Глава I

Сережа! А ну, осмотрись хорошенько. Сдается мне, будто мы сошли не на том полустанке. Что-то и местность мне эта не нравится, да и не вижу я ни людей, ни духового оркестра.

— Полустанок тот самый, а люди, по всему видно, в поле, вот им и некогда нас встречать. Да оно так и лучше.

— Может быть, оно и лучше, а помнишь, как ты расхваливал свою Кубань? Поедем ко мне, у нас такие хорошие люди, они нас будут встречать, у нас и то есть, и это есть, духовой оркестр и прочее… А получается, видишь, как некрасиво: два героя стоят на безлюдном полустанке, как иностранцы… Хотя бы твоя сестренка вышла нас встречать.

— Ах, вот ты о ком беспокоишься. Скоро, Семен, ты увидишь мою сестренку. Теперь мы уже дома!

— Ты-то — дома, а я — в гостях…

Так разговаривали два друга — Сергей и Семен. Пассажирский поезд, на котором они приехали, давно скрылся в степи, а друзья все еще стояли на платформе возле своих дорожных вещей.

Сергей Тутаринов был высокого роста, чернолиц, худощав и немного сутуловат. На нем была гимнастерка с погонами младшего лейтенанта, подпоясанная ремнем с портупеей; на груди — медаль «Золотая Звезда» и три полоски орденских ленточек. Новенькие бриджи, запыленные сапоги со сдвинутыми до щиколоток мягкими голенищами придавали его высокой фигуре стройный вид. Резкий очерк плотно сжатых губ, природная смуглость кожи, сросшиеся на переносье брови шириной в палец — все это придавало его лицу суровость…

Старшина Семен Гончаренко был роста невысокого, широкоплечий, — таких юношей обычно называют крепышами; чуб белесый, глаза большие и голубые-голубые, — даже слишком много в них этой небесной голубизны; брови узкие и такие белые, что в пасмурный день их почти не заметно, а в солнечный — они поблескивают, как крылышки бабочки.

Разительная несхожесть Семена и Сергея была заметна во всем. Если Сергей любил бриджи, сапоги с узкими голенищами, гимнастерку — и непременно с портупеей, то Семен, перед тем как покинуть свою часть, пошил брюки навыпуск, китель и полуботинки. Сергей ехал домой с погонами на плечах, вместо орденов у него на груди пестрели орденские ленточки, а Семен снял погоны, как только был объявлен приказ о демобилизации, зато украсил орденами и медалями новенький китель, впервые надетый им в дорогу. У Сергея лицо было суровое, карие глаза со светлыми крапинками смотрели строго, у Семена, наоборот, лицо было очень приветливое, а добродушная улыбка, казалось, не покидала его и во сне. Сергей по натуре — мечтатель, он весь в будущем; Семен же любил и принимал жизнь такою, какая она есть. Сергей легко увлекался, и если девушка ему понравится, то он готов идти за ней хоть в огонь; Семен же в сердечных делах был осторожен и всегда придерживался известного правила: семь раз отмерь — один раз отрежь.

— А знаешь, что мы сделаем, — сказал Сергей. — Вынесем вещи на дорогу, а там нас кто-нибудь подвезет.

— Далеко твоя станица?

— Не очень. Километров пятнадцать — не больше.

Семен ничего не сказал, только сокрушенно покачал головой, затем повесил на плечо скатку шинели, за спину — вещевой мешок, в обе руки взял по чемодану и медленно направился к пшеничному полю, мимо которого проходила дорога. Сергею достался радиоприемник, похожий на чемодан, обитый кожей, кое-какие покупки, завернутые в плащ-палатку, шинель и сумка с харчами.

Дорога лежала между пшеницей, еще не созревшей, но уже принявшей восковую окраску. Вдали, над щетиной колосьев, сперва показались бычьи рога, потом, точно из земли, выросли и быки огненно-красной масти, с белыми лысинами во весь лоб. Вскоре стало видно, что эти быки-красавцы тянут бричку — обыкновенную кубанскую бричку с невысокими дробинами. Алюминиевые бидоны выстроились на ней двумя рядами, а в передке сидела девушка, повязанная белой косынкой. Друзья молча переглянулись, так же молча посмотрели на бричку, и на белую косынку. Бричка двигалась томительно медленно, колеса плакали так жалобно, точно выговаривали: «А куда, куда нам спешить». Быки ложились на ярмо, «спорили»; казалось, оба готовы были в любую минуту остановиться, но не делали этого только из уважения к вознице. Белая косынка иногда чуточку шевелилась, над бричкой покачивался куцый батожок; иногда он ложился на спину быка, но так осторожно, точно боялся спугнуть влипшего в шерсть овода.

— Да, вот это движение! — заметил Семен. — На таких скоростях, Сережа, далеко не уедешь.

Сергей хотел было возразить, так как по опыту знал, что самые ленивые быки при умелом вознице могут двигаться куда быстрее, делая в час, по меньшей мере, шесть-семь километров, но как раз в эту минуту он заметил, что под белой косынкой скрывалось довольно-таки миловидное личико незнакомой ему девушки. Девушка тоже увидела военных — это было заметно уже по тому, как она быстро встала, оправила юбку, чуть прикрывавшую бронзовые колени, как затем в руке у нее каким-то чудом оказалось круглое зеркальце величиной с бычий глаз и как она в одну минуту успела увидеть в нем и свои черные немного сонные глаза, и поправить над бровями косынку, повязанную в виде шатра, и выпустить на лоб, как бы невзначай, непокорный завиток блестяще-черных волос. После этого девушка быстро спрятала зеркальце на груди за кофточку и, сделав вид, что военные ее вовсе не интересуют, стала торопить быков, которые по-прежнему равнодушно шагали по дороге.

— Сережа, — шепотом сказал Семен, — а возница-то… девушка красивая.

— Эх ты, тоже нашел красавицу, — ответил Сергей с той самодовольной улыбкой на лице, которая как бы говорила, что его друг еще не видел настоящих кубанских красавиц. — Обыкновенная девушка, наверно, с молочной фермы. — Про себя же Сергей подумал: «А у Семена глаз верный, девушка и в самом деле славная… Узнать бы для интереса, из какой она станицы».

Бричка тем временем поравнялась с нашими героями, и быки, отбиваясь и рогами и хвостами от мух, сами остановились.

— Чернобровая, — сказал Семен, — ты, случаем, не в ту сторону держишь маршрут?

— В ту самую, — ответила девушка.

— Подвези нас в Усть-Невинскую, — попросил Сергей. — Такую станицу знаешь?

— А как же, знаю. — Девушка с любопытством посмотрела на Сергея. — А вы кто ж такие будете? Усть-невинцы?

— Видите ли, гражданочка, — заговорил Семен. — Мы возвращаемся из Германии, но в дороге случилась маленькая неувязка. В Ростове дали телеграмму, а она, наверно, не дошла. Вот нас никто и не встретил.

Девушка поставила одну ногу на грядку, взмахнула кнутом, и смуглое ее лицо вдруг повеселело.

— Эх вы, герои! — засмеялась она, продолжая помахивать кнутом. — Что же это вы так опоздали? Война давно кончилась, а вы только домой собрались…

— А ехать домой никогда не поздно, — рассудительно заметил Сергей. — Так подвезешь?

— Садитесь, — сказала девушка. — Только на моих быках езда плохая. А еще я их буду пасти у реки, так что в Усть-Невинскую приедем вечером.

Вещи были сложены рядом с бидонами. Сергей сел поближе к вознице, а Семен устроился на чемодане, и они поехали. Бричка покатилась еще медленнее, быки переступали так осторожно, точно боялись своими широкими копытами потревожить дорожную пыль.

Сергей попросил у девушки кнут.

— Все равно ты их не развеселишь, — простодушно заметила она. — В жару быки быстрее не ходят.

— А у меня пойдут!

Сергей взмахнул кнутом. Быки сердито закрутили рогами, показали белые лысины и ускорили шаг. Ярмо перекашивалось то в одну, то в другую сторону, и колеса загремели веселей.

— Эх, механик-водитель! А ну, включай пятую скорость! — крикнул Семен, и перебрался ближе к девушке. — Мой друг, — сказал он, наклоняясь к ней, — опытный механик-водитель. На тридцатьчетверке — есть такой танк. Не знаешь? Чудесная машина! Так вот на этом танке он прошел боевой путь от Сталинграда до Берлина. Геройский танкист, а быками управлять не умеет.

— Семен, замолчи!

— Сережа, ведь это же факт. В его танке я был радистом-пулеметчиком, — есть такая должность в экипаже, — пояснил он, глядя на равнодушное лицо соседки. — Так что я не из головы выдумываю, а говорю фактически… Помнишь, Сережа, как мы на Прагу прорывались?

— Перестань, Семен!

— Ну хорошо, не буду.

Молчать же, да еще в присутствии девушки, Семен не мог.

— Давайте знакомиться, — снова заговорил он, заглядывая девушке в лицо. — Меня зовут Семен Гончаренко, родом из Орловской области, а мой друг Сергей Тутаринов — ваш, кубанец… А тебя как звать?

Девушка молчала, отвернувшись от Семена, и то завязывала, то развязывала концы белой косынки.

— Ну, как же тебя звать? — допытывался Семен.

— Никак, — сухо ответила девушка и отвернулась.

— Ой, какая гордая! Как же это так — живешь на свете безымянной?

— А на что тебе мое имя? Ой, какой быстрый!

— Просто интересно знать, — вмешался в разговор Сергей. — Везде принято знакомиться.

— А у нас не принято.

— Где же это — у вас?

— Нигде…

— Ну, скажи хоть одно имя, — упрашивал Семен. — К примеру, Соня, Варя, Поля?

— И не Соня, и не Варя, а… Смуглянка, — и девушка рассмеялась.

Такой ответ совсем озадачил танкистов. Невольно наступило молчание. Сергей, не зная что сказать, задумчиво смотрел на поля. Между дорогой и пшеницей лежала узкая полоска целины. Трава так пестрела цветами, что Сергею казалось, будто вдоль дороги протянулись ковры. Он соскочил на землю и стал рвать пунцовые маки. Смуглянка рассмеялась:

— Все цветы порвешь! Оставь хоть на развод!

Сергей, не разгибаясь, продолжал рвать цветы, левой рукой прижимая к груди букет.

— Смуглянка, — сказал Сергей, догнав бричку, — это я тебе…

— Зачем?

Девушка и сама, конечно, догадалась, зачем Сергей нарвал цветов, покраснела. Приняла букет неохотно, закрыла им свое смуглое лицо и стала обрывать губами лепестки мака. Сергей шел рядом с бричкой, видел, как падали на землю ярко-красные лепестки, и ему казалось, что встреча с этой черноглазой девушкой вовсе не случайна, что еще там, на фронте, когда он мечтал о родном крае, в воображении его вставала именно такая смуглолицая безымянка, которая давно ждала его, тосковала по нем… Он так размечтался, что споткнулся о куст и чуть не упал. Посмотрел на Семена и невольно улыбнулся. Гость чувствовал себя на возу хозяином. Он подсел к вознице и старательно прикалывал к ее кофточке цветок мака.

Невдалеке от дороги, поблескивая между кустарников, протекала Кубань. Река была в разливе, вода — мутная, цвета соломы, — вышла из отлогих берегов и залила огороды, луга, кустарники.

— Семен! Смотри — Кубань! — воскликнул Сергей. — Какая красота!

— Река как река, — сухо ответил Семен.

Вблизи берега бричка остановилась. Девушка соскочила на землю, хотела взять налыгач, но Сергей подбежал к ней, схватил за плечи, как бы невзначай сорвал с ее груди мак и стал распрягать быков.

Семен ушел к берегу, чтобы умыться и хорошенько рассмотреть реку, о которой так много говорил ему Сергей. Быки паслись, а возница разостлала в тени под бричкой бурку, села и оправила юбку на загорелых ногах. На Сергея она и не смотрела и почему-то была грустна и неразговорчива. Не зная, чем бы ее расположить к себе, Сергей вспомнил о радиоприемнике. Он снял его с брички и стал настраивать. Это немного развеселило девушку. Она подсела ближе к Сергею, черные ее глаза заблестели. Сергей рассказывал, как устроен приемник, как используется радио на войне, и хотя многое из того, что говорил он, девушка не понимала, но слушала с интересом. За разговором они забыли о Семене, который уже купался, гулко хлопая по воде ладонями. Сергей подумал, что сейчас как раз и уместно спросить девушку, из какой она станицы и как ее настоящее имя и фамилия… Только он хотел было об этом заговорить, как на дороге облаком взвилась пыль и из нее вынырнул газик с опущенным тентом. Он подкатил к бричке и сердито толкнул крылом ярмо. Машина еще не успела остановиться, а дверца уже распахнулась, и к Сергею не подошел, а легкими шажками подбежал полный краснощекий мужчина лет сорока пяти, в брезентовом картузе, в полотняной рубашке и в брюках-галифе из мягкой парусины, заправленных в тупоносые сапожки, тоже из парусины зеленоватого цвета.

— Здравствуйте, молодые люди! — сказал приезжий, играя наконечником пояса и не сводя глаз с Сергея. — Для ясности, позвольте узнать, не вы ли будете Сергей Тимофеевич Тутаринов?

Сергей встал, привычным движением руки оправил под поясом гимнастерку.

— Я — Сергей Тутаринов. А что вам нужно?

— Ба! — крикнул тот, снял картуз и ударил им себя по колену. — Что мне нужно! Да я уже всю степь облетал! Сергей Тимофеевич, доброго здоровья! Гордость нашего района! Кавалер Золотой Звезды! — Он обеими руками, потными и горячими, схватил руку Сергея и долго тряс ее, приговаривая:- Очень, очень все мы рады! Для ясности, будем знакомы: Лев Ильич Рубцов-Емницкий — председатель здешнего райпотребсоюза… От имени районных организаций я приветствую дорогого гостя на его родной земле! — Он мелкими, торопливыми шажками побежал к машине, шелестя по траве тупоносыми сапожками, такой же танцующей походкой вернулся назад, деловито, на ходу роясь в парусиновом портфеле. — Верите, Сергей Тимофеевич, всему виной райконтора связи. Прямо черт знает, что там за руководители! Вашу телеграмму переадресовали в колхоз имени Ворошилова, и она пролежала там без всякого движения… Так что на подготовку встречи совсем не было времени. Но я это дело поправил. — Он улыбнулся, показав два золотых зуба. — Рубцову-Емницкому не впервые выручать из беды бездельников! — Тут он добродушно засмеялся, отчего живот его, слабо подтянутый кавказским пояском, заметно вздрагивал. — Итак, дорогой товарищ, моя машина, для ясности, в вашем распоряжении!

— Так ведь я не один, — сказал Сергей и посмотрел на погрустневшее лицо Смуглянки.

— Ах, молодость! — Рубцов-Емницкий снова добродушно засмеялся и сказал, глядя на девушку: — Ну что же, голубушка, поделаешь! Герою нужна встреча, момент политический, ответственный, и ты, как сознательная девушка, да еще, может быть, и комсомолка, на меня, старика, не обидишься… Эй, Артем! — крикнул он шоферу. — Перенеси вещи, да живее!

— Сережа, что я вижу?! Машина! — сказал Семен, подходя к бричке. — Вот это я понимаю!.. Ну, безыменная Смуглянка, благодарим вас за транспорт. Бувайте здоровы и приезжайте к нам в гости.

Девушка ничего не ответила и даже не посмотрела на Семена.

— Ваш адъютант? — спросил Рубцов-Емницкий, кивнув на Семена. — Или, как это еще называют, ординарец, для ясности?

— Мой товарищ.

— Папаша, вы сразу угадали, — весело заговорил Семен. — Именно адъютант Героя Советского Союза — Семен Гончаренко. — Он отчеканил шаг и, с трудом сдерживая смех, сказал: — Товарищ гвардии младший лейтенант, приемник выключать или пусть орет всю дорогу?

— Выключи.

Сергей хотел проститься с девушкой, но Рубцов-Емницкий уже подхватил его под руку и, рассказывая, какая приготовлена ему встреча, повел к машине и усадил на сиденье рядом с собой. Он снова стал рыться в парусиновом портфеле, не переставая говорил о том, что отец и мать ждут не дождутся своего сына, что во дворе Тутариновых собралась вся станица, играет районный духовой оркестр, а в саду за накрытыми столами уже сидит все районное начальство. Сергей слушал рассеянно, кивал головой, а сам смотрел на бричку. Когда Рубцов-Емницкий извлек из портфеля лист бумаги и хотел зачитать еще вчера написанную им приветственную речь, чтобы заранее получить одобрение от того, для кого она предназначена, Сергей соскочил с машины и побежал к бричке. Девушка по-прежнему сидела на бурке и задумчиво смотрела на реку. Услышав шаги и, видимо, догадавшись, кто к ней подошел, она сорвала стебелек пырея и закусила его ровными белыми зубами.

— Смуглянка, — Сергей наклонился к ней. — Все-таки скажи, как тебя звать?

— Никак, — ответила девушка, покусывая стебелек и не глядя на Сергея.

— Так и не скажешь?

— Зачем же говорить? Все равно уедешь…

— А я тебя не забуду.

— Как хочешь. Мне-то что?

Девушка встала и, не выпуская изо рта стебелька, сказала:

— Если ты очень хочешь знать мое имя, тогда запомни: меня звать Катя… Только Катерин на свете очень много.

Она рассмеялась, озорно блеснула глазами и убежала к реке. Сергей не пошел за ней. Его ждали в машине. Шофер давал сигналы. Семен сидел возле шофера, довольный и счастливый.

Сергей молча сел рядом с Рубцовым-Емницким, и шофер включил скорость. Газик сделал полукруг и выскочил на дорогу. Рубцов-Емницкий о чем-то рассказывал, смеялся, но Сергей его не слушал.

— Теперь мы ни в чем не уступим соседним районам, — говорил Рубцов-Емницкий, прищурив глаза. — Герой вам нужен? Есть у нас и герой! А то, видите ли, орденоносцев у нас много, но ведь это же не то, совсем не то! Теперь, для ясности, и контора связи заработает по-другому! А то до этого как было? Если, скажем, сравнить меня и начальника райконторы связи, то тут не может быть никакого сравнения. Моя контора, для ясности, работает интенсивно, а связь портит все дело… Только одно у меня горе, дорогой Сергей Тимофеевич: не могу подобрать себе подходящего заместителя, такого, знаете, бедового фронтовика, чтобы личность была авторитетная…

Сергею было грустно. Он приподнялся и посмотрел назад. Над трактом громоздилась стена пыли, а наискось от нее Сергей увидел изгиб реки и в волнах текучего марева слабые очертания брички, быков и силуэт девушки, одиноко стоявшей на берегу.

 

Глава II

Станица Усть-Невинская лежит в верховьях Кубани, на ее левом отлогом берегу. Улицы, узкие и тенистые, с востока подходят к реке, а с запада упираются в подножие горы, похожей на верблюда. Между горбами этого зеленого верблюда проходит дорога. Как только газик выскочил на седловину, Сергей увидел внизу знакомую с детства картину: зеленая шаль садов раскинулась вдоль берега, отчетливо выделялась квадратная площадь, виднелись белые дома, изгородь, серебристо-белые тополя, обступившие высокий, из красного камня собор… Сергей приподнялся, хотел издали увидеть свой дом, но найти не мог: слишком густая и сочная зелень укрывала и улицу и строения. Только уже вблизи, когда машина пронеслась по площади и завернула в переулок, в просвете деревьев Сергей заметил старенькую, изъеденную дождями камышовую крышу, а на гребне ее желтый стебелек сурепки; и гостеприимно раскрытые ворота, сплетенные из хвороста; и две ветвистые белолистки, посаженные еще в ту пору, когда он был ребенком. С их ветвей, как груши, посыпались мальчуганы и побежали навстречу, оглушая станицу звонким криком… У Сергея тревожно забилось сердце, к горлу подступили слезы, и сделалось так радостно, что захотелось соскочить с машины и бежать по улице вместе с детьми.

У двора шофер затормозил. Сергей не помнил, как очутился в объятиях сестры. Взволнованная, раскрасневшаяся Анфиса обнимала брата, прижималась горячими губами к его небритой щеке. «Ой, братушка, какой же ты колючий!» — сквозь радостный смех прошептала она и быстро, словно боясь, что брат это заметит, посмотрела на Семена. Видимо, гость ей чем-то не понравился: на минуту лицо ее сделалось скучным, брови сдвинулись. Она отвернулась и снова смотрела на Сергея своими веселыми, блестящими от слез глазами, как бы спрашивая: не тот ли это танкист, о котором он ей писал с фронта? А Семен, догадавшись, что это и есть сестра Сергея, добродушно улыбнулся и протянул ей руку. Они познакомились. Сергей незаметно подмигнул Семену одним глазом, что означало: «Ну, Семен, какова моя сестренка?» Семен все еще улыбался, не сводил глаз с Анфисы и на его вопрос отвечал также взглядом: «Дескать, погоди, Сережа, я еще не рассмотрел…»

А в это время загремел оркестр. Весь двор и часть улицы были запружены людьми. Тут собрались и старики в старомодных чекменях — стояли они в сторонке, подперев бороды толстыми сучковатыми палками; и молодежь, занявшая большую половину двора и часть сада, где гостей уже дожидались столы, с которых свисали чуть ли не до земли расшитые петухами скатерти; и женщины с детьми, и женщины без детей; и молодые вдовушки, смотревшие на Сергея с грустной радостью; и бывшие фронтовики, еще носившие военную форму, с орденами и медалями на груди…

В этой пестрой и разноликой толпе Сергей сразу отличил одну старушку, с седыми прядями волос, выбившимися из-под чепца. Да и как же можно было не отличить, не выделить из толпы эту маленькую старушку, как можно было не увидеть ее голову, — ведь это же была его мать, Василиса Ниловна. Какими счастливыми и тревожными глазами смотрела она на сына, как бы еще не веря тому, что вот он, веселый и улыбающийся, подходит к ней. Ее добрые, ласковые глаза в мелких морщинках ничего не видели от слез. «Мамо, мамо, как же вы постарели без меня», — подумал Сергей, крепко обнимая ее. Ниловна приникла лицом к его широкой груди, плечи ее мелко вздрагивали, и трудно было понять, плакала она или смеялась.

— Мамаша! Зачем же слезы! — сказал Рубцов-Емницкий, ловко накручивая на палец кончик пояса. — Поздравляю, мамаша! Такой сын! Для ясности, настоящий кавалер Золотой Звезды! Папаша! А вы чего ж стоите?

Тимофей Ильич Тутаринов, мужчина высокий и сухой, похожий на старого пастуха, видавшего за свой век виды, стоял в кругу стариков, щурился и дрожащей рукой поглаживал седые, куцо подстриженные усы. Он ждал, чтобы сын сам к нему подошел, и поэтому сердился на жену: уж очень она долго, как ему казалось, держала возле себя Сергея.

— Ниловна! — крикнул он. — И чего ты к нему прилипла! Дай хоть на него людям посмотреть!

Сергей подошел к отцу.

— Ну здравствуй, сыну! — Тимофей Ильич строго и ласково обмерял сына взглядом. — А! Подрос на войне, слава богу, с отцом поравнялся… И со Звездой! Молодец, сыну, молодец… Кто ж вручал? Михайло Иванович? И про батьку небось распытывал?

Медаль «Золотая Звезда» и орден Ленина Сергей получал под Сталинградом, в перерыве между боями, и он помнит хорошо, что во время торжественного вручения наград об отце его никто не спрашивал, но сказать сейчас об этом не решался, боясь обидеть старика.

— Моя биография, батя, всем известна, — пробормотал Сергей. — Даже в газетах была напечатана.

Такой ответ хоть и не удовлетворил Тимофея Ильича, но он одобрительно кивнул головой, надеясь еще поговорить об этом с сыном наедине. Теперь же было не до расспросов! К Сергею подходили то тетушки, жившие где-то на хуторах, то двоюродные братья — все в один голос поздравляли его с приездом, обнимали и целовали; то окружали станичные парубки, одногодки и друзья детства. Смущенно смотрели они друг на друга: «Ого-го-го! Как мы подросли!» — говорили их удивленные взгляды… А в сторонке стояли девушки и смотрели на Сергея с нескрываемым любопытством…

Сквозь гущу народа протискался Федор Лукич Хохлаков — председатель здешнего райисполкома, рослый и толстый, эдак пудов на шесть, казачина, в просторном военном костюме, с седой, стриженной под ежика, головой носивший добротные сапоги с таким поразительным скрипом, точно под подошвами у него всегда были рассыпаны мелкие жареные орехи. С таким скрипом он и подошел к Сергею. Так как Федор Лукич был на торжествах лицо официальное, то тетушки, двоюродные братья, парубки и мальчуганы уступили ему место.

Федор Лукич заслонил Сергея своей богатырской фигурой молча обнял, точно хотел померяться с ним силой так же молча троекратно поцеловал и только тогда произнес краткое приветствие голосом ласковым, иногда даже трогательно ласковым. Сперва он похвалил «нашу военную молодежь» и тут же, как бы между прочим, упомянул о кочубеевской коннице и о своей собственной молодости, знавшей, «что есть такое кочубеевский рейд по кубанской земле»; после этого стал восхвалять кубанское казачество, «каковые традиции живут в сердце вот такого молодца…»

Речь свою Федор Лукич продолжил за столом, когда были наполнены вином первые стаканы и нужно было произнести здравицу в честь долгожданного гостя. Где бы ни выступал Федор Лукич, его излюбленной темой всегда было казачество. А сегодня, в такой торжественный момент да еще в присутствии молодого казака-героя он и вовсе не мог удержаться: решительно оседлал своего надежного конька и от Запорожской Сечи провел прямую дорогу к кочубеевским походам. Затем обратился к Отечественной войне, перебрал по памяти все казачьи полки и всех казачьих генералов, поругал своих сыновей, не захотевших служить в кавалерии, пожурил и Сергея опять же за то, что тот был танкистом, а не конником…

— Какие там теперь из наших детей казаки, — заговорил Тимофей Ильич, чокнувшись с Федором Лукичом. — Да они и коня как следует подседлать не могут. Машину им подавай — тут они мастера… Эх, нема, нема, тех казаков!

— Ой, господи, — вмешалась в разговор Ниловна, — и на что Сереже твое казачество! Ему теперь надо подобрать женушку по сердцу, а мне, старой, дождаться внучат… А о казачестве плакать нечего.

Стаканы в который раз наполнялись вином, сходились и расходились над столом; две молодайки не поспевали приносить из хаты и ставить на столы то жареную картошку со свининой, то сметану в глубоких чашках, такую густую, что поверни раз-два ложкой и увидишь масло, то ломти вареной баранины…

В другом конце сдвинутых столов поднялся Рубцов-Емницкий. Потное, умиленно-радостное лицо его лоснилось. Он начал речь таким торжественным тоном, что даже рука его, державшая стакан с вином, дрогнула, — казалось, он не говорил, а сладко пел, и из этой песни можно было понять лишь одно: все на этой земле устроено удивительно хорошо и нет границ людским радостям. Когда он сказал, что «… вот в эту незабываемую минуту мы поем славу нашим победителям…», там, где сидели изрядно подвыпившие старики, возникла песня. Старики, видимо, вспомнили свою молодость, ибо песня их была невеселая и всеми давно забытая. Рубцов-Емницкий умолк, выпил вино и, подцепив вилкой чуть не половину гусака, сел на свое место.

Только теперь, когда за столами разговаривали все и каждый был доволен самим собой и своим соседом, Сергей вдруг заметил, что Семен, сидевший с ним рядом, куда-то исчез. «Наверно, Анфиса его к себе приворожила», — подумал Сергей, вылезая из-за стола.

Он прошел в глубь сада и увидел трогательную картину: Семен и в самом деле был «приворожен» Анфисой. Взобравшись на самую высокую черешню, он рвал крупные спелые ягоды, а внизу стояла Анфиса и держала, как сито, фартук. Семен бросал черешни ей в фартук, и они падали мимо и разбивались о землю. Анфиса заливалась смехом.

— Эй, сестренка, куда это ты запрятала моего друга?

— Нахожусь в секрете, — отозвался Семен. — Превосходный пункт для наблюдений…

— Так, Семен, делать не годится, — с нарочитой серьезностью сказал Сергей. — Сидишь себе на ветке, как коршун, а меня одного оставил старикам на расправу. А ну, слезай!

— Убери преграду, тогда слезу, — ответил Семен, намекая на Анфису, но слезать с дерева и не собирался.

— Да забери ты его, братушка, — краснея, заговорила Анфиса. — Он совсем не умеет бросать черешни. Все летят мимо…

Семен неохотно слез с дерева, и друзья пошли к столам.

Обед в саду затянулся. Солнце скрылось за деревьями, отблески заката дрожали на листьях, а за столами все еще гудел оживленный говор. В этом общем разноголосом хоре слышался то хриповатый бас: «А силища каковая! Откель она? Ага! Не знаешь? А я тебе скажу, откель она есть…», то визгливый женский голос: «А что? Разве красавиц у нас мало? Да ты заходи в любую хату!»

Стемнело. Федор Лукич Хохлаков, поскрипывая сапогами, вышел из-за стола, распрощался, пообещал на этой неделе взять с собой в поездку по району «дорогого гостюшку» и пошел к машине, где его дожидался белоголовый шофер. Усевшись в машину, он сказал:

— А ну, белая голова, пришпорь…

Машина вихрем пронеслась по темным улицам, осветив фарами Верблюд-гору… После отъезда Федора Лукича гости еще долго не расходились, одна песня сменялась другой, и в этих старинных напевах Сергею слышалось что-то давно забытое и радостное. Он вслушивался в голоса поющих, и на душе у него было так спокойно, как бывало когда-то в детстве, когда он на заре уходил с отцом на Кубань трусить верши и кубаря… Он размечтался и не слышал, как к нему подсел Рубцов-Емницкий и спросил:

— Скучаете?

В сумерках его маленькие глаза были чуть заметны, как точечки на желтой бумаге.

— А вы, Сергей Тимофеевич, не скучайте, — заговорил он негромко и почему-то таинственно. — На вас мы возлагаем большие надежды. Теперь мы будем смело выдвигать район в шеренгу передовых.

— Почему теперь?

— И раньше старались, но ты понимаешь, — он перешел на «ты» и заговорил с Сергеем, как с давним приятелем, — мы теперь имеем в твоем лице, для ясности, авторитет во всесоюзном масштабе… Мы можем смело ставить любой вопрос и в крае и даже в центре…

— Разве вам запрещалось это делать?

— Ах, дорогой мой, жизнь — штука трудная… И люди, кадры, ты сам это знаешь, решают все… А взять нашего Федора Лукича — ты с ним познакомился. Милейший человек, душа района, местный беломечетинский казак. Добряк, романтик — все о казачестве печалится. Но он уже старик, к тому же больной сердцем. С ним в вышестоящих организациях мало считаются… Секретарь райкома Кондратьев — ах, как жаль, что он не мог приехать! Чудесный человек, большая умница, превосходный организатор. Но в районе он совсем недавно, да и не его дело, как политического руководителя, заниматься вопросами, грубо говоря, нашей советской коммерции… С тобой же, Тимофеич, с твоим авторитетом мы бы смогли такое завернуть! И вот, готовясь к встрече, мы посоветовались и пришли к решению: взять тебя, для ясности, на руководящую работу в район.

— Почему «для ясности»?

— Поговорка, еще с детства. — Рубцов-Емницкий засмеялся. — Ты представляешь, как было бы здорово!

— Что же я буду делать в районе? — спросил Сергей, еще толком не понимая, к чему затеян этот разговор.

— Дорогой мой, дело даже не в конкретной должности, — все с той же таинственностью продолжал Рубцов-Емницкий. — Важно твое имя, авторитет… Если же говорить о должности, то лучше всего тебе быть моим заместителем… Я отделаю тебе кабинет, но дело опять-таки не в кабинете.

— Такая должность мне не подойдет. Да к тому же я только с месяц или два поживу с родными, а потом уеду учиться.

— И пожалуйста, ради бога, и отдыхай и готовься ехать на учебу… Важно, чтобы ты числился нашим работником.

— Нет, нет! — решительно заявил Сергей. — Об этом и думать не надо.

 

Глава III

Давно над станицей гуляла луна, голубоватый ее блеск отражался в окнах, а сады, укрытые прозрачной пеленой, казались и пышнее и выше.

Гости все еще веселились; мужские голоса заглушали женские. Над садами плыла модная на Кубани песня, начинавшаяся словами: «Молодой казаче, ой, чего ж ты ходыш-бродыш…»

Подойдя к воротам, Сергей с такой любовью посмотрел и на тихую улицу, и на сады в белой дымке, и на свою хату, с какой, очевидно, смотрит молодой, оперившийся орел, пролетая над тем местом, где когда-то было его гнездо. Снова, как и днем, увидел на гребне крыши стебелек сурепки — при свете луны он был похож на серебряную палочку… Почему-то стало грустно, — странное, никогда еще не испытанное чувство охватило его. И он не мог понять, был ли тому причиной одиноко-печальный стебелек на крыше, навеявший воспоминания о детстве; а может быть, настроение испортила песня, оплакивавшая горькую судьбу молодого казака; или же всему виной была Смуглянка с ее озорно-ласковыми глазами, — нет, нет, видно, совсем не случайно он встретил ее на этом скрипучем возу!

О чем бы ни думал Сергей, куда бы ни смотрел, а перед глазами стояли то огненно-красные быки, то маки в траве, то девушка на берегу реки… А может, сердце его печалится о друзьях, оставленных в дивизии? За четыре года он и сроднился с ними и полюбил их той особенной любовью, которая рождается только на войне. Как знать! И хотя ему приятно было сознавать, что он дома, хоть и радостно было всем телом ощущать мирную жизнь, видеть в лунном свете родную станицу, но одна мысль беспокоила его: как сложится новая жизнь без фронтовых друзей, без привычных занятий… «Мать хочет, чтобы я женился, ей уже мерещатся внучата… Эх, мамо, мамо, разве трудно жениться и обзавестись детьми…» В голову снова лезли мысли о Рубцове-Емницком. «На тебя мы возлагаем большие надежды… Теперь мы смело…» — вспомнил он и улыбнулся. «А почему — теперь? И почему — смело? — мысленно спрашивал он себя. — Да и вообще весь этот разговор мне не нравится. Ему мое имя, авторитет нужен… И зачем мне кабинет? Тьфу ты, чертовщина!»

В сенцах было темно, пахло увядшими степными цветами, должно быть, где-то в углу лежала трава. Сергей ощупью отыскал дверную щеколду и рассмеялся оттого, что уже забыл, где находится вход в хату. На пороге остановился, удивленный тем, что и комната ему показалась маленькой, и стены низкими, и окна, смотревшие в сад, крохотными. Неужели все это было таким и раньше? На припечке так же, как и пять лет назад, стояла лампа, и оттого, что в окна светила луна, слабый ее огонек был почти не виден. Анфиса разливала в кувшины молоко. Увидев Сергея, она поставила дойницу на лавку и посмотрела на брата веселыми глазами.

— Слышишь, какое выделывают наши старики! Теперь до утра будут песни играть.

— Пусть веселятся.

— А ты чего такой кислый? Спать хочешь?

— Просто так… Не знаешь, где Семен?

— Твой гость, ты его и оберегай. — Анфиса поманила брата пальцем. — Тебя Соня ждет… У плетня за углом.

— Какая Соня?

— Забыл? Как быстро!

— А… Соня. А ее муж?

— Разошлись… Сережа, она очень несчастна.

— Сама виновата… Ну, я пойду разыщу Семена.

Семен сидел за столом и разговаривал с Тимофеем Ильичом. Сергей не стал им мешать, вышел на улицу и за углом, в лунном свете на фоне плетня, одетого в зеленую шубу хмеля, увидел белую кофточку… Сразу вспомнился весенний темный вечер, берег Кубани, тревожный шум воды и ее голос: «Отстань! Прицепился, как смола…» Она вырвала руку и ушла к хороводу — там был Виктор Грачев. А Сергей сел на камень у берега и просидел так, бесцельно глядя на воду, до глубокой полуночи. Тогда он любил ее, а она любила Виктора. Теперь же смешной и детской казалась ему эта любовь… «Виктор, Виктор, где ты? — думал он. — Уехал учиться и забыл и меня и Соню…»

Соня стояла, прислонившись спиной к хмелю, и листья венком обрамляли ее непокрытую голову. Белая кофточка выделялась на темной зелени. Сергей поздоровался. Она посмотрела на него выжидающе ласково. Сергей сказал, что хочет пройтись по улице и посмотреть станицу, и они пошли молча, не зная, как начать разговор.

Высоко в небе висела луна, плиты камня вокруг церкви казались красными, как слитки меди, а купола и шпиль колокольни горели багряным пламенем. Просторная площадь, и полукругом стоявшие тополя с шапками грачиных гнезд, плетни палисадников с кустами сирени — все приобрело в этот полуночный час какие-то таинственные очертания…

Сергей никогда еще не видел свою станицу в таком красивом ночном убранстве. Сады, тонувшие в сумеречном свете, были то совсем темные, как шатры, то пепельно-серые в розовых пятнах, то белые. Он любовался знакомой площадью и не узнавал ее: всю правую сторону заливал такой яркий свет, что были отчетливо видны не только окна домов с занавесками и головками цветов за стеклом, но даже щеколды на закрытых дверях, бусы красного перца, развешанные вдоль стены. Самые обыденные предметы выглядели загадочными: то покажутся из-за плетня причудливые папахи, а подойдешь ближе и увидишь: не папахи это, а кувшины на кольях, и они уже не черные, а красные, как будто только что вынуты из обжигальной печи; то забелеет на базу платок какой-нибудь молодайки, а присмотришься и увидишь не платок, а лысую голову коровы; то замаячат бычьи рога, но не бурые, как днем, а прозрачные, точно выточенные из слюды; то на каком-либо крылечке зачернеет овчина, а подойдешь ближе и увидишь собаку; то зарябят под кровлей куры, сидящие цепочкой, точно нанизанные на шест…

Чтобы не молчать, Соня заговорила о молочной ферме, где она работала учетчицей. Сергей слушал ее рассеянно. Мысли о Смуглянке снова унесли его к берегу Кубани, он видел девушку в синем тумане и так задумался, что уже не слышал, как Соня, тихонько смеясь, поведала ему какую-то забавную историю из жизни животноводов.

— Потом все узнали, что Катюша никогда в жизни не любила этого пастуха…

— Какая Катюша? — спросил Сергей и покраснел.

— Эх ты… О чем размечтался?

— Виктор тебе пишет? — вдруг спросил Сергей.

— Писал… Но я ему не отвечала.

— Почему?

— Так… — и Соня грустно склонила голову. — Он в этом году получит диплом инженера, а у меня так странно сложилась жизнь.

Всю дорогу по пути к ее дому Сергей старался казаться веселым, шутил, но и сам он знал, и Соня понимала, что все это шло не от души. У калитки они остановились.

— Ну, вот ты и дома… До свиданья…

Соня протянула руку, просила остаться, посидеть на лавочке у плетня. Сергей сказал, что он устал с дороги, простился и ушел.

Возле двора стоял газик Рубцова-Емницкого, в нем спал шофер. В хате горела лампа. За столом сидели Тимофей Ильич и Рубцов-Емницкий. «Неужели меня поджидают?» — с досадой подумал Сергей, входя в хату. Мать, нераздетая, спала на кровати. Отец был пьян: глаза маслено блестели, усы свисали, образуя у рта желтовато-серую подковку.

Рубцов-Емницкий любезно усадил Сергея за стол, налил стакан вина и, поглядывая на Тимофея Ильича, спросил у Сергея, как понравились ему станичные девушки и кто та красавица, которая посмела в первый же вечер так долго задержать его возле себя.

— А мы тут без тебя, сыночек, толковали насчет важного дела, — заговорил Тимофей Ильич, поглаживая усы. — Доброе тебе находится место, такое, скажу, место, что лучшего и желать не надо… Лев Ильич обрисовал всю картину. Будешь ведать торговыми делами.

Сергей молча выпил вино. Рубцов-Емницкий налил еще, Сергей, не закусывая, снова выпил. «Без меня меня женили», — зло подумал он. Ему стало душно, кровь прилила к вискам, лицо горело.

— Тимофеич, — говорил Рубцов-Емницкий, — и чего ты хмуришься? Для ясности, ей-богу, не пожалеешь. Твоя слава! Да ты знаешь, что это такое…

Сергей не дал договорить. Он не мог совладать с собой, подбежал к двери, распахнул ее ногой и крикнул:

— Вон из хаты! Слышишь?!

Рубцов-Емницкий криво улыбнулся и не двинулся с места, а Тимофей Ильич, протирая кулаками глаза, не мог ничего понять. Наконец он сообразил, что сын его ведет себя недостойно.

— Что?! — крикнул он. — Перед родителем геройство выказываешь! Кто в хате хозяин? Я хозяин или кто хозяин?

Тимофей Ильич встал, пошатываясь и засучивая рукава, но Рубцов-Емницкий удержал его и усадил на место. Старик поднял крик, грозя кулаками, чуть не опрокинул стол. Тут проснулась Ниловна и, не понимая, что случилось, закружилась по хате, как наседка, у которой коршун украл цыпленка. Она подбежала к Сергею и увела его из хаты.

— Ой, сыночек, господь с тобою, — шептала она. — Как же можно такое ради приезда… Или ты лишнее выпил, или тебе нездоровится… Пойдем, ляжешь спать.

— А он пусть не покупает меня… Ишь какой ловкий!

В хате стало тихо. Рубцов-Емницкий все так же сидел за столом, о чем-то думая.

— Да, оказывается, и у героев нервы тоже не в порядке, — проговорил он. — Война, что тут скажешь.

— Герой! — сердился Тимофей Ильич. — Отчаюга! В герои вышел, а ума не набрался… Лев Ильич, ты на него не обижайся… Молодой и дурной, что с него взять. Выпьем еще по стаканчику.

— Какая может быть обида! Парень погорячился, а остынет, и совсем другой будет… Ну, для ясности, мне пора домой.

В саду, под грушей, с вечера была приготовлена постель. Ниловна взбила и без того мягкие пуховые подушки, откинула одеяло. Сергей сел на траву, снял гимнастерку, отстегнул погоны и отдал их матери.

— Спрячьте в сундук.

— Аль потребуются? — озабоченно спросила Ниловна.

— Пусть хранятся… Может, еще пригодятся.

Сергей лег и устало закрыл глаза. Ниловна сняла с головы платок, завернула в него погоны и тотчас приникла к сыну, гладила рукой его вихрастую голову, любовалась смуглым возмужалым лицом, жесткой, во весь лоб, стежкой бровей.

— Сережа, успокойся и усни, — шептала она и все смотрела на него и не могла насмотреться.

— Я скоро усну, только вы, мамо, посидите возле меня немножко.

Сергей не открывал глаз, но всем телом чувствовал близость матери, ее взгляд, теплоту ее рук, ее дыхание. А Ниловна готова была до утра просидеть у его изголовья. Все, что было в ней нежного и ласкового, все ее мечты и надежды обратились к сыну, и она не смела заговорить с ним, боясь нарушить его покой… Слышала, как Тимофей Ильич провожал Рубцова-Емницкого, как загудела машина и потом снова все стихло, как Тимофей Ильич, возвращаясь в хату, крикнул: «Ниловна! Долго ты еще будешь возле него сидеть?» Ниловна не ответила, а Тимофей Ильич что-то бормотал, направляясь в хату.

Станица спала в розовом тумане, уснул и Сергей, погрузилось в сон все вокруг — даже листья в саду не шептались, и только одна Ниловна не спала. Она смотрела на спокойное лицо сына, и вся его жизнь — от пеленок до проводов в армию — проходила перед ее затуманенными глазами. Она видела своих детей, стоявших перед ней лесенкой, — Сергей был предпоследней ступенькой. Он родился девятым, и соседки, поздравляя мать с новорожденным, говорили, что девятый ребенок, да еще к тому же мальчик, непременно будет счастливым. Старшие сыновья женились, дочери вышли замуж и разъехались по всей стране. Два сына — Илья и Антон — погибли на войне, дочки жили и в Киеве, и в Ташкенте, и в Грозном. Мать боялась потерять сына младшего, самого любимого, с кем она собиралась доживать век, и была счастлива, что он вернулся к ней. Она мечтала, чтобы к ее счастью прибавилась свадьба, да чтобы она увидела рядом с собой невестку, а потом и первого внучонка — вот тогда можно бы спокойно жить!..

Об Анфисе она думала так: поживет, поживет и уедет. Забота о ней теперь сводилась к тому, чтобы приготовить приданое и не ошибиться в выборе жениха. Многие станичные парубки заглядываются на Анфису, да кто ж их знает, что у них на уме? Вот и другу Сергея приглянулась Анфиса (раньше матери никто не заметит!), вместе ушли на гулянки… И снова беспокойные мысли: и откуда этот парень, и хозяйственный ли он человек, и есть ли у него родители, и если женится на Анфисе, то куда ее увезет, есть ли у него свой дом, — все, все ей хотелось знать. «Надо у Сергея расспросить». Она долго-долго смотрит на сына. Сквозь листья пробился свет луны и осветил его лоб и глаза. Мать наклонилась и увидела между ворсинок закрытых ресниц две крохотных слезинки… Откуда они взялись? Или это упала роса с листьев? Осторожно; кончиком платка Ниловна вытерла сыну глаза и подумала: «Эх, Сережа, Сережа!.. Значит, и тебе не легко живется на свете, хоть и почет от людей… Хорошо быть героем на войне, а дома всякий на тебя смотрит, всем надо помогать, обо всех заботиться… И всем ты нужен. Вот и Лев Ильич хочет к себе взять. А почему? Герой… А ты, сынок, не соглашайся, а только и человека не обижай. Он тоже добра тебе желает… А мое суждение — надо тебе, сынок, оставаться дома и жить с отцом и матерью…» По простоте душевной Ниловна рассуждала так: война кончилась, теперь бы только и жить да радоваться; привел бы в дом молодую жену, работал бы бригадиром тракторной бригады, пахал бы и сеял вблизи Кубани… Еще долго смотрела Ниловна на спящего сына и, успокоившись, тихо пошла в хату.

 

Глава IV

Во сне Сергей услышал рокот моторов. Звуки рождались где-то близко, и ему чудилось, будто он лежит в лесу и тут же стоит его танк, старательно укрытый ветками. Сергей угадывал приближение боя по нарастающему гулу, идущему; как грозовое эхо, из глубины леса. Вот и кучи хвороста поползли — это танки выходили на исходный рубеж, а машина Сергея не трогалась с места. Его почему-то никто не будил, а сам он, как ни силился, встать не мог. Сергей даже застонал и с трудом поднял голову…

Открыл глаза и понял, что никакой танковой атаки нет… Мимо двора ехал колесный трактор, блестя начищенными шпорами. Водитель в засаленном комбинезоне и в смолисто-черной фуражке сидел несколько боком и посматривал назад: за трактором тянулись на сцепе два комбайна, с длинными хвостами хедеров.

Сергей снова лег. Но уснуть не мог. В веселом шуме рождался день. Разноголосо и громко кричали петухи, предвещая погожее утро. Над головой пела какая-то птаха, пела так старательно, что на высоких тонах уже не звенела, а только звонко щелкала. Крохотные, почти невидимые в листьях птички шныряли между веток и щебетали наперебой. Солнце еще не взошло, но восток уже окрасился пламенем зари, и станица, обильно смоченная росой, была залита розовым светом. Сергей встал, ощущая на обнаженном теле холодок утра. Семен спал рядом, скатившись головой с подушки.

Из хаты вышла Анфиса в будничной юбчонке, надетой поверх сорочки с вышивкой на груди и на рукавах. Она шла к Сергею, осторожно обходя кусты, и босые ее ноги были мокрые от росы.

— Братушка, ты уже не спишь?

— Спал бы, да трактор разбудил… Думал, танки идут.

Сергей вспомнил вчерашнюю встречу с Рубцовым-Емницким, и ему стало неловко за себя. «И зачем я с ним связался?» — подумал он. Потом спросил сестру, что делает отец.

— Батя давно ушел на огород. Батя наш — бригадир и злится через то, что помидоры начинают цвести, а водокачка испортилась… К нам заезжал Артамашов — председатель нашего колхоза, ты его знаешь! Сказал, чтобы я побыла дома, потому, говорит, у вас гость… Просил, тебя прийти днем в правление. — Анфиса мельком взглянула на Семена. — Буди своего дружка. — Она рассмеялась и, как показалось Сергею, совсем без причины.

— Пусть спит… Ты его до петухов продержала.

— И ни чуточки. — Анфиса обиженно закусила хорошенькую нижнюю губку. — Мы были в клубе, на танцах.

Она взяла дойницу и пошла на баз. Из-за изгороди на нее нетерпеливо смотрела корова. Сергей давно не видел дойку, и ему приятно было смотреть на розовые струйки молока, звеневшие о дойницу. Анфиса, продолжая доить, рассказывала брату, как она танцевала с Семеном, и говорила об этом с той веселой, еле приметной улыбкой, которая бывает у девушек, когда они не в силах скрыть волнение… Потом она спросила его о вчерашней встрече с Соней… В это время, шумно зевая, поднялся Семен, и Сергей, ничего не ответив сестре, пошел с ним умываться к реке.

Кубань протекала в конце сада. Сердито плескалась о берега мутная, точно после дождя, вода с широкой лентой пены на стремнине. Плыли карчи, коренья камыша, солома. Берег был крут и каменист. К воде вела дорожка со ступеньками. Внизу лежала полоска желтого песка. Друзья разделись и искупались. Когда возвращались домой, Сергей рассказал Семену о вчерашнем разговоре с Рубцовым-Емницким.

— Я так думаю, что его более всего завлекает твоя слава, — простодушно заметил Семен. — Хочет присоседиться к тебе, и тогда жить ему будет спокойно. Я еще там, возле Кубани, заметил, когда он начал вокруг тебя извиваться, как это он говорит, для ясности! По всему видно — делец… для ясности! — Семен рассмеялся. — А ты соглашайся. Иди к нему в заместители, а меня возьмешь к себе в секретари… Вот мы его и выведем на чистую воду. Ради шутки…

— Да ты что же, смеешься? — сказал Сергей, и его широкие брови сдвинулись. — Какие здесь могут быть шутки. Ему просто надо сказать, чтобы он занимался своим делом… А за вчерашнее я чувствую себя виноватым. Лишнее выпил и погорячился… Ну, ладно, шут с ним, с этим Емницким. Пойдем со мной, посмотришь станицу.

— Что-то нет желания без дела шататься, — рассудительно ответил Семен. — Я лучше помогу Анфисе черешни собирать.

— А-а! Я и забыл, что черешни рвать куда интересней… Ну я пойду.

После завтрака Сергей вышел за ворота. Утро было прохладное, в садах темнели влажные тени и блестели мокрые от росы листья. Широкая и зеленая по бокам улица одним концом выходила в степь, другим упиралась в площадь. Сергей стоял и раздумывал: как бы ему за день побывать во всех трех колхозах?.. Дело в том, что Усть-Невинская была разделена на три неравные части: самую большую территорию — северные кварталы до площади, то есть бывшую Соленую балку и часть Выселков — занимал колхоз имени Ворошилова. Район площади и остальная половина Выселков, а также две поперечные улицы принадлежали колхозу имени Кочубея. Вся же южная часть, или бывшие Гайдамаки, отходила колхозу имени Буденного…

Теперешние границы были установлены еще в 1930 году, и за шестнадцать лет старые прозвища кварталов всеми были забыты. Никто не говорил: «пойдем в Соленую балку». Обычно говорили так: «пойдем к ворошиловцам», «а мы вчера были у кочубеевцев», «так это же поля буденновцев». Или: «буденновские отары пасутся». Если по станице проезжал на тачанке председатель ворошиловского колхоза, молодцевато стройный Артамашов Алексей Степанович, в суконных галифе с леями и мягких без каблуков сапожках с узкими, затянутыми ремешком голенищах, о нем говорили: «Ворошилов» едет». Или: «Вчера мы на заседании исполкома слушали отчет «Ворошилова», — и все хорошо знали, что отчитывался о своей работе Алексей Артамашов. То же самое говорили и о председателе колхоза имени Буденного — пожилом и степенном Рагулине Стефане Петровиче. Увидев его едущим на новенькой линейке, говорили: «Буденный» едет». Или: «Буденного» вызывают в район», — и каждому было понятно, что речь идет о Стефане Петровиче Рагулине. Председателем колхоза имени Кочубея работала Дарья Никитишна Байкова, — в станице ее звали; тетя Даша. Ездила она не на тачанке и не на линейке, а в высоченном шарабане с пружинными рессорами, запряженном белой ленивой кобылой. Сидела тетя Даша на своей колеснице гордо, как царица на троне, любила ездить мелкой рысцой. «Кочубеевка» показалась», — говорили, завидев ее шарабан.

«Что ж тут долго раздумывать? — решил Сергей, — У Артамашова всегда успею побывать… Навещу-ка я сперва кочубеевцев, а оттуда можно будет пройти и в «Буденный».

Не успел Сергей выйти на площадь, как в узком, густо затененном зеленью деревьев, переулке показалась белая лошадь, запряженная в двухколесный шарабан. Бежала она лениво и кому-то усердно кланялась. Лошадью управляла тетя Даша. Это была уже немолодая женщина, полнолицая, с добродушными и ласковыми глазами; одета по-будничному: серенькая кофточка с короткими рукавами, широкая юбка с двумя оборками внизу, на голове, уже тронутой серебром, повязана косынка.

— Тетя Даша, а я к вам в гости, — сказал Сергей, когда шарабан подкатил к нему.

— Спасибо, что не забыл! — Тетя Даша поправила выбившиеся из-под косынки волосы. — Только мы сперва съездим в «Буденный». К старику Рагулину у меня есть неотложное дело… Насчет сенокоса. Мы быстро вернемся.

Сергей охотно взобрался на шарабан, обрадовавшись случаю проехать по всей станице и побывать в «Буденном»… Белая лошадь снова кланялась и лениво бежала по улице, взбивая ногами пыль, а шарабан покачивался так мягко и так удивительно плавно клонился то в одну, то в другую сторону, что Сергей невольно воскликнул:

— Тетя Даша! Да это не амортизация, а чудо! Мы не едем, а плывем!

— То тебе так кажется с охотки, а ежели денек вот так поплаваешь, все тело разболится.

— Много приходится ездить?

Тетя Даша тронула вожжой кобылу — шарабан, закачался сильнее.

— На заре выехала в поле и вот все езжу. И так каждый день. В правлении некогда сидеть. Одно дело наседает на другое — прополку не закончили, а тут уборка на носу. Ячмень уже весь побелел. Пора и травы косить, — вот я и еду к Рагулину. У него лишние сенокосы. Только он до такой степени скупой, что у него, старого чертяки, не то что травы, а снега средь зимы не выпросишь… И до чего ж есть на свете люди скупые.

Тетя Даша рассказывала, как однажды она ездила к Рагулину, как разговаривала с ним о сенокосе, а шарабан покачивался и почти бесшумно катился и катился по теневой стороне улицы. Как только он переехал мостик — условную границу между колхозами имени Кочубея и имени Буденного, Сергей сразу заметил странную картину: на улице не рос бурьян! Да где ж это видано, чтобы в Усть-Невинской и не росли по улице бурьяны? А тут их не было!

— Территория «Буденного», — с усмешкой пояснила тетя Даша. — Рагулин новые порядки вводит. Э! Ты его еще не знаешь? Натурный старик…

Вдоль дворов, сколько видно глазу, тянулась изгородь — высокие плетни из хвороста, всюду исправные ворота, калитки; дома побелены, крыши починены, ставни и деревянные коридоры выкрашены зеленой краской. Ничего этого Сергей не видел на территории ни колхоза имени Кочубея, ни, тем более, у ворошиловцев: там, как правило, дворы были разгорожены, иди куда хочешь — всюду открыта дорога!

— Ты думаешь, почему буденновцы так обгородились? — заговорила тетя Даша. — Тоже через рагулинскую жадность… Жалко ему сделалось той земли, что находилась под индивидуальными посевами членов артели. «Кто, говорит, желает, пусть обзаводится огородом возле хаты и чтобы не больше нормы». А ту землю запахал и весной посеял общественный ячмень… Лишил людей подсобных посевов.

— Ну, и как? Обходятся?

— Посеяли кое-что по мелочи возле хат… А вся надежда теперь у них на колхоз. Уродит в колхозе — и у них будет, а не уродит — клади зубы на полку… Это же настоящий перегиб! Ежели каждый будет надеяться на колхоз, то что ж тогда получится?

— А на кого ж еще надеяться? — спросил Сергей.

— Как — на кого? — с обидой переспросила тетя Даша. — Становись председателем, тогда и узнаешь, на кого…

Сергей не мог понять, почему тетя Даша так обиделась, и уже не стал ее ни о чем спрашивать. А шарабан тем временем подъезжал к бригадному двору — тут также в глаза бросались опрятность и хозяйский порядок во всем: двор был обнесен дощатым забором, ворота закрыты на засов, сельскохозяйственный инвентарь, брички стояли под навесом, навоз сложен квадратным стожком… Тетя Даша погнала лошадь, даже не взглянув на бригадный двор.

Вскоре шарабан подкатил к высокому, стоявшему в саду, каменному дому с окнами, смотревшими на улицу. Во всем доме — ни души, один лишь сторож, старик инвалид, дремал возле телефонного аппарата. Если бы в комнату вошла одна тетя Даша, сторож, наверно, так бы и продолжал наслаждаться покоем, но, увидев военного, он торопливо встал и сообщил, что «вся канцелярия находится в степу».

— А где же Стефан Петрович? — спросила тетя Даша.

— Они еще и в конторе не появлялись, — последовал ответ.

— Да вот он и сам хозяин! — сказала тетя Даша, взглянув в окно.

Из глубины двора торопливо шел коренастый старик, в холщовых штанах и в ситцевой рубашке, подпоясанной широким ремнем с медной бляхой. На ногах — черевики, шерстяные носки — поверх штанин. Соломенный картуз, ставший от времени зеленовато-бурым, был надвинут на лоб. Когда старик подошел и поздоровался, Сергей с интересом посмотрел на его худое лицо, поросшее редкой и совершенно белой щетиной, на глаза, умные и еще молодые.

— Дарья, а ты опять ко мне? — спросил Рагулин, прищурив оба глаза.

— К вам, Стефан Петрович.

— Не насчет ли сенокоса?

— Насчет этого самого… Не жадничайте, Стефан Петрович.

— Да и какое тут может быть жадничанье? Посуди сама. Сенокосы-то не мои? Не мои. Могу ли я ими распоряжаться? Не могу. А общее собрание-оно всему хозяин — никак не дозволяет.

— И когда же вы успели спросить общее собрание?.. Вы захотите, а собрание не станет возражать. Ведь у вас сенокосов много.

— Верно, сенокосов много, но они ж и нам нужны…

Видимо, считая, что дальше говорить о сенокосе бесполезно, Рагулин обратился к Сергею:

— Тимофеич, а ты как? Насовсем или только на побывку?

— Насовсем.

— Хоть ты-то на меня, старого, не обижайся.

— За что же? — удивился Сергей.

— А за то, что не смогу тебе выписать из кладовой ни меду, ни там чего другого… Словом, рад бы своему станичнику…

— Что вы, Стефан Петрович? — краснея, проговорил Сергей. — У меня и в мыслях этого не было. Да разве я в чем нуждаюсь.

— А я так, только к слову сказал… Пока было — помогали.

— И не стыдно вам, Стефан Петрович, — отозвалась тетя Даша. — И меду у вас бочки, и масла вагон, а все притворяетесь, все плачете, все жадничаете. В могилу с собой думаете забрать, что ли? Поедем, Сережа!

Уезжать Сергею не хотелось. Чего доброго, старик может подумать, что Сергей и в самом деле на него обиделся. Поэтому, усадив в шарабан разгневанную Дарью Никитишну, Сергей сказал ей, что хочет остаться и поговорить с Рагулиным, и через некоторое время снова вошел в дом…

Тому, что Сергей не уехал, Стефан Петрович немало удивился и обрадовался так, точно перед ним стоял не Сергей Тутаринов, а вернувшийся из армии его родной сын. Он пригласил Сергея в кабинет, усадил на лавку, сел рядом, угостил табаком, разговорился — стал совсем другим человеком. Вошедшему кучеру велел подождать запрягать лошадей и пойти позвать кладовщика.

— Надо попотчевать гостя сильванером, — сказал он, когда вошел кладовщик. — Пока запиши в ведомость, а потом оформим через бухгалтерию. — Он посмотрел на Сергея веселыми молодыми глазами и добавил: — Ни у кого нет виноградников, а у «Буденного» имеются.

Когда была выпита бутылка отличного сильванера, — такого вина Сергей давно не пробовал, — Стефан Петрович заговорил, сидя за столом и не глядя на гостя:

— Дарья Никитишна обиделась и здорово обиделась… А за что? В скупости обвиняет. Третьего дня скопидомом назвала. Такой, разэтакий, ненажорливый… А разве я могу распоряжаться колхозной землей, как своей собственной? Это не то, что выпить бутылку вина, — цена ей грош, а и то надобно вести учет: кто выпил, когда и при каких обстоятельствах… А тут речь шла о земле… Эх, земля, земля, — мечтательно проговорил он, — и радость в тебе и горе… Весной пришлось отобрать у колхозников землю, что находилась под индивидуальными посевами, — сколько возникло обид и неприятностей! А что это за земля? Еще в самом начале войны прислали к нам председателя колхоза. Стал он наводить порядки, а колхозного дела, видать, не знал: сдуру взял и отрезал кусок земли от общественного клина, а потом поделил между колхозниками. Некоторые радовались, — как же, появились на свет божий единоличные посевы!.. А теперь нам пришлось поломать эту незаконную дележку, — и что же ты думаешь, дело дошло не только до бабских слез, но и до райпрокурора! Обидел Рагулин, жадюгой стали звать, жаловаться во все концы… Сам Федор Лукич Хохлаков вызвал: «Ты, говорит, зачем преждевременно коммунизм устанавливаешь?» Стал я ему объяснять. И слушать не желает. «Почему, говорит, у Артамашова, у Байковой и во всем районе есть индивидуальные посевы, а у тебя нет?..» Есть-то они есть, но что из этих посевов получается? Для колхоза — это же горючие слезы… Сергей Тимофеевич, ты человек молодой, рассуди, как же можно было дальше терпеть такое положение? Некоторые особо расторопные колхозники обзавелись землишкой, скотом, птицей, и все их нутро уже повернуто к своему клочку земли. Такому колхознику и горя мало: будет приплод на ферме или не будет — у него есть свой скот; уродит ли общественный посев или не уродит — у него свой хлеб растет… Что ему печалиться! Вот мы ту землю снова вернули колхозу. Было собрание. Я тогда так и сказал: хотите жить в достатке — сделайте весь колхоз богатым, а на индивидуальных посевах мы далеко не уедем… Вещь уже известная.

— И что же вы этим достигли?

— Достижения будем подсчитывать осенью, — ответил Рагулин и сощурил оба глаза. — А ежели, скажем, для интереса сравнить «Буденный» с «Кочубеем» или с «Ворошиловым», то мы уже и теперь в барышах. Дворы у нас, небось заметил, обгорожены — основной-то огородишко при усадьбе; выход в поле у нас нынче сто процентов, а ворошиловские бригадиры все еще разъезжают по-над дворами и уговаривают баб идти на работу, точно на свадьбу: иная пойдет, а иная к себе на огород поспешит, только ее и видели. И еще: мы уже давным-давно закончили третью прополку, посевы у нас чистые, ждем урожая, сено начали косить, а у Артамашова бурьян гуляет по полю — некогда ворошиловцам за своими посевами прополоть общественную кукурузу или подсолнухи. Вот оно — какая выгода… Опять же в кладовой навели порядок: есть у тебя трудодни — милости просим, а нет — обходи десятой дорогой. А то как бывало? Заходи в кладовую всякий, кому не лень, и возле этого места развелось много дармоедов. А теперь кладовая у нас на замке! И хоть меня жадюгой зовут, оскорбление наносят, а ничего не поделаешь, приходится скупиться, сама жизнь заставляет… Скажи, правильно я поступаю?

Сергей сразу не нашел нужного ответа и промолчал. То, что он услышал от Рагулина, убеждало его в том, что колхозы Усть-Невинской нуждаются в каких-то организационных мерах, а каких именно — не знал, и поэтому не мог сказать — правильно или неправильно поступал Рагулин… Ему хотелось ближе познакомиться с тем, о чем рассказывал Стефан Петрович, и он весь день проездил с ним по полям, побывал на фермах, в садах, на виноградниках… А на следующий день пошел в колхоз имени Ворошилова.

