатился талый снег, Бриан с лёгким сердцем оставил Лимерик, примкнув к разведывательному отряду Блатнайт в землях Десси.

Оказалось, в том месте реки, где эстуарии Шаннона и текущего с севера Фергюса сливаются в подобие полноводного залива, устроили себе стоянку ирландские налётчики, много лет курсирующие по водным жилам Манстера и грабящие прибрежные поселения. В смутные времена всё больше крестьян подавалось в разбой, а сытая корабельная жизнь казалась всяко лучше голодной смерти на берегу.

Флотоводец со своей шайкой пиратов ожидал Бриана на каменистом пляже за дремучим диким лесом. Немытое, сплошь израненное мужичьё в звериных шкурах поверх рванья оскалило гнилые зубы, увидев, какие сосунки осмелились прийти к ним на встречу. Но стоило Блатнайт спрыгнуть с седла, тяжело громыхнув латами, как беззаконники серьёзно сомкнули руки на груди. Танист поведал флотоводцу о подлых делах конунга Ивара, о том, как тот трусливо сбежал с поля боя на остров Скаттери, куда без речных кораблей никак не добраться. Хоть дело риага и его свиты — блюсти закон и карать его нарушителей, сейчас Дал Кайс готовы вступить в сделку даже с налётчиками. Чем больше говорил Бриан, тем шире становились ухмылки на грязных бородатых лицах.

— Вчера твой брат Лахта нас вешал, а сегодня ты просишь о дружбе, — просипел флотоводец голосом, похожим на свист ветра в гротах. — Думаешь, разбойники продаются за всякий заманчивый посул? Обнищалый риаг и войско-то порядочное снарядить не может!

— Мы и не предлагали платы, — выступила вперёд Блатнайт, с высоты оглядывая кривых и сутулых мужей, вмиг навостривших уши. — Слушай, главарь. Я вышла из народа, как и ты. Величайшая честь для меня — это служить Дал Кайс. У меня нет звания, сана, земель и замков, потому что преданность не купить. Как и честное имя.

— Почему же? За преступление всегда можно выплатить эрик! — корабельщики ехидно рассмеялись.

— Можно быть оправданным брегонами, но греха перед людьми и совестью не смыть.

— Ну и кому ты это чешешь? — флотоводец пнул камень, теряя терпение.

— Тому, кто примет возможность вернуть себе достоинство перед септом и всем гэльским народом, преумножив его ратной славой, — Бриан поймал брошенные одним из хобеларов ножны с клановым мечом искусной выделки. — А тех, кто изгонит остманскую погань, нарекут не меньше, чем героем.

Танист смело протянул оружие флотоводцу, как в старинные времена вручали его знаменосцам королей. Несмело главарь разбойников вознёс руку над длинной рукоятью, источенной рунами и кельтской вязью. Поймав одобрительный кивок воительницы, немолодой крестьянин, словно мальчонка из учеников Блатнайт, медленно оголил стальное лезвие, и преломлённый им свет озарил морщинистое лицо благодатью.

В тот же день налётчики показали Бриану все суда, стоящие в тайной бухте. С двумя снеккарами в лонфурте их вполне хватало, чтобы переправить к низовью реки какое-никакое войско. Пираты согласились ввязаться в бой при единственном условии — на Скаттери танист позволит им грабить в своё удовольствие. Прямого ответа Бриан не дал, но снисходительное молчание устроило разбойников, и как только готовые корабли в Лимерике спустили на воду, флотилия дружно двинулась под парусами на восток.

Новые друзья Бриана хорошо знали Шаннон и не раз проходили в своих плаваниях мимо большого острова с католическим монастырём и его церковным округом. Когда вдалеке показались белые паруса с алым мечом Нуаду, казалось, вид их никого не встревожил. Пока ополченцы и налётчики вытягивали корабли на сушу, Блатнайт и её воспитанники нашли на берегу местных моряков. Вытаращив глаза, мужики божились, что ни о каких данах на своём клочке земли и слыхом не слыхивали. Однако уже на окраине предместья флотоводец указал спутникам на ряды эллингов, навесов для небольших судов из сколоченных внахлёст гнутых досок, напоминающих собой днища кораблей. Растолкав прочь назойливых поселенцев, люди Бриана вскрыли каждый такой сарай, внутри же гнили от сырости боевые снеккары со снятыми мачтами и драконьими головами.

Прямая дорога повела войско таниста к городу-монастырю. Каменную обитель Святого Сеннана заложили над скалистым утёсом у реки по старинному обычаю: настоятель бросил в воды Шаннона деревянный престол, который прибило в этом самом месте. За годы приход сильно разросся, обрастая церквями и часовнями. В честь усопшего чудотворца даже возвели кафедральный собор. Как счёл флотоводец, держатель знался с щедрыми покровителями, и правоверные остманы вполне подходят на такую роль. Вокруг монастыря с высоченной башней без единого угла близ длинных палат, где живут и трудятся чернецы, простираются огороженные тынами сады, огороды и пастбища с вершками и кучами сухой травы, которые ныне припорошило сугробами. Над рекой разбили островное кладбище: кельтские кресты и надгробные плиты с орнаментом почти слились с белизной снега. За хозяйственными и ремесленными постройками, колодцами, мельницами и стойлами приход окружили кольцом крестьянские дома с печными трубами, соломенными крышами да собственными скромными наделами: грядками, деревцами и хлевами со скотом и птицей. Кругом царит спокойствие и тишь: где-то промычит телёнок, вскрикнет петух и звон с колокольни нарушит дремотный шум течения.

У врат обители новоприбывшие столкнулись с хлопочущими по хозяйству братьями, бросившим дела при виде марширующего войска. Блатнайт, вскинувшая руку со звонким криком, велела колоннам остановится.

— Именем Махуна мак Кеннетига, риага Северного Манстера, мы желаем встретиться с настоятелем этого прихода.

От строгого тона воительницы головы клириков втянулись в плечи, братия бегло посовещалась меж собой, и самый смелый пролепетал:

— Преподобный Кассидан ведёт мессу в кафедральном соборе. Божьей милостью просим вас не прерывать службы…

— Давно не бывал в церкви, — оживился главарь разбойников. — С детства не могу отделаться от мысли, что крестившему меня развесёлому попу просто нравилось топить младенцев.

У Бриана же не выходило из головы, что монахи водят их с соратниками за нос. По пути к собору горстка святош увязалась следом, и из каждой встречной молельни или скриптория высыпали всё новые и новые поборники веры. Уже у ступеней храма с внушительной высоты стенами и такими же стрельчатыми окнами да парадными дверьми братья сгрудились до того плотно, что воинам пришлось буквально отпихнуть их в разные стороны, пробивая танисту, его няньке и флотоводцу дорогу ко входу. Встревоженный визгом петель, с головы статуи Святого Сеннана слетел чёрный ворон, будто дожидавшийся прихода новоприбывших.

Когда в большой зал собора ворвался яркий свет, ударивший в спины сидящей рядами пастве, ирландская речь священника, умножаемая эхом, прервалась, но вскоре настоятель продолжил мессу. Бриан и Блатнайт двинулись к алтарю между длинными скамьями прихожан, приковывая к себе тревожные взоры. Отряд разбойников занял притвор у входа, жадные взгляды прожжённых грешников блуждали по церковной атрибутике, нигде не находя ни малейшего отблеска золота или каменьев. На паперти готовые к приказам ополченцы встали строем, спины надёжно закрыли путь отхода из храма.

В неверном свете свечей танист разглядел в епископе за кафедрой дряхлого старца ростом с ребёнка, степенности которому добавляла тяжёлая риза с накинутой на грудь белой парчовой лентой, вышитой крестами. Ничем не нарушая таинства, нянька с воспитанником перекрестились, как делали в былые времена на литургии в оратории Святого Луа. До конца службы оба простояли, не шелохнувшись, со сложенными на навершиях мечей руками. Замерли и прихожане с молитвенно поднятыми ко лбам ладонями: предчувствие, что сразу после чтения случится что-то ужасное, сделало их небывало набожными.

— Не бойтесь, дети мои, убивающих тело ваше. Души они убить не в силах. Бойтесь более того, кто и душу, и тело может погубить в геенне огненной. Аминь.

Десятки рук единым мановением очертили в воздухе крест. Как только смолк отразившийся о каменные стены последний отголосок проповеди, островитяне поспешили встать с лав, но суету прервал священник.

— Братья, сёстры, прошу вас сесть на свои места и оставаться там, — настойчиво сказал Кассидан, а крохотные руки его застыли над головой, как у святого проповедника.

Прихожане нехотя опустились на скамьи, старец сошёл по ступеням с алтарного подиума, вперившись бесстрашными впалыми очами в напряжённые лица няньки и отрока.

— Да благословит вас Святой Сеннан на добрые дела, — костистая ручонка размашисто осенила воителей невидимым крестом, и те покорно склонили головы, изобразив касание перстня на пальце старика плотно сомкнутыми губами.

— Благодарим, святой отец, — подражая наставнице, Бриан сложил руки на поясе, поближе к ножнам. На фоне рослой плечистой женщины юный танист невольно походил на неказистого детёныша, следующего каждому шагу матёрой матери. — Но мы здесь не только за благословением.

— Верно, — Кассидан высоко поднял лохматые брови, изобразив невинное недоумение. От дряхлости голова старца безустанно мелко тряслась, а голос стал свистящим и сиплым. — Ты сынок Кеннетига, так? Узнаю его в тебе, хоть не видал много лет со времён его славной молодости. — упоминание отца озарило детское лицо робкой улыбкой и блеском глаз, но обратившись к Блатнайт, настоятель угадал в ней лишь сдерживаемую злобу. — Верно, с отрядом вооружённых до зубов разбойников не приходят за покаянием.

— К делу, — Блатнайт шире расставила ноги властным движением, стальной доспех и ножны на ней угрожающе лязгнули. — На Скаттери спрятаны остманские корабли. Нам известно, что на них сюда пришли остатки войска Ивара из Лимерика. Прикажи выдать их, святой отец, и никто не пострадает.

В церкви повисла звенящая тишина, нарушаемая сдавленными всхлипами нескольких детей и женщин, таящихся на скамьях. Кассидан участливо оглядел свою паству, ловя исполненные страха взгляды простолюдинов и мысленно передавая своё спокойствие.

— Жена с мечом, — повернулся старец к Блатнайт. — Знаком ли тебе, принёсшей оружие в храм, священный закон Эйре? Эти стены защищают каждого, кто нашёл в них убежище. Будь за моей спиной хоть тысячная рать, божий закон не даёт вам права лить кровь на этой земле.

— Мы и не станем, — секундный порыв толкнул таниста к Кассидану, ладонь замерла в воздухе, не коснувшись чужого плеча, но приблизилась достаточно, чтобы епископ с возмущением посторонился. — Прошу, отец, только скажи, где прячется Ивар, и мы оставим вас в покое. Обещаю.

По-детски доверчивые глаза старика вперились в сына Кеннетига открыто и прямо, с такой святой простотой, какой не верили разве что люди, познавшие крайнюю степень жестокости и несправедливости. По воле случая ими оказались Блатнайт и главарь налётчиков, и планы последних шли вразрез наивным обещаниям Бриана. Геройство геройством, но шайка головорезов прибыла на Скаттери с главной целью — грабёж, а уж интриги власть имущих их волновали в последнюю очередь. Очень скоро корабельщики нашлись, что идти на мировую со святошами сейчас значит лишить себя несметных богатств, припрятанных в закромах их соборов и обителей. Тогда флотоводец решительно прорезал молчание зычным полукриком.

— Эй дедуля! Удобно прикрываться законами, когда приход твой в прямом смысле стоит на золоте Лимерика?

— Как ты смеешь!.. — переменился в лице Кассидан, сдерживаемый столь же огорошенными Блатнайт и Брианом.

— Зовёшь нас разбойниками, а сам берешь денежки у данов — такого же сброда, нажившегося на грабежах, — флотоводец с широкой ухмылкой уверенно двинулся от притвора к алтарю, следом подтянулись и дружки. — Вон сколько хором-то отгрохал! А где ж всё богатство: где кубки, чаши, дароносицы, подсвечники, наконец?

— От вас и попрятали, — резонно отметила Блатнайт, руки её спокойно легли на грудь.

— А она соображает, — с улыбкой заговорщика ткнул пальцем на воительницу пират. Оборванец позволил себе подойти так близко, что длинная тень его накрыла старца с головы до ног, а в ноздри ударил смрад браги и сырой рыбы. — Вот что, коротыш. Доставай-ка ключи от своих сокровищниц и показывай, где они лежат. А я обещаю… — приосанившись, мужчина покосился на Бриана, и из глотки его вырвался гадкий скрипучий смех. — Да с какой стати мне давать обещания! Я не сынок Кеннетига!

С этим толпа налётчиков грубо протиснулась к алтарю под визг и гам забившихся под скамьи прихожан. Схваченный за шкирку Кассидан замахал руками, беспомощно вопя:

— Братья, сёстры, вы видите, чьими руками действует дьявол! Сыновья Кеннетига покрыли септ и имя отца позором!

— Заткнись, старик! — выхваченный из ножен меч пронзительно лязгнул, приглушив мальчишеский рык. — Мы так не договаривались, чёрт вас подери!

Следом обнажившая оружие нянька крепко сжала плечо воспитанника:

— Не горячись. Он не выдал бы остманов добровольно. К том же, раньше надо было спорить, разорять Скаттери или нет. Помни, зачем мы здесь.

Пока одни разбойники держали вход в собор, побратимы их обшаривали каждый угол, ломая и опрокидывая, словно голодные звери, всё убранство и утварь, попадающие под руку. Тут из комнатушки за скромной дверцей в глубине алтаря выпорхнула птица, слетевшая прямиком на плечо удивлённому флотоводцу. Увидев в маленьком клюве что-то блестящее, мужчина раскрыл ладонь, и туда упала монета стоимостью, как молодая ломовая лошадь.

Дрожащий в истерике Кассидан перестал тараторить молитвы, его лоб с обширной лысиной-тонзурой рывком оторвался от пола. Ворон пронзительно каркнул, увлекая зачарованного происходящим налётчика следом за собой. В одном из скрытых глазу мирян помещений для нужд братии главарь шайки нашёл длинную каменную плиту в полу, с виду неприметную, но пропускающую свозь щели лёгкий сквозняк. Птица, попрыгав на месте, недвусмысленно забила клювом о пол.

С минуту возбуждённые находкой грабители изучали плиту, крутясь и подступаясь то так, то эдак, но никаких рычагов и других приспособ, чтобы сдвинуть её, найти не удалось. Не внимая проклятьям и увещеваниям Кассидана, мужчины вновь разбрелись по залам собора в поисках любых крепких железяк, коими можно поддеть махину. В ход пошли кованые распятия, толстые рамы икон, жезлы, ножки подсвечников и аналоя. Наконец безрезультатное копошение и ковыряние злополучной плиты сменилось дружным кличем и низким утробным грохотом, с которым разверзаются земные недра и вырываются из них вековые валуны. Когда камень с дрожаньем стен обрушился из десятков рук наземь, искателей церковных сокровищ обдало потоком спёртого воздуха из глухого подземелья. Как назло, то ли спешка, то ли гнев Господень отдавил одному бедняге палец, да так, что хоть на отсечение клади.

— Эх, ну спасибо пташке, услужила! — флотоводец разразился оглушительным протяжным стоном, какой заменял ему смех. — Ну и задачку нам дед подсунул! Знай, нагребём золота-серебра полные мешки! Айда вниз!

Несколько молодых бродяг съехали по вертикально стоящей лестнице, и из-под земли эхом донеслись гулкие удары сапог о гладкий камень. Главарь с нетерпением шустро ухнул следом, на миг его свистящий смех оборвался. Не успевшие опомнится Бриан с нянькой в соборной зале вздрогнули от звуков, вспыхнувших в их воображении жуткой картиной. Разом из подсобной комнатки донеслись пронзительные крики боли и хруст дробящихся костей под ударами тяжёлых клинков. Женщина и парень ринулись к месту сражения, однако крепкая хватка на запястье едва не повалила таниста на пол. В ногах ползал бьющийся в истерике епископ. Трепещущие руки взяли чужую маленькую ладонь жестом высочайшей мольбы и преклонения:

— Пощади, дитя! Нет страшней греха, чем убийство в стенах святой церкви! Кара Божья постигнет весь твой род! Одумайся!

Тем часом в потёмках крипты флотоводец оказался в самой гуще засады, переросшей в адскую резню. Под собором скрывалась целая сводчатая галерея на двух рядах колонн, держащих неф. Освещаемые огнём лампад под стенами стояли каменные саркофаги. Теперь же покой святых отцов был потревожен живыми, алчущими крови.

Кассидан укрыл в усыпальнице не меньше дюжины вооружённых остманов. Их острые секиры и мечи обрушились на головы налётчиков без разбору, как только им хватило глупости полезть в яму к зверям. На выручку братьям сверху посыпали другие разбойники: кому-то отсекали ступни ещё на лестнице, иные сумасброды ломали ноги в лихом прыжке, уцелевшие хватались за ножи и топоры, но тоже долго не выдерживали. Приятелей и подельников на глазах главаря прожжённые даны секли и кололи, что скотину на бойне. Скоро под спуском в крипту вырос холм из стонущей в предсмертных судорогах человеческой плоти.

Уцелев за спинами последних борющихся за жизнь побратимов, флотоводец по трупам побрёл назад, к спасительному свету. Ноги проваливались между живыми и мёртвыми телами, чьи-то пальцы бессильно хватались за штанины и края рубахи. Поднявший голову налётчик понял, что бежать некуда. Люди Бриана прорвались в собор и теперь ватагой спрыгивали в крипту с занесённым для боя оружием. Скоро в подземелье не осталось ни клочка земли, где не велось бы яростное сражение с криком, лязгом стали, биением крови и предсмертным хрипом.

