Митч

24 декабря, 17.00

Есть Митчу не хочется. Сиделка принесла обед в комнату — ковыряйся сколько душе угодно. Внушительных размеров поднос с тремя тарелками, накрытыми изысканными хромированными колпаками, в которых отражается лицо Митча — перекошенная карикатура. Как в комнате смеха. Митч, наклоняя голову то к одному плечу, то к другому, разглядывает отражение и только потом приподнимает колпаки. Но после роскошного утреннего пира — сосиски, блины с черничным соусом — обед не слишком впечатляет. Зеленая фасоль и тепловатая курица под белым соусом. Здорово смахивает на кусок пластикового шланга.

Митч пробует только десерт: рулет с красно-зеленым желе и каплей взбитых сливок — для красоты. Рядом с рулетом на тарелке полосатый леденец-тросточка. Митч не любит леденцы, а вот запах ему нравится. Он снимает обертку и принюхивается — мята.

Сильная штука — запахи: вдохнул острый аромат, и сотни воспоминаний всплыли в памяти, закружились, будто снежинки в игрушечном стеклянном шаре. Ни одно воспоминание-снежинку не ухватить, не разглядеть, но Митчу и так хорошо, тепло. Где-то глубоко внутри они все живы. Только прячутся.

Митч еще раз нюхает леденец, кладет на тарелку и переносит поднос на столик у двери. Шаркая шлепанцами, возвращается к креслу-качалке. На подоконнике фотография какой-то девочки, а на шпингалете болтается симпатичное бумажное украшение, посверкивает под лампой. Митч лишь мельком бросает взгляд в ту сторону. Ему нужна потрепанная записная книжка, вон та, что на кресле. Он берет ее в руки и со вздохом опускается на истертые подушки.

Многое он позабыл, ох многое, но вот эта книжица ложится в руку, словно в родной футляр. Он столько раз держал ее, что голубая картонная обложка вылиняла под его пальцами до молочно-белого цвета, края листов скрутились, замахрились. И все же он каждый раз с детской радостью предвкушает, как будет листать эти страницы. Неважно, что читал ее несчетное число раз, — Митч все равно не помнит, что там написано.

С горькой улыбкой, стараясь унять окрашенное печалью нетерпение, Митч открывает обложку. Это своего рода дневник. Нет, сборник писем. В уголке нацарапана дата. Митч глядит на календарь над кроватью. Стало быть, написано это было семь лет тому назад. Семь лет. Долгий срок. Целая жизнь.

Ну-с, почитаем.

Дорогая Рэйчел,

Целую, папа

С чего начать? Сама знаешь, я и раньше в речах был не силен, а скоро, доктора говорят, будет и того хуже. Выходит, тянуть с этим мне нельзя. А то и слов никаких не останется.

Они говорят: болезнь Альцгеймера. После того удара я начал все забывать, и теперь они говорят, что «проводки» у меня в голове все поперепутывались. Представляешь? У меня в голове запутанный клубок. Помнишь, когда ты была маленькой и я тебя причесывал по воскресеньям? Один раз у тебя был такой колтун, что пришлось его ножницами отрезать. Ты помнишь? А моих колтунов ножницами не отрежешь.

Вернуть бы нам те деньки. И те года, когда ты была маленькой и тебе надо было помогать расчесывать волосы. Я старался, чтобы не было больно, но ты все равно плакала иногда. Ты прости меня. Сколько бы всего я изменил.

Взять хоть наш последний разговор. Я был так зол. Нет, не зол, — мне было страшно. Знаю я, что он за человек, этот твой Сайрус. Я пятнадцать лет прожил бок о бок с любительницей распускать язык и руки. За милю их вижу. Только глянул, сразу понял: Сайрус Прайс вколотит тебя в гроб. Я на все был готов, лишь бы помешать этому. А что вышло? Вместо того чтобы оторвать тебя от него, я оторвал тебя от себя. И вот теперь я решил оставить тебя в покое. Может, если перестать допекать тебя, ты остановишься, обернешься и увидишь, что я давным-давно жду тебя.

Не очень у меня складно получается, да? Я же говорил, не мастак я по этой части. Кто знает, умей я получше выражать то, что думаю, что чувствую, у нас до такого и не дошло бы. Сколько лет я тебя не видел? Пять? Больше? Я здесь потерял счет времени, но сдается мне, что целую вечность. Все бы отдал, только бы поговорить с тобой, посмотреть на тебя.

Мало что осталось в дырявой памяти, да и время ушло, но я хочу рассказать тебе все, что пока еще помню. Почему любил твою мать. Почему заступался за нее. Как почти всю жизнь считал, что любить и обеспечивать — это одно и то же. Думал, если у тебя есть крыша над головой, если ты одета, обута, сыта, то и довольно. Это теперь я понимаю, что не работа моя тебе была нужна, а я сам. Мое внимание, мое время. Может, не надрывайся бы я как проклятый да почаще обнимай тебя, глядишь, все было бы по-другому.

Мне иногда снится, что я опять молодой, а ты маленькая. Вся в конопушках и хорошенькая до невозможности. Вспомню тебя такой, и аж сердце зайдется. И знаешь? Во сне я иначе себя веду. Слушаю, когда ты говоришь. С работы рано прихожу. И мать останавливаю, когда она принимается обзывать тебя. Дескать, не права она. Ты у нас лучше всех.

Просыпаюсь потом сам не свой. Ничего не соображаю: кто я? Как ухитрился все изгадить? Душу бы, кажется, заложил, лишь бы вернуться назад. Лишь бы сны эти стали явью.

А ты знаешь, что я, бывало, смотрел, как ты спишь? Мне на стройплощадку до рассвета, а я к тебе иду. Каждое утро. Лучшие пять минут за весь день. Очень мне нравилось, как луна светила тебе на лицо и как ты складывала руки под щеку. И так ты мирно посапывала, что легко было верить: все в этом мире правильно.

Каждое утро я молился за тебя. И Господь, должно быть, слышал мои молитвы, потому что, несмотря ни на что, ты с каждым днем становилась все краше. Дорогая моя, родная моя Рэйчел. Ангел мой снежный.