Алексей Артамашов встретил Сергея во дворе правления, пожал руку, а потом обнял за плечи и, не дав сказать слова, увел в кабинет. Артамашов — веселый, еще молодой человек, всего лет на пять старше Сергея — любил щегольнуть горской одеждой: носил суконные галифе с кожаными леями, шевровые, без каблуков сапожки — такие мягкие, что когда он шел, то шагов не было слышно; длинную, со стоячим воротником рубашку, подпоясанную тонким ремешком; зимой носил кубанку и башлык, а летом — широкополую, из козьей шерсти шляпу. Он был худощав, с коричнево-темным цветом лица, — там, где его не знали, выдавал себя за черкеса и на свадьбах лихо танцевал лезгинку с кинжалами.

— Итак, Сергей Тимофеевич, — заговорил он, неслышно расхаживая по кабинету, — хорошо, что ты сам пришел, зараз мы решим все бытовые вопросы. Говори, что тебе выписать из кладовой?

— Решительно ничего не надо, — поспешно ответил Сергей.

— Брось, брось скромничать. Скромность — штука хорошая, она украшает героя, а все ж таки и герой кушать хочет… Правильно я понимаю?

— Об этом, прошу тебя, не беспокойся…

— А ежели я хочу беспокоиться? — Артамашов подсел к Сергею: — Поросенка возьмешь? Или лучше барана?.. Да ты чего краснеешь, как невеста. Говори! Не бойся, мы не обеднеем…

— Алексей Степанович, — заговорил Сергей, — неужели ты для всех так щедр?

— А что? — Артамашов встал;- Не щедр, а если надо человеку помочь, помогаю. Чего ж скряжничать? Рука дающего — не оскудеет… Знаешь ты об этом? Я не Рагулин! — Он улыбнулся и пояснил: — Есть у нас такой скупой рыцарь, не человек, а жила…

— А мне кажется, что Рагулин-то и есть настоящий бережливый хозяин, — сказал Сергей вставая. — Вчера я был у него…

— У Рагулина?! — удивился Артамашов. — И ты молчишь? Да расскажи, как он тебя встретил?

— Как? Обыкновенно, — сухо ответил Сергей.

— Наверно, плакал, жаловался, как ему, бедняге, трудно, как он без собрания и шагу ступнуть не может… А врет и дурачком прикидывается. Ой, скряга! Да у него и секретарь парторганизации такой жадюга! Отобрали у колхозников землю — и гордятся! А что в том плохого, что колхозники имеют свои посевы? Я тоже член партии, а ничего в этом плохого не вижу. Разве у нас земли мало? Земли хватает, даже служащим в аренду сдаем… Пускай себе обрабатывают, все государству польза… Скажем, стихийное бедствие, засуха, неурожай, а я за своих колхозников спокоен, без хлеба они не будут. В колхозе не уродит — у них уродит, — вот тебе и выход из положения. А если буденновцев постигнет неурожай, то Рагулину трудно придется…

— Странные у тебя, Алексей Степанович, мысли, — перебил его Сергей. — Для того и колхозы строили, чтобы не надеяться на «авось», а постоянно иметь урожаи.

— Эх, Сергей Тимофеевич, боевая ты наша гордость, — сказал Артамашов и сокрушенно покачал головой. — Вижу, воевал ты здорово, а в мирных делах ни черта не смыслишь… не обижайся, это я по-свойски. — Артамашов рассмеялся, обнял Сергея за плечи. — А валушка я тебе выпишу… От себя. Все! Договорились.

— А я прошу этого не делать, — решительно заявил Сергей. — И вообще я не нуждаюсь ни в чьих подачках… Ты бы постыдился об этом говорить!

— Ради бога, Сергей Тимофеевич. Зачем же обида? Пожалуйста, но я хотел как лучше… От себя!

Сергей ничего не сказал, только широкие ленточки его бровей сердито сдвинулись… Артамашов хотел перевести разговор на другую тему, рассказывал о рыбной ловле, но Сергей был безучастен к этому разговору. Расстались они сухо. «Да, этот в одну упряжку с Рагулиным не годится, — думал Сергей, направляясь домой. — Надо поговорить в районе, а то, чего доброго, размотает колхозное хозяйство…»

 

Глава V

Все эти дни Тимофей Ильич намеревался поговорить с сыном по душам, но никак не мог решиться. Еще не улеглась обида за ссору с Рубцовым-Емницким, и старик молчал. Вот и в тот вечер, когда Сергей вернулся из колхоза имени Ворошилова, Тимофей Ильич не проронил ни слова и сразу после ужина лег в постель. Спал плохо, ворочался, вставал курить… На заре разбудил Анфису и послал ее на огород вместо Ниловны. С Анфисой ушел и Семен.

Сергея не будили. Он проснулся поздно, открыл глаза и увидел мать: она склонилась к нему, и лучи солнца, пробиваясь сквозь листья, яркими бликами ложились на ее лицо, грудь, плечи.

— Вставай, Сережа, батько ждет… Через это и на работу не пошел.

После завтрака Ниловна занялась стиркой, ушла на реку, а Тимофей Ильич позвал Сергея в горницу, усадил рядом с собой на лавку, молча закурил и так же молча передал кисет сыну. Потом сказал:

— Треба, сынок, побалакать нам на открытую… Кажи, какие у тебя думки: чи будешь жить с батьком да с матерью, чи улетишь куда?

— Наверно улечу.

— Когда собираешься расправлять крылья?

— Правду вам, батя, сказать, я еще и сам не знаю, где буду жить и что делать. Ехал домой и думал: поживу, отдохну, а потом поеду учиться… А эти дни ходил по станице, осматривал. Был в «Буденном», в «Ворошилове»… Признаюсь вам, не понравились мне порядки в вашем колхозе. Да и в станице нет хозяина. Хочется помочь, чувствую, что обязан… ведь я же здесь не чужой.

Тимофей Ильич поглаживал усы и посматривал на сына.

— А кому ты намерен помогать?

— Да хоть бы и Артамашову.

Старик безнадежно махнул рукой.

— Эх, горе это наше, а не Артамашов… Самочинствует и никому не подчиняется. Обзавелся дружками да знакомыми — все пасутся в кладовой. Через это хозяйство довел до упаду, транжирует направо и налево… Директору МТС корову дойную выписал — прямо с фермы увели. Тому кабанчика, тому телушку, тому мешок муки — кругом одна убыль. А кому пожалуешься? Прокурор — друг и приятель. Федор Лукич Артамашовым не нарадуется. «Вот, говорит, настоящий казак». А этот казак нарядится в галифе и раскатывает, как князь, на тачанке… Да что там говорить! Бесхозяйственный человек. У меня на огороде вторую неделю водокачка не работает, помидоры сохнут, капустную рассаду высадить не можем, а нашему казаку и горя мало… А что делается в поле? Бурьян выбился в колено, посевы заросли. Беда, загадили землю!

— Зачем такого избирали?

— Да что ж мы ему в зубы смотрели? Прислали из района, приехал с ним и Хохлаков. «Вот вам, говорит, новый председатель». Поглядели — на вид ничего. Бравый. Стал Хохлаков расхваливать… Избрали, а вышло — на свою голову.

— Об Артамашове у меня еще будет разговор, — сказал Сергей. — Но ведь не в нем одном дело. Станицу, батя, надо обновлять. Что-то она заплошала за годы войны. Почему нет ни кино, ни Дома культуры, ни радио, ни библиотеки, а уж об электричестве я и не говорю? Вот и родилась у меня такая мысль: надо составить пятилетний план Усть-Невинской, да запрячь в одну упряжку и Рагулина, и Байкову, и Артамашова. Что вы, батя, на это скажете?

Старик усмехнулся.

— Что скажу? Не берись…

— Почему?

— Трудно… Плохая будет упряжка. Стефан Петрович — это человек рассудительный, с ним бы можно… Дарья — баба работящая, хоть и спотыкается. А Артамашова ни до каких планов нельзя допускать и близко — все раздаст и промотает… Лучше послушай моего совета…

— Нет батя, тут вы не правы, — перебил Сергей. — Тетя Даша — неплохой руководитель, а Артамашова можно заставить… Важно, чтобы было за что бороться.

— А ты все ж таки послушай батька, — настаивал на своем Тимофей Ильич. — Ты не солнце, всех обогреть не сумеешь, а беспокойства будет много… Лучше брось эти думки да иди к Льву Ильичу. Человек тебе добра желает. Служба спокойная и, считай, дома.

Слушая увещания Тимофея Ильича, Сергей почувствовал такую тупую боль в груди от обиды на отца, что он резко встал, надел фуражку и отошел к двери. Хотел крикнуть: «Вот уж этому никогда не бывать!» — и уйти, но сдержался. Стало жалко отца, не хотелось ссориться со стариком. Снова сел и сказал:

— Знаете что, батя, об этом я сейчас ничего вам не скажу… Надо мне осмотреться, подумать…

— И то правильно, — согласился отец. — Осмотрись, подумай. Лев Ильич подождет.

— А теперь мне надо идти к Савве Остроухову. Вчера его не застал, а повидаться нам нужно.

Сергей посмотрел на часы и вышел из хаты.

Возле станичного совета стоял газик. Тент на нем был снят, за рулем сидел белоголовый парень. Такую белую чуприну Сергей видел в день приезда в своем дворе. «Наверно, Хохлаков приехал», — подумал он. Подошел к машине и, желая удостовериться, спросил:

— Чей газик?

— А по мне видно — чей, — ответил парень. — Такого белоголового шофера во всем крае не найдешь. Федор Лукич даже обижается на меня. «Невозможно, говорит, Ванюша, через твою голову появляться внезапно. Белеешь, как лебедь, а станичники издали увидят и кричат: «Посмотрите, к нам Федор Лукич едет!» А ты еще спрашиваешь!

Сергей рассмеялся и пошел в дом. Передняя комната с высокими раскрытыми настежь окнами была такой величины, что по ней впору гулять на коне. Вдоль стен стояли массивные, из дуба, скамейки с высокими спинками, до блеска вытертыми шубами и кофтами. Темно-серый, тоже из дуба, шкаф стоял не в углу, как обычно, а посреди комнаты: рядом с ним — стол, а за столом сидел широкоплечий мужчина с густой рыжей бородой. Был он похож на бугаятника из фермы — силач, которому ничего не стоит успокоить любого разгулявшегося быка… «Да ведь это же дядько Игнат», — подумал Сергей. Они поздоровались. Игнат многозначительно посмотрел на дверь с надписью: «Предстансовета С. Н. Остроухов» и сказал:

— Тише… Там Федор Лукич торзучит нашего Савву. Беда!

— За что же он его торзучит? — спросил Сергей, нарочно повторив местное словечко, которое означало: тому, о ком оно сказано, не легко.

Игнат еще раз посмотрел на дверь и прислушался.

— Ты нашего Савву знаешь, твой же одногодок. По молодости горячится, рвется вскачь, а горячиться, как я понимаю, не следует… Сказать по правде, за что Савву ругать? Хочет он, чтобы в станице была культурность и там разное строительство, — Игнат придвинул лежавшие на столе счеты и стал, для пущей убедительности, откладывать косточки. — Чи там скотные базы с окнами и на деревянных полах, чтобы коровы могли оправляться в такой чистый ярочек и пить воду из алюминиевой чашки, — это раз… Чи там электричество, чтобы в станице и ночью было, как днем, и чтобы при том освещении люди не спотыкались, идучи по улицам, — это два… Чи там раскинуты сады по всему степу — картина такая, как на выставке… А только, видать, тому не сбыться…

— Почему не сбыться?

— Район не велит… Нарушение.

В это время из-за дверей послышался голос Федора Лукича:

— Савва, ты к небу не взлетай, не взлетай, а держись за землю, как Антей. Понятно? А то день в день планируешь, а уборку спланировать не можешь. Сколько у тебя запланировано тягла в разрезе трех колхозов?

— Я говорю о будущем станицы, а вы меня тычете носом в тягло, — раздраженно возражал Савва. — Я не знаю, как жил Антей, а я не могу жить одним днем, понимаете, не могу!

— Эх, Савва, Савва, — горестно заговорил Федор Лукич, — славный ты казак, но когда же ты постареешь и ума наберешься! Нам не теория твоя нужна, а подготовка к уборке и хлебосдаче. Понятно? А ты мне толкуешь о будущем…

— Беда, — проговорил Игнат. — Пойди помири их, а то еще подерутся…

Сергей постучал в дверь и, не дожидаясь приглашения, вошел в кабинет. Федор Лукич стоял у окна, в том же защитного цвета костюме, на боку висела полевая сумка из добротной кожи, с газырями для карандашей и с гнездом для компаса. Теперь Сергей мог рассмотреть его лицо. Было оно добродушное, не в меру мясистое, с крупным носом; губы толстые, как бы припухшие, особенно верхняя, на которой сидела родинка с пучочком волос, похожая на муху… Не хватало размашистых усов какого-нибудь буро-свинцового цвета, — казалось даже странным, почему Федор Лукич не украсил свое лицо такой важной деталью.

Савва Остроухов сидел за столом, на котором лежало расколотое стекло, а под ним пожелтевшие циркуляры с печатями и штампами. Увидев Сергея, он торопливо вышел из-за стола и протянул руку. Его молодое, рассерженное лицо вдруг стало веселым, точно с него мгновенно сняли маску. Улыбаясь и блестя удивительно белыми зубами, Савва начал объяснять, почему не мог прийти встречать друга: задержался в степи.

Сергей не видел Савву почти пять лет, и за это время его друг так изменился, что трудно было узнать: плечи раздались, черты лица стали суровее; большие серые глаза смотрели зорче и пристальнее. Только ростом был он все такой же невысокий, коренастый… Вместе они росли, ходили в школу. И когда Савва, приглашая друга поехать с ним в поле, стал расхваливать выездных лошадей, которые, как он уверял, были не лошади, а настоящие птицы, Сергей невольно вспомнил детство, школу, ночное и подумал: «А ты, Савва, все такой же хвастунишка…» А Савва уже расхваливал тачанку, звонкий говор колес которой было слышно за десять верст. Потом заговорил об озимых посевах: «Скажу тебе, что это не пшеница, а настоящее Каспийское море…» Сергей снова улыбнулся и уже хотел было сказать, что не прочь прокатиться на лошадях-птицах и посмотреть пшеничное море, как вдруг послышался знакомый скрип сапог.

— Нет-нет, — сказал Федор Лукич, — на твоих птицах Сергей Тимофеевич еще покатается! Теперь же мы поедем на обыкновенном газике. — Он обратился к Сергею: — Я специально за тобой приехал и по пути заскочил к Савве… Не думал с ним спорить, а пришлось.

— О чем у вас спор? — спросил Сергей.

— Спор? — удивился Федор Лукич. — Разве я сказал, что мы спорили? Нет, был обыкновенный разговор о текущих делах… Ну, поедем, прокачу по Кубани!

От такого приглашения Сергей не мог отказаться, Федор Лукич любезно взял его под руку (сапоги заскрипели решительно) и повел к машине.

— Савва Нестерович! — крикнул он, усаживаясь. — А ты форсируй подготовку к уборке. В понедельник заслушаем на исполкоме. — Вытер платком, величиной с полотенце, мокрый лоб, красную шею и сказал шоферу:- А ну, белая голова, возьми курс на Краснокаменскую!

Ванюша хорошо знал дорогу на Краснокаменскую. Машина юркнула в тенистый переулок, точно в лесную просеку, на головы пассажиров градом посыпались недоспелые абрикосы, сзади закружилась пыль, и вскоре Верблюд-гора осталась позади…

Сразу же за горой открывалась равнина, а вдали чернел гребень гор, до половины скрытых сизым маревом… Чудесна была низменность в ярких красках лета! Сперва взор радовала толока — зеленый кушак вдоль посевов; затем тянулись бахчи — короткие серебристые плети арбузов еще не укрыли землю; темной стеной стояла лесозащитная полоса, а за ней, к самому подножью гор, растекалась бледная зелень кукурузы. Когда машина разрезала и толоку, и бахчи, и лесозащитную полосу, и кукурузу, а Федор Лукич крикнул: «Пшеница Буденного!», перед глазами вдруг встала светло-зеленая стена, и Сергея так поразил ее вид, что он даже приподнялся… Нет, нет, — это было не море! Как же можно сравнить эту светло-зеленую, с золотистым оттенком гладь с морем? Да, это было царство колосьев, вставших над землей такой густой щетиной остюков, что по ним можно было ходить, как по натянутому парусу! И колыхались они не от ветра, а оттого, что зерна в них уже наливались молочным соком, — чем дальше от дороги, тем сильнее волновались колосья, тем величественней были их изгибы, тем ярче блестели на солнце то вздымающиеся, то спадающие волны.

— Хлеб! — значительно произнес Федор Лукич. — Да ты посмотри во все стороны! Вот этим хлебом Савва и козыряет. Но это же посев буденновцев. А что у соседей?.. На это и приходится ему указывать. А он кипятится. Самонравный, как норовистый конь. Надо признаться: мы в том сами повинны. Избаловали. Парень способный, мы с ним и нянчились, как с малым дитем. Всю войну на броне держали, жалели. Когда мы были в эвакуации за Тереком, он просился в партизаны. Тоже не пустили. Так что пороху он не нюхал, винтовку в руках не держал, а тоже лезет в герои: дескать, тыл крепил!.. Придется тебе немножко сбить со своего друга тыловую спесь. Расскажи ему, как воевал, да так расскажи, чтобы понял, сколько пролилось крови на войне.

— А в чем все-таки дело? — спросил Сергей.

— В никчемной мечтательности. — Федор Лукич даже засмеялся своим приятным смехом и потрогал пальцем родинку на губе. — И если б он мечтал о реальном, это было бы еще терпимо, а у него получаются не мечты, а чистые грезы, ей-богу! Задумал сотворить в Усть-Невинской земной рай, а кому нужна эта фантазия? И он убежден, что Усть-Невинская, как, допустим, Москва, — одна во всем свете. А таких станиц только в нашем районе десяток, а на Кубани наберется их более двухсот. Сама логика, дорогой друг, нам подсказывает: коль скоро мы вступили в новую пятилетку, то надобно все станицы вести в одном строю, чтобы они шли, как полки, — никто не смеет лезть вперед и забывать о соседе…

— Что-то все это мне непонятно, — сказал Сергей. — Если вы хотите приравнять станицы к полкам, то не забывайте, что на фронте именно те полки, которые рвались вперед, проявляли инициативу и увлекали за собой соседей, всегда были в почете, назывались гвардейскими. Да что там полки! Взять мой танковый экипаж. За что я получил звание Героя? Да за то, что в бою опередил других…

— Верю, даже охотно верю, — перебил Федор Лукич. — И полки и твой экипаж рвались вперед, наседали на врага и делали доброе дело. Но то была война! Кочубей, как известно, тоже не зевал и знал, что такое штурм, внезапность и натиск… А у нас плановое хозяйство, и тут нечего пороть горячку… А через это с Саввой беда!.. Ну, ничего, мы скоро заслушаем его на исполкоме, и весь этот пыл с него спадет.

— Вот уж это зря, — возразил Сергей. — Надо поддержать Савву. Ведь цель-то у него хорошая!

— Да ты что же, в заступники к нему приписался? — искренне удивился Федор Лукич. — Да знаешь ли ты, какая у него цель? А я знаю. Выдвинуться, показать себя…

— Не понимаю.

— Тут и понимать нечего. Ему хочется, чтобы Усть-Невинская чем-нибудь выделялась. А другие станицы? А весь район? Савва уже радуется, что у него будет электричество, а у соседей не будет… Вот оно, брат, какая штука…

— А почему бы и не порадоваться электричеству?

— Сергей Тимофеевич! Ты находишься в большой славе, честь тебе и хвала! — рассудительно заговорил Федор Лукич. — И хотя ты депутат нашего райсовета, до войны, помню, люди дружно за тебя голосовали, но времени прошло много, и ты наших мирных порядков теперь не знаешь — извини, приходится тебе и это сказать… Постой, постой, не смейся! У тебя в голове еще шумит война, ты только вчера вылез из брони, и все тебе в жизни кажется легким и простым. По себе знаю. Когда кончилась гражданская война, я тоже храбрился, как и ты, и до сих пор, веришь, не могу носить клеш, а наган, шашка так над кроватью и красуются. Привычка…

— Вот уж это пример неудачный, — спокойно возразил Сергей. — Когда мне говорят: ты — военный, ты в гражданских делах ничего не смыслишь, — мне становится просто смешно. Да ведь я всего четыре года был военным, а двадцать один — гражданским.

— Отвык, дорогой мой, — вставил Федор Лукич. — Взять такой пример. Артамашов говорил мне, что ты был у него, что-то там тебе не понравилось и ты обиделся. А почему? Да потому, что смотрел на вещи, как военный.

— Не «что-то» мне не понравилось, а бесхозяйственность и непорядок, — горячо заговорил Сергей. — Надо быть слепым, чтобы этого не видеть. Артамашов распоряжается колхозным добром, как своим собственным. Тут не обижаться надо, а идти к прокурору! И чем быстрей, тем лучше… И я пойду. И в райком и к прокурору. К вам тоже…

— Ну, вот ты уже и на меня обиделся, — примирительно заговорил Федор Лукич. — Знаю, у Артамашова есть и промахи, и ошибки в работе, но тот не ошибается, кто ничего не делает. Ну, Артамашова мы оставим, а о Савве скажу еще два слова, и поговорим о чем-нибудь другом… Да, вот тебе пример. Наш район, как тебе известно, имеет зерновой профиль, хлеб — наш козырь! А Остроухов кидается и в животноводство, и в садоводство, и в виноградарство, и собирается разводить водяную птицу, намереваясь заселить ею все острова на Кубани, и даже хочет организовать какой-то агротехникум… А где реальность? В станице думает построить театр, а на берегу реки мечтает раскинуть парк, запрудить озеро, напустить туда разной зеркальной рыбы и осветить все это электричеством. А где наши реальные возможности? Откуда можно подвести под эту мечту материальную базу? В частности, где достать строительный лес? Трудно… Мы еще не залечили военных ран, и нам еще далеко до предвоенного уровня. Тут потребуются десятилетия, а ему завтра же подавай и электрическую станцию, и сады, и всякую рыбу…

— А что ж такого? — сказал Сергей, чувствуя острое желание поспорить с Хохлаковым. — По вашему рассуждению получается так: четыре года мы воевали, десять лет будем подходить к довоенному уровню, а потом еще десять лет будем выходить за довоенный уровень. А мне уже двадцать пять лет! Жить-то по-настоящему когда будем? Странно вы рассуждаете… Неужели вы не читали закона о пятилетнем плане страны?

— Стыдно, стыдно, Сергей. Да за кого ты меня принимаешь? Читал ли я пятилетний план? — Федор Лукич засмеялся все тем же приятным смехом. — Да я не только читал, а сплю с этим планом… Не менее десяти докладов сделал, свой план в разрезе района разработал. А ты говоришь черт знает что!.. Ну, я на тебя не обижаюсь. Все-таки война шумит у тебя в голове. Ну, ничего, поживешь, увидишь сам, как она идет, жизнь… А теперь поговорим о чем-нибудь другом… Расскажи, как воевалось.

Федор Лукич склонил на грудь голову и задумался. Сергей смотрел на дорогу, лежавшую между посевами, — нескончаемой лентой она мчалась навстречу машине. По обеим сторонам волновались хлеба, но они уже не были такими рослыми и чистыми: то выступали желтые пятна сурепки, то черные обсевы, то серые сухие мочаги.

— Сергей Тимофеевич, — заговорил Федор Лукич, когда молчание слишком затянулось, — надо тебе подумать о женушке… Война позади… И родителей порадуешь, да и самому приятно будет обзавестись подругой. А уж свадьбу мы сыграем по всем казачьим правилам, такую, я тебе скажу, свадьбу, чтобы дружки и свашки задавали тон веселью, чтобы молодых подарками обносили, чтобы тещу на руках несли через всю станицу. Духовую музыку заставим так играть, чтобы в небе было жарко! А свадебный поезд составим не из тачанок, а из автомобилей — соберем автотранспорт со всего района: впереди легковые в цветах, за ними мчатся полуторки. Каково? А?..

— Картину вы нарисовали красочно, — в тон Хохлакову сказал Сергей. — Вам бы быть писателем, ей-ей! Но беда — трудно найти невесту.

И Сергей, посмеиваясь, рассказал, как он встретил Смуглянку и как знакомству их помешал Рубцов-Емницкий.

— Ай-я-яй! — воскликнул Федор Лукич. — И что за нахальный человек этот Рубцов-Емницкий! А главное, только он один и мог так бессовестно поступить — увезти парня и оставить горем убитую девушку. Ну и ее увез бы — да прямо к отцу и матери!

— У нее волы и бричка, — не без резона заметил Сергей.

— Брал бы и с волами, и с бричкой, и со всем как есть… А зовут ее, говоришь, Катерина? А из какой станицы — не знаешь? Ну, ничего, мы эту Катерину разыщем быстро. Раз она находится в нашем районе, то ей от нас не уйти. Дам задание секретарям станичных советов, а они пороются в книгах, и все в порядке. Так что ты считай, что Катерина уже сидит с тобой рядом…

— Нет, этого вы не делайте.

— Почему же? Сделаем и все! Начнем с Краснокаменской.

Тут перед ними раздвинулись горы и саблей блеснула Кубань, рассекая надвое курчавый лесок, за которым утопала в зелени Краснокаменская.

— Посмотри, какие сады! — воскликнул Федор Лукич. — Это же не сады, а один сплошной лес! А какой величины яблоки и груши! Во!

И пока Федор Лукич расхваливал краснокаменские яблоки и груши, машина выскочила на площадь и подкатила к кирпичному домику станичного совета.

 

Глава VI

Признаться, автору вначале думалось, что в последующих главах Федор Лукич Хохлаков начнет усиленные поиски Смуглянки; что сюжет повести приобретет интригующий оттенок, — ибо кто не знает, что среди многочисленных Катерин, населяющих Кубань, не так-то легко разыскать смуглолицую Катю; что герою придется страдать и волноваться; что последние страницы зазвучат победным маршем и все кончится если не свадьбой, то уж непременно всеобщим ликованием…

Это была бы веселая повесть с благополучным концом, и автор хотел было уже взяться за перо и показать незаурядные способности Федора Лукича, а также то, с каким старанием секретари станичных советов станут рыться в поименных списках и как в конце концов, к общему удовлетворению, будет найдена любовь Сергея… Но все дело испортил тот же Федор Лукич Хохлаков. Оказалось: по складу своего характера он любил много обещать и тут же забывать об обещанном. Сказанное им в конце пятой главы: «Так что ты считай, что Катерина уже сидит с тобой рядом», — означало: обещанного можно и три года ждать…

В Краснокаменской Федор Лукич наскоро побеседовал с председателем станичного совета, осведомился, как идет прополка, подготовка к уборке урожая, пожурил представителя местной власти: «Ай-я-яй! В такую горячую пору и ты сидишь в кабинете?» Сергей успел лишь, краснея и смущаясь, спросить у секретаря, высокого, и мрачного мужчины, есть ли в Краснокаменской девушка по имени Катерина, на что тот серьезно ответил: «Есть, Катерин у нас много», — как уже надо было снова садиться в машину…

Через какие-нибудь полчаса газик, как птица, летел между хлебами, и голова Ванюши белела то в одном, то в другом конце обширной степи. И всюду, на бегу встречаясь с руководителями колхозов, Федор Лукич давал краткие указания, делал критические замечания, инструктировал, и Сергею нравилось умение Хохлакова найти нужные доводы, примеры, его умение заметить недостатки с одного взгляда…

Вечером в полевом стане по указанию Федора Лукича было созвано совещание председателей и бригадиров Краснокаменского куста, которое затянулось чуть ли не до утра. А с восходом солнца заспанный Ванюша безропотно сел за руль, и газик, опять набирая скорость, пылил по степным дорогам. Повсюду Сергей видел хорошо обжитые бригадные станы, с кувшинами и кастрюлями, с детскими яслями, с бочками воды, с котлами, врытыми в землю, из-под которых круглые сутки курился дымок; по рядкам подсолнуха или кукурузы ходили полольники, запряженные либо одной лошадью, либо быками, с погонычами-мальчуганами, сидевшими на ярмах; стаями гусей белели платки и кофточки полольщиц на зеленом фоне поля…

На третьи сутки, объехав добрую половину района, газик катился в Усть-Невинскую. Не доезжая Верблюд-горы, Федор Лукич приказал Ванюше остановить машину. День был на исходе, пахло дождем, небо давно затянуло тучами, разгулялись вихри, и над дорогой взвились винтовые столбы пыли.

— Ах, черт возьми! — сказал Федор Лукич. — Дождик находит, а мне надо было проскочить в соседний район. Мы с ними соревнуемся. Ванюша, хватит у тебя бензина до Курсавки?

Федор Лукич задал такой вопрос своему шоферу ради приличия, ибо хорошо знал, что Ванюшу об этом никогда не надо спрашивать: не было случая, чтобы у него не хватило бензина.

— Сергей, поедем со мной, — сказал Федор Лукич. — Посмотришь, как наши соперники готовятся к уборке…

— Я так накатался, что уже пора бы и домой, — ответил Сергей.

— Тогда я подброшу тебя в Усть-Невинскую, а сам до дождя проскочу в Курсавку.

— Зачем же подбрасывать? Тут близко, я и так дойду, а вы торопитесь, а то дождь дорогу испортит.

Сергей вышел из машины и пожал руку Федору Лукичу и Ванюше.

— Ах да! — крикнул Федор Лукич вслед Сергею. — Мы так-таки и не нашли твою Смуглянку? — Сказано это было таким тоном, точно все эти дни Федор Лукич и Сергей были заняты безуспешными поисками девушки. — Но ты не огорчайся. Я дам указание, и все будет сделано. Считай, что Смуглянка уже найдена.

На этом они и расстались, и Сергей, шагая по дороге, думал: «И зачем я рассказал ему всю эту историю… Еще и в самом деле начнет разыскивать». Впрочем, как мы уже знаем, опасения Сергея были напрасными.

Гроза надвигалась с востока. Все чаще и чаще над потемневшими полями проносились раскаты грома. Отягощенные влагой тучи обняли всю степь, опустились низко-низко и двигались неторопливо, точно раздумывая, как бы им поудобнее лечь на сухую и еще горячую землю. Ветер утих, наступила тишина, предвещающая близость дождя… И молодые, лапчатые подсолнухи, и росшая возле дороги сочная лебеда, и лопухи, и татарники, поднявшие свои красные головы, — все насторожилось и подставило тучам свои листья. Почуяв запах дождя, умолкли птицы, и все живое забилось либо в норы, либо в густую траву. Один-единственный жаворонок еще сверлил небо и напевал что-то свое, веселое, как бы споря с громом, но раскаты грома оглушили и этого гордого певца, — он упал на землю и забился под лист лопуха. Сергей увидел жаворонка и остановился: серая птичка нахохлилась, закрыла глаза, оцепенев от страха, слушала грозовые раскаты.

Дождь был совсем близко, Сергей чувствовал за собой его влажное дыхание. Оставив жаворонка, Сергей торопливо взошел на холм. Верблюд-гора была укрыта дождевой тучей, похожей на водяную стену. Невдалеке темнели открытые навесы, и под ними не то была сложена вата, не то развешены белые полотнища. Пока он рассматривал, водяная стена обрушилась на него, и он побежал… Весь мокрый, он вскочил в сенцы небольшого домика. Только теперь Сергей рассмотрел: не вата и не полотнища лежали под навесом, а набилось туда такое количество белых кур, что если бы они взлетели, то легко унесли бы на крыльях ветхую камышовую крышу.

Из хаты вышла женщина с рядюжкой на голове. Посмотрела на Сергея, улыбнулась так приветливо, точно давно ждала гостя.

— Вот и к нам дождик загнал мужчину, — сказала она, продолжая улыбаться. — А то живут у нас тут одни птицы да бабы… Ах, какой дождик! Вот полил, насилу успели курей согнать под крышу. Чего ж ты стоишь? Заходи в хату… Ой, мамочки, наши куры поплывут! — крикнула она и смело выбежала из хаты.

Окна в хате были открыты. На подоконники, усыпанные свежей травой, летели брызги. Трава лежала не только на подоконниках, но и на глиняном полу, на столе, на лавке, отчего в комнате стоял запах скошенного луга. Дверь в смежную комнату была открыта — там тоже зеленела трава и виднелась высокая кровать, подушки с кружевами, сложенные одна на другую.

«Живут по-степному, в траве», — подумал Сергей, с удовольствием вдыхая резкий запах чебреца.

Вошла, хозяйка, сняла на пороге мокрую рядюжку и сказала:

— И куда это пропала Ирина? Промокнет же вся!

Хозяйку звали Марфой Игнатьевной. Она усадила гостя на лавку, смахнув рукой траву, стала расспрашивать, кто он и откуда. Узнав, что перед ней сидит сын Тимофея Тутаринова, всплеснула руками и побежала в сенцы. Оттуда принесла молока, хлеба, из печки вынула чугунок с вареными яйцами и стала угощать гостя.

— Батьку твоего я знаю, — заговорила Марфа, наливая в чашку молоко. — Помню, как-то раз у Гаврилюка на свадьбе гуляли, а ты тогда совсем малышом бегал… Эх, как же быстро дети растут! Полная станица новых людей!.. А мы раньше жили на хуторе Маковском, а когда умер мой муж, — может, знаешь Ивана Любашева? — так мы и переселились сюда, на птичник…

— Чья ферма?

— «Буденного»… Птицы много, а жилье для них никуда не годится. Как польет дождик — хоть караул кричи!.. А жизнь у нас тут хорошая…

— Да! Живете привольно, — сказал Сергей, очищая крупное и еще теплое яйцо. — Кругом — зелень, даже и в хате трава.

— Это все Ирина придумывает, кругом травой посыпала. — Марфа оглянулась. — А вот и она! Легкая на помине.

В дверях, опершись плечом о притолоку, стояла девушка. Слабо заплетенные волосы лежали на плечах, спадали на лоб, и с них ручейками стекала вода. Мокрое платье прилипло к телу, четко обрисовывая высокую грудь и всю упругую фигуру девушки. Молча смотрела она на Сергея, улыбаясь одними глазами. В комнате уже было полутемно, и при слабом свете влажные глаза девушки с мокрыми ресницами блестели как-то по-особенному выразительно.

— Иринушка, это наш гость, Сережа Тутаринов, — заговорила Марфа. — Он из армии вернулся, а к нам его дождик загнал.

Ирина ничего не ответила. Она не улыбалась, и красивое лицо ее, в каплях дождя, сделалось строгим. Постояв еще секунду, она быстро повернулась и вышла из хаты.

— Кто она?

— Моя дочка. — Марфа посмотрела в окно. — Э-э-э! Птица наша поплывет! Вот разошелся дождик, обложил со всех сторон. — Она снова обратилась к Сергею: — Одна она у меня. Работает на молочной ферме. Тут по соседству.

— Где-то я вашу дочь видел, — задумчиво проговорил Сергей, — а вот где — хоть убей, не помню.

— Может, в станице на гулянке?

— Не могу вспомнить…

На дворе быстро темнело, в окна веяло запахом мокрой травы, в хате все сильнее сгущались тени, и трудно было понять: наступают ли сумерки, или это тучи так непроницаемо окутали землю… Грома не было слышно, но дождь не стихал, а лил с еще большей силой: за окнами стоял ровный шум, точно где-то поблизости вращалось мельничное колесо… «Как же я домой доберусь?» — подумал Сергей, глядя на низкое и темное небо.

— Э-э-э! Теперь на всю ночь. Пойду посмотрю птицу.

Марфа накинула на голову рядюжку и вышла из хаты.

На залитую водой степь тяжело опускалась ночь… Сергею стало грустно, и он отошел от окна. В это время на пороге снова неслышно появилась Ирина. В сумерках глаза ее блестели еще сильнее, и она смотрела на него тем же улыбающимся взглядом.

— Ты что на меня так смотришь? — спросил Сергей.

— Не узнал? А говорил, что не забудешь! — Она рассмеялась. — Какая ж у тебя плохая память! Вот я зажгу лампу…

— Катя? — вырвалось у Сергея. — Смуглянка?!

Ирина не ответила. Она подошла к столу и стала зажигать лампу. Сергей ждал ответа, теперь он уже не сомневался: перед ним была смуглолицая девушка, которую он встретил по дороге с полустанка. Когда неяркий свет лампы упал на ее лицо, она откинула со лба мокрые локоны и ласково посмотрела на Сергея.

— И не Катя, и не Смуглянка, — сказала она, — а Ирина Любашева. Это мое настоящее имя.

— Вот где мы встретились! — Сергей развел руками. — Ну как же это так? Была Катя, а теперь Ирина. Зачем же ты меня обманывала?

— Разве пошутить нельзя? Тебе так хотелось знать мое имя, вот я и сказала… неправду.

Ирина ушла в соседнюю комнату. Вскоре вернулась, уже одетая в другое, сухое платье. Мокрая ее коса была туго обмотана полотенцем и сложена на голове в виде чалмы. Платье, с наглухо закрытым воротником, белая чалма на голове делали ее выше ростом и стройнее… Она немного постояла у стола, взглянула на Сергея своими темными глазами и вышла в сенцы. Там ее встретила мать.

— Иринушка, ты куда? — спросила она.

Ответа не последовало.

— Прорвалось небо, — сказала Марфа, снимая с головы рядюжку. — Придется тебе у нас заночевать.

— Иного выхода нет, — согласился Сергей. — Только о постели не беспокойтесь. Я привык спать по-походному.

— Зачем же по-походному? У нас кровать есть.

— Мамо, — отозвалась из сеней Ирина, — постелите ему в моей комнате. Я и сегодня буду спать в сенцах.

— Хорошо, Иринушка, я постелю.

— Вот этого не делайте, — сказал Сергей. — Дайте мне какое-нибудь рядно или бурку.

Марфа не стала его слушать, взяла лампу и пошла в соседнюю комнату. Сергей видел, как она взбивала подушки, как свалилось на пол мелко стеганное одеяло, слышал, как шуршали простыни. Когда постель была готова, Марфа взяла Сергея за руку и, как мать сына, отвела в комнату, совсем маленькую, с одним окном, на котором висела мокрая снизу занавеска.

— Тебе тут будет хорошо, — сказала Марфа. — Простыни постелила чистые. Может, окно закрыть? Сыро…

— Нет, ничего не надо, — смущенно ответил Сергей.

Марфа прикрыла за собой дверь. Сергей постоял у небольшого столика, посмотрел в маленькое зеркало и при слабом свете лампы увидел свои густые, сердито сдвинутые брови. «Так вот ты какая, Смуглянка», — подумал он, улыбнувшись, и вышел в сенцы.

Ирина стояла в открытых дверях и смотрела в мутную, шумевшую дождем ночь. Она слышала его шаги, но не взглянула, и гордо поднятая ее голова в белой чалме осталась неподвижной.

— Зачем ты сказала, чтобы мне там постелили?

Ирина не ответила, точно за шумом дождя не слышала его голоса. Тогда Сергей взял ее сзади за плечи и повернул к себе. Она посмотрела на него, и в ее темных глазах заблестели не то слезы, не то капельки дождя.

— Ты же был на фронте, — проговорила она, подставив босую ногу под струю воды, стекавшую с крыши.

— И что из этого?

— Небось надоело спать по-походному? А теперь отсыпайся на мягкой постели… Все равно у нас там никто не спит.

— Это жалость?

Она тихонько засмеялась.

— Нет… уважение.

— И только?

Ирина нахмурилась и промолчала. Она снова отвернулась и стала ловить ладонью капли. А дождь шумел, и ночь становилась все темней.

— Желаю покойной ночи! — сказала Ирина и торопливо ушла в хату, на ходу распуская косу.

Сергей немного постоял в сенях и пошел в отведенную ему комнату. Когда проходил переднюю, то невольно посмотрел на Ирину. Она стояла перед зеркалом молодая, стройная и красивая. Расчесывая косу, она подняла над головой руки и из-под локтя посмотрела на Сергея своими быстрыми, ласковыми глазами… Марфа возилась у печки.

«Гордая… Не желает и разговаривать… А смотрит… и глаза блестят».

Сергей неохотно разделся и лег в кровать, ощутив голой спиной приятный холодок постельного белья. Широко раскинув руки на подушках, он вздохнул, закрыл глаза и сразу же увидел Ирину, стоящую перед зеркалом, ее волосы, покрывавшие, как шалью, всю спину, поднятые локти и блеск ее ласковых глаз…

 

Глава VII

После того как Сергей уехал с Хохлаковым, Семен заскучал без своего друга. Прошелся по двору, заглянул в сарайчик с дырявой крышей, увидел изломанный плетень в базу, повалившуюся калитку, поломанную дверь в погребе, — все, на что он ни смотрел, просило рук, топора и гвоздей.

Семен вернулся в хату и сказал Анфисе, чтобы она раздобыла кое-какой плотницкий инструмент.

— Ты разве умеешь плотничать? — удивилась Анфиса.

— А что ж хитрого? Тут и уметь нечего.

Семен увидел под лавкой старые Анфисины туфли, взял их и стал рассматривать.

— Тоже можно бы подремонтировать.

— Старье… Никуда не годятся, — со смехом сказала Анфиса.

— Так-таки никуда и не годятся? А я вот возьмусь за них, они и сгодятся. Еще какие туфельки получатся.

Анфиса принесла топор, пилу, молоток и горсть гвоздей. Семен вышел из хаты и принялся за дело. Работал он быстро и так умело, точно всю жизнь только этим и занимался. К обеду и плетень стоял на своем месте, и калитка была поднята, и дверь в погребе отремонтирована. После этого Семен взялся и за крышу. Принес к сарайчику соломы, смочил ее водой и наделал граблями узкие, хорошо спрессованные валки. Забравшись на стропила, он попросил Анфису подавать ему мокрую, приготовленную для кровли солому… «Да он на все руки мастер, — подумала о Семене Анфиса, когда крыша была готова и оставалось только поставить гребень из камыша. — Вот если бы у меня был такой брат». При этом Анфиса невольно улыбнулась, так как под словом «брат» она подразумевала нечто совсем другое, а что именно — догадаться было нетрудно.

У Семена тоже иной раз возникали подобного рода мысли, особенно в тот момент, когда Анфиса, нанизав вилами солому, легко подымала ее и осторожно клала к его ногам. Семен видел в Анфисе хорошую помощницу и невольно говорил сам себе: «Вот такую бы мне жену…»

В этом месте следует оговориться. Не подумайте, что Семен приехал на Кубань с определенной целью — жениться здесь на какой-нибудь молодой и красивой казачке и обосноваться на постоянное жительство. Правда, Семен был круглым сиротой, он не имел, как говорится, ни кола ни двора. Ему было все равно — ехать ли на Кубань, или на Урал. Однако к Сергею он приехал только в гости и намеревался пробыть в Усть-Невинской месяц или два — не больше… Такая оговорка необходима потому, чтобы никто, видя, с каким старанием Семен взялся за работу, не мог упрекнуть бывшего фронтовика в том, что он принялся наводить порядок в чужом дворе из каких-то личных выгод, и чтобы никто не мог сказать: «Вот он какой хитрый, этот радист-пулеметчик! Дескать, знаем, для каких целей понадобились ему и поломанные двери, и крыша, и туфли Анфисы!» Увидит все это старый Тутаринов, обрадуется и скажет: «А посмотри, Ниловна! Да у этого парня золотые руки! Какой-то колдун! Прошелся по двору, поколдовал — и все кругом блестит и сияет! Как ты, Ниловна, на то смотришь, если б стал этот парень нашим зятем? Свой-то сын третий день по району раскатывается, о доме забыл, а Семен, смотри, какой хозяйственный. В колхоз его примем, а там, гляди, и бригадиром станет. Голова!..» В свою очередь Ниловна, как женщина добрая, скажет: «Всякий зять любит дочку взять, но Семен — парень славный, его можно и в зятья принять».

Получив такую высокую похвалу родителей, Семену останется лишь заручиться согласием Анфисы и смело засылать в дом Тутариновых сватов. А сваты на Кубани — народ дотошный, разговорчивый, знающий, как лучше подойти к отцу и матери. Кто-кто, а уж они-то сумеют сказать не только о том, что будущий зять — мастер на все руки, что ему ничего не стоит починить крышу или отремонтировать обувь, а и о том, что на груди у Семена — три ордена и шесть медалей, что с таким героем Анфисе можно идти хоть на край света, — и весь этот разговор кончится свадьбой…

Нет, нет! Таких корыстных намерений у Семена не было. Причина его стараний коренилась в его же характере. Ни внешним видом, ни душевным складом, ни привычками, ни чем-либо другим он не выделялся в среде своих друзей-танкистов. В меру был храбр, в меру вынослив, в меру любил повеселиться, — словом, парень как парень, и только одна черта характера бросалась в глаза — его трудолюбие. Когда руки Семена ничем не были заняты, он не находил себе места; и скучал, и злился, и ощущал ломоту в теле, а ночью страдал бессонницей.

Такая необычная любовь к труду была у него в крови. Взявшись за дело, он отдавал всего себя и не знал, что такое усталость, а самый процесс труда приносил ему одно наслаждение — сделанная вещь казалась необыкновенно красивой!.. Вот и теперь, покончив с крышей, он слез на землю и долго стоял, любуясь тем, как поблескивает на солнце гладко причесанная солома; а мысль о том, что об этом скажут старики Тутариновы, ему и в голову не приходила.

— Анфиса, — проговорил он, любовно поглядывая на крышу, — а здорово у нас получилось! Просто красиво…

Под вечер с огорода пришли Тимофей Ильич и Ниловна. Старик сразу заметил во дворе перемену, остановился возле сарайчика, осмотрел крышу и подумал: «Видать, Сергей вернулся и за ум взялся. А что ж, крыша дельная!» Когда же от Анфисы узнал, что Сергей как уехал с Хохлаковым, так и не возвращался, что крышу чинил Семен, Тимофей Ильич нахмурился и, сердито посмотрев на Ниловну, сказал:

— Куда наш беглец запропал?

Ужинали на дворе, при слабом свете луны. Семен сидел рядом с Тимофеем Ильичом. Ели молча. Первым заговорил Тимофей Ильич.

— Умеешь? — Тимофей Ильич посмотрел на сарайчик.

— Дело привычное.

— Где же ты учился? Может, на войне.

— А что ж? На войне нас, Тимофей Ильич, всему научили.

— А! Так-таки всему?

— Батя, а вы еще и не знаете, — вмешалась в разговор Анфиса. — Семен и туфли мне починил. Вот посмотрите…

Тимофей Ильич внимательно осмотрел починку.

— А Сергея тоже всему этому обучали на войне? Или только одному геройству?

— Да что ты, Тимофей, все на Сережу бурчишь и бурчишь, — сказала Ниловна. — Вот буркун старый…

— А чего он третий день до дому не является? Уехал — а куда и зачем?

После ужина Тимофей Ильич сел на завалинку, позвал Семена. Угостил табаком и спросил:

— Ты, случаем, водокачку не сумеешь починить? Какая-то в ней случилась поломка…

— Колесо корцами воду берет? — с достоинством спросил Семен.

— Корцами.

— И не крутится?

— Стоит.

— Значит, вода лопасти проломила. Можно исправить.

Такой ответ Тимофея Ильича обрадовал. Старик повеселел и стал расспрашивать Семена и откуда он родом, и кто его родители, и надолго ли приехал в станицу. Тут же он решил выяснить и такой, казалось бы, на первый взгляд, пустяковый вопрос: нравится ли гостю Усть-Невинская — старинная линейная станица, стоявшая по соседству с черкесскими аулами, а также — хороши ли горы, лежащие зеленой грядой по ту сторону реки (Тимофей Ильич родился и состарился в верховьях Кубани и был убежден, что красивее этих мест нигде нет). Семену нужно было сказать: «Да какой может быть разговор? Места здесь великолепные, просто райские места; и горы такие веселые, что смотришь на них и насмотреться не можешь; а Усть-Невинская — так это же не станица, а один сплошной сад». После этого старик пришел бы к выводу, что приятель его сына — человек рассудительный, а главное, о жизни судит правильно… Но Семен сказал то, что думал:

— Местность ваша, Тимофей Ильич, мне не по душе. Что это за местность? Станица стоит в каком-то котловане. Кругом горы. Куда ни посмотришь, кругом одни горы да река. Скучно… Я бы тут ни за что не жил.

Такой ответ обидел Тимофея Ильича.

— Вижу, ни шута ты в нашей жизни не смыслишь, — сердито проговорил он и встал. — Где ты еще найдешь такое место?

Семен понял, что совершил непоправимую ошибку… Старик не сказал больше ни слова, взял кисет и ушел в хату, продолжая мысленно спор с Семеном. Перед тем как лечь в постель, он посмотрел в окно и увидел Семена и Анфису. Они стояли за воротами в тени дерева. «А-а-а… Местность ему не по душе, — подумал Тимофей Ильич, — а дочка моя по душе».

— Анфиса! — крикнул он. — А ну, иди в хату.

Вошла Анфиса. Остановилась у порога, не взглянув на отца.

— Чего вам, батя?

— А того, что пора спать. Завтра встанешь на заре, вместо матери пойдешь на огород.

— Я только немного постою…

— Нечего тебе с ним стоять. Есть и свои парубки…

— Разве Семен чужой?

— Свой или чужой — не твоего ума дело. Тебе сказано — иди спать.

У Анфисы тревожно забилось сердце. Стало так обидно, что слезы выступили на глазах. Ничего не ответив, она пошла в свою комнату. Склонила голову на освещенный луной подоконник и расплакалась.

— Эх, девичество! — услышала голос матери. — Как что — слезы! Не печалься… Батько скоро задаст такого храпака… А ты и уйдешь… Полюбила? — уже чуть слышным шепотом спросила она.

— Не знаю, мамо… Разве нельзя постоять?

— Да ты не плачь. Отчего ж нельзя? Можно…

Мать и дочь долго еще сидели у освещенного луной окна.

Не дождавшись Анфисы, Семен побрел в сад и остановился возле груши, под которой белела постель. Спать не хотелось. Опершись плечом о ствол дерева, он стоял, точно в забытьи, потеряв счет времени. Луна давно гуляла над крышами домов, над садами, и высокое бледное небо было без звезд. Станицу, залитую голубоватым светом, наполнили странные звуки, идущие не то со степи, не то из земли. То прогремит тачанка, и тогда долго-долго стоит в лунном воздухе стук колес и трудно понять, по какой же дороге скачет в станицу упряжка добрых коней; то заскрипят ярма, послышится разноголосое цобканье вперемежку со свистом, и уже перед вашими глазами живая картина: медленно движется бычий обоз, а возчики лениво помахивают кнутами — кто сидит, свесив с дробин ноги; кто полулежит, держа в руке кисет и раздумывая: свернуть ли ему цигарку и задымить на всю степь, или подождать; то взлетит к небу песня — женские голоса такие звонкие, что кажется: нет, это не женский хор, это не голоса колхозниц, идущих по степи домой, — это степь поет перед сном свою вечернюю песню; то запиликает где-нибудь гармонь, и уже кто-то, не щадя ног, выделывает такие разудалые колена, что гудит земля и пыль подымается столбом…

Долго стоял Семен и слушал, и ему стало грустно: видимо, оттого загрустил он, что говор тачанки, и плач ярма, и песня, и голос гармоники были ему и странными и непонятными. «Вот я и остался один, — подумал Семен и впервые за всю жизнь ощутил такую острую боль в сердце, что готов был расплакаться. — Сергей уехал по району, наверно разыскивает Смуглянку. Да и что ему? Он — дома, а вот я… Эх, Кубань, значит, не всем ты мила и ласкова… И Анфиса не пришла ко мне. Эх, бездомный ты, Семен, и нечего тебе горевать, а ложись-ка ты под дерево и коротай ночь… Тебе это по привычке…» Он сел, склонил на грудь голову и еще острее почувствовал горечь одиночества. «Где я буду жить?» На фронте такой вопрос никогда не приходил ему в голову — тогда он казался и далеким и ненужным… «Да, хорошо Сергею! Повоевал вволю, повидал и Варшаву, и Берлин, и Прагу, а теперь приехал домой, и ему рады отец, мать, сестренка. Куда ни пойдет, с кем ни встретится, везде его встречают лаской и почетом… А что, в самом деле, останусь и я на Кубани. Земли здесь много, а к горам привыкну. Вступлю в колхоз, попрошу земли, для застройки. Дадут, потому что заслужил. А домишко и сам построю. Попрошу Анфису, она поможет…» Тут он представил себе домик на краю станицы, а вокруг молодой сад. По саду идет Анфиса и несет на руках сына… «И что это я так размечтался? — упрекнул он сам себя. — Видно, не мечтать мне надо, а поскорее уезжать отсюда куда-нибудь на завод или на шахту…»

— Сеня, о чем задумался?

Семен открыл глаза и увидел Анфису.

— Да так, разные мысли лезут в голову.

— И невеселые?

— А чему же радоваться?

Анфиса подсела к нему, и вся она показалась Семену маленькой, нежной.

— Приходи завтра на огород, — прошептала она.

Быстро поднявшись, Анфиса еще раз наклонилась и, сказав: «Так приходи же», — смело поцеловала Семена в щеку и убежала, нагибаясь между деревьями. Когда она вскочила в открытое окно и закрыла створки, Семен, не раздеваясь, лег и долго смотрел на блестевшие листья груши, на голубой лоскуток неба в просвете листвы. Тоска сразу отлегла от сердца, и все вокруг точно преобразилось: и сад шептался приветливо, и горы, окутанные туманом, сделались красивыми… А станица в лунном сиянии казалась такой сказочной, что ее нельзя было ни с чем сравнить. Семену уже не хотелось уезжать отсюда. На сердце было светло и спокойно, и снова, закрыв глаза, он видел на краю станицы тот же новенький домик в молодом саду и Анфису… «А что ж, — подумал он, — все это может быть…»

Уснул он только под утро.

 

Глава VIII

Если вам доведется когда-нибудь побывать в верховьях Кубани, не забудьте взойти на гору вблизи Усть-Невинской. Отсюда открывается вид на огородные плантации, лежащие в зеленой пойме, похожей на неглубокое корыто, на дне которого, образуя и петли и крючки, изгибаясь и так и эдак, блестит вода. Правый берег немного обрывист, местами порос бузиной и терном, местами усыпан желтым песком; левый же совсем отлогий и сплошь укрыт грядами и грядочками самой причудливой формы: они то строго квадратные, в виде растянутых полушалков, то изогнутые, как подковы, то со шпилем и длинными концами, наподобие башлыка… И каждый такой башлык или полушалок имеет свой особый цвет: вот вы видите темно-зеленый бархат — не верьте своим глазам! Это вовсе не бархат, а густая помидорная ботва; вот блестящие на солнце цинковые листы, местами серые, точно посыпанные золой, а ведь это и не цинк и не зола, а капустные гряды; вот бледно-розовое полотно — нет, это не полотно, а свекольная ботва на грядке. Между грядами течет вода — узкие ручейки исчертили все поле; то там, то сям, как стража, стоят кряжистые дубы в кудлатых папахах; чернеет домишко, балаган, а дальше — навес на кривых ногах…

Провожая Семена на огород ремонтировать водокачку, Ниловна подала на стол яичницу, так и кипевшую в масле, напоила гостя парным молоком, спросила, не продрог ли он на заре, когда упала роса, и при этом ласково посмотрела Семену в лицо, как бы желая узнать, о чем говорила с ним вчера Анфиса. Ах, уж эти матери! Все-то им надо знать!

Захватив пилу, топор, гвозди, Семен в хорошем настроении вышел за станицу. Всходило солнце, и именно в этот час пестрота красок и оттенков на огородных плантациях казалась особенно яркой. Пойма была залита солнцем, и по ней белели платки — повсюду, низко нагибаясь, работали женщины; где-то там, среди них, должна быть и Анфиса. Семен стоял и не знал, куда идти. Заметив между деревьями черный круг, он пошел к нему напрямик, уже ощущая свежий запах помидоров, лука, капусты, молодых огурцов…

Колесо, подававшее воду, было старое. Доски на нем почернели, обшивка покрылась зеленой плесенью. Видимо, не один десяток лет безропотно вращалось оно на этом месте и за долгую свою жизнь столько подняло из реки воды, что если бы собрать ее в одно место, то образовалось бы порядочное озеро… Семен перекрыл воду. Потом со злостью наскочил на лопасти. Колесо вздрогнуло, заскрипело, но вращаться не захотело.

— А вот я тебя заставлю, заставлю, — сказал Семен, снова отведя в сторону воду.

— Ты с кем же это балачку ведешь?

К Семену подошла бабка Параська с ведром. Это была говорливая, не по летам веселая старуха, умевшая и сплясать и спеть старинные, всеми уже забытые песни. Без нее не обходились ни свадьба, ни крестины. Обычно на веселье бабка Параська являлась не одна, а со своим мужем, высоким и сухим Евсеем. Старик был до крайности застенчив и молчалив. Садился где-нибудь в темном углу, немилосердно курил и смотрел на свою бойкую, веселящуюся жену с покорной тоской. «И когда ты, Парася, утихомиришься?» — часто говорил он жене, возвращаясь домой. «А отчего же и не повеселиться, — отвечала Параська. — Веселись, пока на свете живешь». На это Евсей угрюмо отвечал: «Само собой, но стыд… Года ж не позволяют».

Жили Евсей и Параська Семененковы на краю станицы — прямо от их двора начинался спуск к огородам. Был у них единственный сын Иван. Без согласия родителей он женился на городской девушке и этим так обидел стариков, что они наотрез отказались видеть в своем доме молодую невестку. Иван остался в городе, работал на железной дороге, писал письма. Два или три раза приезжал сам и привозил внучат — двух белоголовых мальчиков. Параська ласкала внучат и, сжалившись над сыном, сказала: «Привез бы ты и свою кралю… Что она там за птица, родившая тебе таких добреньких хлопчиков?» Евсей, никогда не возражавший жене, не стерпел: «А чего тебе на нее смотреть? Повидала внучат и сына, чего ж еще?»

Так с тех пор Евсей и Параська и жили одни.

— Водокачку будешь поправлять? — поинтересовалась Параська.

— Попробую.

— Плохо без воды. Овоща сохнет. — Параська посмотрела на Семена своими маленькими глазами, окруженными мелкими морщинками. — А чей же ты будешь? Что-то я тебя не знаю…

— Нездешний. К Сергею Тутаринову в гости приехал.

— В гости… А где ж твои родители?

— Нету у меня, бабуся, родителей. В войну погибли…

— Горе, горе. — Параська покачала головой, зачерпнула ведром воду. — А где ж будешь жить?

— На земле места много.

— Знать, и домишка своего нету?

— Еще не нажил.

— Поступай до нас в колхоз.

— А примете?

— Почему же и не принять? Такой парень — и не принять?

Параська еще немного постояла и унесла ведро с водой. А Семен срубил толстую и длинную ветку, положил ее под колесо, повернул на полоборота. Из воды поднялись поломанные лопасти.

— Вот в чем загвоздка!

Подошел Тимофей Ильич, молча осмотрел колесо, покачал головой и спросил:

— Помощники потребуются?

— Сперва раздобудьте доску, — ответил Семен, отдирая пальцами сгнившие куски лопасти.

— Доска найдется, а помощников нету… На огороде у меня одни бабы.

— А вы пришлите Анфису, — сказал Семен и покраснел до ушей.

— Какая там из нее помощница, — серьезно проговорил старик и ушел в сарай.

Вскоре он принес кусок широкой доски.

— Я сам подмогу. А ну, давай примеряем.

Тимофею Ильичу нужно было обмерять грядки для посадки поздних сортов капусты, посмотреть, как идет выборочный сбор огурцов, побывать на прополке картофеля, но он не ушел от водокачки, пока не был забит последний гвоздь. Сам открыл шлюз. Вода забурлила, колесо, лениво поворачиваясь, загремело железными корцами, и брызги радугой засверкали на солнце. Поглаживая усы, Тимофей Ильич смотрел на свежий ручеек, уже блестевший в канавке. «Вот и без Анфисы обошлось, — подумал он. — А то, вишь, как быстро облюбовал себе помощницу. Миловались бы тут, а дело стояло…»

Тимофей Ильич поблагодарил Семена и сказал, что за эту работу ему будут записаны трудодни или выданы наличные деньги.

— Никакой платы мне не нужно, — проговорил Семен, глядя на огород и ища глазами Анфису.

— Какой же ты нехозяйственный, — пошутил Тимофей Ильич. — Разве можно от платы отказываться? А как жить? Эх ты, голова! Садись, отдохнем, покурим.

Они сели под деревом и задымили цигарками.

— Посмотрел я нынче на твою работу, — проговорил Тимофей Ильич. — Есть хватка, есть! На свете тебе жить будет легко… Но тут я коснусь и Анфисы. А ты не обижайся, потому как отцу без этого нельзя… Я к тому речь веду, что ежели тебе местность наша не по душе и ты в скором времени собираешься уезжать, то нечего тебе и голову дурить девушке.

— Тимофей Ильич! — заволновался Семен. — И такое вы придумали! Разве я дурю Анфисе, голову?

— Тут и придумывать нечего, — угрюмо сказал Тимофей Ильич. — И так видно… А что Анфиса смыслит? Молодая и глупая.

Вот он, самый подходящий момент для объяснений! Семен это понял и хотел было открыть Тимофею Ильичу свою душу и рассказать о том, что он передумал и перечувствовал прошедшей ночью, после того как Анфиса поцеловала его в щеку и убежала… Но в это время, как на грех, к водокачке подкатил уже знакомый нам газик, и из него вышел Рубцов-Емницкий.

— Пошла вода! — крикнул он. — Папаша, сами исправили?

— Семен помог. Мастер попался хороший.

— А! Адъютант кавалера Золотой Звезды! А где ж, для ясности, сам герой?

— Федор Лукич увез, — нехотя ответил Тимофей Ильич.

— Таки увез! — удивился Рубцов-Емницкий. — Ну, раз он попался в руки Федору Лукичу, то скоро не вырвется… — Тут Рубцов-Емницкий намотал на палец наконечник пояса. — Тимофей Ильич, а как у вас идет сбор огурцов? Не смогу ли я прихватить с собой какой-нибудь ящичек, для ясности!.. Можно будет?

Не дожидаясь ответа, Рубцов-Емницкий взял огородника под руку и быстро увел к огуречным грядам…

Пока они будут идти и разговаривать, пока Рубцов-Емницкий не спеша сорвет молодой ярко-зеленый плод, оботрет его платком, посмотрит на солнце — блестит ли корка, затем достанет нож, разрежет и только потом уже съест; пока он будет беседовать со сборщицами и обещать им всякие приятные вещи, как-то: открыть на огороде промтоварную точку, завезти сюда мануфактуры — словом, пока все это будет говориться, мы тем временем заглянем в контору Рубцова-Емницкого…

В станице Рощинской, в тени каштанов и тутовника, на третьей улице от площади, стоит довольно-таки уютный домик под черепичной крышей с голубыми, под цвет весеннего неба, ставнями. Это и есть контора райпотребсоюза. Тишина царит вокруг затененных стен. Порой, из окон в сад доносится стук косточек на счетах; порой зазвенит пчела над столом главного бухгалтера и тогда послышится голос: «Марья Ивановна, не откажите в любезности, поставьте цветы на окно, а то медоносные существа не дают спокойно работать»; иногда затрещит телефон, и секретарша деловым тоном скажет: «Лев Ильич выехал по району… Когда будет? Этого я вам сказать не могу…» И затем снова наступит длительный покой.

Но так было раньше. А со вчерашнего дня привычная жизнь в тихом домике была нарушена. Началось это утром. Распахнулась дверь, и в контору, мягко ступая своими тупоносыми сапожками, вбежал Рубцов-Емницкий. Не заходя к себе в кабинет, он обвел строгим взглядом подчиненных и сказал:

— Для ясности, будьте все на своих местах. Я скоро вернусь.

Дверь снова распахнулась, и Рубцов-Емницкий исчез. Служащие непонимающе переглянулись, а потом молча посмотрели на главного бухгалтера, который негромко сказал: «Н-да, товарищи, это, я вижу, что-то такое…» А вот что именно он увидел, так никто и не узнал. Секретарша в смятении стала торопливо перелистывать входящую и исходящую книгу, как бы желая в ней найти ответ на столь загадочные слова Рубцова-Емницкого.

А Рубцов-Емницкий в это время подходил к райкому. Кондратьева он застал в машине и наскоро, в самых кратких словах, доложил о встрече Героя, нарисовал красочную картину и, как бы между прочим, намекнул, что надо бы сегодня вынести решение о направлении Сергея Тутаринова на работу заместителем председателя райпотребсоюза.

— Да погоди, Лев Ильич, — сказал Кондратьев. — И чего ты всегда так торопишься?

— А я и не тороплюсь, но само дело подгоняет. Понимаете, Николай Петрович, мне же надо подготовиться.

Кондратьев спешил и поэтому не стал расспрашивать, о какой подготовке говорил Рубцов-Емницкий. Шофер включил мотор, и Кондратьев, захлопывая дверцу машины, сказал:

— Поговори с секретарем по кадрам. А решение принять мы всегда успеем.

