Глава I

Хороша бывает осень в верховьях Кубани. Погода стоит теплая и тихая, нет еще ни обложных дождей, ни восточных ветров с заморозками. Солнце греет слабо, не курится земля, и лишь по утрам покрывается она дымчато-сизым туманом. Сквозь туман, как сквозь матовое стекло, проступает зеленая-зеленая озимь, а по сенокосам так буйно подымается отава, что впору второй раз пускать сенокосилки!

С восходом солнца туман жмется к земле и исчезает, оставив на траве лишь блестки крупной, как горошинки, росы. В радужном сиянии плывет паутина, плывет тихо-тихо — то подымается вверх, то падает на землю. А небо удивительно чистое и низкое; прозрачная голубизна его, какая бывает только весной, ласкает взгляд — хочется, как случалось в детстве, лечь на траву вверх лицом да так и пролежать час или два… По светлому горизонту встает Кавказский хребет, — кажется, лежит он так близко, что простым глазом видны и седловины перевалов, и острые зубчатые шпили, и обрывы с матовой тенью на снегу, и даже трещины, как черточки на бледно-синей бумаге.

От станиц в степь протянулись сухие дороги, широкие и до звона утрамбованные копытами, шинами колес, со следами рубчатой резины. Над степью шумными стаями летают грачи, опускаясь так низко, что иные чертят крыльями пахоту. Где-нибудь на кургане зачернеет шапка пастуха, где-нибудь в ложбине покажется охотник, увешанный куропатками, как десантник гранатами. Зайцы чуют близость зимы и в такие погожие дни поздней осени становятся ленивыми — они уже одеты в теплые меха и ходят, как правило, стайками; водят у скирды заячьи хороводы — одни прыгают, резвятся, другие стоят часовыми и, поглаживая передней лапкой жесткие усы на разрезанной губе, зорко всматриваются вдаль: не идет ли охотник?

А Усть-Невинская лежала в золотом убранстве и была еще красивее, чем летом. Деревья оголились, улицы сделались шире и просторней; над ними и над желтыми полянами садов плыли призывные звуки пилы. Звуки возникали за станицей, на лесопилке, — там стучал мотор и пила то взвывала, точно силясь разрезать теплый, отяжелевший воздух, то голос ее слабел, замирал или разливался острым свистом.

«Чудно! — подумал Савва, выйдя на крыльцо станичного совета. — Что делается в Усть-Невинской! Какие звуки и какие песни! Будто и осень, как бывала и прежде, богатая солнцем, и липучая паутина по-прежнему расцвечивает небо, а присмотришься — нет, не та осень. Да и станица имеет не тот вид».

От лесопилки двигались конные упряжки. Колеса были раздвинуты на длину столбов, и белая лента свежих досок долго тянулась через площадь, направляясь за станицу. Там, у высокого обрыва, как ласточкино гнездо, лепилось обставленное лесами здание гидростанции. Туда же, пересекая площадь, шел обоз с цементом. Бочонки стояли торчмя, один в один, — они вздрагивали и курились синеватой пылью. Возчики, спицы колес, спины быков белели, точно запорошенные инеем.

Передних быков вел Никита Мальцев — старший в обозе. Он шагал неторопливо и твердо. Быки выгибали спины и шли тяжело. Колеса гремели, сотрясали подводу, и над бочонками вспыхивал сизый дымок. За Никитой ехала Ирина Любашева на своих быках-красавцах. Она примостилась на бочонке, — ее брови, нос, распущенная за плечами коса были припудрены цементной пылью. Ирина помахивала кнутом и задумчиво смотрела на Савву.

— Никита! — крикнул Савва. — Весь забрали?

— Тяжеловато, но подняли.

Савва подошел к Никите.

— А за кирпичом когда?

— Думаю, что надо и быкам дать отдохнуть, — рассудительно отвечал Никита. — Да и комсомольское собрание надо провести. Уже с месяц не собирались.

— Эх, Никита, Никита! — усмехнулся Савва. — О чем печалишься? Зачем же вам собираться? Все твои комсомольцы с тобой на возах. Вот ты по дороге хоть каждый день и проводи собрание. Быки идут медленно, президиум посади на первую подводу…

— Такой порядок не годится, — возразил Никита. — Собираемся в клубе.

— Так ты вот что там обсуди, — сказал Савва. — Выделите пять комсомольцев на курсы электриков. Сергей сегодня звонил: надо в понедельник этих курсантов отправить.

— Сделаем, — проговорил Никита и подстегнул кнутом подручного быка.

Савва отстал и поравнялся с Ириной.

— Ну, черноокая, побелела! — сказал он. — Тут пудры, я вижу, вволю. Молоко возить, пожалуй, легче?

— А мне все равно. С обозом ездить даже веселей.

— Приходи к нам завтра вечерком, — негромко сказал Савва. — Анюта просила, да и я тоже.

— А что там у вас?

— Крестины справим.

— А-а-а… Дочурка у вас? Какое же имя дали?

— Ириной нарекли.

— Кому ж это понравилось мое имя?

— И мне, и Анюте, а более всего Сергею, — он же крестный отец.

Ирина смущенно закусила губу.

— Так приходи, Ирина.

— А провожать меня на птичник кто будет? — смеясь, спросила Ирина.

— Ого! Была бы ты, а провожатый найдется.

По улице, навстречу обозу с цементом, шли сытые и тяжелые волы с саженными рогами. Они тянули высокий воз сена — аромат травы и сухих цветов долго стоял над хатами. Вдыхая пряный запах, Ирина думала о приглашении Саввы. Она понимала, что Савва пригласил ее не иначе, как по просьбе Сергея, и ей хотелось, чтобы этот вечер пришел быстрее. Мысленно она то была у Саввы, то примеряла новое платье, которого Сергей еще не видел. Задумавшись, бесцельно смотрела на солнечную сторону улицы. Там, под плетнем, грелись крупные, как индюшки, куры, — иные копошились и били крылом о ногу, иные же сладко дремали, затянув глаза, как бельмом, белой пленкой.

