Бахрам и отец бережно перенесли Крестинского в фургон. Охотника уложили на расстеленные одеяла.

Наполнили горячим чаем термос, и теперь мама держала его вместе с аптечкой наготове.

Бахрам завёл мотор. Мы уже попрощались с чайханщиком, который пожелал нам счастливого пути.

И вот тут-то Гера извлёк свою флейту из футляра и заиграл арию Орфея, устроившись на ступеньках чайханы.

— Вы с ума сошли! — сказал Муравьёв. — Мы уезжаем, торопимся, а вы опять со своей музыкой!

Он играл ещё лучше, чем прежде. Музыка его была слышна далеко вокруг. Её нельзя было не слушать. Бахрам выключил мотор и выглянул из кабины. Отец подошёл ближе к Утину, забыв взглянуть на часы. Мама слушала музыку издали. А когда Гера Утин окончил арию, чайханщик подошёл к нему, положил ему руку на плечо и сказал:

— Меня зовут Али. Ты очень хорошо играешь. Приезжай, моим гостем будешь…

— Очень рад, — сказал Гера, — очень рад. — И снова заиграл на флейте.

И вдруг, словно из-под земли, выросла худая насторожённая собака и подошла к фургону.

— Волчок! — закричал я.

Волчок подошёл к машине.

Но Крестинский крепко спал и не видел этого.

— Орфей! — сказал Муравьёв, обращаясь к Герасиму Утину. — Ничего не скажешь.

— Теперь вы понимаете, — воскликнул Гера, — что такое музыка!

Я схватил Волчка и поднял его с земли. Мама помогла мне, и Волчок прыгнул в кузов, стал тормошить Крестинского, лизать ему щёки.

Крестинский обнял его за шею и тихим голосом сказал:

— Волчок!