С этой минуты все и началось. Рубцов-Емницкий снова появился в конторе, деловым шагом прошел в кабинет и тотчас позвал завхоза, главного бухгалтера и личную секретаршу. Под строжайшим секретом им было дано указание готовиться к встрече заместителя председателя… Рубцов-Емницкий произнес краткую речь, и секретарша, женщина немолодая, опытная, тут же записала на бумаге каждое его слово, выделив основные мысли и пометив каждую буквой. Так, под буквой «а» содержался главный тезис, а именно: заместителем председателя будет не кто иной, как Герой Советского Союза… Услышав это, главный бухгалтер даже рот открыл от удивления: «Кто? Как его фамилия?» Секретарша была женщина учтивая, она не стала интересоваться фамилией будущего заместителя, а поставила на бумаге десять точек и посмотрела на Рубцова-Емницкого тем покорным взглядом, который точно говорил: зачем же преждевременно задавать вопросы? Лучше всего поставить точки…

— Правильно, Евфросинья Федотовна, — сказал Рубцов-Емницкий, умевший читать мысли своей секретарши, — покамест пускай стоят, для ясности, точечки, а потом и фамилию запишете.

Под буквой «б» шли указания, касавшиеся одного лишь бухгалтера. Ему вменялось в обязанность: срочно составить смету расходов, необходимых на ремонт и отделку кабинета, и, самое главное, подыскать нужные статьи. Главный бухгалтер внимательно выслушал, утвердительно кивнул головой, и этот кивок стоил пространной речи… Под буквами «в», «г» и «д» речь шла о завхозе. На него возлагалась главная задача: раздобыть лесоматериал, кирпич, масляные краски самых ярких цветов, белила, олифу, кожу для обивки дверей, найти лучших мастеров. Завхоз вынул из кармана записную книжку, неторопливо переписал все это на отдельный листок и, тоже не сказав ни слова, утвердительно кивнул головой… Под очередными буквами алфавита стояли лаконичные фразы; «Красный бархат на стол — достать через Петра Петровича». «Диван, шифоньер, мягкие кресла, шторы на окна — позвонить в Пятигорск Ираклию Самсоновичу». «Заказать художнику портрет — по фотографии из газеты». Потом пошли и вовсе краткие пометки: «Чернильный прибор — зеркальный». «Стекло на стол — через Петра Петровича». «Половиков — семь метров». Когда же секретарша дошла до буквы «щ» и написала: «Художественную вывеску на двери», Рубцов-Емницкий встал и, строго постукивая серебряным кончиком пояса по столу, сказал:

— Для ясности, все понятно? Действуйте!

Рубцов-Емницкий сел в машину и уехал, а домик в тени тутовых и каштановых деревьев уже напоминал муравейник, в который был брошен камень. Пчелы теперь не кружились над столом главного бухгалтера, а если б они и появились, то он все равно бы их не заметил, ибо весь был погружен в составление сметы. Служащие были взволнованны. «Кто же он? Как его фамилия? Молодой или старый? Строгий или не строгий?» — возникали самые разнообразные вопросы, и никто не мог дать на них точный и исчерпывающий ответ. Картотетчица, девица неопределенных лет, с торчащей куделью на голове, то и дело смотрелась в зеркальце и размышляла над тем, менять ли ей прическу завтра или подождать и сменить в тот день, когда в конторе появится новый заместитель…

Но вскоре служащим пришлось покинуть свои места. Завхоз, не так давно работавший прорабом в лесхозе, проявил такую ревностную деятельность, выполняя пункты «в», «г» и «д», что в два дня завалил всю контору лесом, известью, цементом, кирпичом, красками. Были отысканы и лучшие мастера. Смежная с кабинетом Рубцова-Емницкого комната торгового отдела была освобождена, и туда первыми пришли штукатуры. Возле дверей и окон трудились маляры, испачканные красками всех цветов. Люди, проходя мимо уютного домика, в недоумении разводили руками. «Рубцов-Емницкий уже перестраивается», — говорили они.

Рубцов-Емницкий хорошо знал своего завхоза и, разъезжая по району, был совершенно спокоен за своевременную отделку кабинета. Он также был уверен, что и Петр Петрович и Ираклий Самсонович охотно ему помогут достать все необходимое.

Лишь одна мысль не давала ему покоя: где сейчас находится Сергей Тутаринов? Не испортит ли все дело Хохлаков? Не вздумает ли он взять Сергея к себе в райисполком? Поэтому, поговорив со сборщицами огурцов, Рубцов-Емницкий отвел в сторону Тимофея Ильича и сказал:

— Вы не говорили с сыном?

— Малость говорил.

— Что же он?

— Будто так и ничего, а хочет подумать… Так сразу, говорит, нельзя.

— Да… посоветуйте, Тимофей Ильич, как бы мне его разыскать. Не поехать ли мне в Краснокаменскую?

— Кто ж его знает, где он пропадает. — Тимофей Ильич подумал и сказал: — А что ж? Можно поехать и в Краснокаменскую.

Рубцов-Емницкий прихватил с собой не очень большой ящичек огурцов и поехал в Краснокаменскую разыскивать Сергея.

 

Глава IX

Постель была и мягкая и чистая, а Сергею не спалось. Дождь не умолкал, и, казалось, за окном все так же шумит мельничное колесо. На занавески падали капли. Пахло сырой, размокшей землей, и этот запах воскрешал картину ночной переправы через Дон… Сергей закрыл глаза. Он видел серую полосу реки, столб прожектора, окутанный водяной пылью, черный пояс понтонного моста, силуэты людей, машин. И тогда вот так же мирно шумел дождь, теплый летний дождь, и в люк танка веяло запахом мокрой земли…

Да, была и отшумела война! Мысли о войне часто приходили ему в голову, и в памяти воскресали еще не забытые эпизоды фронтовой жизни. Он проехал с Федором Лукичом от Усть-Невинской вверх по Кубани, видел станицы и хутора, не похожие на те, какими он знал их раньше, — еще свежи были следы фашистского нашествия; разговаривал о плане с Саввой Остроуховым, встречался с колхозниками, с трактористами, побывал у Рагулина, у Артамашова, — а думал о войне; встречал по дорогам противотанковые рвы, поросшие бурьянами, свежие курганы на высотках, а под курганами — черные глаза амбразур; видел ржавые надолбы, пауками торчащие из лебеды, — поле так и не пахалось все эти годы; с болью в сердце смотрел на разбитый дом, на стены школы, продырявленные снарядом, — и думал о войне… Война стояла перед ним, и забыть ее, не думать о ней Сергей не мог. Возникало страстное желание свершить подвиг, равный тому, который уже свершил на фронте. Мысли уносили его то к Савве Остроухову: «Ты, Савва, положись на меня. Мы составим пятилетний план станицы, и если нас не поддержат в районе, я в край поеду, в Москву, а своего добьюсь»; то в кабинет Федора Лукича Хохлакова, — и он горячо доказывал, что Савву Остроухова надо поддержать, а начинания его поставить в пример другим. Хохлаков неохотно соглашался, но просил поговорить с Кондратьевым… И вот Сергей у Кондратьева. В лицо он его еще не видел, и секретарь представлялся ему высоким и стройным, похожим на генерала — командира дивизии, в которой служил Сергей. «Не через пять, а самое большее через три года Усть-Невинская будет залита электрическим светом, — говорил он Кондратьеву. — Тогда можно будет широко применить механизацию труда в сельском хозяйстве. А гидростанцию на Кубани построить не трудно… Там есть хорошие места…» И он видел крутой и скалистый берег, — сама природа, казалось, позаботилась о площадке для будущей электростанции… Сергей уже идет берегом и вдруг видит огненно-красных быков, знакомую бричку и Смуглянку, смеющуюся и веселую. «Ты куда идешь, Сережа? — спросила она, заливаясь смехом. — Садись подвезу!..» Тут начинался сон…

Сергей уснул. Он не знал, долго ли спал, как вдруг проснулся, ощутив прикосновение чьих-то рук: кто-то осторожно укрывал его одеялом… Сергей поднял голову: перед ним, как привидение, стояла Ирина в белом платье, и луна, уже выглянувшая из-за туч, озаряла всю ее, высокую, стройную, с живыми, блестящими глазами.

— Ирина?

Она не ответила и убежала. Сергей оделся. На дворе было светло. Дождь перестал, небо прояснилось. На цыпочках, неслышно ступая по мягкому настилу травы, он прошел мимо кровати, на которой спала Марфа; луна светила в окно и щедро серебрила ее седую голову… Сергей прикрыл за собой дверь и вышел во двор. Ирина стояла у стены, скрестив на груди голые выше локтя руки. Не поворачивая головы, она сказала:

— А спишь-то ты чутко.

— Что поделаешь… Война приучила.

Ирина посмотрела на Сергея и улыбнулась. При свете луны глаза ее казались не черными, а синими. Что скрывалось и в ее смелом взгляде, и в улыбке, и в том, как дрогнули ее губы, точно она хотели что-то ответить, но раздумала, — Сергей не знал. Он взял ее под руку, и они молча пошли к кургану по высокой мокрой траве. Остановились на его вершине, и снова Сергей увидел ее синие глаза и загадочную улыбку… Им так хорошо было стоять на этом кургане и смотреть на степь. Перед ними лежала умытая дождем, помолодевшая земля. Совсем близко темнела Верблюд-гора и поблескивали мокрые листья окраинных садов. На дороге лежали зеркала луж, бровки травы в росе были не зеленые, а дымчато-серые. Под горой гуляла Кубань. Вода разлилась по низинам, и издали казалось, что это не вода, а молочная пена поднималась над берегами…

Знаю, есть еще у нас такие читатели, которые уже перелистывают книгу и забегают вперед: им-то нет дела до того, как блестела Кубань в разливе и какой цвет приняла трава после дождя. Им хочется скорее узнать, что произошло там, на кургане. Зачем, скажут они, описывать и лунную ночь в степи после дождя, и половодье горной реки, и нарядную зелень, — кто же не знает, что все это действительно бывает красиво!.. Им давай главное: вышли молодые люди на курган, так тут нет нужды любоваться природой, а надобно следовать за ними и не отходить от них ни на шаг. Тут всякая мелочь не должна быть упущена. Если Сергей станет объясняться в любви Ирине, — а это вполне возможно, — то необходимо этот момент записать во всех его подробностях: сказал ли Сергей Ирине все, что думал, прямо, без обиняков, как и подобает видавшему виды фронтовику, или изъяснялся одними лишь намеками да улыбками; краснел ли при этом, или не краснел; что именно ответила ему Ирина; если же на ту беду у Сергея не хватило смелости, тогда надобно показать, откуда взялась у него эта робость: какой же это в самом деле Герой, когда у него в нужный момент не было храбрости… Но мы не станем потакать нетерпеливому читателю и оставим наших героев на кургане и не будем им мешать. Пусть они всласть налюбуются и влажной, теплой после дождя степью, и луной, бегущей между обрывками туч, а если найдут нужным объясниться в любви, то пускай это сделают без посторонних свидетелей.

…Рассветало. Из-за горы вставала заря, и свет луны тускнел. Переглянувшись, Сергей и Ирина молча взялись за руки и сбежали с кургана. Сергей простился с Ириной и вошел в комнату. Спать не хотелось. На душе было радостно, светло. Поджидая утро, Сергей, не раздеваясь, прилег на кровать и подумал: «Разве я мог предположить, что встречу ее на этом птичнике?» Он смотрел на мокрую, освещенную слабым светом занавеску на окне, а видел Ирину — ее белое платье, ласковые глаза, брови, смелую улыбку; слышал ее голос, дыхание… Слабо кружилась голова, веки сами сомкнулись, и Сергей не заметил, как уснул. А когда открыл глаза, то увидел красный, слепящий свет, — всходило солнце, и все окно, стены, кровать были залиты его огненными лучами. Сергей зажмурил глаза, и вместе с синими, оранжевыми кругами перед ним поплыла Ирина… Он встал и подошел к окну.

Солнце лежало в седловине Верблюд-горы, и мокрая, свежая зелень степи вспыхивала и блестела. Земля еще не парила, а горизонт был чист. Далеко-далеко, подымаясь из лесов и гор, заманчиво синели зубчатые перевалы. Эльбрус был виден весь и казался таким близким, точно за ночь, под покровом дождя, он подошел к самому предгорью. Вершины его блестели и искрились… Сергей увидел и курган, на котором они стояли, — теперь он был весь покрыт птицей и белел, точно сугроб. И по дороге и вблизи хаты — всюду белели куры, что-то старательно выискивая в размокшей земле. По траве шла, подобрав рукой подол платья, Ирина, и босые ее ноги, до колен измоченные росой, были розовы. Заметив Сергея, она несмело подошла к окну и, краснея, сказала:

— С добрым утром, Сережа!

Глаза ее искрились радостью. В простом будничном платье, с закрученной на затылке косой, она показалась Сергею необыкновенно красивой.

— Ирина, — проговорил он, любуясь ею, — мне пора домой, а ведь я еще не все тебе сказал.

— Не все? — искренне удивилась Ирина. — Да ты и не говорил ничего…

— А вспомни!

Глаза ее заискрились еще больше.

— Пойдем, умоешься… Завтрак уже готов.

На круглый низенький столик, поставленный возле хаты, Марфа принесла зажаренного в кастрюле петуха. Сергей ел охотно. Ирина, отломив крылышко, со смехом рассказывала, как она ловила петуха и распугала всех кур.

— А теперь я тебя немного провожу, — сказала она, когда кончился завтрак. — Чтобы дорогу к нам не забывал.

— Ты еще к нам приходи, — добавила Марфа Игнатьевна.

— Зайду, — ответил Сергей, поглядывая на Ирину. — Как дождик застанет в степи, так я и явлюсь.

— А ты и без дождика заходи.

Сергей и Ирина вышли на дорогу. Травянистая ложбина теперь была вся залита солнцем. Вдали, на косогоре, виднелись строения: низкий, обмазанный глиной сарай, мокрый и оттого черный, а рядом с ним — огороженный плетнями баз, из которого с разноголосым мычанием выходили телята-сосунки. Стадо коров разбрелось по взгорью. В сторонке стоял пастух, седой и высокий старик, с засученными выше колен штанинами.

— Наша ферма, — сказала Ирина. — Пойдем, я тебя молоком напою.

— Спасибо! Но молока я не хочу.

Сергей и Ирина пошли напрямик, мимо стада. Трава была густая, вся усыпанная блестящими каплями: притронешься ногой — и вода польется ручьем. Ирина сняла чувяки, босые ноги ее, купаясь в росе, быстро покраснели. Сергей шагал в сапогах, чувствуя, как вода проникает за голенища.

— Это же не роса, а наводнение!

Сергей остановился и пристально посмотрел на Ирину. И по тому, как он сдвинул свои широкие брови, как дрогнули его губы, Ирина не поняла, а скорее почувствовала сердцем: он хотел ей сказать совсем не о росе. Он остановился и посмотрел на нее как-то странно, не так, как обычно смотрят, когда говорят незначительные слова. Ирина ждала: что же он ей скажет?

— Ирина. Мне сейчас, днем, еще хочется тебе сказать…

Ирина смотрела на каплю, висевшую на кончике острого листа пырея, и молчала.

— Если бы ты знала, как я люблю тебя, Иринушка!

Лицо ее вспыхнуло. Она быстро наклонилась к траве, осторожно раздвинула пальцами листья и увидела свитое из сухой травы и шерсти крохотное гнездо.

— Ой, мамочко! — вскрикнула она. — Какие малюсенькие! Посмотри, Сережа, какие птенчики… совсем голенькие. И живые!

Сергей тоже наклонился, но нечаянно коснулся губами ее теплой, в мелких завитушках шеи и уже не видел ни гнезда, ни голых птенчиков. Он обнял Ирину и поцеловал. Она вырвалась и отбежала в сторону. Потом они долго шли молча, точно им не о чем было говорить.

— А ты, Иринушка? Ты и вчера ничего мне не сказала.

— Не знаю… ничего я не знаю… У меня какой-то туман в голове… Боюсь об этом и подумать. Я простая девушка, а ты…

— Что за чепуха! А я кто?

— Боюсь… Полюблю тебя себе на горе…

— Вот уж этого бояться нечего!

— О! — Протянула девушка и ласково посмотрела на Сергея взволнованными глазами. — А вот и станица. Как мы быстро пришли. — Ирина протянула руку. — Приходи, Сережа… Если любишь, приходи сегодня… Придешь?

Сергей молча кивнул и долго стоял, глядя ей вслед.

Подходя к своему двору, он еще издали увидел, что дверь в хату была раскрыта. Тимофей Ильич, собравшись идти на огород, стоял на пороге с тяпкой в руке. Здороваясь с сыном, он погладил усы и добродушно усмехнулся.

— Слава богу, беглец явился! Ну, сказывай, где бывал и что видывал?

— С Хохлаковым по району ездил. А где Семен? Мать, Анфиса?

— Бабы белье полощут, на Кубани, а дружок твой зараз у деда Евсея. Дождь размыл погребок, так приходила бабка Параська и попросила пособить. А он мастер на все руки. Видал крышу на сарайчике? Его работа. А позавчера водокачку починил. Бедовый малый, а вот станица ему наша не нравится, — заключил Тимофей Ильич.

— Семена я знаю. Он себе всегда работу найдет.

— А ты когда же возьмешься за дело? Или все будешь раскатывать?

— Скоро возьмусь… Теперь уже скоро.

Старик обрадовался.

— Решил-таки идти к Льву Ильичу? А он приезжал, о тебе беспокоился.

Сергей усадил отца на стульчик и сам присел рядом с ним на пороге.

— Туда, батя, меня и арканом не затащите… Не это у меня в голове… Послушайте, батя! Я такое задумал, — Сергей посмотрел на отца быстрыми, живыми глазами, — такое задумал, что если осуществить все, то через пять лет вы свою станицу не узнаете… Вот о чем я думаю.

— Чтобы я и не узнал свою станицу? Быть того не может!

— Батя, представьте себе, что на Кубани, к примеру, возле ваших огородов, работает на полный ход электрическая станция. А такую станцию надо построить! И вот она освещает и дома, и клуб, и избу-читальню. Да мало этого! Ее энергия проникнет всюду, — это же тысячи рук! Да еще какие проворные руки! Они и доят коров, и стригут овец, и очищают зерно, и крутят молотилку, и мелют муку…

— Так, так… А водокачку вертеть можно?

— Насосы будут качать воду! Да что водокачка! Есть дела и поважнее… Нет, батя, без электричества нам жить нельзя.

— Так-таки и нельзя? Сколько жили — и ничего… А теперь нельзя?

— Именно теперь, — горячо доказывал Сергей. — Когда еще, как не теперь, мы должны подумать о том, чтобы людям нашим жилось хорошо? Войну кончили, люди вернулись к мирному труду. А кто из нас не мечтал на войне о том времени, когда мы сможем засучить рукава и начать строить! И в первую очередь — нужно строить электростанцию… Почему в Усть-Невинской нет своего радиоузла? Да потому, что нет электричества. Почему нет стационарного кинотеатра? Тоже поэтому. А как облегчить труд колхозников? Думали ли вы об этом? А электричество все может: Возьмите любую, самую трудную работу, которую выполняют люди, и ее с успехом можно выполнять электричеством…

— А в чужих государствах ты эту технику видел?

— Что нам чужие государства? — с обидой сказал Сергей. — Побывали б вы, батя, хоть в Польше… Стоит панский особняк, а возле него обшарпанная деревушка — бедность, какой я и не представлял и в книгах не читал. Посмотришь на крестьян и думаешь: да неужели это люди! В лохмотьях, хуже старцев, в глазах одна тоска… А как нас одна крестьянская девушка, полька, водой поила, я вам об этом не рассказывал? И смех и горе! Заехали в одну деревушку. Выскочили мы с Семеном из танка и побежали во двор воды раздобыть. Заходим в хату. На лавке лежит больная старуха. Смотрим на печь, а оттуда выглядывает из-под рядюжки девушка… Мы ей показываем, что хотим воды, а она по-русски не понимает, но догадывается… Помочь-то нам хочет, а слезть с печи не может. Недолго думая, Семен за рядюжку, а девушка в крик… Смотрим, а ей, несчастной, одеться-то не во что… Так что насмотрелся я этих чужих государств, долго помнить буду.

Тимофей Ильич вынул кисет, неторопливо закурил.

— Конечно, полякам до нас далеко, — сказал он рассудительно.

— Да и не только полякам. Я видел Европу! — Сергей взял у отца кисет, свернул цигарку, прикурил. — Но речь не о Европе, а об Усть-Невинской. Надо залечивать раны, нанесенные войной… Поездил я по району. В степи стоят бригадные станы, — не станы, а какие-то дырявые балаганы. В них и от солнца не спрячешься. За станицей — молочная ферма. Плетни вместо стен. Ветер подует — и все рухнет. А птичник? Дождь пошел — куры в воде. Я там прятался от дождя. — Сергей вспомнил курган в лунном свете, Ирину. — Что я думаю? По пятилетнему плану надо построить и станы, и скотные базы, и конюшни — светлые, теплые, на деревянных полах, да чтобы строительство было капитальное. Есть у нас сады, да мало! Всего у нас мало! И хлеба мало, и скота мало, и особенно культуры… Придет зима, все покроется снегом. Что будут люди делать? Где им учиться? Где провести отдых?.. Так что, батя, не так уж хорошо мы еще живем.

— Что ж ты все это мне доказываешь? — спросил Тимофей Ильич. — Стоит зачинать дело — зачинайте… Молодые начнут, старики помогут.

— Пойду сегодня к Савве. Из-за Саввы я чуть с Хохлаковым не поругался…

— Опять? — удивился Тимофей Ильич. — То Льва Ильича ни про то ни про се обидел. А теперь уже с Федором Лукичом? Да ты эдак и со всем районом поругаешься… А к чему? — Тимофей Ильич тяжело вздохнул. — И мой ты сын, а не пойму я тебя. И чего тебе еще надо? Слава, почет тебе… Ну, чего ж еще?

— Чего еще? По-вашему, батя, то, что я Герой Советского Союза, так все это вроде мягкого дивана… Лежи, блаженствуй и наслаждайся жизнью. А мне лежать не хочется. Такая жизнь не по мне… Разве трудно меня понять?

— Ну, бог с тобой, живи как знаешь… Ты уже не маленький. — Тимофей Ильич поднялся. — Я и так с тобой засиделся. Меня давно на огороде ждут… Такой славный дождик выпал.

Берегом Кубани Сергей прошел на край станицы и зашел во двор деда Евсея. Семен уже починил погреб и мыл в ведре руки. Увидев Сергея, он так обрадовался, что нечаянно опрокинул ведро и, вытирая о рубашку руки, побежал навстречу.

— Сережа! Где же ты пропадал?

— Катался…

— Смуглянку разыскивал?

Сергей рассмеялся.

— Да…

— И нашел?

— Нашел, только не Смуглянку, а Ирину Любашеву. Это ее настоящее имя.

— Везет же тебе, — искренне позавидовал Семен. — А у меня дела плохие.

— Что такое?

— Зря к тебе ехал… Хочу перебраться жить к старикам Семененковым. Сами просят. Такие они потешные, как дети…

— А разве у моих родных тебе плохо?

Семен грустно посмотрел на друга.

— Из-за Анфисы не могу я там оставаться… Тимофей Ильич бунтует… Давай сядем. Я тебе все, все расскажу.

И друзья сели на бревно в тени под старой яблоней.

 

Глава Х

После обеда Сергей пришел в станичный совет. Во дворе стояла тачанка, до такой степени забрызганная грязью, что все — и рессоры, и колеса, и ось, и крылья, казалось, были слеплены из глины. Кучер, коренастый и большеголовый парень лет семнадцати, распрягал лошадей, мокрых, с курчавой шерстью и с мыльной полоской между ног. Кучера звали Дорофеем. У него были застенчивые голубые глаза, шишковатый нос и белесые брови. Широкое лицо его было так опалено и солнцем и горячими ветрами, что цветом напоминало потемневшую бронзу. Свою должность Дорофей ставил очень высоко, считая, что далеко не каждому дано быть кучером станичного совета. Любил рассудительно поговорить о дорогах, о повадках лошадей, о выпасе и водопое.

— А мы только что примчались со степи, — гордо сообщил он, вешая на дышло хомут. — Ой, и дороги грязные!

Поговорив немного с Дорофеем и узнав от него, что Савва ушел домой обедать, Сергей направился к Остроухову…

Савва после женитьбы жил отдельно от отца, в домике недалеко от площади. Открывая калитку, Сергей увидел небольшой двор, поросший травой, и услышал такой дружный детский крик и писк, что в недоумении остановился. «Э, да я, кажется, набрел на детские ясли», — подумал он и хотел было спросить проходившую мимо двора девушку, здесь ли живет председатель станичного совета, как услышал голос:

— Сережа! Заходи!

Савва шел к нему в грязных и еще не высохших сапогах, без рубашки. Он только что умылся и теперь вытирал упругое крепкое тело широким полотенцем. Он сжал руку Сергея влажными и сильными пальцами, пригладил ладонью мокрые, падавшие на глаза волосы и весело посмотрел на дом, откуда доносился детский плач.

— Семейство бунтует! — смеясь, сказал он. — Свой оркестр!

— Много их у тебя? — поинтересовался Сергей.

— Пока четверо.

— Почему — пока?

— Жду пятого. — Савва смутился, заметив на лице у Сергея улыбку. — Да хоть бы на пятый раз девочка родилась, а то одни хлопчики, как на заказ. И до чего ж крикливые.

— А ведь давно ли ты был холостяком?

— Давно, Сережа, давно. Помнишь… ты уехал учиться, а я женился. А потом война. Времени прошло немало.

— Значит, пока я воевал, ты готовил резервы?

— Хлопчики славные, — самодовольно проговорил Савва. — Заходи в дом. Я думал, что Хохлаков тебя не отпустит… Небось жаловался, меня поругивал. Дескать, сякой-такой, на фронте не был, пороху не нюхал. Любит упрекнуть. А когда я просился в армию, сам же кричал: «А кто будет в тылу победу ковать?»

Они вошли в комнату. Оказалось, что плакали два младших сына — оба пухленькие, головастые, с большими серыми глазами. Увидев Сергея, мальчики тотчас умолкли. Савва взял полотенце и вытер мокрые глазенки и щеки ребятишек, навел порядок и под их носами, а потом усадил за стол, где старшие сыновья ели молочную кашу.

— А вот и главная виновница, — сказал Савва, когда в дверях показалась его жена, Анюта, с пучком зеленого лука в руках. — Познакомьтесь… Ты, Сережа, мою женушку не знаешь. Она у меня хуторская… Анюта, а это тот самый Сережа. Помнишь, я о нем часто тебе рассказывал?

— Интересно, что он обо мне рассказывал? — спросил Сергей, пожимая маленькую и мягкую руку хозяйки.

— Будто ты в танке горел. А я не верила. Как же может железо гореть?

— Сережа, помнишь, в газетах о тебе писали? — пояснил Савва.

— Бывает, когда на войне и железо горит, — сказал Сергей, рассматривая жену своего друга.

Анюта была невысокого роста, и при ее полноте даже беременность мало что изменила в ее фигуре. Движения у нее были плавные, спокойные, говорила она тихо; глаза серые, веселые. К детям у нее была какая-то врожденная склонность. Казалось, она и родилась для того, чтобы быть матерью большого семейства. С детьми обращалась умело: одного возьмет на руки, другого приласкает, тому застегнет рубашонку, того поцелует.

Когда кончился обед и Анюта увела детей во двор, Сергей сказал:

— Завидую… Славная у тебя жена. Такая быстро в матери-героини выйдет!

— А ты не завидуй, а следуй моему примеру.

Сергей вспомнил Ирину, курган, залитый лунным светом, и ничего не ответил… Друзья молча прошли в соседнюю комнату, сели на диван и закурили. Савва посмотрел на друга и сказал:

— Ну, как тебе после военной жизни нравится наш, так сказать, глубокий тыл?

— Говоря по совести, не очень.

— Отвык?

— Нет, не отвык… Почему стоите на месте? Почему теряете золотое время?

— Не наша вина.

— А чья же?

— Ты слышал мой разговор с Хохлаковым? Разве убедишь?

— А зачем убеждать? Федор Лукич обвиняет тебя в чрезмерной мечтательности. И он прав. Ты мечтаешь, а надо действовать. Пойми сам, какой толк от твоих рассуждений? Не рассуждать надо о красивой жизни, а строить ее… Как? А очень просто. Начать с того, что составить пятилетний план Усть-Невинской и положить этот план на стол тому же Хохлакову. Да чтобы там было сказано все, и сказано точно: и что строить, и когда, и где, и сколько потребуется строительного материала, рабочей силы, чтобы в этом плане всем трем колхозам было отведено должное место, — тут и повышение урожая, и рост поголовья скота, и развитие садоводства, и строительство ферм, полеводческих станов, разведение птицы… Когда все это будет лежать на столе у Хохлакова, тогда можно вести не отвлеченный, а конкретный разговор. Тогда мы можем сказать: будьте любезны, Федор Лукич, рассмотрите наши предложения и утвердите. А не захочет, скажет, что все станицы должны идти в одном строю, мы пойдем в райком, к Кондратьеву. Если и там нас не поддержат, поедем в край, в Москву, а своего добьемся… А ты как думал? Тут одной мечтой ничего не сделаешь.

Савва опустил голову, задумался.

— Вот что, Савва, созывай назавтра заседание исполкома с участием председателей колхозов и бригадиров. Начнем обсуждать пятилетний план станицы. А то может случиться и так: пока ты будешь мечтать, соседи обгонят…

— Зачем же созывать исполком? — удивился Савва. — Давай сперва вдвоем сядем и напишем. Можно учителей пригласить, чтобы все это грамотно составить.

— Написать мы всегда успеем, — сказал Сергей вставая. — Раньше послушаем людей, что они скажут. Пусть и тебя малость покритикуют.

— За что?

— А за то, что до сих пор не обсудил этого вопроса.

— Да я и думал… — Савва не договорил. — А где бы нам собраться? Весь народ в поле.

— И соберемся в поле. В какой-нибудь полеводческой бригаде. Словом, ты все это обдумай.

— А кто сделает доклад?

— Обойдемся без доклада. Сделаешь небольшое сообщение. Важно, чтобы другие говорили.

Разговор затянулся до вечера. Друзья условились и о том, что заседание состоится на стане колхоза имени Кочубея, поля которого лежат в центре, и о том, что Савва переговорит с председателями колхозов и подготовит их к выступлению, и о том, что необходимо пригласить агрономов, зоотехников, огородников…

Шагая по темной улице (луна еще не взошла), Сергей думал: «Мечтать, конечно, легко… Главное — начать, сдвинуть с места, а там пойдет…» Вспоминая свой разговор с Хохлаковым о Савве, Сергей усмехнулся и подумал: «Мечтатель… А в семейных делах, оказывается, большой практик… Четыре сына и пятый в проекте — это не шутка! Вот тебе и Савва!» Сергея и радовало и удивляло то, что у друга было такое большое и шумное семейство. «А ты не завидуй, а следуй моему примеру», — вспомнил слова Саввы… Тут перед ним встала Ирина, ее живые, смелые глаза ласково смотрели и звали к себе. «Приходи, Сережа… Если ты меня любишь, то приходи сегодня», — вспомнил он, и ему вдруг так захотелось увидеть ее, что он только на минутку забежал домой, надел новенький китель, бриджи и, заверив мать, что ужинать не хочет, побежал на птичник… Вслед ему Ниловна сокрушенно покачала головой. «Ой, сынок, сынок, — подумала она, — и какой же ты уродился непоседливый. Все-то тебе некогда… Десятый день как дома, а я на тебя еще и не насмотрелась».

Вернулся Сергей на заре и в таком веселом настроении, с песней, что Ниловна, услышав его голос, с тревогой подумала: «Ой, господи, да никак пьяный». И во двор Сергей вошел с песней, пел он басом, негромко, без слов. Подошел к базу, поговорил с коровой, а затем с шумом распахнул сенную дверь и разбудил весь дом… Прошел в переднюю комнату и ни с того, ни с сего расцеловал сонную и еще ничего не понимавшую Анфису.

— Сестренка, — сказал он, блестя глазами. — Сестренка, милая, если бы знала, что у меня на сердце.

— А я догадываюсь…

Ниловна поспешно натянула юбку и, подвязывая ее на ходу, вошла в горницу. Не успела она ничего спросить, как Сергей уже обнял ее.

— Что с тобой, сынок?

— Мамо, радуйтесь! У меня есть невеста!

— Слава богу… — обрадовалась мать. — А кто ж она? Наша, станичная?

— Пока, мамо, не скажу… Секрет!

Вошел и Тимофей Ильич в одном белье, отчего его костлявая фигура показалась еще выше.

— Что у вас тут за галдеж? — спросил он.

— Женюсь, батя!

— Так сразу?

— А чего ж медлить?

— Да ты хоть одно что-нибудь: либо пятилетку составляй, либо женись…

— А я, батя, то и другое — разом. Управлюсь…

— Ну, разве что так… А ты уже со слезами? — сказал Тимофей Ильич, обращаясь к Ниловне. — Беда с бабами! Где надо смеяться, а они плачут… Куда ж будем посылать сватов?

— Думаю, батя, что сваты не потребуются. Сваты нужны тем женихам, которые сами не могут сказать невесте слово… А я, батя, и сам не плохой сват.

— Да, это верно, — неохотно согласился отец. — А все ж таки следовало бы хоть для приличия. Как же это так? Жениться и без сватов?

Сергей не ответил. Он снял китель, лег на лавку и тотчас уснул. Тимофей Ильич, Ниловна, Анфиса тихонько вышли из комнаты. Последней выходила Анфиса. Прикрывая дверь, она еще раз посмотрела на брата: он и во сне улыбался.

Спал Сергей долго. В полдень его разбудил Савва. Он уже побывал в степи и вернулся оттуда угрюмый и злой. Растормошив Сергея, он сказал, что заседание исполкома необходимо отложить дня на два. Степь подсохла, и надо бросить все силы на прополку пропашных. К тому же ночью из МТС прибыли комбайны, и завтра должна начаться косовица ячменя.

— А к этому мы не готовы, — сказал Савва. — Ни у одного колхоза обкосы еще не сделаны. Ругался я сегодня и с Рагулиным и с Артамашовым. Да что толку! Поехали в степь… Такой горячий день. А завтра будет посвободнее…

После этого Савва сел в тачанку и сказал Дорофею, чтобы тот ехал на кочубеевские поля.

— Сережа! Ты меня жди завтра! — крикнул он с улицы.

Прошел день, прошел и второй и третий, а Савва все не возвращался со степи. Только на пятый день, к вечеру, по станице прогремела тачанка и остановилась у двора Тутариновых.

— Ну, кажись, все наладил, — сказал Савва, подходя к Сергею. — Косовицу начали! Уже и первое зерно пошло на элеватор!

— А как заседание исполкома?

— Тоже все готово. Люди извещены. Место сбора — вторая бригада «Кочубея». Председатели подготовились и приедут, знаешь, не одни, а со своими, так сказать, экспертами… Соберется настоящая ассамблея!

 

Глава XI

На закате дня, когда померкла степь и полольщицы, затянув песню и положив тяпки на плечи, как ружья, пошли к своим станам; когда уже не гудели комбайны и не блестели под колосьями ячменя крылья хедера; когда в таборах стояли шум и гам — кто умывался, окружив бочку с водой, кто стучал молотками, готовя на завтра тяпки, а в сторонке пылали костры и кухарки хлопотали вокруг котлов, в которых доспевал картофель с бараниной, — словом, когда наступил ранний летний вечер, на стан второй бригады колхоза имени Кочубея стали съезжаться гости.

Первыми, еще засветло, приехали члены исполкома станичного совета, Савва и Сергей. Их встретила тетя Даша в праздничном сарафане и в красной косынке. Затем издали долетел голос баяна, и Савва сказал:

— А прислушайтесь… Кажется, ворошиловцы едут.

Вскоре на стан шумно влетели, точно свадебный поезд, тачанка и линейка в упряжке добрых коней. На тачанке сидели: Алексей Артамашов в черной кубанке, Тимофей Ильич Тутаринов в новеньком бешмете, секретарь парторганизации Еременко — коренастый, невысокий мужчина — и баянист. На линейку набилось столько народу — члены правления, бухгалтер Никитин, секретарь правления Якубовский, завхоз Нечипуренко, — что, казалось, самые крепкие рессоры не смогут выдержать такую тяжесть.

— Сергей Тимофеевич! — крикнул Артамашов, молодцевато соскакивая с тачанки. — А посмотри, какую я делегацию привез. Даже с баяном! Но это только правленцы. А скоро прибудут бригадиры и животноводы.

— Наш Алексей Степанович расходился не на шутку, — сказал Еременко, здороваясь за руку с Сергеем. — Хочет сам электростанцию построить.

— Иван Герасимович, ты меня опять не понял, — заговорил Артамашов. — Не сам, а вместе с Рагулиным и Байковой, только если все работы разделить на три части, то я добровольно беру на себя две части, а третью пусть разделят «Кочубей» и «Буденный». Почему? А очень просто. Не хочу надеяться на Рагулина. Тут потребуются расходы и немаленькие, а Стефана Петровича мы хорошо знаем, этих вещей он не любит… Вот и будет тормозить. Зато и электроэнергии я потребую вдвое больше! А как же? По затраченному труду.

— Мы еще не знаем, что скажет Рагулин, — проговорил Сергей, а про себя подумал: «Ох, и любишь ты, Артамашов, прихвастнуть. Я и это, я и то! Не можешь без этого. Посмотрим, как будешь строить».

— Иван Герасимович, — обратился Савва к Еременко, — ты вчера ездил в район? Приедет к нам представитель района?

— Должен быть, — ответил Еременко. — Правда, ни Хохлакова, ни Кондратьева я не застал. Федор Лукич выехал по станицам, а Кондратьев был в крае. Говорил я со вторым секретарем. А тут подвернулся Рубцов-Емницкий. Услыхав, о чем речь, говорит: посылайте меня… Все равно, говорит, без помощи райпотребсоюза им не обойтись. На том и порешили. Да вот что-то и его нет.

— А! Мой коневод! — крикнул Артамашов.

На поджаром горбоносом коне подлетел Иван Атаманов — заведующий коневодческой фермой или, как обычно говорил — «конезаводом». Это был пожилой и статный мужчина, с красивым и строгим лицом, немного испорченным шрамом на правом виске. На Атаманове были высокие сапоги галифе с алым кантом, рубашка из тонкого светло-серого материала, перехваченная армейским ремнем. «Кавалерист», — подумал Сергей. Когда Атаманов подошел к фонарю, здороваясь со всеми за руку, на груди у него заблестели четыре ордена и такая коллекция медалей, что Сергей только посмотрел на его грудь и сразу узнал, где воевал и в каких европейских столицах побывал этот кубанский красавец.

Пожимая Сергею руку, Атаманов сказал:

— А ты чего же колодочки носишь? Я не люблю колодочек. Смотрю на награды так: заслужил, так и пускай все блестят как есть.

Совсем незаметно и бесшумно на стан въехала линейка, и с нее сошел Рагулин в чистеньком костюмчике, с гладко выбритым, помолодевшим лицом. С ним приехали два члена правления и бригадир так называемой хозяйственной бригады Прохор Афанасьевич Ненашев, мужчина лет под шестьдесят, с пепельно-серыми усами.

— С поля наш народ еще не подъехал? — осведомился Рагулин, подходя к столу, на котором горели два фонаря.

— Полеводы и животноводы что-то опаздывают, — ответил Савва.

— Ну, Стефан Петрович, что думаете насчет пятилетнего плана? — с усмешкой спросил Артамашов.

— А что ж думать? — Рагулин прищурил глаза. — Думка короткая. По урожаю «Буденный» уже в это лето превзойдет довоенный год. Небось видел нашу пшеницу?

— Пшеница не в счет, — сказал Артамашов. — Электростанцию будем строить! Это важнее пшеницы. Потребуются денежки.

— А у кого будет пшеница, у того найдутся и деньги, — заметил Рагулин. — Этим нас не испугаешь.

Наступила ночь. В густой темноте скрылись дороги, сравнялись с землей холмы и курганы. А на стан все еще съезжались участники совещания: то рысью влетит всадник и, крикнув: «А где тут у вас коновязь?», спрыгнет на землю, звеня стременами; то, гремя колесами, подкатит шарабан, и с него сойдет бригадир или агроном. У стола, где горели фонари, людей собралось порядочно: кто стоял тут же у стола, кто поудобней уселся на скамейку, кто улегся на траву, а в сторонке всхрапывали лошади… И вдруг все — и двор стана, и лошадей, и людей озарили прожекторы. Они взметнулись откуда-то из-за дома, ослепили толпу, — люди расступились, давая дорогу газику. Машина остановилась, и из нее вышел Рубцов-Емницкий. Он шел к столу, освещенный фарами, говоря:

— Я не опоздал, для ясности?!

Рубцов-Емницкий сел к столу, рядом с Сергеем. Тут же сидели Савва, Артамашов, Байкова. На свет фонарей слетелись жуки, со звоном ударяясь о стекло. Савва снял картуз, помахал им вокруг закопченного сверху стекла, отогнал жуков и сказал:

— Товарищи, я думаю, можно начинать!

Тут Савва на минуту умолк — вспомнил совет Сергея: «Обойдемся и без доклада. Сделаешь небольшое сообщение…» Дело в том, что Савва был одним из тех сельских ораторов, у которых короткие речи не получаются. Обычно, начиная выступление, он любил заходить откуда-нибудь издали, чтобы потом уже, как следует разбежавшись, сказать о главном… Поэтому, прежде чем начать разговор о пятилетнем плане, Савва сделал короткий обзор военных лет и рассказал о той помощи фронту, которую оказывали устьневинские колхозы. Затем перечислил устьневинских героев — начал с Андрея Панченко, погибшего под Сталинградом, упомянул Игната Низовцева, Петра Ковальчука, Ивана Атаманова и кончил Сергеем Тутариновым. И хотя Сергей Тутаринов, Иван Атаманов и Петр Ковальчук присутствовали на собрании, Савва по старой привычке говорил о них так, точно они еще шли с боями по немецкой земле… Только после этого Савва перешел к пятилетнему плану.

— Андриан Никонович, — обратился он к секретарю исполкома. — Теперь, прошу вас, записывайте… Да, так какие у меня есть на это соображения? Прежде всего коснусь главного — посевных площадей и урожая. В нынешнем году мы засеяли шесть тысяч восемьсот сорок гектаров — площадь, почти что равную довоенной. По пятилетнему плану нам предстоит увеличить ее за счет целинных и выгонных земель примерно по триста — четыреста гектаров на колхоз, расширив посев зерновых культур и многолетних трав. Урожай надо повысить по всем культурам, я так думаю, вполовину. Председатели колхозов, бригадиры, что вы скажете?

— Какие у тебя данные? — спросил Артамашов.

— Расчет простой, — продолжал Савва. — При строгом соблюдении агротехники наша земля может дать по зерновым от пятнадцати до тридцати пяти центнеров. Все будет зависеть от того, как мы станем обрабатывать землю. Возьмем, для точности, по пшенице двадцать пять центнеров. Может, будем снимать и тридцать пять, но я придерживаюсь такого мнения: давайте запишем в план такой урожай, в котором мы твердо уверены.

— И все ж таки нельзя записывать оптом, — возразил Рагулин. — Мы уже в этом году возьмем центнеров тридцать, а Алексей Степанович, может, за пять лет этого не достигнет… Разное отношение к земле.

— Ты, Степан Петрович, меня не подзадоривай, — отозвался Артамашов. — Мы еще посмотрим, кто кого обгонит.

— Чего вы уже спорите? — сказал Савва. — Уточнять будем после, когда приступим к составлению плана… Теперь же перейдем к животноводству. Тут намечается порядочное движение вперед по каждому колхозу. Стада дойных коров есть предложение увеличить в три раза. Что скажут заведующие фермами?

— Сколько же это у меня будет коров? — задумчиво проговорила Байкова.

— Помножь наличность на три, — подсказал Артамашов. — Математика простая.

— Такую математику я знаю… А куда поставлю коров? Все базы и коровники немцы сожгли… Разве ты, Савва, забыл, как у нас в этом году зимовал скот? Надо сперва коровники построить.

— Я все помню, но ты подожди, дойду и до коровников, — сказал Савва. — Пойдем дальше… С конским поголовьем дело обстоит труднее — тут нам расти и расти. Атаманов Иван, ты специалист по лошадям, скажи, можем ли мы за пять лет увеличить конское поголовье в три раза, — я имею в виду и рабочее тягло?..

— Трудновато, — ответил Атаманов. — Маточного состава не хватает.

— А если закупить?

— Военные конезаводы сейчас не продают, а всякое разномастное барахло нам и даром не нужно. — Атаманов встал, ударил плеткой по голенищу. — Если уж разводить, то надо брать курс на чистую кровь… Самым подходящим конем для нас может быть англо-кабардинский. А где его взять?

— Попробуем достать, — сказал Савва. — Мы за это дело еще не брались, а возьмемся — то, гляди, и достанем…

Тут Савва сбил картузом какого-то назойливого жучка, слишком бойко вертевшегося вокруг фонаря, и, сказав: «Не порхай, не порхай», тихонько засмеялся.

— Теперь перейдем к свиньям, — продолжал он. — Тут смело помножим на четверо. Эй, свинари, где вы там?

— На моей ферме опорос ныне щедрый, — заявил Григорий Нарыжный, заведующий свинофермой колхоза имени Буденного. — Редко какая матка приносит десяток, а то все в рекорд кидаются… Ежели и в будущих годах так пойдет, то можно смело повышать и вчетверо, або и впятеро. Только опять же есть причина. Нужны помещения. Свинья хоть и зовется свиньей, а тоже любит хорошее квартирное условие — чтоб и тепло и не сыро… А какие у нас для этого есть данные? Лесу нету, а без лесу не построишь…

— Насчет данных еще речь впереди, — сказал Савва. — Ну, раз Григорий Пантелеевич говорит — увеличить вчетверо, то так мы и запишем… На очереди овцы. В войну, особенно во время оккупации, отары пострадали очень сильно во всех колхозах. Чтобы догнать сороковой год, и то нам надо по овцам вырасти не менее как в пять раз. Так что для пятилетнего плана потребуется увеличение в шесть, а то и в семь раз. Овцеводы, что вы на это скажете?

Овцеводы молчали. За всех ответил Никита Яценко, старший чабан колхоза имени Кочубея.

— Сперва подумаем…

— Ну, подумайте, подумайте, а мы пойдем дальше. — Савва посмотрел в свою записную книжку. — Транспорт… Помимо автомашин, нам потребуется к концу пятилетки в каждом колхозе пар по сорок волов — без этих рогатых ангелов мы обойтись никак не можем. Тут мы можем легко выйти из положения, если начнем выращивать молодых бычков.

— А грузовых машин сколько планируешь? — спросил Артамашов.

— Всего шесть.

— Мало. У меня у самого до войны было шесть…

— Ты погоди, Алексей… Дальше — о птице. Куры есть в каждом колхозе, но эту отрасль надо подымать решительно вверх. Надо так расширить фермы, чтобы к концу пятилетки цифра по станице была не менее сорока тысяч…

— И этих-то от дождя не спрячешь, — отозвалась Марфа и посмотрела на Сергея, как бы говоря: «Ты у нас ночевал в дождь, знаешь». — Птицу расплодить не трудно, ежели инкубатор даст цыплят, но куры тоже нуждаются в помещении. А из чего строить?

— И чего вы все сворачиваете на строительство! — крикнул Савва. — Будем строить и курятники… А вот гусей у нас нет, а живем мы возле воды. Надо обзавестись и этой птицей — отрасль доходная. За станицей совершенно без всякого дела лежат два острова. Вот мы их отдадим буденновцам и кочубеевцам. Пусть заселяют птицей.

— А мне? — крикнул Артамашов.

— Есть еще одна доходная отрасль — рыба! — сказал Савва. — Водоем готовый. Значит, ворошиловцам запланируем зеркального карпа… Но главное планирование должно пойти по линии нового строительства. Мы с Сергеем Тимофеевичем в уме прикидывали: предстоит стройка большая. По самым малым подсчетам потребуется: три конюшни — по одной каждому колхозу, три коровника, кошары, свинарники, птичники, а еще двенадцать полеводческих станов с зернохранилищами при них… А если к этому прибавить нужды самой станицы, скажем, клуб, избу-читальню, родильный дом, детские ясли, школу-десятилетку, дом агротехники и животноводства? А кроме всего прочего — на первом месте в плане поставлена электростанция… Можем мы сократить строительство? Нет, не можем! Но поднять такую стройку не легко, если учесть недостаток в строительном материале, а особенно в лесе. Допустим, мы восстановим разрушенный кирпичный завод, заимеем кирпич, а часть построек будет саманная… Тут можно выйти из положения. А лес? Где возьмем столько леса? А мы с Сергеем Тимофеевичем подсчитали: потребуется леса очень много… Вот тут и надо найти выход…

Кто-то крикнул:

— Где ж его взять?

— Если б в Невинку подошел эшелон с лесом, а на вагонах надпись: «В Усть-Невинскую».

— А может, и подойдет.

— Жди!

— Район должен помочь.

— Кто? Федор Лукич?

— А дозвольте сказать!

К столу подошел Прохор Ненашев. Сергей посмотрел на жилистого и сухого мужика с седой бородкой, с пепельно-серыми усами и с маленькими живыми глазами.

— Слово имею от плотницкой бригады, — сказал Прохор, обращаясь не к собранию, а к Савве. — Лес имеется в горах, в Чубуксунском ущелье. Там его столько лежит! А какой лес! Одно удовольствие. Зимой я там бывал и видел. Лежат штабеля еще с довоенного времени. Стоит будочка, и там живут сторожа… Я так думаю, если б тот лес спустить по Кубани, то можно было бы хорошо обстроиться.

— Как же ты его сплавишь?

— Не иначе — надо красть?

— Зачем же красть, — спокойно возразил Прохор. — Надо по-хорошему.

— А чей лес? — спросил Сергей, подумав: «А что? Прохор правильно говорит. Взять да и сплавить…»

— Сказать правду, чей он — до этого я не дознавался, — ответил Прохор. — Но что лес добротный — то это верно. И сплавить его — пара пустяков! Когда я работал сплавщиком, так мы не такие гоняли бревна, и еще как гоняли!

— Кому что, а Прохору сплав!

— Надо командировать его в горы.

— Смеяться нечего, — серьезно сказал Сергей. — Предложение Прохора очень ценное, и мы постараемся узнать, кому принадлежит этот лес и нельзя ли его приобрести.

— А по-моему, — заговорил все время молчавший Рубцов-Емницкий, — в данную минуту о лесе беспокоиться не надо. Составим, для ясности, пятилетний план, утвердим его в районе, а потом подумаем и о строительном материале… Для ясности, я и сам смогу вам кое в чем оказать содействие.

— Нет, Лев Ильич, именно об этом мы и должны беспокоиться, — возразил Савва. — Ежели мы составим пятилетний план и приедем с этим планом к Федору Лукичу, не указав, какими путями мы изыщем строительный материал, — значит все: заранее говори, что начинания наши обречены на провал… У меня вся надежда на Сергея Тимофеевича. Если он нам не поможет, тогда я и не знаю, как нам быть, ибо с Федором Лукичом насчет такого количества леса и говорить нечего… Это я знаю хорошо.

— Есть инстанции и повыше, — сказал Рубцов-Емницкий, — и если Сергей Тимофеевич обратится к ним, то все может быть даже очень великолепно…

— Савва, дай людям высказаться, — сказал Сергей.

— Кто желает слово? — спросил Савва. — Не будем терять времени.

Слово попросил Алексей Артамашов. Сдвинув на лоб кубанку, он встал, оперся руками о стол и твердым голосом заговорил о том, что в общем пятилетнем плане станицы ворошиловскому колхозу, как самому крупному хозяйству, непременно должно быть отведено ведущее место.

— Всем известно, а тебе, Савва Нестерович, в особенности, что я не привык плестись в хвосте и пасти задних! — сказал он, повысив голос.

Рагулин и Байкова молча переглянулись. Сергей что-то записал в блокнот. А Артамашов, подкрепляя свою мысль примерами и цифрами, говорил о росте ведущих отраслей, особенно молочного скота и лошадей.

— Савва Нестерович, у тебя хватило совести рекомендовать мне зеркального карпа как доходную статью, чтоб, значит, я наживал капитал… Разве ты еще меня не знаешь? Пусть этим делом занимается Стефан Петрович Рагулин, ему это с руки, а я возьму курс на коня. Конь важнее любой зеркальной рыбы… Атаманов, правильно я говорю?

Атаманов закуривал, осветив огоньком спички свое шрамоватое лицо. Раскурив папироску, он сказал:

— Все правильно, а о лошади и я еще выскажусь.

Артамашов одобрительно кивнул головой и перешел к плану нового строительства, назвав четырнадцать объектов, в том числе две конюшни, четыре кошары, три коровника, амбар… Тут он, искоса поглядывая на Рагулина, нарисовал такую красочную картину и привел столько убедительных фактов, что все участники совещания вдруг подумали: да, действительно Артамашов прав! Именно ворошиловцы и должны задавать тон всему пятилетнему плану станицы, и если кочубеевцам или буденновцам необходимо построить одну конюшню, то ворошиловцам необходимо построить две…

— А лес я достану! В своем государстве, и чтобы не достать лесу? А ежели нам поможет Сергей Тимофеевич…

Артамашов говорил все с той же подчеркнутой высокомерностью, склоняя местоимение первого лица во всех падежах, и Сергей, внимательно слушая его, подумал: «Не пойму я его… Или хвастун, или горячая натура…»

— Ты, Стефан Петрович, и ты, Дарья Никитишна, не кидайте на меня удивленные взгляды, — продолжал Артамашов. — Я вас еще и не так удивлю! На строительстве станичной электростанции я беру на себя две трети всех работ. Можете записать в протоколе! А что, думаете, не выполню? Еще как выполню!

Тетя Даша только улыбнулась и промолчала.

— Да ты на словах мастак! — язвительно проговорил Рагулин. — Савва, а ну, дай мне сказать!

— Давай, давай, а я послушаю, — и Артамашов сел на свое место.

Но оказалось, что на очереди для выступления давно уже был Иван Атаманов, и ему было предоставлено слово.

Легонько похлестывая плеткой по голенищу, Иван Атаманов подошел к столу и посмотрел на сидевших и лежавших перед ним в темноте людей… Старый, опытный коневод, прослуживший на коне всю Отечественную войну. Атаманов умел говорить о лошадях так красочно, что просто заслушаешься. Он не приводил общеизвестных примеров, вроде: «конь — и в бричке и в плуге, конь — и в хомуте и под седлом, конь — и в тылу и на войне». Нет! Атаманов побеждал участников совещания тем, что призывал устьневинцев возродить былую славу кубанского коневодства.

— И мы возродим ту славу, — уверенно говорил он, — и найдем породистых маток и жеребцов породистых кровей. Только для этого, Савва Нестерович, надо нам планировать не одну конюшню… ты не перебивай, не перебивай! — крикнул он, хотя Савва в это время молчал, размышляя над тем, как бы, в самом деле, сплавить по Кубани какой-нибудь десяток-два кубометров древесины. — Я тебя слушал и не перебивал! Да… Так я говорю, для этого нам надо планировать не одну конюшню и не две, как сказал Алексей Степанович, а три! Да, три!.. Кроме того, интернат для жеребят, ветлечебницу.

Атаманов говорил не более получаса, но за это время сумел так повернуть на свою сторону участников совещания, что все уже были согласны с его предложением, и даже Сергей, как известно, всегда предпочитавший все-таки не коня, а машину, подумал: «А ведь верно! Придется запланировать три конюшни… Без коневодства нельзя».

Выступивший затем садовод ворошиловского колхоза Дмитрий Иванович Грачев стал говорить о грушах, яблоках и абрикосах, и все это изложил так умно, что доводы Атаманова о коневодстве стали постепенно меркнуть и отходить назад, а на первый план вышли сады во всей своей цветущей красе и со всем тем, что есть в них: и с кустами крыжовника, и с рядами смородины, и с клубникой, которая так и вьется по челке в прогонах между деревьями! Ко всему этому были прибавлены варенья, сушенья, круглогодичная торговля на базаре яблоками и грушами-зимовками, и еще чего только не наговорил Грачев. Когда же он разволновался и нарисовал сад — нет, не нынешний, а тот, который через пять лет, пышно зеленея, ляжет по взгорью, поползет по берегу Кубани, на огороды Тимофея Ильича, — все были согласны с Грачевым, что садоводство должно занимать в пятилетнем плане не последнее место. Даже Савва, который во время речи Грачева подсчитывал, сколько потребуется на лесосплаве людей, одобрительно проговорил:

— Да, ты, Грачев, безусловно, прав! Сады — это вещь, и надо при составлении плана это учесть.

— Ты, Митрий, не очень выхваляйся, — сказал задетый за живое Тимофей Ильич. — По взгорью сады разводи, а до меня в плантацию не лезь. Все одно повырубливаю… Ишь как расходился! Не хвастайся… Да и все вы тут хвастуны, — сказал он и посмотрел на сына и на Артамашова. — И то мы сделаем! И то мы построим! Берите и стройте, а за каким дьяволом шумите! Постройте наперед, а тогда и шумите…

— Тимофей Ильич, — перебил старика Артамашов, — это вы что же, вроде как бы оппозиция? За границей, там как; все честные люди в одну сторону, а оппозиция — в другую.

— Ты, Алексей, заграницей мне глаза не коли, я там не был, — отрезал Тимофей Ильич. — Не люблю, когда все шумят: строить! Теперь все хотят строить. А где взять лес? Водокачку как следует починить нечем, а ты, Алексей, хочешь все сразу построить… Надо сперва лесу раздобыть.

— Ваш сын поможет, — сказал кто-то из задних рядов.

— Поможет? А ежели не сможет? Это же не то, что сел на танку — и гони до победы…

— Тимофей Ильич, а что же вы предлагаете? — спросил Савва.

— Не надо прежде времени шуметь, — сказал Тимофей Ильич. — Построим, а потом будем хвастаться… Грачев уже, видишь, ко мне в огороды лезет! А тот сад, что у него зараз есть, сохнет…

Тимофей Ильич вынул кисет и, ни на кого не глядя, стал сворачивать папиросу.

Савва предоставил слово Рагулину, который говорил очень недолго и конкретно. Была ли тому причиной сердитая реплика всеми уважаемого Тимофея Ильича, пристыдившего слишком пылких ораторов, или Рагулин во всем старался не быть похожим на других, только он не стал, подобно Артамашову, высказывать недовольство предложениями Саввы. «Главное для нас — урожай», — сказал он, а затем все его выступление носило чисто практический характер: как лучше построить севообороты, какие применять удобрения. Особо он остановился на значении черного пара, а потом сказал, где и как можно изыскать камень для кладки фундамента и как можно применить на строительстве обыкновенные плетни из хвороста. Поддержав предложение о строительстве гидроэлектростанции, Рагулин не стал возражать Артамашову, а только сказал: «Кто из нас больше сделает в эту пятилетку — будет видно… По осени, Алексей Степанович, цыплят считают, так-то!»

Зато совсем в другом тоне выступил вслед за Рагулиным заведующий свинофермой Григорий Пантелеевич Нарыжный, мужчина лет пятидесяти, круглолицый, с бородой. Григорий Пантелеевич произнес такое похвальное слово свиному поголовью, что у всех перед глазами встали, как живые, и супоросные матки, и поросята, которые, как уверял Григорий Пантелеевич, «истинно, как детвора, любят купаться в ванночках, а такого приспособления у нас нету, и свинарники для культурного разведения свиней не годятся». Говорил Григорий Пантелеевич нескладно, пренебрегая всякими правилами грамматики, но мысли свои излагал убедительно, что все, слушая его, решили усиленно поднимать свиноводство.

Еще выступали Дарья Никитишна Байкова, секретарь парторганизации Еременко, бригадиры-полеводы, горячо поддержавшие Рагулина, бухгалтер Никишин. Каждый оратор, во всем соглашаясь с Саввой, высказывал опасение, что очень трудно будет достать такое количество строительного леса.

Сергей слушал, склонив голову к столу, и впервые ощущение какой-то неуверенности и тревоги проникло в его сознание. «А что, если их опасения сбудутся? — подумал он. — Что, если мы не сможем осуществить намеченной программы строительства? Тогда как быть? Отступать?.. Может быть, отец и прав — зря шумим… Нет, нет, этого не может быть! Скорее прав Артамашов. Как это он сказал: в своем государстве и не достать лесу?.. С этим я согласен. Все равно лес будет! Поеду в край, в Москву, в министерство, а своего добьюсь…» Он так задумался, что пропустил выступление Рубцова-Емницкого и услышал лишь последнюю фразу: «Мы возлагаем, для ясности, большие надежды на Сергея Тимофеевича и с его помощью преодолеем любые трудности, стоящие на нашем пути».

Наступило молчание, и Сергей понял, что все ждут его выступления. Савва наклонился к нему и что-то зашептал на ухо. Сергей встал и коротко сказал: надо постараться, чтобы и железо, и цемент, и лес получить по государственным нарядам. И тут же добавил:

— А все-таки надо узнать, кому принадлежит тот лес в горах, о котором говорил Прохор… Может, он будет наш. Я так полагаю: было бы у нас желание строить, а лес добудем.

По его предложению была избрана комиссия для разработки пятилетнего плана станицы. Членом ее был избран и Сергей.

Совещание закончилось поздно ночью. Приехавший с Артамашовым баянист заиграл сперва полечку, а потом лезгинку, и тут же, у стола, образовался круг. Кто седлал или запрягал коней, а кто носился по кругу, выделывая ногами такие колена, что гудела земля. Сергею хотелось посмотреть, как будет танцевать лезгинку Артамашов, который уже подтягивал пояс на рубашке и поправлял кубанку, но в это время Рубцов-Емницкий взял его под руку.

— Я подброшу тебя в станицу, — сказал он и повел Сергея к машине, в кузове которой спал шофер. — Артем! И когда ты выспишься? Заводи, поедем!

Газик, осветив угол скошенного ячменя, стоявший на загоне комбайн, спящих на соломе под комбайном людей, выскочил на дорогу. Рубцов-Емницкий сказал:

— Очень хорошо! Просто молодцы устьневинцы! Такой размах мне нравится. И все это, конечно, благодаря тебе, Сергей Тимофеевич.

— Нет, благодаря тем, кто был на этом собрании.

Ехали молча. Свет прожекторов, упал на кукурузу, ее молодые бледно-зеленые листья трепетали без ветра и блестели.

— И то хорошо, что тебя избрали членом комиссии, — продолжал Рубцов-Емницкий. — Ты, для ясности, сумеешь довести дело до конца. Главное, чтобы размах был… В практической работе над планом я тебе помогу, — пришлю специалиста. У меня есть такой человек… Дорого не возьмет, а дело сделает. — Он посмотрел на шоферское стекло, о которое со звоном ударялись ночные жуки. — Да, с лесом может быть затруднение. Такого количества древесины и район не получает… Федор Лукич за голову схватится, когда узнает.

— Лес и меня беспокоит, — признался Сергей. — Придется поехать в край.

— Нечего туда ездить, — сказал Рубцов-Емницкий. — Там тоже без Москвы решить не смогут… Лучше ты поезжай в Пятигорск. В этом городе находится краевая контора по снабжению лесом, и есть там у меня друг, некто Ираклий Самсонович… Чудесный человек! Я ему напишу, и он все сделает, для ясности!

Сергей был занят своими мыслями и молчал.

Впереди показалась Верблюд-гора. Газик перевалил через седловину, и струи света осветили сады. Сергей смотрел на спящую внизу станицу и думал: «Побываю и в Пятигорске, всюду побываю, если это нужно будет».

 

Глава XII

Живет где-нибудь на Кубани Иван Петрович — положительный тип районного работника, и в нем все решительно положительное: и глаза — мягкие и ласковые, и лицо — умное, выразительное, и нос — непременно ровный, как бы выточенный, и походка не иначе как легкая… Все в нем так скроено, так подогнано, подтянуто и скреплено, что при самом строгом взгляде и то придраться не к чему. Голос у него тихий, улыбка приятная, слова доходчивые, обращение вежливое, — словом, за что ни возьмись, все говорит только о доброте Ивана Петровича… А рядом с ним, как туча в соседстве с солнцем, Андриан Аверьянович — отрицательный тип районного работника, и все в нем окрашено в одни суровые и мрачные тона: и глаза тусклые, какого-то кирпичного цвета, и лицо обрюзгшее, с желваками и зло нахмуренными бровями, и костюм сидит на нем мешком, и говорит он скучно и не иначе как сипло и в нос.