В пылу войны ни гэлы, ни даны не разбирали, кто перед ними: противник, клирик или мирянин. Не люди, не звери, но беспощадная стихия сминала всё на своём пути в лице этих воинов, терявших пред ликом смерти всякий человеческий облик. Какой роковой ошибкой, каким сущим безумием было самовольно попасть под эти жернова, давившие шайку речных разбойников с обеих сторон! Их предводитель, какого жители Манстера нарекли дьяволом во плоти, и помыслить не мог о такой кровожадности.

Когда вскоре шум свирепого побоища в крипте сменился молчанием братской могилы, туда спустились несколько хрупких фигур хобеларов. За ними Бриан и Блатнайт прямо сиганули вниз на мягкую подстилку из трупов: гора доросла почти до самых потолочных сводов. Воздух в подземелье сделался столь плотным от дыхания, кровавых испарений и чада лампад, хоть топор вешай. Жёлтый свет отражали колонны, неф и каменная кладка в самой глубине галереи, где виднелся алтарь для заупокойных месс. Тела погибших и ещё живых остманов и гэлов утонули в густом сумраке.

Двое мальчишек-дружинников подвели к предводителю и наставнице крупного немолодого воина в дорогом доспехе и с убранными в косицы седыми волосами. На лице мужчины остались кровавые отметины побоев, из рассечённых бровей и губ на усы и бороду сочилась густая бурая жижа. Встретившись с пленным глазами, Блатнайт охватил ступор, хоть бледность её скрыл полумрак. Миг узнавания поверг всегда холодный разум в агонию чувств и воспоминаний. В горле встал удушливый ком, кровь стужей отхлынула от мозга, взор затуманился. С минуту всматриваясь в застывшую в молчаливой истерике женщину, очи остмана вдруг живо заблестели, а из уст сорвался звонкий хохот, каким приветствуют старого друга.

— Куда девались твои огромные сиськи, старуха?!

Блатнайт, чьё лицо из растерянного сделалось мрачным, без движения единого мускула дождалась, когда викинг раскатистым смехом исторгнет из себя прорву злорадного презрения. Сглотнув, ровным бесцветным голосом воительница ответила:

— Твои люди отрезали мне грудь, когда напали на Сеан Корад. Теперь я покончу с тобой, Ивар.

От слов наставницы ученики ослабили хватку, мощными толчками конунг отбросил от себя подростков, словно тряпичные чучела. На миг Ивар замер с широко расставленными ногами и скруглённой спиной, плечи тяжко вздымались от сбившегося дыхания.

— Лучше сдохнуть от рук сопляка Кеннетига, чем мужевидной бабы! — выплюнул воин, смакуя каждое слово, слетавшее с осклабленных уст.

Как мах крыла летящей птицы, легко и изящно острое стальное перо рассекло воздух снизу-вверх невидимой кривой линией. В долю секунды конунг ощутил челюстью холодное касание, тут же сменившееся жаром, достигшим виска. Тонкая алая струя, тянущаяся за остриём клинка, описала над головами дугу, в тот же миг уже не принадлежавшее Ивару ухо отлетело далеко в сторону. Когда меч Бриана замер, устремлённый вверх, всех присутствующих оросило каплями монаршей крови. Рёв нестерпимой боли пронзил пространство. Тщетно сжимая рану, конунг пал на колени перед хранящими спокойствие врагами.

— Чистый удар. Молодец, мальчик. — Блатнайт уже раскованно поставила руку на пояс, взгляд её не отрывался от истекающего кровью Ивара. — Знаешь, конунг, что я поняла о таких, как ты? Женщина для вас представляет ценность, только если на неё стоит. А когда она проявляет волю, вы сбрасываете её до уровня вещи. Если вещь нехороша, недостойна, то и пользоваться ей постыдно. Вещь не имеет права на справедливость, тем паче на месть. Правда? Но как неудобно выходит, когда мир вдруг перестаёт вертеться вокруг твоего члена.

— Прошу… не убивай… Всё было не так, я расскажу всю правду, только смилуйся! — залепетал остман, давясь слезами и кровью.

— Странно… я просила того же для Бе Бинн и Махуна в ту ночь. — воительница шагнула к поверженному. — В моих руках уже был готовый к бою меч… вот только силы применить его не было. Ты велел мне бросить его. Сказал, твои люди их не тронут. Гнусный лжец! — великанский двуручный меч порывом ветра рассёк воздух, поднявшись в боевой стойке. — Ты преподал мне урок на всю жизнь. Лишь теперь я знаю точно: никто и пальцем не тронет мою семью, моих детей!

— Послушайте, я всё расскажу, — тараторя, Ивар подполз на коленях к Бриану и няньке. — В Сеан Корад мы действовали по просьбе предателя из ваших. — ухватившийся за предсказуемую реакцию Дал Кайс конунг продолжил. — Вдова Кеннетига Лаувейя открыла нам ворота и отозвала с постов караул, чтобы мы прошли к Бе Бинн без всяких препятствий. Это она всё спланировала: велела убить мальчишку, Махуна, но не мать. Бе Бин она хотела наказать. Ты, нянька, попала под горячую руку, клянусь! Не занеси ты меча, мои парни не сотворили бы такого!

— Значит, от меня живьём отрезали куски по моей вине?

— Лаувейя всему виной! Я выдал вам всё. Прошу, мальчик, Кеннетиг бы смилостивился над поверженным врагом… Пленником от меня больше толку!

Ивар, что загнанный гончими заяц, устремил мечущийся взор то на Блатнайт, то на Бриана, которые без слов многозначительно глянули друг на друга. Прочитав что-то в глазах опекунши, танист холодно приказал:

— Встань.

Просиявший от крохотной надежды на спасение конунг Лимерика несмело поднялся. В следующий миг он уловил едва заметный кивок, что дали друг другу наставница и ученик, а затем немыслимым скачком они уже очутились прямо перед ним. Единым выпадом два меча, громадный и поменьше, прошли насквозь кожи, рёбер и потрохов, вытолкнув струи чёрной крови через дыры в спине. Крепко насадив Ивара на самую гарду, Блатнайт ощутила в руках весь недюжинный вес его туши. С губ сорвался животный рык. Бриан увидел, как руки его сами собой поднимаются вместе с рукоятью меча, ноги и плечи напряглись до предела, и вместе с нянькой он оторвал насаженное тело от пола. Остман выхаркнул на себя и врагов добрую чарку крови. Обмякший и полуживой он задержался в воздухе на несколько мгновений, и с надрывным воплем женщина и отрок вытолкнули мечи от себя. Тяжёлой грудой костей и мяса конунг пролетел далеко назад, пока с глухим хлопком не упал в кучу таких же, как и он, трупов.

Оглядевшиеся кругом хобелары поняли, что в крипте остались лишь они с наставницей. Бриан и Блатнайт долго молчали, восстанавливая дыхание и силы. Никто не находил слов после того, что рассказал Ивар. Наконец первым раздался дрожащий голос таниста:

— Пожалуйста, расскажи, как всё было… тогда в Сеан Корад.

Блатнайт обронила короткий вздох.

— Ты рос в родовом замке Лаувейи. Мы с Бе Бинн воспитывали Махуна. Было непросто с ним, особенно после смерти Кеннетига и Лахты. Но мы справлялись, жили дружно. И тот вечер в замке у очага был полон любви и занятных бесед. Ивар настиг нас в большом зале. Людей с ним было немного, но хватило, чтобы перебить часовых. Бе Бинн толкнула ко мне Махуна — он был, как ты сейчас — велела бежать, пока она задержит остманов. Мы заперлись в соседней комнате. Я спрятала Махуна, но оставить там Бе Бинн не могла. Она никому никогда не расскажет… как они измывались, играли с ней, как со зверушкой… Как избили и обесчестили её. Их потешало, что Махун, старший мужчина в семье, вёл себя, будто слабый ребёнок. Я сняла со стены меч, вышла к Ивару, молила отпустить хозяйку с ребёнком. Они дали Бе Бинн уйти и теперь уже взялись за меня, а позабавившись вдоволь… пошли за Махуном. Дальше помню смутно: много крови потеряла. Там появился юноша. Ангел. Мне чудилось, он мечется как молния от одного к другому остману. Так быстро! Он расправился с несколькими, Ивар и остальные бежали. Потом занялся мной: поднял, промыл и зашил раны. Остальное о Бресе я узнала от Бе Бинн. Её он тоже поставил на ноги, помог уладить суматоху и поменять стражу на новую после нападения. Сколько Брес сделал для нас, для Махуна… Я верю, что его нам послала сама Бригита, у алтаря которой я молилась о благе семьи и септа много лет. А дальше вы знаете. Отныне у меня не было права на слабость. Я взяла в руки меч и больше не жалела ни об одном поступке. Не жалею и сейчас, ведь у меня есть Бриан и все вы.

Кончив рассказ, Блатнайт взглянула на своего младшего воспитанника и соратника. Впервые со дня смерти Кеннетига она увидела в очах Бриана горькие слёзы, которые тот не пытался сдержать. Чуть слышно всхлипывали и другие мальчики, заставшие сцену в крипте. Сжав кулаки и зажмурив что есть сил веки, Бриан бросился к няньке и заключил её в крепкие объятья. В тот миг танист чувствовал, что никого ближе и дороже Блатнайт у него нет в целом свете. Отклик этот родился и в душе воительницы, на которой теперь покоилась голова с рыжими, как ласковое рассветное солнце, волосами. Вскоре в холодном могильнике со всех сторон Блатнайт и Бриан ощутили тепло человеческих тел. Парнишки-хобелары прижались к предводителю и наставнице, ставшими им роднёй.

Когда танист после побоища в соборе Святого Сеннана собрал войска для дальнейших приказов, без лишних колебаний было решено вскрыть и проверить каждую найденную крипту во всех церквях на Скаттери. Многочисленные беглые остманы, как и предполагалось, засели в подземелье, что крысы. Одних гэлы вырезали, подобно предшественникам, других живьём замуровали во тьме застенков, ставших лимеркийцам последним жалким пристанищем. Не миновал гнев Дал Кайс и мирян, и церковников, что по глупости вступались за варваров, чьи отцы прибыли когда-то в Эйре грабить, насиловать и убивать.

Из келий, молельней и скрипториев мешками и возами выгружали всевозможную золотую и серебряную утварь: всё то, что можно дорого продать. Иных пленных данов и островитян превратили в рабов, согнав на суда в цепях и колодках. До чего дивно главарю разбойников было узнать, что всех невольников и горы сокровищ Бриан с неслыханной щедростью передаёт ему! Навар с налёта на Скаттери превзошёл всякие чаяния, вот только улыбку с лица флотоводца стёрла слишком высокая плата. Многие его люди умерли смертью, о которой и родным не расскажешь, а сам старый душегуб и сребролюбец был изрешечён, как отслужившая своё дырявая посудина. Деньги и геройская слава ему стали не нужны.

Разграбленный и осквернённый собор Святого Сеннана пустовал. Даже настоятеля Кассидана, лишившегося чувств, монахи отнесли в келью подальше от бесчинствующих вандалов. Никто не видел и не знал, что в тиши крипты, ставшей десяткам мужей братской могилой, тот самый ворон, принёсший разбойнику звонкую монетку, нашёл бездыханное тело Ивара. Птица, не полагаясь на зрение, но остро слыша свежую ещё кровь, слетела на грудь с двумя разверзнутыми чёрными ранами. Сперва на пробу, а затем со свирепой жадностью клюв стал вырывать куски внутренностей, мягкой тёплой плоти. Будто из наполненного до краёв сосуда пернатый вестник смерти испил солёной королевской крови морского конунга. Но жажда его не унялась.

 

17. Предательство

После изматывающих дней морского плавания в туманную зимнюю стужу на виднокрае забрезжили земли Финфолкхаима. Ансельмо в компании одних лишь душ моряков — варселов — не голодал и не мёрз: команда Метлы Волн обеспечивала юного капитана припасами еды и тёплыми шкурками козерогов. Однако гнетущее одиночество и накатывающее час от часу дурное предчувствие отнимали у путешественника последние силы. Подойдя к берегу, где корабль встретила группка местных поселенцев, Йемо подивился тому, какой короткой оказалась разлука с новыми друзьями: Октри и Аирмед. Когда монах сошёл по переброшенным мосткам в лодку, и на ней один из радушных финфолк отвёз его к пляжу, навстречу гостю выбежали развесёлые дети Диан Кехта. Троица встретила друг друга крепкими объятьями и расспросами, а там подоспел и взволнованный отец.

— Вижу, ты успешно овладел руной, мой дорогой Ансельмо. — старик сжал хрупкое плечо юноши, как добрый дедушка. — Но где твои попутчики?

— Я здесь по просьбе Йормундура. — Йемо кивнул сопровождающему его рыболюду, который поднёс мешок, так и не открытый совестливым трэллом.

По округлившимся обезьяньим глазам Диан Кехта стало ясно: о содержании посылки он догадывается. Позаботившись о том, чтобы путник был накормлен горячим рыбным супом, врачеватель немедленно перенёс мешок в тот самый дом, где Йорму проводили операцию. На длинный стол был водружён пока ещё нетронутый опытный образец, а вокруг него уже имелась большая часть необходимого оборудования. Диан Кехт велел финфолк обставить кабинет высокими стеллажами, столами и сундуками, принести горелки, склянки, инструменты, старые книги и манускрипты да побольше ламп и свечей, рассчитывая засесть за работой ни на одни сутки.

Вошедшие в импровизированную лабораторию Ансельмо, Аирмед и Октри застали её в суматохе: целитель раздавал последние указания, выпроваживая тех помощников, которые приволокли корзины с бесценным скарбом и забрали с собой уже ненужный хлам. Диан Кехта до того охватило предвкушение, смешанное с тоской по былым экспериментам, что морщинистые ручонки его нетерпеливо дрожали.

— Мальчик мой, клянусь моей преданностью Мананнану, я сожалею, что сразу не поставил тебя в известность о нашем с Йормундуром уговоре, — не глядя на посетителей, врачеватель достал из выдвижного ящичка тонкие кожаные перчатки и со звонкими щелчками нацепил их. — Пойми, я думал о твоей безопасности. Очень надеюсь, он не втянул тебя в какую-то передрягу.

— Я просто посыльный, — прохладно ответил Йемо, осматривая диковинное убранство.

— Что с вороном, которого послал отец? Он пригодился? — подозрительно нахмурилась Аирмед. — Странно, что он тоже не вернулся на остров.

— Расспросы потом, — строго отрезал Диан Кехт. — Заприте двери.

Когда Октри опустил засов, старик с большой осторожностью разрезал кусок бечевы, которым Йорм перевязал мешок, и медленно высвободил голову Балора из дырявой мешковины. Мумия по-прежнему не подавала признаков разложения и тем более жизни. В дневном свете потолочного люка фомор выглядел всё так же устрашающе, если не хуже прежнего.

— Ну здравствуй, дорогой сват, — прошептал старец, грудь которого сжалась от нахлынувшей ностальгии. — До чего иссох! Ведь когда-то был настоящим исполином… Впрочем, столько времени утекло с тех пор.

Диан Кехт принялся осматривать труп, по-всякому крутя, оттягивая кожу, заглядывая в щербатый рот, огромные волосатые уши и даже провалы ноздрей. Работал он самыми кончиками пальцев, в каждом движении которых проглядывал многолетний опыт мастистого учёного.

— Кто это? — робко спросил побледневший монах.

— Октри, Аирмед, подайте сюда набор. Нужно добраться до его черепа и просверлить отверстия… тут, тут и тут, — Диан Кехт перешёл к другому краю стола, принявшись орудовать увесистыми ножами, щипцами и молотками. — Наш любопытный экземпляр, Йемо, некогда был известен как Балор Страшный Удар или Балор Дурной Глаз. В нём нас интересуют два особых свойства. Первое — связь с такой мало изученной материей, как время, умение её, так сказать, искривлять. Второе — телесное бессмертие. И мне думается, что обе эти вещи неразрывно связаны.

Разрезав толстую шкуру на висках, темени, затылке и лбу, старик подцепил её крюками. Побуревшие от времени кости черепа он очистил, приготовив достаточно толстое и острое сверло, от одного вида которого становилось не по себе. Помощники врачевателя крутились подле него, поднося очередные пыточные орудия и убирая грязные тазы и инструменты для помывки.

— Я ничего не понял, — смутился Йемо. — Что значит искривить время? Это ведь не камышовый прут…

— Может статься, что в каком-то смысле это так. — Диан Кехт провернул ручку сверла, его широкий рот с тёмными губами поморщился от резкого хруста. — Трудно вообразить, но для каждого из нас время течёт иначе. Ну, скажем, летя с очень высокой горы, ты будешь стареть чуть-чуть — на крохотный миг — медленней, нежели стоящий у подножья наблюдатель.

— Грубый пример, отец, — Октри вздрогнул от бесцеремонного удара молотком, из-за которого осколок кости провалился в пустоту черепа. — Ну и ну, а где же мозги?

Эскулап присел, дабы заглянуть в пролом с помощью некой приспособы с выпуклой линзой.

— Эта часть мозга, увы, не сохранилась, чего не скажешь о целёхоньком черепе. Голову насквозь пробили из пращи, и мозг вытек наружу вместе с глазом. Надо думать, череп заново склеили из осколков.

— Постойте! Так для другого человека время может идти не так, как для меня, а медленней? — воскликнул Ансельмо.

— Похвальная сообразительность. — буркнул старец.

— И если он схватит меня в полёте и поставит на землю, я всего этого даже не замечу?!

Аирмед с братом отвлеклись от дел, с недоумением вперившись в озабоченного чем-то приятеля.

— Ты вообще о чём, Йемо? — пожал плечами Октри.

Монах, покусывая губы, нервно зашагал по комнате туда-обратно.

