С началом французской революции вздорожание зерна вызвало колоссальный рост хлебной торговли Амстердама и создало ему тем самым на долгое время и в последний раз высокую конъюнктуру в торговле. Вывоз зерна во Францию, составлявший в 1788 г. по ценности в круглых цифрах 700 тыс. ливр., поднялся в следующем году до 14 млн., Несмотря на то, что это вызывало затруднения в самой Голландии, прибегнуть опять к воспрещению вывоза все же не решались, так как такое мероприятие неизменно тормозило ввоз. Во всем прочем нидерландская торговля с Францией во время революции пришла в упадок, от которого уже никогда не смогла оправиться.

Когда началась война коалиции против Франции, прекратилось и снабжение Франции военными материалами, чем до того времени Голландия усердно занималась; с обеих сторон продолжалась только торговля неконтрабандными товарами. Но и последней был нанесен сильный удар, когда в январе 1795 г. Нидерланды были оккупированы французами. Предварительно прилагались все усилия, чтобы разъяснить французам» что оккупация не принесет им никаких экономических выгод, так как богатство Нидерландов фиктивно, зиждется на долгах других наций и им едва ли можно будет располагать в такое время, когда грозит всеобщее банкротство, а составляющие часть этого богатства колонии будут тогда потеряны и попадут в руки англичан. Французы как будто понимали это или должны были вскоре понять, но тем не менее это не удержало их от оккупации Нидерландов. По всей вероятности, во Франции ясно представляли себе характер голландцев того времени и их слабую способность к сопротивлению. Ведь писал же еще в мае 1790 г. один урожденный француз, долгое время живший в Голландии, что он изучил интересы голландцев и притязания отдельных городов и провинций, их честолюбие и соперничество между собой и т. д.; все это создает в народе бесконечное множество партий, беспорядок и путаницу; нет на свете другой страны, где бы царило такое множество разновидностей эгоизма, как здесь: эгоизм городов, эгоизм провинций, эгоизм государственный и профессиональный, эгоизм личный и т. д. Народ, отличавшийся таким характером, было, конечно, нетрудно покорить.

Период, начавшийся в 1795 г. французским вторжением в Нидерланды, принес с собой совершенно своеобразные условия, что позволяет выделить этот период и в хозяйственном отношении. Сначала оккупация, отмена старой конституции и создание новой казались только политическими событиями; но с ними были связаны экономические следствия такого объема, что их полное значение могло быть оценено лишь много позже.

При своем вступлении в Нидерланды французы очутились в стране с 2 млн. жителей и с очень густым по тогдашнему времени населением в 3200 человек на квадратную милю. Страна еще не была высосана; она обладала большими внутренними ресурсами и хотя ее материальные запасы уже пострадали и долги сильно возросли, все же она располагала еще национальным богатством почти в 3 млрд. гульд.

Среди хозяйственных перемен, принесенных стране вторжением и последовавшим в 1798 г. созданием «Батавской республики», важнейшее место занимали включение новых провинций Дренте и Северного Брабанта в пределы таможенной линии, уравнение городов с деревней в экономико-правовом отношении, упразднение но всем провинциям всяких воспрещений вывоза, пошлин и т. п., затем упразднение дордрехтского складочного пункта (стапельного права). В 1798 г. последовало провозглашение «свободы труда» и отмена принудительного вступления в цехи, в 1799 г. — объявление всех почтовых контор государственными учреждениями. Особенное значение имела отмена привилегий Ост-Индской компании 24 декабря 1795 г. и введение унифицированной монетной системы, которая натолкнулась, правда, на большие трудности и была в 1810 г. заменена французской монетной системой. Мероприятием большого значения для деревни было упразднение всех помещичьих привилегий. Действовали не всегда последовательно; так, была сохранена и даже подтверждена законами 6 декабря 1805 г. и 23 января 1809 г. монополия на совершение регулярных товарных рейсов между городами.

Реформы коснулись также и положения евреев. Декрет 2 сентября 1796 г. предоставлял им полностью гражданские права батавцев. Правда, он сопровождался напоминанием властям на местах, чтобы они не урезывали прав евреев.

В то время как в Нидерландах в целом с 1795 г. шла борьба за единство государства, хотя и не увенчавшаяся полным успехом, почти во всех городах окончательно рухнуло господство купеческого патрициата, поскольку оно не было сильно надломлено уже в период предшествующей борьбы «патриотов». Но политический переворот в городах не явился решающим для хозяйственной жизни страны.

Грубая действительность стояла в резком противоречии с названными мероприятиями, проникнутыми духом «свободы, равенства и братства» и в теории обладавшими в некоторых случаях бесспорными экономическими достоинствами.

Сомнительным было проведение этих мероприятий в государстве, самостоятельном только по видимости, в действительности же целиком зависимом от французской республики и ее хищнической администрации. О самостоятельной экономической политике не могло быть даже и речи, так что перечисленные реформы не имели пока почти никакого значения.

Единственной отраслью хозяйства, дела которой шли хорошо и на которой сказалось благоприятное влияние нововведений, было сельское хозяйство. С одной стороны, сельское хозяйство было не так доступно денежным вымогательствам иностранных властей, как амстердамская биржа или торговля; а с другой стороны, без него нельзя было обойтись во время продолжительных войн, как без источника необходимейших для жизни предметов — хлеба, скота и молочных продуктов, — и потому его надо было щадить.

Торговля с Францией поддерживалась; но торговый баланс, до 1789 г. бывший для нее активным, изменился в пользу Голландии, так как она должна была снабжать Францию в значительных размерах колониальными продуктами, получаемыми из Англии; колониальные товары не были включены в изданное Генеральными штатами 16 сентября 1796 г. запрещение ввоза английских товаров. Значительная часть товаров для Франции, например северных, шла теперь через Голландию. Морской экспорт из Франции в Амстердам, ценность которого составляла в 1791 г. в круглых цифрах 23 млн. ливр., в 1795 г. не превышал 5,5 млн.. Торговые сношения велись почти полностью сухим путем через Бельгию.

С господствующим положением Амстердама в хозяйственной жизни Нидерландов было покончено. Прежнее положение сохранялось только в области кредита, поскольку это допускали недостаток в деньгах или воздержанность капиталистов. Провинция Голландия являлась теперь лишь частью целого. Экономический центр тяжести передвинулся во внутренние провинции, в которых преобладало сельское хозяйство. С этим, конечно, была связана перемена в экономической политике, свернувшей, насколько она вообще могла проявлять себя, всецело в русло протекционизма сельскому хозяйству и промышленности. На некоторое время Амстердам уступил свое первенство Гамбургу; возвратить себе совсем свое прежнее положение ему уже никогда не удалось. Мелкие приморские города, как, например, Хорн и Энкхёйзен, все более и более терявшие свое значение в течение XVIII столетия, пришли в совершенный упадок; только Харлинген держался еще благодаря своей оживленной торговле маслом и сыром.