Показать именно такие, резко очерченные характеры не трудно. Значительно сложнее иметь дело с таким районным работником, каким является Рубцов-Емницкий. Его нельзя подвести ни под первую, ни под вторую категорию: он занимает, так сказать, золотую середину и находится где-то между Иваном Петровичем с его мягкими и ласковыми глазами и Андрианом Аверьяновичем с его тусклым взглядом и сиплым голосом… Поэтому и у Сергея сложилось о нем какое-то двойственное, неопределенное мнение. В день знакомства с Рубцовым-Емницким Сергей подумал о нем одно, теперь же совсем другое, а пройдет некоторое время, и Сергей, возможно, скажет: «Опять я ошибся». Больше всего, конечно, нравилось Сергею то, что Рубцов-Емницкий был человек поворотливый и в работе любил не золотую середину, а крайности, и если брался за дело, то брался энергично, горячо…

Так, после совещания в полевом стане, оставив Сергея дома, Рубцов-Емницкий поехал в район и уже на восходе солнца привез в Усть-Невинскую специалиста-плановика. Это был человек, судя по всему, опытный. Он приехал в станицу с женой и с двумя детьми, со своими папками, счетами, бумагой, чернилами и карандашами, и работа по составлению пятилетнего плана началась… Шли дни, и все это время возле дома, где поселился плановик и где собиралась станичная комиссия под председательством Сергея Тутаринова, непрерывно, день и ночь, стояли то дрожки, то тачанка, то бедарка, то верховые, под седлами, лошади: приезжали и уезжали бригадиры, животноводы, огородники, садоводы — консультанты плановика. За неделю плановик вместе с членами комиссии высчитал, подытожил и записал все, что только можно и нужно было высчитать, подытожить и записать. На многих листах появились и записи по каждому колхозу, и записи по станице в целом, и цифры по отраслям хозяйства, и цифры по трем колхозам. По настоянию Ивана Атаманова, даже каждой животноводческой ферме было отведено в плане свое особое, место в виде отдельного листа с графами, где значились: и рост поголовья по годам, и строительство, и затрата рабочей силы и строительного материала… Что же касается главных объектов строительства — электростанции, родильного дома, кинотеатра, избы-читальни, агрозоотехнической лаборатории, то все это было выделено в отдельный список.

Пока в Усть-Невинской составлялся пятилетний план, Рубцов-Емницкий занимался своими делами, все время размышляя над тем, как бы ему суметь заполучить строительный материал, миновав государственные плановые наряды. Какие только комбинации он ни придумывал, все мысли сходились на пятигорском друге, — именно Ираклий Самсонович должен прийти на помощь…

За эти дни Рубцов-Емницкий несколько раз побывал у себя в конторе, осведомляясь, как идет отделка кабинета для будущего заместителя, покрикивал на завхоза, чтобы тот поворачивался еще живее, на всякий случай позвонил в Пятигорск к Ираклию Самсоновичу. Сперва попросил друга прислать мягкую мебель и несколько штук ковров, затем заговорил о лесе… Убедившись, что Ираклий Самсонович и в этом деле не подведет, Рубцов-Емницкий со спокойной душой ушел домой и до вечера отдыхал, растянувшись на кушетке. Его жена, Олимпиада Фирсовна, женщина очень полная, похожая на рассерженную сову, обычно носила просторный капот, с широкими рукавами в виде крыльев, и с такими узорами и цветами, что казалось, будто на ней был не капот, а одни букеты…

Олимпиада Фирсовна принесла мужу вазу с клубникой и сказала:

— Лева, я сгораю от любопытства! Ну где же твой Тутаринов? Хотя бы посмотреть на него одним глазом…

— Зачем же, для ясности, одним глазом, — любезно возразил Рубцов-Емницкий. — Скоро ты увидишь его обоими глазами.

Через десять дней Рубцов-Емницкий снова явился в Усть-Невинскую в самом веселом настроении.

— Ну как, друзья, все у вас готово? — осведомился он, здороваясь с Сергеем и с членами комиссии. — Даже обсудили на колхозных собраниях? Ну, это и вовсе прекрасно! Теперь можно смело ехать в район… А насчет леса я уже кое-что придумал…

Все эти дни Сергей работал в комиссии с таким увлечением, что бывал дома только ночью, редко виделся с Ириной, забыл о своем фронтовом друге, не замечал ни дня, ни ночи и не чувствовал усталости. Ездил с Саввой в Чубуксунское ущелье, чтобы разузнать, в чьем ведении находится тот лес, о котором говорил Прохор. От сторожей, охранявших штабеля, они узнали, что лес принадлежит какому-то тресту, а какому именно — сторожа не могли точно сказать… Когда Сергей вместе с Саввой выехал в район, чтобы показать план Хохлакову и Кондратьеву, он тут только почувствовал усталость. Поудобней усевшись на тачанке, он вздохнул и сказал:

— Ну, Савва, кажется, самое главное сделано.

— А я думаю, что главное еще впереди, — сказал Савва. — Лес не выходит у меня из головы.

— В конце концов Лев Ильич поможет, — проговорил Сергей. — Да, а ты ведь не знаешь, как я в нем ошибся! Даже из хаты его выгонял… А он, оказывается, очень отзывчивый…

— Отзывчивый — это верно, — рассудительно проговорил Савва. — Боюсь, начнет блатовать, а мне это не по душе… Если приобретать лес, так только по-честному.

— Безусловно! А как же иначе? — ответил Сергей.

Дорога уходила под гору. Вдали, на высоком, из красной глины берегу, как по карнизу, растянулась Рощинская — большая районная станица с квадратной площадью, с садами и двумя рядами кирпичных зданий. Ближе к мосту, на стыке Кубани и Большого Зеленчука, густой гривой подымался лес, местами тронутый яркой позолотой. Мимо него проносились два потока — по одну сторону бурый, по другую — темно-серый; затем они сливались в один, и лес лежал в междуречье, как зеленое копье, обращенное острием к мосту.

— Погляди ты, речки как разлились, — сам себе сказал Дорофей и, тронув вожжой подручного коня, добавил:- Да, очень здорово разлились.

После этого Дорофей причмокнул губами, посвистел отрывисто, на манер перепела, и лошади, без слов понимая своего хозяина, перешли на рысь и понеслись, вскидывая гривы… Ах, что за парень этот Дорофей! Ведь он еще молод, казалось бы, как и где можно было успеть приобрести такую неподражаемую манеру управлять лошадьми или сидеть на козлах; такие, например, привычки, как ленивое помахивание кнутом, чтобы лошади постоянно это видели и не забывали о нем, как ловкое, в такт бегу лошадей, подергивание вожжой или тот же перепелиный свист, причмокивание?.. Нет, среди современной сельской молодежи такие опытные кучера попадаются слишком редко! Стоит вам хоть один раз прокатиться с ним, как вы сразу оцените его достоинства и скажете: талант! редкий мастер! Лошади у него бегут и ровно и легко, а тачанка покачивается плавно; даже по выбоинам Дорофей сумеет проехать так, что вам будет казаться, будто вы едете по асфальту… Кажется, родись он чуть-чуть позже, когда уже наверняка лошадиный транспорт повсеместно уступит место машинам, талант Дорофея так бы и увял, никем не замеченный. Но Дорофей родился, как говорят, ко времени — добрые кони и тачанки еще не вышли из моды, особенно на Кубани, и такой молодцеватый кучер, естественно, вызывал законную зависть у многих председателей станичных советов. Ведь это был не просто ездовой, умеющий обращаться с лошадьми! Нет, это был кучер в полном смысле этого слова, у которого лошади всегда веселы и тачанка гремит как-то по-особенному. Даже по ровной дороге она катилась с таким приятным звоном, что слушать ее было одно удовольствие, особенно в тот вечерний час, когда вы в поле один, а вокруг лежит равнина, — вы слушаете, глаза слипаются в сладкой дремоте, и вы засыпаете под говор колес…

Сергей склонил голову на плечо Саввы и задремал. Когда же он открыл глаза, тачанка катилась по узкой улице, выходившей на площадь с молодым парком, обнесенным железной изгородью. Дорофей подхлестнул коней и крупной рысью подкатил к двухэтажному домику, в котором помещались райком партии и райисполком. На обширном дворе уже собрался порядочный обоз — возле тачанок и линеек стояли лошади в хомутах, а в холодке, под колесами, на раскинутой бурке отдыхали кучера. Дорофей посмотрел на них многообещающим взглядом и улыбнулся, как бы говоря: «Постойте, постойте, я вот тоже подстроюсь к вашему лагерю, и мы еще не такое устроим заседание!» И как только Савва и Сергей сошли с тачанки и направились в двухэтажное здание, Дорофей привстал, показал лошадям кнут, чем придал им особую резвость, сделал круг и с грохотом влетел во двор…

— Пр-р-р! — крикнул он. — Здорово булы, кучера!

Лошади были распряжены и поставлены к передку тачанки, где лежала трава. Управившись с лошадьми, Дорофей подошел к своим товарищам и стал закуривать, повесив на мизинец расшитый монистами кисет… Ай, Дорофей! И что за парень!

В приемной Хохлакова собралось человек десять руководителей колхозов и станичных советов. Это были люди в летах и при здоровье, хорошо знавшие, что такое и степной суховей, и полуденный зной, ибо лица у них были уже не бронзовые, а коричнево-черные, с жесткими, засмоленными усами. Тут сидели и бритоголовые, и чубатые — кто носил на голове картуз, кто кубанку с красным верхом, кто войлочную шляпу, а кто и соломенный бриль. Одежда также была пестрая: у одного еще новенький военный костюм, у другого суконные галифе, спарованные с бешметом, у третьего шаровары, сшитые по-старинному, на очкуре, под который заправлена рубашка с галстуком. С Саввой они здоровались по-приятельски, за руку, как обычно здороваются закадычные друзья, которые до того, как их позовет к себе в кабинет Хохлаков, успеют постоять у ларька с пивом… Тот, что был в шароварах на очкуре и при галстуке, даже обнял Савву и поднял его, точно собравшись бороться.

— Атаман Усть-Невинской! — крикнул он. — Слыхал про твой пятилетний план! Одобряю!

Тут «атамана» окружили, на него посыпалось столько вопросов, что бедный Савва и краснел, и улыбался, и не знал, что отвечать. Поднялся веселый гомон, все разом поздравляли Савву и поглядывали на незнакомого чернолицего парня.

Послышался всем знакомый скрип шагов, и в приемную вошел Федор Лукич Хохлаков.

— Что у вас тут за пленарное заседание? — спросил он.

— Савву Нестеровича приветствуем!

— Опережает!

— Такой тон задает!

— Нашли же из-за чего шуметь. Графики по косовице и хлебосдаче все привезли?.. А! Сергей Тимофеевич! — воскликнул Хохлаков, увидев стоявшего в углу Сергея. — Заходи, заходи в кабинет! Поговорим… А я тогда волновался: тебя, наверно, дождь накрыл!

В кабинете, уютном и чистом, Федор Лукич усадил Сергея у стола и сам тяжело опустился в кресло. Откуда-то из-за пояса вынул платок, величиной с полотенце, старательно вытер седую, низко остриженную голову, затем расстегнул ворот гимнастерки и пожаловался на боль в сердце. Сергей и сам, еще в приемной, заметил резкую перемену в лице Федора Лукича: оно было не то чтобы бледное, а какое-то болезненное, восковое, со слабо синеющими на щеках прожилками. Увеличились мешочки под глазами, шишкастый нос тоже как-то округлился и потемнел, — даже родинка на верхней губе и та чем-то изменилась. И походка у него стала вялая, как у человека, никогда не сидевшего в седле, а тут проскакавшего на коне без отдыха километров тридцать, и скрип сапог не был таким бодрым и веселым, как раньше, а сделался каким-то плачущим…

— Надо бы лежать, а я не могу, — проговорил Федор Лукич, пряча платок. — Люди приехали. Начнем пересматривать график, и это до вечера. И так каждый день… Так что болеть некогда.

— Вам бы пора на отдых, — искренне посочувствовал Сергей.

— И такое придумал, — обиделся Федор Лукич. — На отдых! А кто заменит?.. Вот вы, молодые казачата, подрастаете, а смены себе я не вижу, — с упреком сказал Федор Лукич. — Партия вас учит, воспитывает, а вы нос задираете… Как подрос какой способный парнишка, так и норовит удрать куда-нибудь повыше, — в край, в центр! А кто в районе будет? Кто нас, стариков, заменит?

— Вы бы хоть полечились… Вам бы в Кисловодск съездить.

— Знаю, что надо ехать в Кисловодск, а поехать не могу. — Федор Лукич даже скривил губы, так ему трудно было об этом говорить. — Партийная совесть не позволяет… Началась уборка. На кого я оставлю район? На кого? Не-е-ет, Сергей Тимофеевич, лечиться мне некогда. Да ежели говорить правду, то старая гвардия и не привыкла к этим нежностям… Это теперь молодые как что — на курорт! А я так и умру стоя, как солдат на посту, и буду рад, что до последней минуты не ушел с поля боя…

Помолчали. Сергею хотелось заговорить о пятилетнем плане станицы, но он не знал, как начать. Федор Лукич тяжело вздохнул и еще раз вытер платком голову, лицо, шею. Сергей придвинулся ближе к нему и сказал:

— Федор Лукич, а мы составили пятилетний план Усть-Невинской… По колхозам прошли собрания… Народ очень одобряет… И вот мы приехали к вам.

— Слыхал, слыхал, — сухо проговорил Федор Лукич. — И удивляюсь… Чего ты в это дело вмешался? Вся эта затея Саввы нереальная. Это я ему давно растолковывал, но он…

— Это не затея Саввы, — перебил Сергей. — Не затея, а желание всей станицы. И нечего все валить на Савву…

— Ну чего ж ты обиделся? Зачем обижаться? Давай план, — посмотрим, что вы там наметили.

— Савва! Иди сюда! — крикнул Сергей, подойдя к двери и приоткрыв ее. — Давай план. Вот посмотрите. Здесь все сказано, — и Сергей развернул перед Федором Лукичом папку с бумагами.

— Так, так, — задумчиво проговорил Федор Лукич, внимательно рассматривая план. — Так, так… Урожай завышен, рост поголовья тоже, но с этим можно согласиться… Трудновато, но с этой задачей можно будет справиться, раз сами колхозники решили… А вот насчет строительства… Да, размах, размах, только все это, друзья, одна фантазия… Шестнадцать вагонов леса? Да вы подумайте, что это такое? Я знаю Савву, он привык строить замки на песке…

— А колхозники говорят, что этот план реален! — твердо сказал Сергей. — И если вы лично не согласны, тогда давайте обсудим на исполкоме…

— С тобой, Сергей Тимофеевич, нельзя спокойно разговаривать, — болезненно морщась, проговорил Федор Лукич. — Вот что, пойдемте лучше к Кондратьеву… Кстати, он давно хотел с тобой повидаться.

Федор Лукич тяжело поднялся и повел Сергея и Савву на второй этаж. Они прошли по коридору и вошли в кабинет, который внешним своим видом решительно ничем не отличался от многих кабинетов первых секретарей сельских райкомов на Кубани. Тот же длинный, в виде буквы «Т» стол, покрытый зеленым сукном, те же массивные стулья, расставленные не только вокруг стола, но и вдоль стен, те же два дивана — один кожаный, изрядно потертый, другой еще новый, обитый каким-то цветным материалом, те же четыре окна смотрят на площадь, и из них виден молодой сквер с железной оградой…

Из-за стола поднялся Кондратьев и пошел навстречу гостям. О нем Сергей много слышал, и ему казалось, что Кондратьев должен обязательно быть высокого роста, в военном костюме, стройным и чем-то очень походить на генерала — командира Кантемировской танковой дивизии, в которой служил Сергей… Перед ним же стоял чернолицый худощавый мужчина в обычном штатском костюме, опрятном, но далеко не новом. Роста он был среднего, коренастый, голова почти седая — особенно сильно побелели виски, а лицо строгое, усталое и немного грустное. Приятными были у Кондратьева карие глаза — в них постоянно жила какая-то скрытая улыбка, и взгляд их был так внимателен и проницателен, точно говорил: «Ты там что мне ни рассказывай, а я, дорогой, все твои мысли наперед знаю…» Во время беседы он не любил сам рассказывать, но зато любил расспрашивать и слушать, — и так умел он внимательно слушать собеседника, что казалось, в эту минуту забывал обо всем, кроме того, что говорили ему… Обычно он расспрашивал обо всем, даже и о том, что сам знал наверняка, — для проверки.

— Ну, как ваш пятилетний план? — спросил Кондратьев у Сергея после короткой беседы.

— Да вот мы и зашли по этому делу, — заговорил Федор Лукич, подсаживаясь к Кондратьеву. — План-то есть, но составлен он без всяких реальных возможностей… Рассуди, Николай Петрович…

— А с районным планом ты ознакомился? — спросил Кондратьев у Сергея.

— Ознакомился… — Сергей встал. — Но поймите, товарищ Кондратьев, по тому плану устьневинцам строить-то нечего.

— Как же нечего? — спросил Федор Лукич.

— На три колхоза одна конюшня и три кошары. — Сергей положил перед Кондратьевым папку. — А посмотрите этот план! Тут намечается строительство электрической станции… да и не только станции. Вот весь список объектов строительства.

Кондратьев взял список и, склонившись над столом, стал его рассматривать. Савва сидел в конце стола, молчал, не сводя глаз с Кондратьева. Федор Лукич взял Сергея под руку и отвел в сторонку.

— На весь район нам занаряжено восемь вагонов лесу, — шепотом проговорил он, — вот тут и выкручивайся как знаешь… А ты на одну станицу требуешь шестнадцать!.. Сергей Тимофеевич, где же тут реальность? Лес-то на дороге не валяется, и достать его невозможно.

— Да ведь вы же еще не пробовали? — спросил Сергей.

— Опять упрек? Эх, Сергей Тимофеевич, говорил я, что шумит у тебя в голове война, и был прав… Ты как-то странно рассуждаешь. Ты думаешь так: захотел и достал. А наше государство плановое и этого как раз не любит. Если государство само найдет нужным — оно даст тебе и сто вагонов и скажет: стройте, а мало будет, еще дадим. А ежели найдет нужным не дать, и не даст, и тогда будь хоть золотой, а раз тебе не положено по наряду, все равно ты уже ничего не сделаешь… Удивляюсь, как ты этого не понимаешь?

— Я отлично все понимаю, — сказал Сергей, глядя в лицо Федору Лукичу. — А вот одного не пойму; где это вы взяли такую выгодную теорию — ни печалей, ни беспокойств. Да вас за это всякий бездельник расцелует! Чего еще желать лучшего? Жизнь спокойная. Живи себе и ни о чем не думай, а государство о тебе само побеспокоится и скажет, что тебе делать сегодня, а что завтра. Так ли я понял ваши слова?

— Ты опять свое…

— А о чем вы там спорите? — спросил Кондратьев, вставая. — Федор Лукич, чего ж тут обсуждать? Надо рассмотреть на исполкоме… Мне такой план положительно нравится.

— И мне он тоже нравится, — недовольно проговорил Федор Лукич, подходя к Кондратьеву. — Если стоять в стороне и любоваться — очень хороший план. А мы должны его утвердить, взять на себя ответственность. Узнают в крае, газеты распишут, а выполнить мы все это так или иначе не сможем. Тогда что? Кому придется краснеть перед краем? Нам с тобой, Николай Петрович… Сергей Тимофеевич был да уехал, Савва тоже останется в стороне, а мы с тобой в бороне…

— Так вот вы чего боитесь! — сказал Сергей. — Тогда знайте: никуда я не уеду, пусть вас это не пугает.

— Тутаринов, не горячись, — строго сказал Кондратьев. — Давайте вместе подумаем, как и где достать лес. Именно об этом беспокоится Федор Лукич, и не без основания.

— В Чубуксунском ущелье есть лес.

— Знаю. Но им распоряжается край.

— Поеду в край…

— А если в крае откажут?

— Не может быть. — Сергей задумался. — Если откажут, поеду в Москву.

— Хорошо, Тутаринов, — сказал Кондратьев. — Мы командируем тебя в край и будем считать, что пятилетний план Усть-Невинской нами одобрен… Так, что ли, Федор Лукич?

Федор Лукич не ответил. Он сидел на диване и держался рукой за грудь.

— Возьми с собой план, — наказывал Кондратьев. — Я на этих днях буду в крайкоме и тоже поговорю… А когда вернешься, тогда уже и примем решение о мерах по практической реализации плана. Я думаю, это и будет самое правильное.

Федор Лукич, держась рукой за грудь и часто вытирая платком потное лицо, сидел молча. Когда Сергей и Савва, попрощавшись, вышли, Хохлаков встал и подошел к Кондратьеву.

— Николай Петрович, что поделаешь с этими горячими головами? Беды не оберемся…

— Федор Лукич, — сказал Кондратьев, — если тебе надо полечиться — возьми путевку и езжай… Мне было просто стыдно. Ведь как ты ни рассуждай, а Остроухов и Тутаринов правы, они-то, оказывается, дальше нас видят. И не удивительно, что наш районный план их не удовлетворяет. Вот что, иди и заготовь Тутаринову документы, чтобы он смог выехать в край завтра же…

Федор Лукич махнул рукой и молча вышел.

Сергей и Савва уселись в тачанку и выехали со двора. Навстречу им шел Рубцов-Емницкий, размахивая брезентовым портфелем, как всегда, веселый и улыбающийся.

— Друзья, ну, как ваши успехи, для ясности? — спросил он, поставив парусиновый сапожок на подножку тачанки. — Как вас принял Федор Лукич?.. Я уже спешил на выручку.

— Федор Лукич принял не очень любезно, — ответил Сергей, — а Кондратьев хорошо. Завтра еду в край, и там все будет решено.

— Милый человек! — сказал Рубцов-Емницкий, взобравшись на тачанку. — Зачем же ехать в край? Совсем не надо туда ехать, а завтра же поезжай ты в Пятигорск. Там обосновалась краевая контора по сбыту леса. Так что все равно тебе придется ехать в Пятигорск. А зачем терять время? К тому же, как я тебе говорил, там живет мой друг Ираклий Самсонович. Я черкну записочку, и он все сделает. Пока ты попьешь нарзану и погуляешь по склону Машука, все твои дела будут сделаны… Заедем-ка на минутку ко мне.

В конторе райпотребсоюза еще все было испачкано глиной, известью. Пахло красками, сосновой стружкой, олифой.

— Навожу порядочек, — сказал Рубцов-Емницкий, провожая гостей в кабинет.

Пока Рубцов-Емницкий писал, усевшись за стол, Сергей смотрел в окно и размышлял: «Если это так и там находится краевая контора, то в самом деле нужно ехать в Пятигорск и все решить в какие-нибудь три — пять дней…»

Рубцов-Емницкий вложил записку в конверт и, вручая его Сергею, сказал:

— Для ясности, никакого секрета… Можешь прочесть.

Читать Сергей не стал, а сунул конверт в боковой карман гимнастерки, даже не посмотрев, кому он адресован.

— Эх, Савва, — сказал Сергей, когда тачанка, миновав мост, катилась по степной дороге. — Теперь бы нам утвердить в крае намеченные нами объекты и получить наряды на строительный материал… И это надо сделать побыстрее… Эй, Дорофей! — обратился он к кучеру. — Завтра мы с тобой едем в Пятигорск. Готовься в дорогу.

Дорофею не надо было говорить, что и как готовить в дорогу. Ему все это было давно знакомо. Он всю ночь не спал: то кормил лошадей, подсыпав им лишнюю порцию овса, то мазал колеса, то чинил сбрую, то укладывал овес для лошадей и харчи для себя и своего пассажира. Все было готово, и на заре тачанка со звоном выкатилась из Усть-Невинской и загремела по степи…

Ехали хорошей рысью и уже к полудню увидели на горизонте, точно в тумане, очертания Пятигорья… Горы синели и манили взгляд. И тут Сергей вспомнил о записке Рубцова-Емницкого, и ему захотелось узнать, что в ней написано. Конверт был не заклеен. «Ираклий Самсонович! Для ясности, буду краток, — гласила записка. — Податель сего — Герой Советского Союза, будущий мой заместитель, так что ты это понимаешь, и так и далее, ясное море! Будь ласка, чернуша, устрой ему насчет лесу, как свой своему… Твой заказик будет реализован на пять! А то и больше! Привет от Иллариона — и что за каналья, обосновался в Москве, и теперь она есть высокая шишка, ты тоже — шишка, но я тебя не дразню, и так и далее…»

Дальше Сергей читать не мог. Он невольно улыбнулся и подумал: «На каком это языке написано?.. — И я — будущий заместитель? Значит, он еще не выбросил из головы эту глупую затею?..»

Сергей еще раз посмотрел на записку, потом разорвал ее на мелкие кусочки и бросил под колеса.

 

Глава XIII

К Пятигорску они подъезжали от хутора Виноградные Сады, и именно отсюда полнее и лучше, чем с какой-либо другой стороны, был виден весь очерк Пятигорья. Перед глазами открывалась Подкумская долина в пышных кущах садов. Левее стояли горы, заслонив собой горизонт, и рисунок их на голубом фоне неба выступал мягко и необыкновенно красиво. Бештау вышла наперед, издали вся она казалась темно-зеленой, без лесных зарослей, без скал и каменистых выступов, точно высечена из цельного гранита. У ее подножия струилось марево — мелкие волны-барашки катились и катились ей навстречу, и казалось, будто Бештау, чуть покачиваясь, низко-низко плыла над землей.

А вдали в знойную дымку, как в газовый шарф, кутался Машук, похожий на огромный шатер из зеленого бархата. И чем ближе подъезжал Сергей к этому шатру, у основания которого белой террасой лежал город, тем отчетливей были видны горы — они точно шли навстречу. Вот встала у дороги Шелудивая в своем диком наряде с совершенно голыми, в беспорядке торчащими камнями. И только успел Дорофей как следует рассмотреть эту страшно взъерошенную гору и при этом не без резона заметить: «А ты погляди на нее, какая она есть паршивая горка, просто и не горка, а один срам», как Бештау уже встала на пути и заслонила собой все небо. Теперь она повернулась лицом на юг, и отроги ее раскинулись вширь, как крылья взлетающей птицы, — так Сергей уже до самого Пятигорска ничего не видел, кроме нее. На Бештау расстилался лес малахитового оттенка, тянулись курчавые заросли, блестели на солнце травянистые поляны, темнели прорези ущелий или краснели скалы с орлиными гнездами… А рядом с шоссе блестели рельсы и бежали столбы, опутанные медной, горящей на солнце проволокой: с ветром и шумом пронеслись зеленые вагоны электропоезда, и Дорофей насторожился, покрепче подобрал вожжи, ибо лошади неожиданно шарахнулись в сторону. Совсем близко забелел изгиб Подкумка; поплыла перед глазами полосатая труба над просторным полем аэродрома; по обе стороны побежали сады, строения, заборчики из досок, выкрашенные известью…

Дорофей ехал шагом, но когда колеса запрыгали по мостовой, он погнал лошадей, как бы желая на деле убедиться, хороша ли в этом городе мостовая… Нельзя сказать, чтобы она была очень хорошая! В двух или трех местах тачанку так тряхнуло, что Дорофей, беспокоясь о колесах, выругался и попридержал лошадей. Сергей ухватился за поручни и не смотрел по сторонам. Когда же колеса плавно покатились по асфальту и Дорофей, добродушно улыбаясь, сказал: «Да! Вот это, черт возьми, роскошная дорога», — Сергей поднял голову и увидел Машук совсем близко. Гора, местами уже пожелтевшая, до половины поросшая мелким кустарником, возвышалась прямо перед ним, и весь город лежал у ее подножия: улицы, дома, каштановые аллеи — все устремилось к ее вершине и, как бы не в силах взять такой высокий подъем, остановилось на зеленом склоне.

Пока Сергей любовался видом горы Машук, заметив на ее вершине гуляющую парочку, которой не было решительно никакого дела до того, кто там ехал на тачанке; пока рассматривал город, тихий и немноголюдный, где все располагает к отдыху, где даже милиционеры, подражая курортникам, стоят на постах в ослепительно белых костюмах; пока тачанка катилась по проспекту, с двумя рядами тенистых каштанов, под развесистыми ветками которых, как под крышей, бегали игрушечные на вид вагончики трамвая, — Дорофей тем временем успел разузнать у прохожих, на какой улице находится Дом колхозника.

В просторный двор, покрытый асфальтом, Дорофей влетел бодрой рысью, приветливо улыбнулся дворнику, отворившему ворота, как бы говоря этой улыбкой: «Дедусь! Видал, как умеют ездить устьневинцы?» Он описал тачанкой круг и поднял такой шум, что из коридора выбежала молоденькая, в белом переднике, девушка. Дорофей тотчас ее заметил, улыбнулся и ей, даже успел подморгнуть: дескать, чего так смотришь? Мы еще и не такие круги умеем описывать!..

Как только тачанка остановилась, Дорофей молодцевато спрыгнул на землю и стал распрягать лошадей, а Сергей пошел к девушке в белом переднике, чтобы узнать у нее, есть ли в таком просторном дворе кран с водой… Поговорив с девушкой, Сергей узнал не только о том, что в Доме колхозника есть и кран и умывальник, а также и о том, что его собеседница не просто девушка в белом переднике, а дежурная, — потому-то и стояла она на пороге вызывающе гордо, как только и могут стоять одни лишь дежурные гостиниц, когда у них все номера заняты на год вперед. И выбежала она во двор не ради девического любопытства… Нет, девушка в белом переднике, с нежно-голубыми глазами торопилась предупредить приезжих, что, в Доме колхозника «на данный отрезок времени вся наличность коек и номеров занята». Сергей поспешил заверить девушку, что наличность коек и номеров его вовсе не интересует, ибо спать возле тачанки, когда под тобой лежит пахучая трава, куда приятней, чем в душном номере… Тут нежно-голубые глаза вдруг заметили звездочку, блестевшую на груди у приезжего; строгое, неприступное лицо дежурной озарилось приятной улыбкой, глаза сделались еще более нежными и голубыми, а в голосе появились трогательно-ласковые звуки.

— Вы — Герой? — спросила она.

— Гожусь и в герои! А что ж?..

После этих слов Сергей так посмотрел на дежурную и так значительно повел своими широкими бровями, что бедная девушка почувствовала какое-то сладкое кружение в голове.

— Герой… А я вам такое наговорила. Но вы не беспокойтесь. У нас есть бронь… Я только позвоню и согласую…

— Кому вы хотите звонить?

— А Маргарите Федоровне.

— Кто такая эта Маргарита Федоровна?

— Да разве вы не знаете? Ее все знают… А как она обрадуется!

— Чему же, собственно, радоваться?

— Она обожает… Вот я позвоню…

— Зачем же звонить? Вовсе не надо звонить.

— Ничего, ничего, — молвила девушка, вся пылая от счастья. — Одну секунду.

Девушка скрылась в коридоре, а Сергей отыскал кран, разделся по пояс и стал умываться. «Надо умыться и сменить рубашку, — рассуждал он, подставляя под струю холодной воды свою крепкую шею. — А то, чего доброго, эта Маргарита Федоровна явится передо мной каким-нибудь важным лицом, а я весь в пыли, как сатана». Такое сравнение Сергею понравилось, ибо уж слишком сильно загрязнился он в дороге, — и в уши, и в ноздри набилось столько всякой липкой нечисти, что отмыть ее было не так-то просто…

Старательно вымывшись до пояса, Сергей вытер холодное тело полотенцем и надел чистую верхнюю рубашку. Это была его любимая рубашка из белого полотна, сшитая еще до войны на манер горских бешметов: стоячий воротник, простроченный и вкось и вкривь, широкие обшлага на рукавах, круглые, величиной с горох, пуговицы, пришитые одна возле другой от самого подбородка до пояса, — словом, это была казачья рубашка, и к армейским бриджам, которые носил Сергей, лучшую подобрать было невозможно…

Рубашка была очень хороша, но только не висели на ней ни медаль «Золотая Звезда», ни орденские ленточки… Когда Сергей причесал мокрый чуб и стал сворачивать старую, изрядно запыленную гимнастерку, раздумывая, как бы ему разыскать нужную контору, из окна дежурки донесся звонкий голосок девушки: «Разбронировать пятый? Поставить цветы? И цветы будут и занавески повесим! Все, все будет!» Сергей улыбнулся, услышав о цветах и занавесках. «А оно, пожалуй, и лучше спать в хорошем номере да еще и на кровати с пружинами», — подумал он. После этого и девушка в белом переднике, и незнакомая ему Маргарита Федоровна, и даже дворник, который о чем-то расспрашивал Дорофея, показались людьми необыкновенно вежливыми, приятными. И Сергей был рад, когда дежурная снова подбежала к нему, блестя взволнованными глазами.

— Дорогой товарищ! — сказала она приятным голосом. — Дорогой товарищ, Маргарита Федоровна и я просим вас… просим вас…

Тут ее приятный голосок оборвался, нежно-голубые глаза расширились и помрачнели. Сергей заметил эту внезапную и странную перемену на лице девушки.

— А где звездочка? Об-бманщик… — проговорила она сквозь слезы. — Нету у нас номеров!

И ушла. Сергей долго смотрел ей вслед. «Забавно», — проговорил он, а что означало это слово, к кому оно было обращено и какой содержался в нем смысл, — никак нельзя было понять. «Да, очень забавно», — еще раз сказал он и пошел разыскивать контору…

Тут читатель должен быть предупрежден: мы не станем называть ту контору, куда направился наш герой, ее полным именем, а назовем так: Н-ская контора. Поступить так нас вынудили две причины. Первая причина заключается в том, что название этой конторы состоит из такого неудачного сочетания гласных и согласных звуков, что произносить его вслух очень трудно. Вторая причина имеет общественный характер. Дело в том, что в небольшом городе на склоне горы Машук, так сказать, в лермонтовских местах, удобно разместилась не одна контора: что ни особняк с садом и беседкой, увитой хмелем, то и контора по заготовке и сбыту всевозможного сырья, строительного материала, молока, шерсти, яиц, масла, кожи — словом, всего, что можно заготовлять и сбывать. Трудно сказать, были ли тому виной серные источники, или горный климат, или какой-либо другой природный фактор, только у подножия горы Машук приютилось изрядное количество краевых и межкраевых, союзных и межсоюзных контор; и если бы мы назвали одну из них и сказали, что наш герой пошел именно в эту контору, миновав все другие, нас обвинили бы в нечестности. Какой-нибудь почтенный управляющий, проживший в этом городе безвыездно лет двадцать, человек, без которого не обходится ни одно важное совещание у председателя горисполкома, вполне законно может сказать: «А почему Герой Советского Союза пошел в контору Терентия Игнатьевича? А почему не ко мне? Разве мое учреждение недостойно того, чтобы о нем написать в романе? У меня-то есть что и описать и показать, а у Терентия Игнатьевича, если говорить правду, квартальный план никогда не выполняется, да и в самой конторе нет никакого порядка. У Терентия Игнатьевича — это все знают — к посетителям нет должного уважения, жалобы маринуются, да и в кабинете не видно ни одного приличного дивана или ковра. А у меня контора, как часовой механизм!..» И пойдут управляющие и директора расхваливать и себя и свои учреждения… А кому это интересно слушать?.. Так что уж лучше мы не будем называть контору ее точным именем, а скажем: Сергей пошел разыскивать Н-скую контору.

Сергею недолго пришлось разыскивать Н-скую контору. Выйдя на улицу, он спросил у мороженщика, где находится такая-то контора, и тот указал рукой на довольно приличный двухэтажный дом, стоявший как-то так, что со всех сторон его укрывала буйная зелень. В раскрытые окна нижнего этажа лезли ветки, и в комнатах с утра и до вечера стоял приятный холодок. В приемной, куда вошел Сергей, было тоже прохладно, в окна смотрел темный сад, заслонивший собой солнце так надежно, что ни один луч не проникал в эту во всех отношениях уютную комнату. За столом сидела представительная женщина в платье сиреневого цвета, еще молодая и, как успел заметить Сергей, хорошенькая собой. Лицо ее было задумчивое, глаза и строгие и немного даже грустные. Она посмотрела на вошедшего как-то так безразлично холодно, точно перед ней стоял не живой человек, а одна лишь тень… «Кажется, мне повезло, — подумал Сергей. — Ведь это же сидит за столом не кто иной, как сама управляющая…»

— Товарищ, — робко заговорил он, — позвольте обратиться к вам с просьбой… Видите ли, я приехал…

— Демобилизованный? — не дав договорить, спросила суровая женщина.

— Да… Только не в том смысле… у меня…

— Ничего не можем, — решительно заявила она. — Мебель изготовляют только в Нальчике. Если вас интересует шифоньер или диван, то можете ехать в Нальчик. На местном складе есть одни табуретки… В первом квартале мы кое-что получали из Ленинграда, но теперь же вам не первый квартал?

— Да, квартал не первый… Но мне мебель не нужна. Мне нужен строительный лес. Видите ли, в чем дело… Я вам поясню…

— А! Индивидуальный застройщик? — спросила женщина. — Так бы сразу и сказал… Вот что. У нас вы не одни. Многие бывшие фронтовики обстраиваются. Напишите заявление, указав в таковом: где будете застраиваться, какой кубатуры дом, сколько просветов, общая стоимость, количество лесоматериала и какого именно.

— Да не в этом дело… Суть моей просьбы…

— Будет рассмотрено в порядке очереди.

Сергей стал горячо убеждать ее, что в Нальчик ему ехать нет надобности, что своим домом он обзаводиться не собирается, а что речь идет о шестнадцати вагонах леса, необходимого для постройки электростанции, родильного дома, конюшен, коровников, клуба, избы-читальни… Сергей перечислил все объекты намеченного строительства и в самых ярких красках нарисовал будущее Усть-Невинской, прося обратить внимание на значение пятилетнего плана станицы. Суровая женщина немного повеселела, ей, очевидно, понравилось то волнение, с каким этот молодой чернобровый парень рассказывал о таких, казалось бы, обычных вещах, как строительство. И она в свою очередь стала расспрашивать Сергея о том, хороша ли собой Усть-Невинская, есть ли в этой станице сады, базар, дорого ли стоит сливочное масло, а также кубанское сало… Сергей подумал, что все эти расспросы являются лишь предисловием к будущему деловому разговору, поэтому и рассказал подробно и о садах, и о базаре, и о ценах, упомянув при этом, что сливочное масло стоит очень дешево… Суровая женщина, как показалось Сергею, вполне удовлетворилась такой исчерпывающей информацией, но почему-то не стала рассматривать план, а взяла из стакана розочку и понюхала ее своим аккуратным, слегка припудренным носиком.

— Шестнадцать вагонов… — сухо проговорила она.

— Да, да… Верите, меньше никак нельзя! Мы все это много раз обсуждали. Вот посмотрите: и то надо строить, и это надо строить… Тут и так все только крайне необходимое.

— Про это я ничего не знаю…

— А кто ж знает?

— Как — кто? Разве некому знать? Для этого есть начальник…

Сергей встал и, удивленно глядя на женщину, невольно развел руками.

— Разве вы… вы не начальник?

— Вот так здорово! — тут она рассмеялась звонким, почти серебряным смехом. — Разве я похожа?

Сергею было не до смеха.

— Очень, — зло сказал он. — Просто бесподобно…

— Спасибо за комплимент, — смеялась она. — А я ведь всего-навсего секретарь-машинистка.

— Тогда к чему все эти разговоры и расспросы? Ведь вы даже интересовались Усть-Невинской.

— Ну и что ж такого? Я обязана все знать. Мне надлежит…

Сергей не захотел знать, что именно ей надлежало, сухо простился и вышел из домика, похожего на виллу. Из таблички на входных дверях узнал, что начальник принимает с часа до двух, а уже было половина пятого… «Забавно», — не подымая головы, снова проговорил Сергей уже знакомое нам слово.

 

Глава XIV

Не зная, куда пойти и как скоротать время, Сергей зашел в городской парк. Это был обычный городской парк, с летним кинотеатром, с танцевальной площадкой, возле которой сидели с медными трубами бойцы-музыканты, поджидая своего капельмейстера; с детским городком, с качелями и горками, с рестораном «на воздухе». Как гласила вывеска, с киосками для продажи воды и мороженого…

Солнце опустилось за высокие деревья, шеренгой стоявшие вдоль Подкумка. В парке лежал предвечерний холодок, но еще было безлюдно, и Сергей хотел было уйти, но увидел старый дуб и остановился. На дереве висела табличка с надписью: «Аллея Героев». Эти два слова заинтересовали Сергея. По бокам аллеи на высоких щитах стояли портреты. «Интересно, — подумал Сергей. — Аллея Героев!» Его лицо расцвело в улыбке, и он подумал: «Может, я увижу в этой аллее и свой портрет. А почему бы и не увидеть?.. Только на портретах я всегда почему-то получаюсь мрачным, с насупленными бровями, все одно как сыч…» Он был уверен, что его портрет стоит если не на третьем от начала аллеи, то пятым, а не пятым, так седьмым, а возможно, и первым с противоположного конца, — в сущности, какая разница.

С этой мыслью Сергей и подошел к портрету генерал-лейтенанта Козлова, стоявшему на высоком щите у входа в аллею. Молодой, статный, в парадной форме и при орденах, генерал посмотрел на Сергея тем особенным взглядом, которым обычно смотрит командир дивизии на своего молодцеватого и расторопного в бою офицера. Глаза у генерала были точно живые, и Сергею казалось, что вот-вот с полотна сойдет этот плечистый, с энергично поднятой головой генерал, звякнет шпорами и, подойдя к нему, скажет: «А! Сергей Тутаринов! Вот мы где встретились! Как же, как же, помню, отлично помню, воевал ты со славой! А теперь что поделываешь? Погоны уже снял… Строишь? Молодец, Тутаринов! Это я одобряю… Да, счастливы те из нас, кому довелось не только воевать, но и строить после войны. Только ты берись за это дело горячо. Помнишь, как шли на Берлин? Без передышки!..»

Сергей еще раз посмотрел на генерала и подошел ко второму щиту. Здесь были портреты подполковника Акопьянца и гвардии майора Потапенко. Оба старшие офицеры проводили Сергея строгим взглядом и ничего не сказали. «По старшинству стоят, — подумал Сергей. — Значит, себя я увижу не раньше, как на пятом щите…»

За старшими офицерами стояли: гвардии капитан Грабчук и гвардии капитан морской летчик Бунимович. Затем пошли старшие лейтенанты Карпов, Терновой, Люткевич, Нежнов. Возле каждого из них Сергей останавливался, рассматривал незнакомые лица. У одного мысленно спрашивал: «Ну, как, дружище, воевал?», другому говорил: «А я, видишь, уже снял погоны», третьему только улыбался и проходил дальше. Вскоре он подошел и к младшим лейтенантам. На шестом щите увидел знакомое круглое лицо, с толстыми щеками и смеющимися глазами. Когда же прочитал: «Гвардии младший лейтенант Шатило К. Д.» и заметил на погонах эмблему танковых войск, то чуть было не затанцевал от радости.

— Кого я вижу! — крикнул он так громко, что обратил на себя внимание старика садовника, поливавшего цветы на клумбе. — Ким! Ты ли это? Вот как тебя изобразил художник! Или ты и в самом деле стал таким кругленьким огурчиком?.. Дружище, где ж ты теперь обитаешь? В Германии? Все на гусеницах раскатываешь? А может, уже и в академию поступил? А? Да ты такой — ты все можешь… А меня потянуло домой, в станицу. А тут, если б ты только знал, сколько работы…

Так, стоя перед портретом друга, с которым служил в одной танковой роте, Сергей разговаривал с ним, как с живым, расспрашивал, рассказывал о себе, и казалось, друзья сейчас обнимутся, будут говорить, не переставая, до утра… Но Шатило слушал друга и молчал, только большие его глаза смеялись, точно говоря: «А что ж, поступлю и в академию…» Сергей в этом, конечно, не сомневался, ибо хорошо знал своего фронтового друга… Теперь же Сергея интересовал другой вопрос: кто же из Героев стоит в паре с Шатило? Щит был сделан так, что второй портрет находился по его другую сторону, и Сергей был почему-то уверен, что вторую половину щита украшает портрет не кого другого, как Сергея Тутаринова… «Вот это получается здорово! — подумал он. — Два фронтовых друга и в аллее стоят рядом… Интересно, кто это так умно расставил портреты? Сережа Тутаринов и Ким Шатило — два танкиста! Просто здорово!»

После этого Сергей уверенно заглянул на другую сторону щита и в недоумении остановился. На него смотрел худощавый юноша с тонкими бровями, лицом, похожим на девичье…

— Вот так так, — проговорил Сергей. — Это, конечно, не я…

Ему стало немного грустно, а отчего, он и сам не знал. Нет, он, конечно, знал, но совестно было себе в этом сознаться. Сергей прочитал на щите: «Гвардии младший лейтенант Величко». Постояв немного, он сказал: «Ну, а ты, Величко, где теперь и что поделываешь? — и пошел дальше. На последнем щите он прочитал: «Гвардии сержант Данильянц». Ничего не сказав гвардии сержанту, Сергей не спеша пошел к выходу.

Шагая по улице, Сергей размышлял о том, как он завтра будет говорить управляющему о цели своей поездки, как подробно изложит ему пятилетний план Усть-Невинской и как в конце концов получит наряды на строительный лес… Он так размечтался, что был совершенно уверен: стоит ему только подробно рассказать, что значит для станицы Усть-Невинской такой пятилетний план, как самый черствый человек поймет его, и все его просьбы будут удовлетворены легко и просто. От этих мыслей Сергей повеселел и, поддаваясь хорошему настроению, хотел было пойти в цветник, на Горячую Гору, но почувствовал, что здорово проголодался.

Было уже поздно. Давно наступил вечер и над городом зажглись огни. В ресторан Сергей не захотел идти. На тачанке у него лежал дорожный мешок, и в том мешке чего только не было: и огромная, как сито, паляныця хлеба, и кусок, килограмма на три, сала, и десятка два вареных яиц, и зажаренный в чугунке петух, величиной с доброго гусака, и венок зеленого лука, и свежие огурцы, и еще всякая всячина, которую Ниловна, заботясь о сыне, успела напихать в мешок под самую завязку…

Наступила ночь, все вокруг потонуло в темноте. Машук встал перед глазами уже не шатром, а полукруглой черной стеной, и Сергею казалось, что именно от этого небо в Пятигорске было значительно темнее и звезднее, чем в других южных городах…

А во дворе Дома колхозника было светло. Сергей подошел к тачанке. Лошади стояли тут же и жевали траву, но Дорофея возле них не было. Еще больше удивило и огорчило Сергея, когда он не нашел на тачанке не только Дорофея, но и мешка с харчами. «Странно, — подумал он. — Ни Дорофея, ни мешка с салом… Бросил коней и сбрую. Куда же он запропастился?» Сергей хотел было идти к дежурной, чтобы узнать, не знает ли она, куда ушел Дорофей, как из окна второго этажа послышался голос:

— Дядя Сергей, я тут!

— Да как ты туда забрался? — удивился Сергей, увидев в освещенном окне кудлатую голову Дорофея.

— И мешок с провизией со мной! Идите сюда!

Сергей вошел в комнату, залитую электрическим светом, уютную и чистенькую. Возле окон стояли две кровати, на столе цветы в кувшине.

— Когда вы ушли, а я снимал хомуты, — с достоинством пояснял Дорофей, — ко мне подсела та девушка, что в белом переднике. «Этот, говорит, которого ты привез, в самом деле Герой Советского Союза или мне только так померещилось?» — «Как же, говорю, могло вам такое померещиться? Ведь это все знают!» И давай я ей про вас рассказывать… После этого она обрадовалась и говорит: «Пойдем, Дорофей, со мной!» Сперва я немного даже испугался. Кто ж его знает, думаю, куда она меня приглашает… А она привела в эту комнату и говорит: «Вот вам, Дорофей, комната, две кровати — честь по чести, спите себе, как у себя дома». Ночевать я отказался, потому как у меня лошади, а она и говорит: сиди тут и жди, пока вы придете… Вот я и сижу. А мешок перенес сюда для сохранности, а то во дворе я заметил бродячую собаку…

— Что ж, комната хороша! — сказал Сергей, присаживаясь к столу. — Только нехорошо, Дорофей, когда так смотрят на человека. Вот приехал бы ты один, без меня, и тебе бы не дали этой комнаты.

— И правильно! Вам требуется уважение.

— Ничего ты не понимаешь. С уважением нужно относиться ко всем, кто останавливается в этом доме. Ну, развязывай мешок. Малость закусим, да и на боковую. Вот и тебе кровать. Спал когда-нибудь в гостинице? Не приходилось? Ну, теперь поспишь…

— Заманчиво, слов нет, — согласился Дорофей, — но я все ж таки пойду к лошадям… А повечерять можно.

Когда кончился ужин, Сергей спросил:

— Дорофей, ну, как город? Нравится тебе?

Дорофей убирал со стола.

— Это вы меня пытаете?

— Да.

— Сказать так, что город ничего себе, жить в нем можно, а только мне он вовсе не нравится.

— Почему?

— Неудобство… Травы негде накосить… Кругом одни камни, а чем завтра буду кормить коней — не знаю.

— Да, причина важная, — согласился Сергей. — А ты поезжай за Машук. Там травы много.

— А можно туда ездить?

Сергей кивнул головой. Дорофей убрал со стола и ушел к лошадям. Сергей разделся и лег в постель. Только теперь он почувствовал усталость во всем теле. Белье было и чистое и прохладное. Закрывая глаза, Сергей снова подумал, что люди в этом Доме колхозника в самом деле очень хорошие, особенно эта дежурная, такая славная девушка…

Часов в семь утра его разбудил Дорофей. Он пришел сказать, что собирается ехать за Машук косить траву, но не знает дороги. Выспался он хорошо, и настроение было у него превосходное. Умылся и стал одеваться. Дорофей стоял тут же и внимательно смотрел, как Сергей прикалывал к груди Золотую Звезду и орденские ленточки.

— А чего ж вы ордена не вешаете? — спросил он. — Эти полосочки, как я вижу, не дают такой красивости… А когда вы навешаете ордена и медали, то вам в них и красивее и как-то даже очень наглядно.

— Говоришь, что красивее и как-то даже очень наглядно? — спросил Сергей и тут же вспомнил суровую секретаря-машинистку, перед которой, конечно, на этот раз лучше всего появиться во всем блеске. — Пожалуй, ты, Дорофей, прав. Надену я ордена. А ну, доставай чемодан.

Дорофей вынул из-под кровати чемодан и, довольный тем, что его совет принят, пошел запрягать лошадей. А Сергей, украсив свою рубашку семью орденами и девятью медалями, висевшими и на правой и на левой стороне груди, вышел в коридор. Тут его встретила девушка в белом переднике, румяная, взволнованная. Увидев Сергея, она остановилась и трудно было понять, что выражало в эту минуту ее лицо: испуг, радость или удивление… Сергей подошел к ней, поздравил с добрым утром и поблагодарил за номер. Девушка окончательно растерялась и не знала, что сказать…

— Ой, какой же вы обманщик! — тихо проговорила она, боясь взглянуть на Сергея.

— Говорите, я обманщик? — спросил Сергей. — А мне кажется, что именно вы обманщица… Это что же за порядки в вашем Доме колхозника? Для меня у вас все есть: и приличный номер, и чистенькая постель, и занавески, и даже цветы, а для других ничего этого нет. Разве это справедливо? Вот заехал бы к вам колхозник, и вы бы заставили его спать на дворе, а если б и положили на койку, то это была бы не такая койка, как та, на которой я спал… Эх ты, обманщица!

У девушки не нашлось ответа, и она быстро переменила тему разговора, спросив у Сергея, смотрел ли он вчера спектакль местной оперетты. Сергей сказал, что собирается посмотреть сегодня, но что не знает дороги в театр и не свободна ли, случаем, от дежурства его новая знакомая. В это время подкатил на тачанке Дорофей… Сергей поехал с ним на Комсомольскую поляну. Там они накосили травы и вскоре вернулись. Сергей посмотрел на часы и поспешил в Н-скую контору.

Особняк, похожий на виллу, был залит солнцем. Сквозь заросли сада лучи не проникали в прохладные комнаты нижнего этажа, где давно уже шли обычные будничные занятия. Сергей вошел в приемную. Знакомая ему секретарь-машинистка была на этот раз не в нежно-сиреневом платье, а в костюмчике какого-то не то кофейного, не то темно-кремового цвета. Она склонилась над книгой, в которую записывались посетители, и смотрела в нее так внимательно, точно перед ней лежал увлекательный роман приключенческого жанра. Свою ловко причесанную голову она не подымала, кто перед ней стоял — не видела, но, когда к ней подходил новый посетитель, она угадывала о его приближении по звуку шагов и, не отрываясь от книги, говорила:

— Ваша очередь одиннадцатая… Фамилия, имя и отчество?

— Тутаринов Сергей Тимофеевич.

— Откуда и по какому делу?

— Из станицы Усть-Невинской… По поводу леса.

Видимо, название станицы и слова «по поводу леса» не были для нее пустым звуком. Она тотчас бросила писать и посмотрела на посетителя — посмотрела и встала, молча глядя на Сергея… Эта немая сцена длилась всего несколько секунд, но зато была настолько сильна по своей выразительности, в ней было столько проявлено душевных чувств и взволнованности, что передать эту сцену словами автору не под силу…

— Вы, кажется, и вчера были?

— Да…

Она покраснела и хотя не очень сильно, но так, что душевное ее волнение было вполне заметно. Извинилась, улыбнулась и сказала:

— Ваша очередь не одиннадцатая, а первая.

— Почему же первая? — спросил Сергей.

— А потому она и первая, что… первая…

Она принесла из соседней комнаты стул и попросила Сергея сесть. Он неохотно принял приглашение и молча опустился на стул. Спустя некоторое время через приемную, ни на кого не глядя, в кабинет прошел солидный мужчина с портфелем, и секретарь-машинистка поспешила следом за ним проводить в кабинет и нашего героя…

Сергей остановился у стола, покрытого темным лаком, и невольно обратил внимание на чернильный прибор, сделанный наподобие пней, оставшихся после порубки леса. За столом сидел управляющий — человек немолодой, с высокими висками и с чуть приметной сединой в гладко зачесанных волосах.

— Прошу, садитесь, — сказал он приятным голосом, любезно глядя на Сергея. — Я вас слушаю.

Сергей сел и начал рассказывать, и кто он, и откуда, и по какому делу приехал на Кавказские Минеральные Воды.

Управляющий, скрестив на груди сильные руки, слушал молча, лишь изредка вставляя какое-нибудь отвлеченное замечание, вроде: «Так, так… Интересно… А! Вот оно как!» Когда же Сергей перечислил все объекты строительства и сообщил, какое количество потребуется лесоматериала, управляющий встал и некоторое время слушал стоя, затем начал прохаживаться по кабинету.

— Кончили? — спросил он, когда Сергей умолк.

— Да… Но я изложил лишь в общих чертах.

— Понимаю… Да, так вот что я вам скажу. — Он не сел за стол, а продолжал ходить по кабинету. — Вот что я вам скажу, дорогой товарищ: хоть и в общих чертах, но излагали вы свою мысль правильно и очень хорошо, даже не то что очень хорошо, а просто красиво! Я бы сказал: красочно! У вас получилась, как это говорят писатели, настоящая художественная проза… Говорили вы взволнованно, и это меня очень обрадовало…

Сергей облегченно вздохнул и подумал: «Обрадовался… Значит, поддержит… Видать, человек понимает…»

— Как это вы сказали в одном месте: «Величественная панорама послевоенного строительства колхозной станицы…» Это место мне очень понравилось… И что особенно приятно было слышать и сознавать, так это то, что вот такое смелое — да, да! Я не боюсь этого слова! — он энергично взмахнул рукой, — именно смелое начинание и исходит не из каких-нибудь канцелярских дебрей, а от вчерашних фронтовиков! И вот, когда я слушал вас, в голову невольно приходила мысль: почему мы так плохо популяризируем трудовой опыт бывших фронтовиков? Почему в нашей печати нет подробных рассказов о том, как вчерашние воины стали активными строителями? Иногда читаешь передовицу нашей городской газеты на тему об участии демобилизованных товарищей в мирном строительстве, и что же видишь в этой передовице? Одни рассуждения и очень мало интересных фактов. А ведь вот он, живой факт, стоит передо мной, да еще и какой факт! Говоря образно, герой фронта стал созидателем! Вот где лежит закон диалектики! Фронтовик пришел домой, и по его почину составляется пятилетний план станицы… Казачья станица имеет свой пятилетний план! Да тут, если подойти к этому факту с политической точки зрения и сделать соответствующий вывод…

«Что-то мне эти рассуждения не нравятся, — подумал Сергей, терпеливо слушая управляющего. — Ну и говорил бы конкретно, практически… Нужно шестнадцать вагонов леса — вот об этом и надо вести речь… А он развел теорию…»

Сергею не трудно было понять, что управляющий Н-ской конторой был человек разговорчивый, любивший, не в пример другим, не минутный разговор со своими посетителями, а, так сказать, затянувшуюся беседу. По складу своего характера он был из числа тех хозяйственных руководителей, которые считают: если они разговаривают с посетителями подолгу, то тем самым показывают, что не зря же они занимают такие ответственные должности…

Таков был и наш управляющий. Начав свой разговор с похвалы фронтовикам, он перешел к международному положению, бегло коснулся и последнего выступления Черчилля, и Парижского заседания четырех министров, и даже не забыл упомянуть о промелькнувшем в печати сообщении об испытании атомной бомбы в районе атолла Бикини… Сергей слушал, слушал, а потом, набравшись смелости, спросил:

— А как же все-таки насчет моей просьбы?

— Ах да!.. Видите ли, все это делается не так просто… Но ничего, я помогу вам добрым советом. Поезжайте в Ставрополь. Это же очень просто: сел в самолет и через сорок минут в Ставрополе… Да, в крайплане вам утвердят объекты строительства, дадут наряды, и тогда уже милости просим к нам…

Управляющий говорил убедительно, и Сергей ему поверил. Но обидно было, что столько потеряно времени. «И надо же мне было послушать этого Емницкого, — думал он, выходя из кабинета. — Ну, ничего, полечу и в Ставрополь. Там я сразу все и сделаю. Там можно будет заодно и строительные объекты, и весь пятилетний план станицы утвердить и получить наряды…»

День был знойный. Сергей вошел в комнату гостиницы, облегченно вздохнул и лег на кровать. Он думал о поездке в Ставрополь и мысленно ругал Рубцова-Емницкого. «Ну, какой же я дурак! И послушался ж этого… для ясности… Сколько дней потеряно…»

Вошел Дорофей. Молча постоял возле кровати. Кашлянул.

— Дядя Сергей, — сказал он, тронув Сергея за плечо, — а та девушка, что в белом переднике, вас спрашивала.

— А! Дорофей, дружище! — сказал Сергей, вставая. — Не беда, что она меня спрашивала… Вот что, Дорофей! Завтра ты поедешь домой. Отвезешь Савве письмо.

— А вы как же? Тут остаетесь?

— Нет. Я полечу в Ставрополь.

— И чего ж вам летать? Летать, как я полагаю, страшно. Лучше поедемте на тачанке. Дорогу я хорошо знаю.

— Далеко. Долго будем ехать, а мне надо быстро. — Сергей задумался. — Завтра подвезешь меня на аэродром. Готовься, выедем на зорьке… А теперь пойди и позови дежурную. Надо с нею расплатиться.

Дорофей непонимающе посмотрел на Сергея, но ни о чем не стал спрашивать и пошел звать дежурную.

 

Глава XV

На сером поле стояли, готовые к вылету, четыре авиалимузина типа «У-2». Не прошло и десяти минут, как Сергей сидел в самолете. Напротив него, спиной к пилоту, уселся полный мужчина в белой рубашке, с кожаным портфелем, лежавшим у него на коленях. Самолет еще не успел оторваться от земли, а попутчик Сергея уже склонил набок голову и в сладкой дремоте закрыл глаза, — видимо, ему не первый раз приходилось летать по этой трассе… Под крылом проплывали кустарники, стога сена, пасущиеся коровы, телеграфные столбы, — самолет медленно взбирался по невидимой горе все выше и выше. Степь была залита мягким светом утренних лучей. Открылась взору прикумская пойма. Рисунок Кумы, с желтыми глиняными берегами, имел причудливые изгибы. Проходя село, эта тихая степная река выделывает и кренделя и петли — то потечет в одну, то в другую сторону, то изобразит колесо, то бублик, а то, как бы себе на удивление, начертит огромный вопросительный знак и только тогда уже выйдет за село, в степь… А в степи простор, и тут Кума дает себе волю и начинает писать такие восьмерки, такие узлы и петли, что рябит в глазах, когда на нее долго смотришь с высоты. В пойме Кумы серебром отсвечивали виноградники, темными полянами рисовались сады и лежали села — одно длиннее другого, с белыми хатами, сверху похожими на ульи…

Сергей посмотрел на юг. Там, совсем близко, из-за зеленых гор выступал Кавказский хребет, не белый, а синевато-розовый. Он изогнулся как бы перевернутой подковой, и в середине ее в виде шипа возвышался Эльбрус с искрящимися шапками своих вершин. Сергей еще раз взглянул на Пятигорск. Лучи солнца, только что показавшиеся из-за горы, залили всю низменность красным светом, и белые дома, и крыши, и окна так ослепительно блестели, что издали трудно было понять — город ли это, или у подошвы Машука раскинулась необыкновенного размера оранжерея под одной стеклянной крышей… Вершины Пятигорья были охвачены синей дымкой и приобрели как бы приплюснутую форму. Бештау тоже словно прижалась к земле, раскинув свои большие и малые отроги; она постепенно темнела и темнела, а потом и совсем скрылась из глаз…

А впереди расстилалась ставропольская степь в радуге летних красок, с зеркалами озер и прудов, и Сергей долго, как зачарованный, смотрел на плывущую под ним равнину, — смотрел, смотрел, а потом махнул рукой и сказал: «Какая ж ты широкая!» Простор, и какой простор уходил к горизонту!.. Степь и степь вокруг… Как же описать тебя всю сразу, со всеми твоими цветами, какие только рассыпались по тебе, со всеми твоими посевами, какие уже созрели и какие еще зреют, с холмами и водоемами, с садами и лесами?

В степи властвовала страда с ее палящим зноем. Сергею казалось, что вся степь была охвачена движением. Села и хутора опустели и приутихли — все живое переселилось на станы и на тока, к тракторам и комбайнам. Поля стали многолюдны: там машут крыльями лобогрейки, в которые впряжены то четверка коней, то пара добрых волов; видны погонычи, сидящие либо в седле, либо на ярме; там покажется одноконная бедарка с ящиком сверху, похожим на гнездо, а в том гнезде сидит либо бригадир тракторной бригады, либо участковый агроном; там растянулся по степи, ровной стежкой обоз бычьих упряжек — в бричках-бестарках бронзой отсвечивает зерно, и сидят в этом зерне мальчуганы-возчики с белыми, выгоревшими на солнце головами; там снуют взад и вперед грузовики, подняв такую непроницаемую гряду пыли, что она похожа на дымовую завесу, под прикрытием которой целая дивизия может идти в бой… Эх, шоферы, шоферы, знатные люди нашего века! Вот уж где вы вволю наиграетесь с ветром!

С воздуха хорошо видно, как движутся по пшенице комбайны. Тракторы, идущие впереди них цугом, напоминают степных жуков, волокущих свою ношу… Над соломотрясами подымается белая пыль, похожая на пар, у руля стоит штурвальный… Повсюду жнивье и жнивье, и только изредка заиграет на солнце сочное цветенье подсолнуха или ляжет то темная, как тень облака, кукуруза, то черный квадрат паров, похожий на отрез добротного сукна. А сколько же здесь дорог — и малые и большие, все они спустились, сплелись одна с другой. Ранней весной это были обычные, ничем не примечательные дороги, лежавшие по проселкам в траве и в бурьянах. Теперь же над ними закружилась пыль, и они расширились, ожили, и что ни дорога, то уже считай ее степным трактом… А какие села стоят на этих дорогах! Растянулись они по балкам, точно людям на удивление, и что ни название села, то кусочек самой поэзии: Нагут, Кынкыз, Курсавка, Суркуль.

Смотрит Сергей на запад далеко за эти села и диву дается: ведь вот же рядом и его родные места — белыми парусами красуются казачьи станицы Барсуки, Надзорная, Николаевская… Вдоль Барсуков, как лезвие, блестит Кубань в разливе… Да где ж в самом деле граница Кубани и Ставрополья? Нет такой границы, да, пожалуй, и не было. Раньше удобно было считать такой границей две горы — Стрежамент и Недреманную, стоящие стеной на пути Кубани в Ставрополье. Это они не пустили полноводную реку на ставропольские равнины и повернули ее на Армавир. Теперь и эта несправедливость устранена: на Кубани, вблизи Невинномысска, встала стена, более грозная, нежели Стрежамент и Недреманная, — поднялась над водой белая гранитная плотина, а от этой плотины вырвался на простор, в степь, канал, и прошел он сквозь толщу Недреманной, и Кубань прорвалась на Ставрополье…

Сергей любовался то отарой овец на зеленом склоне, то конским табуном, идущим к водопою, и не заметил, как на горизонте показалось что-то белое — не то полотно, растянутое для сушки длинными полосами, не то стая гусей, слетевшая на пригорок… Когда же самолет подлетел ближе, Сергей увидел не полотно, и не гусей, а белые дома; они потянулись вдоль улиц, разбежались во все стороны, утопая в пышных кустах зелени, стройных рядах тополей… Это и был Ставрополь.