— Не уверен, стоит ли говорить. Йормундур серьёзно изменился. Точней, мы расстались на несколько часов, а вернулся он с новой рукой. — парень встретился глазами с подорвавшимся на ноги Диан Кехтом. — Йорм проломил под нами мост одним ударом, а потом мы вмиг оказались на берегу. Я не понял, что это было, но затем на корабле вспомнил, как финфолк спасли нас от Хафгуфы и Лингбакра, а там и баню сколотили в мгновение ока.

— Ты и впрямь не лыком шит, — целитель вскинул подбородок, поглядев на отрока с гордостью и одобрением. — Финфолк в некоторые периоды своей жизни вправду умеют управлять временем. Дар этот они унаследовали от глубинных созданий — фоморов. Рождённые в самой бездне, они существуют в обоих мирах сразу. Твой рассказ навёл меня на мысль, что Йормундур как-то связан с фоморами. Боюсь, он мог стать одним из них. Вернее, получить часть их плоти.

— Нет, — Ансельмо бессильно закрыл лицо рукой. — Боже мой, я должен сейчас плыть за Лало…

Не обращая внимания на метания юноши, Диан Кехт и его отпрыски высверлили оставшиеся дырки в черепе Балора, куда воткнули достаточно длинные и толстые иглы, чтобы, пробив защитную плёнку, углубиться в отвердевшие извилины. Железки соединяла длинная закрученная проволока с большущим сундуком на полу, накрытым до сих пор полотном. Когда Аирмед сорвала покров прочь, Ансельмо попятился назад, ведь в стеклянном сосуде плавали отвратительные чёрные угри. От яркого света рыбы закружили по аквариуму, извиваясь, будто змеи.

— Дочь, брось им еды и отойди подальше, — велел эскулап, проверяя зажимы на иглах.

Травница без жалости выпустила из колбы пару мелких рыбёшек в воду, и тяжёлая крышка аквариума задвинулась обратно, чтобы жадные твари не вздумали бежать. Угри стали с интересом виться вокруг добычи, пока все в лаборатории не подпрыгнули от устрашающего треска. Мигом позже по проводам пробежали искры. С тихим уже потрескиванием ток короткими разрядами стал поступать к голове.

Поначалу мумия не реагировала, но старик так поддал ногой по сосуду с рыбами, что те едва не поджарили друг друга, а заодно иссохшие мозги фомора. Всматривающийся в перекошенную рожу чудища Йемо вскрикнул. Мускулы лица бесконтрольно зашевелились, как от нервного тика.

Дрожь пробрала Балора ещё сильнее, он как будто скривился от боли, разрывая непрошенную череду припадочных гримас. Наконец единственный недоразвитый глаз фомора распахнулся во всю ширь и внимательно вперился перед собой. Диан Кехт, растолкав оцепеневших детей, подскочил к голове. Горящая свеча в руке врачевателя приблизилась и отдалилась от неподвижного глаза: зеница реагировала на свет.

— Хорошо, куманёк, уже хорошо. — старик нервозно похлопал себя по раскрытой ладони. — Вот зараза! Под рукой нет бумаги записать такие важные наблюдения! Октри! Аирмед!

Пока брат с сестрицей метались по лаборатории, Ансельмо протянул Диан Кехту свои только что начатые путевые заметки и предусмотрительно смочил перо в чернильнице.

— Ты меня, право, удивляешь, Йемо! — обрадовался эскулап, тут же зачиркав по бумаге. — Балор! Если ты проснулся и слышишь нас, будь добр, подними глаз вверх.

Несколько мгновений фомор отказывался отвечать, но затем его взор медленно пополз к потолку. Око закатилось вовнутрь и к ужасу прижавшихся друг к дружке подростков выползло из-под нижнего века, полностью провернувшись в глазнице. От собственного визга троица расхохоталась, и Балору это, видимо, понравилось, ведь он резво заводил глазом из стороны в сторону.

— Шутки шутить вздумал, пройдоха, — старик ещё раз смочил перо. — Тише, дети! Можешь говорить, Балор?

Голова недовольно поморщилась, и перекошенный рот еле разлепился от сухости. Губы беззвучно пожевали, и Диан Кехт пришёл к неутешительному вердикту:

— Он нем. Что ж, без глотки и связок особо не потрещишь языком. Стало быть, надо сообразить искусственные. А пока прибегнем к языку жестов.

— Он что-то хочет сказать! — Аирмед зашевелила губами, пытаясь повторить чужую неторопливую речь. — А-сей-мо. Ансельмо! — девушка глянула на испуганного друга. — Так-так. Пли… Нет! При-кос-нись.

— Прикоснуться? — вдруг посерьёзневший Йемо сунул чернильницу растерянному Диан Кехту, ноги сами повели к столу до того, как остановиться в опасной близости. — Что заставит меня сделать это?

— Немедленно отойди оттуда, дитя, — сквозь зубы проговорил эскулап, боясь сделать лишнее движение в столь непредсказуемом положении.

Глаз фомора, не мигая, устремился точно на Ансельмо. Читая по губам, он прошептал:

— Йо-му-дур. Йормундур. Что вы сделали с ним?

Балор лишь загадочно улыбнулся, чуть заметно дёрнув уголками кривого рта. Рука парня несмело поднялась, приковав внимание фомора и всех окружающих. После мучительного выжидания око вновь вперилось в бесстрашное детское лицо.

— Думаешь, я клюну на ту же удочку, что и Йорм?

Маленькая ладонь спряталась обратно в складки рясы, а дурной глаз существа моргнул так быстро, что Йемо почудилось, словно молчаливая голова с озорством ему подмигнула.

Для более основательного изучения головы Диан Кехт добродушно выпроводил своих подопечных и гостя за порог лаборатории. Октри и Аирмед взялись отвлечь Ансельмо от гнетущих мыслей, и остаток дня друзья провели в большом доме, где ночевали в прошлый раз, за разговорами, играми и рутинными хлопотами. Отправляя Йемо спать в прежнюю комнату на верхнем этаже, травница обещала приготовить к утру всё необходимое для путешествия в британское королевство Уэссекс. Туда пленных Стюра и Олалью забрали послы короля Эдгара, так что у преследователя нет ни дня на промедленье. В постели он пролежал до глухой ночи, не смыкая глаз. Накинувший рясу поверх ночной рубахи монах спустился на первый этаж, лишь убедившись, что все огни погашены, а домочадцы видят третий сон.

В лаборатории в тусклом свете догорающей свечи пришелец застал храпящего Диан Кехта, который уложил голову на стол прямо рядом с Балором. Мышцы на лице фомора расслабились, а веко закрылось, будто он тоже решил подремать. Однако, подойдя ближе, Йемо вздрогнул от того, в каком состоянии старик оставил беспомощного подопытного. Рот его насильно разинули механическим зевником, закреплённым ремнями на затылке. Железные пластины тесно сжимают верхнюю и нижнюю челюсти, открывая провал зловонной щербатой пасти. Помимо игл, из черепа торчат инструменты: в одну из просверленных дыр эскулап вогнал расширитель и длинный крючок, которым явно нащупывал что-то глубоко в мозге. Так и не снятые перчатки перепачкались слизью, как и разбросанные по всему столу скальпели, коловороты, зажимы, цапки и зеркала. Как мог обладатель таких зловещих прозвищ позволить измываться над собой?

Веки Ансельмо последний раз томно смежились, и подушечки пальцев легли на сухую, как пергамент, кожу мертвеца.

— Доброй ночи, дружок.

Йемо так содрогнулся от звука рычащего, почти звериного голоса, что живо попятился назад. Фомор расхохотался, хоть пасть его по-прежнему держал зевник.

— Мечтал поболтать с тобой с тех пор, как сон мой потревожил твой ненаглядный Йормундур.

— Чего-о?! — вмиг забывшего о страхе монаха пробрал нервный смех. — Как ты назвал этого недотёпу, мощь загробная?

— Вот это дерзость! — голова зашлась ещё более звучным рыком, который чудом не разбудил Диан Кехта. — Я вижу тебя насквозь, мальчишка. Мне известно, кто заставляет твоё сердце биться чаще.

— И при чём же здесь он? — насупился Йемо. — Олалья моя любовь.

— Любовь. — с иронией повторил Балор. — Как много люди возлагают на неё, забывая о чувстве новизны. Олалья держит тебя на коротком поводке, но что нового она может предложить, кроме милого личика и слёзных истерик? Она совершенно понятна и оттого скучна. Другое дело Йормундур: сильный, взрослый, смелый, плюющий на всех, а тем паче на женщин…

— К чему это?

— Он полная твоя противоположность. Тот, кем ты мечтал бы быть. Та клятва, что ты ему дал. Ведь не из жалости она была сказана! Признайся, Йормундур тебе нравится.

— Ты заставляешь меня выбирать между Лало и Йормом? Но это совершенно разное!

— Не для тебя. Ты ещё дитя и способен на одни только чистые чувства. О таких рассуждал грек Платон.

— Хм. А на вид ты скорей животное, чем мудрец!

Разинутый рот фомора жутко осклабился.

— Все эти железяки… — Ансельмо с досадой осмотрел изрешеченный череп. — Зачем старик копается в твоих мозгах?

— Полагаю, чает найти в материальном ответ на духовные вопросы. Например, где в человеке кроется сострадание?

— И где же?

— В мозгу есть крохотный участок… Ты пробовал миндаль?

— Нет, — Йемо покосился на Балора с недоумением. — А что это?

— Забудь. Вот у тебя, Ансельмо, это мозговое тельце не в меру раздалось. Настолько, что ты буквально видишь людей иначе, по лицу угадывая их боль, страх, печаль… Отними у тебя этот пятачок мозга, ты станешь, как все — безразличным корыстным чурбаном. На своём о-очень долгом веку я встретил лишь одно прекрасное создание, способное к такой чуткости. — фомор прикрыл сонное веко. — Довольно рассуждений. Задай любой вопрос, который тебя мучает.

Удивлённый подросток помял пальцами нижнюю губу.

— Что находится за звёздной сферой, вращающейся вокруг Земли?

— Жаль у меня нет рук хлопнуть себя по лбу, — проворчал Балор с недовольным видом. — Сдались тебе эти полемические бредни! Спроси о том, что касается тебя, дурень! О том, что грызёт твою душу изо дня в день, не давая спать по ночам!

Потупив взгляд в пол, Йемо долго молчал, но ум его наводнил поток мыслей, из которых одна особенно ранила сердце, стоило лишь потревожить её. Мельком ему подумалось, что, копнув глубже, от последствий будет не отвертеться.

— Кто убийца моих родителей?

Гнилые зубы фомора обнажились в хищной улыбке.

— Другое дело. Давай-ко поглядим вместе.

Ансельмо обернулся на шум за спиной. Комната вокруг незаметно погрузилась в беспроглядный мрак, и только впереди жёлтый свет проливало маленькое оконце. Подлетев ближе, словно сотканный из дыма варсел, монах узнал до боли знакомую забегаловку, неизменно полную пьянчуг, за исключением утрени и вечерни. За окном у стола пила и спорила честная компания. Дверь кабачка отворилась ударом ноги, и оттуда, роняя прощальные слова и подколки, вышла молодая парочка. Йемо как наяву почуял резких запах хмеля. Знакомые голоса мужчины и женщины пробудили в душе бурю воспоминаний. Он хотел окликнуть родителей, но видение подвело к окну, и наблюдатель обратился в слух.

— Где мы сейчас? Как зовётся это место?

— Это остров… Арго? Сарагоса? Ароса? Да и хрен с ним!

— Ты главное не забудь, куда тебе ворочаться. Там ты всё-таки герой, а здесь…

— Насильник, душегуб, детоубийца…

— А ещё нехристь, богохульник и, как там говорят испанцы?

— Мадхус! — хором воскликнули мужи, разразившись громким гоготом.

— Пусть отребья мелят, что хотят. В Хильдаланде никто ничего и не вспомнит: там будет пир горой в длинном доме ярла, слабые на передок девицы с кружками эля, хвалебные драпы, славные истории о сраженьях и, конечно, щедрая награда.

— Щедрая, да только не для нас, а для дружины! Нам, значит, жрец подкидывает грязную работу: над девками насильничать да младенцев бить, а им — все почести и трофеи!

— А кому принимать врага в первых рядах — лоб в лоб? Кого бросают на те отряды, о которые вы, слабаки, ломаете зубы? Кто упивается кровью так, что в глотку эль не лезет?

— Не ты, похоже. Всосал вон целый бочонок пива в одно рыло!

В кабаке с грохотом опрокинулся стол, о пол зазвенела посуда, и полилась брага. Тут на Ансельмо налетел снежный вихрь, и вокруг вдруг воцарилась суровая зима, какие бывают на Аросе очень редко. Юнец брёл вслепую сквозь лютую вьюгу, пока не увидел другое окно небольшого домика, в котором горел очаг. Наконец он узнал свою улицу, свой двор, и ноги понесли к родному крыльцу, но за дверью послышалась беседа, не обещающая ничего доброго.

Монах бросился к окну с распахнутыми ставнями. В парадной мать с отцом с кем-то оживлённо спорили. Привычную картину он как будто наблюдал ещё вчера: от живости воспоминаний на глаза навернулись слёзы счастья и сладко захолонуло сердце.

— Золотой ты мой, ну не стой на пороге! Присядь, покушай и поговори с нами, — завела мать сладкую речь, которая, знал Йемо, переходит в крик по щелчку пальцев.

— Как ты разговариваешь? — грубо отрезал отец невнятным тоном, бахнув кулаком, отчего соглядатай вздрогнул. — Жратвы вон наварили полный стол! Он, понимаешь, ничего не ценит, белая кость!

— Да что вы? — Ансельмо обомлел, услышав собственный надменный голос. — Ну, я вас поздравляю, что решили зарезать козла: он и так помирал с голоду. Всю месячную плату от прихода потратили? Или есть ещё заначка на вино?

— Да я тружусь за верстаком не покладая рук! — возопил мужчина. — Мать на полях мозоли натирает! И тебе не помешало бы, даром что мал!

— Ты оставляешь деньги в кабаке, а дома кормишь ораву собутыльников и лодырей. Мне за вас стыдно. Я пришёл сказать, что меня берут послушником в монастырь и уже дали койку в общей келье. Я буду жить и работать в обители. Вас туда не пустят, так что передавайте через Лало, если что-то от меня понадобится.

— Пошёл прочь, — буркнул отец, поднявшись наполнить чарку.

— Йемо! — подошла очередь матери подлить масла в огонь. — Какой монастырь?! Если поиздеваться над нами решил, я живо тебя выпорю! Мне и так по хозяйству помощи никакой! Он пойдёт в приход бумагу да чернила переводить! Да будет тебе известно, грех перед родителями — самый страшный!

— Я буду замаливать его.

— Я сказал тебе убираться, змеёныш, — оторвался хозяин от чарки.

— Нет!!! — женщина опрокинула стул, рывком вскочив на ноги. — Солнышко, мама тебя любит больше жизни. Ну зарезали мы этого козла — и чёрт с ним! Купим нового!

— Дело не в этом! — не выдержал Ансельмо за стеной. — С вами невозможно жить! Вы пустоголовые, безалаберные! Вы меня позорите! Но самое ужасное — вы оба доводите меня до греха. Я никогда не получу прощение с такой роднёй. А моя мечта — проповедовать, вести людей к Богу, к добру, понимаете? Ну всё. Прощайте.

Ансельмо под окном вздрогнул от хлопка двери. В сердце защемило от горьких слёз матушки и надрывных ругательств отца, который и хотел излить обиду, да мужская гордость не позволяла. Йемо до смерти захотелось ворваться домой, обнять папу с мамой и вымолить прощения у них — не у Бога, однако ноги словно свинцом налились.

Когда юнец заставил себя оторваться от окна, в дверь постучала чья-то тяжёлая рука. Родители и сам Йемо тревожно замерли.

— Это наш малыш вернулся! — мать бросилась ко входу, то же сделал Ансельмо.

Таинственным гостем был вовсе не он. Под дверью выжидал человек в плаще с воротником из чёрной шкуры. Белые как лунь волосы ярко выделяются на тёмном меху, иные жидкие прядки стекают по нему чуть не до самых бёдер. Под одеждой не поймёшь, каков из себя незнакомец, но по сутулым худым плечам и сгорбленной спине в нём угадывается глубокий старик. Костистая рука в перчатке подняла трофейный боевой топор, обух нетерпеливо заколотил в двери.

— Эй ты! — окликнул паренёк, преисполнившись смелости. — Кто ты такой? Тебя не звали сюда!

Рука мужчины на миг остановилась, но обух забил в дверь ещё настойчивей. Услышав шум засова, незваный гость пробил себе дорогу пинком ноги. Дверь за ступившим в чужой дом воином захлопнул порывистый ветер. Воздух сотряс оглушительный визг матери. Вслед за ним комната наполнилась криками борьбы, топотом и свистом стали.

Йемо вскочил на крыльцо одним прыжком, плечо больно налетело на двери — те не поддались. Пока парень с отчаянным рёвом ломился внутрь, в каком-то шаге от него топор дробил кости и вонзался в плоть родителей. Ансельмо видел, чувствовал всеми фибрами, как изнывают от бессилия и боли отец и мать, как тела их обрушиваются на пол, истекая кровью. А их убийца, пыхтя с натугой, работает секирой так, словно рубит деревья, а не живых людей.

Так же внезапно ветер утих, и парнишка ввалился внутрь вслед за поддавшейся дверью. Ладони оторвались от пола испачканные кровью. Смертельный испуг прижал к земле, что неподъёмная скала. Йемо сквозь пальцы разглядел, как мать оттаскивает недвижного отца в спальню. За ней тяжёлой поступью проследовал незнакомец, шурша о пол краями плаща.

— Молю тебя, оставь, не трогай нас, — едва слышно задрожал голос матери. — Ну пожалуйста… У меня сын, Йемо, ещё совсем дитя.

— Мама!!! — монах прополз через комнату к спальне, и голова вновь трусливо припала к земле.