Обоз выехал за станицу. Рядом со штабелями древесины стояло низкое, как кошара, здание лесопилки, и песня пилы теперь звучала с исключительной силой. Кубань не шумела, не точила каменистые берега. Она давно обмелела и приутихла, будто прислушивалась к голосистым звукам лесопилки. По реке, как эхо, летели то звон плотничьих топоров, то хлопки падающих досок, то слабый стук вальков о мокрое белье, то гоготание гусей, то голоса детей. Гуси плавали последние дни и потому гоготали сильно и звонко. Веселая стая их ударила крыльями о воду, как в ладоши, оставила на реке пушинки и полетела низко-низко над обозом, так что Ирина видела прижатые к хвосту красные и еще мокрые лапки… А день был красочно-светел, воздух неподвижен и горяч; пахло переспелыми дынями, зимними яблоками и сосновой стружкой.

 

Глава II

В один из погожих дней Сергей Тутаринов не выехал в район и с утра начал принимать посетителей. Он распахнул окна, смотревшие на юг, за Кубань, и только что сел за стол, как в кабинет не вошел, а вскочил Рубцов-Емницкий, одетый уже по-осеннему. На нем были новые сапоги, тоже тупоносые, только не из парусины, какие он носил летом, а из мягкой кожи; и не косоворотка с украинской вышивкой в ладонь, а суконная рубашка со стоячим воротником и с нашитыми на груди, в виде мешочков, карманами; новый плащ с капюшоном, с карманами вовнутрь, был не прежнего серого цвета, а ярко-коричневый, как сухие листья каштана…

Взволнованно-радостный, Рубцов-Емницкий приветствовал Сергея сперва улыбкой, а потом крепким пожатием руки. При этом он взглянул в окно на горящие под солнцем цинковые крыши, на зацепившуюся за трубу паутину.

— Ах, и что за чудо погода! — воскликнул он. — Ведь это же царственная осень! Погляди, Сергей Тимофеевич, какие повсюду лежат краски! А этот без конца и края летящий шелк! Нет, такая погода просто балует кооператоров!

— Почему же она балует только кооператоров? — спросил Сергей. — По-моему, такая теплая осень всем приятна.

— Всем — это да! Но нам, для ясности, — людям торгующим, — это же просто благодать! В Москве снег, метели, а у нас такой погожий день.

— Лев Ильич! — перебил Сергей. — О погоде поговорим после. Ты давно приехал?

— Только сейчас с поезда.

— Ну, рассказывай, как там, в Москве? Все закупил?

— Закупил? — Рубцов-Емницкий усмехнулся. — Такое слово не подходит. — Он снял плащ, сел ближе к Сергею и тяжело вздохнул. — Сережа, не закупил, а добыл, заполучил, заимел, из зубов, для ясности, вырвал, да и то не по всем нарядам. — Рубцов-Емницкий стал рыться в портфеле. — И итог все ж таки неплохой — турбина и генератор держат маршрут на Усть-Невинскую. Сам ездил на Урал и погрузил… А ты знаешь, что такое достать на Урале вагон? Но Рубцов-Емницкий раздобыл и вагон. У меня там завелся дружок…

— Ты все обзаводишься дружками? А что же с остальными нарядами?

Рубцов-Емницкий вынул из портфеля бумаги.

— Вот они, уже с резолюциями… Министр электропромышленности оказался такой внимательный, просто на редкость приятный человек. В министерстве меня каждая секретарша теперь знает. Тоже очень приятные женщины. Познакомились мы, можно сказать, на деловой почве… Даже одного дружка там нажил — милейший характер.

— Опять дружок?

— Без них в нашем деле нельзя… Да, так вот, с министром у меня дела решились по-хорошему и быстро. Но эти резолюции не министра, а главка. Министр позвонил начальнику главка, а вот там я и завяз. Прибыл в главк, и пришлось, для ясности, покружиться. Начальника еще нету, а секретарша попалась не женщина, а прямо скажу — черт. Я сижу и, жду. Вижу, мимо меня так важно прошел начальник, я — за ним. «Обождите, гражданин». Жду. А телефоны уже мучают секретаршу. Начальник в кабинете сидит, а она всем отвечает, что начальника нету… И это на моих глазах такой обман. Тут я не мог сдержаться, отстранил секретаршу вежливо — и в кабинет… Там и состоялся у меня крупный разговор, а все ж таки резолюции заполучил. — Рубцов-Емницкий тяжело вздохнул. — Ты знаешь, что он мне сказал? Все колхозы точно сговорились насчет строительства станций — едут и едут. Говорю ему, что не сговорились, а так, строим по плану… Пожил я там немного — в главке тоже появились дружки, а все ж таки ни электромоторов, ни лампочек, ни кабеля, ни провода, ни изоляторов отгрузить так и не смог.

— Почему?

— По причине разбросанности баз. Главк-то в Москве, а электрооборудование, для ясности, приходится получать и в Житомире, и в Киеве, и в Риге, и в Ленинграде, а я не мог разорваться. Хорошо, что сумел проскочить на Урал. — Рубцов-Емницкий горестно улыбнулся. — Это как в песне поется: «Дан приказ: ему на запад, ей в другую сторону…»

— Придется ехать и в другую сторону, — сказал Сергей, рассматривая наряды.

— Да я готов лететь хоть на край света! Сережа, помнишь нашу первую встречу? Я еще тогда предвещал и говорил, что с тобой-то мы сможем смело…

— Только ты желал видеть меня не в этом кабинете?

— Ну, то, чего я желал, — дело прошлое. — Рубцов-Емницкий придвинул стул. — Главное — мы вместе вершим одно большое дело… Да, так вот в чем суть вопроса. Я могу выехать в эти города хоть завтра и даю слово, что все оборудование будет представлено, но мне нужно, для ясности, взять с собой, — буду называть вещи своими именами, — некоторый вес сливочного масла… Сережа, черкни писульку на сырзавод, чтобы там все обделали без лишних мыслей…

— Это зачем масло?

