Хвалебных статей в мой адрес в прессе было не так уж много. Если честно, то поначалу их вообще не было. Предприятие по уничтожению Азнавура бесперебойно работало на протяжении многих десятилетий. В этой области пресса не знала ни забастовок, ни безработицы! И уж, конечно, я был некрасив, хуже того, на меня просто невозможно было смотреть, а голос — так вообще невыносимый. И вдобавок ко всему я писал песни, не пользовавшиеся популярностью, на темы, никому не интересные, высосанные из пальца. Имея столько недостатков, оставалось только пойти да повеситься. И тем не менее публика начала привыкать ко мне, пластинки распродавались очень неплохо, а залы чаще всего не пустовали, особенно в районах южнее Лиона.

Несмотря на это, большинство радиостанций, а в особенности пресса, воротили от меня нос и, более того, кидали в меня камни. Я не подавал виду, что замечаю их нападки, хотя очень болезненно все это переживал. И ни разу не взялся за перо или телефонную трубку, чтобы пожаловаться на какой‑либо журнал или отдельного журналиста. Я сохранял бесстрастие и даже старался не читать статьи о себе. Нескромные снимки, творения французских или итальянских папарацци, никогда не заставляли меня вмешаться и, наняв адвокатов, требовать компенсации за нанесенный ущерб и вмешательство в личную жизнь. Нет, я замкнулся в себе, так как считал, что авторы этих разгромных статей кусают локти, видя, что не имеют никакого влияния на отношение ко мне публики и развитие моей карьеры. Я не реагировал ни на что: полемика только усложнила бы мою и без того нелегкую жизнь. Я думал: «В конце концов, каждый занимается своим делом!» Удары ниже пояса, как и удары по физиономии, закаляют характер, а что в результате остается в памяти? Статью забудут, как только выйдет следующий номер, а песни, записанные на пластинки и диски, передаваемые по радио, продолжают звучать день за днем, и день за днем звучит голос их исполнителя. Сказать, что проблемы с прессой оставляли меня равнодушным, было бы веселеньким эвфемизмом. Но я глотал все это и с головой погружался в работу, зная, что никакие их усилия не смогут одолеть меня, работающего по пятнад- цать — восемнадцать часов в день. Накапливая горечь и злобу, я бы заработал язву желудка, а то и инфаркт. Какой смысл заводить судебный процесс против преследований средств массовой информации, действующих через какое‑то подставное лицо! В любом случае я рисковал проиграть. Как тяжело, как все это тяжело…

Итак? Итак, я употребил всю свою энергию на то, чтобы учиться, получить больше знаний и продолжать развивать свое мастерство. Около семисот песен, смею надеяться, не самых худших, и какое — никакое знание пяти иностранных языков, позволяющее мне записывать песни в девяноста странах. Не говоря уже о фильмах, прекрасно принятых кинематографическими критиками. Моим больным местом было то, что как поэт — композитор и исполнитель я, по мнению прессы, был годен только на помойку. Но оказалось, что я неистребим. Поэтому удержался и неплохо отделался, учитывая ужасный голос и внешний вид, отсутствие таланта и не имея никаких перспектив на сцене. Похоже, что критики нового поколения понимают меня лучше, чем те, кто сейчас ушел на заслуженный отдых.

Теперь могу признать, что все это было нелегко. Сомнения, тревоги, страх перед выходом на сцену, ужасное чувство, что у каждого зрителя в кармане лежит какая‑нибудь уничижительная статья обо мне, все эти мысли долго были моими спутниками в бессонных ночах. Но теперь, слава богу, со мной все в порядке, и даже если я мало сплю, то причиной тому не происки средств массовой информации, а, скорее, возраст. Что могут сказать мои нынешние хулители? Что я уже не тот, что прежде? На подобные заявления, еще давно, Рауль Бретон отвечал: «Это не он изменился, изменились вы».