Несколькими замахами убийца хладнокровно зарубил скрытую за его широким станом жертву. В воздухе блеснули струи крови. Вслед за каплями на пол рухнуло бездыханное тело. Ансельмо глухо стонал сквозь прикушенные до крови губы. Теперь его не била дрожь: как и мать, он стал трупом, безвольной грудой костей и мяса. Глаза застыли на чудовищном зрелище израненного топором лица. Тёпло-карие очи, излучавшие столько любви, остекленели и мертвенно смотрят в одну точку. Никакого осуждения, страха, боли и мольбы: лишь полное спокойствие небытия.

Спустя время, показавшееся пареньку вечностью, доски под сапогами незнакомца заскрипели, и тот повернулся лицом к парадной. Из неоткуда до Йемо донёсся невозмутимый голос Балора:

— Так и будешь лежать пластом? — юноша не откликался, словно из него вытрясли душу. — Да не тронет он тебя. Это сон, тебя там и нет вовсе. Подними голову.

Ансельмо не отвечал. Внутри него всё сжалось тяжёлым комом где-то в желудке. В какой-то паре шагов, знал монах, стоит сама смерть. Хватит малейшего движения, взгляда — и её не миновать.

— Подними голову и взгляни на своего врага, мальчик. Ты, сдаётся, хотел с ним расквитаться. И как ты намерен это сделать, валяясь у него в ногах, как побитый щенок? Борись со страхом, даже если ты слабое дитя. Взгляни ему в глаза, рассмотри как следует — этого достаточно. Ну же!

И Йемо поднял взгляд. Над ним возвышается старик, каких зовут дряхлыми развалинами. Сухой сморщенный старец с белыми распущенными волосами, такой же бородой и лицом, как череп, обтянутый кожей, словно высушенной на солнце кожурой. Тонкие губы болезненно сжаты, бровные дуги без единого волоска сошлись на переносице. Во взгляде почти прозрачных глаз и в напряженье каждой мышцы — готовность наброситься, растерзать, как у матёрого волка, вкусившего крови собратьев. Убийца стоит неподвижной статуей, но даже так наполняет душу страхом. Ансельмо никогда его прежде не видел, и всё же незнакомец пробуждает в памяти неясный отклик.

Белёсые глаза воина опустились к беспомощному мальцу. Борясь с собой, тот вдруг нащупал перемётную сумку и книгу в ней. Без всяких пера и чернил открыл первую попавшуюся страницу, и бумагу обагрили беспорядочные линии, начертанные окровавленным пальцем. Придавая чувствам форму, монах понял, что тревога его помалу отпускает.

— Вот так, малыш, — продолжил Балор. — Пускай каждая черта этого лица отпечатается в твоём мозгу. Теперь ты его не забудешь и узнаешь даже через годы, где бы не находился.

Из глаз Ансельмо на страницы упали горькие слёзы, добавив к кровавому холсту новые штрихи.

— Ты сожалеешь об увиденном?

— Я жалею, что своим равнодушием убил маму с папой! — голос Йемо сорвался на полустон-полуплач. — Она впустила его, потому что ждала меня! Ждала до последнего, но я вытер об их заботу ноги. Я думал только о себе и о Лало. С ними так обошлись… только по моей вине!

— Ну уж нет, не перекладывай вину. Ты сам воочию встретился с палачом. Представь, сколько невинной крови легло на его руки. О, мне ведомо о таких, как он!

Дрожащий палец продолжал упрямо водить по бумаге.

— Расскажи мне.

— Когда страна погибает, её труп изнутри начинают точить паразиты. — ответил фомор. — Возьмём веру. Она терпеливо спит в теле, как смертельная бацилла. Но стоит болезни его ослабить, как на свет выползают секты, культы, проповедники всех мастей… Шарлатаны, что твои стервятники, кормятся на чужом горе и бессилии. Смерть не бывает быстрой при таком раскладе: черви хотят сохранить жертве жизнь как можно дольше. Богатые падальщики отрывают от трупа страны последние жирные куски, растаскивая её. Жадные драконы нагребают горы денег, сковывая себя золотыми цепями. Но страшней всего воины, как тот, что ты видел. Они движимы незамутнённой ненавистью и жаждой крови. Эта чума хочет иссушить реки и землю в прах, сжечь всё дотла, а пепел рассеять по ветру.

— Продолжай.

— Приходит день, когда каждый из нас спрашивает себя: почему вокруг так много смерти? Для нас, фоморов, смерть так же естественна, как жизнь. Смерть — не жизнь — есть начало начал. До сотворения всего живого было небытие. И некая сила пробудила в этом бесконечном царстве смерти волю, разум… и желание жить. Но стремление это искони нуждалось в равновесии, противодействии. Потому всё живое вместе с жаждой созидания получило столь же сильную жажду разрушения. Она звучит в каждом вкрадчивым шёпотом или оглушительным гулом. Фоморы ясно слышат её в людях: в Йормундуре, в Олалье, в тебе. Прими смерть, мальчик, и тебе откроется настоящая мудрость.

Монах рывком захлопнул книгу. От громкого звука кто-то сонно забормотал, и он увидел перед собой дремлющего за столом Диан Кехта. Йемо сидел на коленях всё в том же кабинете с подарком Дорофеи в руках. Голова Балора в железном зевнике всё так же не подавала признаков жизни, а из потолочного люка лился лунный свет. Эскулап удобней переложил голову на сложенные руки, и из его уст сонным бредом полились предсказания:

Спустя несколько изнурительных недель осады Брес получил весточку из Сеан Корад. Как и хотел Бриан, его войска послушно стояли лагерем и жгли сырые поленья из ближайшего леса, чая не умереть от холода. На пустоши у замка ледяные ветра дули с такой силой, что не раз срывали шатры прямо у воинов над головой. Махун, не выходя из палатки ни на минуту, раскладывал солдатиков у очага. Он неустанно бубнил, что хочет домой, что по выходным кухарка печёт пирог, а не подгоревшую картошку на углях, что свист и ор со всех сторон сводят его с ума… Трясясь в лихорадке, риаг забирался с головой под прелое шерстяное одеяло и часами покачивался из стороны в сторону, как во время детских припадков.

В один из таких дрянных дней Брес с письмом от главного брегона в руках велел Махуну собираться в дорогу. Назначив временного командира лагеря, советник риага взял коней, десять человек охраны, и кортеж галопом выдвинулся на запад. В пути им повезло с погодой больше, чем танисту: спустя сутки без сна и отдыха вдалеке показалось замковое предместье и само родовое гнездо, к которому и направились всадники. Во внутреннем дворе спешившуюся свиту риага встретила троица брегонов Дал Кайс. Они, как заговорщики, отвели Бреса под крышу кузницы, где с озабоченными лицами завели чуть слышную беседу:

— Как Махун перенёс дорогу?

— Да не важно, жив-здоров, — отрезал Брес, снимая перчатки и капюшон, чтобы отогреться у горна. — Скажите лучше, где мак Катейл? Бриан обезглавит меня за эту беспардонную выходку.

— Бриан всего лишь танист. Решение о переговорах принял совет брегонов единогласно. В конце концов, если бы не мак Катейл, Блатнайт осталась бы на том поле в Сулкоит с прочими трупами.

— Это как посмотреть. — молодец вернулся к одному из столбов, поддерживающих навес над кузницей. Чуть поодаль фуидиры хлопотали над Махуном и воинами, а загнанных лошадей отводили в стойло.

— Уи Фидгенти принимают нас на своей земле. Этот замок Крум принадлежал их септу столетиями. По старинному закону Эйре, как тебе известно, любой гость в стенах дома, будь он хоть злейшим врагом, пребывает под их защитой. А Уи Фидгенти чтят гейсы поколениями, — важно заметил один из правоведов, укутанный от ветра и снега, как старуха на паперти.

— Я сейчас в шаге от предательства. — обернулся к законникам Брес, и его отражающие пламя глаза шало глянули на собеседников. — Брать на себя такую ношу могут только риаг и танист, но не мы с вами. Всё, что я делаю — ради Махуна, запомните. Оставлять на него осаду было безумием. Хорошо, если мак Катейл решил переметнуться к нам ради спорных земель. Я выслушаю его как посредник, но ответ останется за Брианом и Блатнайт. Моя задача — укрыть Махуна в безопасном месте, где он сможет спокойно строить планы, пока младший машет мечом.

— Всё будет как надо, сынок, — один из стариков, едва достающий мужчине до плеча, легко похлопал его по руке. — Мы толковали с мак Катейлом. Он простой славный парень, и война ему ни к чему. Цена его чести высока: много должников, за которых он ручается перед кредиторами и обвинителями принесли Донновану состояние и уважение. Поверь, он не станет губить репутацию только ради Моллы. Вспомни, как живо он отступил у стен Кэшела, когда запахло жареным.

Парадные дубовые двери замка отворились навстречу долгожданным гостям и вечерней стуже. Управитель радушно пригласил всех к рождественскому ужину в дом, где очаги и печи натопили достаточно жарко, чтобы сбросить с себя оледенелые меха и сапоги. Брес присоединился к Махуну и страже. В сенях их раздели, предложили согреться терпкой медовухой, а там к компании вышел сам господин Крума. Оделся мак Катейл просто: доспехи, регалии, верительные знаки Уи Фингенти и Эоганахтов остались под замками в сундуках. Хозяин, разморенный духотой, распахнул мохнатую грудь с диковинным медальоном на серебряной цепочке. Бронзовую пластину украсило чеканное изображение рогатого человека с ветвящимися волосами и бородой, держащего в одной руке подкову, а другую обвив длинным телом змеи.

— Всё-таки я в тебе не ошибся, парнишка Кеннетига! — мак Катейл разразился до отвращения восторженным смехом. — Не ждал, не ждал, что ты и твой симпатяга проявите благоразумие и пойдёте мне на встречу. Ну да ладно, айда к столу!

— Позволь, Доннован, — задержал мужчину потерявшийся в его тени брегон. — Твой дом для нас, можно сказать, единственный мирный оплот. Здесь собралось много отважных и благородных воителей, которые, как и полагается, взяли с собой оружие. Мы не ставим под сомненье твою честь и гостеприимство, но хотим в смутное и переменчивое время обезопасить и себя, и твой клан.

— Говори проще, старый плут, — подмигнул Доннован, — Что ещё вы затеяли?

— На время пира давайте сложим мечи, дабы не было никакого соблазна взяться за них. Мы пришли не осквернять эти стены, а мирно поговорить. Подай пример своим людям, и мы сделаем так же.

В сенях повисло неудобное молчание. Брес задумчиво потёр гарду своего Шипа, верного, но вовсе не обязательного в бою оружия, с которым, пожалуй, он бы расстался ради преимущества. Затея брегонов ему скорее нравилась. Наконец, с ней, скрипя зубами, согласился и мак Катейл, велевший фуидирам собрать мечи у всех дружинников: своих и чужих, заперев их на ключ в чулан. Последними расстались с оружием Махун и его помощник. Хозяин замка не сразу отдал Шип, любовно покрутив его в руках и по-всякому рассмотрев.

Многолюдная толпа прошествовала в главный зал, где длинный массивный стол уже накрыли белоснежными скатертями и дымящимися яствами, только снятыми с огня. Высокий потолок утопает в полумраке. Его развеивают лишь толстые капающие воском свечи в громадных люстрах на цепях да чадящие факелы в стенных кольцах. Грубый камень украшают ковры, гобелены, трофейные щиты и клинки. Под ногами мешается прислуга, поглощённая сервировкой стола и растопкой очагов. Снующие кошки с собаками рычат, исступлённые от запахов рыбы и мяса. Прежде чем гости разбрелись кто куда, хозяин предложил каждому тянуть жребий из серебряной чаши.

— По старому доброму обычаю, господа, разобьёмся по парам, кому с кем пить. Так и разговор живей пойдёт!

Переглянувшись, воины покорно опустили руки в сосуд, и каждый достал по камушку, выкрашенному в тот или иной цвет. Когда подошла очередь Махуна, он и не глянул в сторону чаши, тревожно изучая незнакомую обстановку. Тогда Брес решительным жестом загрёб целую горсть гальки и выудил наружу маленький красный камень. Вскоре точно такой же оказался на стёртой копьём ладони мак Катейла. Хитрый взгляд прищуренных глаз дал понять, что он ожидал именно такого исхода.

Господа расселись по местам. Голод и жажда мигом отмели все опасения прочь. Риаг Дал Кайс, окружённый побратимами Доннована, придвинул тарелку ближе и как ни в чём не бывало взялся за трапезу. Одному Бресу, так непривычно разделённому с подопечным столом, кусок в рот не лез.

— Ты не глазей, ешь! — властитель Крума взял собутыльника за предплечье, придвинувшись ближе. — Отведай рождественский ветчины, цыплёнка с фенхелем или заячью похлёбку. Этот здоровый кабан, чья голова на тебя уставилась, был забит мною лично!

Брес с неохотой последовал совету соседа. Время шло к ночи, бряцанье ложек и чавканье сменялось плеском пива и вина в пиршественных кубках, а недоверчивое переглядывание — задушевными беседами, песнями и шутками. Глава стола то и дело куда-то вскакивал, шлёпал по отъеденным ягодицам кухарок и служанок, лез в чужие разговоры с дурацкими замечаниями и подколками. Тут кто-то из брегонов утёр краем скатерти от жира рот, чтобы перейти, наконец, к переговорам.

— Итак, Доннован, осада Кэшела продолжается несколько декад. Ни той, ни этой стороне она не выгодна, хоть и неизбежна после битвы в долине Сулкоит. Молла может отсиживаться за крепостной стеной очень долго, но наши риаг и танист вольны подчинять себе все окрестные деревеньки и города в Манстере. К концу зимы наш дорогой ард-риаг найдёт себя умирающим с голоду и вдобавок безземельным. Полагаем, ты разделить участь кузена не захочешь.

— И полагаешь верно! — отсалютовал перекрикивающий песню барда мужчина. — Мы, Уи Фидгенти, предпочли бы остаться в стороне и от Эоганахтов, и от Десси. Ведь не я и не мой септ затевал войну! Признаюсь честно: отпрыски Кеннетига рождают во мне бесконечную симпатию!

Брес поднял со стола нож, остриё игриво заскользило по скатерти:

— Проясним один курьёз, — заговорил он, не обращая внимания на прикованные взгляды сотрапезников. — Махун и Бриан начали войну в отмщенье за убийство Кеннетига. Оба они согласятся, что мир с кем-то, на чьих руках кровь отца, невозможен.

— Та-ак, — любопытно протянул мак Катейл, круто развернувшийся к собеседнику, а локоть непринуждённо закинув на стол.

— Прежде чем говорить о перемирии, поклянись при всех, что на тебе не лежит смерть Кеннетига и что ты не замышляешь зла против его детей.

Последние голоса в зале умолкли, уступив давящей тишине. Потеребив медальон, хозяин дома посмеялся:

— Мне клясться именем Господа? Иль предпочтёшь каких-нибудь более самобытных святых?

— Как насчёт кабана? — рука Бреса протянулась к главному праздничному кушанью, и нож постучал по зажаренному до коричневой корки пятачку над заткнутой яблоком пастью. — Даш клятву на его голове?

Все вокруг подняли дружный хохот. Доннован вскочил с места, готовый принять дерзкий вызов.

— Только не говори, что на этого хряка снизошёл святой дух. Выходит, я порядочно нагрешил, вспоров ему брюхо!

Все, кроме Бреса и его сородичей, загоготали громче прежнего.

— Дикий кабан — священное животное и воплощение Кернунна, бога леса, которому молились ещё друиды в своих рощах. — спокойно продолжил молодец. — В эту пору года, как известно, наши кельтские предки праздновали Йоль, и на столе непременно оказывался кабан, чтобы донести до божества их непреступные обеты.

Последние смешки прервал хлопок ладони о широкое кабанье темечко. От обожжённой руки пошёл пар, но мак Катейл без колебаний произнёс:

— Я клянусь на голове этого хряка перед всеми вами. Ни я, ни мои люди не убивали Кеннетига мак Лоркана. — муж умолк, оглядев довольные лица захмелевших ратников и встревожившихся было брегонов. — Зло его детям я причинял… и, пожалуй, сделаю это снова.

Пока соображали пьяные Дал Кайс, Доннован запросто снял руку с кабана, махнув за спины стражников:

— Взять их всех, парни!

Добрый десяток воинов в одночасье перемахнул через лавы, на дрогнувшем столе со звоном опрокинулась посуда. Не успела охрана риага броситься следом, напрасно ища поясные мечи, как со стен сорвали трофейное оружие. Круто развернувшиеся Уи Фидгенти остановили врагов остриями мечей, секир и копий. По приказу хозяина гвардейцев усадили обратно. Единственный нож, которым можно было бы защититься, мак Катейл оставил для главного блюда. Болезненно обдув покрасневшую ладонь, он взялся разделывать голову.

— Вот что любопытно, Брес. Когда мы встретились на Сулкоит спустя много лет, ты ничуть не изменился! Я-то обрюзг, полысел… Пожалуй, ты и не признал бы во мне разбойника, напавшего на Сеан Корад. — господин замка встретился глазами с обомлевшими брегонами и подмигнул чуть дышащему под лезвием меча Махуну. — Пока ты отбивал Блатнайт, я с Иваром был занят старушкой Бе Бинн. — на тарелку Бреса опустилось здоровенное мясистое ухо. — Мне только что доложили, как ваш младший с ним обошёлся.

Советник риага не шелохнулся, когда слишком близко к нему проскрипела скамья, а на плечи упала чужая рука.

— Надо сказать, мы здорово дали дёру, как увидели, что ты сделал с остальными! — назойливый сосед расхохотался, влив в себя остатки вина в кубке. То ли оно, то ли воспоминания раскрасили запревшее лицо румянцем. — Кто б подумал, что такой хлыщ окажется смельчаком, а сын Кеннетига — его копия — трусливым полудурком!