Как следствие больших затруднений в плавании голландских судов по морю сильно развилось судоходство по Рейну. В 1794–1797 гг., когда в результате запрещения движения судов по Рейну выше Майнца товары в большом количестве стекались к Нижнему Рейну, широко развернула свою деятельность Дуисбургская компания регулярного судоходства. Правильные грузовые рейсы велись тогда до Арнема или до Вагенингена, где товары перегружались на голландские суда для дальнейшей перевозки в Амстердам, Дордрехт и Роттердам; такие перевозки совершались в «почтовом порядке». В противоположность прямому сообщению мелких судов с Амстердамом по «Каналу» (Vaart) и с Утрехтом по Вехту, где разрешалась нагрузка судов в пределах от 30 до 60 ластов, арнемские рейсы обладали тем преимуществом, что здесь могли плавать суда с грузом до 140 ластов. Сильный наплыв товаров в конце столетия привел к организации нескольких новых линий регулярного судоходства. Такая линия была открыта в (1797 г. между Амстердамом и Мюльгеймом; в 1798 г. открылась новая линия из Дюссельдорфа в Дордрехт, занявшая прочное положение, невзирая ни на какие меры противодействия со стороны Дуйсбурга. Дюссельдорф установил даже прямое сообщение с Амстердамом.

В результате передвижения в 1798 г. французской таможенной линии до самого Рейна и подчинения Батавской республики французскому влиянию, многое изменилось и в торговых сношениях и в сообщении между областью в дельте Рейна и немецким Нижним Рейном. Прежде всего, установившиеся с конца XVII столетия кёльнские рейсы вынуждены были отступить перед дюссельдорфскими. В 1799 г. Кёльну пришлось допустить увеличение голландцами фрахтовых ставок на 9%, от чего Дюссельдорф был избавлен. Зато Кёльн добился в переговорах с Батавской республикой восстановления прежнего тарифа 1772 г. С 1800 г. установилась линия товарного движения между Кёльном и Роттердамом, в 1802 г. — между Кёльном и Амстердамом. Установление фрахтовых ставок оставлялось, однако, главным образом на усмотрение голландцев; кёльнцы участвовали в этом лишь для видимости. Но торговля с Нидерландами страдала от чинимых таможнями затруднений и от резкого разрыва между обоими берегами Рейна вследствие таможенных заграждений. Лучше, как будто, было положение рейнского судоходства в бельгийском направлении.

Уже давно не наблюдалось такого беспорядка в движения судов на Нижнем Рейне. Виноваты в этом были отчасти и условия, сложившиеся в Нидерландах. Мореходные гильдии отдельных нидерландских городов жестоко враждовали между собой. Утрехт спорил с Амстердамом, Дордрехт воевал с Роттердамом, дордрехтцы жаловались, что, состоя в компании регулярного судоходства, они тем не менее совсем лишены права плавания в Роттердам и вынуждены перегружать товары в Дордрехте ради выгод так называемых «моряков-арестантов», тогда как роттердамские суда проходят свободно. Когда Кёльн заступился за дордрехтцев, Роттердам отказал ему в удовлетворении его просьбы; вмешиваться во внутренние дела нидерландского судоходства рейнским жителям не полагалось.

На пороге XIX в. нидерландская торговля получила хаотический характер в итоге столкновений между требованиями старого стапельного права рейнских городов и произволом французской таможенной системы, а также в итоге сильного упадка нидерландского внутреннего судоходства. Мало что изменилось и позже, когда все эти области были подчинены французскому господству. Правда, заключенной в 1804 г. конвенцией об исключительном праве плавания по Рейну управление рейнским судоходством было централизовано, а в 1811 г. к этой конвенции присоединилась и Голландия; но в бурных событиях того времени эта, разумная сама по себе, конвенция принесла мало пользы. В этот момент произошло событие, которое при других условиях наверное имело бы для Северных Нидерландов гораздо большее значение. При оккупации Нидерландов в 1795 г. французы сняли блокаду Шельды. После двухсотлетнего отрыва от моря Антверпен получил, наконец, свободный доступ к нему. Это давно уже угрожало Нидерландам. Император Иосиф II с самого своего вступления в управление австрийскими наследственными землями добивался, в противоречии с ясными положениями Вестфальского мирного договора, освобождения Шельды. Еще в 1783 и в 1784 гг. у него возник из-за этого конфликт с Нидерландами, который едва не привел к войне; избежать ее удалось только благодаря посредничеству Франции. Но хотя в тот раз честолюбивому монарху пришлось отступить перед «дерзкими сыроторговцами», Нидерланды, и в частности Амстердам, никогда не покидала тревога, как бы такое событие рано или поздно не совершилось.

Конечно, после перехода по Утрехтскому миру Южных Нидерландов к Австрии значение Антверпена упало благодаря расцвету Остенде под мощным покровительством австрийского иравительства. Первоначальные попытки Остенде завязать сношения широкого масштаба с заокеанскими странами разбились о сопротивление Нидерландов и Англии, но во второй половине XVIII в. и особенно во' время американской войны за независимость значение Остенде снова сильно выросло. И когда в 1795 г. освобождение Шельды, которого так долго боялись, стало свершившимся фактом, его последствия оказались не такими потрясающими для задетых им в первую очередь Амстердама и Роттердама, так как оно совпало с полным падением судоходства и торговых сношений Нидерландов, и Антверпен был, таким образом, лишен возможности воспользоваться в полной мере полученной свободой. Кроме того, антверпенские купцы с течением времени совершенно утратили свою прежнюю предприимчивость. Прежде всего еще надо было превратить Антверпен в большой торговый центр. Недоставало также и капитала.

Однако нельзя было не признать того факта, что с этих пор Амстердаму и Роттердаму придется считаться с конкуренцией Антверпена и с возможностью значительного усиления ее в ближайшее время. Компенсации за открытие Шельды, которую Голландия ожидала от Франции, она, конечно, не получила.

С освобождением Шельды и с оккупацией Нидерландов французами в 1795 г. (и до падения Наполеона) для Голландии начался период беспрерывных страданий, богатый попытками, проектами и планами введения новой хозяйственной политики, но бедный результатами; даже те из этих проектов, которые заслуживают быть отмеченными, были большей частью недоносками.

Часто менявшиеся правительства Батавской республики, конечно, понимали, в каком жалком состоянии она находилась; они строили планы упрощения администрации, налогового обложения, финансов. Торговле и промышленности они мало чем могли помочь, так как те находились в полной зависимости от политических условий. Надежда Батавской республики, что в происходящих столкновениях ей будет гарантирован нейтралитет, не оправдалась ни в какой мере. Для Бонапарта Нидерланды были ценным орудием в борьбе с Англией. В 1799 г. еще подумывали о заключении договора о торговле и судоходстве между Францией и Батавской республикой, но из этого ничего не вышло. Это было, впрочем, вполне понятно при существовавшем соотношении сил между обеими странами. Тесная связь с Францией нисколько не обеспечила Голландии равноправия с ней в торгово-политическом отношении. В то время как, невзирая ни на какие запрещения, рейсы между Англией и Францией в 1800 г. участились, голландские купцы были вынуждены безусловно подчиняться этим запрещениям. Франция обеспечивала себя английскими колониальными товарами также через Гамбург, голландские же купцы должны были молча наблюдать, как Англия присваивала себе монополию в этой торговле. С другой стороны, никакими запрещениями нельзя было совершенно прекратить экспорт из Голландии в Англию. Осенью 1800 г. туда были отправлены большие партии сыра и масла, так что цены на эти продукты в Голландии сразу подскочили. Это обратило на себя внимание французских властей, и Бонапарт издал строгий приказ с запрещением такого вывоза. Приказ соблюдался с тем большей строгостью, что Бонапарт был тогда сильно раздосадован голландцами и особенно Амстердамом, потому что последний отказал ему в столь необходимых ему денежных средствах. Амстердам занялся также ввозом английского сукна, допущенным в 1801 г. временно и продленным по ходатайству Амстердама в начале 1802 г., ибо без такого ввоза голландцы оказывались вынужденными одеваться в дорогостоящие местные материалы более низкого качества. Это происходило во время Аюневильского мира (9 февраля 1801 г.), когда усилилась надежда на установление всеобщего мира. После Амьенского мира (25 марта 1802 г.) для Нидерландов наступили как будто лучшие дни: купцы надеялись, что их жертвы были принесены не напрасно; все готовились к новым предприятии; положение с кредитом улучшалось; в Амстердаме ожидали впереди начала нового расцвета. В 1802 г. в голландские порты снова вошло 4 тыс. судов. Пробудились даже старые противоречия между торговлей и промышленностью; суконная промышленность настаивала на соблюдении запрещений на ввоз иностранных суконных изделий, приморские же города требовали, напротив, расширения свободы торговли. К сожалению, всем связанным с мирными договорами надеждам и планам суждено было вскоре рассеяться. Временно, в некоторых направлениях, торговые сношения еще значительно увеличились, например в 1804 г. между Голландией и Северной Америкой; но такая благоприятная конъюнктура оказывалась всегда скоропреходящей.

