У Эдит в Нью — Йорке была приятельница, откликавшаяся на имя Королева, обладательница художественной галереи и ужасного акцента верхнего Бельвилля. Как‑то раз мы выпивали вместе, когда она вдруг посмотрела на меня пристально и заявила: «Знаешь что, у тебя премилые глазки, и ты был бы просто очаровашкой, если б не этот шнобель». Эдит внимательно посмотрела на меня и утвердительно кивнула головой. Но что, черт возьми, было такого в моем носе, в этом паяльнике, шнобеле, носище, отростке, что в нем было такого особенного? Если лично меня он не смущал, то чем мог помешать другим? Это был мой собственный, мой родной нос, и точка. Да, немного крючковатый. Да, совсем немного выдающийся. Конечно, он напрочь перекрывал мое лицо, мешая людям увидеть, что я иногда могу улыбаться, и, возможно, был немного великоват для моего роста, но достаточно полезен в таких вещах, как дышание воздухом, вдыхание духов и ароматов кухни, а еще сморкание. Он был особенным, и это придавало моей личности некоторую индивидуальность. Это не был нос Сирано, Буратино или Клеопатры. Это был мой собственный нос, достояние нашей семьи — не еврейский, не бурбонский, а прекрасный армянский нос. Но Королева продолжила свою мысль: «Я знаю одного хирурга, он творит чудеса. Это добрый еврей, такой же как я, и, хотя его услуги пользуются большим спросом, думаю, для своего человека он назначит хорошую цену». На что я заметил: «Но ведь я не еврей». Немного замешкавшись, она заявила: «Так не говори ему об этом, и все. В конце концов, он будет оперировать не то, что у тебя в штанах». «Пусть так, но у меня нет на это денег». Тогда выступила Эдит: «Слушай, это будет неплохо для твоей карьеры. И потом, ладно уж, заплачу я за твой паяльник». Была назначена встреча у Ирвинга Гольдмана, творца чудес, который показал мне альбом голливудских звезд до и после операции, а затем назначил встречу в клинике на следующей неделе. Накануне операции, после второго шоу в «Версале», мы сидели во французском ресторане за бутылкой любимого шампанского Эдит. Поздно вечером, когда мы уже прилично набрались, Эдит вдруг всплакнула, сказав: «Я все думаю, а может, мы были не правы? Девчонкам‑то ты нравился, несмотря на твой нос… Вот я, например, люблю тебя таким, какой ты есть!» Однако для сомнений уже не было времени. Несколько часов спустя я оказался в операционной. Хоть и волновался, но доверил свой нос заботам чудесного практика, и на следующий день вышел из клиники с повязкой на носу, говорившей о том, что я, наверное, с кем- то подрался. Как раз накануне Фамешон, молодой французский боксер, выиграл матч в «Медисон — сквер — гарден». Прохожие, видя синяк под глазом и лейкопластырь на носу, останавливали меня и поздравляли с победой! Через несколько дней, избавившись от повязки, я в одиночестве уехал в Париж. Мы договорились, что я приду встречать Эдит, когда она вернется. Через две недели я стоял в аэропорту в толпе встречающих — друзей, поклонников и представителей прессы. Напрасно я становился рядом с Эдит, она тут же поворачивалась ко мне спиной. И, наконец, разозленная моей настырностью, сказала своим друзьям: «Что за молокосос все время крутится вокруг меня?» Я ответил: «Да это же я!» Она посмотрела на меня и расхохоталась: «Если бы не твой голос, ни за что бы не узнала».

Эта простая операция изменила всю мою жизнь. Оставалось только радоваться тому, что это «обрезание», полностью изменившее мой профиль, возможно, позволит мне, наконец, самому исполнять некоторые песни о любви, написанные для других исполнителей.