В панибратских объятьях мак Катейл ощущал, что железная осанка молодца и все его мускулы не расслабились ни на толику. Взгляд зелёных очей на бесчувственном лице не отрывался от столь же пристальных волчьих глаз напротив.

— А я бы взял тебя под своё крыло. Что скажешь, сынок, отпустишь своего дружка? — съехидничал Доннован, держась с Бресом так, словно они с Махуном уже оказались по разные стороны. — Ну, воля ваша! Рыжего в клетку, остальных убрать.

Брегоны хором воззвали к милости мак Катейла, к высокой цене его чести и непреложным гейсам, но вопль их скоро сменился хрипом вскрытых глоток. В трапезной развязалась кровавая потасовка: гвардейцы отчаянно отбивались кулаками, один за другим падая с пронзённой грудью или вспоротым животом. Тарелки и чаши с яствами залили багряные струи. Пара капель оросила окаменевшее от напряжения лицо Бреса. Ему в плечо всё так же впивались пальцы Доннована, когда двое вояк выдернули Махуна из-за стола, а тот в ответ на нестерпимое касание засадил одному локтем под дых.

Удар рукояти по хребту обрушил стонущего риага на пол. Он скрутился, приникнув к земле, но сразу же завалился на бок от пинка под рёбра. Другой сапог без жалости заехал в открывшийся живот, выдавливая истошный хрип ещё и ещё раз.

А Брес всё наблюдал. Потягивающий вино властитель замка с любопытством изучал малейшие перемены в непроницаемом лице. Чуть заметная морщинка меж бровей выдала непростую дилемму. Ему хватило бы сил и времени прикончить каждого Уи Фидгенти в этой зале так, что они б и не поняли. Но понял бы Махун, а открыться ему нельзя. Не теперь. Бресу оставалось только думать, глядя на то, как его риага избивают.

Так должно было случиться в ту ночь в Сеан Корад. Так произошло бы, не рискни он своей тайной, а значит жизнью по воле Тетры, Индры и Элаты. Несдержанность может сыграть на руку, но чаще просто погубит, поэтому нужно терпеть. Так решил Брес, и нахмуренные брови его снова расслабились.

Изрядно упившись вином и кровавым зрелищем, Доннован мак Катейл приказал солдатам вынести трупы, а фуидирам — добела отмыть и проветрить трапезную, так чтоб к утру в ней можно было позавтракать с женой и детьми. Пока стража оттаскивала тела к дверям, оставляя длинные бурые следы на полу, хозяин ускакал козликом в ближайший угол, где со стоном облегчения справил нужду. Брес сам поднялся из-за стола, и двое конвоиров повели его коридорами в подземелье. Позади, пыхтя и бранясь, под руки волокли Махуна. Его сапоги мерно скребли о камень пола, а рыжая голова, с которой ещё капала густая кровь, поникла, как у мертвеца.

В тёмных сырых казематах, где голая земля под ногами насквозь промёрзла, а стены зацвели плесенью, пленных Дал Кайс швырнули в большую камеру. Как только щёлкнул ржавый замок на глухой двери, Брес не без труда оттащил риага на циновку в тот угол, что меньше всего продувался крохотным зарешёченным окном под высоким потолком. Подушкой послужил пучок гнилой соломы, одеялом — плащ, так и не снятый упрямцем. Махун не очнулся. В темноте осмотреть его раны не представлялось возможным, и Брес молился, чтобы сметь повременила хотя бы до рассвета. Время от времени нащупывая слабо бьющуюся шейную вену, советник провёл ночь, не отходя от риага. Перед тем, как ближе к утру провалиться в беспокойный сон, он обещал себе прибегнуть к силе фоморов, если дела пойдут и вправду худо.

Проснувшийся Брес нашёл себя привалившимся к стенке в изголовье собранного им убогого ложа. Поджатые ноги замёрзли и онемели, и первым делом пришлось как следует растереть затёкшие члены. Махун лежал с открытыми глазами. От облегчения Бреса даже бросило в жар, он подскочил к сеньору с расспросами, но тут радость быстро сменилась тревогой. Пальцы снова легли на плохо прощупываемую вену. В несчастном теплится жизнь, однако снаружи он неотличим от трупа. Тело не двигается, опухшее и почерневшее от побоев лицо превратилось в маску, а мутные остекленевшие глаза глядят безотрывно вверх, почти закатившиеся под веки.

Не сразу отходя от изумления, молодец стал вспоминать жуткий рассказ Бе Бинн на суде о детском недуге старшего сына. Горло пересохло, в груди защемило. Пошли ли дела достаточно худо? Ещё как, хуже некуда! Даже если бежать сейчас, как быть с Махуном в его состоянии, когда неверное касание может убить его? В который раз упрекнув себя в несдержанности, Брес отправился делать обход камеры.

К вечеру в просторной темнице им был с пристрастием изучен каждый камень. В тускнеющем свете Брес заметил, что риаг так и не отвёл глаз и, похоже, не моргал, ведь они сделались сухими и матовыми. Опустив чужие веки пальцами, мужчина подивился их сильному напряжению. От голода, жажды и скуки быстро клонило в сон. За дверью шумела стража. В караулке неподалёку жалобно простонали старые петли, и узник приник к дверной щели, прислушиваясь к приглушённому разговору.

— Пойти проверить тех двоих? Рудому давеча хорошо от нас досталось. Как бы не околел раньше времени.

— А куда их потом, не слыхал?

— Слыхал, отчего ж. К ард-риагу Молле.

— В Кэшел?

— Нет, братец, его там и след простыл! Они с господином нашим условились заманить сынка Кеннетига сюда, а там и казнить.

— Выходит, рудому хоть так, хоть эдак на погост дорога лежит!

Дружно заржав, караульные поплелись по коридору наверх. Утоливший голод одними только ценными сведениями Брес пошёл спать на своё место подле Махуна.

Так минул ещё один день. Ночью шёл снег, и горстку по счастливой случайности намело в валяющуюся на земле деревянную плошку. Отогрев воду под рубахой, Брес сделал живительный глоток, а остатки влил в рот Махуну и слегка протёр ему слипшиеся веки. Он пережил ночь, и зеницы упрямых глаз по-прежнему сверлили одну точку. В отличие от сокамерника, пленника как будто не мучили ни голод, ни стужа, ни томительное ожидание смерти. А вот сосед его уже к середине дня так ослабел, что рассудок начали терзать видения. Брес спросил себя снова: пришло ли время бежать? Поскольку здравый смысл опять одержал вверх, ничего не оставалось, как спасаться от безумия беседами с самим собой.

— И всё же я не предвидел. Я как всегда дал волю чувствам… переживая за тебя. Позволить одурачить себя такому фигляру, как мак Катейл… Кстати, у меня была возможность перейти к нему на службу. Что думаешь, Махун? Отличное карьерное продвижение: там недалеко и до правящей семьи.

Спустя долгие часы монологов Брес порешил, что лучшего собеседника, чем отпрыск Кеннетига, он не встречал за всю свою жизнь. Стоило углубиться в сокровенные мысли, как наружу прорвался целый поток, сдерживаемый долгие годы.

— А ведь я хорош в подковёрных играх. Из-за родства с отцом в клане меня считали изгоем, как и мать, повредившуюся умом. Я сошёлся с Бригитой, моей женой. Её славный отец Дагда как раз мечтал о наследниках, которым передаст правление. Удачная партия, не находишь? Я всегда держался поближе к кормящей руке.

Брес не давал себе засиживаться на месте. Наматывая круги по темнице, он ощущал прилив крови, и от этого хотелось ещё больше трещать языком.

— К старости люди ничему не учатся. Ничему. Сколько не живи на этой проклятой земле, ты умрёшь круглым дурнем. Чему учит жизнь, так это смирению. О да, и терпению. Да что там пара несчастных дней в казематах без еды, воды и горячего грога с имбирём? Я живу во лжи и притворстве. Мой единственный друг — трусливый полудурок. Хотя для тебя, поди, я значу не больше деревянного солдатика. Бедняга.

После заката обжигающей волной внезапно накатил озноб. Тело забила лихорадка, и единственным укрытием от неё было тёплое местечко на циновке под плащом Махуна. Улёгшемуся калачиком Бресу сосед по камере в немыслимой близости представился глыбой льда. Он прижался к холодному боку и так, в бреду, скоротал их третью ночь в подземелье.

Первые лучи солнца застали узника вконец разбитым. Бледное лицо с тёмными овалами вокруг глаз и синими губами с трудом вылезло из-под края плаща. Стоило вдохнуть морозный воздух, лёгкие сотряс долгий приступ хриплого кашля. Голова раскалывалась от жара. Утерев обильный пот со лба, Брес рывком повернулся на звук.

— Как… к… к-ра… — медленно зашептали растрескавшиеся в кровь губы Махуна. — Кра… си-во.

Опомнившийся помощник взглянул туда, куда вот уже несколько дней безотрывно смотрел господин. За решёткой в узеньком окне на фоне белого неба падали хлопья снега. Так гусиные перья осыпали кухню, когда молодая Блатнайт ощипывала селезня на жаркое.

— Снег пошёл, — оживлённо просипел Брес и подполз ближе к риагу. — Тебе нравится? Красота, правда? Махун, тебе…

Скрип провернувшегося в замке ключа прервал разговор. В камеру вошли двое тюремщиков, один держал в руке моток толстой верёвки.

— Проснись и пой, арестант! У вас сегодня праздник — горячее подают. Слыхали о последней трапезе приговорённого?

— Так. Подняться и руки за спину, — отъевшийся детина размотал край верёвки. — Шевелитесь сами, не то живо накостыляем.

Брес выпрямился на коленях. Откуда не возьмись в нём вскипела необоримая ярость. Охладевший ум вмиг просчитал, как тело его разбегается в несколько прыжков и выверенные удары раскидывают увальней мак Катейла по разным углам. Когда нога пленника, разгибаясь, уверенно шагнула вперёд, за мгновенье до скачка его задержало прикосновение. Ледяная рука Махуна камнем сжала ладонь, не давая вырваться.

— Бе-ги… сам, — промолвили окровавленные уста, как только глаза встретились с глазами.

Ослабшая рука упала на циновку. В следующий миг Брес бросил остатки сил на то, чтобы оказаться уже за спинами ничего не подозревающих стражников. Осталось забрать у одной из человеческих статуй связку ключей и скрыться тем же путём, каким их привели в казематы. Но в дверях что-то заставило беглеца остановиться. Он повернулся, наблюдая, как за окном тягуче падает снег, а конвоиры мучительно долго тянутся за оружием. Времени хватило вспомнить о долге перед фоморами, о жертве, брошенной на их алтарь без колебаний, о предательстве Бриана, о переломе в ходе войны… И всё же выбрать верный путь не хватило бы целой вечности. Тогда Брес выбрал самый простой, за который не станет себя ненавидеть.

Будто обрывая след на снегу, он прошёл по своим стопам к извечному месту возле господина, опустился на колено, и время вернулось к привычному течению, словно так было всегда. Поднявшийся заключённый покорно повернулся спиной, руки зашли за спину, и запястья грубо связали колючей пенькой. Не церемонясь, охранники накинули на глаза Бреса повязку и пинками погнали через замок во двор, где его вместе с обездвиженным Махуном закинули как будто в крытую кибитку, двинувшуюся в неведомом направлении.

В бойницах высочайшей башни Сеан Корад горел огонь. Стража замка держала дозор денно и нощно, но неладное жители Киллало заподозрили, когда вместе с жёлтым светом из окон повалил чёрный дым. Сигнальные колокола и звук рога оповестил о нападении на замок. Враг сумел пробраться за стены тишком, не дожидаясь, когда забьют тревогу. Всполошившиеся фуидиры и солдаты в испуге передавали друг другу слух: в Сеан Корад вошёл небольшой отряд Уи Фидгенти и Эоганахтов, а впустил его кто-то из своих. Когда командиры в спешке собирали воинов, выкрикивая приказы, захват смотровой башни уже шёл полным ходом.

Нападчики ловко воспользовались устройством винтовой лестницы: пока мечи дозорных в замахе налетали на несущий столб, снизу ратники лёгкими ударами пробивали себе дорогу наверх. Ближе к выходу на смотровую площадку, где проливался дневной свет и веяло морозным воздухом, положение переменилось. Захватчики стали задыхаться и слепнуть от подступающего дыма. Сверху доносились один за другим мощные удары стали о сталь, и затем по лестнице кубарем скатывался кто-то из поверженных. Пробившиеся вперёд счастливцы, узрев неуязвимого врага, оторопели. Широкий и рослый, как сноп сена, гэл сбивал увесистой окованной дубиной каждого, кто осмелится подойти. С бравым кличем воины бросились на прорыв. О стену размозжились чьи-то черепа, кости других дробились о каменные ступени. Шаг за шагом неистовый гэл, рыча, убирал с дороги новых и новых противников. До тех пор, пока нечто незримое лёгким дуновением ветерка не просочилось ему за спину.

Остановившийся здоровяк оглянулся. Несколько стражников позади него упали, как подкошенные, не успевая зажать брызнувшие кровью раны. Повисло молчание. Наконец отошедшие от ступора захватчики подняли оружие, и несколько мечей и копий пронзили открывшееся для удара брюхо.

На площадке, где порывистый ветер со снегом налетал со всех сторон, пара уцелевших защитников замка насторожилась, увидев поднявшегося к ним гвардейца в полном доспехе. Стряхнув кровь с топора, он решительно приблизился, и наитие заставило выживших взять мечи на изготовку. Стоило одному разлепить губы, чтоб окликнуть незнакомца, тот оказался уже сбоку от его напарника. Немыслимым образом на шее бедняги сама собой разверзлась рана, и тот рухнул в лужу собственной крови. Стражник ринулся к выходу. На бегу прямо перед ним незнакомец возник словно из воздуха, его свободная рука размахнулась, и задохнувшийся от удара в грудь гэл стрелой вылетел с башни. Наблюдающий за долгим полётом Йормундур потряс кистью.

— Кривовато всё-таки вышло. Надо левую разрабатывать.

Тут с неба донёсся взмах огромных крыльев. Вжав голову в плечи и плотней сдавив рукоять, ряженый ирландцем самозванец увидел, как на башню слетела то ли невиданная птица, то ли человек. Длинным шлейфом на землю легли чёрные крылья с изумрудным отливом, покрывающие плечи существа подобием сшитого из перьев плаща. Туловище его совершенно человеческое: средний рост, худощавое телосложение, узкие плечи и торс, стройные ноги. С головы до пят странное создание заковано в литую стальную броню: наручи, заострённые кверху набедренники и поножи, нагрудник, разрезанная посредине латная юбка с чёрным сукном под ней. И всё же перед Йормом стоял не обычный воин. На шею, скрытую за ниспадающим к плечам капюшоном, посажена жуткая воронья голова. По длинному серому клюву вверх тянутся борозды, точно прожилки на кленовом листе. Острыми провалами ноздрей, трещинами и впадинами голова скорее походит на голый череп, но выпуклые чёрные глаза глядят с пугающей живостью. Разинув клюв, существо обратилось к викингу по подобию говорящих воронов.

— Глупец, — низкий трубный голос, какими разговаривают дюжие мореходы с косой саженью в плечах, резанул слух. — Что тебе говорили о фоморах? Ты всё сделал наоборот.

Происходящее так ошарашило Йормундура, что руки вмиг ослабли, а голова налилась свинцом. Он бросил беглый взгляд за околицу деревни, где галопом мчал отряд всадников с узнаваемыми плащами и знамёнами Дал Кайс. Вдобавок к подкреплению из башни вовсю валил удушливый дым, и спиной ощущалось тепло подступающего пожара. Бежать было некуда, потому северянин поднял топор повыше, понадеявшись, что обретённая сила его не подведёт.

 

18. Предназначение

Трясучая кибитка ползла по просёлочной дороге в сердце снежной бури. За жалобным воем ветров со всех сторон слабо различались колёсный скрип, ругань конвоя и тяжёлый топот его коней в глубоких сугробах. Бресу с завязанными глазами да к тому же в глухой темени повозки оставалось полагаться на слух. Долгие часы пути ровным счётом ничего не происходило. Пленник дремал, затем вздрагивал, вспоминая, в какую передрягу они с господином попали, а там голод, усталость и болезнь вновь сваливали его в сон. Кибитка то и дело наскакивала на камень или кочку. С ветвей деревьев на крышу падал крупный ком снега. Ни заложники, ни сторожащий их конвойный уже не дёргались от беспрестанных стуков и скрипов. До тех пор, пока на крышу не свалилось нечто огромное.

Не прошло и мгновенья, как по обе стороны экипажа пронзительно заржали лошади. Спереди донёсся крик возницы, грохот падения. Повозку резко накренило в бок, колёса, чуть не срываясь с осей, прошли по чему-то крупному. Разбойники ничем не выдали преследования. Поблизости не слыхать ни чужих скакунов, ни колесниц, и всё же сопровождение полностью перебито. Затаивший дыхание Брес услышал лязг вынутого из ножен оружия. В волосы на затылке грубо вцепилась чужая рука.

— Эй, не горячись, любезный, — затараторил пленный севшим голосом, шея непроизвольно вжалась в плечи. — Мы тут ни причём. Поумерь пыл.

— У меня приказ! — лицо обдало жаром рваного дыхания. Воин надсадно сглотнул. — Риаг Доннован велел убить вас, если случится нападение.

Кибитка резко остановилась, едва не отправив пассажиров в полёт. На миг всё, кроме бушующего ветра, утихло. Потом, хрустя сапогами, кто-то неспешно соскочил с места кучера, прошествовал назад, и широкие двери повозки настежь отворились. Солдат подхватил Бреса на ноги. Тычок в спину вытолкнул вперёд, пока заложник не запнулся о край. Шею обжог холод короткого лезвия. Даже с расстояния отчётливо слышался бешеный стук сердца, однако нож лежал в твёрдой руке как влитой.