Еще до этих событий правительство Батавской республики приняло, следуя примеру и приказам Франции, некоторые экономические меры, которые можно было счесть за предисловие к полной блокаде Англии, т. е. к континентальной системе: например, повышение ввозных пошлин на заграничный сахар-рафинад, на чулки и т. п., затем — воспрещения экспорта (например, ветоши). Воспрещения импорта направлялись по преимуществу против Англии. 31 мая 1805 г. была окончательно запрещена всякая торговля с Англией.

Подготовленная таким образом континентальная система была введена декретом от 21 ноября 1806 г. и привела к полной изоляции Голландии от Англии. Эта система и связанные с нею противоречивые распоряжения не могли остаться без влияния на страну, жившую торговлей и от торговли.

Сомнительно, тем не менее, было ли влияние континентальной системы на голландскую экономику исключительно неблагоприятным. Согласно имеющимся цифровым данным, стоимость импорта упала с 231 млн. фр. в 1803 г. до 155 млн. фр. в 1809 г, (в круглых цифрах), но стоимость экспорта возросла за те же годы с 218 до 357 млн. фр. Такой рост стоимости экспорта объясняется повышением цен на многие товары. В эти цифры не входит, однако, все то, что было ввезено и вывезено контрабандой. Начиная с 1808 г. все более и более сокращалось также движение голландских судов по Рейну.

Некоторые следствия континентальной системы и некоторые сопровождающие ее явления бывали, как уже было сказано выше, не безвыгодными для Нидерландов; они не отличались в этом от других включенных в систему стран. Не говоря уже о явных преимуществах, принесенных этой системой сельскому хозяйству, она способствовала развитию некоторых видов промышленности или даже подала повод к их возникновению. Это можно сказать, например, в отношении свеклосахарной промышленности. Производство цикория в Нидерландах, располагавшее в 1779 г. одной фабрикой, теперь сильно развилось. Надо признать, что Голландии было полезно оказаться на некоторое время, хотя бы и против своей воли, в резком экономическом противоречии с Англией; это сильно поколебало экономическое преобладание Англии над Нидерландами, завоеванное ею более ста лет тому назад. Но наряду с такими следствиями континентальная система принесла торговле и судоходству Голландии столько жестоких страданий, потребовала от них столько тяжелых жертв, что фактический вред от нее безусловно пересиливал пользу.

Присоединение Нидерландов к французской империи в 1810 г. внесло мало изменений в их экономику. Влияние городов, старые городские магистраты которых все более и более утрачивали свое значение, было уже почти уничтожено административными реформами, предпринятыми при короле Людовике. Введенная теперь французская система департаментов действовала в том же направлении. Если купцы и фабриканты льстили себя надеждой, что теперь будет установлено свободное сообщение с остальными обширными районами империи, то они в этом обманулись. Вопреки всем обещаниям, таможенные границы, отделявшие Нидерланды от бельгийских и ганзейских департаментов и от Рейнской области, никогда не были упразднены. Из Нидерландов Наполеону направлялись ходатайства, имевшие целью добиться поддержки совершенно упавшей торговли. Роттердамские купцы рекомендовали еще большее увеличение ввозных и вывозных пошлин на сырье и расширение свободы сношений. Предлагалось также снижение налога на колониальные товары с 50 до 40% и полное освобождение от такого налога хлопка, рыбьего клея, слоновой кости, каучука, красильного дерева, табака и риса. Особенное значение придавалось учреждению Entrepot fictif (фиктивного склада) для поддержания торговли с Рейном, с Севером и Востоком.

Единственное, чего удалось добиться, было понижение до 40% названного налога на некоторые предметы. Особенно тягостны были многочисленные пошлины и пропускные документы «acquits a caution», с которыми было связано передвижение внутри страны даже на самые близкие расстояния. Но все старания как-нибудь изменить это оставались безуспешными. Так же мало оправдались связанные с присоединением к Франции ожидания оживления торговли вином, мареной, льном. Удовлетворено было только желание Роттердама получить право свободной транзитной торговли вверх по Рейну. Он был таким образом уравнен с Амстердамом, которому уже раньше была разрешена такая торговля. Впоследствии Роттердам получил также право и на склады (entrepots), действительные и фиктивные, какими уже обладал Антверпен. Зато, вопреки выраженному купечеством пожеланию, страна была осчастливлена введением французской табачной монополии, что уничтожило свободную торговлю табаком. Еще в 1791 г. в Роттердам было ввезено 30 млн. фунт, необработанного табака. Теперь осталось всего несколько табачных торговцев, являвшихся посредниками в продаже продуктов имперской монополии. В промышленности и в ремесле новые времена возбудили кое-какие попытки и стремления, но в большинстве случаев их постигал жалкий конец, как на это уже указывалось выше.

В 1796 г. в Амстердаме имелось еще 103 сахарных завода, из которых 23 не работали; в Дордрехте их было 13, в Роттердаме — 12. Сокращать производство заставлял недостаток сырья для переработки в сахар, да кроме того нехватало кораблей для его перевозки вследствие захвата их Англией. Чтобы поддержать находившиеся в критическом положении сахарные заводы, была повышена импортная пошлина на сахар, рафинированный за границей, до 10 гульд. и на патоку — до 60 штив. (1725 г. — соответственно 2 гульд. 10 штив. и 24 штив.). Кроме того, взялись энергично за борьбу со злоупотреблениями. Между 1802 и 1807 гг. торговля сахаром держалась еще на довольно высоком уровне. По всей вероятности, действительный объем импорта был больше: ввозилось много контрабанды. Беспошлинный вывоз местного рафинада и патоки был продлен до 1810 г., так же как и другие постановления 1771 г.

