Бахрам и отец бережно перенесли Крестинского в фургон. Охотника уложили на расстеленные одеяла.
Наполнили горячим чаем термос, и теперь мама держала его вместе с аптечкой наготове.
Бахрам завёл мотор. Мы уже попрощались с чайханщиком, который пожелал нам счастливого пути.
И вот тут-то Гера извлёк свою флейту из футляра и заиграл арию Орфея, устроившись на ступеньках чайханы.
— Вы с ума сошли! — сказал Муравьёв. — Мы уезжаем, торопимся, а вы опять со своей музыкой!
Он играл ещё лучше, чем прежде. Музыка его была слышна далеко вокруг. Её нельзя было не слушать. Бахрам выключил мотор и выглянул из кабины. Отец подошёл ближе к Утину, забыв взглянуть на часы. Мама слушала музыку издали. А когда Гера Утин окончил арию, чайханщик подошёл к нему, положил ему руку на плечо и сказал:
— Меня зовут Али. Ты очень хорошо играешь. Приезжай, моим гостем будешь…
— Очень рад, — сказал Гера, — очень рад. — И снова заиграл на флейте.
И вдруг, словно из-под земли, выросла худая насторожённая собака и подошла к фургону.
— Волчок! — закричал я.
Волчок подошёл к машине.
Но Крестинский крепко спал и не видел этого.
— Орфей! — сказал Муравьёв, обращаясь к Герасиму Утину. — Ничего не скажешь.
— Теперь вы понимаете, — воскликнул Гера, — что такое музыка!
Я схватил Волчка и поднял его с земли. Мама помогла мне, и Волчок прыгнул в кузов, стал тормошить Крестинского, лизать ему щёки.
Крестинский обнял его за шею и тихим голосом сказал:
— Волчок!