— Наивный вопрос. — Рубцов-Емницкий смущенно улыбнулся. — Электрооборудование будет быстрее двигаться.

Сергей встал.

— А без масла не можешь?

— Могу, но… убыстрять же надо движение.

— Убыстрять? Так и дурак сможет убыстрить. — Сергей сел за стол. — Вот что, Лев Ильич: ты дал слово работать честно — сдержи! Никакого масла ты, конечно, не получишь, а выедешь завтра. Даю тебе месяц сроку. Чтобы через тридцать дней все оборудование было в Усть-Невинской. Сможешь?

— Значит, без всего?

— Да.

— Трудновато будет, но попробую. Убыстрения не получится…

Рубцов-Емницкий любезно простился и вышел.

«Странный человек, — подумал Сергей. — А слова-то какие? «Некоторый вес»… «Черкни писульку»… «Обделать без лишних мыслей»… Черт знает на каком это языке!»

Гремя толстой, из груши, палкой и немного прихрамывая, вошел Федор Лукич Хохлаков. Он, молча, с достоинством протянул руку Сергею и сказал:

— Сергей, что-то ты очень быстро обзавелся приемной. Там у тебя диваны появились, круглый стол, цветы, газеты на столе — как все одно в каком министерстве… Неужели ты этому научился на фронте?

— А что в этом плохого?

— Людей собралось, как на суде. Насилу протискался к тебе в кабинет.

— Значит, у каждого есть ко мне дело, вот они и пришли. В этом я не вижу ничего плохого, а наоборот…

— Ты не видишь? — перебил Федор Лукич, затем вынул коробку папирос и угостил Сергея. — Ты не видишь, а я вижу… Ты так вот приучишь людей бежать с жалобой по всякому пустяку, тебе и работать некогда будет… Тут, возле исполкома, жалобщиков соберется целая ярмарка.

— Этого бояться нечего.

…Федор Лукич Хохлаков недавно вернулся из Кисловодска. После месячного лечения старик поздоровел, но был мрачен, жаловался на боль в правой ноге и без палки ходить не мог. Он попросил себе легкую, не связанную с разъездами работу. Ему посоветовали стать заведующим районной мельницей, и он согласился. Приняв водяную мельницу, стоявшую за станицей, вблизи Кубани, он несколько дней не появлялся в исполкоме.

О возвращении Хохлакова узнал Алексей Артамашов и как-то под вечер приехал к нему на тачанке, злой, с опухшим и сердитым лицом. Кучер отнес в сенцы две корзины, зашитые сверху мешковиной, а Артамашов прошел в комнату. Федор Лукич пригласил пить чай. Артамашов сел и стал жаловаться на Сергея.

— А чего ты удивляешься? Известно, что новая метла метет чище. — Хохлаков усмехнулся. — Да и какая метла! Но ты, Алексей, не смотри, что у него полная грудь наград. Я о людях сужу не по медалям… Еще не известно, как он поведет район… Слишком горяч… на электричество напирает…

— Да, я это понимаю, — волновался Артамашов. — Но он же меня, Федор Лукич, от работы отстранил!

— Это как так отстранил? Самочинно? А где общее собрание?

— Диктаторствует.

— Кто ж ему позволил нарушать колхозный устав? — Хохлаков встал, прошелся по комнате. — Здорово работает! Но ничего, Алексей, для всякого самочинства у нас есть законы…

— Да что ж — законы? Как же тут быть, ежели он запретил мне работать, ревизию назначил…

— Докапывается?

— Его отец председатель ревизионной комиссии, — продолжал Артамашов. — Зараз кладовую ревизуют… А еще он был у директора МТС. Такой ему нагоняй дал, корову приказал вернуть и грозился… Ну, как же мне быть?

— Поезжай домой, а я сам с ним поговорю, — угрюмо сказал Хохлаков. — И с Кондратьевым посоветуюсь…

Это и заставило Хохлакова прийти к Сергею. Он стоял у окна и раздумывал о том, с чего бы ему начать этот неприятный разговор. Он стукнул палкой о пол и подошел к Сергею.

— Ну, Федор Лукич, — заговорил Сергей, — расскажите, как там у вас на мельнице? Завозно?

— Зараз меня не мельница интересует, — не глядя на Сергея, ответил Хохлаков. — Что там у тебя произошло с директором усть-невинской МТС?

— Ничего особенного. Я ему сказал, чтобы он вернул корову, которую взял на ферме колхоза имени Ворошилова, — вот и все.

— Так. А ты эту корову в глаза видел?

— Зачем же мне ее видеть?

— Да какая ж это корова? Это же была телушка, и он ее не взял, а купил…

— За бесценок? Так не покупают. — Сергей помолчал. — Есть постановление правительства, и его надо выполнять.

— Хорошо, пусть так. — Хохлаков снял картуз, погладил ладонью стриженую голову. — А кто тебе позволил оскорблять директора МТС, члена пленума райкома, да еще и грозиться снять с работы?

— Я его не оскорблял, — твердо сказал Сергей. — А от работы его надо будет освободить в интересах дела…

— Да ты и Артамашова уже освободил, лучшего председателя… и тоже в интересах дела?

— Да, освободил — и добьюсь, чтобы его выгнали из партии, — все так же не громко, стараясь быть спокойным, отвечал Сергей.

— Вот ты какой смелый! Но не забывай, что не ты будешь исключать его из партии. И не диктаторствуй, это тебе не в танковой роте! Я член исполкома, член бюро райкома, и ты тут свои порядки не наводи!

Сергей хотел что-то сказать, брови его сдвинулись, он даже поднялся, но Хохлаков не стал его слушать. Гремя палкой, он вышел, не закрыв за собой дверь.