Летчик сделал круг, как бы желая показать своим пассажирам весь Ставрополь, чтобы под крыльями проплыли и базары, запруженные людьми, и просторная площадь, и главные проспекты с зелеными бульварами, и окраины с широкими улицами. Над центром города летчик даже помахал крылом… Приземлился он так спокойно, что даже не потревожил спавшего пассажира.

Сергей тронул своего спутника за плечо и сказал:

— Подымайтесь.

— Уже приехали? — огорчился пассажир, протирая ладонью глаза. — А я, кажется, немного вздремнул. — Он энергично закинул правую ногу за борт и легко спрыгнул на землю.

— Как думаете добираться в город? — спросил он. — До центра километров шесть наберется.

— Об этом я еще не подумал, — ответил Сергей. — В крайнем случае можно и пешком.

— Зачем же пешком? Поедемте со мной. Я сейчас вызову машину.

Он пошел в диспетчерскую звонить по телефону, а Сергей лег на траву вверх лицом, и глаза его, увидев синеву неба, сами закрылись. Почему-то он вспомнил Рубцова-Емницкого и тут же мысленно перенесся снова в Пятигорск. Неслышно к нему подошел его спутник. Он тоже прилег на траву и сказал, что машина вышла из гаража, затем вынул из портфеля сверток и предложил Сергею отведать пирога с рисом и яйцами.

— Жена в дорогу завернула, — сказал он. — Работаю я в Ставрополе, а живу-то в Пятигорске — хорошенькое удобство… Вернее, семья моя там живет…

Они ели пирог и разговаривали, и Сергей узнал, что его случайный спутник — руководящий работник края, что он считает себя старожилом Ставрополя, но что его жена живет в Пятигорске.

— Никак не хочет уезжать с Кавминвод, — пожаловался он. — Просто беда!

Сергей тоже рассказал о себе: и кто он, и откуда, и как попал в Пятигорск; говорил о пятилетнем плане станицы Усть-Невинской и о цели своей поездки в Ставрополь.

— Я готов тебе помочь. — Он перешел на «ты». — Да, так вот ты меня послушай. Завтра приходи прямо ко мне. Сегодня день, можно считать, загубленный, а завтра прямо с утра являйся, и я тебе помогу. На всякий случай запиши мои телефоны. Запиши все три… Зачем три? Техническое удобство… Один занят — звони по другому… Звони и спрашивай Николая Николаевича. Это я и буду… Значит, я буду ждать… А вот и моя машина.

На желтом пригорке показалась черная «эмка».

— Тебе куда? — обратился Николай Николаевич к Сергею уже как к другу. — В гостиницу? И чудесно! Сейчас мы подкатим и к гостинице!

Сергей сел в машину, обрадованный таким неожиданным и приятным знакомством.

 

Глава XVI

Сергей умылся, причесался перед зеркалом и вышел из гостиницы. Его радовало и то, что он так быстро долетел на самолете, и то, что познакомился с Николаем Николаевичем, и то, наконец, что в гостинице оказался свободный номер, — словом, было приятно сознавать, что с самого начала поездки в Ставрополь ему во всем сопутствует удача.

С особенным удовольствием он прошелся по теневой стороне бульвара, не спеша выпил кружку пива, купил приличную порцию мороженого себе и какому-то мальчику, вертевшемуся у киоска. Затем поднялся на Комсомольскую горку, на гребне которой возвышался в виде вздыбленных танков памятник генералу Апанасенко, сооруженный из светло-серого известняка. Здесь была самая высокая точка, поднявшаяся над Ставрополем, и Сергей, увидев террасы улиц, в недоумении остановился…

Перед ним лежал не обычный город, а столица степного края со своим особым, неповторимым колоритом, с широкими, как и сама степь, проспектами и улицами. Белые дома в садах, и чем дальше от центра, тем зелень садов становилась сочнее, — там она совсем скрывала строения и сливалась с красками поля… Чудесная панорама лежала на многие версты, — все перед вами как на ладони! Сюда, к Ставрополю, идут все степные дороги и тракты, скрещиваются и снова разбегаются во все стороны, а белый город, как сторожевой маяк, стоит на высоком плато, и у ног его — куда ни посмотришь — стелется холмистая степь…

Увиденное так взволновало Сергея, что он невольно опустился на траву и просидел, наверное, более часа, мечтательно глядя вдаль. Становилось знойно. От яркого света болели глаза. Сергей все смотрел и смотрел, и теперь город, укрытый дымкой, казался ему белой птицей, плывущей по синему простору… Ставропольская степь! Вот ты какая! Протянулась от горизонта к горизонту, и не видно ни начала, ни конца! И хороша же ты, степь, и есть у тебя прекрасное место, откуда люди любуются тобой, и над твоими равнинами вот уже второе столетие летит эта белая птица. А что, если бы ее не было? В самом деле, что сталось бы с тобой, если бы на твоей возвышенности не вырос Ставрополь, раскинув свои кварталы от Пелагиады и до Татарки? Тогда и вид твой был бы мрачен, и сеть дорог позаростала бы травой. И если бы не было города, то кому нужны были бы те дороги? Куда, в какую сторону пошли бы скрипучие обозы, колонны машин, груженные зерном, шерстью, кожей, если бы не маячил впереди белый город… И потянулись бы они если не к Невинке, то к Армавиру. Теперь же дороги прямые и людные, и каждая подвода или автомашина, днем ли, ночью ли, не собьется с пути, идет смело: наверняка знает, что на пути — Ставрополь…

Сергей покинул Комсомольскую горку, когда солнце уже стояло в зените. Он спустился вниз и в каком-то переулке заметил вывеску «Чайная». Он направился к одноэтажному домику в надежде найти там стакан горячего чаю, булочку с маслом, искренне веря, что перед ним находилась в самом деле чайная, ибо в добавление к вывеске на двери был изображен чайник величиной с добрую бочку. Но, подойдя ближе, Сергей ощутил приятный запах шашлыка. «Забавно, — подумал он. — Я, кажется, ошибся дверями… Да оно и лучше, ибо я давно не ел настоящего кавказского шашлыка… Но почему же на дверях изображен чайник?» Сергей не успел подыскать ответ, как в дверях показалась рослая фигура в белом фартуке и с усами чернее смолы. Усач взял Сергея под руку и увел в чайную, говоря:

— Дорогой мой! Пожалуйста, заходи!

Прошло не более получаса, и Сергей вышел из чайной несколько навеселе… Затем он до конца дня гулял по бульварам, заходил в городской парк. И, странное дело, где бы он ни ходил, о чем бы ни думал, а степь так и стояла перед глазами. Только когда стемнело и с ложбин потянуло прохладой и запахом скошенного хлеба, степь утонула во мраке, и Сергей забыл о ней.

В десятом часу он вернулся в гостиницу, разделся, погасил свет и лег. В открытое окно была видна необыкновенной величины луна на чистом небе, а под луной — опять степь, только уже не в яркой, а в бледной ночной окраске… Сергей закрыл глаза, хотел подумать о завтрашнем разговоре с Николаем Николаевичем, а в воображении стояли то степь, то город с широкими террасами улиц, сады, бульвары… Когда же уснул, то и во сне видел город, плывущий над степью наподобие большой белой птицы.

Проснулся Сергей рано и, подойдя к раскрытому окну, снова увидел все ту же необозримую степь, свежую, в серебре росы. А когда взошло солнце, Сергей гулял по базару, и в руках у него были завернутые в газету булочки… Надобно сказать, что он с детства любил сметану, а поэтому, подойдя к базару, мог бы с закрытыми глазами разыскать молочный ряд. Известно, что на Кавказе нет такого базара, где бы не было своего молочного ряда. Пусть это будет самый крохотный базарчик, живущий, как правило, только на восходе солнца, а молоко там все равно есть и стоит оно особняком, на самом видном месте. А на ставропольском базаре, шумном и людном, молочные продукты занимают не один ряд, а несколько. В этих рядах имеется молоко во всех видах и формах — от сметаны и ряжанки до пышного ноздреватого творога и сливок, — кажется, оно свезено сюда со всех ферм, какие только расположены вблизи города. Сметана стояла в глиняных махотках и горшках, прикрытых вышитыми рушниками, на которых, того и гляди, во всю мочь загорланят петухи… И какая же все-таки вкусная сметана в Ставрополе! Сергей только взял на язык и уже ощутил какую-то особенную сладость и какой-то необыкновенный аромат. Да, черт возьми, это была именно та сметана, которая, прежде чем попасть на базар, побывала в глубоком погребке, отстоялась в кувшинах, накрытых дощечками, — именно та сметана, которую собирают непременно деревянной ложкой и не более как по четыре-пять ложек из каждого кувшина. Съесть такой сметаны один стакан — значит только раздразнить себя… Сергей не стал этого делать. Он ласково посмотрел на молодую, белолицую молочницу, тут же, как бы невзначай, подморгнул ей и сказал:

— А ну, белолицая, повтори!

И белолицая охотно исполнила просьбу… После третьего повтора Сергей снова ласково посмотрел на смутившуюся молочницу, однако теперь уже не стал подмаргивать, а только поблагодарил, расплатился и пошел на прием к Николаю Николаевичу.

Сергей поднялся на третий этаж и вошел в небольшую и чистенькую комнату. За столом в окружении телефонов сидела девушка. Из кабинета вышел Николай Николаевич. Поздоровавшись, он обнял Сергея и повел по ковровой дорожке в свой просторный кабинет.

— Итак, мы можем приступить к делу, — сказал он. — Где твои наметки? Давай их сюда, посмотрим.

Он взял из рук Сергея тетрадку и стал читать. Лицо его, свежее, гладко выбритое, было задумчиво. Читая, он говорил:

— Так, так… Что ж, это идея! Все правильно…

— Превосходный план, — сказал он, кончив читать. — Все это мы размножим на пишущей машинке и дадим для ознакомления специалистам.

— А это не затянется? — спросил Сергей.

— Почему ж затянется? А ты и не спеши… Такие вещи быстро не делаются.

Николай Николаевич нажал беленькую, как клавиш баяна, кнопку, и в дверях появилась девушка-секретарь. Он попросил ее снести тетрадь в машинное бюро и снять восемь копий.

— Такое количество, я полагаю, вполне будет достаточно, — сказал он, обращаясь к Сергею.

Сергей утвердительно кивнул головой. Девушка вышла, а Николай Николаевич нажал вторую кнопку, уже не белую, а коричневую, и в кабинет через некоторое время вошел юноша в военном костюме, но без погон, с двумя полосками орденских ленточек. Это был инструктор. Николай Николаевич познакомил с ним Сергея и поручил сейчас же связаться по телефону со специалистами, направить им копии пятилетнего плана станицы Усть-Невинской… Пока Николай Николаевич пояснял инструктору, что и как надо сделать, Сергей думал о том, что тетрадка его, размноженная на машинке, пойдет гулять по всему городу, и когда к нему вернется — неизвестно. А Сергею не терпелось, хотелось кончить все дело если не сегодня, то уже непременно завтра… Кончив разговаривать с инструктором, Николай Николаевич успокоил Сергея.

— Завтра же, — сказал он, — мы получим ответы, и тогда никакой другой консультации не потребуется.

На следующий день Сергей снова поднялся на третий этаж. Николая Николаевича еще не было. Девушка-секретарь предложила Сергею сесть. Поджидая Николая Николаевича, они разговорились, и Сергей успел сказать что-то приятное о глазах своей собеседницы… Девушка сделала вид, что такой откровенный комплимент ее не обрадовал. После этого им приятно было сидеть и разговаривать. Сергей рассказывал о том о сем, потом спросил о достопримечательностях города, но ответа не услышал, так как в это время вошел Николай Николаевич.

Он пригласил Сергея в кабинет. Некоторое время они сидели молча. Лицо у Николая Николаевича было строгое, и он сказал, что придется подождать денька два… Оказалось, что специалисты еще не сообщили своего мнения.

Прошло два дня, и утром, когда Сергей снова вошел в кабинет Николая Николаевича, тот сообщил:

— Ну, Сергей Тимофеевич, все идет хорошо! Специалисты одобрили пятилетний план Усть-Невинской… К тому же есть и еще одна важная новость…

— Какая? — вырвалось у Сергея.

— А вот какая… — Николай Николаевич не смог сдержать улыбку. — Твой план я также послал нашему депутату Верховного Совета Бойченко Андрею Петровичу. Вчера вечером я у него был. Он ознакомился и очень одобряет… Просил тебя зайти для беседы…

Прием у депутата был назначен на утро следующего дня.

 

Глава XVII

Весь день Сергея беспокоили мысли о предстоящей встрече с Андреем Петровичем Бойченко. Он подготовил пространную речь, точно ему предстояло выступать с докладом о пятилетнем плане перед огромной аудиторией. Ему казалось, что Бойченко, выслушав такое подробное сообщение, скажет:

«Не много ли просите, товарищ Тутаринов?» — «Да как же много? Очень даже немного. Посмотрите план. Это же только то, что крайне необходимо…» — «План ваш я видел и читал… Но кто же это проставил такие непомерно большие цифры? Шестнадцать вагонов строительного леса? И это только для одной станицы? Многовато… А нельзя ли весь ваш план сократить и заново пересоставить? Может быть, пока обойдетесь без электростанции и кинотеатра?» — «Никак нельзя, — возразит Сергей. — Как же без электростанции? Да и кинотеатр крайне нужен…» — «Но нельзя же строить все сразу. Впереди пятилеток еще много…»

Мысленно Сергей стал доказывать, что сократить количество строительных объектов никак нельзя, что Усть-Невинская больше других станиц пострадала от фашистской оккупации, что у усть-невинских колхозов есть средства, есть рабочая сила…

«А разве в других станицах нет ни средств, ни рабочей силы?» — скажет депутат. «Вы говорите, что все это есть и в других станицах… Да, правильно, есть! Но вы не забывайте, что у нас, кроме материальных возможностей и рабочей силы, есть еще и горячее желание строить. Вот я и приехал к вам, и вы должны нас поддержать…»

После таких доводов Сергей был уверен, что депутат не сможет ему возражать… Однако разговор начался совсем не так, как предполагал Сергей. Бойченко поднялся из-за стола, протянул Сергею руку и пригласил сесть. Он был высок, строен, и темно-серый костюм на нем сидел как-то особенно красиво. Взгляд его темных глаз показался Сергею и строгим и несколько даже суровым. Гладко выбритое лицо было еще молодым, но голова уже изрядно была тронута сединой.

— Ну, рассказывай, как ты там с Хохлаковым поссорился? — спросил Бойченко, и его глаза повеселели.

— Уже приезжал жаловаться?

— Нет. Был у меня Кондратьев…

— Я это не считаю ссорой. Меня Федор Лукич, если хотите знать, и удивляет и злит. Нельзя же так смотреть на жизнь… Вот как было дело…

— Не надо, — перебил Бойченко. — Кондратьев мне подробно рассказывал. И ты не волнуйся. Федора Лукича я знаю, и Кондратьеву я уже сказал, что устьневинцев поддержим… Вот сейчас мы вместе и рассмотрим ваш план. Подсаживайся поближе…

Сергей пододвинул стул. Бойченко раскрыл папку. В кабинете почему-то сделалось душно, Сергей вспотел, чувствуя, как теплые и твердые капельки одна за другой катятся по спине, и ему казалось, что даже в танке, в самый сильный зной ему не было так жарко.

— По трем колхозам вы запланировали разный урожай зерновых. Разве земля у вас не одинаковая?

— Я поясню. — Сергей торопливо вытер платком мокрое, раскрасневшееся лицо и склонился над столом. — Земля одинаковая. Но вы взгляните на эти цифры. Колхоз имени Буденного уже в этом году соберет пшеницы по тридцать центнеров с гектара, а имени Ворошилова и Кочубея — восемь — десять, не больше. Так что за буденновцами угнаться трудно. А председатель этого колхоза Стефан Петрович Рагулин, самонравный старик, недолюбливает за это своих соседей и особенно Артамашова — председателя ворошиловского колхоза. Когда он узнал, что и ворошиловцы и кочубеевцы планируют на третий год пятилетки двадцать пять центнеров зерновых, то себе записал сорок, и на общем собрании колхоза эта цифра была принята единогласно… Сорок центнеров — это, конечно, много, и буденновцам придется очень трудно, но я знаю, что Рагулин этим хочет доказать Артамашову, как надо бороться за урожай…

— А сумеет ли доказать?

— Если ему помочь, — сумеет, — уверенно ответил Сергей. — Вы не знаете Рагулина? Настойчивый, и если что задумал, то своего добьется.

— Значит, надо ему всячески помогать, — сказал Бойченко. — Взять такое количество зерна с гектара — это похвально и стоит того, чтобы над этим потрудиться.

Затем он подробно расспросил Сергея о плане развития животноводства, обратив особое внимание на коневодческую ферму колхоза имени Ворошилова, где предполагалась постройка трех конюшен и ветеринарной лечебницы.

— А почему одной этой ферме такое преимущество?

— За эти конюшни была настоящая борьба, — сказал Сергей. — Иван Атаманов, заведующий этой фермой, настоял на своем, и с ним пришлось согласиться. Если бы вы знали этого Атаманова! Врожденный конник: в Отечественную войну служил в Плиевской кавалерии, награжден шестью боевыми орденами. За дело берется горячо, ну и не удовлетворить его просьбу мы не могли… Дальше идет поголовье свиней и овец. Тут никаких особых споров не было. Все колхозы идут одинаково…

После этого были рассмотрены сады, виноградники, пчеловодство, птицеводческие фермы, огородничество. Бойченко обвел кружком цифру, которая обозначала количество гусей к концу пятилетнего плана.

— Значит, решили острова заселить гусями? — спросил он. — Да, птица эта веселая…

Когда дошли до главных объектов строительства, записанных на отдельном листе, Бойченко задумался и долго сидел молча. Это молчание показалось Сергею необыкновенно длинным, и от этого ему стало еще жарче.

— Хорошо, — сказал Бойченко, — план мы одобрим и примем специальное постановление бюро крайкома, чтобы и другие станицы и села последовали вашему примеру… Но я должен тебя предупредить…

Бойченко снова задумался, а Сергей облегченно вздохнул и почувствовал, как в раскрытые окна повеяло прохладой.

— Да, должен предупредить, ибо составить и утвердить пятилетний план — тоже, конечно, важно, но это только начало, первые шаги. Выполнить его — вот главная задача, и, чтобы успешно ее решить, придется приложить немало сил, старания и самоотверженного труда. Об этом тебе, Сергей Тимофеевич, не надо забывать. — Бойченко внимательно посмотрел на Сергея, точно впервые его увидел. — Вот ты — человек военный и легко поймешь меня, если я сошлюсь на такой пример… Будем условно считать Усть-Невинскую отдельным полком. Этот полк хорошо вооружен, в нем есть отличные старшие и младшие офицеры, есть опытные сержанты, есть, наконец, храбрые, хорошо обученные солдаты. К тому же за последние десять — пятнадцать лет полк выдержал не одно испытание, выиграл не одно сражение. И вот теперь в нем зародилась дерзкая идея — штурмом взять крепость противника и этим показать другим полкам, как надобно решать подобные задачи. В штабе разработали план операции, и надо сказать, что этот план смелый. Генерал такой план охотно одобрил и утвердил… Что необходимо делать дальше?

Бойченко снова посмотрел так внимательно, что Сергей невольно наклонил голову. Когда же он поднял ее, Бойченко лукаво улыбнулся, точно говорил: «Ага, вот видишь, ты и отворачиваешься, и молчишь, и не знаешь, что мне ответить».

— Знаю, — сказал Сергей. — Только я буду говорить о танковом подразделении…

— Все равно.

— Необходимо готовить людей и материальную часть. Это-то мне знакомо!

— Правильно! Именно теперь необходимо готовить людей и материальную часть. Люди будут решать исход сражения. О них и надо побеспокоиться. Важно, чтобы не только Иван Атаманов горячо брался за дело и отстаивал интересы своей фермы, а чтобы каждый бригадир, звеньевые — эти сержанты и старшины — знали бы и сами и могли бы рассказать своим колхозникам: как, и что они должны делать, борясь за выполнение пятилетнего плана. В полку есть политработники, агитаторы, коммунисты, комсомольцы — в Усть-Невинской они тоже есть. Пятилетний план станицы должен стать знаменем их партийной и политической работы. С Кондратьевым я на эту тему уже говорил, он вам поможет, но и с тебя не снимается ответственность. А как у нас обстоит дело с материальной частью? Все ли у нас хорошо? Нет, далеко не все. Чем будет подкреплено желание буденновцев взять сорок центнеров зерна с гектара? Об этом тоже необходимо подумать. Тут одного желания мало… А строительный материал? Хорошо, цемент и железо мы вам дадим из краевых фондов, а на большее не надейтесь. В частности, кирпич, саман. Значит, прежде всего необходимо ускорить ремонт кирпичного завода и наладить выделку самана. Без этого ни о каком строительстве и мечтать нечего. И чем покрывать здания? Соломой, камышом — это не годится. Значит, надо уже теперь подумать о местном производстве черепицы. Найти станки, специалиста, а глина у вас, я знаю, есть отличная… А лес? На поступление леса извне рассчитывать нельзя. Единственный выход — изыскать лес на месте. А такая возможность есть. В горах, в Чубуксунском ущелье лежит готовый лес, который предназначался для военных целей, а теперь передан нам. Но этот лес можно только сплавлять по реке, иными средствами его оттуда не вывезешь.

— Чубуксунское ущелье? — переспросил Сергей. — Так я там уже был и видел лес… Дайте его нам, и мы сплавим.

— Дадим, — сказал Бойченко, — и дадим не шестнадцать вагонов, а сколько сумеете сплавить к усть-невинским берегам.

Беседа затянулась надолго, и когда они обо всем договорились, Бойченко поднялся, подошел к окну и посмотрел на степь, укрытую знойной дымкой.

— Когда выезжаешь домой? — спросил он.

— Я готов лететь хоть на крыльях! — сказал Сергей.

— Зачем же на крыльях? — Бойченко подошел к Сергею. — Я понимаю, у тебя выросли крылья. Это хорошо, но лететь на них не стоит. Поедешь на машине. Сейчас иди к Николаю Николаевичу. Я ему позвоню и скажу, что еще надо сделать, а в конце дня заходи ко мне. Я поеду в ваши края и подвезу тебя до Усть-Невинской.

Николай Николаевич встретил Сергея на пороге своего кабинета.

— Поздравляю! — сказал он весело. — Вот видишь, говорил я тебе, что все устроится прекрасно… Я вот еще позвоню кое-куда… Словом, как говорится, делу дан законный ход…

Николай Николаевич снял трубку и стал звонить в крайплан, в крайсельпроект, в крайзо, в крайснаб, в крайсельэлектро, потом какому-то Петру Спиридоновичу, а затем — Олегу Александровичу. Со всеми говорил коротко, точным и деловым языком, ссылался на указания Андрея Петровича Бойченко, требовал ответа не по телефону, а в письменной форме, и с точным указанием, когда и что будет сделано… Петру Спиридоновичу после непродолжительного разговора сказал:

— Ты меня обещаниями не корми, а на этой неделе посылай в район Усть-Невинской изыскательную партию.

Олегу Александровичу посоветовал:

— Все это, конечно, хорошо, но я советую тебе послать в Усть-Невинскую своего работника, да такого, чтобы сумел описать и показать…

Окончив телефонные переговоры, Николай Николаевич сказал:

— Вот теперь, Сергей Тимофеевич, ты можешь спокойно ехать в свою станицу. Указания даны, все будет сделано. Так что ты теперь на месте форсируй дело и меня держи в курсе всего, что вы там будете проворачивать. Да, чуть было не забыл! Сейчас же иди в крайснаб: получишь там разрешение на сплав леса… Там тебя ждут…

Сергей поблагодарил Николая Николаевича, и они распрощались, как добрые старые друзья.

 

Глава XVIII

К Андрею Петровичу Сергей пришел часа в четыре дня, управившись со всеми делами. Солнце хоть и клонилось к западу, но еще было высоко, и жара не спадала. Окна в кабинете были завешены шторами, но сильные лучи пробивались и сквозь темное полотно… Бойченко сидел за столом и что-то писал. Отложив недописанный лист, он пригласил Сергея сесть на диван и спросил, получено ли разрешение на сплав леса.

— На сплав тебе следует поехать самому, — сказал он, садясь возле Сергея. — Лучше всего, если за эту трудную работу возьмется молодежь. Организуйте молодежные бригады, поищите, возможно, в станице у вас найдутся старые, опытные сплавщики. Сплав леса по горной реке — дело не легкое, и браться за него надо с умом…

Сергей вспомнил Прохора Ненашева и сказал, что один такой специалист у них есть… После этого они закурили и разговаривали запросто, точно были знакомы давным-давно. Бойченко спрашивал, на каких фронтах Сергею довелось воевать. Сергей не умел рассказывать о войне, а особенно о себе. Ему казалось, что передать все то, что он чувствовал в бою, невозможно, и всякий раз, когда его спрашивали об этом, перед ним вставала картина танковой атаки на подступах к Кантемировке — большому селу в верховьях Дона… Так было и сейчас. Он коротко рассказал, как он одним из первых ворвался в расположение врага, как подбил самоходку, которая ползла на него с выводком бронетранспортеров, как вступил в поединок с немецкими танками и уничтожил бронезажигательными снарядами пять вражеских машин, вызвав в стане врага панику и замешательство… Но как он ни старался полнее передать картину боя, рассказ его получался обычным, и ему казалось, что никакого особого геройства он не проявил… Смущенно глядя на Бойченко, он сказал:

— Там у нас многие отличились… А потом, когда мы пошли на окружение сталинградской группировки немцев, бои были и пожарче…

Бойченко спросил, давно ли Сергей приехал домой, останется ли в станице, или уедет в город, чем думает заняться. На последний вопрос Сергей не знал, что ответить, и некоторое время сидел молча.

— Об этом я еще не подумал, — уклончиво ответил он. — Поживу у родных, а там видно будет. Мне же еще учиться надо.

— Подумать, конечно, можно, но не поздно ли будет? — сказал Бойченко. — В Рощенском районе ты — человек свой, депутат райсовета. И хорошо было бы уже сейчас обо всем договориться. План ваш мы утвердим, в станице завертятся большие дела, а тебе захочется уехать. Так что лучше бы заранее все и решить…

«Учиться ему, безусловно, нужно, — подумал Бойченко, — но хорошо было бы заменить им Хохлакова… Старый казак давно просится в отставку…» И тотчас, как бы боясь, что Сергей разгадает его мысли, перевел разговор на другую тему и, как бы между прочим, спросил, сколько Сергею лет.

— Я уже немолодой, — сказал Сергей. — Двадцать шестой год, подумаешь — и как-то самому не верится. На фронт уходил совсем юным, а теперь…

— А что ж теперь? — Бойченко удивленно сдвинул брови. — Самая завидная пора молодости… Ты родился в Усть-Невинской?

— Да, там я и школу окончил и в колхозе поработал… А потом уехал в институт… Из института в танковое училище попал…

— И вот ты снова вернулся в Усть-Невинскую… Скажи, какие недостатки в жизни станицы бросились тебе в глаза?

Такого вопроса Сергей не ждал и, не зная, что сказать, посмотрел на Бойченко.

— А почему вы меня об том спрашиваете?

— Потому, что всегда не бесполезно послушать критические замечания о недостатках, увиденных свежими глазами.

— Но вы и сами, как я думаю, знаете эти недостатки.

— А мне хочется выслушать твои замечания.

— Что ж, я скажу. — Сергей на минуту задумался. — Мало машин — вот в чем беда… На войне я имел дело с техникой первого класса, — что это за техника — пояснять вам не надо. За четыре года я привык к грохоту машин, я засыпал и просыпался под музыку моторов, и это стало таким привычным, обыденным… А на усть-невинских полях, да и в самой станице — тишина. Есть, конечно, тракторы, автомашины, но их очень мало…

— Если сравнить с нашими потребностями, то, безусловно, мало, — согласился Бойченко. — Но многие колхозы и МТС края уже в этом году получили машины, получат и еще. Не за горами то время, когда недостатка в них не будет…

— Или взять такой вопрос, как земля, — продолжал Сергей. — Тут я буду говорить конкретно — о колхозе имени Ворошилова. Членом этого колхоза состоит мой отец, а стало быть, и я… Но не в этом дело. Я уже говорил вам, что ворошиловцы в этом году получат урожай зерновых самое многое восемь центнеров… Это же позор! Земля у них загрязнена, порядка на полях нет. Но это еще не все. Общественная земля пошла по частным рукам с благословения председателя колхоза Артамашова. Землей пользуются колхозники сверх приусадебной нормы, вроде единоличников, землю сдают в аренду районным учреждениям и даже частным лицам. Артамашов или в самом деле дурак, или только прикидывается дурачком… То, что его землей пользуется всякий, кому не лень, Артамашов выдает за достижение, козыряя тем, что земли в колхозе много, почему, дескать, и не помочь нуждающимся… Видите, какая глупая теория.

— Интересно, — сказал Бойченко, угощая Сергея папиросой. — Так, так… Значит, чего проще? Земли много — разбазаривай направо и налево.

— Так получается, — Сергей раскурил папиросу. — Артамашов говорит: «Пусть колхозники обзаводятся единоличными посевами, в колхозе не уродит, у колхозников уродит», — это доподлинные его слова. Это у него называется «выходом из трудного положения» на случай неурожая… Меня это так возмутило, что я не утерпел и разругался с Артамашовым в первую же нашу встречу. И беда еще в том, что Артамашов числится на хорошем счету у районных работников. Не знаю, что о нем думает Кондратьев, — с ним я еще не говорил, — но Хохлаков отзывается хорошо. «Кто, говорит, ничего не делает, тот не ошибается». Да так можно оправдать любого преступника! А ведь тому же Хохлакову должно быть известно, что Артамашов разбазаривает не только землю, но и колхозные продукты, скот. Об этом мне рассказывал отец. Всякие друзья и приятели Артамашова тянут из колхоза и коров, и овец, и свиней, а колхозная кладовая превращена в какую-то кормушку для бездельников… И это называется ошибкой. А когда я стал говорить об этом Хохлакову, он глубокомысленно заявил: дескать, я — человек сугубо военный, у меня в голове шумит война, а потому и посмотрел я на артамашовские проделки глазами военного, то есть посмотрел неправильно, не так, как надо было смотреть… Вот какая чушь! Если такое положение существует и в других колхозах края, то, мне думается, тут нужны какие-то организационные меры…

— Это я себе запишу.

Бойченко подошел к столу и взял блокнот. Пока он писал, Сергей курил, о чем-то думая.

— Нет, мне кажется, что не во всех, — сказал Сергей, когда Бойченко снова сел на диван. — В той же Усть-Невинской есть колхоз имени Буденного… Я вам о нем говорил, помните, где председателем старик Рагулин… Там с землей наведен хозяйский порядок. Рагулин немало положил на это труда. И что ж вы думаете? Хозяйство заметно окрепло, у колхозников появилось совсем иное отношение к труду, к общественному добру, Рагулин объявил войну расточительству, бесхозяйственности, а его противники увидели в этом жадность и скупость самого Рагулина… Особенно это не понравилось Артамашову, за которым установилась слава щедрого и хлебосольного председателя… Правда, старик Рагулин далеко не щедр, но это, как я понимаю, очень хорошо для хозяина. — Сергей вспомнил свой разговор с Рагулиным и невольно усмехнулся. — Старик бережлив и не глуп, я с ним беседовал. Очень много интересного рассказал мне, но Хохлаков его недолюбливает… И урожай у Рагулина, я вам уже говорил, — такого урожая, я ручаюсь, во всем районе нет. — Сергей посмотрел на Бойченко, который что-то записывал, и продолжал: — А вот еще примеры из моих наблюдений… С Хохлаковым я объездил чуть не весь наш район и видел в одном колхозе посев пшеницы. Это было в Белой Мечети. Подъезжаем к одному участку — пшеница ростом выше пояса, густая, колос — в ладонь… Спрашиваем у председателя колхоза, чья пшеница. «Наша», — отвечает. Подъезжаем к соседнему участку — пшеница утонула в сорняках, колос жидкий, и стоит она, как сирота… «А это чья?» — «Тоже, говорит, наша…» — «Так почему ж такая разница?» Председатель спокойно объясняет: «Та, что рослая и колосистая, — семенная, а эта — обычная…» Оказывается, семенники в этом колхозе в большом почете, их умеют и правильно посеять, и вовремя прополоть, сюда и председатель частенько наведывается, и агроном наезжает… А посевы товарной пшеницы загубили, бросили осенью в землю, а потом о них забыли… А что, если бы, скажем, в танковом полку были бы в боевой готовности только те танки, которые предназначены для ведения разведки, а основные, ударные машины, которые решают исход сражения, находились бы в непригодном состоянии? Разве командование могло бы допустить такое положение? Нет, конечно… А почему же председатель колхоза мирится с тем, что основной, товарный хлеб никуда не годится и только семенники находятся в хорошем состоянии? И тот же Федор Лукич Хохлаков разъезжает по району, видит все это и только сокрушается: «Ах, черт возьми, урожай подводит!» Так почему же он подводит? Почему руководитель района не подумал, как поднять урожай товарной пшеницы до уровня урожая семенников?.. Мало, конечно, сокрушаться и качать головой. Урожай, как я понимаю, тоже надо завоевать…

Сергей говорил взволнованно, лицо его раскраснелось, и черные глаза загорелись живым блеском. Бойченко слушал внимательно, иногда что-то записывал или утвердительно кивал головой. «Надо непременно оставить его в районе… — думал он. — Старый кочубеевец пусть идет на отдых…»

Решив поговорить об этом с Сергеем в дороге, Бойченко встал и сказал:

— Сергей Тимофеевич, разговор наш мы еще продолжим. Теперь же время позднее, пойдем ко мне пообедаем, да и будем собираться к отъезду.

 

Глава XIX

Солнце уже опустилось к горизонту, когда темно-коричневый «зис» выехал за город и, мягко покачиваясь по неровному шоссе, помчался на Невинномысск. Бойченко и Сергей сидели сзади, и шофер, наблюдая за дорогой и поглядывая время от времени в зеркало, видел, как они оживленно разговаривали…

Впереди во все стороны расходились холмы. Перед глазами то вставало взгорье в ярком цветении трав, то бежали навстречу кустарники, то встречались степные хутора или кошары — две-три низенькие овчарни под камышовой крышей, круглая изгородь, домик чабанов и журавель над высоким срубом колодца.

— Если бы вы знали, — говорил Сергей, — как я жалею, что сразу не поехал в Ставрополь… Сколько времени потерял, а во всем виноват Рубцов-Емницкий.

— Лев Ильич? — с улыбкой спросил Бойченко.

— Разве вы его знаете?

— Ну, как же!

— Но вы не знаете, как я с ним познакомился и как потом попал в Пятигорск… Не успел я слезть с поезда, — тут Сергей вспомнил и дорогу вдоль пшеницы, и цветы по обочине, и огненно-красных быков, и Ирину в белой косынке, — как ко мне явился Рубцов-Емницкий, усадил в машину и тут же начал сватать меня к себе в заместители, и как сватать! С большими стараниями и настойчивостью… Мне было и неловко, и смешно, — посудите сами, какой из меня кооператор. Вначале я ничего не понимал, теперь же мне все ясно. Ему хотелось, чтобы моя военная слава ходила у него в заместителях и надежно защищала от возможных толчков и ударов…

— Ловкач!

Под колесами потрескивал гравий, мелкие камни взлетали из-под колес и со звоном ударялись о крылья машины. «Зис» выскочил на бугор, — и отсюда открылся вид на красивую, в лучах заката, кубанскую низменность. По взгорью белели станицы и хутора, багровым пламенем горели стекла окон, а в пойме реки, как чернь на серебре, лежал мелкий курчавый лес.

— Может быть, я в чем и не прав, — заговорил Сергей, — но мне о многом хочется вам сказать…

— Говори, говори, я охотно слушаю.

Я часто думаю о фронтовиках, которые вернулись в колхозы… Когда я ехал домой, в вагоне мне попалась книжка — названия ее я не помню. В ней рассказывалось о том, как фронтовики в промежутках между боями писали письмо в тыл своим друзьям и знакомым. Письмо получилось хорошее: написано от души, в нем много новых, интересных мыслей и деловых советов. Читая его, чувствуешь — тем, кто его писал, было и там, на войне, не безразлично, что делают и как живут люди далеко от фронта… Тогда наши войска только-только подходили к своим границам, война была в самом разгаре, и если бы мне в то время попалось это письмо, я охотно бы подписался под ним. Но теперь война победно завершена, и те, кто писал это письмо, уже дома. Значит, положение изменилось — не только давай дельные советы, но и сам не стой в стороне, а засучивай рукава!.. Я бы теперь так сказал: «Эй, фронтовики, а ну, кто там писал письма тыловикам, кто учил, как надо жить и работать! Подходите ближе, становитесь в первые ряды и покажите на живом примере, как это делается…» И когда я думаю, в чем же должны показать себя бывшие воины, то мне кажется, что именно им суждено стать вожаками, организаторами, если и не всем, то каждому десятому — а это немалая армия. Наступило время не только сеять и пахать землю, но и как можно шире внедрять технику в сельском хозяйстве, обучать колхозников умению управлять любой машиной, настойчиво прививать культуру в труде и в быту… Сама жизнь этого требует. В той же Усть-Невинской много молодежи. У каждого парня или девушки, как правило, семилетнее или десятилетнее образование. И если, скажем, мои родители, уже старики, живут по старинке и жизнью своей довольны, то молодежь жить по старинке не хочет… Она хочет убирать подсолнух не серпом и цепом, а комбайном, доить коров не руками, а механической дойкой. Молодежь часто бывает в городе и городскую культуру приносит в станицу. Поэтому и в станице она хочет иметь и свой театр, и библиотеку, и кино, и электрический свет. Не случайно, что, когда в пятилетний план было внесено строительство электростанции, об этом заговорила вся станица, а особенно молодежь. Они уже видят свою станицу не такой, какая она есть, а какой она будет… И я верю: если мы построим электростанцию, скажем, к весне будущего года, Усть-Невинскую уже в эту пятилетку нельзя будет узнать.

— Я тоже в это верю, — сказал Бойченко. — И я согласен со всем, о чем ты говоришь. Правильные, хорошие мысли… Но дело заключается не в одних только добрых желаниях…

— А я не только говорю…

— Правильно. Но тебе под силу и большее, нежели то, чем ты сейчас занимаешься. Ты вполне мог бы справиться с работой, скажем, председателя райисполкома. Говоря конкретно, мог бы заменить Федора Лукича Хохлакова.

— А Федор Лукич?

— Он давно просил подыскать ему смену. Старому казаку надо и отдохнуть и полечиться…

— С этой работой я не справлюсь, — твердо заявил Сергей. — Мне еще надо учиться. Ведь я же с первого курса ушел на фронт…

— Вот видишь, — с огорчением заговорил Бойченко, — смотреть на жизнь со стороны легко, а окунуться в нее с головой и тебе не хочется. После твоего ответа я не пойму, к кому же относятся слова: «Эй, фронтовики, засучивайте рукава!»

— И ко мне… И я, как вы видите, не сижу сложа руки, но учиться мне необходимо.

— Да, учиться каждому необходимо, — сказал Бойченко и умолк.

В просвете между двух гор лежала Усть-Невинская. Густо курились трубы, и на крыши, на сады, вместе с вечерними тенями, тонкой пеленой ложился сизый дымок.

Возле двора Тутариновых машина остановилась. Сергей поблагодарил Бойченко, просил зайти в дом.

— Тороплюсь, — сказал Бойченко, пожимая Сергею руку. — На обратном пути заеду. Ну, желаю успеха. А о том, что я тебе говорил, советую подумать.

— Хорошо, я подумаю.

Сергей постоял у калитки, подождал, пока машина выскочила на площадь и скрылась в сумерках, потом неторопливо вошел во двор.

Навстречу ему бежала Анфиса.

 

Глава XX

На глазах Анфисы блестели, слезы, и это поразило Сергея.

— Сестренка, что с тобой?

— И где ты так долго был?

— Да что случилось?

— Семен прислал сватов, а батя противится… — сквозь слезы говорила Анфиса.

— Семен? Вот оно что! Да ты не плачь, а расскажи толком.

Пробыв в поездке больше недели, Сергей даже и не предполагал, что в его отсутствие дома могут произойти такие важные события…

Случилось это в тот лунный вечер, когда Сергей гулял по бульварам Ставрополя. По станице, подымая пыль, прошло стадо, начинало смеркаться, хозяйки доили коров, а на пороге в доме Тутариновых неожиданно появилась бабка Параська, и не одна, а с дедом Евсеем. Ни Тимофей Ильич, ни тем более Ниловна не придали этому никакого значения: могло быть, что Параська и Евсей просто зашли проведать их. Хозяева любезно пригласили нежданных гостей в горницу и зажгли лампу, Евсей, высокий и сухой старик, с острыми и согнутыми, как у грузчика, плечами, молча снял шапку и перекрестился.

— Евсей Иванович, — приятным голосом заговорила Ниловна, — будьте ласка, садитесь, бога ради, на этот стульчик. А вам, Прасковья Ефимовна, вот эта табуреточка.

Евсей сел на стульчик, поставил между ног суковатую палку и сказал:

— Само собой.

После этого он сидел молча, только изредка поглядывая на жену. А Параська говорила и говорила, и не то что за двоих, а сразу за троих, — так и сыпала, так и сыпала словами, и ее речь текла такой удивительной скороговоркой, что записать ее не смогла бы даже самая опытная стенографистка.

Тимофей Ильич терпеливо слушал, задумчиво поглаживая усы, и никак не мог понять, к чему Параська заводит такой любезный разговор. Но как только словоохотливая старуха стала непомерно расхваливать своего квартиранта, рассказывая о его наградах, о скромности, о редком трудолюбии, Тимофей Ильич насторожился, догадавшись, по какому делу пришли к нему Евсей и Параська. Тимофей Ильич молча посмотрел на Ниловну тем проницательно строгим взглядом, который как бы говорил: «Ниловна, а погляди ты на нее… Сватать пришла».

— Прасковья Ефимовна, и вы, Евсей Иванович, — вежливо, как только мог, заговорил Тимофей Ильич. — И за каким бесом тратить лишние слова… По всему видно, что вы пришли сватать нашу дочку. Так чего же начали с обиняков да с подходов? Семен и такой и разэдакий, и так на него посмотри — хорош, и так взгляни — еще краше… А мы этого жениха и сами знаем, приехал он сюда с нашим сыном… Так что вы прямо и начинайте, что, мол, так и так, пришли к вам по такому-то делу…

— Само собой, — сказал Евсей.

— Ой, Тимофей Ильич, — обрадовалась Параська, — да ты настоящий угадчик! Но мы хотим по-старинному… Сперва без паляныци, а так, чтобы поговорить, вроде как бы разведка… Нельзя ж так сразу. Разговор должен быть деликатный, сперва разнюхать, расспросить.

— Стало быть — дипломатия? — спросил Тимофей Ильич и засмеялся.

— Само собой, — отозвался Евсей.

— А то как же, — поспешила ответить Параська. — Так было в старину. Обычай… Правильно я говорю, Евсей?

— Само собой.

— А завтра пожалуем и с паляныцей, да и потребуем рушники… Все, Тимофей Ильич, будем делать по-старинному, как заведено…

— А я так думаю, что и паляныця и рушники не потребуются, — сказал Тимофей Ильич. — Как ты скажешь, Ниловна?

— Спросить бы Анфису, — робко проговорила Ниловна. — Такое дело, что как его и сказать…

— Зачем же ее спрашивать? — Тимофей Ильич обратился к Параське:- Так ты, Прасковья Ефимовна, старинный обычай вспомнила. Хороший обычай, слов нет. А есть и другой, и ты его тоже знаешь…

— Какой же это еще обычай?

— А такой, что у Анфисы есть старший брат, и пока Сергей не женится, младшей сестре о замужестве и думать нечего… Да и молодая она у нас, сказать, еще не перестояла. — Тимофей Ильич забрал в жменю усы, подумал и сказал: — Так что лучше всего и тебе, Прасковья Ефимовна, и тебе, Евсей Иванович, идти домой, да и никому не говорить о нашей балачке…

— Само собой, — сказал Евсей, натягивая шапку.

Сват и сваха даже не подали виду, что такой прямой отказ их огорчил или обидел. Они еще с полчаса поговорили о том о сем, распрощались и только тогда вышли из хаты. А за воротами Параська дала волю своему негодованию и сказали Евсею, что на этом она не остановится; что раз дело начато, то его следует довести до конца, и если будет отказ, то пускай об этом узнает вся станица; что не позже как через неделю, когда старый Тутаринов успокоится, Параська возьмет себе в компаньоны не Евсея, а старика Назара — опытнейшего человека по сватовству и явится к Тимофею Ильичу уже не для разведки, а с паляныцей и не уйдет из хаты до тех пор, пока Анфиса, с благословения отца и матери, не разрежет ту паляныцю на две равные половины… Как всегда, Евсей слушал жену внимательно, а потом промолвил:

— Само собой.

Параська и Евсей подходили к своему дому на краю станицы, а в хате Тутариновых еще продолжался спор о том, кто же был прав: Тимофей Ильич, рассуждающий о жизни трезво и понимающий, как никто другой, что значит выдать дочь за парня, у которого нет ни кола ни двора, или же Ниловна со своей материнской мягкосердечностью… Ниловна всячески старалась уговорить Тимофея Ильича и склонить его на свою сторону и поэтому говорила о Семене так, как могла бы говорить разве что мать о своем горячо любимом сыне. По ее словам, Семен был и красивый, и умный, и трудолюбивый, и «характером смирный», и обходительный со старшими.

— А что он не здешний, — заключила она, — то в этом беда небольшая, — приживется в станице, да так никуда и не уедет.

Казалось, что ничего нельзя было возразить против этих доводов Ниловны, однако Тимофей Ильич не соглашался с нею, стоял на своем и доказывал совсем противоположное: Семен вовсе не красив, а так себе — белобрысенький парень, тогда как Анфиса — чернявая и лицом миловидная. И ничуть Семен не умный, ибо умный человек, по мнению Тимофея Ильича, никогда бы не стал так плохо отзываться об Усть-Невинской… Правда, в работе Семен горяч, — с этим Тимофей Ильич соглашался, но тут же добавлял, что «есть это одна видимость, и старается он до поры до времени…»

— Нет, Ниловна, — сказал он, — что там ты ни говори, а такой зять мне не по душе.

Ниловна молча смотрела на мужа, и ее маленькие добрые глаза наполнились слезами.

— А ты не плачь, — участливо заговорил Тимофей Ильич. — Чего прежде времени слезы проливать. Дело еще не решенное. Лучше позови Анфису. Мы у нее для интересу спросим, что она нам на это скажет.

На беду Анфисы в доме не оказалось. «Где ж ей быть в такую позднюю пору, как не с женихом?» — подумал Тимофей Ильич, и это его еще больше раздосадовало. Старик долго ворчал и теперь уже ругал не только Анфису, но и Сергея: и зачем он привез в станицу такого дружка, и где пропадает без вести вторую неделю, и что это за сын, который бросил родителей и уехал, а куда и зачем — ничего не сказал, хотя Сергей и говорил ему об этом…

Долго в эту ночь Тимофей Ильич не спал, все курил и думал. Утром поднялся рано, разбудил Анфису и сказал:

— Объясняй батьке, по какой причине тот Семен ни с того ни с сего присылает сватов?

— Объяснения, батя, у меня будут короткие, — решительно ответила Анфиса. — Вы, батя, свое отжили, так и нечего вам становиться на нашу дорогу… Все равно по-вашему не будет.

— Кто ж это тебя научил так батьке отвечать? Наверно, Сергей.

Анфиса молчала, сидя на кровати в коротенькой сорочке, похожая на девочку. Торопливо подошла Ниловна, стала спиной к дочке, а лицом к мужу и сурово посмотрела на него.

— Оставь ее.

Тимофей Ильич молча вышел. Остальные дни до приезда Сергея он ни с кем не разговаривал. Утром уходил на огород, приходил затемно, молча ужинал и только один раз сказал, как бы сам себе:

— Подождем Сергея… Должен же он скоро явиться.

… Анфиса сбивчиво рассказала брату обо всем, что произошло в доме, и, повеселевшая, вошла вместе с Сергеем в хату. Ниловна на пороге прижалась к сыну и тайком, чтобы не заметил Тимофей Ильич, всплакнула.

— А вот и Сергей, — сказал Тимофей Ильич. — Подоспел как раз к вечере.

Сели ужинать. Сергей ел молча, ждал, что скажет отец.

— Что молчишь? — спросил Тимофей Ильич, когда на стол были поданы вареники с вишнями. — Сказывай, где ездил, что видел?

— Эге, батя! Был я далеко. И в Пятигорске, и в Ставрополе. И все сделал. Наш план утвердили. У депутата был.

Тимофей Ильич усмехнулся и погладил усы.

— Говоришь, у депутата был? — нарочно переспросил он. — Да ты такой — во все дырки пролезешь и своего добьешься. — Он посмотрел на Анфису. — А сестра тоже с тебя пример берет.

— И хорошо, — сказал Сергей, доставая из миски вареник.

— Оно, может, и хорошо, но не во всяком деле.

— Я, батя, знаю, на что вы намекаете.

— А если знаешь, так говори отцу, — думаешь ли ты жениться?

— А как же! Думаю… А что такое?

— То самое, — Тимофей Ильич взглянул на Анфису, которая сидела опустив голову и ничего не ела. — Если думаешь, так поторапливайся и ослобоняй дорогу… А то младшая сестра обгонит.

— А я могу посторониться, — сказал Сергей, желая придать разговору шутливый характер. — Для своей сестренки я всегда дорогу уступлю. Правильно, Анфиса?

Анфиса не ответила, встала и молча вышла из хаты.

— Батя, и куда это годится, — сказал Сергей. — В нашем доме и такие старорежимные порядки? Девушку до слез довели, а из-за чего?

— Порядки в доме такие, как и были, а что не по душе мне твой дружок, так это совсем другая песня.

— Вам не по душе, а Анфисе по душе…

— А Анфиса моя дочка, — сердито перебил Тимофей Ильич, — и, как отец, я не хочу, чтобы она каталась по белому свету…

— Погодите, батя, не горячитесь, — Сергей сел ближе к отцу, угостил его папиросой. — Семена я знаю лучше, чем вы. Четыре года я с ним жил в одном танке, а на войне люди как раз и узнают друг друга. Он был мне как родной брат, понимаете, и я буду рад, если мы с ним по-настоящему породнимся.

— То ж вы жили в танке, — угрюмо проговорил Тимофей Ильич. — В танке одно дело, а теперь другое… Скажи мне, куда он ее повезет? Наша жизнь ему не нравится. Потому я и не желаю… Должен я, как родитель, думать об ней. У нас, слава богу, окромя тебя и Анфисы, выросло еще восьмеро, и у всех есть, где жить…

— Тимофей, да ты послушай Сережу, — вмешалась в разговор Ниловна. — Пускай женятся, а мы им домишко построим, вот они никуда и не уедут… А то, может, и в зятьях останется. Сереженьку нам, по всему видно, возле себя не удержать.

— И это тоже правильно, — поддержал мать Сергей.

Тимофей Ильич погладил усы и хотел что-то сказать, но в это время дверь распахнулась, и на пороге показался Савва Остроухов.

— Сережа! Где же ты так долго пропадал! — крикнул он, пожимая Сергею руку. — Ну, как? Добился? Получил?

— И добился, и получил. Садись, буду рассказывать… Мамо, подбавьте вареников.

— Погоди. И вареников не хочу, и ничего не рассказывай. Жена мне сказала, что ты приехал, и я забежал за тобой. А у меня как раз заседание исполкома с активом. Вот мы там тебя и послушаем. Пойдем!

— Я готов. — Сергей встал.

— Опять уходишь? — грустно спросила Ниловна. — Савва, и откуда ты взялся! Сережа и минуты дома не сидит… Да ты хоть надень чистую рубашку.

Ниловна достала из сундука белье, брюки, белую с вышитым воротником рубашку. В соседней комнате Сергей наскоро переоделся. В штатском костюме он стал словно и ниже ростом и уже в плечах… Он ушел, по дороге о чем-то оживленно разговаривая с Саввой, а Ниловна долго смотрела в открытое окно, потом покачала головой и сказала:

— Убег… И какая же радость родителям от такого сына? Месяц как дома, а мы его еще и в глаза как следует не видели.

— А ты что ж, хочешь его подле себя привязать? — отозвался Тимофей Ильич. — Значит, дело есть, раз бегает… А куда Анфиса запропала? Вот эту побереги.

По дороге в станичный совет Савва рассказывал Сергею о станичных новостях: о том, что буденновцы первыми закончили косовицу ячменя и косят пшеницу; что прибыла автоколонна и началась хлебосдача; что позавчера в Усть-Невинскую приехали две новые учительницы: «Такие собой чересчур молоденькие да стыдливые, что просто с ними одна беда — насилу устроил их с жильем»; что Иван Атаманов ездил на конезавод и ему там обещали продать четырех маток: «Пока, говорит, план будет утверждаться, а я обзаведусь племенными матками…» — хитрый кавалерист; что в Усть-Невинскую приезжал председатель Краснокаменского стансовета: «Где-то прослышал про наш план и, веришь, полдня просидел у меня в кабинете и все расспрашивал, как и что»; и, наконец, о том, что Федор Лукич Хохлаков заболел и слег в постель… «На сердце жалуется. Заходил я его проведать, лежит и очень стал плох, прямо весь как-то почернел. Просил тебя, чтоб ты к нему приехал. Что-то хочет тебе сказать, а что — не сказал».

Из всех этих новостей лишь одна неприятно поразила Сергея: болезнь Федора Лукича. «Меня хочет видеть, — подумал Сергей. — Что он собирается мне сказать? Может, он уже знает о том, что говорил мне Бойченко…» Сергею показалось, что его разговор с депутатом и болезнь Федора Лукича имеют какую-то взаимосвязь и как-то непонятно переплелись между собой. «Одно из двух, — думал Сергей, — либо Бойченко знал, что заболевшему Федору Лукичу нужно длительное лечение, а потому и говорил мне, либо разговор наш — сам по себе, и болезнь не имеет к нему никакого отношения».

В станичном совете и особенно у входа было многолюдно и шумно. Те, кто не мог попасть в кабинет Саввы, освещенный лампой-молнией, толпились у окон, в темной прихожей и в длинном, во все здание, коридоре. Густо дымили цигарки, иногда вспыхивал огонек спички или зажигалки, освещая то клок рыжей бороды, то красивое женское лицо, повязанное белой косынкой, то иные блестящие глаза, а то и ловко закрученный молодой ус…

Следом за Саввой и Сергеем повалила толпа. В кабинете с широко раскрытыми дверями совсем стало тесно. С улицы, в просветы окон, заглядывали девушки, жмуря глаза от света лампы. Сергею показалось, что где-то там, за окном, стоит Ирина. Во всем доме гудел приглушенный говор. К Сергею подошел в блеске орденов и медалей Иван Атаманов. Крепко пожимая руку, спросил:

— С успехами? А я уже смотался на конезавод. Обещали помочь.

— Бабочки, дайте дорогу!

— Ты проходи, да не обнимайся!

— Да как же вас не обнимать…

— Разве Артамашов может без этих шуток!

В дверях, меж женских платков, показался Артамашов, чернея низенькой кубанкой, сбитой на затылок.

— Сергей Тимофеевич, — сказал он здороваясь, — Ну, что там о нас люди говорят?

— Всякое говорят.

— Хвалят! — сказал Савва.

— А иначе и быть не могло! — воскликнул Артамашов. — Кого ж еще и хвалить, как не нас.

— Алексей Степанович, ты только об этом и думаешь, — отозвался сидевший у стола Рагулин. — Гляди, чтоб от тех похвал да не вскружилась голова, как у той вороны, что сидела на дубу.

— Савва, всегда на заседание исполкома собирается столько народу? — шепотом спросил Сергей, когда они уже сели за стол.

— Сегодня с активом, — пояснил Савва. — Я пошел к тебе, а Дорофей тем временем проскакал на коне по станице… Всем же интересно послушать…

Савва постучал о чернильницу карандашом, подождал, пока наступит тишина, и объявил:

— Давайте заслушаем сообщение товарища Тутаринова.

Сергей рассказывал о своей поездке неторопливо, не упуская даже мелких подробностей. Слушали его внимательно, но все знали, что говорит Сергей пока не о главном, что самое интересное где-то еще впереди. Сергей в живых красках рисовал степь, виденную им в полете, очень лестно отозвался о Ставрополе. «Лежит этот город на таком высоком месте, что его видно на десятки верст в окружности». Всем нравился его рассказ и о степи, и о городе, но все по-прежнему думали, что это тоже не главное… Когда же Сергей сказал: «И вот, товарищи, позвал меня Андрей Петрович Бойченко, и вхожу я в его кабинет», — сразу сделалось так тихо, что было слышно, как за окном шелестели без ветра листья акации. Сергей подробно рассказал о своей беседе с Бойченко, о том, как тот расспрашивал его об урожае, — «верите, даже поинтересовался, почему у Рагулина один урожай, а у Артамашова — другой», — о животноводстве, о строительстве, как похвалил Ивана Атаманова. О сплаве леса Сергей нарочно умолчал.

— Прохор Ненашев здесь? — спросил он.

— Я тут! — донеслось из соседней комнаты.

— Подходи ближе.

Прохор подошел к столу. Ему уступили место на лавке. Он оправил рубашку и сел, еще не понимая, зачем его позвал Сергей.

— Ну, Прохор Афанасьевич, — заговорил Сергей, — вышло по-твоему. Тот лес, что лежит в Чубуксунском ущелье, будем сплавлять. Так что готовься. Депутат так и сказал, — прибавил от себя Сергей, — что есть у вас в станице опытный человек, старый сплавщик Прохор Афанасьевич Ненашев, вот вы ему это дело и поручите.

Прохор смущенно улыбался. Как-никак, а приятно было услышать, что о нем так высоко отзывается Андрей Петрович Бойченко. Прохор встал и хотел было что-то сказать, как со всех сторон послышались советы:

— Молодых послать.

— Три колхоза — три бригады.

— А я так думаю, что молодежь в таком деле не справится. Это же не косовица!

— А что такого — бревна гнать по воде? Возле воды и не жарко. Чуть что — купайся.

— Там купаться некогда. На какой-либо крутизне бревна станут торчмя, запрудят все русло.

— Тише, граждане, — сказал Савва. — Давайте послушаем Прохора.

Прохор поднялся, одернул под поясом рубашку. Он понимал, что такой важный вопрос без него решен не будет, поэтому и держался с достоинством, гордо посматривая по сторонам.

— Вообще, сказать так, — заговорил он, — что такое есть сплав леса по нашим бурным рекам? Называется он молевой, и работа эта трудная. В молодости мне довелось побегать за бревнами, а они, верите, несутся по воде, как сумасшедшие… Вообще надо бояться поворотов…

Воспользовавшись случаем, Прохор подробно изложил свою биографию, особенно ту ее часть, которая относилась к молодым годам. Затем дал несколько практических советов по организации труда на сплаве. По его мнению, необходимо было послать на сплав не менее трех бригад. Каждой бригаде нужна была подвода, железные крюки, багры, веревки, лопаты, топоры, а также кухарки и на месяц продуктов. Кроме того, требовалась лодка или даже две, волы или лошади для подтаскивания бревен к берегу.

— А молодежь вообще обучить можно, — сказал он, уже усевшись на лавку. — Тут главное — поворотливость.

Все предложения Прохора были записаны в протокол. Председателям колхозов поручалось в течение трех дней подобрать бригады из молодежи, не занятой на уборке, поделать багры, крюки, выделить подводы и продукты…

Кажется, все должно было радовать Сергея: и удачная поездка, и только что прошедшее собрание, и то, что было принято решение о сплаве леса, а на сердце у него было почему-то неспокойно. Возвращаясь домой, он думал об Ирине. «Почему она не пришла? Очевидно, не знала, что я приехал».

На чистом вечернем небе стоял ущербный месяц, от хат, от деревьев далеко на улицу выползли тени. Было тихо. Станица спала. «А тебе я советую подумать… Надо заменить Федора Лукича», — вспомнил он слова Бойченко и посмотрел на высокое и пышное дерево вдали, залитое лунным светом. От дерева навстречу Сергею шли парень и девушка. «Да ведь это Семен и Анфиса. Вот черти, даже на собрание не пришли».

— А мы идем на собрание, — сказал Семен, здороваясь с другом.

— Опоздали. Пойдемте обратно. — Сергей взял Анфису и Семена под руки. — Я вам завидую…

Ему не ответили. Все трое некоторое время шли молча.

— Семен, — спросил Сергей, — чем ты моего отца так сильно обидел?

— Как-то раз я нелестно отозвался об Усть-Невинской. — Семен помолчал. — Но я этому разговору не придал значения… А вообще, Сережа, я тебя ждал. Ты сам видишь, что мы с твоей сестренкой… — он не договорил. — Мы с ней обо всем самом главном договорились…

— Проще сказать — полюбили друг друга?

— Сережа, и чего ты допрашиваешь? — сказала Анфиса, прижимая к себе руку брата.

— Но ты понимаешь, — заговорил Семен, — отец уперся и стоит на своем… Вот я тебя и ждал, надо бы как-то решить, чтобы и стариков не обидеть…

— Чтобы и волки были сыты, и овцы целы?

— Братушка, ты все шутишь!

— А почему бы и не пошутить? Эх вы, черти влюбленные. Я знаю, на собрание вы и не думали идти, а просто хотели меня встретить. Я вам нужен, а то, куда я ездил и что сделал, — вас это не касается? А тебя, Семен, я просто не узнаю. Да ты ли это — мой верный радист-пулеметчик?

— Конечно, я, — смущенно проговорил Семен.

— Сережа, ты его не обвиняй.

— Нет, друзья, я без шуток, — сказал Семен. — Сережа, ты должен нам помочь.

— Значит, взаимная выручка? Отлично, так и быть, помогу. Отца мы уговорим, но только не раньше как через месяц. Теперь же нам надо ехать на лесосплав, и тебе, Семен, как проверенному товарищу, я думаю доверить бригаду. Анфису мы возьмем кухаркой. Сможешь, сестренка? А вот когда вернемся с лесосплава, тогда и свадьбу справим.

Семен и Анфиса охотно согласились поехать на лесосплав. Поездка представлялась им красивой прогулкой в горах. Они шутили, смеялись, и Сергей тоже развеселился. Но как только он вошел в хату, оставив Семена и Анфису у калитки, в голову снова пришли мысли о Бойченко, о Федоре Лукиче… Сергей разделся, лег в постель, но уснуть не мог. Закрывал глаза и видел Федора Лукича — то они ехали с ним по степи на газике, то сидели в кабинете… «Да, мне надо подумать». Сергей хотел представить себя председателем райисполкома — и не мог. Ему казалось, что в районе все привыкли к Федору Лукичу, привыкли видеть его седую, коротко остриженную голову рядом с приметным белоголовым шофером. И вдруг в станицу приезжает та же машина, тот же белоголовый шофер, а рядом с ним сидит не Федор Лукич, а какой-то молодой парень, чернолицый, как цыган, с широкими густыми бровями…

В окно была видна луна, и Сергей вспомнил птичник, курган, блеск мокрой травы, и его так потянуло к Ирине, что он вскочил с кровати, быстро оделся и, боясь, чтобы не услышала мать, на цыпочках вышел из хаты. А через несколько минут он разбудил Савву и сказал, что ему срочно нужна верховая лошадь.

— Да куда ты в ночь? — удивился Савва.

— Тут близко. На птичник.

— А-а-а… — догадался Савва. — Теперь понятно. Иди на конюшню и скажи Дорофею, чтобы подседлал серого. Рысью идет хорошо.

Дорофей проснулся с трудом, но, увидев перед собой Сергея, не стал ни о чем расспрашивать, а снял со стенки попону и седло и направился к выходу.

— Седлать не надо.

— Покрепче держите поводья, — предупредил Дорофей, когда Сергей уже сидел на коне, — а то этот серый — пужливый.

Сергей шагом выехал со двора. Но уже на площади пригнулся к гриве и пустил коня в галоп. Осадил его только вблизи знакомого домика. К окну подъехал шагом, почти неслышно, слез с коня, привязал его к ставне. Осторожно приподнял занавеску. Ирина спала, слабый свет луны освещал ее лоб, темную, лежавшую на подушке косу… Сергей тихо постучал. Ирина вздрогнула, но не поднялась, а только открыла глаза, узнала Сергея и снова их закрыла, не веря — сон ли это, или явь…

В станицу Сергей вернулся на рассвете. Передал Дорофею коня и пошел домой. Ниловна гремела дойницей, собираясь доить корову.