— А ну назад! Остальные где? — гаркнул служивый под ухо. — Ты из Дал Кайс? Отвечать, не то глотку ему вскрою! — равнодушное молчание обнаружило в тоне трусливую дрожь. — Значит так! Ты и твои дуболомы отходите на двадцать шагов. Этих двоих я заб…

Речь мужчины оборвалась, когда его силком оторвали от заложника. Выкрученная рука уронила нож. Замерший на месте Брес услышал прямо за спиной треск вжимающейся в кожу ткани и хрип. Бедняга мучительно долго делал крохотные глотки воздуха. За удушьем последовал предсмертный припадок, и шаркающие об пол ноги безжизненно повисли. Тело подручного мак Катейла рухнуло на пол кибитки. Раздался скрип шагов, нож шаркнул о доски, и парой уверенных движений верёвка на запястьях Бреса ослабла. За ней упала на грудь и разрезанная повязка.

Как только взор привык к свету, советник молча уставился на стоящего перед ним риага. Махун расправился во весь свой величавый рост. Его лицо расслабилось и вместе с тем обрело невиданную живость: под маской проступили краски мельчайших эмоций, жёлтые глаза налились блеском золота. Теперь они не искали какую-нибудь фибулу или яркую пуговицу, а глядели прямо и изучающе. Почему-то Бресу вспомнилась их первая встреча в Киллало. То был забитый, вечно сгорбленный отрок, отчего он казался меньше Бриана сейчас. Разум отказывался верить, но отныне не Махун, а сам Брес глядел на него, как завороженный.

Не легче пришлось и сыну Кеннетига. Проснувшийся от бесконечно долгого сна, он видел помощника и всё вокруг, словно в первый раз. Он хотел так много сказать и сделать, что не мог подобрать слов, однако за него всё решил нечаянный освободитель.

— Эм. Ваше высочество, вы как, жив-здоров?

Пара обернулась к ожидающему внизу ратнику в облачении гвардейца Дал Кайс. Брес с минуту всматривался в смутно знакомое лицо, пока его не поразила догадка.

— Да это же ты, — молодец ловко выхватил оружие из ладони Махуна, направив в неприятеля. — Что ты наделал, кретин… В зеркало-то смотрелся?

Йормундур, так неприветливо встреченный старым знакомым, получше натянул на голову шлем, закрывающий щёки и нос заострёнными пластинами.

— Мы ему не доверяем, Брес? — низкий бас риага также до неузнаваемости преобразился, наполненный живыми чувственными нотами.

— Слушай, приятель, — всплеснул руками нормандец. — У нас могло возникнуть недопонимание в прошлом. Но я всё осознал и твёрдо принял сторону наших с тобой общих друзей… о которых ты, похоже, не спешишь распространяться.

Возбуждение молодца наконец сменила его циничная холодность. Вдруг повозку качнуло от сильного толчка, и с крыши на землю слетел тот самый полувран-получеловек, с которым встретился Йорм в Сеан Корад. Махун и Брес разом вздрогнули от увиденного, последний сподручней перехватил нож для защиты, но плеча успокоительно коснулись.

— Что ты такое? — смело спросил рыжеволосый.

Хмуро оглядев невиданное чудовище, помощник риага заключил:

— Это вальравн. Есть придания о воронах, упившихся кровью убитых на ратных полях. Считается, что они обретают человеческий облик.

— Ты серьёзно? — озадачился Махун после долгого молчания. — Я надеялся, ты скажешь, что это фигляр в маскарадном костюме.

Пришелец без слов упал на колено в снег. Удар кулаком по коленке склонил простонавшего викинга следом.

— Мой сир. — пробасил вальравн, склонивший голову перед благородными гэлами. — Позволь мне и моему ассистенту служить тебе.

— Понял, это не маска, — риаг настороженно вскинул брови, но отодвинул в сторонку заслоняющего его советника.

Ворон вкрадчиво продолжил:

— Мы рады твоей поправке, сир. Отныне наша цель — отомстить твоим врагам и помочь тебе утвердиться на престоле ард-риага Манстера.

— Махун, ты ведь не думаешь?.. — Брес скованно опустил оружие. — Мы, право, ничего не знаем об этой парочке. А второму я настойчиво советую не доверять.

— Взгляни на эту твердыню, сир, — невозмутимый вальравн указал когтистым пальцем на виднокрай, где в серой мгле неясно мрели очертания башенных зубцов и развивались штандарты. — Это скала Кэшел, а мы на большом тракте, который ведёт к ней. Ард-риага в крепости нет, однако всем твоим войскам ни за что не взять её.

Махун устремил тягостный взор к далёкому видению, столь же смутному, как его прежняя жизнь в заточении недуга.

— Сир. Мы с вами в одиночку проникнем в замок. — слова загадочного существа взволновали всех, включая Йормундура. — По легенде ард-риаг Коналл Корк из Эогонахтов возвёл Кэшел после того, как возжёг на вершине утёса костёр. Позже он говорил, будто бы сделать это ему велели пастухи, которым явился ангел. Правда это или нет, не суть. Ныне костёр потух, а того, кто возожжёт его снова, богоизбранное семейство будет вынуждено назвать следующим верховным риагом.

Заткнув нож за пояс, Брес спрыгнул с высокой кибитки к вальравну и его неугомонному подручному. Те поднялись с колен, а чернокрылый прямо обратился к возможному союзнику:

— Прежде чем отказать, подумай: тебе дана возможность очистить совесть перед септом, который мнит тебя предателем. Риск того стоит.

Мужчина ещё раз всмотрелся в чёрные обсидианы птичьих глаз, напряжённо вспоминая, где на своём веку он мог видеть нечто подобное.

— Ты та самая ворона. — изумлённо прошептал он, сведя брови на переносице. — Нет уж, хватит с меня этого фарса. — Брес круто развернулся к экипажу. — Махун, изволь не приближаться к ним. Ни о каком реванше и речи…

— Позволь решить самому. Ты слишком долго меня опекал. — риаг сидел на корточках на краю повозки. Пальцы скрестились, как во время глубоких раздумий, но уже расслабленно. — Да, я знаю эту сказку о костре на утёсе. Может, всё это беспросветная чушь, но наш пернатый неплохо разбирается в Эоганахтах и их воззрениях. Показушный ритуал и впрямь может сработать. Куда больше меня интересует сама цитадель. Изнутри я лучше пойму её слабые места, смогу прорвать оборону и провести людей за стены. А насчёт твоих опасений, Брес: ты бесспорно прав. — речь прервал долгий вздох. — Но вспомни, как ты вошёл в нашу семью. Далёкий родственник, как же. Никто о тебе не знал, пока ты не спас нам жизни. Да и теперь ты для всех загадка. Сам вызвался служить септу — ну, и они хотят того же. Согласись, прикончить нас сейчас им ничто не мешает. Правда, мне любопытно, с чего вдруг на нас снизошла такая удача.

Коснувшись груди, вальравн сделал изящный поклон сеньору. За высокопарным жестом как будто затаилась улыбка.

— Сир. Твоя мудрость поистине восхищает.

Метла Волн неспешно бороздила речную гладь в густом белом тумане. Кормчий-варсел держал курс к чужим берегам по ведомым ему одному ориентирам. Как и описал ему Ансельмо, корабль повернул у пролива Святого Георга, чтобы войти в эстуарий реки Шур в землях, по-видимому, принадлежащих королевству Уэссекс. Когда от широкого русла ответвился рукав, рулевой двинулся на юго-запад, и судно начало свой тягостный путь сквозь молочную дымку без малейших опознавательных знаков.

Склонившийся над путевыми записками монах обустроил себе уютное место у борта. Стоял день, и изумрудные тени призраков растворились с рассветными лучами, а пламя в железных чашах погасло. Подкравшееся одиночество Йемо отгонял вычиткой старых записей и летописанием последних приключившихся с ним событий.

Тут холодный ветер принёс еле слышный напев, в котором мореход расслышал человеческий голос. Вторя мерному шуму течения, скрипу корабля и шуршанию паруса, мелодия лилась всё громче и отчётливей. Ансельмо ринулся к носу. Во мгле показался небольшой старый пирс в камышах. Там весело пел незнакомец режущим ухо голосом:

Человечек в остроконечном капюшоне со страху выронил камышовую удочку, завидев подошедший диковинный корабль. За рулём стоял единственный член экипажа — парнишка в рясе. Он невесть как остановил судно прямо напротив причала, и до рыбака донёсся звонкий крик:

— Добрый человек, я ищу замок короля Эдгара! Там ещё дозорная башня, её видно далеко в долине!

— Ась?! — карлик подскочил с зада на пухлые ноги, ладонь с любопытством оттопырила большое ухо. — Самок островной гагары? И ещё вина с молоком ослиным?

Махнув рукой, юный капитан спрыгнул вниз на палубу, и вскоре рыбака едва не пришибло переброшенными через воду длинными мостками, по которым Ансельмо с большой осторожностью перебрался на берег. Ворча, малорослый незнакомец подхватил с земли сеть и, даже не обернувшись, припустил полем наутёк.

— Стой! — Йемо побежал следом. — Я просто ищу замок! Я обычный заплутавший перегрин!

Запыхавшийся беглец остановился. Наконец путник разглядел в нём крестьянина в бесцветных, много раз латанных обносках, войлочных сапогах и поеденном молью меховом жилете. Но стоило недружелюбному лицу показаться за капюшоном, как юнец осёкся.

— Балор?

Совершенно немыслимо на Ансельмо глядела безобразная голова фомора, вот только теперь она, живая, сидела на короткой шейке и потеряла в размере раза в три.

— Я такого не знаю, — отрезал карлик, покосившись поросячьим глазом под раздавшейся бровью. — Чего тебе, молокосос?

— Ты Балор! Или похож на него, как близнец. — Йемо упрямо скрестил руки. — Прости, что не дал тебе порыбачить. Клюнул кто-то?

— Кусок коряги, ржавая подкова, пустое гнездо кряквы да полудохлый малёк, — пробурчал мужичок, тряхнув сетью, полной речного мусора. — Лучший улов за эту неделю.

— Послушай, здесь есть большой каменный замок с высокой башней?

— Это как поглядеть. В пустом поле и трухлявая мельница на пригорке сойдёт за крепость с бастионами.

— Я ищу королевскую резиденцию с высокими каменными стенами, куда ведёт, по крайней мере, одна известная дорога, — раззадорился путник.

Карлик, чья подозрительность сменилась интересом, окинул нового знакомца взглядом с головы до ног:

— Предположим, я видел за лигу отсюда груду песчаника, которую ты зовёшь замком.

— Ты отведёшь меня? — карие глаза блеснули надеждой.

— Смотря, чем ты мне отплатишь, — рот ещё больше скривился в щербатой улыбке. — Говорю сразу: деньги и ценные металлы не беру.

Ансельмо опешил. Складывалось впечатление, что младший братец Балора — или кем бы он ни был — попусту дурачит его.

— Что же ты хочешь?

— Хоть улов мой выдался богатый, кой-чего в нем не хватает, — коротыш развернул сети, изучая капающее илом барахло. — Нет ни одной гальки! У тебя не найдётся кругленького камушка? Я бы взял.

Монах глянул под ноги, но весь берег как назло замело снегом. На миг в голову закралась мысль, что бесовская сила нашептала этому малахольному о руне. Пока Йемо терзался сомнениями, рыбак вновь закинул садок на плечо и посеменил восвояси.

— Погоди!

Тело бросило в жар. Перед глазами встал образ Лало, которая одна с проклятым Стюром и толпой других неблаговидных мужиков отправилась в плену неведомо куда. Настигнув карлика в два прыжка, Ансельмо силком вложил в ручонку тряпичный мешок с длинным шнурком. Пощупав содержимое, хитрец расплылся в ухмылке, но плату у него живо отобрали.

— Ну уж нет, Балор, — монах надел шнурок на шею, а камень спрятал подальше под рясу. — Сперва я хочу увидеть замок и убедиться, тот ли он, который я разыскиваю.

— Так пошли, дружок, — подмигнул чудак, повернув к заснеженной равнине. — Впереди трудный путь.

В середине дня над скалой Кэшел разошлись свинцовые тучи. Белокаменный замок, словно божьей благодатью, озарило бледно-золотистыми лучами. С крепостных стен опустившийся в поле туман представлялся стражникам дивной молочно-белой гладью. Но она же вселяла тревогу, ведь лагерь Дал-Кайс напрочь исчез из виду, а перемещения врага за стенами не отследил бы и самый зоркий караульный. С противоположной лагерю стороны, где ошивалось меньше всего народу, к самой твердыне по крутому утёсу подобралась небольшая группка людей. Из мглы, неся двоих в когтистых лапах, выпорхнула исполинская чёрная птица. Парой мощных взмахов она перемахнула через величественную стену, не подняв ни малейшего шороху.

Схваченных за шкирку Махуна и Бреса сбросили на землю под головокружительно высоким порталом с надстроенной над ним башней. Ступни гулко ударились о гладкий гранитный настил. Стараясь не создавать эха, запрокинувшие головы соратники осмотрели заострённую арку, такие же ниши и бойницы с внушительными и суровыми каменными украшательствами. Зодчий подошёл к строительству с размахом. Упав с такой стены, не выжил бы ни один счастливец, что сильно опечалило риага. А вот северянин, ухватившийся за латный сапог вальравна, спустился с высоты без всяких последствий:

— Наверху всё тихо. Мы с вороной двинем вперёд, расчистим дорогу.

— Не отставай, сир, — подхватил вальравн. — Но не шуми. Залы и галереи тут возводились очень хитро. Проронишь слово в одном конце — в другом его непременно услышат. Знатно усложняет тайные вылазки и придворные сплетни.

Новые друзья Махуна побежали вперёд сквозь портал, за углом раздался первый лязг стали и приглушённый хрип зажатых ртов. Пустившиеся следом гэлы минули приваленные к стенам трупы. Вид мертвецов как будто не пробудил в Бресе ни малейшего удивления. Риаг же поразился быстроте, с которой действовали невидимые для противника убийцы. Так они петляли внутренними и наружными коридорами, пока прекрасно ориентирующиеся в замке проводники не вывели группу к вратам донжона. На подступах к главному зданию на каждом углу появились христианские кресты и изваяния. С высоких постаментов вниз снисходительно глядят святые отцы с посохами и в литургическом облачении, крылатые ангелы, отцы и матери семейства в нимбах, мраморных шелках и доспехах.

Почти поравнявшихся со спутниками гэлов остановил грузный топот и громыханье лат впереди. В открытых дверях показался отряд тяжёлых копейщиков. Поверх широких нагрудников и кольчужных юбок струятся длинные полосатые плащи с бело-красными и сине-жёлтыми цветами Эоганахтов. Головы одних скрыты в тени матерчатых капюшонов, другие облачены в кольчужные и носят глухие чеканные маски, что повторяют форму губ и носа. Однако больше всего приковывают взгляд раскинутые крылья за спинами витязей. На закрученные кверху пластины насажены длинные лебединые перья, выкрашенные по краям золотистым.

Завидевшие вальравна стражи хватко взялись за оружие:

— В крепости враг!!!

Один из здоровяков с такой силой метнул копьё в увернувшегося Йормундура, что остриё застряло меж каменных плит.

— Ох, зададут нам эти гуси щипанные, — насмешливо бросил вальравн. — Не жалеешь, что подписался?

— Я всё равно решил, от смерти не убежишь, — улыбнулся викинг. — Да и долги пора возвращать. Не хочу нести за кого-то ответ, пируя в Вальхалле. Потому и отплатил своей спасительнице в Киллало, а теперь вот Диан Кехту. Всё стало куда ясней после того кошмара в Слиаб Мис.

— Жизнеутверждающе.

Ворон с соратником в одночасье ринулись с места. Махнув крылом, первый на лету выдернул копьё, вцепившись острыми выдвижными когтями на носке. Когда один из копейщиков увидел над головой чёрную тень, древко легко перехватила рука, и разящей стрелой вальравн влетел в соперника. Безоружный Йорм с разбегу ворвался в толпу, подныривая и отталкиваясь ногами о копья врагов. Ловко скользнувший под выпад норманн сделал внушительный прыжок, и его кулак встретился с торчащим из капюшона носом. Тем временем другие защитники цитадели подоспели к Махуну и Бресу. Доставший нож молодец переглянулся с господином, который успел прихватить у одного из убитых меч. Завязалась нешуточная схватка. Не успевая оглядеться, риаг слышал дробный звук ударов, нещадно осыпаемых на стальные панцири. В отместку длинные копья раз за разом пронзали воздух, но, к удивлению Махуна, никак не попадали в цель.

Тут мечник, стойко отразивший очередной выпад, отлетел на зад. Остриё копья взмыло в воздух, однако на середине замаха противника облаком дыма снёс вальравн, и тот на лету впечатался в ближайшую стену. Наконец осмотрев место прошедшего сражения, Махун изумился его быстроте: странная парочка смела элитный бойцов, стоило увести взгляд на какую-то минуту. Если ворону дают фору атаки с воздуха, то здоровяк в шлеме оказался совершенно непредсказуем.

Нижний этаж донжона хозяева Кэшела отвели под домовую церковь. Надёжно заперев двери, налётчики прошли меж скамьями к алтарю. Высоко над головой во мраке утопают причудливые своды. Обвитые каменными растениями колонны удерживают сонмы ангелов и святых. В глубине зала серые половые плиты сменяют чёрно-белые, как шахматная доска. Слева над алтарным пределом навис украшенный резьбой балкон, спереди — хоры, а под ними огромных размеров гобелен, на котором руки десятка мастериц изобразили лик Коналла Корка и всю его историю: от рождения ведьмой Болге до женитьбы на пиктской принцессе Монгфинд и встречи с пастухами.