На пороге появилось двое посетителей. Один был коренастый мужчина в серой кубанке и в бурке, с красивыми русыми усами на свежем, веселом лице. Другой — худощавый старик с пепельно-серой бородкой, в бешмете под стареньким полушубком, в суконных шароварах и в сапогах. Это был Никита Никитич Андриянов — председатель Родниковского станичного совета. С ним Сергей встретился как-то ночью, когда проездом остановился в Родниковской. Посетителя в бурке Сергей не знал и с любопытством смотрел на его пышные усы, на светлые неспокойные глаза и на всю его по-военному стройную фигуру в горском наряде.

— Прошу садиться, — сказал Сергей, указывая на стулья.

— Благодарим. Мы всю дорогу в седлах сидели, — ответил тот, что был в бурке. — Сесть мы, конечно, сядем, но сперва давайте познакомимся. Мы, родниковцы, живем в горах, как орлы. Я — секретарь станичной парторганизации, Иван Герасимович Родионов. — Он крепко пожал Сергею руку. — А Никита Никитич Андриянов — наш станичный голова.

— Мы уже знакомы, — сказал Андриянов, тоже здороваясь за руку. — Помнишь, как ты меня среди ночи с постели поднял? Пришел я до дому под утро, а жинка и пытает: «Кому ты в такую пору понадобился? Не к соседке бегал?» Ревнует… «Нет, — говорю ей, — новый председатель райисполкома приезжал…» — «А чего ж он, — говорит жинка, — сам по ночам не спит и другим мешает?» Ну, что на это глупой бабе ответишь?

— С каким же вы делом ко мне приехали? — спросил Сергей.

— Иван Герасимович, докладывай по партийной линии, — сказал Андриянов, снимая с плешивой головы кудлатую шапку.

— Сергей Тимофеевич, я не только партийный руководитель, — пояснил Родионов, садясь на стул и снимая с одного плеча бурку, — основная у меня должность — председатель колхоза «Власть Советов», а секретарем работаю по совместительству. Коммунистов у нас мало, так вот мы и создали партийную организацию при станичном совете… В данном случае я, конечно, буду говорить в двух лицах, потому что у нас к тебе есть дело и политическое и хозяйственное — никак нельзя разделить.

Он порылся в боковом кармане кителя, — из-под полы бурки блеснули ордена и медали.

«Тоже недавно с войны», — подумал Сергей, а Родионов развернул тетрадку и положил ее на стол.

— Речь у нас о пятилетнем плане нашей станицы, — сказать, идем по примеру устьневинцев… Скажу тебе правду: примерно мы взяли у них, а не знаем, как оно у нас получится… Рассмотрим все хорошенько. Первым у нас идет животноводство, как главная отрасль…

— А какие у нас выпаса? — вмешался в разговор Андриянов. — Это ж такие выпаса, такие выпаса, что ни в одной станице таких не сыщешь. А особенно на горах! Прямо целебные травы! Хоть какую худорьбу туда выгони, а вернется каждая скотинка жирная — сразу можно на весы.

— Так почему же не получится? — спросил Сергей, рассматривая тетрадку.

— Со скотом и с урожаем получится, — ответил Родионов. — А вот с электростанцией… Вся беда с лесом. Мы только что были у Кондратьева. Он нас поддержал — и насчет посева и насчет поголовья. «Все, говорит, правильно», а когда мы дошли до лесоматериала — послал к тебе. «Если, говорит, Тутаринов вам не поможет, тогда уже никто не поможет».

— Вот как! — сказал Сергей, все еще не отрываясь от тетрадки. — А у меня тоже нет леса…

— Да как же так — нету? — Родионов снял кубанку и ударил ею о ладонь. — А я знаю, что есть! Ты летом сам сплавлял лес. Мимо нашей станицы брусья плыли. Мы все видели, а только не знали, что к чему.

— То лес чужой, — сказал Сергей. — Усть-невинский. Сплавляйте и вы. Наряд я выдам…

— Как же его сплавлять, когда Кубань обмелела?

— У нас одни перекаты, — подтвердил Андриянов.

— Сергей Тимофеевич, — заговорил Родионов, — скажи Савве Остроухову: пусть он даст нам взаймы бревен сто… До лета. Летом мы все восполним. А ждать до лета…

— Попросите Савву, может он и даст.

— Просили. Мы с Никитой Никитичем ездили к нему, чуть в ноги не кланялись. Я ему говорю, что на фронте мы делились и патронами и снарядами. — Родионов развел руками. — Куда там! И гладиться не дается! Я ему про фронт, а он свое: «Мой лес…» Ну, что тут скажешь? Прикажи ему, Сергей Тимофеевич…

— Приказать я не могу. — Сергей задумался. — Если бы вы были одни — другой разговор. Вчера приезжали из Белой Мечети. Привезли план и тоже просят лесу. На той неделе были краснокаменцы — им тоже нужен лес. И все смотрят на Савву Остроухова… Короче говоря, мы ваш план утвердим. А вот строительство электростанции не утвердим. У нас будет одна станция — усть-невннская ГЭС… Прочее строительство — пожалуйста. Поможем достать строительный материал. Я поговорю с Саввой не только о ваших нуждах. Я скажу ему так: «Сделал почин — выручай, дели свой лес напополам». Я думаю, что он уважит. А гидростанцию будем строить всем районом — тут распыляться нельзя.

— Когда же мы получим окончательный ответ? — спросил Родионов, встав и накинув на плечи бурку. — Нам бы надо побыстрее.

— Ах, какие быстрые! Завтра я вам позвоню.

— Будем благодарны, — сказал Андриянов, вставая.

Они распрощались и вышли.

В кабинете появился Стефан Петрович Рагулин. Он снял шапку, вытер кулаком вспотевшую лысину и, не здороваясь, мрачно посмотрел на Сергея.

— И что это у вас тут в районе за дурацкие порядки! — сказал он, и его давно небритое лицо почернело от злости. — На словах — все за высокий урожай, а на деле что ж получается? У Калугина в банке лежат колхозные гроши, а получить я их не могу… Да как же тут не кричать! Мне нужны гроши сегодня! Я посылаю человека за минеральными удобрениями. Завтра надо выезжать, а Калугин говорит, что у него нету такой статьи и он не может мне выдать ни копейки. Да какое мне дело до его статей! Мои гроши — давай их мне, раз они мне требуются. Я же их не пропивать собираюсь? Я пообещался — ты это знаешь — получить сорок центнеров зерна с гектара, а он мне своими статьями голову заморачивает. Законник какой нашелся!

