И вот мы отбыли в «Америки» — так, наверное, будет правильней сказать. Мы ничуть не сомневались, что нас с распростертыми объятиями ждут Бродвей, джаз, мюзиклы, все те места, которые мы знали только по американским фильмам, и, чем черт не шутит, может, даже сам Голливуд. Как бы не так, Шарль! По правде сказать, мы были молоды и беззаботны, если не сказать неразумны. Я произвел небольшие подсчеты в уме: родители приехали во Францию, чтобы оттуда отплыть в Америку, в сентябре 1923 года, сейчас же был сентябрь 1948, то есть я отбывал на эту землю обетованную двадцатью пятью годами позже, почти день в день. И уже не как эмигрант, а как турист. И не в трюме какого‑нибудь жалкого и ветхого суденышка, а на самолете, извините — подвиньтесь. К тому же не совсем наугад, поскольку мы рассчитывали, что по приезде остановимся у Эдит. Но была одна проблема: на что будет жить моя семья, пока я не устроюсь на работу и не смогу отсылать им деньги? Отец собирался арендовать небольшой ларек на одном из блошиных рынков Сент — Уэна. Он был убежден, что все прекрасно получится, тем более что отец Мишлин, который тогда уже держал магазинчик на улице Розье, всегда мог помочь советом.

Сказано — сделано. Мы выбрали рынок Малик. С этого дня отец стал наведываться в аукционный зал улицы Друо, где по дешевке приобретал бесконечное количество странных предметов, продаваемых корзинами. Чего там только не было — посуда, постельное белье, лампы, не знаю, что еще… да все что угодно! Сделав покупки, он брал внаем тележку и нагруженный как мул, задыхаясь и потея, усталый, но полный решимости, тащил ее с улицы Друо на блошиный рынок. Эту чертову тележку, забитую доверху, надо было тянуть за собой, поднимаясь на Монмартр, а затем, спускаясь с него, тормозить изо всех сил. Я помогал, как мог, подталкивая ее сзади. Думая о том, что отныне ему придется таскать тележку самому, я очень переживал. Но чего только не делали наши родители, чтобы прокормить семью и поднять детей. Наступив на горло собственной гордости, они меняли сцену — на улицу, успех — на тяготы повседневной жизни, пряча в глубине сердца и своей нищенской жизни надежды и мечты молодости, прошедшей в стране, на языке которой они говорили. В стране, где у них были соседи, родственники и друзья, ныне умершие или разбросанные по всему свету, и с которой было связано столько грустных и радостных воспоминаний. Образ отца с его тележкой до сих пор стоит у меня перед глазами, и каждый раз, мысленно возвращаясь к нему, я испытываю боль. Но отец тащил свою тележку так, словно это было что‑то совершенно естественное, и, я бы даже сказал, делал это с воодушевлением. Он был уверен, что мы пробьемся, и мы пробились.

Я поехал за билетами, но оказалось, что все билеты на прямые рейсы раскуплены. Нам предложили два до Амстердама, где, как нас уверяли, можно было найти свободные места на самолеты компании KLMw таким образом продолжить это кругосветное путешествие. И мы отправились в Амстердам, надеясь сразу же пересесть на самолет до Нью — Йорка. Увы, мы попали в самый разгар празднований коронации королевы Юлианы. Все билеты раскуплены на много дней вперед. Авиакомпания поселила нас в городской гостинице. День, другой — и наши доллары потихоньку начали таять. Мы ежедневно ездили в аэропорт Шипхол «при доспехах» и со всем багажом, в надежде наконец улететь. Пока суд да дело, я предложил Рошу съездить во дворец проведать его семью: когда‑то он уверял меня, что по материнской линии, Шатийон де Колиньи, является дальним, очень — очень дальним родственником голландской королевской семьи. Рош с невозмутимым видом возразил: «Да ты что, разве можно в такой день!» И действительно, кругом царило всеобщее ликование, казалось, жители всей Голландии договорились о встрече на улицах города. Должно быть, у меня одного среди этого моря радости была мрачная рожа. Наконец нам нашли два билета до Америки, и, через четырнадцать часов полета с посадкой в Гандере, я наконец увидел в иллюминаторе статую Свободы. И, подобно Растиньяку, не удержался от торжественного возгласа: «Америка принадлежит нам троим!»