— Видишь этот камин, сир? — Махун взглянул, куда указывает вальравн. Вместо престола, жертвенника и церковной утвари в глубине алтаря устроили очаг, такой же громадный и пышный, как всё, к чему прикоснулся зодчий. — Если разгрести старую золу, можно наткнуться на грубую породу. Это то самое место на вершине скалы, отмеченное пламенем первого костра. Возле камина есть кремень. Им Коналл Корк сотни лет назад высек первую искру, обуглившую эту землю.

Риаг с трепетом опустился к кованой подставке, пальцы нащупали на бархатной подушке допотопное кресало и кусок камня. О стены и потолок отразился тревожный отзвук набата, заставивший всех в часовне насторожиться.

— Сир, времени не так много, — всполошился чернокрылый. — Кремень нужно окропить кровью и затем разжечь костёр. Приступай, ибо сделать всё должен ты сам.

— Я один считаю этот обряд дикарским предрассудком? — Махун неуклюже достал из поленницы охапку дров, зашвырнув всё в камин.

Пока Йормундур без стеснения потешался над потугами белоручки-риага, Брес подкрался со спины к главному заправиле.

— Запомни, милейший, — молодец поморщился от того, что лезвие широко полоснуло по ладони господина. — Вы не причините ему вреда. Тебе известно, на что я способен. Прикоснись к нему пальцем, и я вмиг окажусь за плечом, чтобы всадить в тебя меч по самую рукоять. Твой протеже едва ли окажется полезен: его дряхлое тело износится слишком быстро с силой бессмертных.

— Вестимо, — спокойно ответил ворон. — Смертному не сравниться с тем, кто взращивал в себе силу и мудрость не сотни, а тысячи лет с тех самых пор, как сыновья Миля заселили этот остров. Ты так осторожен, Брес. Фоморы наказали тебе ни при каких условиях не открывать свою сущность Махуну, не так ли? Тогда почему троица сама плетёт интриги в Киллало, обращая жителей в свою веру? Почему открыла правду чужаку-норвежцу? Не думал ли ты, что ваша тайна за семью печатями обернулась чьей-то вздорной игрой, в которой ты, что глупая кукла на ниточках?

— Да кто ты вообще…

Брес отвлёкся на скрежет кремня о железное кресало. От высеченной искры ветошь в руке Махуна задымилась, и он старательно раздул в ней крохотный огонёк. Тёплый жёлтый свет перешёл из бережных ладоней в сердце очага, где дерево тихо-тихо затрещало. Завороженный советник встретился глазами с риагом, чьи губы чуть тронула улыбка. Итак, он исполнил священный обряд. Теперь перед ним не взрослый ребёнок, недостойный зваться главой септа, а вступивший на трон молодой ард-риаг, который, Брес верил, во всём превзойдёт отца.

— Подойди, — тихо попросил Махун.

Молодец приблизился к теплу очага, но куда жарче в нём кипело всё то пережитое за пару последних дней. В мечущемся взгляде рыжеволосого он прочёл похожую бурю чувств.

— Брес, — риаг сглотнул. — Ты сам всё знаешь. Ты единственный, кто достучался до меня. Поминаю, со стороны я был тем ещё трусливым полудурком, — оба тихо посмеялись. — Трудно объяснить. Все эти годы я жил, как в наваждении. Я был собой, но так глубоко, что не докричишься. Я слушал твой голос, который соединял меня с миром. Видимо, была нужна просто ещё одна хорошая встряска, чтобы проснуться. Словом… спасибо и прости, что был таким чурбаном. Ещё одна просьба… — риаг поймал еле различимый кивок. — Когда я сяду на трон в этом замке, мне бы очень хотелось, чтобы по левую руку был брат, а по правую…

Махун отвлёкся на приближающийся стук каблуков. Вальравн с неспешной торжественностью нёс перед собой затканную золотом и каменьями подушку, на которой покоилась увесистая корона. Лазурная эмаль покрыта пластинами полированного серебра. Меж обручами разной толщины вьётся кельтский филигранный орнамент из редчайшего палладиевого сплава. Таким же узорочьем украшены крупные тупые зубцы, смотрящие чуть в стороны. Прислужник вновь опустился на колено перед сеньором и с почтительно опущенной головой поднёс ему корону.

— Ты, верно, шутишь, — риаг занёс над венцом подрагивающую руку. — Откуда? Как?

— Бедный Молла так уносил ноги, что позабыл о головном уборе, — отшутился вальравн полушёпотом. — Сир… Кхе-кхе! Для меня честь передать тебе корону ард-риага из моих рук. Прошу, надень её и заверши ритуал.

Приняв корону, Махун с горящими глазами повернулся к Бресу. Тот снова кивнул уже уверенней:

— Мы не расстанемся, я обещаю.

Столп дыма до самого неба, поднимающийся за полосой леса там, где течёт Шаннон, дал знак Бриану, его няньке и хобеларам пришпорить коней. По дороге домой танист, оставивший отряды ополченцев и наёмников позади, застал деревню в суматохе, однако мирных жителей на диво никто не тронул. На подходе к Сеан Корад конники втоптали в землю и закололи встречных вооружённых чужаков. Пробившись за ворота замка, Бриан выпрыгнул из седла и дал команду спешиться. Занесённый снегом двор наводнили захватчики, которые успели разогнать фуидиров и как раз поджидали вражеского подкрепления. Стороны схлестнулись в бою. Блатнайт замахами своего исполинского меча разила по несколько мужей за раз. Глядя на наставницу, мальцы с огнём в глазах пустили в ход все вызубренные приёмы. Вскоре оставшимся противникам пришлось ретироваться к главному входу, но остервенелый танист не отступал ни на шаг.

— Зовите ко мне главного, псы!

Бриан и дружина дали себе минуту отдышаться. Ветер завывал, поднимая тучи снега со страшной силой. С ним смешался горящий пепел, горсти которого из окон и бойниц разлетались по всей округе. Дозорная башня над головами полыхала свечой, и алый свет её отражался на лицах и белой позёмке под ногами. Парадные двери широко отворились. На просторном крыльце на караул встали двое вояк, и за ними на свет вышла пёстрая фигура. Ступая твёрдо и неспешно, в василькового цвета плаще поверх такого же платья плотно укутанная в кунью шкуру к пришельцам явилась Лаувейя.

Несколько бесконечно долгих мгновений Бриану понадобилось, чтоб осознать происходящее. Когда же кусочки мозаики соединились, душу захлестнула слепая ярость.

— Ты лживая сука!!! — прыснул слюной танист, грозно подступив с мечом наизготовку. — Я убил Ивара и всех его остманских шлюх! Он всё рассказал, прежде чем сдохнуть! Ты провела их в Сеан Корад, ты всё это затеяла! — ор невольно перешёл в дрожащий полушёпот. — Почему ты отвезла меня в свой дом, если хотела избавиться от нас?!

— Я не желала тебе смерти, — запросто помотала головой вдова. — Ты был славным малышом.

Бриан запнулся, скривившееся лицо застыло в недоумении. В памяти пронеслись какие-то бессвязные воспоминания. Вот он с маленьким ещё Махуном подкрадывается к покоям молодой красавицы Лаувейи подсмотреть за ней из окна. В детстве они оба грезили о первой жене отца, а старший хвастался, что непременно сделает её своей женой, как возмужает. Но счастье по иронии выпало младшему. Чуть повзрослев, он стал воспитанником в родительском доме вдовы. В один из вечеров, возможно, когда его мать насиловали, а брата и няню — пытались лишить жизней, он заглянул в приоткрытую дверь женской спальни. Белокурая Лаувейя с наружностью лесной феи, всегда озаряемой жемчужной улыбкой, принимала ванну, готовясь почивать. От скрипа половицы под ногой мальчика прелестница на миг остановилась, стоя у лохани в одной исподней рубашке. Но не успел затаивший дыхание соглядатай пуститься наутёк, как тонкие пальцы дёрнули за шнурок на груди, и одежды скользнули вниз, открыв всю без остатка ослепительную наготу. Лишь теперь отрок понял, что таилось за этим соблазном.

— Ты хотела сделать меня своим? Настроить против семьи? — не веря себе, выдал юноша.

Вдова помедлила с ответом. В стальном блеске её зрачков невозможно было разглядеть и тени страха или сожаления.

— Моя месть была предназначена исключительно Бе Бинн. Я хотела, чтоб она почувствовала, каково потерять сына. Вот то, что ты должен знать.

Бриан содрогнулся от мощного раската грома над головой. Утреннее небо плотно застлало облако дыма, и в нём роковым знамением сверкали синие молнии. За чёрной пеленой под самыми тучами кружили тени в дьявольском хороводе. Танисту почудилось, что из пожарища в дозорной башне вырвалась огромная чёрная птица. Предвестницей смерти облетев весь Сеан Корад, она скрылась где-то за чащей леса. Меч в окрепших детских руках взмыл в воздух, остриё указало на Лаувейю:

— В атаку.

Вместе с предводителем хобелары со звонким рваным воплем сорвались на бег. Конвой поспешил закрыть собой даму, но до того, как он поднял оружие, вдова остановила наступление взмахом руки.

— Привести заложницу! — вскрикнула она, повелительно указав пальцем в сторону дверей.

Тотчас же из мрака вышел воин, ведя перед собой связанную поперёк туловища пленницу. На колени к ногам подруги швырнули всклокоченную полураздетую Бе Бинн. Ветер подхватил с земли длинные распущенные волосы, а когда поникшая голова чуть поднялась, на бледных губах вспыхнул след запёкшейся крови. Всё это время остававшаяся позади Блатнайт подбежала к воспитанникам.

— Думаете, всё это из ревности? — дама косо глянула на соперницу. — Вы и представить не можете, кто она такая. Лахта, мой единственный возлюбленный сын, был сражён в бою и навечно прикован к постели. Он не мог больше оставаться риагом, но всё это пустяки. Такую участь ему уготовила она. Эта ведьма спуталась с демонами, которые зовутся фоморы. Я это точно знаю, сама их встречала. Мы все любили Лахту! Но не она. Вот в ком рос плевел ревности! Она хотела власти и славы для своего Махуна: мой мальчик ей попросту мешал. И она забрала его. А я решила отнять у неё Махуна. Око за око. — появившийся в руке платок промокнул влажные глаза, которые с упрёком взглянули на таниста. — Слишком милосердно с моей стороны.

Меж двумя сторонами повисло полное замешательство. Наконец кто-то из толпы хобеларов не удержал смешка:

— Да она же чокнутая вконец!

Бриан нервным жестом велел помалкивать:

— Что ты обещала Ивару за всё это?

— Ничего. Он вступился за мою честь. — с лёгкостью бросила вдова. — Я, как и он, из племени остманов. Уверена, этот доблестный муж пал смертью героя.

Танист сглотнул пересохшим горлом. Гром ещё гремел в ушах, однако сила в руках сменилась трусливой дрожью. Он поднял взор к поруганной, глядящей в никуда матери.

— Мама, — юнец долго выдохнул. — Она лжёт?

Помалу поникшая голова Бе Бинн зашевелилась. За трепыхающимися рыжими волосами открылась напухшая от удара щека. За последние дни воспитанники замка повидали многое, но никто не мог поверить, что с самой хозяйкой так обойдутся. Она ничего не отвечала, а на лице, всегда чувственном и беспокойном, застыла маска мрачного безразличия. Когда же Бриан встретился с глазами цвета хвои, на миг в них как будто мелькнуло сожаление.

— Послушай, Лаувейя, — громко обратилась Блатнайт. — Передай нам Бе Бинн, и мы на время отступим. Надеюсь, моего слова достаточно?

Остманка беззвучно посмеялась. Поймав короткий кивок госпожи, один из караульных пихнул пленницу сапогом, и та со стоном скатилась по лестнице. Подбежавшая Блатнайт бережно взяла женщину на руки, отступив назад к хобеларам.

— Эй, подруга! — уже открыто улыбающаяся Лаувейя поймала загнанный взгляд Бе Бинн. — У меня ещё будут дети. — ладонь нежно легла на живот. — Но они будут наследниками северных кровей. Ну а я возьму, что мне причитается.

Хозяйка махнула прислужникам ворочаться в замок, и, уже переступая порог, вдруг игриво обернулась через плечо:

— Кстати, малыш! Брес тебя предал, а Махун взят в плен. Удачного похода!

Подгоняемый ветром в спину Ансельмо слепо брёл по колено в снегу. После первого часа пути убеждение, что карлик чает ограбить его, как только подкосятся усталые ноги, всё крепчало. Трепыхающийся капюшон полностью застлал глаза. Да и глядеть вокруг было не на что: стоило провожатому удалиться больше, чем на десяток шагов, туман и волны поднимающейся позёмки стирали тёмный силуэт с белого холста. Тем не менее, рыбак, то и дело проваливающийся в сугроб по пояс, точно знал, куда идёт. Он сделал короткую остановку у высокой груды крупных камней, поставленных один на другой.

— Что это такое? — спросил Йемо, перекрикивая свист ветра.

— Каирн. Удивлюсь, если ты ни разу их не видывал, — развёл руками проводник. — Они разные бывают. Некоторым многие тысячи лет. Есть просто кучи валунов. А эти вон врыли в землю стоймя, сверху кладётся плоский, а на нём уже строится пирамида. Каирн укажет, что ты на верном пути. Ну, ежели не тащишься, куда ноги ведут.

Переведя дух, пара направилась дальше. Монаху вспомнилось, как на Аросе он так же изнурительно волок родителей на погост по заснеженному бездорожью. Одному Богу ведомо, как он пережил те дни после нападения викингов. От воспоминаний кровь стыла в жилах больше, чем от лютого холода. Когда столько бед и испытаний позади, душу не сломить каким-то снегом и ветром.

Чудак затянул очередной заунывный куплет, где ноты дрожали на манер мавританских напевов, которые Ансельмо слышал пару раз от заезжих караванщиков из Кордовского Халифата. Намотав край лёгкой сети вокруг запястья, мужичок достал из жилета простую тростниковую дудку. На протяжную трель легли новые строки.

Проводник резко умолк, когда со спины на него налетел заснувший на ходу попутчик. Йемо испуганно разлепил глаза, стряхивая минутное помрачение.

— Эй, малец, тебя я тащить на горбу не подписывался! — огрызнулся коротышка. — Для щуплых чернецов в моём садке маловато места. Ещё проткнёшь своими косточками.

— Прости. От твоих песен меня в сон клонит, а мы к замку даже близко не подошли!

— Выходит, торчащий вон там елдан — это вовсе не смотровая башня?

Подувший ветер разогнал клочья тумана, и на горизонте слабо замрели очертания узкой серой башни и внушительного замкового комплекса позади неё. Сердце Йемо так заколотилось, что к закоченевшим членам вмиг прилило живительное тепло.

— Пойдём, неумёха, — очередной порыв ветра толкнул карлика вперёд, едва не поднимая с земли. — Нам недалеко!

Теперь пареньку пришлось крепко держать капюшон, не отводя взгляда от своей цели. Они несколько отклонились от маршрута, но вскоре вдали обозначилось приметное каменное сооружение, а провожатый ускорил шаг.

— И куда же мы вышли? — прокричал Ансельмо.

— К старому кромлеху. Шагай, не чеши языком!

На последнем издыхании путники продрались сквозь сугробы и шквал к ещё одному памятнику седой старины, куда больше и сложней каирна. Круглый подиум до пояса вышиной сложен из множества обтёсанных с двух сторон гранитных плит, подогнанных стык в стык. Венчает их дольмен или накрытый сверху круг одинаковых монолитов. От вида этого грубого доисторического монумента у монаха побежали мурашки. Рыбак поспешил к тому краю кромлеха, где под землю проваливается длинный тесный коридор с каменной лестницей. Так, дольмен оказался надстройкой над спуском в подземелье. Подойдя ближе, Йемо разглядел на граните наскальную живопись. Глыбы испещрены примитивными рисунками людей и животных, символами и замысловатыми сюжетами. В глаза бросилась особенно крупная фигура большеголового одноглазого существа в венце из дубовых ветвей.

— Это, что, какое-то место для жертвоприношений? — спутник с опаской указал проводнику на роспись.

— Вроде того, — мужичок остановился у спуска, коварно посмеиваясь. — Здесь чествовался Кромм Круах, старый языческий идол. Безбожники-кельты собирались к таким местам силы, гнали скот и привозили урожай за сотни лиг, дабы отметить Йоль и другие празднества бесовскими плясками и оргиями. Одним словом, культурно провести время.

Тут ветер переменился. Мощный порыв так ударил монаху в лицо, что тот попятился назад, закрываясь руками. Но стоило отнять их от глаз, сердце всколыхнула зловещая картина. От башни поднимался столп чёрного дыма, который стелился далеко над долиной, стремясь накрыть и кельтский кромлех. Ансельмо разглядел отблески огня, живо припомнив слова Диан Кехта. За первым шквалом последовал второй, в разы сильнее. Волна смога, перемешанного со снегом, накрыла бы Йемо с головой, если бы не цепкая рука, утащившая его в единственное укрытие. Слетев по ступеням вниз, несчастный грохнулся на землю. Снаружи поднялся неистовый свист, небо заволокло мраком. В темноте послышалось, как пару раз ударило кресало, а затем пространство озарило яркое пламя.

— Жив хоть? На вот, подержи, — карлик передал спутнику занявшийся факел, а сам прошествовал вглубь камеры, где на земле лежала ещё одна гранитная плита, прикрытая берестой. — Здесь есть подземный ход к замку.

Парень отвлёкся на изучение стен овальной комнаты, подсвечивая их огнём. Под кромлехом выстроен второй каменный круг. Те же дикарские рисунки и странные лабиринты из концентрических колец. Замечтавшийся Йемо вздрогнул от грохота свалившейся глыбы. Проводник как нив чём не бывало болезненно потирал поясницу, а у его ног разверзся очередной спуск в глубины.

— Сдаётся мне, сегодня я переработал обещанную плату, — прокряхтел карлик.