Похоже, наверное, что я здесь свожу счеты, но почему бы и нет? И не стыжусь признаться в этом. На самом деле я не помню зла, не собираюсь кому‑то мстить. Мне кажется, что, несмотря ни на что, мне удалось сделать чистую, достойную, в какой‑то степени даже примерную карьеру. Если выбирать между критиками и мной, то в дураках оказался не тот, кого прочили на это место.

Я знаю, что журналистский труд нелегок. Журналист должен подойти к каждому новому персонажу аккуратно, «на цыпочках слов», и, оставаясь конструктивным, помочь ему исправить свои ошибки, чтобы от статьи к статье он мог постепенно подниматься по жизненной лестнице. Человек этой профессии — один из тех ремесленников, что помогают артисту добиться славы и успеха. И это зависит не столько от самого артиста, сколько от читателей, да и, что греха таить, от личности журналиста, от его профессионализма.

Я снова взялся за свои тексты, выискивая огрехи: «Молодость», «Потому что», «Чтобы сыграть джэм», «Я себе представлял», песня «Ненавижу воскресенья», получившая на фестивале шансона в Довилле приз Общества драматургов. Все было соблюдено — рифмы, цезуры и полустишия, темы соответствовали духу времени. Меня отличало то, что я никому не подражал. Многие певцы исполняли мои песни и даже требовали новых. В чем меня упрекала пресса? Ей не нравилась моя внешность? Так я ее не выбирал, не все же рождаются с греческим профилем. Мой голос? Ах да, мой голос! Сколько же чернил было потрачено на то, чтобы написать о нем. Приглушенный, хриплый — согласен. Но это был голос улицы, голос соседа по лестничной клетке, и публика уже начала к нему привыкать. Почему так прекрасно воспринимается хриплый голос заокеанского певца, но не голос француза? Может, мне надо было работать над тем, чтобы петь тонким голоском, таким как у Тино Росси? А может, надо было сделать себе лоб, как у Жана Маре, нос, как у Марлона Брандо, и рот, как у Мориса Шевалье? Или возродить средневековые технологии и нарастить пять — десять сантиметров благодаря пытке растяжения? Об этом не могло быть и речи! Пусть думают что хотят. Послав все это к черту, я продолжал писать о любви и о повседневной жизни.

Почти пятнадцать лет я ждал, что мои хулители успокоятся и изменят свое мнение, видя восторженную реакцию международной аудитории. Как бы не так — ничего, niente, nothing, nada. И тогда я продолжил свой скромный путь, выступая в основном за границей, где пресса с самого начала меня любила и баловала. В Польше меня даже назвали «Наполеоном песни». Неплохо для того, кто всегда мечтал сжигать мосты.

Одним из самых ярых моих противников, то ли по велению моды, то ли из духа противоречия, был администратор театра «Комеди Франсез». Кроме всего прочего, он был журналистом и посвятил мне кучу уничижительных статей. Ему нужен был достаточно известный певец для участия в благотворительном вечере, поскольку надо было привлечь побольше людей и, соответственно, денег. Выбор членов товарищества «Комеди Франсез», как мне рассказывали, был единодушен: Азнавур. И тогда наш приятель оказался перед серьезной дилеммой: какова будет моя реакция? Не рискуя обратиться ко мне лично, он подослал вместо себя эмиссара, которого я принял спокойно и любезно. Тот изложил просьбу, состоявшую в основном из громких, напыщенных слов типа «исключительный вечер, будут присутствовать самые видные деятели искусства и политики, одна из самых престижных сцен мира и прочая, и прочая…» Когда он закончил свою речь, я молча смотрел ему в глаза, никак не реагируя на эти слова. Он несколько переборщил, считая, что очень хорошо все расписал.