На пункте иммиграционного контроля на нас посмотрели с недоверием. Эти французы просто сумасшедшие! Время хиппи еще не наступило, молодежь путешествовала не так много, как годы спустя. Что это за чудаковатые молодчики, отправившиеся в Америку без денег и, самое странное, без визы и обратного билета? Мы просто — напросто забыли, что для посещения страны нужны либо виза, либо контракт на работу, поэтому у нас не было ни того, ни другого. Стояли перед чиновниками аэропорта, совершенно не понимая, чего они от нас хотят. Я сказал Пьеру: «Ты, который учил английский в колледже, скажи хотя бы, о чем они толкуют?» Пьер со свойственной ему флегматичностью возразил: «Они говорят не на английском, а на американском, мы этого не проходили». Я даже не предполагал, что есть какая‑то разница. Наконец нам нашли переводчицу.

— Разве вы не знали, что для въезда в США нужна виза?

— Если бы знали, то предприняли бы необходимые шаги.

— У вас есть обратные билеты?

— Нет.

— Зачем вы приехали?

— Встретиться с Эдит Пиаф.

Похоже, ей не было знакомо имя Эдит, приехавшей в Америку недавно.

— Где она?

— В Нью — Йорке.

— Нью — Йорк большой. У нее есть адрес?

— Не знаем, но ее импресарио зовут месье Фишер.

В телефонном справочнике Фишеров были десятки. Переводчица, принадлежавшая к таможенному начальству аэропорта, сделала все возможное, чтобы помочь нам. Наконец она нашла нужного Фишера, который сообщил, что мадам Пиаф в настоящее время выступает в Канаде и ничем не может нам помочь до своего возвращения. Несколько часов мы болтались в зоне таможенного контроля. Никому не было донас дела. И вот, наконец, какой‑то колосс в черной униформе сделал знак следовать за ним и попросил сесть в длинный темный лимузин, напоминавший похоронный катафалк. На какой‑то миг нам показалось, что нас решили принять, как VIP персон. Как бы не так! Едва сев в машину, я увидел, что изнутри на дверцах нет ручек. Нас, как в каком‑нибудь гангстерском фильме, схватили, замуровали, поместили под стражу. Через добрые полчаса пути машина въехала на паром, в то время как мы с тоской созерцали светящиеся вдали огни Нью — Йорка. Перед нами возвышалась статуя Свободы, мы проплыли мимо нее и прибыли на Эллис — айленд, остров, на который загоняли людей, незаконно прибывших в страну со всех концов света. Нас отвели в длинное помещение, где спало человек сорок, и указали на две железные кровати. Мы тут же уснули, несмотря на звучный храп товарищей по заключению, доносившийся со всех сторон. Проснувшись, я оказался в самой настоящей вавилонской башне: здесь говорили на всех существующих языках, не считая таких, как английский, идиш, польский, итальянский и греческий. Некоторые жили там уже несколько месяцев и начали привыкать к своему новому положению, предпочитая, если это необходимо, бесконечно долго ждать разрешения на проживание в США, лишь бы не возвращаться в свою страну, к прежней нищете. Никаких камер — только чистые, ровно стоящие кровати, душевые комнаты, здоровая и обильная еда, за которой выстраивались гуськом с подносами в руках, и равнодушные, но совершенно не агрессивные надзиратели. Золотое дно, ей — богу! Целыми днями мы с Пьером били баклуши, пока он не обнаружил в каком‑то углу закрытое на ключ старое пианино. Мы спросили, нельзя ли им воспользоваться. И, естественно, с этим не возникло никаких проблем. Едва был снят чехол, из инструмента стройными рядами вышли полчища тараканов. Пьер начал играть, мы с ним запели. Понемногу стали собираться зрители. Некоторые из них, те, что были из Европы, пытались говорить с нами по — французски. На третий день нас вызвали и на таком же лимузине доставили в Нью — Йорк, к судье, которому помогала переводчица. Здесь все повторилось слово в слово: «Зачем вы приехали? Намеревались ли покушаться на жизнь президента?» Можно подумать, возникни у меня такое желание, я, как дурак, сообщил бы им об этом. «Принадлежите ли вы к какой‑либо политической партии? Какова ваша профессия?»