— Сколько ж вы просите? — спросил Сергей и положил руку на телефонную трубку.

— Да хоть бы тысяч пять.

Сергей позвонил Калугину, говорил с ним долго и упросил выдать половину суммы сегодня, а остальную половину — в конце недели.

— Как же так — половину? — горячился Рагулин. — Мне ж никто не скажет: «Ты, Стефан, наобещался взять с гектара сорок центнеров, а бери любую половину!»

Ушел Рагулин недовольный и еще более разгневанный… Затем переступили порог старик и старуха из хутора Вишневые сады. Они жаловались на невестку, которая ушла от них и увела корову. Сергей пообещал вызвать в исполком невестку и поговорить с ней… Стариков сменил бухгалтер колхоза «Путь хлебороба» Авдеев, и Сергей с полчаса слушал историю о разбазаривании продуктов и трудодней в этой небольшой сельхозартели… После бухгалтера Авдеева у стола минут двадцать сидел животновод колхоза «Волна революции» Сидоренко, приехавший с жалобой на трактористов, запахавших часть сенокосных угодий.

…Короткий день угасал. Когда из кабинета ушел последний посетитель, Сергей остановился у окна и широко расправил плечи. За Кубанью над лесом садилось солнце. От реки веяло свежестью. Сергей вспомнил, что завтра вечером его ждет Савва, что там будет Ирина. Он задумался и не слышал, как вошел старший агроном отдела сельского хозяйства Андрей Саввич Полищук, худой высокий мужчина с седеющими, низко подрезанными усами.

— Ну, кажись, конец жалобщикам, — сказал он, присаживаясь к столу. — Ждал, ждал и насилу дождался.

— Что у вас, Андрей Саввич?

— Мой начальник, как вам известно, — сказал Андрей Саввич, раскрывая папку, — выехал в Усть-Невинскую и попросил меня доложить, как в районе выполняется постановление Совета Министров и ЦК ВКП (б) от девятнадцатого сентября…

— Охотно послушаю.

Андрей Саввич, сутулясь у стола, отыскал нужные бумаги.

— По последним данным райзо, — начал он глухим голосом, — возвращение колхозам земли идет туговато.

— В чем же дело?

— Кое-какие районные организации упорствуют. Вспахали зябь и требуют, чтобы земля за ними сохранилась до снятия урожая… Как с ними быть? Все ж таки люди труд затратили?

— Как быть? Никому и никакой отсрочки.

— И еще, — продолжал Андрей Саввич, — сокращение управленческих штатов в колхозах идет, на мой взгляд, медленно. Редко в каком колхозе уменьшилось число столов в канцелярии.

— Значит, столоначальники крепко сидят?

— Сидят надежно… Да, есть еще у меня один список, да только я не знаю, Сергей Тимофеевич… как быть? — Андрей Саввич наклонил голову. — Дело-то такое дальнее… Как-то даже и неловко… Тут вот, посмотрите, в списке есть фамилия второго секретаря… Так что я даже и не знаю…

— Да что ж тут знать? И второй секретарь вернет, если он взял незаконно.

— Понимаю, — еще ниже наклонив голову, сказал Андрей Саввич. — А может быть, Сергей Тимофеевич, так лучше, чтоб не поднимать этого вопроса?..

— Скрыть? Нет, этого делать нельзя.

— Так надо же принять во внимание, — Андрей Саввич посмотрел на Сергея грустными глазами, — принять во внимание и то, Сергей Тимофеевич, что он не сам брал ту корову, а мы, райзо, ему давали… Пусть так и будет. Ведь это же наше внутреннее дело…

— Нет, Андрей Саввич, это не только внутреннее наше дело, — Сергей, о чем-то думая, подошел к окну и снова вернулся к столу. — Почитайте «Правду», что там пишут и о некоторых секретарях, и о председателях райисполкома, и о директорах МТС.

— Это-то я знаю. Читал…

— Советую еще раз перечитать. — Сергей сел и взял карандаш. — А что там у нас делается в кладовых? Давайте по каждому колхозу. Начнем с Усть-Невинской.

 

Глава III

На площадь съезжались подводы, выстраивались в ряд, и возчики, закуривая, посматривали на окна остроуховского кабинета, как бы желая узнать, долго ли им придется стоять без дела. Во дворе станичного совета Дорофей запрягал свою выездную пару, но не в тачанку, а в длинную, со свисающими дробинами арбу.

— Эй, дьяволяка лысый! — шумел Дорофей на лысого спокойного коня. — Чего крутишь головой! Привык в тачанке ходить, а солому возить не желаешь?

— Эге! Хлопцы! — крикнул кто-то из возчиков. — Да с нами и Дорофей поедет. Погляди, как бушует!

Подъехал и кучер Артамашова, — и тоже не на тачанке, а на бричке. Когда собрался обоз в двадцать две подводы и к ним, выехав рысью со двора, присоединился Дорофей, из станичного совета вышли Тимофей Ильич, Савва, Сергей и Стефан Петрович Рагулин. У коновязи, кусая столб, подплясывал на тонких и сильных ногах жеребец — тот самый неспокойный гнедой жеребец, на котором Сергей ездил в Чубуксунское ущелье. Тимофей Ильич, ударяя плеткой о голенище, торопливо зашагал к жеребцу.

— Батя, вы скачите вперед! — сказал Сергей, стоя на крыльце и рассматривая обоз. — Да отделите лошадей от волов!

— И без тебя, сынок, знаю.

Тимофей Ильич легко и умело сел в седло, кивнул головой и, покрепче подбирая поводья, поскакал к головной подводе. С трудом осаживая жеребца, мелко семенившего ногами и подымавшего красивую голову, старик полуобернулся на седле и крикнул, точно подавая команду:

— Эй, конные! За мной! А вы, бычатники, тоже пошевеливайтесь!