Но неустойчивость политического положения ускорила упадок торговли; а когда запретительные меры перешли в континентальную систему, наступил полный застой. Амстердамские сахаро-рафинадные заводы, которых в 1809 г. еще насчитывалось до 70,, к 1813 г. почти что сошли на-нет: в 1813 г. работало только 3 против 6 в 1812 г. В Роттердаме в 1811 г. оставалось еще 14 заводов из 30, работавших в 1795 г. В 1813 г. в Амстердаме было рафинировано всего 54 тыс. фунт, колониального сахара, что по ценности полученного из него сахара выражалось в сумме 125 тыс. гульд.

Старания Наполеона заменить тростниковый сахар свекловичным встречали в Нидерландах мало сочувствия. Свеклосеяние в широких размерах началось только с 1811 г. Но предписанных законом 12 тыс. га посева, разумеется, так и не достигли, и дальше попыток и опытов дело почти не пошло.

До 1812 г. имелось всего 3 свеклосахарных завода в Амстердаме. Эта новая отрасль промышленности страдала не только от технических несовершенств, но также от обременительных налогов. Объем переработанной в Амстердаме свеклы достигал в 1813 г. 3 млн. фунт. при покупной цене по 3 пеннинга за фунт. Из этого количества свеклы могло быть выработано не более чем 45 тыс. фунт, сахара-сырца. С падением Наполеона окончилось и внедрение свеклосеяния и свеклосахарного производства; оно возобновилось с новой силой лишь 20 лет спустя.

В пивоваренной промышленности с особенной силой ощущался недостаток в хмеле. Когда в 1801 г. Франция запретила вывоз льежского и фламандского хмеля, цены на хмель в Голландии сразу поднялись. Его культура в Батавской республике была очень ограничена, и отсутствие хмеля пагубно отражалось на экспорте пива в Ост- и Вест-Индию. Местная культура хмеля удовлетворяла потребность в нем всего на одну восьмую. В 1796–1800 гг., при слабом экспорте пива за границу, 6 амстердамских пивоваренных заводов потребляли ежегодно по 250 кип, или 150 тыс. фунт., хмеля. Кроме того, льежский и фламандский хмель были лучшего качества, чем голландский. Воспрещение вывоза льежского и фламандского хмеля, введенное в 1801 г., имело, конечно, своим следствием усиленную контрабанду. Брауншвейгского и английского хмеля в продаже оставалось немного; тем не менее, правительство никак не решалось воспретить экспорт хмеля. Предложение «Совета по внутренним делам» было им отклонено, между прочим, на том основании, что только 1/32 доля всего хмеля и стране идет на нужды пивоваренных заводов и что ни одной страной, кроме Франции, вывоз хмеля не воспрещен. Когда в 1802 г. пивовары просили о премии в 1 гульд. с бочки пива, правительство отвергло и эту просьбу. Без сомнения, положение нидерландского пивоварения было в то время весьма тяжелым: и низкое качество и высокая цена пива все более приучали население к кофе и чаю; увеличилось также потребление вина. Несмотря на все это, пивоварение все же не совсем утратило свое значение, что видно из того, что оно приносило Голландии акцизных доходов по 280 тыс. гульд. в год. Цену в 10 гульд. 10 штив. за бочку нельзя, впрочем, считать слишком высокой, если учесть повышение цен на ячмень, хмель и уголь соответственно до 9 гульд. 20 штив. и 20–22 гульд., тогда как прежде за бочку пива брали 8 гульд. при цене ячменя в 3–3,5 гульд., хмеля в 3,5 штив, а угля в 13–15 гульд. Но от мероприятия, подобного испрашиваемой премии, вряд ли можно было ожидать чего-либо полезного. Нужда в хмеле не ослабевала; его повсюду нехватало. Амстердамские торговцы хмелем с самого начала противились запрещению его вывоза. Как и всегда, Амстердам и в этом случае стоял на стороне более свободных течений в экономике. Изданное в конце 1805 г. кратковременное запрещение вывоза было отменено в начале 180.6 г. Хмель начали ввозить даже из Северной Америки.

Новая конституция 1798 г. формально положила конец привилегии городов, в силу которой право пивоварения ограничивалось городскими пределами; как мы уже видели, на деле эта привилегия уже много раз нарушалась. Попытка пивоваров в 1805 г. еще раз повернуть вопрос о пивоваренных заводах в деревне в свою пользу провалилась, так как правительство отвергло притязания пивоваров, сочтя их противоречащими системе «просвещенного управления». Налоговое обложение пива было упрощено. После упразднения в 1805 г. прежнего акциза на пиво и с вступлением в силу после присоединения к Франции французских законов пиво было обложено акцизом в 2 фр. с гектолитра.

Сравнительно прочным оставалось положение винокурения. Но и в этой отрасли промышленности начался, по-видимому, с конца XVIII в. частичный упадок. Сбыт на схидамской бирже уменьшился в связи с повышением цен. Поэтому с 1799 г. запись в биржевую книгу совсем прекратилась. В 1784 г. от всех нидерландских заводов, куривших вино из зерна, в Генеральные штаты поступило ходатайство о понижении экспортных пошлин на хлебную и можжевелевую водку (джин) на 1 гульд. 10 штив. с оксгофта (225 литров). Инициатива в этом деле исходила от Роттердама и Делфсхавена. Но записанные в Схидаме цифры: в 1775 г. — 120 винокуров, в 1792 г. — 220 и в 1798 г. — 260, не говорили об упадке. Во всей Голландии имелось еще в конце XVIII в. 400 винокуренных заводов, приносивших 17 млн. гульд. дохода; за вычетом местного потребления оставалось все еще 11–12 млн. гульд. По мнению Метелеркампа, винокурение являлось одной из немногих отраслей промышленности, не пришедших в упадок в XVIII в., и с этим можно согласиться. Легко понять, что во время французского господства это производство, как и другие, не могло достигнуть нового расцвета.

Даже давно пришедшее в упадок лейденское суконное производство пытались оживить при помощи различных экспериментов. Известен ряд проектов конца XVIII в. и начала XIX в., имевших целью вывести это производство из его печального состояния. Цеховые преграды пали, и в голову приходили всевозможные планы протекционистского свойства, вроде того, чтобы вменить в обязанность всем городским служащим одеваться только в лейденское сукно. Но падения не задержали: в 1810 г. оставалось 60 ткацких станков против 150 в 1753 г. Если в среднем считать 30–40 чел. на станок, то ясно, как низко пало производство. И все-таки, несмотря на общее тяжелое положение, и в то время возникали еще новые предприятия. Так например, в 1801 г. открылась тиковая фабрика в Гарлеме, а в 1802 г. ситценабивная фабрика в Гауде.

В это именно время, на смене столетий, английская хлопчатобумажная промышленность обогнала нидерландскую. В 1802 г. в Энсхеде насчитывалось около 50 прядильных машин, которые считались, впрочем, отстающими от английских по своим техническим качествам. Вообще в Нидерландах с большим трудом свыкались с применением машин в промышленности. Последовавшее затем беспокойное время, с блокадой Англии, не было благоприятным для введения машин в Нидерландах. Хлопок получали из Амстердама, являвшегося до континентальной блокады крупным рынком хлопка для всего континента.

Во время французского господства в связи с упадком судостроения пришли в упадок также связанные с ним отрасли производства. До 1795 г. в Роттердаме было — кроме верфи Ост-Индской компании и государственной верфи — еще 7 частных верфей, строивших ежегодно 5–7 судов и занимавших приблизительно 600–700 рабочих. Теперь они заглохли. То же случилось с тамошними канатными заводами, которых прежде было 4. Теперь из них действовали только 3, притом на местной пеньке; в них работали 30–35 рабочих вместо прежних 60–70.