Ансельмо выудил мешочек с руной из-под рясы, и шнурок решительно сорвался с шеи.

— Твоей награде цены нет! — помеченный кровью камушек легко упал в ладонь, и хозяин задержал на нём тоскливый взгляд. — Но я готов с ней расстаться, лишь бы снова увидеть Лало. То, что ты или твой двойник говорил о нас с ней… вздор.

Коротыш любовно принял дар из чужих рук, короткие пухлые пальцы по-всякому повертели безделицу, подкинули вверх и вновь поймали в хлопке:

— Лети мой окатыш, бел камешек-гладыш. Пришиби из рогатки ворона за оградкой.

Без лишних слов монах направился к тайному ходу, но не спустился и на пару шагов, как его одёрнули за рукав. Мельком проводник вложил ему в руку нечто увесистое, шершавое и холодное. Йемо всмотрелся в освещённую факелом ладонь.

— В садке всё-таки завалялся один камень, — пожал плечами хитрец. — Я не обманщик и согласен на честный обмен.

— Но ведь это… — за слоем ила открылся резной символ в виде литеры W, насаженной на длинную линию. — Это тоже волшебная руна? Моя зовётся Лагуз…

— А её камень — водосвет, я в курсе. Этот шероховик украшен руной Эар, означающей прах, ибо из праха сотворён человек и в прах вернётся. Небытие предопределяет жизнь, предшествуя ей и её же завершая. Заклинание для Эар — Айлилл Эар Алатор.

— Спасибо… Балор.

Путник крепче сжал пока ещё настораживающий подарок, продолжив свой спуск в черноту затхлого подземелья.

Корона ард-риага Манстера тяжело опустилась на огненно-рыжую шевелюру сына Кеннетига. Как по велению свыше, костёр за спиной Махуна вспыхнул ярким высоким пламенем. Его дьявольский отблеск отразился в обсидиановых очах вальравна, но лишь на короткое мгновенье. В следующий миг когтистая лапа в прыжке оторвалась от земли, и Бреса вихрем отбросило в скамьи прихожан. С чудовищной силой его спина расколола ряды толстых досок, и тело завалило обломками где-то посреди длинного ряда лав. Не успевший опомнится ард-риаг взвыл от вонзившихся в плечо стальных когтей. Другая рука вальравна веером вспорола воздух, птичий череп густо обагрился струёй крови. Захлёбывающийся гэл хотел схватиться за вскрытое горло, но другую руку так же намертво прижали к туловищу, ноги оторвались от пола. Подняв бьющуюся жертву над собой, чудовище разверзло огромный клюв во всю ширь, и кровь полилась в чёрную пасть так обильно, как льётся вино из опрокинутого кубка.

Завалы над Бресом помалу зашевелились. Отбросивший длинные брусья прочь, он, будто спросонья, уставился на развернувшуюся в часовне сцену. Какое-то наваждение затянуло его в кошмарный сон. Болезненный бред вот-вот развеется, и всё снова станет прежним. Так думал Брес несколько долгих секунд, пока не пришло осознание: сон более чем реален. Заливающего глотку вальравна распирала изнутри неведомая сила. Тело под изумрудными перьями бугрилось, мускулы раздувались и вновь опадали, меняя форму. Махун больше не сопротивлялся: его шея с перерезанными связками запрокинулась на плечо, члены свисали, как у тряпичной куклы.

Зелёные очи распахнулись в смертельном испуге. Тело с громовым рыком само устремилось вперёд, отчего доски взрывом разлетелись в стороны. На миг исчезнувший Брес появился уже на границе с чёрно-белой кладкой, где путь ему преградил столь же стремительный Йорм. Когти вальравна, оторвавшиеся от плеча, вцепились ард-риагу в грудки. Мах свободным крылом поднял обоих в воздух, и сверху в раскрытую пасть упали последние крупные капли. Капканом захлопнув клюв, существо отбросило обмякшее тело жертвы на пол с такой лёгкостью, как бросают к ногам осушенную чашу.

— О нет. Молю, нет, нет, нет… — задыхаясь, пролепетали побелевшие губы. — Пусти меня к нему!!!

Кулак, налившийся тяжестью, вмиг сорвал шлем с головы нормандца. Самого его швырнуло через зал в боковую стену, отчего камень пошёл трещинами и осыпался. Йормундур еле пришёл в себя от ушиба головой. Взор закрыли седые волосы, отросшие ниже плеч. Раньше он мог потягаться с этим щёголем в скорости, если не превзойти его, но теперь тот стал почти неуловим. Вслед за первой атакой последовала вторая. Пролетев вдоль стены с отчаянным воплем, Брес высек врагом длинную борозду. Викинг подловил момент и оттолкнул соперника увесистым пинком, но последний вцепился в ногу, и Йорм кубарем улетел к целым пока скамьям, жалобно проскрипевшим о плиты. Тяжело дышащий воин упёрся локтями в соседние лавы. Изрезанная глубокими морщинами кожа покрылась свежими ушибами и кровью. Сплюнув на пол алой слюной, северянин нашёл в ней собственный зуб.

Лишь теперь дерущиеся заметили, что двери донжона вовсю сотрясал таран. Стража подняла на уши весь замок, и снаружи доносились крики и топот десятков человек. Единственным, кого ничуть не волновало происходящее, был вальравн. Он плавно опустился на землю возле тела Махуна, руки взялись за клюв и неторопливо, будто шлем, сняли с головы вороний череп. По плечам рассыпалась копна угольно-чёрных непослушных волос. Пунцовые губы, оттеняющие мраморную кожу, озарила улыбка неподдельной радости.

— Милая, — смеющийся Йормундур, не веря, повертел головой. — Я знал, что мы ещё встретимся.

— Ну я же обещала, чемпион, — в свете дня незнакомка предстала ещё прекрасней прежнего. — Ты сполна доказал свою преданность. Жаль, что такой ценой.

— Всё в порядке. Я видел исход. — норманн поморщился от боли в старческом теле.

Отслужившая своё личина вальравна с треском упала. В золотистых лучах солнца, что бьют сквозь арочное окно, женское лицо поднялось к сводам, не пряча счастливой улыбки. Казалось, она только-только родилась и, как младенец, ловила каждый лучик света, каждое дуновение воздуха. Теперь, когда за спиной тысячи лет ожидания, пленница не могла нарадоваться захлестнувшей её свободе.

— Морригу. — Бреса в избытке чувств била крупная дрожь, зрачки расширились, словно от поганок берсерков. — Как? Как ты могла выжить? Сыновья Миля… они всех перебили.

— Покончим с этим, — Йорм с трудом встал на ноги, опираясь о спинки лав, сморщенный кулак в раковых пятнах утёр с губ остатки кровавой слюны. — Нападай, парень. Тебе и мне уже нечего терять.

И вновь крик нестерпимой боли вырвался из уст Бреса. Ноги оттолкнулись о пол, а миг спустя викинг уклонился от рассёкшего воздух кулака. Со стороны битва походила на мечущиеся по часовне вспышки: противники появлялись и исчезали, сталкиваясь друг с другом то тут, то там, поднимая в воздух, пыль, щепки, камни и брызги крови. Брес вихрем носился вокруг врага, нож в его ладони исполосовал Йорма с ног до головы. Тот вырвал из лавы сломанное сиденье, и дерево, разбившись о молодца, разлетелось повсюду острыми обломками. Следующий выпад ногой впечатал нормандца в дальнюю колонну. Вместе с головой статуи он рухнул на пол с большой высоты, ослабшие руки попытались разогнуться, но тело бессильно распласталось. Могло показаться, что Йормундура накрыли сверху белоснежным плащом. На самом же деле его белые как лунь волосы отросли ниже пояса, а плоть усохла, став в разы меньше.

Лишь теперь умноженный эхом смех Морригу затих. Когтистые пальцы с пропущенными сквозь них волосами расслабились, руки утёрли слёзы радости с щёк и спокойно опустились вдоль бёдер.

— Брес. До чего же ты дремучий для своих лет, — женщина поймала взгляд задыхающегося от усталости и переживаний неприятеля. — Вспомни, кто я, тупица! Я старше сидов, фоморов и всех прочих вместе взятых! Я принадлежу к тем богам, что застали рождение этого острова из пучины морской: Мананнану, Кернунну, Кромм Круаху… Я не просто выжила, а писала историю Эйре все эти годы, возводя на престол новых героев: Кухулина, Крунху, Немеда… Йормундур, душа моя. Встань и исполни своё предназначение.

На тщедушных трясущихся руках северянин сперва поднялся на колени, а там распрямилась одеревеневшая спина и шатающиеся ноги. Не медля ни минуты, Брес возник перед противником, на того со всех сторон посыпались нещадные удары. Он в ярости дробил рёбра, другой кулак выбивал челюсть, высоко подскакивающие ноги пинали в живот и обрушивались на сутулые плечи. Когда норманн согнулся пополам и вот-вот был готов упасть, костлявые руки вдруг вцепились в грудки, позвоночник выгнулся, и бровь Бреса рассеклась о чугунный лоб.

На миг он обмяк в чужих руках. Йорму хватило сил переместиться в середину зала, где он взрыл каменную кладку спиной соперника. Прижав того своим весом, воитель занёс кулак и стирал его о некогда прекрасное лицо до тех пор, пока не раскрасил синюшным и красным. Затем избиение прекратилось. Молодец под Йормом лежал почти без чувств: одни залитые кровью глаза глядели с укором. Дрожащие сморщенные пальцы с длинными обломанными ногтями нашарили поблизости большой и острый обломок скамьи. Другая рука плотно вжала чужое плечо в пол. Взор сосредоточился на том месте, где распахнутая рубаха открыла впадинку меж ключиц — как раз, чтоб вогнать кол. Йормундур рвано выдохнул. Обломок взмыл над головой, с рыком ринулся вниз, но тут его словно задержала невидимая преграда. Слабые мускулы напряглись, кол ещё раз устремился вниз — и вновь напрасно. Йорм ошарашенно глянул на собственную руку. Выращенная фоморами незадолго до этого, она точно обрела собственную волю.

— Ах вы йутулы полосатые! Да шевелись ты! — другая ладонь с силой вцепилась в плечо, с хрустом потянула вниз.

Трясясь и ругаясь, викинг напрасно боролся с собственной плотью. Рука с колом не только отказывалась бить Бреса, а отодвинулась в сторону, потом кулак вывернулся вверх, и остриё пронзило грудь. Йормундур кашлянул кровью. В недоумении взгляд опустился к плечу с торчащим из него куском дерева. Раненый привстал, не отпуская кол, отполз назад к алтарю.

— Вот ничтожество! — цокнула языком Морригу, испепеляя взором поднимающегося Бреса. — Будь же ты проклят, фоморское отродье, вместе со своей троицей! — взмах могучих крыльев вознёс богиню едва ли не к самому нефу. — Я угостилась твоим ненаглядным Махуном, а тебя сожру следом. Ну давай, сделай что-нибудь! Как твоя скорость поможет меня достать, букашка? Вот и вся твоя хвалёная сила!

— Сдохни!!!

Воздух вокруг Бреса заструился прозрачным маревом. Облако волос поплыло вверх, накрыв собой запрокинутую голову. Все предметы поблизости, а затем и во всей церкви сместились с мест. С множественным скрипом и шорохом к Бресу медленно поползла мебель, утварь, куски камней и щепки. Само пространство как будто затягивала в одну точку чудовищная сила. Перекрикивая нарастающий скрежет, Морригу почувствовала, как её саму толкает вниз. Сапоги Йормундура заскользили по плитам так, словно в спину дул ураганный ветер. Женщина завизжала громче, её крылья взмахнули снова и снова, но притяжение неуклонно нарастало.

Северянин понял: тело Бреса сделалось настолько тяжёлым, что, подобно земле, обрушивало на себя всё живое и неживое. Воин упал на спину, цепляясь за вздыбленные камни. Он даже не заметил, как из его груди выдернуло кол. Жалкое сопротивление окончилось тем, что Йорм оказался в паре шагов от смерти. Над его головой мотала ногами и бешено билась богиня. И тут, на расстоянье вытянутой руки, Брес прогнулся вперёд. Неприятелей вместе с грудой летящего сора отбросило с немыслимой силой.

Стены и потолок сотряслись от множества ударов. В поднявшейся пыли Йормундур нашёл себя приваленным к оконной нише. На пол сыпались откалывающиеся камни. Лишь их мерное постукивание нарушало глухую тишину. Ступни Бреса уже коснулись земли, взъерошенные волосы упали на плечи, невидящий взор устремился куда-то с горестью. Он бессильно пошатнулся и без чувств повалился навзничь.

— Эй, урод, — норманн обильно прокашлялся кровью. Дыру в груди и всего его покрыл плотный слой белой пыли. Руки попробовали шевельнуться, но сломанные кости отозвались двумя мучительными прострелами. — Я ещё жив. Ну, давай, вставай. Я закончил тут все дела и хочу отойти в Вальхаллу!

Между тем Морригу оторвала разбитую голову от пола. С молчаливым ужасом она наблюдала, как её чемпион чудом нашёл в себе силы встать на ноги. В белой дымке он неверными шагами поплёлся к месту, где лежит Брес.

— Мне надоело… ждать смерти. Я смотрел ей в глаза и видел своё отражение. Свой конец. Только не говори, что оставишь меня в живых. Лучше сдохнуть, чем ожидать каждый час, каждую…

Йорм замер, расслышав приближение шагов. За качающейся пеленой в другом конце часовни, соединённом с лестницей, показались две невысокие бегущие фигуры. Это Ансельмо, принявший женский крик за голос Олальи, ворвался вместе с шутом Дал Кайс в разрушенную часовню. Завидев викинга, он остолбенел с распахнутыми глазами.

— Йемо, — Йормундур ощутил, как внутри него разливается щекочущее тепло. С сердца будто упал тяжёлый камень, а грудь сотрясло не от слёз, но от необъяснимого ликования. — Ты нашёл меня!

Он увидел, как мальчик бежит к нему, как крепко прижимает к груди, шепча бессвязную, но такую важную ерунду. Но увидел лишь мысленным взором. На деле же Йемо не двинулся с места. Из его носа на губы упала капля тёмной крови, заставив плечи содрогнуться. Ансельмо смотрел перед собой и не мог поверить. Тот старик из видения, убийца мамы и папы стоит здесь перед ним. И он помнит его. Он ждал, что его найдут.

Дрожащие руки сами собой потянулись к мешочку с руной. Стерев кровь большим пальцем, монах бездумно провёл им по высеченным на шероховике бороздам. Ладони до боли стиснулись на грубом камне, и губы почти беззвучно прошептали:

— Айлилл Эар Алатор.

Казалось, ничего не произошло. И тут старик сделал несмелый шаг. Дряхлое тело качнуло, ещё и ещё. Со сдавленным хрипом палач сотрясся всем телом. Члены его невыносимо скрючило, на ввалившемся лице отразились нечеловеческие страдания. Так старика рвало на куски изнутри, пока одно его колено не коснулось пола, за ним второе, и наконец измученное тело бездыханно упало ничком.

Ансельмо крупно вздрогнул, увидев крадущуюся женщину в жутком наряде из чёрного оперения. Она с трудом подняла с пола длинный меч и с лязгом потащила его за собой.

— Ну и зачем ты убил его, сопляк? — отразился о стены церкви нежный голос, так напоминающий Лало.

— Он убийца моих родителей, — в бреду ответил парень.

— Кто, Йормундур? — Морригу озадаченно наклонила голову, остановившись над трупом.

В груди у Йемо защемило без видимой причины. Он не понимал, где находится, кто перед ним, а теперь и то, что с ним произошло минуту назад.

— Что? Этот старик не Йорм! Йорму лет двадцать шесть, я его трэлл, и мы с ним… — юноша снова вздрогнул, но уже от упавшей слезы. — Друзья.

Ансельмо отпихнул в сторону шут, который, подбежав к Бресу, обрушился на колени. Как только пальцы нащупали пульс на запястье, карлик потянул молодца за руки и легко перекинул его себе через плечи:

— Троица не простит тебе то, что ты сделала с их драгоценным мальчиком, тварь.

— Я отняла Махуна так же, как он когда-то отнял моего Нуаду. — равнодушно бросила богиня.

С этим шут и Брес бесследно исчезли. Поднявшая меч Морригу встала над Йормундуром, так что его тело оказалось между её ног.

— Пожалуйста, — под монахом подкосились ноги, и он неуклюже шлёпнулся о плиты. — Пожалуйста, скажи, что это не он. Скажи мне, где Йорм.

Не слушая слёзного лепета, женщина молча намотала длинную седую прядь на кулак, и меч в её руке сделал широкий чистый замах. На пол брызнула длинная дорожка крови. Голова откатилась от мёртвого тела, как спелый арбуз. Морригу переступила через то, что когда-то было её избранником, нога беззастенчиво опустилась куда-то на затылок, и выскочившие когти прочно вцепились в белые волосы.

— Возвращайся на Хильдаланд, когда будешь готов. — Морригу отвела пронзительный взгляд от чужих зарёванных глаз, и крылья оторвали её от земли вместе с головой Йормундура.

Под стенами донжона стража Кэшела увидела, как огромная птица, выбившая окно, устремилась из замка куда-то за облака. К этому времени таран пробил тяжёлый засов на дверях, и в часовню, где вовсю трещало беснующееся пламя, ворвалась толпа солдат. К их удивлению, с двумя трупами в башне нашёлся лишь заливающийся слезами паренёк-перегрин. В этот час во всей крепости творилось что-то невообразимое. В лагере у подножья утёса люди Дал Кайс глазели и тыкали пальцем в высочайшую башню цитадели, на вершине которой разожгли сигнальный огонь. Поговаривали, что командиры вот-вот поведут ободрившееся войско на приступ. И была в этих слухах доля правды, ведь со стороны Киллало к долине уже стремительно приближалось подкрепление нового риага Дал Кайс и его верных соратников.