Обоз загремел, растянувшись по площади.

— Э! Тимофей Ильич дюже большой мастер грузить воза, — сказал Рагулин, провожая взглядом всадника. — Мне с ним довелось сено возить… Умеет воз наложить. И ежели он повел обоз, то привезет соломы столько, что хватит нам весь кирпич выжечь.

— Если б только нам, — буркнул Савва, — а то всему району. Не пойму, что ж это из нашего пятилетнего плана получается?

— А что такое? — спросил Сергей.

— Да как же так! Гидростанцию планировали для Усть-Невинской, а теперь она перешла в район.

— Не печалься, Савва, — сказал Рагулин, — гуртом быстрее построим.

— Или тот же лес, — продолжал Савва. — Трудились, сплавляли, а теперь ко мне ежедневно делегация ездит из соседних станиц. Все за инициативу благодарят и лесу просят, а еще грозятся тебе пожаловаться.

— Что ж в этом плохого?

— Плохое то, что на готовое добро охотников найдется много… Вот и кирпичный завод мы восстановили, а теперь делай кирпич соседям.

— Надо помогать… А как же?

— Да вы не спорьте, — отозвался Рагулин. — Есть к тебе, Сережа, один хозяйственный вопрос. Скажи, когда мы будем иметь электричество?

— Думаю, что к весне… А что?

— Важная мысль зародилась, а без электричества осуществить ее невозможно.

— Какая ж это мысль?

— Секретная.

— Я знаю, — сказал Савва, — у Стефана Петровича один секрет на уме — об урожае печалится… Да только урожай, как я понимаю, электричеством, не подымешь.

— Может, кто и не подымет, а я подыму.

— Не хвастайте прежде времени.

— А я тебе, Савва, вот что скажу. В будущем году наш колхоз пообещался взять на гектаре двести сорок пудов, а дай к весне энергию — и можно прибавить к той же цифре еще сто пудов… Вот тебе и электричество!

— Это интересно! — сказал Сергей. — Стефан Петрович, вы расскажите.

— До поры до времени не могу, — тайна! Ты давай электричество, и мой секрет сам по себе откроется.

Еще немного поговорив с Рагулиным, но так и не узнав его «секрет», Сергей решил поехать сперва на кирпичный завод, а потом на строительство станции.

— Думаю, сопровождать тебя не нужно, — угрюмо проговорил Савва.

— Ты чего дуешься?

— Я? Нет, ничего. — Савва насильно улыбнулся. — Сережа, так ты вечером приезжай… Ирина обещала прийти.

— Хорошо, я приеду.

Улица вышла к берегу Кубани. Всякий раз, выезжая за станицу, Сергей и радовался и дивился: какой же странной и неузнаваемой стала знакомая с детских лет речная пойма!.. Бывало, поздней осенью здесь только и был виден серый, прибитый дождями песок да маячили голые кусты, — кругом просторно и тихо, лишь слышалось грустное журчание воды на перекате.

Теперь же пойма была завалена лесом — штабелями лежали и бревна и доски. Лесной склад — богатство, какого еще не видела ни одна станица! День за днем по реке расходился протяжный голос пилы, точно говоря: «У-и-и-х! Ма-а-а-ало!» А вблизи глиняного откоса желтыми курганами стояли обжигательные печи, темнел глиномешалочный чан, а вокруг этого чана ходил на приводе конь. Двор был просторный, люди по нему выстроились цепочками, кирпич-сырец проворно перебегал по рукам и ложился в печи дырявой стеной. А в центре двора невысокая труба курилась курчавым дымком, — пусть издали проезжие и прохожие видят: завод живет!

Более всего, конечно, Сергея радовал вид будущей гидростанции. И хотя еще не горели на солнце окна и не шумела турбина, хотя еще не блестел цинк на крыше, не плескалась вода и сквозь строительный лес лишь угадывались контуры квадратного здания с белыми стропилами, — а все вокруг казалось уже изменившимся: и берега Кубани словно сделались отлогими, и горы стали как будто ниже, и бег реки стремительнее, и даже Усть-Невинская точно надела обнову и помолодела.

«Вот она, живая мечта, — думал Сергей, подъезжая к строительству. — Да, здорово меняется пейзаж Кубани».

— Ванюша, а посмотри: какой прекрасный вид! — сказал он.

— Верно! — с достоинством ответил Ванюша. — Вид вполне приличный.

Сергей вошел в машинное отделение и остановился возле глубокого, изогнутого буквой «Г» котлована. Под ногами прогибались мокрые доски, в окна дул ветер, снизу веяло земляной сыростью. Вот на этом месте ляжет тяжелая красивая турбина. Сергей задумался. Увидев, на откосе высокого бугра бетонированную стену с дырой, он представил, с какой силой забурлит вода, падая по пятнадцатиметровой трубе.

«Скорей бы, скорей», — подумал он и посмотрел на стропила, откуда доносился звон и стук топоров. Прохор сидел верхом на перекладине.

— Любуешься? — крикнул он и стал слезать вниз по лестнице.

Подошел прораб, пожилой грузный мужчина в полушубке и в шапке-капелюхе.

— Пора бы и крышу натягивать, а черепица не едет, — сказал он, снимая капелюху и вытирая мокрый лоб.

— Без кровли никак нельзя, — вмешался в разговор Прохор. — Скоро польют дожди, а стены не укрыты. — Прохор вынул из-за пояса топор и провел пальцем по лезвию. — Быстроты нету в таком сурьезном деле, как доставка. Чересчур медленно идут грузы… В чем дело, Сергей Тимофеевич?

— Тоже самое — стекло, — продолжал прораб. — Идет оно к нам уже месяц, а когда прибудет — один бог знает.

— Быстро строите, — шутя сказал Сергей и кивнул Прохору. — Так быстро, что железная дорога не поспевает с доставкой.

— Шутки — вещь хорошая, — сказал прораб, — а дело все ж таки стоит… Вот ты торопил меня воздвигать стены, и мы постарались. Машинное отделение готово, а где машины?