— Сережа, — сказала она, — ой, как долго у вас было собрание.

— Да, затянулось, — с улыбкой проговорил Сергей и ушел спать.

 

Глава XXI

Проснулся Сергей поздно. Не одеваясь, босиком, в трусах пошел по огороду к реке. С разбегу бросился в воду и нырнул так глубоко, что коснулся ладонями скользкого дна. В глубине вода была такая холодная, что казалось, будто в тело впились тысячи мельчайших ледяных игл. Всплыл Сергей на быстрине, встряхнул мокрым чубом и, легко взмахивая руками, направился к противоположному берегу. Там темной стеной возвышался лес, бросая тень на реку. Не доплыв до тени, Сергей повернул обратно, навстречу течению… Купался он долго, пока не продрог. Бодрый, чувствуя прилив сил, он вбежал в хату, схватил полотенце и начал старательно растирать руки, грудь, спину. «Надо поехать к Кондратьеву, а заодно проведать и Федора Лукича», — подумал Сергей. Он оделся и пошел к Савве просить верховую лошадь.

Ниловна хлопотала у летней печки.

— Мамо, — сказал Сергей, — я на минутку схожу к Савве, а вы приготовьте мне позавтракать.

Через полчаса Сергей привел под седлом того же серого коня, на котором вчера ездил к Ирине.

— Сереженька, ты опять уезжаешь? — огорчилась Ниловна.

— Проскачу в район. Дайте мне поесть, только побыстрее.

— Ты хоть к обеду возвращайся. У меня варится борщ с курятиной.

Не прошло и десяти минут, как Ниловна поджарила яичницу, нарезала малосольных огурцов и вынула из погреба махотку со сметаной, — знала мать, для кого берегла эту махотку! Сергей ел торопливо, а Ниловна сидела за столом, опершись щекой на руку, и смотрела на сына влажными и грустными глазами. Ей казалось, что за эти дни Сергей и похудел, и постарел, и брови у него стали лохматей, и глаза невеселые.

— Сережа, и когда же ты набегаешься?

— А что?

— Мы еще с тобой и не посидели, и не побалакали… Вот и Анфиса в таком горе. Как с ней быть? Они с Семеном, как я думаю, все уже и без нас порешили… Я-то и согласна, бог с ними, слюбились, так и пусть себе женятся. А батько — ты его знаешь. Посоветовал бы ты Семену — он же твой друг — пусть бы оставался жить у нас. Да пусть бы пришел к батьке да поговорил бы… Можно им хатенку построить, а то и у нас место нашлось бы…

— Не печальтесь, мамо, — сказал Сергей. — Я поговорю и с Семеном и с батей… Все уладится.

Сергей съел яичницу, огурцы и сметану. Встал и, на ходу подтягивая ремень и поправляя гимнастерку, вышел из хаты. Ниловна пошла за ним. Когда Сергей садился в седло, ей приятно было взять коня за повод и придержать рукой стремя… А как только выпустила из рук повод, подняла заплывшие слезами глаза и услышала стук копыт, так уже сколько ни смотрела за ворота, а Сергея так и не увидела…

Подбадривая хворостинкой коня, бежавшего ленивой рысью, Сергей выехал за станицу и направился вдоль Кубани. В эту летнюю пору пойма была покрыта сочной зеленью. По взгорью разбежались невинномысские хутора, тоже все в зелени, так что издали нельзя было понять — хутора ли это, или рощи. Сергей пустил коня шагом и долго смотрел на бригадные станы — одни в кущах садов, другие — на голом поле; на овечьи кошары, ютившиеся под горой наподобие пещер; на серые пятна базов, огороженных плетнями, — лежали они либо в ложбине у родника, либо вблизи речного водопоя… И широкая, в зелени, пойма, и станица, и скрытые в садах хутора, и стада коров, пасущихся в низине, и даже пустые и скучные своим серым видом базы — все казалось Сергею и необычным и значительным. «Странно, — подумал он, — как будто я вижу все это впервые. А ведь сколько раз еще до войны я проезжал по этой дороге».

В пойме Сергей видел огородные плантации с балаганами и водокачками. Тут должно лечь русло будущего канала. Может быть, за дальними холмами отойдет от Кубани рукав, протянется вдоль берега, а вот в этом месте, у каменного обрыва, подымется вода… И Сергей представил себе протоку, которая не только вращает турбину, но и орошает огороды. «Радуйтесь, огородники, — подумал он, — скоро вода к вам сама пойдет». В воображении его выросли и квадратный домик у обрыва, где белой пеной вскипают буруны, и бегущие от домика в Усть-Невинскую на смолисто-черных столбах медные провода… Невдалеке от обрыва наискось через всю реку лежал мелкий перекат. Вода здесь шумела совсем тихо, и для Сергея это уже был не перекат, а удобное место для приема сплавляемых бревен. «Лучшей запани и, желать не надо», — подумал он и представил себе плывущий лес, штабели мокрых, только что вытащенных из воды бревен.

Отъехав в сторону от Кубани, Сергей нагнал в степи длинную вереницу конных упряжек. Брички с деревянными ящиками были нагружены ячменем. Обоз двигался медленно, лошади сворачивали на обочину и тянулись к траве. Возчики предоставили лошадям полную свободу: кто спал, растянувшись на зерне и накрыв лицо картузом, кто ел еще недоспелый арбуз, а кто просто лежал, изнемогая от жары. На головной подводе двое подростков и пожилой рыжебородый мужчина играли в карты. К ним и подъехал Сергей:

— Эй, друзья-картежники! Куда везете зерно?

Обоз остановился. Парнишки, игравшие в карты, проворно соскочили на землю и побежали к своим подводам.

— Как — куда? — отозвался рыжебородый. — Известно — на заготпункт.

— Откуда?

— Из Белой Мечети, — неохотно ответил возница, собирая карты. — Колхоз «Пролетарская воля».

— Ты старший возчик? — Сергей зло посмотрел на рыжебородого.

— Я. А об чем разговор? Какое имеешь право задерживать движение обоза?

— И ты это называешь движением? Да разве так возят хлеб на заготпункт? Лошади на ходу спят, возчики загорают, а ты, старшой, в карты режешься. Ишь нашел место картежничать!.. Стыда у тебя нет…

Рыжий, поглядывая на Сергея, погнал своих лошадей рысью, и тогда на всех подводах послышалось понуканье, хлопки кнута, разом загремели десятки колес, и обоз, подымая пыль, покатился по хорошо укатанной дороге.

Подъезжая к мосту, за которым на высоком глиняном берегу лежала районная станица, Сергей усмехнулся:

«И надо же додуматься — возить зерно и в карты играть… Нет, непременно поеду в «Пролетарскую волю» и сообщу об этом председателю. Пусть он их хоть на собрании постыдит».

Наступил полуденный зной. В станице было душно. Деревья покрылись пылью, особенно на главной улице, где часто проезжали грузовые автомобили… По этой улице Сергей выехал на площадь. В жиденькой тени акаций, недалеко от магазина, стояли три подводы с пустыми корзинами. С женщинами, приехавшими на этих подводах, о чем-то оживленно разговаривал Рубцов-Емницкий. Увидев Сергея, он крикнул:

— Сережа! Здорово, дружище! — оставил женщин и подбежал к Сергею. — Поздравляю, Сергей Тимофеевич! Значит, все на мази! Вчера проездом был у нас Бойченко. Говорил о сплаве леса. Я уже дал указание обеспечить лесосплав походными ларьками, забросить туда нужные товары… Да ты чего на меня так смотришь? Обиделся? — Рубцов-Емницкий блеснул золотым зубом. — А обижаться и нечего… То, что ты отказался от услуг Ираклия Самсоновича, это, я думаю, даже к лучшему. Почему к лучшему? Этот человек еще пригодится на будущее…

— Не думаю, — неохотно проговорил Сергей.

— Поживем — увидим… А я на всякий случай в одном месте закинул удочку насчет турбины. Такой товар, для ясности, на дороге не валяется.

— Обойдемся без ваших дружков, — сухо сказал Сергей. — Да и вообще…

Рубцов-Емницкий не дал договорить.

— Безусловно можем обойтись. Но это я говорю на тот случай, если, к примеру, будет нужда… Да, кстати, слыхал? Федор Лукич захворал. Слег старый конь. Но сегодня я виделся с его женой, ему лучше. Непоседливый казачина, рвется в поле… Где он живет? Совсем близко, почти рядом с райисполкомом. Видишь палисадник в кубанском стиле? Вот эти кусты сирени и эти две вишни. Дом под белой черепицей.

«Сперва заеду на минутку к Федору Лукичу, а потом уже к Кондратьеву», — подумал Сергей и, давая понять Рубцову-Емницкому, что им говорить больше не о чем, тронул каблуками коня. «Опять липнет, — думал Сергей, проезжая по площади. — Смола, а не человек… Но я с ним как-нибудь поговорю по душам».

Сергей слез с седла возле небольшого одноэтажного домика под белой черепичной крышей, с белыми стенами и с закрытыми ставнями. В палисаднике росли две вишни, густо осыпанные спеющими ягодами, рядок крыжовника, кусты сирени.

Во дворе, возле сенец, Сергей привязал коня и загремел щеколдой. Отворилась дверь, и вышла пожилая женщина, немного похожая на Федора Лукича: такая же грузная, тот же ласковый взгляд спокойных глаз, те же черты доброго, открытого лица. «Наверно, сестра», — подумал Сергей. Он назвал свою фамилию и сказал, что приехал навестить Федора Лукича.

— А он вас давно ждал, — сказала женщина. — Но вот беда, только-только уснул. Я и ставни позакрывала.

— Марфуша, кто там пришел? — послышался слабый голос Федора Лукича. — Кто там? Пускай заходит.

— Это я, — сказал Сергей.

— Сережа! Вот спасибо, дорогой, обрадовал. Проходи в мою темницу. Марфуша, открой ставню.

В спальне, где лежал Федор Лукич, было темно и прохладно, пахло лекарствами и полевыми цветами. Сюда не проникали ни свет, ни жара, и Сергей вначале ничего не мог разглядеть. Но вскоре Марфуша открыла ставни, и небольшая чистенькая комната наполнилась светом. Первое, что бросилось Сергею в глаза, был портрет Ивана Кочубея, висевший над кроватью, чуть выше ковра. Легендарный комбриг был изображен в косматой бурке и в белой, лихо заломленной назад папахе: он скакал на коне, устремив зоркие глаза вдаль.

На невысокой кровати лежал его сослуживец… Опираясь локтем о подушки, сложенные одна на другую, Федор Лукич хотел подняться. Он постарел, осунулся, давно небритое лицо его обрюзгло и потемнело. Глаза были тусклые — не найти в них былой веселой искорки. Седая щетина на голове отросла и стала еще белее.

— Как я рад, что ты приехал навестить, — тяжело дыша, проговорил Федор Лукич, слабо пожимая руку Сергею. — А то вот лежу один, а тут еще Марфуша окна закроет — как в погребе… Мою натуру ты же знаешь — такая житуха не по мне. Лучше помирать, чем так жить. Я теперь как тот старый конь, приученный к боевым походам, — чует запах пороха, слышит звон трубы, бьет копытами, прядет ушами, а уже никуда не годится… Мне бы по степи мотаться, а я вот лежу… пошаливает… болит, — и он положил руку на левую сторону груди. — Крепкий был мотор, думал, и износу ему не будет, а сработался… Дает перебои.

— Федор Лукич, — участливо заговорил Сергей, — хоть вы и пренебрежительно смотрите на курорты, а все ж таки надо бы вам поехать в Кисловодск.

— Покамест обойдусь. Если совсем будет плохо, тогда поеду… Мне уже лучше. То было левая рука немела и не подымалась, а сегодня она у меня действует, — и как бы в подтверждение своих слов поднял руку. — Скоро встану… А что дышу тяжеловато — это пройдет… Ванюша с ветерком промчит по полю, и сразу отдышусь… А лежать нельзя. Кондратьеву одному трудно… Лето, хлебозаготовки, сам знаешь…

Федор Лукич спросил, как идет уборка в усть-невинских колхозах, приехала ли автоколонна. Сергей отвечал и все ждал, что Федор Лукич вот-вот спросит о результатах поездки в Ставрополь. Но Федор Лукич об этом и не вспоминал. Он справился о здоровье Тимофея Ильича, Ниловны. Затем они говорили о международных новостях. О поездке Сергея в Ставрополь Федор Лукич так и не спросил, точно ничего за эти две недели и не произошло. «Значит, старик сердится и ничего не хочет знать, — подумал Сергей. — А я все-таки ему расскажу… Не сейчас, а когда буду уходить».

— Сережа, лежал я эти дни и думал, — сказал Хохлаков, — о чем только и не передумал, и пришла мне в голову мысль: поговорить бы нам надо об одном важном деле…

— О каком, Федор Лукич?

— Дело это такое. — Федор Лукич с трудом поднялся и опустил на коврик босые, припухшие в щиколотках ноги. — Здесь нас двое — два кубанских казака… Есть еще казачка, Марфа Игнатьевна, моя жена… Пусть она тоже послушает. От нее у меня секретов не бывает.

— Вы секретничайте, а я пойду. Мне надо сбегать за льдом, — сказала жена и вышла.

— Ну и лучше, что мы теперь одни. — Федор Лукич вздохнул и вытер полотенцем мокрый лоб. — Да… Так вот о чем… Сидят два казака… Один, будем говорить прямо, уже глядит в могилу, а другой только начинает жить… К чему это я? А к тому, что надо нам, Сережа, подумать о кубанском казачестве… Смотрю я на нашу молодежь, вот на таких геройских парней, как ты, на наших старательных девчат и радуюсь: доброе казачество подросло, надежная смена…

— Федор Лукич, может быть, я вас и обижу, — сказал Сергей и посмотрел на портрет Кочубея, — но скажу то, что думаю… Правильно вы заметили, люди на Кубани выросли, новые и интересные люди. Но того казачества, о котором вы постоянно печалитесь, давно нет…

— Как же это так нет? — удивился Федор Лукич. — А мы с тобой кто же такие? Разве мы — не казаки? А все станицы от Преградной и до Темрюка — разве не казаки в них живут?

— Казаки, — согласился Сергей и снова посмотрел на Кочубея. — Да, живет казачество, только не старое, о котором вы говорите, а новое, колхозное казачество. Нет того старинного форса, которым кичились казаки, не блестит у молодого парня на поясе кинжал, но зато в голове ума стало больше, жизненные интересы шире, а этому как раз и надо радоваться… Так что давайте, Федор Лукич, подумаем о кубанских колхозниках.

— Что ты мне рассказываешь, — не сдавался Федор Лукич. — А в книгах, а в романах что написано? Читал?

— Читал, — спокойно сказал Сергей. — Есть у нас такие писатели, которые очень любят казачью старину и дальше своего носа ничего не видят. На выдумку они мастера — чего только и не напишут: тут и бешметы, и кинжалы, и черкески, и башлыки, и шаровары не какие-нибудь, а с лампасами, и женщины тоже надевают шаровары и скачут на конях, — словом, как в спектакле… А в жизни ничего этого и нет. В кубанских станицах произошли такие изменения, что не замечать этого и проходить мимо — значит быть слепым… Правда, кое-где, как островки в море, сохранились старые обычаи и порядки, особенно в семейном быту, но этим восхищаться не следует… Да вот вам живой пример — мой отец. Вы его знаете — казак первосортный. Дети его занимают в государстве видные посты, а он живет себе по старинке. Родную дочь не хочет выдать замуж за любимого ею парня и считает, что имеет на это право… И это называется казачий обычай. Да кто же ему рад!

— Но вот ты — тоже казак?

— Да, я сын казака, — Сергей встал, подошел к окну. — Но разве, Федор Лукич, вы не видите, что я решительно ничем не похож на своего отца, разве лишь тем, что брови у меня такие же пучкастые, как и у него. А что во мне от казачьей старины? Да нет ничего! Я не джигит, черкески и бешмета не носил, кинжала и в руках не держал. Так чем же я отличаюсь от не казака? Ничем. А станичная молодежь, уезжающая в техникумы и вузы, — что в ней от старого казачества? Жизнь-то наша, Федор Лукич, не стоит на месте, и мы, молодое поколение, поднялись на несколько ступеней выше своих отцов, на окружающую жизнь смотрим иными глазами, а этому надо только радоваться! Я вот смотрю на портрет Кочубея. Лихой был вояка, благородный человек. Неграмотный был, а понимал, что его дорога с Лениным. Мы благодарны ему за то, что воевал он храбро, что не уронил чести кубанского казачества в тяжелые годы рождения Советского государства, — родство наше с Кочубеем кровное. Но кто теперь того не знает, что нынче и на войне, и в мирное время одной лихостью ничего не сделаешь, что не конь теперь главное, а машина…

— Ну, ну, тебя только затронь, — примирительно заговорил Федор Лукич. — Хорошо, не будем спорить… Я заговорил с тобой не для спора. Ты видишь, я уже стар, и как я ни бодрюсь, как ни расправляю крылья, а сил нету… Все ж таки придется мне ехать и в Кисловодск, а может, еще куда и подальше… Так вот я и думаю: кому доверить район?.. Бывало, в старину, отходя на покой, отец передавал власть в доме старшему сыну… Будь, Сергей Тимофеевич, таким моим старшим сыном… Я проработал в этом районе на разных должностях восемнадцать лет… А теперь берись ты, Сережа, за дело… Ты — депутат райсовета, кооптировать тебя не придется… Созовем сессию, и люди проголосуют за тебя всей душой… Ты чего крутишь головой? Боишься, что будет трудно? А ты не бойся… Впереди — немало работы, но вам теперь легче… Мы, старики, начинали этот путь на коне, а вы оседлали машину… У вас, молодых, впереди ясные горизонты… Так что берись, Сережа, за дело, становись на мое место, и тогда я буду спокоен… Вчера был у меня Андрей Петрович Бойченко. Долго мы разговаривали, советовались и пришли к тому, что нету более подходящей кандидатуры…

— Об этом со мной Бойченко тоже говорил, — сказал Сергей. — Спасибо, Федор Лукич, за такую честь и доверие, а дать согласие я не могу.

— Почему?

— Собираюсь ехать учиться.

— Учиться? Да ты и так грамотный.

— Институт хочу окончить.

— Разве это обязательно? — строго сказал Федор Лукич. — Я в институте не был, а с работой справлялся.

— У вас большая практика. — Сергей задумался, посмотрел в окно.

— Чего ж ты молчишь? Неужели испугался?

— Нет, Федор Лукич, я не испугался, но не знаю, что вам сказать. Дайте мне хорошенько подумать… Посоветоваться с отцом, с товарищами.

— Думать-то некогда, вот беда, — сказал Федор Лукич, болезненно морщась и откидываясь на подушки. — Сам же советуешь ехать в Кисловодск…

— Я это понимаю, но у меня сейчас в Усть-Невинской столько дел. Ведь я вам еще не говорил, что пятилетний план утвержден и лесу теперь у нас будет столько, сколько сплавим по реке.

— Про все это я слыхал… Молодец, что своего добился. Только передай там от меня Остроухову, что пускай не мечтает, а засучивает рукава… А то он к облакам взлетать мастер.

— Теперь у нас главное — организовать сплав леса… Я сам туда поеду.

— Дело, конечно, нужное.

Федор Лукич устало закрыл глаза и умолк. Сергей посидел немного, еще раз посоветовал Федору Лукичу поехать на курорт, распрощался и вышел…

Подъезжая к райкому, он вспомнил слова Федора Лукича: «Будь моим старшим сыном… Становись на мое место, и тогда я буду спокоен…»

В райкоме никого, кроме машинистки и управделами, не было. Все разъехались по колхозам. Кондратьев уехал еще вчера вечером. Сергей подтянул подпругу и сел в седло. За мостом он свернул с дороги и поехал напрямик по скошенному полю. В горячем воздухе приглушенно гудел мотор. Близко, на квадратной клетке ячменя, трактор тянул комбайн с волокушей, похожей на хвост огромной птицы. У дороги стоял вагон, дымилась вырытая в земле печка, кухарка варила обед. Рядом с вагончиком стояла легковая машина. По жнивью от комбайна к вагону шел Кондратьев. Без фуражки, в серой запыленной блузе, в темно-синих брюках он был похож на механика…

— Тутаринов, ты откуда? — крикнул он, издали узнав всадника.

— Был у Федора Лукича.

— Ну, как старина?

— Лежит.

— Ну, а как твои дела? Слезай и рассказывай все подробно.

Они сели в тени возле вагончика, и Сергей обстоятельно рассказал и о поездке в Пятигорск, и о разговоре с Бойченко.

— Я знал, что так и будет, — сказал Кондратьев. — Вот только зря ты ездил в Пятигорск… Ну, это тебе наука… Да, так вот что. Берись за сплав леса. Ты сейчас едешь в станицу? Передай секретарям парторганизаций всех трех колхозов, чтобы завтра утром приехали ко мне. Я им скажу, что надо делать. — Кондратьев посмотрел на Сергея, и его чуточку прищуренные глаза точно говорили: «А почему ж ты мне не все сказал?.. Не скрывай, не скрывай, я все знаю…» — Бойченко тебе еще что-нибудь говорил? — спросил он.

— Да, говорил. Смена нужна Федору Лукичу.

— Правильно, нужна. Но ты сейчас ничего мне не говори… Сперва подумай… Поезжай на сплав, а потом мы все решим.

От комбайна доносился гул мотора и какое-то звонкое дребезжание. Кондратьев прислушивался, вставал и снова садился.

— Только сегодня наладили машину, — сказал он. — Пришлось и мне помогать.

— А вы разбираетесь в машинах?

— Немножко…

Подошла кухарка и пригласила обедать. Сергей принялся за вкусный борщ и тут только вспомнил наказ матери: «Хоть к обеду возвращайся…»

 

Глава XXII

Третий день в Усть-Невинской шла подготовка к выезду на лесосплав. Хлопот оказалось немало. Прохор Ненашев подседлал вислозадую кобыленку и метался по станице, торопил кузнецов, подбирал людей в бригады, назначал бригадиров.

— Тетя Даша, может, хоть у тебя имеются саперы? — спросил Прохор Байкову, просматривая списки демобилизованных. — Побольше бы нам саперов, они спецы по части леса.

— Посмотри, — сказала тетя Даша, — может, и найдется.

— Вообще и в «Буденном» и в «Ворошилове» — одна пехота да кавалерия… Правда, есть еще танкисты, а саперов, как на беду, нету.

Но один сапер все-таки нашелся. Это был Дмитрий Кушнарев, или, по-станичному, Митька Артист из кочубеевского колхоза, веселый, немолодой парень, до войны руководивший драматическим кружком.

— Ну, как, Митрий, поедешь дрючья сплавлять? — спросил Прохор. — Ты ж мастер по части лесу.

— Да какой я мастер, дядя Прохор? — играя веселыми глазами, сказал Дмитрий. — Ведь я все время мосты строил, переправы наводил, а сплавом леса заниматься не приходилось… Хотя однажды был такой случай — по Днепру фашистов сплавляли.

— Ты, Митрий, без шуток, — серьезно проговорил Прохор. — Я хочу тебе бригаду поручить.

— И девушки едут? — спросил Дмитрий, взглянув на молоденькую секретаршу правления.

— Могу поручить тебе такую бригаду, где одни девки да бабы.

— А спектакль там можно сыграть?

— Я думаю, что и без этого будет весело.

Дмитрий подмигнул девушке.

— Записывай, посмотрим, что это за лесосплав.

В эти дни вислозадая кобыленка появлялась то на бригадном дворе, то возле правления, то в мастерских. Желая, чтобы о приезде его все знали, Прохор всякий раз, слезая с седла, громко покрикивал на свою смирную лошадку:

— Стой, бешеная! Так бы и рвалась! В строй бы тебя, дьявола!

Привязав к плетню ко всему равнодушную кобылу, Прохор заходил в кузню, проверял, хорошо ли сделаны багры, крючья. От кузнецов шел к плотникам, где уже стояли готовые, наскоро обструганные ясеневые шесты.

В трех колхозах снаряжались подводы и кормились в дорогу быки. Иван Атаманов, назначенный бригадиром, привез с Кубани плоскодонную лодку, прошпаклевал и залил смолой дно… Пришли будущие кухарки. Они принимали от кладовщиков печеный хлеб, муку для галушек, пшено, растительное масло, сало, мед — все это грузилось на подводы. На четвертый день Прохор еще раз проехал по станице и предупредил бригадиров и кухарок, чтобы люди на зорьке выехали из станицы и что первый привал будет только за горой Очкуркой.

Поварихой в бригаде Семена Гончаренко была назначена Анфиса Тутаринова. Анфиса получила все продукты, послала Семена на огород за капустой и стручками перца. Когда все было аккуратно уложено на подводе и сверху укрыто полостью, Анфиса хотела сбегать домой. В это время во двор въехал Прохор. Не слезая с кобылы, сказал:

— Анфиса Тимофеевна, — Прохор любил называть девушек по имени и отчеству, — а знаешь, кто у тебя начальник?

— Знаю.

— Я хотел определить к тебе Костю Радченкова. Парень бедовый, а Сергей Тимофеевич сказал, чтобы был бригадиром Семен.

— А мне все равно.

— Ну, тогда вот что я тебе скажу… Да стой ты, окаянная! — крикнул он на кобылу. — Передай Семену, чтобы он не проспал. Выезжаем на рассвете. Худобу будем кормить за Очкуркой.

— А если проспим?

— Смотри! — пригрозил Прохор. — Будить не буду. Пожалуй, никто из отъезжавших на лесосплав не волновался и не радовался так, как Семен. Его радовало, что наконец-то и его ждет настоящая работа, где можно будет вволю потрудиться. Живя в станице вот уже более месяца, Семен не сидел без дела. Пока Сергей ездил в Ставрополь, Семен выкопал у стариков Семененковых новый погреб (старый завалился после ливня), покрыл его землей и посыпал сверху золой, почистил колодец, поставил новый плетень, заплел сапетку для кукурузы. Параська и Евсей не могли нарадоваться своим квартирантом, а Семен все думал, где бы ему найти такую работу, чтобы она захватила его целиком и надолго…

Приходилось ходить на огородные плантации и помогать бабам пропалывать помидоры, морковь, срезать кочаны ранней капусты. Семен давно бы ушел в поле, к косарям, но на огороде его удерживала Анфиса. Нагибаясь над пахучей помидорной ботвой, Семен с нетерпением ждал вечера и думал о том, как они с Анфисой будут идти домой, как над лесом за рекой встанет луна… Обычно они ходили не по дороге, а по узкой стежке, лежавшей вблизи Кубани. В двух шагах — берег. Шумела река, и был виден черный, стремительно бегущий поток воды…

В тот особенно памятный вечер они медленно возвращались в станицу. Из-за леса давно вышла луна, и тень от деревьев покрыла всю реку. Семен взял Анфису под руку и молча смотрел на светлое, в бледных звездах небо. Анфиса спрятала руки под фартук и прижалась к Семену.

— Что-то мне сегодня зябко, — тихо сказала она.

— А вот я тебя обниму, и ты согреешься.

Семен обнял ее робко и как-то особенно нежно, и Анфиса с замирающим сердцем думала, что вот-вот он скажет ей что-то необыкновенное — и радостное и страшное. Девичьим чутьем она угадывала, что именно теперь, в этот лунный вечер, Семен назовет ее своей невестой, и от одной этой мысли по телу проходила дрожь. Она прижималась к нему, и ей хотелось, чтобы Семен молчал как можно дольше… А как он об этом скажет? Будет ли смотреть в глаза, или отвернется? Нет, пусть лучше молчит. Они прислушивались к шуму реки и незаметно свернули с дорожки и пошли сами не зная куда, по пахучей скошенной траве. И если бы на пути у них не встала высокая копна сена, они бы так, ничего не видя, шли бы и шли неизвестно куда… Сено было свежее и сухое, от него веяло теплом и запахом полевых цветов. По копне пробежала ящерица, блеснув серебристой спинкой. Кузнечики, казалось, слетелись к этой копне со всей степи, окружили ее кольцом и начали свою однообразную, но вечно красивую песню… Семен не видел ни ящерицы, ни копны в лунном свете, не слышал ни шелеста сухой травы под ногами, ни звона кузнечиков.

— Анфиса, милая, как же мы будем дальше?

— Не знаю…

Анфиса краснела, кусала губы, ее мучили и смех и слезы, а на сердце было и весело, и как-то боязно. Семен взял ее за плечи и посмотрел ей в лицо, точно желая в них отыскать ответ.

— Ой, Сеня, какой же ты серьезный! — сказала она и со слезами на глазах засмеялась.

Семен не помнил, как сжал ладонями ее маленькую голову, не видел, как на копну упала косынка. Он стал целовать ее смеющиеся горячие губы, и земля под ним точно зашаталась и закружилась… Луна вдруг описала дугу, и в небе загорелась радуга, посыпались звезды, и казалось ему, будто Кубань вышла из берегов, забурлила, зашумел лес, а в степи вспыхнули пожары… Не зная, что сказать Анфисе, он поднял ее на руки и закружился вокруг копны. Она не смеялась, а только отбивалась руками и тихонько говорила:

— Ой, что ты делаешь… Голова кружится… Косу подбери…

Семен ничего не слышал. Он уперся плечом в копну, свернул ей шапку и осторожно положил Анфису на мягкое сено. От копны повеяло дурманящим запахом слежавшихся трав. Умолкли сверчки. Светила луна, и было тихо, тихо… Семен наклонился к Анфисе и в испуганных глазах ее увидел слезы.

— Хохотунья! Что с тобой?

— Ты меня закружил…

Она поднялась и стала заплетать косу. Он стоял перед ней на коленях и видел ее лицо, задумчивое и немного грустное.

А вокруг блестела трава в росе, от реки веяло прохладой, недвижимо стояла над станицей луна, и снова и вблизи копны, и под каждым кустиком, и где-то далеко-далеко на все лады заиграли степные музыканты, нарушая ночной покой. И какая же красивая ночь при луне, но и какая же она короткая! Анфисе и Семену казалось, что они только на минуту присели у копны, будто и не целовались, и ни о чем не говорили, а ночь пролетела, и за лесом загорелась заря…

— Без сватов, Сеня, никак нельзя, — говорила Анфиса, когда они подходили к ее дому, — знаешь моего отца, какой он старомодный.

— Как-то стыдно с этими сватами… Присылал же. А где их взять настоящих, будь они неладные?

— Попроси еще бабку Параську и деда Назара, — советовала Анфиса. — Они уговорят батю.

— Да и перед Сергеем мне будет стыдно.

— Так это мы не для себя, а для батьки и матери.

— Разве что для них, — неохотно согласился Семен.

С радостью Семен ждал выезда на лесосплав еще и потому, что вместе с ним, в одной бригаде, будет Анфиса. Ночь, проведенную в поле возле копны, он считал началом новой жизни, и то, что Анфиса рано или поздно будет его женой, у него уже не вызывало сомнения. Думать ему приходилось о другом. Его новая жизнь была еще совсем не устроена, и у Семена возникало столько трудных вопросов, что от них кружилась голова. После неудачного сватовства надо было решить, как быть с Тимофеем Ильичом. Махнуть ли рукой на старика и расписаться в загсе без его согласия, или найти путь для примирения? Лучше было бы, конечно, помириться… Но как? Может быть, Сергей знает? Опять же надо было решить, где обосноваться на жительство. Уехать ли в Донбасс, устроиться на шахте, получить квартиру, а летом, во время отпуска, приезжать в Усть-Невинскую. Или остаться в станице? Тогда надо с Анфисой заранее условиться: у кого жить? Идти в зятья Семену не хотелось: с Тимофеем Ильичом все равно не поладит. Ради Анфисы Семен бы согласился и на это, но ведь старый Тутаринов может воспротивиться? Тогда придется пожить у бабки Параськи, а тем временем построить свою хату. Кстати, лес теперь будет… И Семену казалось, что где-то там, в верховьях Кубани, вдали от родных Анфисы, они смогут спокойно все обдумать, обо всем поговорить, посоветоваться с Сергеем.

Готовясь к отъезду, Семен поделился своими мыслями с Анфисой. Оказалось, что она думала точно так же. Радуясь тому, что скоро снова будут вдвоем, они условились покинуть станицу, как только заалеет восток. Семен боялся проспать. Не раздеваясь, он лег на лавку и попросил бабку Параську поднять его с первыми петухами. Старуха сквозь сон услышала крик полуночных петухов и приняла их за зоревых. За окном низко-низко плыла луна, в хате было светло, и старуха, решив, что уже наступил рассвет, разбудила квартиранта.

Улица была пуста. Над станицей стоял шум реки. Под горой распушенной ватой лежал туман. Семен подошел ко двору Тутариновых и в нерешительности остановился. В сарайчике под новой соломенной крышей шумно ударил крыльями петух и загорланил охрипшим, простуженным голосом. Семен вошел в сад. Деревья были объяты дремотным покоем. Вот и та груша, под которой он когда-то провел бессонную ночь. Тогда на земле так же рябили лунные блики и от ствола на землю падала тень. По-прежнему два пышных деревца сторожили Анфисино окно. Рама была чуть приоткрыта, блестело стекло. Семен подошел ближе, наклонился и увидел кровать, Анфису, ее сонное лицо, волосы на белой подушке. Из окна повеяло теплом… Семен тихонько постучал:

— Пора вставать.

Анфиса подняла голову и, еще ничего не понимая, испуганно посмотрела на Семена. Затем соскочила с кровати, проворная, в белой ниже колен сорочке, с распущенной косой. Стыдясь Семена, она спряталась за высокую спинку кровати и стала торопливо через голову натягивать юбку.

— Не разбуди батю, — шепотом сказала она, — иди за ворота и жди меня.

На бригадном дворе темнела бричка, нагруженная продуктами и сверху укрытая полостью. Возле ярма отдыхали быки. Из сарая вышел сонный сторож, посмотрел на небо, что-то читая по звездам.

— Ай, как рано явились, — сказал он. — До рассвета еще далече.

— А мы все равно поедем, — ответил Семен и стал подымать быков, которым не хотелось покидать нагретые места. — Я знаю, какая езда на этом рогатом транспорте… Пока доедем…

— Божья худобка, — проговорил сторож, помогая Семену запрягать. — Не езда, а одно удовольствие. Ни тебе вожжи, ни тебе узды. Садись и помахивай кнутиком, а выехал за станицу — ложись себе и зорюй. С дороги не свернут, не то что кони… Постой, постой, а ты знаешь — куда цоб, а куда цобе?

— Хитрость, папаша, небольшая.

Анфиса сидела на возу, подобрав под юбку босые ноги. Семен взял налыгач и взмахнул кнутом.

— Ну, вот я и казак, — сказал он, улыбаясь Анфисе.

Бричка выкатилась со двора. В ночной тиши гулко гремели колеса, пугая сонных, хрипло лающих собак. За станицей, по берегу реки, белела извилистая дорога, то теряясь в ложбине или в кустарнике, то снова появляясь на пригорке. Горы стояли совсем близко, и между ними блестел кусочек реки…

Семен повесил на рога подручному быку налыгач и, ухватившись рукой за его спину, по дышлу взобрался на бричку. Сел рядом с Анфисой, и она прижалась к нему, посмотрела в глаза… Ну, вот и сбылось то маленькое счастье, о котором вчера мечтали, — они сидели вдвоем на бричке, как могут только сидеть муж и жена, выезжая рано поутру на базар. А вокруг — ни души, лишь степная тишина, нарушаемая стуком колес, да в глубоком молчании дремлют холмы и курганы, а впереди узким полотном белеет дорога…

В это утро и Сергей поднялся рано. Наскоро закусил, выслушал наказ Ниловны, как надо беречь себя, чтобы не простудиться в горах. «На сырую землю не ложись, не купайся — там вода, знаешь, какая холодная, и, боже тебя упаси, не вздумай прыгать по плывущим бревнам».

Тимофей Ильич посмотрел на жену и сказал:

— И чего ты наговариваешь? На войне ему и не такое пришлось повидать — и ничего, жив-здоров… Ты только вот что, Сергей: домой наведывайся.

Сергей пообещал наведываться домой, взял радиоприемник и вышел. Ниловна провожала его за ворота, уговаривала взять с собой теплое одеяло, подушку.

— На войне тебе и под шинелью было тепло, а тут так нельзя, — настаивала на своем мать.

— Хорошо, мамо, я не буду купаться, не лягу на сырую землю, — сказал Сергей, чтобы хоть немного успокоить мать, — а одеяла не возьму.

В станичном совете он застал Савву и Прохора и от них узнал, что все три бригадира со своими кухарками уехали на рассвете, а Семен и Анфиса — еще в полночь. «Знаю, знаю, чего Семен так торопился», — подумал Сергей.

Потом он, Савва и Прохор сели на тачанку и поехали по колхозам. Помогли Прохору собрать людей и отправить их на шести конных упряжках. (Все шесть подвод должны были вернуться в станицу.) Пока были выделены подводы и собраны люди, пока Сергей, вручив надежному парню радиоприемник, разговаривал с Саввой о том, в каком месте на реке лучше всего устроите запань для приема сплавляемой древесины, пока Дорофей седлал на этот раз не серого коня, а тонконогого и пугливого жеребца, разговаривая с ним, как с человеком: «А ты пробегайся, пробегайся… Жирный, застоялся, вот и покатай Сергея Тимофеевича, тогда и не будешь грызть ящик…», — словом, пока все это происходило, наступил день, и солнце высоко поднялось над лесом.

Сдерживая поводьями плясавшего жеребца, Сергей боялся давать ему волю и по станице ехал рысью… А за станицей выскочил на курган, приложил щитком ладонь к глазам и долго смотрел на дорогу. Подвод не увидел и тогда пустил жеребца в галоп. Проскакал балку, поднялся на невысокую гору, поросшую кустарником, и отсюда заметил в низине бричку, запряженную быками серой масти. Быков погоняла женщина с непокрытой головой. Она полулежала в передке, помахивала кнутом и не смотрела назад. «Наверно, наша подвода, — подумал Сергей. — Но кто же в бричке?» Он хлестнул плетью, пригнулся к гриве, и жеребец пошел таким бешеным галопом, что ветер запел в ушах. Сергей скоро узнал возницу. Это была Ирина. Он осадил жеребца и, с трудом успокоив его, поравнялся с бричкой.

— Иринушка, ты чего так отстала?

— Тебя поджидала.

— Правда?

— А ты все хочешь правды. Разве на этих тихоходах за лошадьми угонишься? — Ирина сердито замахала кнутом. — Все меня опережают… Вот и ты проскачешь мимо…

— А может, и не проскачу?

— Это, кажется, не тот конь, на котором ты ко мне приезжал?

— То был конь смирный, — сказал Сергей, натягивая поводья. — А с этим замучился.

Жеребец всхрапывал, танцуя, косился злыми, горячими глазами на быков и все время отходил от брички. У Сергея болели плечи. Ладони, стянутые поводьями, покраснели.

— Ты его привяжи к задку, а сам садись ко мне, — посоветовала Ирина.

Сергей спрыгнул с седла, покрепче привязал к грядке поводья и подсел к Ирине.

— А где ж твой бригадир?

— Да разве ты не знаешь Ивана Атаманова? Не могу, говорит, ехать на быках, голова болит. Обгоняли нас конные подводы, вот он и пересел на них. — Она посмотрела на Сергея: — Когда ты уехал, меня мать спрашивала: «Какой это, говорит, кавалерист приезжал?»

— И ты сказала?

— Нет. А зачем ей говорить? Она и сама знает…

Солнце поднялось высоко. Над степью властвовала жара, и Сергею хотелось растянуться на полости. Он расстегнул ворот гимнастерки и лег, осторожно положив голову Ирине на колени.

— Так можно? — спросил он, закрывая глаза.

— Можно… Только я боюсь — уснешь.

— Ирина, — сказал он, не отвечая на ее слова, — это я предложил взять тебя на лесосплав.

— Я так и думала… Кто же еще обо мне побеспокоится.

— А ты довольна?

— Да, я рада.

Сергей любовался лицом Ирины — таким простым и милым, ее строгими, всегда как-то тревожно блестевшими глазами. Она нагнулась к нему так низко, что Сергей разглядел у нее на висках нежный пушок. Он точно впервые увидел и ее губы, и уши в завитках волос, и загорелую шею, и этот нежный пушок, к которому так и хотелось прикоснуться губами…

Они долго молчали, а быки, видимо, давно уже поняв, что возница о них забыла, еле-еле плелись по пыльной дороге. Бричка катилась так медленно, что жеребец злился, толкал ее грудью и кусал дерево… Сергей закрыл глаза, и тотчас же ему показалось, что бричку тянут знакомые ему лысые, огненно-красной масти быки, блестят на солнце молочные бидоны…

— Только, чур, не спать! — сказала Ирина, теребя его за чуб.

Сергей открыл глаза. Ирина склонилась над ним, точно хотела поцеловать его. «А хорошо так лежать, — думал Сергей. — Лежать и видеть небо, Ирину, ее глаза — то задумчивые, то веселые, чувствовать близость той, которую люблю… Надо мной голубое-голубое облачко растянулось так, как кисея в полете, и где-то в поднебесье — дрожащая точечка жаворонка… Нет, я как-то по-особенному люблю этот простор полей, пыльную дорогу, медленную поступь быков… Есть во всем этом какая-то своя прелесть, и на сердце у меня приятно и хорошо… Видно, прав Федор Лукич: есть в моей крови что-то казачье…»

— Сережа, о чем ты думаешь?

Сергей молчал. Ирина расчесывала пальцами его чуб. Сергей увидел, как дрожащая точечка в небе покачнулась и камнем упала вниз. Над бричкой запел жаворонок, но не надолго. Он так же быстро исчез, как и появился.

— О чем думаю? Вспомнился мне один разговор о казачестве… И вот так, лежа на этой скрипучей бричке, я почувствовал… нет, это трудно передать… Я почувствовал, что во мне живет казак… — Он рассмеялся. — Мне показалось, что ты моя жена и что мы едем с тобой в поле. От этих мыслей на сердце стало тепло…

— Милый ты мой казак!

Ее лицо разрумянилось, она наклонилась к Сергею, быстро поцеловала его и испуганно оглянулась.

 

Глава XXIII

В полдень Сергей и Ирина проехали станицу Усть-Джегутинскую, стоявшую у входа в ущелье, по которому сочилась мелководная, капризная во время дождей речонка. Отсюда начинались горы. Совсем близко вырастали буро-красные скалы, одна вершина лезла на другую, чернея мохнатой шапкой леса или блестя белыми камнями. Прижимаясь к отвесной голой скале, дорога вошла в ущелье. Сверху нависали глыбы серой породы, а внизу — пропасть, и оттуда, как из недр земли, поднимался такой рокот бьющейся о камни воды, точно в этой узкой стремнине работали десятки турбин. «Вот бы где поставить станцию», — подумал Сергей.

Ехать в этом месте было опасно. Ирина, покороче подобрав налыгач, осторожно вела быков. Сергей успокаивал жеребца, который приседал на задние ноги и дрожал всем телом. Иногда Сергей заглядывал вниз. Река бесновалась, щедро обдавая брызгами нависшие над руслом камни, сверкала и переливалась радугой водяная пыль, и были видны котлованы, в которых кипела и пенилась вода. «Как же здесь пройдут бревна? — с тревогой подумал Сергей. — Да тут, если образуется затор…»

Вскоре дорога круто повернула влево, потом вправо, и за поворотом открылась просторная поляна, покрытая кустарниками и невысокими холмиками. Кубань текла по широкой пойме.

— Ну, Иринушка, как ни хорошо ехать на твоей бричке, а на коня снова придется садиться, — Сергей поставил ногу в стремя и легко сел в седло. — Я нагоню передние подводы, и мы тебя подождем, — и ускакал.

Поднявшись на гребень невысокого перевала, Сергей увидел внизу, на отлогом берегу, лагерем стоявшие брички, лошадей и быков, пасущихся в низкорослом кустарнике. В тени под бричками белели платки и кофточки. Парни столпились у берега. Человек десять разделись догола и меряли перекат, видимо желая перейти его наискось. Они держались за руки и шли цепью. На берегу стоял Прохор и что-то кричал, размахивая руками. Чем дальше от берега, тем река становилась глубже, а на середине вода била с такой силой, что те, кто был послабее, падали и, хохоча, плыли по течению, постепенно прибиваясь на мелководье. «Вот так же помчатся одно за другим бревна», — подумал Сергей, подъезжая к лагерю.

Он слез с седла, привязал к дышлу поводья, похлопал ладонью жеребца по влажной холке. Подошел Прохор, покручивая ус и самодовольно улыбаясь.

— Сергей Тимофеевич, а посмотри ты на этих голых дурней, — Прохор указал рукой на парней, уже выходивших на берег; среди них был и Семен. — Захотели со мной поспорить! Семен и Митька Кушнаренок заявили, что, дескать, по такому мелкому перекату бревна не пройдут. Да вы, говорю им, зайдите на середину — устоите, значит и бревно застрянет… Пошли. Даже побрались за руки, а вода подхватила и унесла… Куда там устоять против такой силищи!

— В этом месте лес пройдет, — сказал Сергей и посмотрел на скалу. — А там?

— Тоже пронесет, — уверенно заявил Прохор. — Только потребуется постоянный надзор. Иная древесина может лечь поперек, и ежели ее вовремя не пихнуть, может, чертяка, застрять, а на нее попрутся другие — тогда беда? Так что придется для этого дела оставить надежных хлопцев.

— Надо теперь же подобрать подходящих людей и оставить их здесь, — сказал Сергей и подошел к женщинам. — Эй, кухарки, почему обед не варите?

— Какой там еще обед, — отозвался Иван Атаманов, лежа под бричкой среди молодых женщин. — Еще не проголодались.

— Да и возы неохота разбирать, — рассудительно сказала Анфиса. — Приедем на место, тогда и наварим… У нас, правда, никто не голодный.

— А я? — Сергей посмотрел на соседок Ивана Атаманова. — Или вы меня за своего не считаете?

Женщины заговорили наперебой.

— Почему тебя Ирина не накормила?

— Она нарочно и отстала от нас.

— Сережа, да ты, наверно, постеснялся у нее попросить?

— Да он не из стеснительных.

— А чего стесняться! — сказала вдова Глаша, озорно блеснув глазами… — Бабы стеснительных не любят.

— По себе судишь! — громко сказал Иван Атаманов и обнял Глашу.

— Да не липни…

— Ирина ползет!

— Вот мы ее и спросим, почему обидела Сережку.

— Ох, и язычки у вас острые, — проговорил Сергей, усаживаясь возле Анфисы. — Сестренка, а я и в самом деле есть хочу.

С горы медленно спускалась бричка. Ирина шла впереди быков и махала у них перед глазами кнутом. Старательно сдерживая бричку, быки садились на задние ноги, высоко задирали головы, и ярмо, сползая на голову, стучало о рога. Когда Ирина подъехала к лагерю, Сергей подбежал к ней и помог распрячь быков, жадно потянувшихся к траве.

Вернувшись к Анфисе, Сергей принялся за сало, которое та нарезала ему на газете. Подсел Семен с еще мокрым и плохо причесанным чубом.

— Ну, как, Семен, устоял на быстрине? — спросил Сергей.

— Куда там устоять! Камни несет. — Семен подсел ближе к Сергею. — Мне начинает нравиться Кубань…

— Я замечаю, — серьезно заговорил Сергей, — что тебе начинает нравиться не только наша река.

Семен покраснел. Белесые его брови, еще влажные, были почти незаметны.

— Нет, я говорю серьезно. Таких рек я еще не видел… Вот только разве в Карпатах?

— Я тоже не шучу, — сказал Сергей и рассмеялся. — Почему из станицы уехал в полночь? Я хотел передать с тобой радиоприемник, а ты поспешил скрыться.

— Бабка Параська подвела.

— Сваливай на Параську. — Сергей завернул в газету сало, кусок хлеба. — Вот что, Семен. Придется тебе занять огневой рубеж вблизи этой скалы. Самое опасное место для сплава.

— Один я там буду?

— Подберем надежных парней. Анфису возьмешь кухаркой.

Сергей позвал Прохора, Ивана Атаманова, Митьку Кушнарева. Стали совещаться, сколько надо оставить у скалы людей, кого именно. По мнению Прохора, надо было дать в помощь Семену не менее шести человек, «да чтоб это были дюжие хлопцы». Спросили, кто желает остаться добровольно. Охотников оказалось много. Тогда Прохор, хорошо знавший людей, отобрал по своему усмотрению братьев Фоменковых — Игната и Афанасия, Никиту Мальцева, Антона Череду, Андрея Писаренко и Петра Нескоромного.

С полчаса Прохор поучал остающихся сплавщиков, как установить наблюдение за рекой в том месте, где начинается порог, как предотвращать возможные заторы. Тем временем с Анфисиной брички были сняты лишние продукты, возницы запрягли лошадей и быков, и вскоре обоз тронулся и скрылся за поворотом. Только бричка, на которой ехали Семен и Анфиса, стояла на месте и уже была повернута дышлом в обратную сторону. Анфиса сидела на бричке и с грустью смотрела на скалу, — так ей не хотелось туда ехать. Сергей и Семен стояли в сторонке и о чем-то разговаривали. Игнат Фоменков запрягал быков, остальные сплавщики ушли по дороге.

— Сережа, мне так хотелось посмотреть горы, Чубуксунское ущелье, — говорил Семен. — Помнишь, как ты расписывал… А вот не пришлось!

— Посмотреть мы еще успеем, — сказал Сергей, не давая жеребцу щипать траву. — На свободе оседлаем коней и поедем на экскурсию… А теперь ты подумай, как лучше организовать дело. На тебя я надеюсь, как на самого себя. Заранее подготовь на камнях удобные места, чтобы багром можно было достать до середины течения… Делай все обдуманно, осторожно.

— Это я смогу! — Семен посмотрел на бричку, выехавшую на дорогу. — Только, видишь, какое дело… Я думал, что мы будем вместе, сумеем поговорить, посоветоваться… Как же нам с Анфисой быть?

— Так я к вам приеду, — желая успокоить друга, сказал Сергей. — Ты не печалься, все уладим… Ну, иди, иди, да смотри не прозевай первые бревна. — Сергей поставил ногу в стремя. — Да, вот еще что, Сеня… Мы с тобой давно уже как родные братья. Так я хотел сказать тебе насчет сестренки. Она там среди вас одна. Ты ее хорошенько береги, устрой ей там шалашик, чтобы ночью не мерзла… В горах зори холодные… А то, что отец противится, не беспокойся. Поупрямится и отойдет… Ну, счастливо тебе оставаться.

Он прыгнул в седло, с места пустил жеребца в галоп и вскоре нагнал обоз в небольшом лесу. Лес проехали быстро, и подводы снова загремели по неровной каменистой дороге. Было душно. По ущелью тянуло свежим запахом сухой травы. Обе бычьи упряжки шли вперед, и поэтому обоз двигался медленно. Ирина лежала на бричке вверх лицом, прикрыв глаза косынкой. На третьей подводе стояла лодка, с черными, просмоленными боками, полная сена, на котором удобно лежал Иван Атаманов. Сено было навалено вровень с дробинами и на других конных упряжках. На них разместились сплавщики — кто сидел, свесив ноги, кто лежал, опрокинувшись навзничь. Лошади, приноравливаясь к шагу быков, переступали осторожно, точно боялись оступиться. Увидев лошадей, жеребец пронзительно заржал, весь содрогаясь и высоко вскидывая черную гриву. Протяжное эхо отозвалось в разных местах, и кобылицы, услышав такой молодцеватый голос, подняли головы, заспешили, натянув постромки.

Сергей ехал по обочине дороги и рассматривал сплавщиков, с которыми ему предстояло перебросить по реке не один кубометр древесины. Всех пожилых мужчин — их было немного — он знал в лицо, а вот некоторые парни и девушки ему были незнакомы. На бричке, лицом к нему, сидел худощавый паренек, с красивыми блестяще-карими глазами. Он любовался жеребцом, и по его взгляду Сергей понял, что юноше до слез хотелось сесть в седло. Рядом с ним лежал, растянувшись поперек брички, надежно скроенный детина. Он раскинул короткие, немного согнутые в локтях руки, свесил с грядки ноги с закатанными до колен штанинами. Лицо его было накрыто войлочной шляпой, — виднелся лишь подбородок, крупный, как кулак. «Кто же это? — подумал Сергей. — А! Грицько Корнев!» Вокруг Грицька и сидели и полулежали парни — кто был занят разговорами, кто рассматривал дальний лес, кто вслушивался в шум реки.

— А наш Грицько похрапывает, — сказал чернолицый, усатый мужчина. — Видать, всю ночь пробегал за девками, а теперь задает храпака.

Ему никто не ответил.

На соседней подводе, где ехали одни женщины и куда недавно перебрался Митька Кушнарев, не умолкал веселый разговор, шутки и смех. Митька не давал покоя своим спутницам. То садился к одной, обнимал, что-то говорил на ухо, за что получал удар по спине или толчок в бок, то перебирался к другой…

— Дмитрий, — сказал Сергей, — какой же из тебя бригадир! С девушками заигрываешь, а свою кухарку заставил быков погонять.

— Какой я есть бригадир — будет видно на работе. — Митька обнял сидевшую рядом с ним девушку. — Правильно я говорю, Варюша?

— Отчепись, идол!

Варенька покраснела, соскочила на землю и пересела на ту бричку, где спал Грицько. Худощавый паренек помог ей сесть.

— Это не Митька, а черт! — сказала Варенька незлобно. — И война его ничему не научила. Какой был бабник, такой и остался… Степа, — обратилась она к пареньку, — давай споем.

— А Митька на меня не обидится?

— Да ну его к лешему… Давай эту: «Распрягайте, хлопцы, кони…»

Она тихонько запела. Ей несмело подтянул Степа, искоса посматривая на Митьку. Постепенно запели все сидевшие на бричке, даже черноусый мужчина, и только один Грицько оставался ко всему равнодушным… Поглядывая на Вареньку и ловя ее взгляд, Митька тоже запел.

— Чего ты тут гудишь? — сердито сказала Глаша. — Иди к своей Варюше.

Женщины с криком и со смехом прогнали Митьку с брички.

Засунув руки в карманы галифе, Митька важно подошел к Сергею, усмехнулся.

— Вот какие, — сказал он, смеясь и вынимая серебряный портсигар. — И до чего же смешные. Давай закурим… У меня папиросы.

Оставшись без Митьки, женщины тоже тихо запели старинную песню. Она начиналась словами: «Ой, кабы на цветы да не морозы…» Сергей прикурил и стал слушать. Два хора пели, точно соревнуясь в мастерстве. Забивали мужские голоса.

— И все ж таки бабочкам надо подсобить, — серьезно проговорил Митька. — Эй, Вася! Беги сюда! У тебя голос подходящий. Да зови и Андрюшку.

С третьей подводы бежали два парня.

Сергей поравнялся с подводой, на которой ехал Иван Атаманов.

— Иван Кузьмич, чего так призадумался? — спросил Сергей.

— Смотрю на Кушнарева, — неохотно ответил Атаманов, — и зло меня берет… И чего он жирует? Придется его, чертяку, стреножить, а то беда будет! — Атаманов завистливо посмотрел на жеребца. — Сережа, дай я сяду в седло, а ты ложись в лодку.

— Не могу, — сказал Сергей. — Поскачу вперед. Надо засветло со сторожем переговорить… Эй, дядя Прохор, вы спите? — Прохор сидел в задке на сене и дремал. — Я буду вас ждать в ущелье. А вы поторапливайте быков да лошадей пропустите вперед.

Сергей рысью подъехал к Ирине. Ласковыми глазами она посмотрела на него.

— Садись ко мне, Сережа. А то, видишь, я опять одна…

— Рад бы, но надо ехать.

Жеребец рвал поводья, грыз удила, брызгая пеной, и не хотел идти шагом. Весь путь до Чубуксунского ущелья Сергей ехал скорой рысью, а в тех местах, где лежала ровная дорога, пускал коня в галоп. Ветер рвался в расстегнутый ворот, раздувал рубашку и приятно холодил тело.

В Чубуксунское ущелье он приехал поздно. Солнце опустилось за гору, щедро позолотив ее ребристую буро-зеленую вершину. Угасли яркие краски, почернело и ребро горы, но вечер еще долго не наступал, лишь от гор ползли тени да веяло сыростью и запахом сосны. У входа в ущелье стояла деревянная, наскоро срубленная сторожка. Привязав жеребца к дереву, Сергей поправил ремень, одернул гимнастерку. Навстречу ему вышел уже знакомый Сергею сторож с берданкой на плече — кряжистый старик, с седой в мелких кольцах бородой.

— Здравствуйте, Фома Антонович, — сказал Сергей. — Вот я и снова к вам… Не ждали гостя?

Старик вспомнил, что этот чернявый парень как-то приезжал к нему.

Сергей достал из кармана наряд и разрешение на сплав леса, полученные в Ставрополе, оплаченный в банке счет и передал все это Фоме Антоновичу.

— Зараз разберусь в бумагах. — Сторож читал без очков, вытянув перед глазами обе руки. — Так, так… Значит, дознался, как забрать лес? А где твои люди?

— Едут.

Сергей успел засветло осмотреть заготовленный лес. Штабели сосны, толстого бука возвышались, как сараи, на широком плато, метрах в ста от берега. Видимо, эти красивые темно-коричневые стволы были свалены давно: их верхний ряд почернел и покрылся шершавой, как замша, кожицей, а кора высохла и отливала красным оттенком. Сергей проходил мимо штабелей, как по улице, ощущая острый и сухой запах смолы. Дерево, нагретое дневной жарой, дышало теплом.

— Сухой, как порох, — сказал Фома Антонович и понюхал то место на толстом бревне, где выступили желтые и липкие слезы. — Спичку брось, — вспыхнет. Вылежанный. Еще до войны рублен. — Старик погладил бороду. — Назначение имел важное…

Давно стемнело, когда в ущелье шумно вкатился обоз. Аспидно-черные тени от скал падали на реку, горизонт был закрыт, и небо в частых и крупных звездах виднелось только над головой. С наступлением темноты по ущелью стали гулять холодные сквозняки. От реки, как от ледника, веяло свежей прохладой. Перед глазами огромным шатром рисовалась почти отвесная скала, а наискось от нее тучей темнел лес.

Никогда еще в Чубуксунском ущелье не было так шумно. В таборе стоял гомон, горели костры, метались, белея платками, кухарки. Слышались голоса:

— А место тут холодноватое.

— Будто осень!

— И как тут люди живут?

— Да, прохладно, но зато комары не будут кусать. Спи спокойно.

— Если залезешь под шубу!

— Кому как, а мне как раз по душе такая прохлада.

— Да и нас прохладой не испугаешь.

Ужинали при свете костров.

— Эй вы, новые хозяева! — подходя к лагерю, сказал Фома Антонович. — С огнем поосторожней.

— Знаем!

— Садитесь до нас вечерять.

Время близилось к полуночи. Где-то за горой гулял поздний месяц, бросив на угол скалы неяркий блик, как ленту на грудь красавицы. Ходил он только над горизонтом, а на вершину гор так, бедняга, и не взобрался… Но и от этого в ущелье сделалось светлее. Женщины готовили себе постели, разбирая сено. Ушла к бричке и Ирина. Сергей видел, как она копошилась на бричке, точно птица в гнезде, потом села, заплетая косу.

— Погодите спать! — крикнул Сергей, желая, чтобы его услышала Ирина. — Мы еще радио послушаем. Митя, принеси приемник.

Почти все сплавщики вернулись к костру и молча, в ожидании передачи, уселись вокруг загадочного чемодана. Пришел и Фома Антонович. Сергей поймал Москву. Заиграла музыка, оркестр исполнял какой-то вальс. Странными и волнующими показались мелодичные протяжные звуки в сыром и тихом ущелье.

— А с вами, хлопцы, весело, — сказал Фома Антонович, поудобней усаживаясь возле приемника.

Наступила тишина, и под убаюкивающие звуки горной реки негромко заговорил диктор, объявляя о передаче последних известий. Люди еще ближе придвинулись к чемодану, стоявшему у ног Сергея.

— …Президиум Верховного Совета СССР, — говорил диктор, — учитывая особо важное значение танковых и механизированных войск и их выдающиеся заслуги в Великой Отечественной войне, а также заслуги танкостроителей в оснащении Вооруженных Сил бронетанковой техникой, принял Указ об установлении ежегодного праздника — Дня танкиста… День танкиста празднуется ежегодно во второе воскресенье сентября.

«Во второе воскресенье сентября», — повторил про себя Сергей. Все, кто сидел у приемника, посмотрели на Сергея. В темноте он видел знакомые лица, улыбки на них. Никогда еще у него так учащенно не билось сердце. К вискам подступала кровь, все лицо горело…

— Наш праздник! — сказал он.

Но вслед за радостью пришла еще незнакомая ему горечь, и он впервые пожалел, что ушел из армии. «Почему я здесь, в этом пахнущем сосной ущелье? — спрашивал он сам себя. — Мне бы сейчас быть в родной дивизии… Где теперь они? Где мой танк?… Знаю, непременно будет парад… будет салют в Москве… Кто ж пронесется по площади на моей машине?» Сергей задумался.

— …На Кубани началась массовая уборка зерновых. Как сообщают нам из Краснодара… — читал диктор, но Сергей уже ничего не слышал. Ему было и радостно, и вместе с тем грустно от сознания, что он не будет в день праздника в своей дивизии, с которой прошел полсвета, что не увидит парад танков, тех самых боевых машин, которые в канун мира гигантским броском пересекли горы и с боем вступили в Прагу…

Да, ночь, считай, пропала! Уснуть ему уже не придется. Диктор сообщил о восстановлении разрушенной фашистами шахты, а Сергей смотрел на темный откос скалы и мысленно находился в дивизии. И ему казалось, что он стоит возле своей машины, еще накрытой брезентом, но уже готовой к параду. Его окружают друзья, все в парадной форме. Генерал пожимает ему руку и спрашивает: «Тутаринов, и ты, оказывается, приехал к нам? Насовсем?» Сергей смущен: «Да нет, только на праздник… Знаете, как я соскучился…» — «Знаю, знаю… А почему только на праздник? Почему не насовсем? Оставайся, ты у нас свой…»

Сергей поднялся, сказал Митьке, чтобы убрал приемник, когда кончится передача известий, и ушел к реке. Он сел на поросший мохом камень и в уме подсчитал: праздник будет 8 сентября. Значит, впереди еще два месяца. Времени много, к сентябрю сплав леса будет закончен… «А что, если бы и в самом деле поехать в дивизию? Повидаться бы с друзьями, отпраздновать вместе с ними и вернуться домой…» После этих мыслей он не мог сидеть. Не зная, куда пойти и что делать, он прошелся по берегу. С рокотом билась о каменный берег вода, а ему казалось, что это ревут танки, прорываясь вот по такому же ущелью к Праге. Он даже закрыл глаза, чтобы ярче представить картину этого беспримерного марша, и вдруг ему почудилось, что и река, и горы, и лес были охвачены мощными звуками песни… нет, не песни, а марша. Он открыл глаза и прислушался… Это по радио исполнялся Гимн, и Сергею показалось, что никогда еще эта знакомая музыка не звучала так торжественно и возвышенно, как в этом глухом и далеком кавказском ущелье… Потом все стихло.

Монотонно и грустно шумела Кубань. Сергей шел по берегу, чувствуя под ногами высокую влажную траву. Кто-то неслышно подошел к нему и взял за плечи. Он обернулся и увидел Ирину.

— Разве ты не спала?

— На новом месте почему-то не спится… Я все слышала. Но отчего ты такой грустный?

— Отчего я грустный? — Сергей обнял Ирину, обрадованный ее приходом. — Поймешь ли ты меня? Ведь загрустил-то я от радости, — правда, странно?

Негромко разговаривая, они пошли в глубь ущелья, счастливые и радостные оттого, что были вдвоем, что вокруг них молчаливо стояли одни лишь скалы да неумолчно пела свою песню река…

 

Глава XXIV

Рано утром начался сплав леса. Еще не рассвело и ни одна вершина не успела окраситься пламенем зари, а Прохор уже подымал табор. Люди ежились от непривычной свежести. Иван Атаманов, Грицько, Митька Кушнарев, желая показать, что на фронте им доводилось видать и не такие холодные зори, сняли рубашки и побежали к реке умываться. Ирина развела костер, поставила треногу и подвесила закопченное снизу ведро. Всю ночь она провела с Сергеем у реки, от счастья у нее и сейчас еще кружилась голова. Спать ей не хотелось.