— Мы пишем песни.

В те времена Пьер Гримбла пригласил нас — Пьера, меня и молодого неизвестного комика, откликавшегося на фамилию Бурвиль, исполнять песни в радиопередачах, которые сам выпускал. Мы с Гримбла, развлечения ради, перевели несколько песен из американской музыкальной комедии «Finian’s Rainbow», очень популярной тогда в Нью — Йорке. Судья попросил меня напеть из нее несколько куплетов, что я и сделал с превеликим удовольствием. Почтенный муж с улыбкой на устах выдал нам разрешение на трехмесячное проживание с обязательством регулярно продлевать его до тех пор, пока не найдем работу. Опыт показал, что музыка смягчает не только нравы людей, но и сердца судей. Мы вернулись на Эллис — айленд забрать чемоданы и покинули остров, сопровождаемые сердечными напутствиями и аплодисментами других «узников». Такси, чьи амортизаторы уже давно отдали богу душу, высадило нас на Таймс — сквер вместе со всем нашим скарбом. Вау! Это выглядело даже лучше, чем в кино. Все сверкало, отовсюду доносился аромат карамели, как в Луна — парке. Огромный рекламный плакат высотой с пятиэтажный дом изображал гигантскую голову мужчины, который курил и выпускал изо рта дым. Площадь кишела снующими туда — сюда торговцами, предлагавшими хот — доги, ковбойские шляпы и кепи солдат времен войны Севера и Юга. Наше внимание привлек автомат, который за пять центов выдавал вам порцию охлажденной кока — колы. Таких аппаратов в Европе еще не знали. Площадь окружали театры и кинозалы, на афишах которых сияли такие имена! Посмотришь налево — тут тебе Нат «Кинг» Коул, посмотришь направо — Арти Шоу и его оркестр, и фильмы, по пять сеансов в день… Мы впитывали впечатления не только глазами, но и ушами, поскольку громкоговорители перед музыкальными магазинами без перерыва транслировали последних победителей хит — парада.

Мы зашли в маленький отель «Ленгуэл», расположенный на 44–й улице, и сняли каждый по комнате за умеренную плату семь долларов в неделю — естественно, как раз ту сумму, которой мы на этот момент располагали. Поскольку управляющий отелем не говорил по — французски, нам на помощь пришел француз, которого звали Люсьен Жаро, он был акробатом и поставил с партнером номер «Крик и Крок». Люсьену удалось убедить того дать нам денег взаймы, пока мы не найдем работу. Отель в основном занимали европейцы, все из шоу — бизнеса, большинство из них, хоть и не всегда вовремя, но все же оплачивали свои счета. Управляющий согласился поверить нам на слово. Это, конечно, был не дворец. Шумно, бугристые стены покрыты несколькими слоями слипшейся краски грязно — розового цвета, умывальники — скорее серые, нежели белые, и совершенно продавленные кровати. Какая разница, зато мы в Нью — Йорке, в городе, о котором мечтали все годы оккупации. В этой стране правило зрелище, там жили все артисты, перед которыми мы преклонялись и которыми восхищаемся до сих пор. Мы лелеяли надежду найти в нем свою нишу. Начиналась новая жизнь, которая обещала быть прекрасной, будущее улыбалось нам, мы были молоды, полны надежд и не сомневались, что скоро будем жить во дворцах! Ничего не боялись, ведь все складывалось как нельзя лучше. У нас оставалось всего несколько долларов, но с нами была вера в успех. В тот же вечер мы частично потратили свои сбережения, купив билеты в кинозал, где перед началом сеанса играл оркестр Арти Шоу. После этого устроили себе хот — договую оргию на Таймс — сквер и наконец, падая от усталости, повалились на гостиничные койки.

На следующий день взяли приступом «Карнеги — холл» и попали на мастерский джазовый концерт Стена Кентона и его оркестра, в котором, как обычно, пела Джун Кристи и играл удивительный трубач Мэйнард Фергтоссон. Аранжировки для оркестра делал Пит Рюголо. В один из вечеров, когда Пьер покупал входные билеты на представление «Рокетте» в «Радио Сити мюзик — холле», а я дожидался его в холле кинотеатра, ко мне подошла молодая женщина в униформе медсестры. Боже мой, я достал из кармана доллар, решив, что она собирает деньги на благотворительность.