— Едут, едут.

— Опять едут? Инженер по монтажу прибыл, а машин все нету…

— Приехал? — спросил Сергей. — Да где же он?

— Ушел в станицу. Что ему тут делать?

— Сережа, так этот инженер — знаешь, кто? — отозвался Прохор. — Наш станичник Витька, сын вдовы Грачихи! Ты бы поглядел на него — франт, просто ужас! На устьневинца не похожий.

— Виктор приехал! — воскликнул Сергей. — Вот это здорово! Эй, Ванюша! Поедем в станицу!

…Виктор Грачев обнял Сергея на пороге, и друзья детства долго смотрели друг на друга удивленными глазами. В эту минуту весь мир точно отодвинулся назад, и они увидели и залитое лунным светом бахчевое поле, и блеск росы на арбузной ботве, и берег Кубани в солнечном сиянии, и школьную парту, на которой сидели вместе, и Соню, и весенние вечера за станицей…

— Так вот ты какой, Витя! — сказал Сергей и рассмеялся. — А вырос! Ты, брат, повыше меня! А чуб у тебя все такой же — лен, да и только! И костюм приличный! Очень красиво! А Прохор — ты знаешь Прохора Ненашева? — франтом тебя назвал…

— Да, — задумчиво проговорил Виктор. — По внешности судят о человеке…

— Виктор, а мы-то кто теперь! — волнуясь, говорил Сергей. — Помнишь, какой манящей и загадочной казалась нам жизнь?

— Когда мы сидели верхом на балагане? А в балагане храпел дед Кудлай?

— А луна над степью — ну просто прелесть!

— Да, было загадочно, а вышло все так просто. Ты воевал, а я учился. Теперь ты начал строительство, а я приехал к тебе в подрядчики, — все весьма просто и обыденно.

— Инженер?

— Да. Электрик.

— Ну вот и хорошо. Будешь у нас главным электрификатором.

— Не смогу.

— Отчего не сможешь?

— Есть свои причины… В Усть-Невинскую я приехал ненадолго… Поживу у матери, пока буду монтировать турбину, и уеду. Да и что меня связывает с этой станицей? Одна старуха мать…

Наступило неприятное молчание. Друзья сели на лавку. Виктор угостил Сергея папиросой.

— Где твоя мать?

— Ушла на ферму… Бригадир позвал.

Опять молчание. Сергею было неловко, и он курил, склонив голову, не зная, о чем бы начать разговор.

— Ты один? — спросил Сергей.

— Еще двое должны подъехать. — Виктор потушил папиросу. — Ну, а ты как поживаешь? Надолго здесь обосновался?

— Очевидно, надолго.

— Я понимаю… Тебе иначе и нельзя. Слава, черт ее возьми…

— Это ты что же? Хочешь со мной поссориться?

— А чего ты хмуришься?.. Да, Сережа, тобой даже иностранные корреспонденты интересуются.

— Где же ты их видел?

— Были у нас в институте. Беседовали с участниками войны и в разговоре назвали твое имя… Собирались приехать в Усть-Невинскую. Ты знаешь, что их интересует? Проблема трудового устройства бывших воинов.

— Хотят перенять опыт? Милости просим, пусть приезжают.

— И еще собирался приехать один писатель. Книгу о тебе будет писать. Спрашивал у меня, есть ли в верховьях Кубани гостиницы.

— Ну, это ты уж врешь…

— Как бы там ни было, а скоро ты станешь героем романа. — Виктор рассмеялся и похлопал Сергея по плечу. — Не хмурь, не хмурь свои страшные брови… С тобой и пошутить нельзя!

— Что-то мне твои шутки не нравятся.

— Женился, Сережа? — спросил Виктор, желая переменить тему разговора.

— Собираюсь, — неохотно ответил Сергей.

— А как поживает Соня? Видишься с ней?

— Почти нет…

— Я и до сих пор не пойму, кого она из нас больше любила?

— По-моему, тебя.

Друзья рассмеялись.

— Ну, а ты обзавелся подругой жизни? — спросил Сергей.

— Следую твоему примеру.

— Зря… Лучше поучись у нашего друга Саввы. Вот кто показывает пример. Четыре сына и уже есть дочурка — прелестная девчушка. Сегодня у Саввы крестины. Пойдешь?

— В таком случае надо побриться.

Виктор пригладил ладонью спадавшие на светлый лоб мягкие русые волосы. Лицо у него было бледное, усталое. Он достал из чемодана бритвенный прибор и стал раскладывать его на столе.

Теплый вечер укрывал станицу, когда Сергей и Виктор вышли из дому и направились через площадь. В сумерках тонули сады, плетни, крыши хат. Курились трубы, и было так тихо, что дым тянулся к завечеревшему небу толстыми ровными столбами.

— Виктор, как тебе понравилось здание нашей ГЭС? На красивом месте стоит!

— Тот, кто строит станцию, красотой места интересуется меньше всего, — сухо ответил Виктор.

— Ну, тебе-то нравится?.. Ведь здание какое!

— И здание мне не нравится. Зачем такая махина? Там можно ставить два агрегата, а вам и одного хватит с избытком.

— Расчет у нас на будущее, — сказал Сергей. — Освоим новое дело, разбогатеем и вторую турбину поставим… Воды-то хватит!

— Эх, Сережа, Сережа, горячая голова! — снисходительно-ласково проговорил Виктор. — Море тебе по колено. Канала еще нет, а ты уже уверяешь меня, что воды хватит.

— Канал будет. У нас все готово. Проект утвержден. Ждем инженера… Да мы, если возьмемся…

— Ты, брат, настоящий герой! — Виктор обнял Сергея. — Ну, хорошо, хорошо. Рой канал, богатей, только вторую турбину монтировать я не приеду… Давай условимся заранее.