К костру подсела молодая вдовушка Глаша. Вынув из-за пазухи маленькое квадратное зеркальце и баночку с помадой, она стала прихорашивать заспанное, немного опухшее лицо. А Прохор бегал по ущелью, и все понимали, что сплав леса — дело ему давно знакомое, что, не будь здесь Прохора, никто бы не знал, как подступиться к этим высоким, уже освещенным зарей штабелям. Он давно облюбовал место на берегу для подготовки к спуску на воду бревен. Варе и Глаше велел закладывать в ярма быков, советовался с бригадирами, как лучше расставить людей.

В ущелье стало светло. «И чего он все бегает. Пора бы начинать», — подумал Сергей. Сбросив шинель, он взял из-под воза ломик, позвал Атаманова, Грицька, Степу и Андрея. Они взобрались на штабель, подсунули под бревно ломики и сделали почин. Бревно со стоном упало на землю и немного откатилось. Варя и Глаша подвели быков — вместо дышла от ярма протянулась длинная, в руку толщиной, цепь. На толстом конце сосны Митька Кушнарев выстругал зазубрину, обхватил ствол цепью, и быки, натужась, волоком потащили бревно к берегу.

К реке подтягивали все новые и новые стволы — одна сосна была стройней другой, один бук толще другого. Быки надрывались, падали на колени, звенела струной натянутая цепь, и слышалось то: «Цоб! Цоб! Лысого, лысого чертяку стегани!», то дружное: «Ну-ну, рр-а-азом!» И снова ползли к берегу бревна, и снова по ущелью плыл стон падающих деревьев. По указанию Прохора, бревна складывали вдоль берега в несколько рядов… А где-то в горах подымалось солнце, вершина далекого леса вспыхнула не красным, а розовым пламенем, и ущелье наполнилось падающим с неба светом.

— Эй, Варенька, серденько мое, — смеясь, кричал. Митька, — не танцуй у быков перед очами… Ты ж своим танцем не даешь им ходу!

— Она подручного боится, вот и выскакивает наперед.

— Подручный бык смирный, чего ж его бояться… Ты с ними смелее, Варя…

— Вот тетя Глаша, она и быков не боится и Митьку кнутом обещала попотчевать!

— Грицько! Слезай со штабеля да научи Варю, как подле быков ходить! Ты же мастер!

— Он сможет!

— Ха-ха-ха!

— Го-го-го!

— Чего зубы скалите? Тоже нашли над чем смеяться.

— Варя, сюда, сюда заворачивай!

— Ну, взяли! Подняли!

— Ра-а-а-зо-ом!

— У-у-ух!

Поддевая ломом очередное бревно, Сергей радовался. «Дружно начали, — думал он, — работа тяжелая, а у всех смех и шутки». Его особенно радовал стоявший с ним в паре Грицько. Плечистый, с хорошо развитой грудью, крепкий на ногах, он подымал конец бревна, а когда выпрямлялся, то заливался смехом, то и дело посматривая на Варю. Ему было и смешно и жалко ее, когда она со слезами на глазах тянула за налыгач непослушных быков. «Такая красивая, — думал Грицько, — а быки ее не слушают».

— Варя, а ты их батогом, батогом, — советовал он, — да покричи на них…

Грицько давно снял рубашку. На руках, на спине, на плечах играл каждый мускул. Поглядывая на Грицька, Сергей невольно думал: «Здоровило! Да если бы рядом с ним никого не было, он бы и один, немного поднатужившись, сбросил бы бревно на землю…»

Разноголосый говор и смех, царившие с утра на переброске леса, не смолкали весь день. А особенно было шумно за едой. Обедали все вместе, усевшись на траве. Ели много и торопливо, точно наперегонки. Говорили все разом, и тут доставалось и кухаркам, и Прохору, а больше всех не в меру веселым девушкам.

— Пусть посмеются, а нам подавай жареную картошку.

— Они на работе веселее!

— А Грицько даже не улыбнется!

По радостно возбужденным лицам Сергей видел, что у всех сплавщиков настроение превосходное. «Хорошая подобралась артель, — думал он. — С такой дружной артелью мы за месяц столько сбросим леса в реку, что Савва только поспевай ловить бревна и вытаскивать их из воды».

Вечером Сергей совещался с Прохором. Ему не терпелось: хотел как можно быстрее начать сплав леса.

— Если еще денек так поработаем, — авторитетно заявил Прохор, поглаживая усы, — то можно будет первую партию сбросить в воду… Пустить лес на воду не трудно, — добавил он, — а вот провожать его по реке — дело другое. Тут потребуются настоящие молевщики. Вот я и думаю: кого бы нам послать молевщиками?

— Для начала, — сказал Сергей, — придется вам идти… Возьмите с собой Атаманова, Кушнарева — они сумеют, да подберите по своему усмотрению еще трех-четырех человек.

— Ладно, — сказал Прохор, — будем готовиться.

— А вы поезжайте на лодке.

Прохор усмехнулся.

— Погоди. Лодка нам еще пригодится.

Сергей во всем доверял Прохору и охотно с ним согласился.

На третий день утром первая бригада молевщиков во главе с Прохором взяла багры, веревки, запаслась продуктами и тронулась в путь. А следом за ними поплыли по реке бревна. Четыре парня — среди них был и Грицько — выравнивали бревна по бровке берега и сталкивали в воду. Река охала, брызги взлетали выше берега, по ущелью плыло эхо, похожее на мощный вздох. Вначале дерево тонуло, но вскоре над водой показывалась черная полоса, точно спина огромной рыбы, — это всплывало бревно и, легко покачиваясь, неслось вниз по течению.

В сторонке, подойдя к берегу, стоял Фома Антонович. Много лет старик охранял штабели строевого леса. Он знал, что придет время и вода унесет одно бревно за другим, вот так, как они плывут сейчас. Приятно было старику смотреть на воду. Заложив руки за спину, он улыбался в бороду и взглядом провожал удаляющиеся бревна… Вот они, покачиваясь, растянулись по быстрине узкой темной лентой и постепенно одно за другим исчезли вдали. На их место подплывали все новые и новые. Старик украдкой перекрестился и сказал сам себе:

— Айда! Пошли… Быстрая дорога!

Сталкивая бревно в реку, Грицько крикнул:

— Эх, и здорово! Пошло!

— Грицько, а как ты думаешь, — спросил Степа, вытирая рукавом потное и раскрасневшееся лицо, — сколько дней оно будет плыть до станицы?

Грицько рассмеялся.

— А ты садись на деревяку верхом, — гайда! Приплывешь в Усть-Невинскую — здрасте, я на бревне прискакал!

— Степа, а ты в самом деле! Плыви в станицу, а потом и нам расскажешь… Гляди, к вечеру и дома будешь.

— Вот было бы чудо!

— А ну вас, — сказал Степа. — Я серьезно, а вы смеетесь.

Бодрое настроение лесосплавщиков, которое так радовало Сергея, продержалось недолго. На шестой день в ущелье стояла тишина — не было ни шуток, ни смеха, ни веселых выкриков, слышались только звуки падающих бревен. Лица у людей стали унылыми. Чаще возникали разговоры о доме. До обеда работа подвигалась сравнительно быстро, а к вечеру усталость валила с ног, многие, отказавшись от ужина, ложились спать. Утром подымались с трудом, неохотно и молча уходили на берег. На тяжелый труд жаловались не только девушки, но и парни. Даже Грицько как-то подошел к Сергею и сказал:

— Да, тяжеловато… Это не на покосе.

— А ведь мы еще и половины не сделали. Что будет дальше?

— Я думаю, что втянемся, — сказал Грицько. — Всякое дело поначалу кажется трудным.

А тут еще случилось несчастье — подручный бык наступил своей клешней Варе на ногу. Девушка полдня плакала и вот уже вторые сутки лежала под возом, с грустью глядя на горы. После этого случая никто из девушек не хотел становиться к быкам, и на эту легкую работу пришлось послать парня — того самого Степу, которому товарищи советовали плыть на бревне в станицу.

По вечерам у изголовья больной сидел Грицько. Просиживал он подолгу и уходил, когда Варя засыпала.

На подводе, которая привезла в лагерь продукты, вернулись Прохор, Атаманов и Кушнарев.

— Ну, вот и мы! — сказал Прохор, подходя к Сергею. — Прошли аж до Семенова лагеря.

— А где остальные?

— Они пошли дальше, до самой станицы, — Прохор заметил под бричкой Варю. — Больная? Варя, что с тобой? А-а… Бык поранил… Ах ты чертяка клешоногий!

— Придется ее с этой подводой отправить в станицу, — сказал Сергей.

— А у вас как дела? — обратился Прохор к Сергею. — Что-то лес редко идет.

— Меня это тоже беспокоит, — хмуро проговорил Сергей. — Придется что-то предпринять, а вот что — не придумаю. Эх, если бы механизировать!

Митька Кушнарев не стал интересоваться делами лагеря и подошел к Варе. Присел возле нее, поздоровался. Варя печально смотрела на него.

— Вот видишь, Варюша, осталась ты без меня, и уже с тобой горе случилось, — говорил Митька, заглядывая девушке в глаза. — Ой, чего ты такая злая?

— Невесело, — тихо сказала Варя, кусая нижнюю губу.

— А ты не печалься! Такая была веселая… Ну, засмейся.

— Да ну тебя! Отстань, и без тебя тошно…

Сергей стал замечать, что с каждым днем все меньше и меньше уплывало леса к берегам Усть-Невинской, и мысль о том, как бы ускорить сплав, не давала ему покоя. «Что там думает о нас Савва? — говорил он сам себе. — Небось стоит на берегу и удивляется, почему так редко подплывают бревна». Он дождался вечера и, когда поужинали и лагерь уснул, позвал Прохора. Они уселись на бревне, вблизи берега. Река шумела и пенилась. Пахло сыростью и сосной.

— Расскажите, дядя Прохор, как там по реке?

— Там-то хорошо, — сказал Прохор. — Лес идет безостановочно. Заторов не встречали. Десятка два застряли подле берега. — Прохор помолчал, закурил, угостил Сергея. — Лес идет дружно, а все ж таки назавтра надо собирать новых молевщиков. Главарем можно назначить Атаманова. Со мной он уже напрактиковался.

— А как поживает Семен?

— Эге, хлопцы здорово поживают. У них все налажено. Дежурят по очереди на камне посреди реки. Голые, позасмолились на солнце. Курорт!.. Семен просил тебя приехать.

— Не смогу. Плохие у нас дела. Об этом я и хотел с вами посоветоваться.

— Труд тяжелый, вот хлопцы и сдают, а тем паче бабы.

— А что если ночью сбрасывать? Не жарко…

— Река потянет, но кто ж будет бревна турлять? За день люди так наработаются, что к вечеру у них сил не будет… Как-нибудь потихоньку сплавим.

Такой ответ Сергею не понравился, но возразить Прохору не мог. Поговорили еще немного, и Прохор, шумно зевая, ушел спать. Сергей остался сидеть на бревне и так задумался, что не услышал, как к нему подошел Грицько.

— Сережа, насыпь табачку, — сказал Грицько, присаживаясь на бревно. — Хоть на маленькую. Курить страсть хочется.

Грицько курил молча и не уходил.

— Сережа, — сказал он, — не отправляй Варю в станицу. Она скоро поправится.

— Пусть дома поправляется.

— Я по-дружески тебя прошу, — продолжал Грицько. — Понимаешь, не отправляй… Мы с ней…

— А-а-а… Понимаю. Ну, хорошо. Пусть она здесь выздоравливает. — Сергей помолчал, а потом спросил: — Ты в каких родах войск служил?

— Сперва был в пехоте, а потом танкодесантником… А что?

— Вот оно как! — обрадованно воскликнул Сергей. — Мы с тобой, оказывается, родичи!

— Родня дюже близкая. — Грицько тихонько засмеялся. — Вы сидели в броне, а мы — рядом, на броне… Соседи! Помню, мы на Кировоград шли. Танки мчались на таких скоростях, что, как вспомню, так и сейчас в ушах свистит.

— На Прагу, случаем, не прорывался?

— Не-е… Тогда я уже в госпитале лежал.

Помолчали. Сергей бросил окурок и долго смотрел на реку. В темноте бурный ее поток напоминал туго натянутый ремень, — покачиваясь, он быстро проносился между скал. «Ничем не остановить бег этого ремня, — думал Сергей. — А что, если в воду бросать каждую минуту бревно, — потянет, понесет?»

— Сережа, хотел я с тобой посоветоваться, — как-то глухо заговорил Грицько.

— О чем же? Говори, если смогу — посоветую.

— Не знаю, что мне делать с Митькой Артистом…

— А что случилось?

— Да, понимаешь, пристает он к Варе, озорует… А мне через это обидно. Всю дорогу я пролежал на возу. Ты думаешь — спал? Притворялся, будто сплю, потому что не мог видеть, как он ее обнимает… Все слышал. И как она убежала от него и как села возле меня. Думаешь, чего она пересела на нашу бричку, отчего так запела? Со мной ей хорошо, но я тогда не мог подняться — злой был… Знаю, Артист меня давно дразнит, а я все терплю, все молчу, но кипит во мне такая злость, что я уже и не знаю, что мне делать… Вот и зараз он примостился возле Вари, слышишь, смеется?.. И я снова сдержал себя и не подошел. — Грицько выругался. — Что мне с ним делать — не знаю. Или подраться? Как ты скажешь?

— Вот уж этого я не советую, — сказал Сергей. — Тут силой, Гриша, ничего не сделаешь…

— Я понимаю, — взволнованно заговорил Грицько. — Но он же обижает меня и злит.

— А ты любишь Варю? — в упор спросил Сергей.

— Угу…

— Так женись, если любишь! Вот и спору вашему конец.

Грицько тяжело вздохнул и замолчал, низко склонив голову. Сергей снова видел стремительный и шумный бег реки, вспомнил Ирину, теплый запах ее распущенной косы, ночь, проведенную с Ириной в глубоком ущелье, мягкую траву, на которой они сидели.

— Я бы женился, — не поднимая головы, заговорил Грицько, — такое намерение у меня есть, да только я не знаю, захочет ли Варя…

— А любит ли она тебя?

— Должна бы любить… Почему ж меня не полюбить?

— Разве ты об этом с ней не говорил?

— Не пришлось… Веришь, Сережа, как-то боязно. Уж очень она мне мила… Думал поговорить еще в станице, да не смог. А тут, на сплаве, можно, часто я с ней вижусь, да Митька Артист, черт его знает, чего лезет к ней…

— Эх ты, танкодесантник. Вот что я тебе скажу. В любовных делах лучше всего обходиться без посторонних советчиков. Если ты любишь Варю, так пойди и скажи ей, да пусть и она скажет все, что думает о тебе… А Митька, как я понимаю, тут ни при чем.

— Пойду! Все скажу.

Грицько встал, широко расправил плечи и не пошел, а побежал к лагерю. А Сергей задумчиво смотрел на бурлящий поток, и мысли о сплаве снова не давали ему покоя. «Что-то надо придумать… Но что? Нужны две смены. А где взять людей?» Он погрузился в размышления и не слышал, как к нему осторожно, точно крадучись, снова подошел Грицько. Молча сел на бревно, попросил закурить.

— Ну, что?

— Спит… Все уже спят.

— Слушай, Гриша, — заговорил Сергей, обнимая Грицька за плечи. — Пусть себе Варя спит… Давай поговорим о сплаве леса. Медленно у нас подвигается дело. Смотрю я на эту реку и думаю: как бы нам загрузить ее сполна? Ведь посмотри, ночью она идет на холостом ходу. А сколько бы она унесла бревен за ночь!

— Насытить ее трудно, — ответил Грицько. — Разве подобраться к ней под покровом темноты?

— Ты предлагаешь вести сплав и ночью?

— А почему ж? Ночью даже удобнее. Прохладно.

— Я тоже думал об этом. Но у нас мало людей.

— Не очень и мало, — сказал Грицько. — Давай посмотрим. На сбросе у нас зараз стоит десять человек, а, можно на то же место поставить пятерых, и управка будет та же самая. Зато пять человек отдыхают… А на штабелях управятся остальные. Там две пары быков… Так что поделить нас на две смены — дело верное.

Грицько изложил свой план просто и понятно.

— Ты станешь во главе ночной смены? — спросил Сергей.

— Могу. Только с уговором, — хлопцев давай мне на выбор.

— Согласен.

— А в дневной кто будет за главного?

— Поставим Митьку Кушнарева.

— С Кушнаревым я справлюсь, — уверенно заявил Грицько. — Я его знаю, на работе он не очень резвый.

— Тогда — начнем! — решительно сказал Сергей и встал. — Иди, отбирай людей. Бери, кого пожелаешь.

— Так сразу? — удивился Грицько. — Они же поуснули.

В лагере было тихо. Давно потухли залитые водой костры. Грицько остановился возле крайней от реки подводы. Люди спали. Слышалось глубокое дыхание, кто-то говорил во сне, сладко причмокивал губами. «Кого ж будить?» — подумал Грицько. Подсел к Андрюшке. Легонько толкнул в бок.

— Андрюша, — зашептал Грицько, — вставай. Хочешь со мной работать?

Андрюша поднял голову и, не открывая глаз, сказал:

— Чего пристал? Дай поспать… Еще не утро…

— Вставай, вставай. Потом я тебе все расскажу.

Грицько поднял четырех парней. Угрюмые, молчаливые, они подошли к реке. Сергей сказал, зачем их сюда позвали. Парни слушали молча, и по суровым их лицам было видно, что они не одобряют план Грицька.

— Значит, Грицьку захотелось работать по холодку, — рассудительно сказал Петро. — Ночью-то, верно, не упаришься, да уж очень спать хочется.

— Эй, орлы! — подходя с ломиком на плече, крикнул Грицько. — Выспитесь днем, а зараз быстрей за дело.

— Ну, начнем! — сказал Петро. — Куда мне становиться?

Упало в воду бревно. Нарушая ночной покой гор, по ущелью прокатился глухой звук, похожий на далекий пушечный выстрел, за ним последовал второй, третий… Митька Кушнарев проснулся, поднял голову, прислушался. Снова раздался знакомый всплеск воды и в ущелье отозвалось эхо. «Кто-то дрючья ворочает, — подумал Митька. — Да кому ж это не спится?» Он не утерпел, встал и, спотыкаясь о камни, пошел к берегу. Его встретил Сергей.

— Сережа! Кто тут в полночь чертуется?

— Ночная смена.

— Какая такая смена?

— А вот такая!..

И Сергей подробно рассказал Кушнареву о том, как, по предложению Грицька, была создана ночная смена.

— А! Теперь понимаю. Грицьку захотелось со мной потягаться. — Он подошел к Грицьку. — Принимаю… А ну, каких ты себе друзей подобрал? Андрюшку? Бери, этого мне и задаром не надо. Степа? Тоже… А, и Петро тут? И Артем? Значит, уговорил?.. Ну шут с вами! У меня тоже найдутся хлопчики, можете не сомневаться. Заранее могу сказать — засыпетесь.

— А ты раньше времени не грозись.

— Иди да спи себе спокойно.

— А я нарочно не уйду. — Митька постоял, потом отвел в сторону Сергея. — Кто будет учитывать? А то я Грицька знаю. Он днем не умеет толком считать, а ночью и подавно насчитает в свою пользу.

— Вот уж об этом ты не беспокойся, — успокоил Сергей. — За учетом бревен, брошенных в реку, я сам слежу.

— Ну, если так, то это дело другое, — сказал Митька и пошел спать.

Всю ночь по реке неслись бревна. Они шли непрерывно, между ними лежали ровные интервалы. И с этого часу их стройное движение не приостанавливалось ни днем, ни ночью. На рассвете заступила дневная смена. Видимо, Митька Кушнарев спал плохо, был злой, ни с кем не разговаривал. Прошел мимо Грицька, взял из его рук ломик и, не глядя в лицо, спросил:

— Сколько?

— А ты спроси у Сергея, — с достоинством ответил Грицько.

Обе смены работали напряженно, старались обогнать одна другую. Не прошло и недели, а штабели заметно поредели. Люди больше не жаловались на усталость. Видимо, сказывалась привычка. Постепенно все втянулись, вошли, как говорят, в норму, и Сергей видел на лицах у сплавщиков ту же решительность, которую наблюдал в начале работ, то же настроение, приподнятость, желание выказать свое преимущество, умение и думал: «Подобраться к реке под покровом ночи, — оказывается, Грицько был прав… Чутье опытного танкодесантника!»

 

Глава XXV

Место для стоянки облюбовали Игнат и Афанасий Фоменковы. Братья распрягли быков и уселись на дышло, поджидая Семена. Оба были рослые, немолодые.

Оба были женаты, имели детей и жили под одной крышей — в отцовском доме. Всю войну Игнат и Афанасий служили в дальнобойной артиллерии. Из армии вернулись еще зимой, но до сих пор не расставались с армейским обмундированием — их гимнастерки на плечах и на спине выгорели добела…

К ним подсел Никита Мальцев, молчаливый, хозяйственный парень лет двадцати. В армии он еще не был — начал посещать всевобуч, а тут кончилась война. По совету матери в начале мая он женился, и девятого числа, в первую годовщину Дня Победы, в станице была свадьба. Женившись, Никита стал усиленно отращивать мягкие и какие-то бесцветные усы, старался как можно чаще бывать среди пожилых мужчин. Поэтому, когда Петро Нескоромный и Антон Череда, его одногодки, пригласили Никиту пойти посмотреть клокочущую внизу воду, он отказался, предпочитая остаться с Игнатом и Афанасием.

Подошел Семен и тоже сел на дышло.

— С чего будем начинать? — спросил он. — Вы тут люди местные, вам виднее.

Афанасий вынул кисет, оторвал полоску газетной бумаги, угостил табаком Семена и протянул кисет Никите. Тот принял его с достоинством и стал не спеша, так же как и Афанасий, сворачивать цигарку.

— Начнем по-военному — с оборудования огневой позиции, — серьезно сказал Афанасий. — Как бывало? Приехали, остановились — незамедлительно окопайся, оборудуй чин по чину огневую позицию… Эх, сколько я их порыл! Отступали — рыл, можно сказать, на каждом десятом километре, наступали — тоже рыл. А какие то были позиции! Не то что у пехоты — врыл себя в землю, и готово. А тут надо вокруг орудия ров отрыть, да чтобы он был глубже чем по пояс, с ходами сообщения. Словом, позиция что тебе надо!

— А я уже отметил важный ориентир, — сказал Игнат, поглядывая на скалу. — Вижу пещеру. Надо ее приспособить для жилья — тогда нам не страшен ни дождь, ни ветер.

— Правильно, — согласился Семен. — Да и ориентир, и огневые позиции — все это и мне хорошо знакомо. И войны нет, а слова не забываются, нет-нет да и вспомнишь. А сколько новых слов мы выучили на войне. И слова-то какие: огневая точка, ориентир, дислокация, внезапность, код, беглый огонь — всех не перечесть. А ну, слушайте, я буду говорить по-военному. Игнат и Никита, вам поручаю оборудовать огневую позицию, разведать вот тот кустарник, нарубить хворосту и хорошенько замаскировать материальную часть. Постройте командный пункт — имеется в виду шалаш из хвороста. Кроме того, помогите нашему интенданту разобрать продукты, устройте из камней кухню и на всякий случай разведайте пещеру. А мы с Афанасием пойдем, так сказать, на рекогносцировку… Понятно?

— Все понятно! — громко сказал Игнат.

Все трое рассмеялись, а Никита Мальцев даже не улыбнулся. Он понял, о чем говорил Семен, но многие слова ему были неизвестны. Особенно его озадачило слово «рекогносцировка». Он никогда такого слова не слышал, попробовал произнести вслух — и не смог выговорить. От этого было совестно и как-то неловко: он, женатый человек, и не знает, что означает это слово и куда именно ушли Семен с Афанасием… На рубке хвороста, разговорившись с Игнатом, Никита, как бы между прочим, спросил:

— А куда они пошли?

— Да ты что же — не слышал? — удивился Игнат. — Пошли осмотреть то место, где нам завтра придется с бревнами воевать…

— А-а-а… Теперь понятно, — сказал Никита, нагибая сапогом пучок легко гнущегося хвороста и взмахивая топором.

В это время, цепляясь о каменные выступы, Семен и Афанасий спустились к реке. Внизу, у самой воды, тянулась узкая полоска берега, вымощенная плитами, которые лежали не плашмя, а ребром. Подыскивая удобное место для наблюдений за сплавом леса, Семен и Афанасий прошли по прибрежной дорожке навстречу течению и вскоре увидели метрах в пяти от берега большой камень. Белый, он напоминал спину животного, — скорее всего был похож на огромного северного медведя, стоявшего с погруженной в воду головой. Казалось, сама природа позаботилась о сплавщиках — лучшего места для встречи бревен и желать не надо! На камне свободно могли разместиться два человека, а багром отсюда можно доставать чуть ли не до того берега.

— Наблюдательный пункт «Медведь», — заметил Семен.

— Очень удобное местечко, — рассудил Афанасий. — Сиди, как в лодке, и вся река перед тобой.

Вода билась о камень и косыми бурунами отходила в обе стороны. Афанасий покачал головой.

— Удобно, а страшно. Днем ничего, а ночью… Вдруг вода подымется? Смоет, как щепку!

— А как бы нам туда забраться? — спросил Семен.

— Пойдем вброд.

Они разделись и по быстрой воде, глубиной до пояса, подошли к «Медведю». Из воды выступала массивная глыба белого мрамора, сверху до блеска отшлифованная водой, — работа реки во время разливов. Афанасий первым взобрался на камень, растянулся на нем, как в бане на полке. Разогретый солнцем камень был горяч, а вокруг него веяло приятной свежестью от быстро бегущей воды.

— Какая благодать! — воскликнул Афанасий, широко раскинув руки. — Вот где принимать солнечные ванны… Райское место!

— Погоди радоваться, — заметил Семен, — Еще надоест здесь загорать.

Все хорошо знали, что сегодня бревна плыть не будут. В лучшем случае их можно ожидать лишь завтра к вечеру. Поэтому сплавщики занимались устройством лагеря и подготовкой наблюдательного пункта «Медведь». От правого берега к белому камню протянули канат для того, чтобы ночью, пробираясь по воде, можно было за него держаться.

Игнат и Никита, выполняя приказание бригадира, нарубили хворосту и обложили им бричку с трех сторон. Между колесами образовалось удобное местечко, наподобие небольшого чуланчика. Сюда и были сложены продукты. По соседству с бричкой вырос шалаш из хвороста, покрытый сухой травой, — предназначался он для Анфисы… Шалаш строил Афанасий, ему охотно помогали парни, особенно Антон Череда. Он раздобыл где-то сухой, прошлогодний камыш, связал маты и постелил их внутри шалаша.

— Добрый домишко получился у нашей кухарки. А все ж таки придется нам гуртом охранять девушку. — Афанасий лукаво посмотрел на Семена. — И от парубчаков и от… бригадира.

Все, конечно, догадывались, что приезжий друг Сергея Тутаринова ухаживает за его сестренкой. Афанасий даже узнал от своей не в меру болтливой жены, будто Сергей нарочно привез с фронта Семена, чтобы женить его на Анфисе, — тем не менее делали вид, что ничего им не известно.

Наступила ночь. Игнат и Петро погнали быков пастись. Афанасий укрылся буркой и уснул возле брички. Никита сидел у костра и о чем-то думал. А Семен и Анфиса гуляли невдалеке от лагеря. Странно и непривычно было им слушать ночью шум воды и видеть постоянно перед глазами темный силуэт утеса. Они присели на камне, вблизи обрыва. Семен обнимал Анфису так нежно, как только можно обнимать любимую девушку, которая скоро станет женой. Под своей сильной рукой он чувствовал ее упругие плечи, и она казалась ему совсем маленькой и беззащитной на фоне этой суровой природы…

Они говорили о том, что их больше всего волновало. Будет ли свадьба, а если будет, то хорошо было бы справить ее в колхозном клубе, отделившись от стариков. «Не люблю я пьяных, — говорила Анфиса. — Пусть старики гуляют сами по себе, а мы сами по себе». Много говорили о постройке хаты: как строить — две или три комнаты, покрывать камышом или черепицей; хорошо, если план получат на низине: там и вода близко, и земля хорошая, а что если у самой толоки, где лежит тракт и без конца едут, подымая пыль, машины и подводы; какой посадить сад — абрикосовый или вишневый? «Всякого понемногу», — советовала Анфиса, уже видя молоденькие деревца. «Надо, чтобы и яблони и груши были», — добавлял Семен. Где Семену лучше всего работать, — тоже немаловажный вопрос: в колхозе или в тракторной бригаде, и приходили к выводу, что во всех отношениях выгоднее, конечно, в тракторной бригаде. «Танк я знаю отлично, так что смогу быть бригадиром», — говорил Семен, и Анфиса соглашалась с ним. Если бы кто-либо подслушал их разговор, то невольно сказал бы: «Да, эта будущая семья цементируется надежно. По всему видно, что сошлись они и характерами, и вкусами, и взглядами на жизнь».

Была глубокая полночь. От реки вместе с туманом подымалась осенняя свежесть. Анфиса озябла. Они вернулись в лагерь, Анфиса простилась с Семеном и скрылась в темном, пахнущем камышом и овчиной шалаше.

— Сеня, а ты далеко не уходи, — сказала она. — Карауль меня.

Разве Семен мог уйти от шалаша! Он расстелил шинель и безропотно лег у входа, преградив своим телом доступ в шалаш. Он слышал шорох ее платья, спокойное дыхание, и радостное ощущение близости любимой девушки волновало его… Казалось, что она тоже не спит и думает о нем, и от этих мыслей холодело в груди. Почти до утра он не смыкал глаз…

Только на третий день, когда солнце стояло в зените, бросив на воду блестящий мостик, наблюдавший за рекой Никита Мальцев увидел плывущие бревна… Да, это было красивое зрелище! Одно за другим, точно состязаясь в беге, бревна выскакивали из-под блестящего солнечного мостика, и, чем ближе они подплывали к порогам, тем бег их становился стремительней… Впереди, как бы показывая дорогу, во всю мочь неслась тройка: «коренник», чуть-чуть выскакивая вперед, устремился прямо на «Медведя», а «пристяжные» то рвались в сторону, то прижимались к «кореннику».

— Плывут! — во всю силу легких закричал Никита.

— Ба-а-гр-ры!

— На «Медведя»!

— Игнат, скачи к берегу!

— Петро и Антон, идите к концу порогов!

Семен и Афанасий, схватив багры, побежали к реке. Вода густо рябила бревнами, они плыли вразброс, сбиваясь к быстрине, как бы готовясь нырнуть в буруны. Семен и Афанасий взобрались на «Медведя». Они стояли рядом, а на них неслась неудержимая тройка. Вот она уже совсем близко, Семен и Афанасий подняли багры. На разрезе воды «пристяжные» чуть приостановились, потом рванулись в разные стороны и, вздрагивая, нырнули в буруны и исчезли. А «коренник» ткнулся носом в камень, с минуту постоял, сердито поводя хвостом. Семен ударил его багром, но бревно даже не пошатнулось. Афанасий бросился на подмогу, но и вдвоем они не могли сдвинуть его с места. Тут наскочило плывшее сзади бревно. «Коренник» чесанул боком о гранит с такой силой, что на воде показались темные обломки коры. Покачиваясь и белея ободранным боком, бревно нырнуло в пену и снова показалось уже далеко за порогами, где река текла спокойно.

— Пронесло! — крикнул Афанасий, отталкивая багром новое бревно. — А вот несется целая стая… Ну, держись, Семен!

Из-под пламенеющего мостика одно за другим выскакивали бревна, издали похожие на торпеды. К порогам они подплывали гуськом, как бы выстраиваясь в одну шеренгу. Их встречали Семен и Афанасий и направляли на середину течения. Сплавщики усиленно работали баграми, стоя на белом камне, как отважные полярники на льдине…

Такое сильное движение леса продолжалось недолго. Через час или полтора река очистилась, и от сверкающего на воде мостика резко отделялась темная полоса. Семен и Афанасий отдыхали, усевшись на камень. Нещадно палило солнце, зноем дышал раскаленный утес, а сплавщикам было прохладно.

— Ну, кажись, наступила передышка, — сказал Афанасий, зачерпнув ладонью воду. — Надо звать молодежь, а нам придется заменить их ночью.

Обычно в дневное время на «Медведе» находились те, кто был помоложе, а ночь делили между собой братья Фоменковы и Семен с Никитой. Никита гордился тем, что его, молодожена, признали на сплаве человеком солидным, причислили к людям серьезным, которым можно было доверить ночное дежурство. Широко расставив ноги, Никита стоял с багром, держа его наперевес, как винтовку. У его ног сидел, отдыхая, Семен. Никита всматривался в темный поток воды и, поглаживая молодые усы, время от времени покрикивал:

— Ага! Еще одно чернеет!

Шлепался о воду багор, взлетали брызги. Никита управлялся и один. Бревно чернело, промелькнув мимо камня. Семен сидел и молча смотрел на шумящий в темноте поток. Река, окутанная мраком, казалась величественной и грозной. Семену невольно думалось, что этот черный ревущий поток вот-вот захлестнет их. В темноте с трудом можно было разглядеть подплывающее бревно. Днем его было видно издали, а теперь оно, точно подкравшись, выскакивало из воды почти рядом с «Медведем» и тут, чтобы вовремя направить каждое бревно на середину течения, требовались особая сноровка и ловкость. Иногда лес шел, как говорил Никита, «стадом», и тогда у гранитного островка возникали небольшие заторы. В такие минуты оба сплавщика принимались за дело и ворочали баграми с невероятным проворством, помогая воде унести все бревна. Затем, как правило, наступало затишье. Семен ложился на спину и отдыхал, любуясь звездами.

— Семен, а на свадьбу меня позовешь? — вдруг спросил Никита, продолжая наблюдать за рекой.

— Что это пришло тебе в голову? — удивился Семен. — О какой свадьбе говоришь?

— Да ты не скрывай. Я и сам недавно таким был… Тоже скрывал, скрывал, а люди все равно все узнали… Скажи, позовешь?

— Ну и чудак же ты, Никита! Если будет свадьба, то, конечно, позову.

— За это спасибо… А как же порешил с Анфисой? Увезешь ее от нас или тут останешься жить?

— Об этом еще ничего не знаю.

— А ты оставайся у нас. У нас здесь очень хорошо жить! Земля родит, вода… А такой красивой станицы, как Усть-Невинская, по всей Кубани не найдешь… Оставайся, хату мы тебе гуртом построим. Я первый подсоблю. И не один приду, а с женой. Лесу теперь у нас много, а саману наделаем… Я хоть и женился, а мне строиться не надо. Один я у батька…

Семен промолчал. Мимо плиты, разрезая темную воду, как щуки, пронеслись два бревна. Быстро вскочив. Никита успел толкнуть их багром. Потом снова присел к Семену. К этому светловолосому парню, вернувшемуся с фронта, Никита питал какое-то особенное уважение и доверие. Из рассказов Никита знал, что Семен побывал в Германии и еще в каких-то странах, и ему казалось, что такой бывалый солдат сможет ответить на любой вопрос. Поэтому Никита нет-нет да и заговаривал с Семеном то о станице, то о себе, то об Анфисе. А однажды спросил:

— Семен, ты намного старше меня?

— Думаю, что старше. А зачем тебе?

— Так, поинтересовался. — Никита некоторое время молчал. — Да… Ты на войне был, чего там только и не видел… Значит, ты и знаешь больше, чем я…

— Может, больше, а, может, и меньше… Смотря в каком деле.

— А скажи, отчего так бывает: когда я был неженатым — одно ко мне отношение, а женился — совсем другое?

— В чем же ты видишь это «другое»?

— Да во всем. Люди на меня смотрят по-другому. Сказать, поручение какое или еще что-нибудь важное… Я — комсомолец, и вот я скажу тебе правду. Раньше, бывало, наш секретарь совсем меня не замечал. Попросишь что-нибудь сделать, а он говорит: «Ты, Никита, за это дело не берись, не сумеешь». Больше всего я бывал на побегушках: то клуб убирал, то афишку расклею, то на собрание созываю… А теперь — в президиум меня избирают; кому первое слово в прениях? — Никите Мальцеву. Задания всякие дают, особо какие трудные. По займу не всякий может толково рассказать или какое постановление прочитать колхозникам, — а мне это доверяется. Недавно меня агитатором на ферме назначили. Сам парторг Еременко подписал меня на газету «Правда», говорит: «Теперь тебе без газеты никак нельзя…» Вот журнал еще не выписал. А когда готовились ехать на лесосплав? Стали подбирать людей. Кого послать? Думали, думали и первого меня записали. «Поезжай, Никита, на тебя полная надежда». Или вот недавно. Почему Прохор выбрал меня в твою бригаду? Охотников было много, а Прохор на меня так серьезно посмотрел и сказал: «Никита подойдет, человек надежный»… Отчего так, скажи?

— А очень просто, — сказал Семен. — Значит, заслужил доверие… Дорожить этим надо. Если б ты побывал на фронте, ты бы еще больше удивился. Там хорошее в человеке быстро замечают.

— Да я это понимаю… Или вот еще такой пример. Иван Герасимович Еременко беседовал со мной. Долго мы с ним говорили. «Готовься, говорит, Никита, в партию вступить…» Дал мне Устав. «Прочитай, говорит, все, а тогда мы еще побеседуем…» А ты член партии?

— Да, — ответил Семен. — Вступил на фронте.

— А скажи, — еще больше оживился Никита, — что наиважнее для члена партии? Мне это надо знать.

— Как тебе сказать. — Семен задумался. — Важнее всего, как я понимаю, быть всегда и во всем примером…

— Это я смогу.

— Еще не все, — продолжал Семен. — Жаль, что ты не был на фронте. Там бы ты сам увидел, что значит быть коммунистом… Но я приведу тебе такой пример. Скажем, так. Возьмем нашу страну, это тебе будет понятно. Растянулась она на полсвета, сам знаешь. А сколько у нас людей и разного богатства! И вот все люди, как одна большая армия, каждый день находятся в сражении против мирового капитала… Ты думаешь, отчего нам так трудно? Никто еще не шел по этой дороге, а мы идем. Война кончилась, намного стало легче, но сколько еще дела… Армия идет вперед, и есть в этой армии ударные полки. В них отбираются люди самые честные, самые преданные и бесстрашные. Их трудностями не запугаешь. Это и есть члены партии… Вот ты и рассуди теперь сам, что самое главное для члена партии.

— Да я тоже думал об этом, только выразить не мог.

Семен встал, взял багор. Посмотрел на реку. Бревна не плыли. «А Никита — славный парень, — подумал Семен. — На фронте такой непременно бы отличился. Как это он сказал: «Люди на меня смотрят по-другому…»

Вспомнил Анфису, желанные разговоры с ней о жизни, о будущем. После беседы с Никитой он вдруг почувствовал, что теперь он в этих краях не гость… Он держал над водой багор, смотрел на плывущие мимо бревна и мысленно представлял себе, как каждое проносящееся по реке бревно будет либо распилено на доски, либо целиком ляжет на стену, как вырастут из них здания электростанции, кинотеатра, конюшни, коровника…

— А! — воскликнул он, — еще одно плывет! Ишь какое толстое да важное. Плыви, плыви, мы тебя распилим на доски и постелем полы.

И его радовало, что среди новостроек станичной пятилетки будет и его маленькая хатенка с белыми ставнями и яркой черепичной крышей.

Было поздно. Пришли на смену Афанасий и Игнат. Семен вернулся в лагерь в приподнятом настроении. Подошел к шалашу, чувствуя, как тянет его туда какая-то сила. Хотелось поделиться своими мыслями с Анфисой, но войти к ней не решился. Никита залез под бричку и тотчас уснул. Семен сел возле шалаша и задумался. Дверь в шалаше была завешена белым передником, в котором Анфиса бегала днем возле печки. Семен притронулся к нему рукой и почувствовал, как часто забилось у него сердце. Тут же у двери он расстелил шинель и лег. Неподалеку шумела река. Семен лежал с открытыми глазами, прислушиваясь к биению своего сердца, в котором росла, заполняя грудь, тихая и светлая радость — радость жизни.

 

Глава XXVI

Днем и ночью вот уже в течение месяца по реке плыл лес. Вслед ему уходили из лагеря мелкие группы молевщиков, и те, что возвращались, замечали перемену в Чубуксунском ущелье. В нем стало просторней и светлее, намного уменьшилось число штабелей, всюду валялась содранная кора, а на тех местах, где лежали бревна, белели голые полянки, покрытые бледной, прибитой к земле травой. «Увидел бы Бойченко, — думал Сергей, — как мы тут стараемся, и сказал бы: «Вот молодцы! Скоро весь лес перебросят к Усть-Невинской». Сергей, проводя ночи без сна, хорошо знал, каких усилий стоил сплавщикам их успех. Грицько, все время работавший в ночной смене, заметно похудел, редко брился, но ни разу не пожаловался на усталость. Трех парней из его бригады пришлось подменить и послать молевщиками. Митька Кушнарев на сбросе бревен проработал всего лишь неделю, отстал от Грицька, признал себя побежденным и сам попросился в бригаду молевщиков. На его место Сергей поставил Ивана Атаманова.

— Сережа, все уходят по реке, — как-то раз сказал Грицько, — а когда ты меня пошлешь? Сколько сбросил я в воду бревен, а не видел, как они там плывут.

— Еще посмотришь, — успокаивал Сергей. — Мы с тобой пойдем по реке, когда будем вести зачистку.

Однако через некоторое время, посоветовавшись с Прохором, Сергей решил послать по реке и Грицька. «Пусть прогуляется», — подумал он. В тот день обе смены спустили на воду большую партию леса. Обрадованный такой удачей, Прохор стал поговаривать об отправке молевщиков на лодке.

— Вот теперь нам и лодочка понадобится, — сказал он. — Надо проехать по всему руслу, осмотреть берега, а вот кого послать?

— Поезжай ты, дядя Прохор, — сказал Сергей, — а в помощники себе возьми Грицька и Степу.

— Еще бы какую-нибудь девчушку, чтоб обед варила.

— Возьмите Варю, — посоветовал Сергей, вспомнив свой ночной разговор с Грицьком. — Она еще прихрамывает, но в лодке ей ходить не придется.

Широкая лодка с плоским дном терлась черным, жирно просмоленным боком о каменный выступ берега. Еще на заре в нее погрузили продукты, два багра, укрепленных вдоль бортов, веревки, бурку, плащи, брезент. С восходом солнца, когда долина реки очистилась от тумана, четверо сплавщиков, поудобней усевшись в лодке, покинули лагерь. У берега, как перед отплытием корабля в дальнее плавание, собралась толпа людей. Они долго провожали ласковым взглядом лодку, видели, как она покачивалась на стремнине реки и как потом исчезла за крутым поворотом.

Лодка сделала рывок в сторону и неожиданно попала в водоворот. Грицько не успел поднять левое весло, и она закружилась. Потом, как бы опомнившись, секунду постояла на месте. Грицько налег на весла, и лодка понеслась вперед мимо отвесных стен, источенных родниками, струйки которых, чистые, как серебро, стекали по камням. Потом поплыли в тени, под склонившимися на воду ветками, под густой кровлей листьев, так чти людям приходилось низко нагибать головы. Наконец выбрались на середину реки, залитой слепящими лучами выглянувшего из-за скалы солнца…

Да, красива речная дорога! Кругом, куда ни взглянешь, лежит живописный горный пейзаж! Там, где скрылись меж гор берега, разливается жаркий блеск на воде и кажется: в этом месте собрались, как в фокусе, все лучи солнца и отразились в зеркале реки с такой силой, что все вокруг вот-вот воспламенится. А дальше — лабиринт гор и перевалов, прячется в них река, как ручей среди камней… Все здесь радует глаз, все удивляет, и трудно сказать, какой из этих видов самый красивый. То ли вот эта нарядно одетая в зеленый плющ пирамидальная сопка с острой, как шпиль колокольни, вершиной, на которой, вместо креста, стоит удивительно стройная сосна; то ли эти оранжево-темные, без конца и края, полотнища лесов, укрывшие собой отлогую, уходящую к небу ложбину, над которой стаями кружатся орлы; то ли эта голая скала из темной бронзы, повисшая над водой в виде огромной птицы, у которой крылья окаменели в тот момент, когда она сделала ими широкий размах, — трудно сказать!

А вот еще стоит торчмя, упираясь в небо, утес из желтого известняка. Срез у него от вершины до подошвы ровный, точно кто-то одним взмахом сабли отсек вторую его половину, которую давно размыла и унесла река, и весь этот срез теперь рябит норками, как стена крепости бойницами. Всю могучую грудь утеса источили птицы, образовав на ней свой шумный город. Над утесом тучи щуров, — они то стаями взлетают ввысь и, описав дугу, с разгону влетают в норки, как пули в мишени, то стрелой вылетают из норки и сверлят воздух, чертя на синеве неба такие причудливые круги и линии, что рябит в глазах… Лодка кажется щепкой у ног этого великана — она проплывает вдоль стены, а вверху поет такой оглушительный птичий хор, что кажется — в эту минуту весь мир объят одним этим разудалым щебетанием.

— И до чего же крикливая птица, — заметил Прохор, глядя в небо. — Пужануть бы по ним из берданки…

Вот и утес позади. Мимо прошли холмы, покрытые кустами терна, бузины, низкорослым карагачом, и вдруг горы раздвинулись, и река потекла по долине — в зелени и в солнечном сиянии. На ее левом берегу — станица. Широкими кварталами растянулась она вдоль Кубани. Сады, местами тронутые желтизной ранней осени, подходят к самой воде, и с лодки хорошо видны ярко-желтые, точно облитые медом, ветки с созревшими яблоками. И за садами стоят дома, прячутся в зелени улицы. Где-то стучит мотор, — видимо, поблизости находится мастерская МТС. К берегу тянется узенькая, поросшая бурьяном улочка. Она обрывается у некрутого спуска, ведущего на отлогий и каменистый берег. Мальчуганы поят коней, купаются. На камнях стоят две бабы и стирают белье, подобрав подолы юбок выше колен. Заметив сплавщиков, они распрямляют спины и, приложив щитком ладони к глазам, с любопытством смотрят на плывущих в лодке людей. Пристальные их взгляды точно говорят: да кто такие эти люди? Откуда они? Почему плывут мимо нашей станицы?

— Здорово булы, казачки! — крикнул Прохор.

— Здоров, колы не шутишь!

— Подплывайте к нашим берегам!

— Эй, люди добрые, откуда вы?

Бабы еще что-то кричат, машут руками, но вода, плескаясь о борта лодки, заглушает их голоса… А река уже сделала дугу, и Варе показалось, что станица закружилась и перебежала на другой берег.

— Гриша, — сказала она, обращаясь к Грицько, — посмотри, где станица!

— А она там, где и была, — ответил Грицько, занятый веслами. — Это ж река завернула…

Сады, хутора, улочки, подходившие к воде, скрылись. На гористом берегу лежали кошары, серой тенью двигались по взгорью овцы, на перекате стояли коровы, зайдя по брюхо в воду и отбиваясь от липких оводов мокрой метелкой хвоста.

За все это время сплавщикам ни разу не попадались застрявшие в пути бревна. Обычно бревна плыли то впереди лодки, то сзади, а то и рядом с бортом, так что Прохор мог похлопать по мокрому стволу и сказать: «Плыви, браток, плыви». Прохор был доволен. «Хорошо идет лес, — подумал он. — Воды много, вот он и несется курьером».

Плыть в лодке было куда приятней, чем возиться с застрявшими бревнами. Однако вскоре спокойному путешествию пришел конец. Отплыв от станицы, они увидели за поворотом, в широком озерке стоячей воды, около десятка бревен — они прибились к берегу и не могли сдвинуться с места.

— А, вот они где! — сказал Прохор. — Давай, Грицько, к берегу.

Лодка причалила к берегу. Первым выскочил на землю Прохор, за ним Степа. Грицько отвязал багры и сбросил их на камни. Прохор подошел к бревнам, держа наизготове багор.

— Ага! Вот вы где! — повторил Прохор, обращаясь к бревнам. — Значит, решили отдохнуть? Дорога дальняя, и вы, голубчики, приморились. Надоело плыть? Ай, стыдно, стыдно… А мы вас вот так, вот так — багром да в бок, да по затылку. Идите на быстрину… Степа, Грицько, а ну, подсобляйте! Сперва мы проводим этого толстяка. Ишь какой гордый! Иди, иди, чего гордишься? Пошел… Теперь этих приглашай…

Бревна вышли на быстрину и поплыли по течению. Следом за ними ушла и лодка. Прохор повеселел еще больше. Закручивая усы, он всматривался в берега, и как только замечал в затоне бревно, тотчас приказывал Грицьку подгонять к нему. Не сходя на берег, он выталкивал бревно из затишка, называя его самыми ласковыми словами. Одно длинное бревно он почему-то назвал «гусочкой», толкнул его багром и сказал:

— Вот так и плыви, дурочка!

Толстую сосну, так застрявшую в корчах, что ее с трудом оттуда вытащили, Прохор вначале назвал «чертом полосатым», а когда дерево уже ласкалось у борта лодки, гнев у Прохора прошел, и он, поглаживая рукой жесткую мокрую кору, сказал:

— Ах ты кабанчик эдакий! Ну, маршируй, маршируй, стервец!

— Какой же это кабанчик? — заметила Варя.

— А твое дело здесь, дочка, десятое, — сердито проговорил Прохор. — Ты лучше подумай, как нас обедом накормить.

Однако вскоре Прохор забыл не только о еде, но и обо всем на свете. Опытный глаз старого молевщика еще издали заметил подозрительную темную массу на воде, как раз на крутом повороте Кубани. Сердце у Прохора дрогнуло. Когда же лодка подплыла ближе, все увидели скопление бревен. Бревна сбились в угол, как стадо испуганных овец, запрудили собой половину реки. Вода ревела, рвалась на залом и всей своей тяжестью сжимала, прессовала бревна. Иные из них, не выдерживая натиска воды, становились вертикально, как мачты на корабле, иные упирались носами в берег, иные садились на дно. По залому с баграми бегало человек пять молевщиков. Среди них Грицько узнал Митьку Кушнарева. «От этого Артиста никуда не уедешь», — горестно подумал он, широко взмахивая веслами.

— Ну, хлопцы, — с тревогой в голосе сказал Прохор, — мирная наша дорога кончилась. Подруливай, Грицько, начнем разбирать залом… А то, я вижу, тут без нас ничего не сделают… Ай-я-я-я!.. Вот это кабанчики, чтобы их черти съели!

— Обед варить? — спросила Варенька, когда они сошли на берег.

Прохор только махнул рукой и, подымая багор, торопливо пошел к затору. Следом за ним побежали Степан и Грицько.

Митька Кушнарев с измученным и злым лицом, с потеками пота на щеках подошел к Прохору.

— Как же это вы прозевали? — с упреком спросил Прохор. — Давно реку запрудило?

— С утра бьемся и ничего не можем сделать, — сказал Митька, глядя в землю. — Хоть зубами грызи.

— Эх ты, а еще сапер, — упрекнул Прохор. — Ну, ничего. Мы еще повоюем. А ну, все за мной! — скомандовал он и первый побежал по шатким бревнам на край залома.

В этот день дежурившие на «Медведе» Петро и Антон еще с утра заметили на реке перемену — лес плыл все реже и реже, а к полудню его и вовсе не стало. Семен стоял на обрыве и озадаченно смотрел на блестевшую гладь воды. Он не знал, что и подумать. Если это конец сплава, то Сергей давно предупредил бы их или сам приехал. «Нет, наверно, что-то случилось», — подумал Семен и послал Никиту Мальцева на разведку вверх по течению.

Никита вернулся с нерадостной вестью. Он подбежал к Семену и, с трудом переводя дыхание, сказал:

— Затор… Там… на изгибе.

В лагере у скалистого обрыва осталась одна Анфиса. Петру и Антону было приказано не покидать белый камень. Братья Фоменковы, Никита и Семен, вооружившись баграми, побежали не по дороге, идущей в обход горы и удлиняющей путь наполовину, а напрямик, через высокий и крутой перевал. Пробирались по каменным выступам, сквозь густой и колючий кустарник. Когда взобрались на вершину, то внизу увидели изгиб реки, сплошь запруженный лесом, лодку, причаленную к берегу, и молевщиков, уже работавших баграми у края затора.

— Ого, сколько здесь людей! — воскликнул Семен.

— Да вот и Прохор! Откуда он взялся? — Афанасий сложил у рта ладони ковшиком и крикнул: — Про-о-о-хор! Э-ге-ге-гей!

Снизу, точно эхо, донеслось:

— Ого-го-го-го!

— Бежим! — крикнул Семен.

Разборка залома — трудная и опасная работа. Гонимый потоком, лес сбился в кучу, сплелся, запутался так искусно, что разобраться в этом сплетении, найти нужные концы, чтобы потом развязать весь узел, — дело не простое. Лежащая на воде стена бревен покачивается, как понтонный мост, а у берега она плотно прижата и местами уже сидит на дне. Вода с такой силой сдавливает бревна, что они глухо потрескивают и на них лущится кора.

Разборкой руководил Прохор. Ему во всем беспрекословно подчинялись молодые молевщики. По его указанию они сплавляли по течению одно бревно за другим. Через некоторое время натиск воды уменьшился, и весь плот, почуяв свободу, зашатался. В углу, ближе к быстрине, где стоял со своей бригадой Семен, откололся огромный кусок залома. Тут надо было не упустить и минуты, чтобы сильно толкнуть бревна, направить их на быстрину, — в этом был ключ к успешному разбору всего залома. Семен это хорошо понимал.

— Хлопцы! — крикнул Прохор. — Ударьте баграми!

Семен первый кинулся к отколовшемуся плоту и с разбегу, как копьем, ударил багром. Образовалась неширокая прогалина, в ней бурлила вода. Бревна отошли еще дальше и потянули багор, глубоко вонзившийся в мокрое дерево. Семен хотел вырвать его, потянул к себе, но под ногами у него зашаталось бревно, он потерял равновесие и сорвался в воду. И в тот момент, когда он, схватившись за ствол, поднялся по пояс и подал руку подбежавшему Афанасию, вода сзади него приподняла большое бревно; оно покачнулось и ударило Семена в затылок… Семен упал. Его подхватил под руки Афанасий… Семен еще помнил, как бревна, гонимые водой, тронулись с места и сдавили ему обе ноги ниже колен, но боли не почувствовал… Он потерял сознание…

…Далеко за порогами лодка плыла по спокойному течению реки. Афанасий сидел у весел и старался не смотреть себе под ноги. На дне лодки на сене лежал Семен, бледный, с закрытыми глазами. У изголовья, согнувшись калачиком, неслышно плакала Анфиса. Только вблизи Усть-Невинской Семен открыл глаза и, не понимая, где он и что с ним, увидел синее небо и на его фоне, как рисунок на синей бумаге, лицо Анфисы, залитое слезами…

 

Глава XXVII

Только на третий день с попутной машиной в Чубуксунский лагерь вернулся Прохор Ненашев. Смущенно поглядывая на Сергея, он сбивчиво рассказал о несчастном случае на разборке завала. Сергей слушал молча, широкие его брови нахмурились.

— Эх, Прохор, Прохор, — скачал он, — лучше бы ты с такой вестью и не приезжал… Как же это могло случиться? Ты человек в этом деле опытный, как же ты мог…

— Не доглядел… Он же горячий, кидается… То, что провалился, — не беда, со всеми такое случается. Искупался бы — и все. А тут, как на грех, вода наперла, бревно, чертяка его возьми, высунулось и садануло…

— Вода! Бревно! А ты где был?

— Да тут и был… Это же произошло в одно мгновение. Мы кинулись к нему, а он уже без чувства… Вдобавок и ноги подавило.

— Он так и не очнулся?

— Не знаю… Мы еще остались, а Фоменков Афанасий увез его на лодке в станицу.

Сергей поручил руководство сплавом Прохору (работа уже приближалась к концу), подседлал застоявшегося жеребца и ускакал в Усть-Невинскую. Всю дорогу думал о Семене. «А что, если увечье тяжелое?» Старался чем-нибудь успокоить себя, смотрел по сторонам, вспоминал о предстоящем празднике, а тревожные мысли о друге ни на минуту не покидали его.

В лагере у обрыва его встретили Игнат, Грицько, Никита и подробно рассказали, как Семен упал, как его уложили на лодку и отправили в станицу. Варя, заменившая Анфису, упрашивала Сергея пообедать, хвалила свежий, с помидорами, борщ. Сергей от обеда отказался, выпил, не слезая с седла, воды и ускакал.

Подъезжая к Усть-Невинской, Сергей еще издали увидел то место на реке, где была устроена коренная запань для приема бревен. Знакомый перекат, лежавший наискось, нельзя было узнать — весь он был запружен бревнами. Запань разрослась и в длину и в ширину, уровень воды поднялся — образовалось небольшое озеро. Бревна высоким и широким завалом, похожим на противотанковое укрепление, перепрудили Кубань. Вытаскивать лес из воды не успевали, хотя и приспособили для этого трактор. По берегу лежали в штабелях и вразброс уже высохшие, отлично вымытые бревна. Вода их не только вымыла, но и так почесала о камни, что на многих стволах не уцелела кора… «А здорово получается, — подумал Сергей, подъезжая к запани. — Еще недавно весь этот лес находился в Чубуксунском ущелье. Теперь же он здесь. И все это делала вода, помогая людям. Берите и стройте!.. Какая сила!»

Савва Остроухов только пришел на запань сказать бригадиру по приемке леса, что завтра прибудет еще один трактор. Увидев подъезжавшего на знакомом жеребце всадника, Савва побежал ему навстречу.

— Сережа! — крикнул он. — Посмотри, что у нас тут делается! Пристань у берегов Усть-Невинской! Свой лесной склад… И плывут, и плывут, и плывут! Вот если бы Кубань всегда была такая щедрая.

— Были бы мы на работу щедрые, — ответил Сергей, — а Кубань свое сделает. Сила необыкновенная! — Сергей передал поводья Савве. — Горячего ты мне дал коня… — Он задумчиво посмотрел на запань. — Да, Савва, скоро сплаву конец… Ну, ничего. Мы одно плотбище очистили, хватит нам на много лет… А вы, я вижу, механизировали работы?

— Директор МТС прислал трактор. И еще один обещал прислать, а сам заговаривал со мной насчет леса для мастерских… Они у них без крыш.

— Поможем, — сказал Сергей, любуясь запанью.

— Конечно, помочь надо. А без тракторов мы бы тут запарились… Ты посмотри, уже зацепил целую вереницу. Потащил!.. А какой лес! Это же богатство… Да, чуть было не забыл. Тебя разыскивал какой-то военный. Я сказал, что ты в горах… Не повстречались?

— Никого я не видел… А как тут мой друг?

— Лежит, бедняга. Из района я привозил хирурга. Осмотрел. Говорит, что кость не повреждена.

По настоянию Анфисы, Семена из лодки перенесли не к бабке Параське, а к Тутариновым. Его уложили в передней комнате на взбитой перине. Позвали фельдшера. Прибежал Савва и распорядился послать в район тачанку за хирургом. Анфиса, похудевшая, со слезами на глазах, ни на минуту не отходила от кровати. С матерью говорила неохотно. Будто и слушала то, о чем ей говорила Ниловна, но ничего не слышала, будто и смотрела на мать, но ничего не видела.

— Мамо, не трогайте меня…

Всю ночь Анфиса просидела у кровати больного. Семен лежал тихо, дышал спокойно. На рассвете, не открывая глаз, попросил воды. Пил короткими, жадными глотками.

— Сережа еще не приехал? — спросил он.

— Должен бы скоро приехать, — успокаивала Анфиса. — А тебе уже лучше? Ну, посмотри на меня…

Семен открыл глаза. Сухие его губы болезненно скривились.

— Видишь, Анфиса, какой я стал… — он потрогал рукой забинтованную голову. — Прилипло…

Вошел Тимофей Ильич, остановился возле кровати. Анфиса не замечала отца. Перевязывая Семену голову, она одной рукой обняла его за шею, другой заматывала бинт. Старик видел ее тоскливые, с высохшими слезами глаза, почерневшее лицо. «Недаром же говорится, — думал он, — суженого и на коне не объедешь».

Когда Семен снова лежал на подушке, Тимофей Ильич подошел к нему.

— Ну, Семен, как твои дела? — спросил он участливо.

— Лежу…

— Вижу, что лежишь… Надо тебе парное молоко пить. Я сказал Ниловне, чтоб подоила корову… Молоко, ежели пить прямо после дойки, — силы прибавляет.

— Ничего мне не хочется.

— А ты пей, хоть и не хочется…

Ниловна вошла с дойницей и с кружкой. Тимофей Ильич зачерпнул теплого, вспенившегося молока и заставил Семена выпить…

После завтрака, собираясь идти на огороды, Тимофей Ильич наказал жене:

— Ты оставайся дома. Может, что помочь надо… Да еще скажи Анфисе и Семену, что я противиться не буду. Бог с ними, пускай паруются.

— Как я вижу, они уже спаровались, — сказала Ниловна.

— Теперь то и ты увидела.

— И раньше я тебе говорила, да ты тогда глухой был…

— Глухой, глухой, — обиделся Тимофей Ильич. — Знать, плохо говорила, оттого и не слыхал…

На третий день утром Тимофей Ильич снова зашел к Семену. Анфиса сидела на стульчике и спала, уронив на кровать голову. Семен приподнялся, опираясь локтями в подушку.

— Лежи, лежи, — сказал Тимофей Ильич. — Ну, как молоко, помогает?

— Сегодня мне уже лучше.

— А я тебе что сказал? Анфиса! Вставай! — Тимофей Ильич разбудил дочь. — Беги, неси дойницу.

Анфиса вышла из хаты.

— Вот только ноги, — проговорил Семен, — точно и не мои…

— Ничего, подживут и ноги. Теперь тебе залеживаться нельзя. Надо свадьбу справлять.

Семен смущенно улыбнулся.

— Ну, ничего, Семен, — продолжал Тимофей Ильич, — это я только так сказал. Главное — поправляйся, а повеселиться мы успеем. Это от нас не уйдет.

В этот день приехал Сергей. Отец и мать были на работе. Анфиса увидела брата в окно, выбежала в сенцы и обняла его на пороге.

— Сережа, а батя уже согласился…

— Прекрасно! — сказал Сергей, радуясь за сестру. — А как жених?

— Ему лучше, — тихо сказала Анфиса. — Заходи, он тебя давно ждет.

Сергей вошел в горницу, молча подал Семену руку, с удивлением глядя на худое, небритое лицо друга. Сел на низенький стульчик.

— Ну, радист-пулеметчик, как тебя туда черти внесли?

— Сам влетел. Бревно перевернулось.

— А ну, давай посмотрю ноги.

Сергей поднял одеяло, снял с ног Семена согревающий компресс. Долго и внимательно, как врач, смотрел на опухшие, смазанные йодом икры, лежавшие на белой и влажной вате. Потом снова наложил компресс, укрыл одеялом.

— А как голова?

— Пустяки, — сказал Семен. — Уже заживает.

— Да, друже Семен, как все это некстати. Дело мы начали большое, а тут и праздник наш подходит…

— Какой?

— Да ты ничего и не знаешь? Эх, бедная твоя голова! Так знай — восьмого сентября танкистов будет чествовать вся страна.

— Вот здорово!

— А ты будешь лежать.

— К тому времени я встану, — уверенно сказал Семен. — Хоть на костылях, а встану.

Сергей поднялся, широко раскинул руки.

— Анфиса! Семен! — крикнул он. — Да я же забыл вас поздравить. Ты, сестренка, не красней, не красней, а загляни в шкафчик, нет ли там какой настойки. Тут без этого нельзя!

Анфиса принесла графин, в котором оказалось не более стакана вишневки. Ее разделили на три равные части и выпили… В это время ко двору подъехала легковая машина. Из нее вышел офицер в чине капитана.

Сергей вышел из хаты.

— Капитан Савельев, — сказал офицер. Подавая руку. — Из Москвы получена телеграмма.

Капитан Савельев расстегнул планшет, вынул телеграмму и передал Сергею.

Сергея вызывали в Бронетанковое управление. Текст телеграммы был краток: под ним стояла подпись маршала. В телеграмме не было сказано, по какому делу Сергея вызывают в Москву. Он об этом даже не подумал, подсчитывая в уме, когда, в какой день ему выехать, чтобы к указанному сроку быть в Москве.

— Командировочное удостоверение, деньги, проездные документы получите в райвоенкомате, — сказал капитан.

Савельев пожелал счастливого пути и уехал, а Сергей, опершись плечом о ствол груши, еще долго стоял и перечитывал телеграмму.

Сергей успел побывать в Чубуксунском лагере, провел ночь с Ириной, распрощался со сплавщиками… Наступил день отъезда. Все, что полагалось в дорогу, было собрано и сложено в чемодан. Тут лежали и летний китель, блестевший начищенными пуговицами, и белая гимнастерка из мягкого полотна, с погонами, и бритвенный прибор с мыльницей, флакон одеколона, купленный в станичной аптеке, и наглаженное Анфисой белье, полотенце, носовые платки, сложенные уголком, как обычно складывают блины. Рядом с чемоданом стоял вещевой мешок, куда Ниловна уложила и вареные яйца, и зажаренное свиное сало, и буханку свежего хлеба, и пирожки, и ватрушки. Сверху были положены помидоры, янтарно-красные, величиной в кулак. Отдельно лежали тоже приготовленные в дорогу арбуз и две дыни.

