В промежутках между достатком и нищетой были каторжные работы — кабаки, куда шумные клиенты являлись, уже изрядно набравшись, между полуночью и пятью утра. Мы, рухнув на пустые диванчики, зевали и дремали, дожидаясь, пока в дверях появится какой‑нибудь клиент, а попросту говоря, простофиля. Тогда портье нажимал на потаенную кнопку, в заведении раздавался звонок, и «Спящая красавица» возвращалась к жизни. Оркестр начинал наигрывать веселый мотивчик, официанты вставали навытяжку, артисты нацепляли дурацкие улыбки, а штатные танцовщицы принимали еще более кокетливый и томный вид, чем обычно. Эти игривые соблазнительницы знали, как лучше принять, а вернее, пронять клиента. Клуб охватывало фальшивое безумное веселье, и, чтобы удержать этого субъекта и постоянных клиентов, на танцевальную площадку обрушивалось продажное floorshow , иногда всего для четверых или шестерых зрителей, более интересующихся ляжками танцовщиц, чем рифмами или нотами. В подобных заведениях царила странная атмосфера, нечто среднее между жалкими танцульками и похоронным бюро. Вот это уж точно можно было назвать безумными ночами!

Да, нам были знакомы такие кабаки! Почему соглашались в них выступать? По той простой причине, что деньги, предложенные за контракт, давали нам уверенность, что мы будем работать в перворазрядном заведении — перворазрядном, господи ты боже мой! И только прибыв на место назначения, узнавали, что не должны покидать заведение с двадцати двух часов до пяти утра и, что самое ужасное, не имеем права обменяться парой слов со штатными танцовщицами. Хорошо еще, что нам не вменялось в обязанность заказывать напитки с наценкой! Самым худшим из всех известных нам кабаков был то ли «Казбан», то ли «Алжир», названия точно не помню — в Антверпене. Если уж говорить о каторжных работах, то о «лучшем» нельзя было и мечтать. После мы часто работали в ночных заведениях, но теперь уже следили за тем, чтобы условия контракта не требовали от нас, как от танцовщиц, присутствия с десяти вечера и до закрытия. Получив такой богатый опыт, я ненадолго вернулся в Париж, а затем впервые получил контракт в Марселе.

Наш единственный марсельский контракт предусматривал участие в представлении «Театра Варьете», в ревю Дэда Райсела, которому без нашего участия удалось провести пятьсот представлений в Париже. В первый же вечер один зритель, которому вполне понравился спектакль, пришел поприветствовать нас и грустно добавил с местным акцентом: «Да, тонко, очень тонко!» Мы перевели это так: «Что поделаешь, ничего не получится». И в самом деле, мы не продержались даже до конца недели, поскольку выручка действительно была тонкой, очень тонкой.