На голландское судоходство континентальная система и последующее присоединение к Франции оказали не менее пагубное влияние, чем на промышленность. Уже с наступлением нового века голландские суда начали все чаще и чаще искать себе прибежища под иностранными флагами. Голландские купцы даже тайно сооружали французские и английские каперские суда, которые охотились за голландскими кораблями; таким путем их хозяевам доставались деньги за страховку и выручка с захваченных товаров, которые продавались в Англии или во Франции. Постепенно все судоходство перешло в руки нейтралов, а именно Гамбурга, Бремена и Дании.

По временам, в результате континентальной системы, голландские порты оставались совсем закрытыми, например с конца ноября 1808 до июня 1809 г.. Присоединение к французской империи Гамбурга и Бремена закрыло доступ голландцам и под их флаги. Теперь торговля Нидерландов с заграницей могла вестись только по имперским лицензиям; императорское правительство не без успеха придерживалось и здесь, как и в ганзейских городах, такой системы изъятий из общих воспрещений для судоходства и торговли.

Все суда должны были отплывать из Амстердама или из Роттердама; третья часть груза по стоимости должна была состоять из шелковых материй и предметов роскоши французского производства, в остальном из масла или сыра, клеверных и цветочных семян, цветочных луковиц, горчичных семян, вина, цемента, кирпича, слив, голландского полотна, тканей, бумаги и т. п. Ввозить разрешалось: строевой лес для кораблей, доски, мачты, дерево для бочарного производства, рогожи, смолу, медикаменты, серу, кожи из Буэнос-Айреса, льняное семя, золото, серебро, испанские пиастры. Стоимость экспорта сообразовалась с ценами места назначения груза, стоимость импорта — с ценами заграничного рынка, где товары были закуплены. Коммерсанты жаловались также на в высшей степени странные постановления; так, ввоз шелков и предметов роскоши в Англию был воспрещен и возможен поэтому не иначе, как контрабандным путем. Лицензии, единственной целью которых было выкачивание денег из Англии, являлись вообще поводом к большим злоупотреблениям и причиняли много хлопот даже самим французским чиновникам. Судоходная и письменная связь с Англией не прекращалась полностью даже и помимо лицензий. Даже обмена товарами не удалось подавить окончательно. Большинство мэров мелких прибрежных голландских городов принимало участие в этой торговле.

Столь же печально было положение сельдяного промысла. Сильный упадок в нем замечался уже в конце XVIII столетия, но с 1807 г. он ускорился. В 1810 г. вышло в море всего 20 буйсов, которые привезли 194 ласта рыбы. Для Делфсхавена последние известные нам цифры относятся к 1795 г.; в тот год вышел в море один единственный буйс и привез целых 13 ластов рыбы. Многие суда для ловли сельдей перешли в руки иностранцев; особенно предприимчивыми в этом направлении были жители Ольденбурга.

С падением республики и французского владычества для сельдяного промысла начался наиболее тяжелый период. Правда, освободились от некоторых прежних ограничений, но зато наступил и конец получавшимся до сих пор правительственным субсидиям. Ощущался также сильный недостаток в моряках. Экспортную торговлю сельдями пытались поддержать укладкой заграничных сельдей в голландские бочки и засолом зёйдерзейской сельди. Но уже в 1798 г. все старые законы о сельдях были восстановлены, а большой закон о рыболовстве 1801 г. повторял все прежние постановления. Крайне неблагоприятное влияние на рыболовство оказывали продолжавшиеся военные действия. Чувствовалось это даже маасским рыболовством, где до тех пор дело обстояло наиболее благополучно. Запрещение рыбакам оставаться в море долее 24 часов сряду сделало ловлю сельдей и другой рыбы для засола совершенно невозможной. Облегчение сельдяного промысла наступило лишь после императорского декрета от 25 апреля 1812 г., давшего свободу морскому рыболовству. Однако на Ярмутских отмелях разрешалось ловить рыбу только жителям Нордвейка и Катвейка, и дольше месяца они не имели права там оставаться.

Еще хуже обстояло дело в китобойном промысле. Те немногие суда, которые плавали еще под голландским флагом, страдали от недостатка в матросах. Они часто комплектовали команду в Германии, в частности в районах Нижнего Везера, жители которых соглашались наниматься на суда. В начале XIX столетия в период краткого перемирия 1802 г. были восстановлены премии за китобойные рейсы. Даже была основана «Китобойная компания Южных морей» с капиталом в 790 тыс. гульд., однако она так и не приступила к деятельности.

Для сельского хозяйства этот краткий период создал юридически и практически весьма выгодные условия. В новой конституции Батавской республики забота о земледелии нашла себе ясное выражение. В ст. 54 говорилось, что общество требует от Батавской республики наиболее энергичного поощрения земледелия для его процветания, что особенно касается еще не возделанных, пустующих земель. Это было, конечно, прогрессом по сравнению с прежними временами, когда сельскому хозяйству уделялось мало внимания.

Еще большее значение, чем эта теоретическая программа, имело упразднение той же конституцией всех помещичьих привилегий, десятин и пр. Конституциями 1801 и 1805 гг. отменено было также ленное право — при уплате землевладельцам небольшой компенсации. Впрочем, уплата десятины духовенству конституциями не отменялась.

Основательно взялись также за раздел земель, находившихся в общем владении марок, или общин. До конца XVIII в. общинные земли юридически и фактически оставались почти всецело в том состоянии, в каком они дошли от средних веков. Их правовое н фактическое положение было различным в каждой провинции. Марки отчасти являлись объединениями, наделенными публично-правовой юрисдикцией. Конституция 1798 г. отменила такое положение, придав маркам частноправовой характер. На этом пока и остановились, фактически не урегулировав положения. В XIX, столетии началась беспрерывная борьба против марок; законом 16 апреля 1809 г. устанавливался порядок раздела общинных земель между лицами, имевшими на это право, и с их согласия. Но подобно многим другим мероприятиям, предписанным законами того времени, это распоряжение не было проведено в жизнь.

Полезной для сельского хозяйства была отмена многочисленных, мелких и крупных налогов, проведенная конституцией 1798 г. До проектировавшегося общего урегулирования налогового обложения дело, правда, не дошло, а остановилось на предложениях. В общем нидерландские крестьяне не слишком страдали во время французской оккупации, когда цены на зерно стояли высоко, а запреты на вывоз молочных продуктов часто обходились.

Многочисленные запреты на вывоз зерна и картофеля, которые издавались в 1795–1802 гг., лишь временно мешали такому ходу развития.

Следует, однако, отметить, что в период глубочайшей депрессии в торговых делах находились купцы, которые вкладывали оставшиеся еще у них капиталы в землю и в мелиорацию. Так, 23 роттердамских купца с бургомистром Виллемом Сюрмондом во главе занялись запруживанием полдера «Луис» (позже названного полдером Вильгельмины) в Южном Бевеланде, в Зеландии, что дало 4 тыс. моргенов пахотной земли. Если, с одной стороны, это являлось признаком доверия к сельскому хозяйству, то, с другой — это доказывало, что в то время можно было доверять капитал с надеждой на получение с него доходов единственно только земле.