Сергей надел бриджи и гимнастерку. Он стоял перед зеркалом и прикреплял погоны. Ниловна принесла их завернутыми в платке.

— Мамо, вот и пригодились погоны!

— Сережа, а все ж таки по какому делу тебя вызывают?

— Не знаю, мамо. Раз вызывают, значит нужен.

Сергей засунул руку под гимнастерку, стараясь поймать шнурок от погона. Наконец погоны легли на свое место, он оправил гимнастерку, подтянул портупею. Ниловна с тоской смотрела на сына.

— Сереженька, — шепотом сказала она, поглядывая на Тимофея Ильича, — может, опять война будет? Иначе зачем бы тебя вызывали?

— Вот уж насчет войны вам, мамо, не надо беспокоиться.

— Да я так… только спросила, — не сводя глаз с сына, молвила Ниловна.

— А и спрашивать тебе об этом нечего, — строго сказал Тимофей Ильич. — Не бабское то дело. Ты лучше сходи в погреб да принеси сметаны. Пусть Сергей закусит в дорогу.

— Уж и спросить нельзя, обиделась Ниловна, собираясь идти в погреб. — Ты, сыночек, там не задерживайся. Немного побудешь и приезжай. Свадьба ж у нас скоро…

— К Анфисиной свадьбе я вернусь.

Тимофею Ильичу хотелось поговорить с сыном наедине, без Ниловны, а она, как назло, не отходила от Сергея. Тимофей Ильич нарочно послал ее за сметаной, и, когда Ниловна вышла из хаты, подошел к Сергею, все еще стоявшему возле зеркала.

— Все ж таки, какие есть у тебя предположения? — спросил он, сердито насупив брови. — Бабам про то знать не следует, а со мной ты говори начистую.

— Ничего, батя, я не знаю. Честное слово!

— В Москву-то зря не будут вызывать?

— Наверно, дело важное. Там скажут.

— В газетах пишут, что в чужих странах сызнова идет балачка про войну. Правда это?

— Да, там об этом поговаривают.

— Знать, опять уже там идет чертоскубица?

— Идет…

— Мало крови пролито?

— Выходит, так.

— Чего ж они там хотят?

— А чего хотелось Гитлеру?..

Старик сжал в кулаке усы.

— А кто ж там еще под Гитлера рядится?

— Есть такие.

В хату вошел Дорофей с кнутом в руке. Широкое добродушное лицо его было озарено улыбкой.

— Дядя Сергей, — сказал он, — Савва Нестерович послали меня узнать, когда подавать тачанку.

— Подъезжай через час. Нам лишь бы успеть к вечернему поезду.

— Поедем на разъезд или махнем на Невинку? — спросил Дорофей. — Вы мне заранее скажите.

— Махнем на Невинку.

Перед тем, как должна была подъехать тачанка, Сергей еще раз зашел к другу. Семен смотрел, не мигая, сухими и строгими глазами. Сергей присел на край кровати.

— Чего ты на меня так смотришь?

— Завидую.

Они молча смотрели друг на друга.

— Сеня, может случиться, что я не вернусь. Прошу тебя, как друга, помогай Савве Остроухову. Парень он славный, но неразбитной. Немного фантазер. Ему всегда приятней мечтать, чем делать. А ты же сам понимаешь, что сейчас нельзя ни на минуту останавливаться. Пятилетний план станицы надо выполнять каждый день. Дорожите временем. Проверяйте сами себя: что сделали сегодня, что наметили на завтра. Сегодня один шаг, завтра два шага… Начинайте строительство. Смелее начинайте. Отберите в трех колхозах плотников, каменщиков и создайте строительную бригаду. Бригадиром можно назначить Прохора Ненашева. Я уже Савве об этом говорил… Жаль, что ты не на ногах… Ну, чего ж ты молчишь?

— Помогу. Вот только бы встать.

— А отчего такой мрачный?

— Эх, Сережа, Сережа, счастливый ты… В Москву едешь, это разве не счастье?

— Да, это счастье! — сказал Сергей. — Давно я мечтал побывать в Москве…

— А у меня никогда не бывает так, как у людей, — продолжал Семен. — Вот и на лесосплаве… Все целые и невредимые, а я лежу…

— Зато в одном тебе повезло.

— В чем же?

— А Анфиса!

— Это — да! — Семен вдруг оживился, поднялся на локте, глаза заблестели. — Сережа, а может, тебя вызывают на праздник танкистов?.. Будет парад… Эх, Сережа!

— Вот это было бы здорово! — Сергей встал и подошел к окну.

На улице загремели колеса. К воротам подкатила тачанка, и послышался голос Дорофея:

— Э! Разбесились! Чего танцуешь? Погоди, выедем за станицу — там и потанцуешь!

В тачанке сидел Савва.

— Ну, Семен, поправляйся, — сказал Сергей и, обняв друга, вышел.

Простился с Анфисой, с отцом и матерью, взял чемодан, вещевой мешок. В тачанке сел рядом с Саввой.

— А-лл-юрр! — крикнул Дорофей.

Кони рванули, тачанка закачалась и, набирая скорость, выкатилась за станицу. Мимо дороги потянулось жнивье. Косовица повсюду была закончена, и степь густо рябила копнами. Дорофей то и дело покрикивал на лошадей: «Не кивай, не кивай головой! Ишь раскивалась, как свашка… Овод жгет? А я его зараз наконечником!» — и тут же слышался резкий посвист кнута. Лошади ускоряли бег, срывались в галоп, а Дорофей, натягивая вожжи, ласково говорил: «А чего вы перепугались? Это я овода прихлопнул…»

— Трудно мне будет без тебя, — сказал Савва. — Начали мы широко, весь район о нас говорит, а теперь…

— Что теперь? — перебил Сергей. — Теперь уже легче… Семен тебе поможет. Я с ним говорил. А ты придерживайся того плана, что мы с тобой набросали. Первым долгом постройте лесопилку. Скоро придут наряды на цемент. Немедленно посылай транспорт и перевози. На этих днях должны приехать специалисты для осмотра места под электростанцию… Не забудь, чтобы колхозы завтра же перечислили через банк остальные деньги за лес. А трудно будет, обращайся за помощью к Кондратьеву. Человек он очень внимательный… А главное — сам не зевай.

— Да я это понимаю, — сказал Савва и задумался. — А может, ты скоро вернешься?

— Все может быть.

Дорога проходила мимо высокого берега. Внизу плавно неслась река. Тачанка мчалась так быстро, точно хотела обогнать шумный поток.

— Сережа, еще есть к тебе личная просьба, — Савва покраснел. — Вернее, просьба жены…

— Какая?

— Если вернешься, не забудь купить сосочку. — Тут Савва окончательно смутился, посмотрел на смеющееся лицо Сергея и сказал:- Ты чего смеешься? Пустяк, резинка, а нету и взять негде… Сережа, понимаешь, я бы и не просил, но Анюта…

— Я понимаю, — стараясь быть серьезным, проговорил Сергей. — Но боюсь, что забуду… Такое в голове не удержится.

— Да, это верно, бабское дело, — охотно согласился Савва, мысленно ругая себя, что послушался жены и заговорил об этом с Сергеем.

 

Глава XXVIII

Скажите, кому из вас не доводилось ехать в Москву, ехать и степью и лесами, мимо знакомых городов с шумными вокзалами, пересекая сотни рек и речонок? И всегда от одной лишь мысли, что едешь в Москву, каждая поездка кажется и новой и неизведанно радостной!

Радует все: и свист ветра за окном, и равномерный стук колес, и волнующий гудок паровоза, когда он, рассыпая по шпалам искры, несется в степи глубокой ночью… «Я! А-я-я-я! И-и-ду!» — доносится в вагон. А колеса: тук-так, тук-так, тук-так, — и вы не только слышите этот однообразный говор колес, но и всем телом чувствуете, как плавно в беге раскачивается вагон… То иногда звякнут буфера, то сердито засопят тормоза, а к вам уже крадется сон, и в сладкой дремоте смежаются веки…

Просыпаетесь от толчка. Ночь. Поезд стоит на станции, в окно смотрит огненно-красная луна на закате. Промелькнул огонек фонаря, по рельсам протянулась тень… Проходит час или два, и вы снова открываете глаза. Навстречу поезду летит теплый ветер, плывут, кружатся укрытые серым пологом ночи незнакомые поля; луны уже нет, небо почернело, и только на горизонте лежит розовая каемка.

Утром проезжаете Ростов. Вслед поезду всходит солнце — узкая тень змейкой скользит по росистой траве. Блестят лиманы, точно огромные зеркала в темно-зеленых рамах камышей… Да, хорошо едем! Вот уже осталось провести в вагоне всего одну ночь, а там… И вы в десятый раз спрашиваете проводника, в котором же часу поезд прибудет в Москву. Проводник называет час и минуты, и вы уже видите Курский вокзал, широкую площадь, видите раскрытые двери метро, похожие на леток — медоносную щель в пчелином улье в разгар большого взятка; потом перед вами встает и вся Москва, такой, какой вы видели ее в последнюю поездку… И сколько тогда возникает радостных воспоминаний!

В первое же утро на пути в Москву Сергею хотелось как можно ярче представить себе облик столицы. Он напрягал воображение, и тогда вдруг куда-то исчезали и степь, и лиманы в камышах, и вагон, и полка, на которой он лежал… Солнечный день лета, Сергей идет по Москве. Город залит светом. Непрерывной лентой катятся автомобили, и видит Сергей, как одна машина останавливается возле него. Из нее выходит пожилой генерал… Да ведь это же командир танковой дивизии! Сергей становится во фронт, четко отдает рапорт. Генерал улыбается и берет Сергея под руку и говорит шоферу: «Нет, нам не нужна машина! По Москве приятно пройтись пешком».

На одной из площадей остановились.

— Гвардии младший лейтенант, — говорит генерал, — ты впервые приехал в Москву. Хочешь посмотреть столицу?

Сергей хотел ответить генералу, но тут кто-то изо всех сил крикнул над ухом:

— Да ты погляди! На этой же станции мы захватили эшелон немецких танков!

Сергей проснулся с тревожно бьющимся сердцем… Было позднее утро. У окна сгрудились красноармейцы. Поезд подходил к какой-то степной станции. Сергей слез с полки. Бойцы уступили ему место у окна. Мимо полотна тянулся огромный вал железного лома. Чего здесь только не было! То паровоз без колес взгромоздился на помятый с черным крестом танк, то остовы сгоревших вагонов, автомашин текли нескончаемой лентой, то сгрудились, оседлав одна другую, разбитые, изувеченные немецкие пушки. В дуле зеленой мортиры Сергей заметил ловко обсаженное пухом гнездо, а на щитке — воробья. «Эх, голубчик, — подумал Сергей, — скоро весь этот лом будет погружен на платформы, и уедет твое жилье куда-нибудь на металлургический завод…»

— Порядочек! — воскликнул сидевшим рядом боец. — Помню, тут было такое… — он не договорил и махнул рукой. — Много немцы оставили железа.

Поезд остановился. На том месте, где когда-то было здание станции, из земли снова вырастал, как молодой побег на месте срубленного дерева, каменный фундамент, и к нему уже были подвезены кирпич, песок, цемент и штабели леса.

— Товарищ гвардии младший лейтенант, — обратился к Сергею сержант. — Случаем, вам не знакома эта станция?

— Нет, мы проходили под Харьковом.

— А мы как раз тут… Дело было весной, снег уже растаял… Понимаешь, с этой станции немецкий эшелон пробивался на Барвенково. А мы уже ходили по тылам. Весь состав был загружен танками — направлялись они под Ростов, да не успели. Ну мы и обрезали пути — ни взад, ни вперед. Завязалась жаркая стычка… Видите этот сарайчик? Нет, не тот, что под черепицей, а вот маленький, под соломенной крышей. Как раз против него стоял паровоз, а я с ручным пулеметом и с гранатами в том сарайчике… Дело кончили быстро. — Сержант потрогал пальцами медаль «За отвагу», висевшую у него на груди рядом с другими медалями и двумя орденами Славы. — Вот память…

Поезд тронулся. Сержант не отрываясь смотрел в окно.

— Да, — задумчиво проговорил он, — как же все-таки приятно проезжать по знакомым местам.

Это было сказано так радостно, как только может сказать человек, у которого при виде простого сарайчика под соломенной крышей вдруг заблестят глаза и взволнованно забьется сердце, а в памяти встанет в мельчайших деталях картина короткого, но жаркого боя с врагом. Сергей даже позавидовал сержанту. Ему тоже захотелось увидеть подступы к Харькову, лесок недалеко от железной дороги, деревушку в низине…

Да, пройдут десятки лет, а из памяти никогда не изгладятся дороги войны, и никогда не забудутся ни холмики, ни бугорки, скрывавшие нас от вражеского глаза, ни лески, ни кустарники, некогда служившие нам исходным рубежом для атаки… Хорошо, если поезд будет подходить к Харькову днем. А если ночью?.. Сергей разыскал проводника и спросил, в котором часу поезд прибудет в Харьков.

— Рано беспокоитесь, — сказал проводник. — Перед вечером будем в Харькове.

Наступил вечер. Сергей сидел у окна. Холмистая степь казалась ему знакомой. Да вот же, вот же они стоят, те самые густые вербы! В них когда-то укрывалась танковая рота, ожидая приказа. Сергей приподнялся и высунулся из окна… Да, именно здесь и были спрятаны танки — искусная была засада! А вот и деревушка у взгорья. За два дня непрерывного наблюдения она была так изучена, что танкистам казалось, будто они жили здесь много лет. Дома тогда были пустые, на улицах — ни души. Деревушка стояла на пути к Харькову, и танки, выскочив из засады, пронеслись по ней, как вихрь…

Утром поезд подходил к Москве.

От Серпухова в вагоне царило знакомое беспокойство, предвещавшее близость столицы; в проходах стало тесно, никто не лежал на койках — одни умывались или укладывали чемоданы, другие толпились у окон. Мимо проплывали заводские корпуса, поселки, укрытые деревьями, тянулась линия высокого напряжения с белыми изоляторами, похожими на серьги. Навстречу с воем неслись электропоезда — длинная зеленая лента пролетала мимо окна и исчезала. Вдали в голубоватом мареве подымались многоэтажные корпуса, точно отлитые из стали. Блестели на солнце окна, крыши… «Москва! Так вот ты какая!» — думал Сергей.

Вскоре мимо окон побежали строения, товарные станции, заставленные составами, тоннели, и Сергей увидел улицы, уходящие под мост, по которому проносился поезд, вереницу трамвайных вагонов, автомашины, спешащих людей… Паровоз, сбавляя ход, громким гудком приветствовал город.

Сергей вышел на привокзальную площадь. Люди толпами растекались во все стороны: они скрывались в дверях метро, их увозили троллейбусы, трамваи. Встречные толпы с такой же поспешностью устремлялись к вокзалу… Метро приняло и нашего героя в свое сказочное подземелье. Шагнув на бегущие ступеньки эскалатора, видя блеск мрамора, огни, плывущие навстречу, слыша глухой, идущий из земли шум, Сергей не мог скрыть волнения. «Так вот ты какая, Москва!»

…Не было и десяти часов, когда Сергей подошел к высокому зданию. В вестибюле его встретил капитан с красной повязкой на рукаве, стройный, гладко выбритый, с приятным улыбающимся лицом.

— Ну, вот и хорошо, что вы прибыли вовремя, — сказал он, рассматривая документы. — Номер в гостинице заказан. Мы сейчас поедем.

Они заехали на вокзал за вещами и затем повернули к гостинице. Поднялись на четвертый этаж. Капитан был разговорчив, расспрашивал о Кубани, об урожае. Рассказал, что ему в эту войну пришлось исходить пешком кубанские равнины. Прощаясь, капитан сказал:

— Значит, в двадцать два часа мы вас ждем. Пропуск будет заказан. А покамест располагайтесь, как вам будет удобней, и отдыхайте.

Сергею Тутаринову советуют отдыхать! И где? В Москве! Это похоже на шутку. Кто ж того не знает, что человеку, впервые приехавшему в Москву, не лежится даже на самой мягкой постели, а из номера пусть самой лучшей гостиницы его так и тянет на улицу, в поток людей…

Сергей в этот день не только забыл об отдыхе, но и об обеде. На ходу закусив в буфете, он до позднего вечера, не зная усталости, ходил по Москве. Красную площадь он прошел дважды и оба раза подолгу простаивал возле мавзолея. Побывал в Третьяковской галерее, гулял по набережной, ездил в Парк имени Горького, а Москва все раздвигалась и раздвигалась перед ним, одна улица казалась шумней другой, одна площадь величественней другой. Все, что он видел, и радовало, и удивляло его, и вызывало такое ощущение, точно кто-то невидимо ходил рядом с ним и всякий раз спрашивал: «Ну, как? Хороша Москва? Но это же обычный день! А ты бы посмотрел Москву праздничную!..»

Сергею суждено было увидеть Москву и праздничную… В двадцать два часа он прибыл в Управление. Там он узнал, что в числе многих других Героев Советского Союза его вызвали на празднование Дня танкиста.

В тот вечер Сергей возвратился в гостиницу в приподнятом настроении. Ему казалось, что на земле нет человека счастливей, чем он.

Ему не сиделось, и он вышел на балкон. Перед ним лежал Охотный ряд. Смотришь на него сверху, и кажется, будто там, внизу, между высокими домами катится живая река. Над ее руслом блестит и вздрагивает медная паутина, качаются белые бусы фонарей, точно бакены на быстрой воде. В шесть рядов несутся автомобили, и нет им конца! Улица наполнена разноголосым говором машин. Посмотришь вслед этому блестящему потоку — мигают, отражаясь в асфальте, стоп-сигналы, точно яркие звезды катятся по земле… Красив и величествен город в ночное время!

Утром кто-то настойчиво забарабанил в дверь. Сергей проснулся, соскочил с кровати, наскоро оделся и вышел в коридор. Перед ним стоял старшина — шофер генерала.

— Ты ли, Гриша?!

— Так точно! — громко ответил старшина.

— Ну, заходи, дружище! Ты какими судьбами в Москве?

— А такими судьбами, что мы теперь все здесь.

— То есть — как все? Всей дивизией? В Москве? Да где же вы? Садись, рассказывай.

— Сидеть некогда, — сказал старшина. — Генерал сказал, чтобы я вас побыстрее привез… Машина внизу, так что давайте собираться.

— Генерал? Поехали. Я готов!

Долго ехали по улицам Москвы, подстроившись в автомобильную очередь. Гриша вел машину молча, даже ни разу не взглянул на сидевшего рядом с ним Сергея. Только однажды, притормаживая машину, сказал:

— Трудно ездить… Привык к фронтовым дорогам, а тут красные огни так и маячат перед глазами… Тормоза горят!

Выехали за город, и Гриша повеселел. Широкая, залитая солнцем трасса радовала взор. Машина набирала скорость. Бежали навстречу сосновые лески, дачные домики, и вскоре шоссе вонзилось, как копье, в оранжево-зеленую толщу леса… Гриша свернул на лесную дорогу, с еще свежими следами гусениц, и поехал мимо узенькой речонки с темно-голубой стоячей водой; красными пятнами плавали по ней листья… Издали, из глубины леса, плыл протяжный гул моторов.

— Слышите знакомую песню? — спросил Гриша. — Это наши готовятся к празднику…

В лесу чувствовалось дыхание ранней осени. Веяло пряным запахом вянущих, припавших к земле трав, опавших листьев, — деревья неохотно снимали свои зеленые наряды, заменяя их буднично-серыми с нежной оранжевой окраской… Неожиданно на поляне Сергей увидел палатки. Окруженные зеленью леса, они казались необыкновенно целыми, точно свежие сугробы снега. При виде этого знакомого походного жилья у Сергея так радостно забилось сердце, точно он подъезжал к родному дому.

 

Глава XXIX

Машина пронеслась мимо часового, стоявшего под парусиновым грибком, и остановилась возле высокой квадратной палатки. Сергей подбежал к ее раскрытым дверям и увидел генерала. Ему казалось, что это было продолжение сна, виденного им в вагоне, и он разволновался еще сильнее, приложил дрожащую руку к козырьку, нечаянно сдвинул фуражку и, стараясь казаться спокойным, щелкнул каблуками.

— Разрешите, товарищ генерал!

— А! Тутаринов! Заходи, заходи!

Генерал обнял Сергея, положил руку на его плечо и посмотрел на смуглое, до черноты загорелое лицо так, как смотрит отец на сына, встретив его после долгой разлуки. За четыре года войны многие молодые офицеры, так же как и Тутаринов, выросли на его глазах, не один из них отличился в боях, пройдя тяжелую дорогу от Сталинграда до Берлина. Опытный боевой генерал умел со всеми подчиненными быть одинаково требовательным, строгим, одинаково внимательным, и никто в дивизии не мог даже и подумать, что этот смуглолицый юноша из горной казачьей станицы был у него на особом счету и что к нему генерал питал отцовскую любовь.

Еще под Сталинградом, после многодневных и кровопролитных боев, генерал высоко оценил умение, находчивость и храбрость никому еще не известного в дивизии старшего сержанта Тутаринова. Тогда же он представил Сергея к званию Героя Советского Союза и подписал приказ о производстве в офицеры. Молодой механик-водитель был вызван в штаб. Генерал беседовал с ним долго и запросто. Ему понравились смелые суждения Сергея о войне, о танковой атаке, о внезапности ночного налета… Вернулся Сергей в свой батальон командиром танка. И хотя после этого памятного разговора их отношения и не вышли за рамки обычной армейской субординации, однако с тех пор между ними протянулась невидимая, но крепко связавшая их нить сердечной дружбы и уважения друг к другу. Генерал постоянно интересовался жизнью и боевыми делами своего молодого офицера, а Сергей, где бы ни находился, в каком бы жарком сражении ни участвовал, всегда думал о генерале, и одно желание наполняло его сердце — делать все так, чтобы командир дивизии был доволен.

Давая согласие на увольнение Сергея из армии, генерал решил, что такой офицер, как Тутаринов, там, в кубанской станице, теперь, пожалуй, нужнее, нежели в дивизии. Перед отъездом Сергея генерал вызвал его к себе, и они, вспоминая прошлое и разговаривая о будущем, просидели весь вечер. Генерал говорил о пятилетнем плане страны, о том, чем заняться Сергею дома… Многое из того, за что так горячо брался Сергей, в частности составление пятилетнего плана станицы, делалось им по совету генерала.

— А! Вот ты теперь каков! — сказал генерал. — Совсем почернел под кубанским солнцем… Ну, как твои дела? Как поживают отец и мать? А мне ночью из Управления позвонили о тебе. Да ты чего же стоишь? Садись, теперь ты у меня гость! Признаться, Тутаринов, я жалел, что дал согласие на твое увольнение из армии… Да ты садись.

Сергей присел на край стула.

— А я вот увидел следы гусениц, — заговорил Сергей, — услышал гул моторов, увидел палатки, вас… и хочется проситься снова в дивизию.

— Зачем же проситься? — Генерал сел рядом. — Будет нужно — я и сам тебя позову. Вот как сейчас.

— Разве это вы меня вызвали?

— Не я, но по моей просьбе.

Сергей хотел что-то сказать и по привычке снова встал.

— Сиди, сиди, чего ты вскакиваешь! Ну, расскажи, как ты там дома постоял за честь нашей гвардии? Чем занимался? — Генерал опять положил руку на его плечо. — Не женился?

— Не успел.

— Жаль. Ну, ничего, это еще успеешь. А как жизнь в станице? Что там делают демобилизованные?

Он расспрашивал с таким искренним интересом, что Сергей вдруг увидел рядом с собой не только своего любимого генерала, но и самого близкого человека. И то различие в воинском звании, о котором Сергей никогда не забывал, теперь куда-то исчезло, Сергей рассказывал обо всем подробно, как обычно рассказывают задушевному другу: и о пятилетнем плане Усть-Невинской, и о поездке в Пятигорск и Ставрополь, и о Семене Гончаренко, и о том, как сплавляли лес, и о разговоре с Бойченко. Не умолчал также и о предложении, которое сделал ему Бойченко.

— Предложение, на мой взгляд, очень лестное, — сказал генерал. — И что же ты ответил? Дал согласие?

— Нет. Я сказал, что подумаю. — Сергей посмотрел на генерала. — Вы меня знаете, может быть, даже лучше, чем мой отец… Посоветуйте, как мне быть? Соглашаться?

Генерал задумался, достал коробку папирос, угостил Сергея и закурил сам. Некоторое время они сидели молча.

— Район большой?

— Не очень. На Кубани такой район считается средним. Две МТС, три совхоза.

— Направление хозяйства?

— Хлеб и животноводство. Развито также огородничество и садоводство. Особенно в предгорной части района.

— Право, не знаю, что тебе и посоветовать, — сказал генерал и внимательно посмотрел Сергею в глаза. — А как ты сам на это смотришь?

— Вам скажу правду… Вначале, когда приехал в станицу, мне хотелось только помочь местным работникам. Помните, вы тоже об этом мне говорили. И я помогал, как мог. Теперь же мне кажется, что одной помощи мало, и у меня возникло желание попробовать свои силы на большем, но боязно… А что, если не справлюсь? Вот что боюсь. Помогать, одновременно оставаясь только гостем, — одно дело, а… И вот я не знаю, как мне быть…

— В этом деле, как ты знаешь, я советчик плохой, — сказал генерал. — Как я понимаю, быть председателем райисполкома куда труднее, нежели, скажем, вести в бой танк. Должность эта и почетная и ответственная. Если приравнять ее к воинским званиям, то ты должен занять генеральский пост. Да, генеральский! А это ко многому обязывает. — Генерал встал, подошел к дверям, заслонив своей коренастой фигурой весь просвет, отчего в палатке стало темнее. — Да, трудно сказать что-либо определенное. — Он снова сел рядом с Сергеем. — Знаешь что, Сережа, без моего совета домой ты не уедешь. Давай пока отложим этот разговор. Посоветуемся с начальником политотдела, — он сам в прошлом председатель облисполкома и в этих делах хорошо разбирается… Тогда и решим. Теперь же поговорим о другом. Скоро наш праздник. Партия и правительство высоко оценили заслуги нашей дивизии перед Родиной. Нам предоставлена великая честь — пройти в этот день боевым маршем по Красной площади… Ты у нас нынче гость, и я хотел бы знать, где ты пожелаешь быть в этот торжественный час — на гостевых трибунах или с нами на марше?

— С вами, — не задумываясь, сказал Сергей и встал.

— Я так и думал… Тогда готовься, поведешь машину.

«Готовься, поведешь машину…» Кажется, эти слова были сказаны просто и с дружеским участием, но для Сергея они прозвучали как приказ, и он уже не мог усидеть на месте. Быстро оправив гимнастерку под ремнем, он выпрямился и стоял перед генералом по всем правилам устава — так, как не один раз приходилось ему стоять во время войны.

— Есть готовить машину! — громко сказал он. — Разрешите идти?

— Погоди, — проговорил генерал. — После марша поедем со мной на дачу. А теперь иди и передай мое приказание командиру батальона. Они стоят тут рядом.

В свой батальон Сергей пришел в середине дня. В лесу было душно. На поляне двумя рядами стояли палатки, между ними темнели расчищенные в траве дорожки. В сторонке, под широким покровом веток, выстроились поротно танки… Они были укрыты чехлами, нагретый на солнце брезент плотно облегал броню, ствол пушки и опускался до земли. Батальон обедал, в лагере было шумно, гремели котелки, алюминиевая посуда. Сергей направился в офицерскую столовую, столики которой белели в зелени деревьев. Незаметно подошел к крайнему столику и, улыбаясь, стал во фронт перед старшим лейтенантом Кравцовым — командиром своей роты… Что тут потом было! Кравцов вскочил и, опрокинув стул, подбежал к Сергею. Друзья обнялись. Со всех сторон понеслись веселые голоса:

— Сережа! Здорово!

— Тутаринов явился!

— Откуда?

— Тащи его к столу!

— Сережа, какими ветрами?

Многие офицеры бросили обедать и обступили нежданного гостя. Пожимали ему руки, каждый тянул к своему столу, крикнув официантке, чтобы та захватила лишнюю кружку пива. Сергей не знал, кому же отдать предпочтение, с кем сесть обедать: все, кто его звал к себе, были его старыми друзьями, и с каждым из них Сергею хотелось посидеть за столом.

— А мы сядем все вместе! — сказал Кравцов. — Сдвинуть столы!

Вокруг сдвинутых столов уселась шумная компания молодых людей. Полилось в стакан пиво, только что вынутое из ледника. Говорили все разом, и Сергей не поспевал отвечать на вопросы. Ему было весело, не верилось, что он снова в кругу своих фронтовых друзей.

Молоденькая официантка, недавно поступившая на работу в столовую, обслуживая столы, то и дело посматривала на Сергея, не понимая, кто этот чернолицый офицер и почему ему оказана такая радушная встреча.

— Кто это к нам приехал? — шепотом спросила она у повара, принимая вторые блюда.

— Да это Сережа Тутаринов.

После обеда Сергей и Кравцов прошлись по лагерю. Сергей рассказал о беседе с генералом, о том, что ему приказано готовить машину к боевому маршу.

— Я рад за тебя, Сережа! — сказал Кравцов. — Это будет исторический марш, а как мы к нему готовимся, если бы ты знал! Командиру батальона ты представился? Комбат у нас новый — майор. А Грибенников уже в академии… Пойдем к майору, пусть он на тебя посмотрит.

— Ну, как мой танк? — по дороге в штаб спросил Сергей.

— В порядке. Экипаж на нем весь новый. Молодежь, недавние курсанты.

Возвращаясь от комбата, они направились к танкам. Свою машину Сергей узнал издали по каким-то одному ему известным приметам. Танк был раскрыт, сложенный брезент белел под деревом. У лобовой брони, завидев старшего лейтенанта, выстроился экипаж — молодые, незнакомые Сергею парни в замасленных комбинезонах. Подавая команду «смирно», коренастый, с круглым лицом, сержант выскочил вперед и сбивчиво, еще не окрепшим голосом отрапортовал подходившим офицерам.

— Вольно! — сказал Кравцов и обратился к сержанту; — Командиром вашего танка временно назначен гвардии младший лейтенант Тутаринов… Для сведения экипажа: Герой Советского Союза Тутаринов совсем еще недавно был командиром этого танка. — Кравцов повернулся к Сергею: — Ну, знакомься с экипажем, а я займусь своими делами. — И ушел.

Знакомство продолжалось недолго. Сергей узнал фамилии и имена всех членов экипажа и спросил:

— Кубанцы среди вас есть?

— Есть один! — крикнул белобрысый паренек. — Младший сержант Чикильдин.

— Из какой станицы?

— Беломечетинской!

— Значит, мой сосед.

Сергей не спеша обошел танк, похлопал ладонью теплую, досуха вытертую броню, посмотрел на знакомую, уже застаревшую царапину на башне — узкий осколочный след на металле почернел и был похож на восклицательный знак. Внимательно осмотрел гусеницы, тоже чистые, протертые тряпкой, опорные катки, поцарапал ногтем резиновые бандажи. За ним молча шли танкисты.

— Ну, как, ребята, надежный у вас дом? — спросил Сергей.

— Домишко ничего, подходящий, — за всех ответил Бурцев.

— Снаружи он у вас чистенький, а посмотрим, как он выглядит внутри.

Сергей поставил ногу на лобовую броню танка и проворно спустился в передний люк… Ему показалось, что он еще никогда с такой легкостью не влезал в это узкое окно. Внутри танка пахло знакомой, давно уже остывшей пороховой гарью. Усевшись в кресло водителя, Сергей сразу ощутил покой во всем теле. Все, к чему он прикасался, на что смотрел, было так знакомо и привычно, как только бывают знакомы и привычны вещи в хорошо обжитой комнате. Руки сами потянулись к рычагам управления, а левая нога уже давно стояла на педали. Сергей улыбнулся… Сколько же не часов, а суток провел он, когда был водителем, вот так, не снимая коченеющих рук с рычагов и не отрывая ног от педалей!..

— А ну, отвечай, — негромко заговорил он, обращаясь к танку. — Как ты тут поживаешь без меня? Здоров ли ты? Все ли у тебя в порядке?

Левая рука потянулась к стартеру. Танк точно и в самом деле услышал знакомый голос своего старого хозяина, встрепенулся, ответил мгновенно и таким оглушительным рокотом, что задрожала земля и с ближнего дерева упали оранжево-желтые листья. Сергей прогревал мотор, внимательно вслушиваясь в ровное, учащенное биение огромного сердца машины… Когда мотор умолк и наступила тишина — и только в ушах еще звенело, — Сергей обернулся и увидел, что все члены экипажа сидели на своих местах.

— Ну, как? — с гордой улыбкой на широком лице спросил Бурцев.

— Ничего, — сдержанно ответил Сергей. — Узнал по голосу.

— Товарищ гвардии младший лейтенант, — обратился к Сергею Чикильдин, сидевший на месте радиста-пулеметчика. — Разрешите спросить. На этом танке вы получили звание Героя?

— Нет, не на этом, — ответил Сергей и задумался. — Та машина сгорела под Сталинградом. Экипаж уцелел, а танк погиб… Да, это был выдающийся танк. За свой короткий век он много беды наделал фашистам. А за время войны мне пришлось сменить не одного стального коня… Но я понимаю, вас интересует именно этот танк. Его я получил уже в Польше, новенький, прямо с эшелона. На нем я побывал в Германии, на нем проезжал по улицам Праги… Так что и эта машина тоже бывалая. — Сергей посмотрел на лица танкистов. — Подсаживайтесь поближе, я расскажу вам, по каким военным дорогам прошел ваш танк…

Незаметно пролетело время в лесном лагере, и наступило утро восьмого сентября… В жарком пламени вставало солнце над далекими корпусами. Сергей вел свой танк в головной походной заставе. В узкой щели перископа темнела гладь шоссе, мелькали и блестели зубчатые пояса гусениц танков, кружился сизый дымок у выхлопных труб, легко и, казалось, бесшумно катились по асфальту мотоциклы, а на их седлах — чуть согнутые фигуры водителей. Вся дивизия, как гибкий, воедино собранный организм, гремящим потоком устремилась к столице, запрудила людную, залитую солнцем и по-праздничному убранную улицу Горького и замерла у преддверия Красной площади…

Сергей вылез из танка. Улица напоминала конвейер гигантского завода: во всю длину ее, сколько видел глаз, в три ряда стояли, стволом к стволу, и средние и мощные танки, и быстроходные транспортеры с пулеметчиками, и самоходные зенитные установки, и тяжелая самоходная артиллерия с толстыми хоботами, и автомашины с мотопехотой, и мотоциклы, и «катюши» под зеленым брезентом… А сколько здесь собралось гостей! Повсюду мелькали пестрые цвета праздничной одежды. Здесь пожилой мужчина о чем-то разговаривал с офицером, там толпа окружила артиллеристов, а девушки с веселыми, смеющимися лицами дарили танкистам цветы и улыбки. В глазах всех людей Сергей видел и радость и удивление… «Так вот чем мы богаты и всесильны», — точно говорили их восторженные взгляды. «Нет, нет, — думал Сергей, — это не гости явились к нам, а хозяева всего, что я вижу на обширной московской улице, и пришли они сюда, чтобы еще раз посмотреть на сделанное их же руками оружие и чтобы взглянуть в лица тем, кто прошел с этим оружием такой беспримерный путь…» Он задумался и не заметил, как к нему подошли девушки. Одна из них, самая бойкая, с цветами в руках, легко взобралась на лобовую броню танка и обняла Сергея. Она была так похожа на Ирину, что Сергей невольно удержал ее руку и уже хотел было крикнуть; «Иринушка, и ты здесь!» А девушка, смущенная пристальным взглядом танкиста-героя, и еще более тем, что он задержал ее маленькую руку в своей крепкой, твердой ладони, покраснела и спрыгнула на землю.

— Милые девушки… — сказал Сергей и не успел закончить…

Где-то в головной части колонны раздалась команда: «По местам!» — и покатилось вдоль улицы на разных голосах многократное, как эхо в ущелье, протяжное: «По-о места-а-а-м!» Сергей посмотрел на часы. Было без десяти пять. Он одним прыжком очутился в танке, коротким, но строгим взглядом посмотрел на членов экипажа, бросил Бурцову цветы, захлопнул люк и в ту же минуту забыл и о девушках и о цветах. Нажал кнопку стартера. Мотор сердито взвыл. Припав к перископу, Сергей видел, как заблестели гусеницы передних танков. Отпустил педаль, и танк плавно покатился по мягкому, нагретому асфальту… Весь конвейер вздрогнул и загремел, и навстречу Красной площади понеслась мощная музыка моторов, ритмичный лязг и грохот железа, — до боли в сердце радостные звуки знакомой поступи машин!.. Впереди мчалась командирская машина. По ее сторонам, как катеры вокруг линкора, катились мотоциклы, бронетранспортеры. Генерал стоял в открытом люке. У него в руках — гвардейское знамя. Ветер раскинул алый шелк…

Сергей пригнулся к рычагам, уперся лбом в броню и, припав к перископу, не выпускал из виду пламеневшее гвардейское знамя с силуэтом Ленина на шелку. Тело его точно слилось с машиной, сердце забилось учащенно, в ушах с необыкновенной силой загремела стоголосая музыка моторов. А в перископе уже лежала вся Красная площадь, необычайно торжественная и строгая в своем праздничном убранстве. Мимо мавзолея проносились танки, трепетало на ветру, как пламя, гвардейское знамя, и Сергей увидел на мраморной трибуне товарища Сталина с поднятой рукой.

Танк шел с замедленной скоростью, но Сергею казалось, что он летел с невероятной быстротой. Мавзолей уходил вправо, площадь суживалась и становилась короче. Теперь Сергей видел только Спасскую башню да Лобное место в алых стягах, а вдали белой террасой выступала набережная… Минута счастья, как же ты радостна и коротка!

На второй день вечером Сергей гостил у генерала.

— Ну, кубанец, — спросил генерал, — как чувствовал себя на параде?

— Быстро ехали, — ответил Сергей. — Мне казалось, что мы неслись на полных скоростях, так, как — помните? — прорывались к Праге.

— А мне казалось, что мы ехали в самый раз.

Они сидели на веранде, обращенной к лесу. Тишина царила вокруг. За оранжево-зелеными верхушками деревьев догорал закат.

— Ну, Тутаринов, я говорил с начальником политотдела… Благословляем тебя на пост председателя райисполкома. Только вот что я скажу на прощанье. Ты вступаешь в новую и не легкую жизнь, и тут одной старой славой не проживешь — об этом никогда не надо забывать. Теперь тебе надобно свою военную славу ежедневно обновлять в труде, чтобы она у тебя не потускнела и чтобы не появилась на ней ржавчина, а проще сказать — зазнайство. Бойся этого, как огня. Обычно говорят, что правительственные награды, украшающие грудь воина, — есть зеркало его души. Это, пожалуй, верно. Но в этом душевном зеркале люди видят только наше прошлое и настоящее, а будущее еще должно найти отражение в наших делах, — независимо от того, где и чем мы будем заниматься, будем ли мы воевать, или строить!.. И вот, Сережа, от всей души желаю тебе, как сыну родному, чтобы через год или два на твоей груди рядом с наградами за военные подвиги появился бы орден за подвиги трудовые…

Утром Сергей послал депутату Бойченко телеграмму: «Согласен. Дома буду двадцатого. Тутаринов»,

 

Глава XXX

В Москве Сергей задержался и в Усть-Невинскую приехал только 26 сентября. Сошел с поезда на том же полустанке, на котором он когда-то стоял с Семеном. Не успел оглянуться, как к нему подкатила тачанка, и Дорофей, стоя на козлах, крикнул:

— Дядя Сергей, а я не опоздал!

Они ехали степью. Обычно в конце сентября на Кубани устанавливается хорошая погода: наступает период безвременья, когда и лето еще не ушло и осень не вступила в свои права. Дни стоят тихие и теплые, а ночи прохладные и росистые, — сорвешь на заре арбуз, а он мокрый и такой холодный, точно вынут из погреба. В такую пору неповторимо красива бывает степь, — нет, не пестротой красок и не осенними нарядами, а своим богатством. Только в эти дни и можно по-настоящему узнать, что такое урожай! Даже Сергей, выросший на этой земле и не раз видавший наступление осени, и то был поражен и обрадован.

Сергею не терпелось узнать, что же было сделано без него в станице, как выполняется план, и он обратился к кучеру с расспросами:

— Дорофей, расскажи, что нового в станице?

— А я и не знаю, какие у нас есть новости, — не поворачиваясь, чистосердечно признался Дорофей. — Мое дело людей привозить и отвозить, а про все прочее я не знаю. — Он помолчал, как бы соображая, что бы ему все же рассказать Сергею. — Семен, что у ваших живет, уже ходит, только еще с палочкой… И еще — скоро у ваших будет свадьба. На той неделе я возил в район Анфису и Семена. В загс ездили, а свадьба, говорят, будет, когда на степи подуправимся.

— Ну, вот видишь, какие хорошие новости!

— Разве это новости… Вот вы в Москве были… Расскажите, как там, а?

— Расскажу. Как-нибудь соберемся в стансовете. Послушать будет чего… А ты не знаешь, лесопильню построили?

— Не видал… А те люди, что промеряют землю, уже уехали. Побыли с неделю, обмерили весь берег. Я их отвозил на станцию.

Далеко на дороге Сергей заметил бычью упряжку. На грядке брички, в которой двумя рядами белели молочные бидоны, сидела возница, закутанная по-зимнему в теплую шаль. «Ирина», — подумал Сергей, и на сердце сделалось тепло. Когда тачанка нагнала бричку, он тронул Дорофея за плечо.

— Останови!

Сергей на ходу соскочил и побежал. Да, это были те же огненно-красные быки с красивыми лысинами во весь лоб, а на бричке сидела Ирина, и лицо ее, обрамленное серой шалью, не казалось таким смуглым, как раньше. Ирина смотрела на Сергея так спокойно, точно ей было совершенно безразлично — подойдет он к ней или проедет мимо. Только губы ее, сдерживая улыбку, чуть-чуть вздрагивали.

— Здравствуй, Иринушка! А я тебя и в Москве видел.

— Здравствуй! Садись, подвезу!

— Дорофей, — позвал Сергей. — Давай-ка сюда мои вещи, а сам можешь ехать.

Дорофей принес чемодан, удивленно посмотрел на Ирину, потом перевел, взгляд на быков.

— И охота вам ехать на этих тихоходных рогатых?

Не дожидаясь ответа, Дорофей взобрался на тачанку и погнал лошадей. А Сергей сел рядом с Ириной, ласково посмотрел ей в глаза.

— Ждала?

— Ох, Сережа, как же ты долго ездил… Если б ты только знал…

— Я знаю, что скучала и ждала. Но теперь я уже рядом с тобой, а глаза у тебя грустные. Отчего, Иринушка?

— А я и не грустна.

— Неправда… Что-нибудь случилось?

— Ничего не случилось, а только посмотрю я на тебя, и мне делается грустно.

— Почему?

— Какой-то ты неуловимый. Все ездишь, а у меня только душа болит, думаючи о тебе… Пока ты со мной, мне радостно, да только эта радость такая всегда короткая.

— Милая моя Смуглянка. Теперь я уже никуда не уеду. Хочешь, скажу тебе, где буду работать? Только это еще секрет.

— Скажи.

— Председателем нашего райисполкома.

— Ты? — удивилась Ирина.

— Я. А что?

— Значит, опять я тебя не буду видеть?

— Отчего же не будешь? Я возьму тебя с собой… Поедешь?

Быки свернули с дороги в кукурузу. Ирина приподнялась и замахнула на них кнутом. Когда бричка снова катилась по дороге, Ирина села на свое место, посмотрела на Сергея и сказала:

— Нет, не поеду…

— А я силой тебя увезу, — засмеялся Сергей. — Иринушка! Я тебе подарки привез. Вот посмотри.

Сергей потянулся к чемодану, но Ирина удержала его руку.

— Ничего мне не надо, — сказала она. — Был бы ты со мной… Что я там буду делать, в районе? Ты на такой должности, а я?..

— И ты без дела сидеть не будешь. — Сергей прижал ее к себе. — Гордая, а я как раз такую тебя и люблю… А подарки я все же покажу. Ну, если не понравятся, тогда другое дело. — Он открыл чемодан. — Вот смотри?

Ирина склонила голову на колени и закрыла лицо руками.

Дома был один Семен. Он еще хромал и, чтобы не скучать без дела, подрядился плести для полеводческой бригады корзины, в которых переносят початки кукурузы. Когда Сергей вошел во двор, Семен сидел под деревом и очищал лозу, подготовляя ее для корзины. Сергей помог другу подняться. Они обнялись.

— В газетах читал и снова завидовал, — сказал Семен, радостно глядя на Сергея. — Ну, рассказывай, как там поживает наша гвардия?

— Живут хорошо, — сказал Сергей. — Эх, Семен, если бы ты знал, сколько я привез тебе поклонов!.. Расскажу все по порядку, но прежде хочу тебя послушать. Что у нас нового?

Семен сел на вязанку хвороста и рассказал другу о том, что расписался с Анфисой — дело теперь за свадьбой, что его приняли в члены колхоза, что позавчера вся станица выполнила план по государственным поставкам хлеба. По этому случаю на площади был митинг, и Кондратьев вручал Савве переходящее Красное знамя…

— А как с лесопилкой? — перебил Сергей. — Начали строить?

— Пока ничего не сделано, — уклончиво ответил Семен. — Савва тебе все подробно расскажет, а я слышал, будто в районе не разрешают.

— Как не разрешают? Кто?

— Откуда я знаю — кто? Я только третьего дня поднялся… Говорил Савва, что весь наш лес поступит в райпотребсоюз, а потом его будут продавать колхозам всего района.

— Вот это новость! Кто это так ловко придумал? У кого такая умная голова?

— Про это я тоже не знаю, — отвечал Семен. — Приезжал Рубцов-Емницкий с какой-то комиссией. Обмеряли древесину, написали акт. Потом Рубцов-Емницкий выпросил у Саввы пять бревен и увез их на грузовике.

— А ты где был? — Сергей зло посмотрел на Семена. — Почему не запретил?

— Чего ты на меня кричишь? Я же все время лежал.

— Так, так, — задумчиво проговорил Сергей, сгибая в руках хворостину. — Значит, Рубцов-Емницкий уже действует. Кто-то сплавил, кто-то трудился, платил деньги, а Рубцов-Емницкий составляет акты и подъезжает с грузовиком. — Сергей переломил хворостину и отбросил ее на середину двора. — Канал думаете рыть?

— Какой там канал, — с досадой ответил Семен. — Приезжали специалисты — я тогда еще лежал в постели и никого из них не видел. Но Савва мне рассказывал, будто изрыли весь берег и пришли к заключению, что у нас электростанцию строить нельзя… С тем и уехали…

— Вот это здорово! — Сергей встал. — Ну, друг, порадовал ты меня новостями… Пойдем к Савве! Хотя сиди, я один пойду.

— Не печалься, Сережа, — сказал Семен. — Ведь я приберег для тебя новость и приятную.

— Ну, что там еще? — неохотно спросил Сергей. — Говори, да я пойду.

— Ирина к нам заезжала… Вот новость! Сама ко двору приехала, — знать, не выдержало серденько. — Семен улыбнулся. — Как-то раз смотрю я в окно, а ко двору подъезжает бричка. Быки красные, с белыми лбами — да этих быков можно узнать за десять километров! Девушка слезает с брички и идет во двор. Смотрю — наша знакомая, только, веришь, стала она, черт возьми, еще красивее… А выйти я не могу — ноги у меня тогда еще не действовали.

— Зачем же она приезжала?

— Нашла пустяковую причину — быков напоить. И надо же придумать!.. Да. Зовет Анфису, а мне все слышно. «Можно, говорит, из вашего колодца быков напоить?» Анфиса принесла ей ведро. Зачерпнула Смуглянка воды, вытаскивает ведро, а сама спрашивает: «Когда твой брат приедет?» — «А я откуда знаю», — отвечает Анфиса, не понимая, зачем ей понадобилось это знать. «А письма он вам пишет?» — «Нет, не пишет», — отвечает Анфиса. Вижу, побледнела Смуглянка, чуть ведро не уронила. «А он вернется?» — «Не знаю, — говорит Анфиса. — Не обещал». Смуглянка ничего не сказала, вылила на землю воду и уехала…

— А с этой новостью ты запоздал, — сказал Сергей. — Ирину я по дороге встретил.

— Ну и что?

— Обо всем поговорили… Ну, я пойду к Савве.

Секретарь станичного совета сказал, что Савва еще утром оседлал коня и уехал в степь, но что к вечеру обещал вернуться… Возвращаясь, Сергей по пути зашел к Савве домой. На дворе звенели детские голоса, и, когда Сергей открыл калитку, к нему побежали, видимо, приняв за отца, маленькие остроуховцы. Тут же они поняли, что обознались, остановились, и только самый младший смело подошел к Сергею и сказал:

— А наша мамка баклажаны насаливает.

Анюта только-только управилась с соленьем. В сенцах стояли две кадки с помидорами — свежие, ярко-красные плоды были покрыты, как инеем, тонким слоем соли. Хозяйка, все такая же пухлая и ласковая, — только теперь природная ее полнота уже не могла скрыть беременность, — помыла руки и, вытирая их о фартук, пригласила Сергея в хату. В комнате было чисто убрано, пахло переспелой дыней. Под кроватью лежали арбузы.

— А Савва тебя заждался, — сказала Анюта. — Тут у него столько неприятностей.

— Какие ж это неприятности?

— А я толком и не знаю. — Анюта вытерла фартуком стул. — Посиди, Савва обещал к обеду вернуться. Хочешь арбуза? Выкатывай из-под кровати любой, какой на тебя смотрит.

Сергей нагнулся и достал полосатый, несколько продолговатый арбуз. Анюта вытерла его полотенцем, и то, как она положила арбуз на стол, как принесла тарелку, ножик, заставило Сергея снова в душе позавидовать Савве — хорошая была у него жена. Разрезая арбуз, Сергей вспомнил Ирину и улыбнулся.

— Знаю, знаю, отчего ты усмехаешься, — сказала Анюта, усевшись рядом на стуле.

— Да так… просто.

— Нет, не просто, а потому, что зараз я тебя буду ругать.

— За что же меня ругать, Анюта?

— Ну, говори, купил соску?

Анюта ожидала ответа.

— А если не будешь ругать?

— Нет буду!

— А сосочку-то я купил. Вот она! — И Сергей вынул из кармана маленький пакетик, аккуратно завернутый в целлулоидную бумагу. — Да еще какая сосочка! Высший сорт. В центральном универмаге купил.

— Ой, какая славная! — воскликнула Анюта. — За это тебе, Сережа, большое спасибо… Сразу видно, что из тебя хороший отец получится…

— Да там уж какой будет…

Арбуз был давно съеден, а Савва так и не приехал.

— Я уйду, — сказал Сергей, — а когда приедет Савва, приходите вечерком к нам. Посидим, поговорим.

В этот вечер в доме Тутариновых долго светились окна. Узнав о приезде Сергея, сошлись соседи, близкие знакомые, пришел и Савва с женой… Время уже было за полночь, когда Сергей закончил рассказ о поездке в Москву и гости стали расходиться. Савву и Анюту Сергей проводил за ворота. Поговорив о своих делах, Сергей и Савва решили утром ехать в район.

— Только давай выедем пораньше, — прощаясь, сказал Сергей, — чтобы Кондратьева застать в райкоме.

Тимофей Ильич и Ниловна уже легли спать, когда Сергей вернулся в хату.

— Сережа, — тихо заговорила Ниловна, приподняв голову. — Я постелила тебе на лавке. — Она взглянула на дверь, ведущую в горницу. — Там теперь Анфиса полная хозяйка.

Сергею было безразлично, где спать. Свет был погашен, в комнате стоял полумрак. Вытянувшись на лавке и закинув руки за голову, Сергей думал и о специалистах, которые побывали в станице и нашли непригодным место для строительства электростанции, и об актах, составленных Рубцовым-Емницким, и о завтрашней поездке в район, и о том, что скоро ему придется взять на себя обязанности председателя райисполкома.

— Батя, вы не спите? — спросил Сергей.

— Дремаю… А что ты?

— Поговорить хотел… Скоро, батя, я буду председателем нашего райисполкома.

Тимофей Ильич ответил не сразу. Сергей слышал, как заскрипела кровать, как старик поднялся на локоть.

— Это, что же, в Москве тебе об этом сказали?

— Разговор начался давно, еще когда в Ставрополь ездил.

— И молчал?

— Чего ж прежде времени говорить.

— А теперь дело уже решенное?

— Почти. Сессия райсовета должна решить.

— Что ж, Федора Лукича снимают?

— Ему надо лечиться. Он давно просился.

Снова заскрипела кровать. Тимофей Ильич сел, спустил на пол костлявые, в белых подштанниках, ноги, достал кисет и стал молча закуривать. Зажглась спичка, и Сергей увидел хмурое щетинистое лицо отца.

— Сам пожелал или люди того захотели? — раскуривая цигарку, спросил Тимофей Ильич.

— Я дал согласие, а избирать будут на сессии. Как обычно это делается.

— А справишься? Подумал ты об этом?

— Обо всем, батя, уже я думал и передумал…

— Ох, смотри… Дело нешуточное…

— Тимофей, ты не об этом печалься, — вмешалась в разговор Ниловна. — Разве ж Сережа не управится с той работой? Будет по району разъезжать на машине и, указания давать… Ты лучше спроси у него, как нам, старикам, жить… Старшие поразъехались и уже на порог не появляются. Анфиса замуж вышла и тоже норовит со двора… Думала, вернется Сережа, поживем с ним вместе… — Ниловна умолкла, и Сергей слышал, как она тихонько заплакала.

— И какая ж ты стала слезливая, — сердито сказал Тимофей Ильич. — В молодости за тобой этого не замечал… А подумай своей головой, чего плакать? Наседка небось не плачет, когда цыплятки подрастут и разбегутся?.. Тут радоваться надо. Сын — голова всего района, и чей же сын — да твой! А ты в слезы… Слушай, Сергей, что я тебе скажу. Раз дело это нужное и уже решенное — становись и работай. Может, ты и нашего Артамашова обуздаешь, а то беда, скачет напропалую… Только я так думаю. На войне ты отличился смелостью, а тут одного этого маловато. Знаю я тебя, натура горячая — покойный твой дедушка был таким… А эта работа требует хладнокровия. Сколько у тебя будет людей — войско! И со всеми надо приличное обхождение. И ежели по-настоящему вникать во всю нашу жизнь да обо всем заботиться — какая тут нужна голова, какие силы и сколько терпения потребуется!..

Ниловна наплакалась вволю и уснула, а отец и сын все еще разговаривали, не замечая, что в окно смотрит заря…

Женщины выгоняли в стадо коров и видели, как со двора Тутариновых покатила стансоветская тачанка, стуча и подпрыгивая на камнях. Лошадьми правил Дорофей, упершись для удобства ногами в жестяной козырек. В задке сидели Сергей и Савва. Женщины долго смотрели им вслед.

— Сынок Ниловны куда-то помчался.

— Мотается… В Москве месяц жил.

— Счастливая мать.

— Молодой, а погляди, какой деловитый.

— Нам бы такого председателя колхоза.

— Ишь чего Фроська захотела! Я слышала, будто его ставят на место Федора Лукича. Должно, за этим и в Москву вызывали.

— Правда ли? Вот хорошо.

— И вовсе не за этим. Был на празднике. На своем танке возле Кремля проезжал. Он сам вчера об этом рассказывал.

— Так это все равно.

— А слышали? Марфа-птичница метит его в зятья за свою Ирину.

— Девка не плохая.

— Знать, у Тутариновых будет сразу две свадьбы.

Усть-Невинская давно скрылась в утреннем тумане. Из-за горы вставало солнце, и его лучи прижимали туман к земле. Было прохладно. Роса прибила пыль на дороге, и всюду, где туман уже рассеялся, — на стерне, среди сухого бурьяна, на копнах — блестела, как стеклянная пряжа, мокрая паутина. Дорогой Сергей еще раз просмотрел написанные под копирку акты комиссии, которую возглавлял Рубцов-Емницкий, выводы и заключения по поводу того, что на Кубани, вблизи Усть-Невинской, нельзя строить электростанцию.

— Неужели мне еще раз придется ехать к Бойченко? — сказал он, когда тачанка уже гремела по мостовой районной станицы.

Но ехать к Бойченко Сергею не пришлось. Все произошло совсем не так, как он предполагал.

— Тутаринов! Как ты мне нужен! — крикнул Кондратьев, встречая Сергея. — Я уже хотел посылать за тобой машину. Заходите! И ты, Остроухов, тоже нужен.

Поздоровавшись с Кондратьевым, Сергей без лишних слов развернул перед ним папку с актами и выводами комиссии. Кондратьев взял бумаги.

— Жалоба? — спросил он.

— Да… Ну, как же не жаловаться! — горячо заговорил Сергей. — Пока я был в Москве, в станице нашлись хозяева на лес… Это же черт знает что такое! Рубцов-Емницкий составил вот эти акты на лес, к которому он не имеет никакого отношения… Или посмотрите, чем мотивирован отказ строить станцию? Не подходит грунт. Это же смешно!

— Да ты не горячись, — сказал Кондратьев. — Все это мне известно. Я звонил Бойченко. Все улажено, и проект гидростанции будет составляться в «Сельэлектро». А с актами Рубцова-Емницкого придется тебе, Сергей Тимофеевич, самому разобраться.

— Не понимаю. Я и так уже во всем разобрался. Тут нужны какие-то меры.

— А меры мы потом с тобой вместе примем. — Кондратьев посмотрел на Сергея. — Да, вместе!.. Вот что: завтра созывается сессия райсовета. Будем избирать тебя главой нашего района… Так что погоди денька два, и жалобу свою рассмотришь сам… Завтра приезжает Бойченко. Надо нам готовиться. Ты, Остроухов, возвращайся в Усть-Невинскую и завтра приезжай со своими депутатами. А Сергея я уже домой не отпущу…

Заседание сессии состоялось на второй день вечером… И, несмотря на то, что прошло уже более двух месяцев, как Бойченко предложил Сергею стать председателем райисполкома, несмотря на то, что за это время Сергей успел обдумать сам и узнать мнение таких авторитетных для него людей, как генерал и начальник политотдела дивизии, разговаривал об этом и с Федором Лукичом, и с Кондратьевым, спросил совета у отца и матери, наконец, у Саввы и Семена, — все же Сергею казалось, что такое большое событие в его жизни произошло слишком быстро и как-то неожиданно…

Ехал к Кондратьеву с жалобой; прошло всего два дня, и вот Сергей сидит в кабинете, за тем самым дубовым столом, за которым еще вчера сидел Федор Лукич Хохлаков… Странное, еще никогда не испытанное им волнение не покидало его. Он вспоминал клуб, переполненный народом. Депутаты районного совета заняли только первые двенадцать рядов, а гости за несколько часов до открытия сессии до отказа заполнили проходы и балкон… Сергей подошел к трибуне. В переднем ряду увидел Савву, в углу — седые усы отца, в дверях — Артамашова, — все лица, на кого он ни смотрел, казались ему знакомыми, а говорить почему-то было трудно. Он задыхался, голос его прерывался хрипотой, и во рту пересыхало. Здесь впервые перед народом Сергей говорил о себе, о своей жизни и впервые понял, что хоть и прожил он на свете четверть века, а биографии у него еще не было — она только-только начиналась… Было детство, была школа, первый курс института, были мечты стать инженером-строителем, и были четыре года войны. Самыми значительными в своей жизни он считал годы военные, поэтому почти все свое выступление и посвятил этим годам, рассказывая не столько о себе, сколько о боевом пути своей дивизии. Его речь не раз прерывалась рукоплесканиями. Он рассказал и о последнем боевом марше дивизии восьмого сентября. «Путь дивизии в Москву, на Красную площадь, пролегает от Сталинграда через всю Европу — это и есть моя биография». Зал аплодировал… Потом состоялось избрание. И вот он сидит в кабинете один со своими думами…

Кто-то тихонько постучал. Дверь приоткрылась, и показалась одна лишь белая голова.

— Вы меня звали? — спросил Ванюша.

— Приготовь машину. Поедем в станицы.

— А у меня она завсегда готова, — заявил Ванюша. — Так что на будущее об этом вы не спрашивайте, а прямо велите подъезжать.

Ванюша вышел. Сергей еще некоторое время просматривал бумаги, поступившие из крайисполкома, письма, жалобы, накопившиеся за время болезни Федора Лукича…

Уже начинало смеркаться, когда дверь распахнулась, и в кабинет влетел, раскинув полы парусинового плаща, Рубцов-Емницкий. На пухлом вспотевшем его лице блуждала какая-то жалкая улыбочка, одновременно выражавшая радость и испуг… Схватив Сергея за руку, он опрокинул животом стакан с карандашами.

— Сергей Тимофеевич! — крикнул он так, точно весь кабинет был охвачен пламенем и он, Рубцов-Емницкий, прибежал сюда с единственным стремлением — спасти своего друга. — Сергей Тимофеевич! Поздравляю! Для ясности, я просто не нахожу слов!

— Погоди радоваться, — сухо сказал Сергей, подымая стакан и ставя в него карандаши. — Я думал тебя вызвать, а ты, кстати, и сам явился… Скажи, Лев Ильич, кто тебе позволил составлять акты на строительный лес, принадлежащий усть-невинским колхозам?

— Да не только позволили, а просто-напросто принудили, — торопливо, не краснея, заговорил Рубцов-Емницкий. — Сергей Тимофеевич, веришь, крайпотребсоюз телеграфно, под мою личную ответственность… Что я мог поделать? Ты был в Москве, Кондратьев — в Ставрополе, а Федора Лукича я в тот день сам отвез в Кисловодск… Кому пожалуешься на незаконные действия вышестоящего начальства?.. Но я не такой дурак. — Лев Ильич улыбнулся, показав два золотых зуба. — Я эти актики придержал, поджидая тебя из Москвы… Да вот они, эти акты, будь они неладные. Теперь мы с тобой можем их эдак, для ясности, под сукно. — Рубцов-Емницкий даже засмеялся, и его живот задрожал. — Закуривай, Сергей Тимофеевич. Вот какие у меня на базе имеются папироски!.. Да! Так я просто в восторге, видя тебя в этом кабинете!

— Зря восторгаешься, — сказал Сергей, разминая в пальцах папиросу. — Ни к чему эти восторги! А акты под сукно совать тоже не следует. Это же документы… Вот что, Лев Ильич, завтра у нас заседание исполкома. Подготовься… Послушаем твой отчет.

— Буду рад, буду рад доложить.

— Опять ты радуешься, — уже не в силах сдержать улыбку, сказал Сергей. — И смотри, не вообще будешь говорить, а доложишь исполкому, что делается по развитию в районе кооперативной торговли, как идут закупки сырья, продуктов для города. А заодно и об этих актах расскажешь.

— Отлично, — сказал Рубцов-Емницкий, распрощался и вышел.

Сергей позвал секретаря и сказал:

— Включите в повестку дня заседания исполкома отчет Рубцова-Емницкого.

От моста, осветив голые, покрытые паутиной кусты и серый от пыли придорожный бурьян, газик свернул на проселок. Прожекторы бросали свет на узкую дорогу, а по бокам стеной подымались из темноты стебли кукурузы, поблескивали косички на толстых, рогами торчащих кочанах. Резкий, уже по-осеннему холодный ветер бил в переднее стекло. Сергей сильнее натянул на лоб фуражку. Ванюша изредка посматривал на своего нового начальника, как бы спрашивая: «Ну, как? Хорошо идет машина?..»

В чистом поле из темноты поднялась гора. Сергей знал, что по ее хребту проходит дорога в самые отдаленные станицы. И когда машина выскочила на голую вершину, по правую сторону в неясном очертании ночи открылась почти вся предгорная часть района. Степь, изломанная невысокими холмами, уходила к горизонту, повсюду светились то близкие, то далекие огни, и по ним не трудно было понять, где чабаны готовят себе ужин, где стоят молотилки, где раскинулись бригадные станы или таборы трактористов. Машина проносилась по возвышенности. В глубокой котловине мерцал тусклый отблеск Кубани. На берегу темнели сады, под сумеречным небом рисовался очерк станицы, кое-где еще дымились трубы и светились окна в домах. Сергей всматривался в неясную даль степи, видел под покровом ночи станицы, хутора, бригадные станы, пастушьи кошары и, как никогда еще, сознавал, какая большая, неизведанно новая жизнь ожидала его впереди!..