Она заговорила со мной — я, конечно, не понял ни слова, — отказалась взять доллар и повела меня к другим людям, одетым в белое. Затем засучила мне рукав и — я даже пикнуть не успел — забрала добрую пинту крови. По всей видимости, я, сам того не понимая, согласился отдать свою кровь, Бог его знает для кого и для чего! Я был несколько ошеломлен, но все же получил от этой сцены огромное удовольствие. На выходе меня атаковал какой‑то мужчина и, показывая на туфли из кожи питона, спросил: «Howmuch ? » Он хотел их купить. Они были совершенно новые и действительно производили огромное впечатление. Поторговавшись вволю, я получил за них пятьдесят долларов. Мы отправились в отель, находившийся неподалеку, и я поменял обувь. Человек ушел довольным, а я разбогател на пятьдесят зеленых купюр. Благодаря этим деньгам мы с Пьером целых три дня чувствовали себя миллионерами, пока не оказалось, что наши финансы равны нулю. К счастью, французские друзья из отеля часто брали нас с собой на приемы, где подавали хорошую еду, и не было недостатка в напитках. Мы с Люсьеном пользовались этим вовсю.

Во время одной из таких вечеринок Рош исчез. Мы напрасно искали его день, два… Не то чтобы очень переживали лично за него, но он был нашим казначеем, и все, что у нас оставалось, лежало у него в кармане. Мы волновались, но на самом деле нетрудно было догадаться, что могло задержать нашего аристократа. Скудные ресурсы подошли к концу, и мы восполнили их, сдавая пустые бутылки из‑под кока — колы, что позволило нам пойти к Мартину и выпить по кружке пива за десять центов, закусывая бесплатно подаваемыми к нему кусочками сыра и солеными крендельками с тмином. После этого оставалось только ждать, прислушиваясь к урчанию в собственных желудках. Но вот, наконец, раздался долгожданный звонок. «Ты с ума сошел! Где ты? Что с тобой?» «Увидите сами! Давайте все сюда!» Он дал нам адрес на 70–й улице. Ничего себе! Пешком идти было далековато, но голод способен двигать горы, а уж тем более заставить бежать двух оголодавших, пусть даже и усталых доходяг. Мы примчались в роскошные апартаменты, где нас принял Пьер в шелковом халате и представил свою красивую и богатую спутницу, которая немедля распахнула перед нами холодильник, ломившийся от продуктов. Обжоры не заставили себя долго уговаривать и сразу набросились на еду, после чего, развалившись в глубоких мягких диванах, заснули, как сурки.

Наконец Эдит вернулась из Канады. Мы немедленно отправились к ней. Она была очень удивлена: «Какого черта вы здесь делаете?» «Мы же поспорили, вот и приехали к тебе!» Это ее немного развеселило, но не слишком. Наконец она смягчилась и сказала: «Ладно, попытаемся найти вам денег».

Пока не было работы, но было удостоверение об ассимиляции, я мысленно продумывал диалог, который произойдет у меня с известнейшим издателем, о котором нам говорил Рауль Бретон. И, наконец, мы предстали перед Лу Леви. Нас встретила очаровательная секретарша и провела в кабинет Лу. Разговор получался хаотичным, я отвечал наобум на все его вопросы до тех пор, пока Лу не спросил: «And how about la Marquise?» Я тогда еще не знал, что Рауль Бретон прозвал свою супругу Маркизой, и решил, что речь идет о песне «Все хорошо, прекрасная Маркиза». Поэтому ответил: «She is dead». Он с ужасом посмотрел на меня: «Dead?» «Yes, dead». Начиная с этого момента, я совершенно запутался и не смог произнести ничего вразумительного. Тогда Лу вызвал свою правую руку, Сала Кьянтия, который, слава богу, говорил по — французски и помог разрешить недоразумение. Лу тут же проникся к нам симпатией и, прослушав, купил две песни, за которые заплатил прекрасный аванс из двух красивых зеленых купюр цвета надежды.