Весьма плачевную картину представляли финансы того времени. Если и раньше положение их было, как мы уже видели, крайне неблагополучным, то теперь оно ухудшалось с увеличивающейся быстротой. Экономический крах, вполне закономерно, оказывал на них в высшей степени пагубное влияние. Начиная с 1785 г. была поставлена задача более равномерного распределения налогов и реорганизации системы квот. В 1792 г. новая схема распределения квот была готова: по ней на Голландию приходилось 621/20%, на Фрисландию 91/2% (до того 111/2%), на Зеландию 33/4% (раньше 9%), на генералитетные земли — 41/2%. В связи с происшедшим тогда политическим переворотом эта реформа не была осуществлена, да ввиду наступившего тогда тяжелого положения она принесла бы мало пользы. В прежнее время имущественные налоги исчислялись в размере каждого сотого пеннинга и т. д.; теперь же обложение было более строгим. В 1788 г. со всякого имущества в Голландии взималось 4%, в 1793–1794 гг. — 2, в 1795 и 1796 гг. — по 6%; за 17 лет (1788–1804) всего со всех видов имущества — 36%[; кроме того, с доходов в 1797 г. — 8%, в 1798 г. — 10, в 1801 г. — 4 и в 1802–1804 гг. — по 7%, итого за годы 1797–1804 — 53%. Но все это, в конце концов, помогало мало. Источники богатства иссякли и не могли больше удовлетворить возраставших требований. Бремя государственного долга между тем сильно возросло. В конце столетия сумма долга равнялась 1126 млн. гульд., но большая часть его была навязана государству после 1795 г. Ниже мы еще возвратимся к этому.

Батавская республика приняла на себя все долги отдельных провинций, адмиралтейств, Ост-Индской компании и др. В первом государственном бюджете новой республики, опубликованном в 1799 г., расходы исчислялись в 79 666 937 гульд., из которых 29 257 196 гульд. приходилось на уплату процентов и рент; за вычетом потребностей провинций можно было рассчитывать приблизительно на 33 млн. гульд. дохода. При непрерывном росте государственного долга в ближайшие затем годы, проценты на который возросли с 1795 до 1804 г. на 34 млн. гульд., возможность вести правильное финансовое хозяйство была совершенно исключена.

Эксперты вроде Гольдберга и Гогеля тщетно настаивали после внимательного изучения существовавшего финансового положения на радикальной реформе налоговой системы, как на единственном средстве спасения страны от полного банкротства. «Налоги, — писал Гольдберг 19 мая 1799 г., — негодны и гибельны для национальной промышленности; необходима более совершенная и мудрая система обложения». Налоги достигали в то время 64 фр. на душу, тогда как во Франции приходилось на человека всего 15 фр. Кроме того, необходимо было упрощение управления и налогового обложения, и особенно уравнение обложения внутренних провинций с провинцией Голландией. Это устранило бы существовавшие недостатки, контрабанду, коррупцию и позволило бы сократить штат чиновников. Такое обещание содержалось уже в конституции 1798 г.; в правление Шиммельпеннинка, в 1805 г., надеялись, наконец, на возможность взяться за это по-настоящему.

Ведь налоговое неравенство между отдельными провинциями бросалось всем в глаза; например, богатая провинция Гронинген, с населением на 20 тыс. человек большим, чем в Утрехте, и на 30 тыс. большим, чем в Зеландии, платила на 700 тыс. гульд. в год меньше, чем каждая из этих провинций. Таким образом, обитатель Гронингена платил 12 гульд. в год, житель Утрехта — 22 гульд., а зеландец — 25 гульд. Проектировалось введение нового косвенного налога, который должен был принести государству 52–53 млн. гульд. дохода.

Однако в затруднительных политических условиях последующего времени удалось осуществить лишь самую малую часть новой, разработанной Гогелем, системы. Торговля, судоходство, промышленность были доведены до полного расстройства и все менее и менее годились быть источниками налоговых поступлений в государственную казну; к казне предъявлялось все больше требований, долги росли. Все это мешало проведению налоговой реформы. А то, что было проведено в жизнь, не могло успокоить общественность; облегчения тяжелых налогов оно не принесло. В 1805 г. снова должно было быть уплачено 3% со всех видов капитала, что было весьма обременительно, в частности для купцов.

Ни правительство короля Людовика, ни империя не были в состоянии облегчить это бремя. Тот факт, что даже в 1813 г. в Амстердаме имелся ряд лиц с очень значительными доходами, а именно 50 человек, доходы которых колебались между 25 тыс. и 60 тыс. гульд., не должен заслонять общего плохого материального положения. Большинство из этих пятидесяти были богатые крупные купцы и банкиры, в том числе Браундберг, Голл, Борский, Виллинк. По сравнению с прежними временами, когда богатством располагало значительно большее число лиц, обладавших притом каждое значительно большим состоянием, положение в 1813 г. было весьма скромным. Между тем, государственный долг возрос чрезвычайно. При вторжении французов в Нидерланды в 1795 г. расходы увеличились. В провинции Голландии сумма их составляла в 1795 г. 50 596 837 гульд., в 1797 г. — 42 732 358 гульд., тогда как доходы в те же годы выразились в цифрах 49 918 007 и 40 346 741 гульд.Не лучше было и в других провинциях, но в Голландии финансы были обременены сильнее всего. В прочих провинциях, за исключением Оверэйсела, доходы превышали обыкновенные расходы, тогда как Голландия имела в 1796 г. дефицит в 4,5 млн. гульд. В общем же обложении на долю Голландии приходилось тогда больше, чем на долю Гелдерланда, и в шесть раз больше, чем на долю Фрисландии.

В 1799 г. долги всех провинций были, наконец, соединены в единый долг государства. Утверждают, что это было сопряжено с преимуществами для Голландии. Но против этого можно возразить, что причиной ее задолженности являлась отчасти невозможность оплачивать из своих обыкновенных доходов свою долю общего обложения, да кроме того еще выдавать ссуды провинциям, не выплатившим причитающихся им налогов. Таким образом, Голландии возвращались только те средства, которые она уплачивала в течение долгого времени, почти с основания республики, за себя и за другие провинции.

Объединение всех долгов и обязательств было связано с объявлением всех их национальным долгом. Сюда входило большое количество облигаций, рецеписс и квитанций «генералитета», отдельных провинций, адмиралтейств, наконец, Ост-Индской компании, обязательства которой, после ее ликвидации, были взяты на себя государством. У одной только провинции Голландии различалось не менее 24 видов долговых обязательств, выкупных рент, рецеписс и т. д. Адмиралтейства выпустили 21/2-процентные и 4-процснтные облигации, Ост-Индская компания также; помимо этого, она выпустила еще непрерывно-доходные билеты из 6% сроком на 25 лет. Были сделаны попытки установить общий процент для всех капиталов, полученных в виде кредита на различных условиях, но это удалось сделать только в 1814 г.