Подумайте сами, мне делали просто царский подарок. Было такое впечатление, что сам Мольер расстелит передо мной красный с золотом ковер, передо мной — жалким певчишкой из варьете! По всей видимости, он ожидал, что я в глубоком волнении упаду на колени и, тронутый до слез, прошепчу: «О, спасибо, спасибо!» еще более надтреснутым голосом, чем обычно. Я хорошо владею своей профессией, поэтому знаю, как воздействует на зрителя долгая пауза. У него, наверное, создалось впечатление, что я не могу произнести ни слова от волнения. И тут я спокойно, чрезвычайно степенно, делая хорошо выдержанные паузы между фразами, с наивной улыбкой ответил: «А почему же господин администратор не пришел сам? В конечном счете, вы мне предлагаете не контракт, а, насколько я понимаю, выступление на общественных началах». Человек тут же потерял весь свой лоск и начал что‑то мямлить, ссылаясь на какие‑то нелепые и малоубедительные причины. Чтобы покончить с этим, я поднялся и любезно добавил: «Буду рад сообщить свой ответ лично господину администратору и никому кроме него». Последняя точка поставлена, выход через левые кулисы, и удовлетворенная ухмылка на моей физиономии! Через сорок восемь часов я уже обедал с господином администратором, и в день гала — концерта «Мольер» расстелил‑таки передо мной красный с золотом ковер. На сцене прославленного театра «Комеди Франсез» состоялся мой первый и последний спектакль под названием «С Азнавуром не шутят».

На следующий год я снова выступал в «Олимпии». Вышеупомянутая история уже была полностью забыта, как вдруг однажды в мою гримуборную пришел Рауль Бретон, держа в руках журнал «Интранзижан», раскрытый на страничке новостей культуры. В глаза бросался жирный заголовок, растянутый на две колонки: «МЕА CULPA». Под статьей стояла подпись администратора театра «Комеди Франсез» Марселя Исковски. На моей памяти это единственный критик, который, пусть даже в заголовке на латинском языке, осмелился выразить свое раскаяние. Я с глубоким волнением прочитал эту прекрасную статью, не испытав никакого злорадства по поводу взятого реванша. Он наконец услышал меня, признал мой голос и мои песни. Сегодня я хочу поблагодарить его за этот жест. Не сделал этого прежде только потому, что в то время предпочитал делать вид, что не обращаю внимания на посвященные мне статьи в прессе.

Мои пластинки продавались очень хорошо, их крутили по радио. Певцы, исполнявшие мои песни, объявляли меня — тогда было принято при исполнении называть имена автора слов и композитора, впоследствии эта практика была утрачена. В провинции я тоже пользовался неплохой репутацией. ЖануРанзуйи, рекламному деятелю и истинному южанину, пришло в голову предложить мне выступать в конце первой части концертов Лео Маржана. Жан — Луи, тогда еще не знакомый с Жаном Ранзуйи, предложил тому оплатить все мои выступления заранее. Поскольку Жан Ранзуйи плохо себе представлял, с чем ему придется иметь дело, то решил прийти на один из моих концертов в «Олимпии». Прослушав первую песню, он пришел в ужас и воскликнул с южным акцентом: «В Марселе меня четвертуют! И ведь жена меня предупреждала: «Смотри внимательно, куда суешься»!» Когда песня закончилась, видя, что зал взорвался аплодисментами, он добавил: «Но они все балдеют от парижан!» Чем дольше шло выступление, тем больше наш приятель паниковал: подумать только, я заранее заплатил за все это! В финале, видя, что публика пребывает в восторге, он поднялся и сказал: «В конце концов, кто знает, может и обойдется».

Как ни странно, именно юг Франции, и в частности Марсель, стал моей первой вотчиной. Когда‑то у Эдит я познакомился с Тони Рейно, владельцем варьете и одного из спортивных залов в Марселе. Последний не имел кулис, и улица, ведущая к нему, была очень узка. Прийти туда было еще достаточно легко, потому что я появлялся намного раньше зрителей, но на выходе меня поджидали все родители и прародители поклонников марсельского шансона. Сами понимаете, какая была толчея. Чтобы толпа меня не раздавила, охрана предоставила мне тюремную машину, которую в народе называют «черным вороном», благодаря чему я беспрепятственно мог покинуть заведение и целым и невредимым добраться до гостиницы, где, забежав в номер, закрывался на два оборота. Наблюдая весь этот цирк, отец с издевкой заметил: «Подумать только, моего сына каждый вечер везут, как уголовника!».