Пока же пытались установить бюджет и сбалансировать его, но, как мы видели выше, — безуспешно. И дефицит и долги росли со страшной быстротой. В 1805 г. государственные расходы составляли 95–96 млн. гульд., причем 30 млн. гульд. из них шли на уплату процентов и на погашение долга. Ежегодный дефицит достигал 62–63 млн. гульд.; сумма уплачиваемых процентов сравнялась с суммой всех государственных расходов прежних времен. Одно только содержание французских войск стоило республике в 1804 г. 229 млн. гульд. Когда в 1806 г. Людовик Наполеон сделался королем Голландии, в кассе государственного казначейства хранилось 200 тыс. гульд.; но в то же время имелось налицо 44 млн. гульд. неоплаченных долгов.

Ввиду такого положения неудивительно, что кредит республики неуклонно падал. Батавские рескрипции, выпущенные «генералитетом» в 1797 г., подлежали оплате либо по розыгрышу 22 сентября каждого года, либо после заключения мира (payables après la paix). Курс первых на каждое 10 января составлял: 1797 г. — 60–61; 1798 г. — 441/2–46; 1799 г. — 35–36; 1800 г. — 33–34; 1801 г. — 31–32; 1802 г. — 29–30; 1803 г. — 28–29; 1804 г. — 27–28. Облигации «payables apres la paix» котировались 10 января 1797 г. в 25–26. В связи с ожидавшимся заключением мира они поднялись в цене и достигли в декабре 1802 г. наивысшего курса в 71, но затем снова упали; при последней котировке 29 ноября 1811 г. их курс стоял на уровне 111/2- 12. Не лучше обстояло с курсом различных облигаций и пр., все еще котировавшихся на бирже. Облигации зеландского адмиралтейства, стоявшие еще в 1809 г. на уровне 34, упали в 1811 г. до 8, квитанции (рецеписсы) Ост-Индской компании понизились за тот же срок с 38 до 9 гульд. В ноябре 1811 г. выпуск биржевого бюллетеня ценных бумаг был прекращен, так что с тех пор отметка курса производилась лишь частным образом. Эти частные записи показывают, до какой степени кредитная система пришла в упадок; например, в ноябре 1812 г. 21/2-процентные бумаги, внесенные в «Гросбух государственного долга» (Grootboek der publieke Schuld) котировались в 121/2, 3-процентные — в 141/2, 5-процентные — вместо 100 в 231/2.

В царствование короля Людовика государственный долг увеличился на 90 млн. гульд., сумма уплачиваемых ежегодно процентов достигла 40 млн. гульд.. Но, несмотря на то, что перед всеми взорами все с большей ясностью открывалась финансовая пропасть, к которой стремилось государство, в условиях того времени не представлялось возможности изменить что-либо по существу.

8 1807 г. был заключен заем в 40 млн. гульд., который подлежал ежегодной амортизации на 4 млн. гульд. и окончательному погашению в 1825 г. Но потребность в новых средствах, изыскать которые можно было только посредством займов, не прекращалась и дальше. К моменту включения в состав империи капитальный долг республики составлял 1264 051561 гульд..

Объявление 9 июля 1810 г. о том, что проценты по государственному долгу за текущий год будут выплачиваться в размере одной трети их номинальной суммы, было в то же время объявлением государственного банкротства. Предполагавшееся слияние голландского и французского долга не состоялось. За период принадлежности Нидерландов к империи долг продолжал расти, а именно на 1598 459 фр.; долг этот происходил от ликвидации фондов упраздненного в 1812 г. Тевтонского ордена. В поисках денег были выпущены, согласно императорскому декрету от 23 сентября 1810 г., объявленные платежным средством 500-гульденовые облигации 4-процентного займа под домены, всего на сумму в 30 млн. фр., в которой исчислялись недоимки голландского долга после его уменьшения до одной трети. За время до падения наполеоновского режима в Голландии из этого займа было истрачено 9 млн. фр. Фактически республика давно уже обанкротилась; выпущенные рескрипции не имели решительно никакого солидного покрытия.

Наполеон, желавший покончить с существовавшей до этого времени финансовой системой, уже в 1805 г. требовал объявления банкротства и отказался от этой мысли только по совету Шиммельпеннинка. Последний разъяснил императору, что 16–18 млн. гульд. из тех 30 млн., которые республика платила ежегодно в виде процентов, состояли из разного рода налогов, уплачиваемых собственниками, почти исключительно нидерландцами. Объявление банкротства разорило бы их, а с тем вместе приостановилась бы и уплата налогов. Республика сэкономила бы на этом не свыше 4–5 млн.. В сущности это являлось только отсрочкой; положение кредиторов республики не стало лучше от того, что банкротство было объявлено пятью годами позже.

С последнего десятилетия XVIII в. внешние займы заключались реже. Причиной этого являлась, во-первых, неустойчивость политического положения, затем — оскудение капиталами. Но даже в то время, как дела Голландии в достаточной мере ухудшились и кредит ее значительно упал, в 1798 г. амстердамский банкирский дом Э. Крузе и К° вел еще переговоры с Испанией о займе в 3 млн. гульд. из 5%. Проницательные люди, каким являлся, например, финансовый агент Гогель, воспринимали это с горечью. Гогель вообще осуждал широкое развитие рантьерства среди частных лиц — держателей займов и сомневался в возможности повысить национальное благосостояние процентами от займов. «Сохрани бог от вражеского вторжения всякое общество, состоящее из рантье», — восклицал он. Он был прав в своих жалобах на то, что голландские деньги используются повсюду на вещи, не имеющие ничего общего с государственными интересами родной страны.

Истощение экономических ресурсов фактически не допускало продолжения прежней системы займов. В одном французском донесении в апреле 1799 г. говорится о том, что сумма процентов, получаемых с инвестированных за границей капиталов, составлявшая прежде 50–60 млн. гульд., теперь не превышала 7–8 млн. гульд.. Если правители того времени воображали, что смогут извлечь еще крупные средства из неисчерпаемого якобы голландского богатства, то они ошибались. Весной 1800 г., когда Батавская республика уже изнемогала под бременем налогов и вследствие упадка судоходства и внутреннего хозяйства, Бонапарт отправил в Амстердам генерала Мармона для заключения займа в 12 млн. ливр, либо под батавские рескрипции, либо под залог государственных имений, или за право вырубки леса. Но попытка не удалась: амстердамские банкиры не захотели развязать кошельки под тем предлогом, будто большие требования, предъявляемые к ним государством, не допускают таких сделок.

Вполне понятно, что страна, о которой еще в 1791 г. банкир Хопе — человек, который должен был знать это, — говорил, что она расходует не более пяти восьмых, максимум — до трех четвертей своих доходов, была в состоянии предоставлять чрезвычайно широкий кредит. Уже во времена Кромвеля Нидерланды получали деньги за 4% и давали их Кромвелю за 6%, а сменившему его королевскому правительству — за 6–8%., Такое положение по существу не изменилось и в позднейшее время. И данное нами выше описание, вовсе не претендующее на исчерпывающую полноту, показывает, в каком огромном объеме голландские капиталы вывозились за границу, даже если допустить, что часть этих займов могла покрываться английскими деньгами. В конце концов, как правильно замечал Гогель, такое хозяйство, основанное на стрижке купонов, оказывалось гибельным, а его продуктивность — исчерпанной. Если еще в 1802 г. одна торговая фирма в Амстердаме ссудила императору 700 тыс. гульд. на уплату процентов по займам, то это свидетельствовало лишь о доверии к должнику, но предоставление в долг ненадежному должнику займа для уплаты процентов на непрочный и переобремененный долгами капитал никак нельзя было счесть правильным национальным финансовым хозяйством. То же можно сказать и относительно сделки амстердамского банкирского дома Браунсберга с саксонским королем, которому он ссудил в 1807 г. более чем 1 400 тыс. гульд. под залог драгоценных камней и жемчуга. Можно считать установленным факт, что уцелевшие еще крупные капиталисты, а число таковых было, как мы видим, не так уж ничтожно, относились в общем с большой осторожностью к заграничным займам. К тому же положение вскоре изменилось в том смысле, что должниками, притом не самыми верными, сделались сами голландцы. -Сумма в 1 175 238 гульд., которую Генеральные штаты задолжали дому Ротшильда, пожалуй, еще с 1788 г., не была уплачена даже и в 1807 г.; позже эти долговые претензии наравне с остальными государственными долгами были снижены на одну треть. Заключенный в 1809 г. амстердамскими банкирами Тейлером ван Халлом и Вильсом договор о займе в 3 млн. гульд. Вестфальскому королевству под обеспечение гарцских рудников и соляные промыслов вовсе не удалось осуществить, потому что публика его не поддержала. Так же мало подписчиков нашлось в 1809 г. для прусского займа в Амстердаме. Дания тоже вела в то время переговоры с Голландией об отсрочке остающихся за ней 8700 тыс. гульд., и голландским кредиторам пришлось покориться неизбежности. Еще в 1813 г. пытались заключить в Голландии заем для Дании в 8 млн. фр. из 6% и под гарантию всех доходов государства и коронных драгоценностей; но заем не состоялся.

Постепенно дал себя почувствовать недобор поступлений процентных платежей по займам. Швеция прекратила платежи уже в 1807 г., Дания, правда, выкупила долги своих Вест-Индских островов, но эти деньги лежали в сундуках в Лондоне. Испания вовсе не платила, так же как и Австрия. В 1810 г. Голландия числила за Англией еще 10–12 млн. ф. ст. долга, причем проценты по этому долгу здесь тоже не поступали.

Особенно много огорчений доставила своим кредиторам Австрия. После 1794 г. амортизация долга прекратилась под тем предлогом, что будто бы голландское правительство поддерживало мятежное движение в австрийских Нидерландах. В 1802 г. Австрия возобновила платежи, обещала также заплатить недоимки по процентам. Платежи производились по условию в Голландии и в голландской валюте, по твердому курсу. Но в конце 1804 г. императорским указом было постановлено впредь производить платежи в Вене и австрийской бумажной валютой по ее номинальной стоимости. Это означало не что иное, как замаскированное банкротство, и вызвало многочисленные возражения. Австрийское правительство ответило на них просьбой об авансировании 18–24 млн. Голландский посол в Вене Дирк ван Хогендорп выступал там в 1808 г. в качестве представителя кредиторов. Прежде чем думать о новом займе, голландские банкиры требовали гарантий, а именно залога государственных имений. Подавленное состояние австрийского правительства в предвидении новой войны сделало его сговорчивым; оно даже пожелало продать домены, на залог которых прежде не соглашалось: однако покупателей, пои тогдашних условиях, не находилось. При том ужасном финансовом кризисе, который переживала Австрия, начиная с 1810 г., ей, видимо, не удалось заключить заем; о займе упоминается, но осуществлен он не был: в Голландии вовсе не доверяли австрийским бумажным деньгам. Объявление банкротства в 1811 г. положило конец всем дальнейшим попыткам. Голландские кредиторы приняли участие в урегулировании австрийского государственного долга только после установления общего мира в 1817 г.

Если Наполеон был намерен ввести в Голландии налог на доходы от займов, приходилось во всяком случае считаться с их постоянным уменьшением. Недостаток денег, естественно, усиливал нежелание участвовать в иностранных займах, и едва ли еще была необходимость в вышедшем в мае 1808 г. законе, которым вложение голландских капиталов в иностранные займы ставилось в зависимость от королевского разрешения.

Политическое положение в Европе в конце XVIII столетия не могло, конечно, пройти бесследно и для амстердамской биржи. Учреждение, в такой степени зависевшее от международной политики и от кредита своей страны, не могло остаться нечувствительным к влиянию событий эпохи. Это проявлялось не только в изменении курса отечественных бумаг, о чем уже упоминалось выше, но и вообще во всем вексельном обращении. Уже весной 1780 г., когда англо-французская война сделала положение на море ненадежным, голландский курс векселей на Амстердам, которыми русские имели большей частью обыкновение расплачиваться в своих торговых сношениях с Западной Европой, стоял так низко, что при этом терялось 15–16%, а это не входило ни в русские, ни в голландские интересы. Положение сильно ухудшилось, когда к Нидерландам приблизилась революционная война; голландский курс упал очень низко, и вексельные сделки, отчасти заменявшие на лейпцигской ярмарке денежное обращение, а для русских покупателей заключавшиеся преимущественно в векселях на Амстердам, были поставлены под сильную угрозу.

На Михайловой ярмарке 1794 г. ввиду того, что банковские деньги не котировались, падение кредита Амстердама заставило оплачивать векселя наличными деньгами, впрочем с величайшей осторожностью.

Как сильно мало-помалу упало доверие к голландским векселям и как отразилось на вексельном обращении передвижение экономического центра тяжести с Запада на Восток, станет ясным, если взглянуть на вексельное обращение известного берлинского банкирского дома того времени — Шиклера. Он издавна поддерживал оживленные денежные сношения с крупными центрами — Амстердамом, Лондоном, Гамбургом; с Амстердамом — отчасти в связи со своими крупными операциями по торговле сахаром.

Шиклер находился в особенно тесных сношениях с фирмами «Томас и Адриан» и «Хопе и Кº».

Особенно наглядным было перемещение денежных операций Шиклера из Амстердама в Гамбург. В то время как оборот этой банкирской фирмы в голландских векселях снизился с 2 655 870 гульд. в 1787 г. до 513 тыс. гульд. в 1794 г., объем операций Шиклера с гамбургскими векселями увеличился за те же годы с 164 288 талеров до 691 тыс. талеров; а в 1795 г. Шиклер имел на. 697 тыс. гульд. голландских векселей и на 1221 тыс. талеров — гамбургских. В дальнейшем дела оборачивались все больше в ущерб Амстердаму.

После краткого перерыва в 1802–1803 гг. обращение голландских векселей снова быстро пошло вниз; в 1806 г. у Шиклера обращалось голландских векселей всего на 317 тыс. гульд., гамбургских же — на 2 171 тыс. талеров. Впрочем, с этих пор началось также сокращение гамбургского вексельного обращения, голландское же пошло медленно на подъем. 1811 год был последним годом, когда за Гамбургом с его 441 083 талерами оставалось преимущество над Амстердамом; после этого Гамбург отступил совсем, уступив свое место Лондону: в 1814 г. обращалось лондонских векселей на 279 400, амстердамских — на 341 135, а гамбургских — только на 2561 талер.

Таким образом, как видно, даже в период самого глубокого падения нидерландского хозяйства амстердамская биржа не утратила своего влияния на финансовые дела. Разразившийся в 1810 г. огромный кризис начался, между прочим, с прекращения платежей крупным банкирским домом Смета в Амстердаме. Амстердам рее еще занимал заметное место в европейской кредитной системе.