— Была бы турбина, а монтажники найдутся, — сердито ответил Сергей. — А вот и имение Саввы! Посмотри, какой уютный дворик…

 

Глава IV

Дом Саввы стоял в глубине двора окнами на улицу, и к нему вела дорожка, обсаженная гвоздикой и дубком. Сергею всегда, а особенно сегодня, было приятно проходить по этой дорожке. В комнатах горели огни, и на белом кружеве занавесок темнели головки цветов, доносились голоса детей, матерински-ласковый смех Анюты, и Сергей невольно ощутил на сердце теплую радость.

Пока Савва обнимал Виктора, смеялся и приговаривал: «Ага! Слетаются усть-невинские парубки!»; пока знакомил друга с женой, которая подошла спокойной походкой, протянула руку и сказала своим приятным голосом: «Снимайте пальто, будьте у нас как дома»; пока Савва унимал не в меру развеселившихся сыновей, представлял их по очереди Виктору, а потом отвел друга к висевшей у припечка люльке и показал дочурку, — все это время Сергей думал об Ирине и жалел, что ее еще не было, и все смотрел то на Анюту, то на умытых, причесанных хлопчиков, ощущая тот особенный семейный уют, который всегда был в этом доме.

А когда вошла Ирина с заплетенными косами, лежавшими у нее на груди, и, блестя черными глазами, еще у порога улыбнулась Сергею так украдчиво, что только он один и мог заметить, Сергею показалось, что в комнате стало светлее. Затем появились Семен с Анфисой, Никита с Варей, и Савва начал приглашать гостей к столу, говоря:

— Ах ты, горе! Не у всех имеются жены… Как же вас поудобнее за столом рассадить?

Сергей, волнуясь, обнял Ирину и сказал:

— Друзья! Вот моя жена!

— Сережа, ты с ума сошел, — чуть слышно проговорила Ирина, краснея и отстраняя его руку.

— Виктор, — не слушая Ирину, говорил Сергей, — одобряешь мой выбор?

— Вполне, — сказал Виктор. — Рядом с тобой теперь любая девушка становится намного красивее.

— Неправда! — сказала Ирина, и все заметили в ее заблестевших глазах слезы.

— Почему ж неправда? — спросил Виктор.

Ирина подняла голову и, смело глядя на Грачева, сказала:

— Потому что ты глупости говоришь!

— Обиделась, — значит, правда, — сказал Виктор, но уже обращаясь не к Ирине, а к Сергею.

— А я с Ириной согласен. Ты действительно сказал черт знает что…

— Ну, хорошо, хорошо, друзья, пусть я не прав.

— Братушка, — отозвалась Анфиса, — уж очень ты медленно выбираешь себе жену!

— Медленно, но зато надолго!.. Правильно, Иринушка?

Ирина молча села рядом с Сергеем.

Тем временем Савва налил в стаканы вина, а Анюта, розовая и взволнованная, поднесла к столу маленькую Иринушку в голубом с кружевами одеяле и осторожно передала ее Сергею.

— Ну, крестный папаша, — сказала она, озорно посмотрев на Ирину, — учись детишек нянчить… Может, пригодится!

— Наука не трудная, — рассудительно сказал Никита.

— Да тебе все нипочем, — отозвалась его жена Варя.

— Семену, Семену надо этой наукой овладевать! — сказал Савва. И все посмотрели на смутившуюся Анфису.

Семен наклонил голову и промолчал. А Сергей неумело, на вытянутых руках, держал мягкий и, как пушинка, легкий сверток, и ему не верилось, что в одеяле лежит живое существо. Все так же, не сгибая рук, он обошел вокруг стола. Гости заглядывали в одеяло и видели там крохотное личико с чуточку приоткрытыми сонными и ко всему равнодушными глазенками. Когда Сергей подошел к Ирине, она встала и сказала:

— Эх, медведь! Руки — как грабли… Еще уронишь!

Ирина взяла ребенка, склонила к нему голову, шепотом говорила что-то такое ласковое и нежное, отыскала соску, — ту самую соску с белым роговым кольцом, которую Сергей привез из Москвы, — подобрала концы одеяла, оправила на голове девочки беленький чепчик — и все это делала так умело и проворно, что ей могла позавидовать самая взыскательная мать. Передавая девочку Анюте, она поцеловала ее в теплую, с нежным пушком щечку и рассмеялась.

Сергей стоял тут же и то улыбался, то одобрительно кивал головой, а потом взял стакан с вином и предложил выпить за здоровье крестницы Ирины Остроуховой. За столом стало шумно — все смеялись, шутили, хвалили Анюту и за то, что в доме у нее всегда весело, и за то, что дети у нее такие голубоглазые и славные, и за то, что она такая заботливая хозяйка. А на столе чего только не было — тут и жареный гусь, обложенный печеными яблоками, и тарелки свиного холодца с застывшим, как иней, салом, и горы малосольных помидоров, и пироги, и ватрушки, и какие-то зубчатые пряники.

После ужина, когда маленькая Ирина снова лежала в люльке, а мальчуганы ушли спать, появился патефон, и гости разделились. Семен заводил патефон, Анфиса подбирала пластинки, Варя учила мужа танцевать вальс, а Ирина и Анюта сидели за столом и тихонько говорили о чем-то своем.

Друзья детства уселись на диван, закурили; разговаривали, смотрели друг на друга восторженными глазами, и им не верилось, что вот они снова вместе и что каждый из них уже не тот, каким был еще, казалось, совсем недавно.

— У меня свои планы и свои нужды, — говорил Савва. — И не могу же я печалиться о других. И в Родниковской и в Белой Мечети есть станичные советы, так о чем же они там думают? Или хотят, чтобы я взял их на иждивение? Не могу!

— Милый Савва, но и нельзя жить интересами одной своей станицы, — возразил Сергей. — Твоя Усть-Невинская не на острове стоит!

— Все правильно! — Савва даже приподнялся. — Но что ты там, Сережа, ни говори, а понять я тебя не в силах… То ты Усть-Невинскую возвеличивал, в первые ряды ставил… Помнишь, как мы вот на этом же диване вели беседу, как ты горячо нам подсоблял, и мы дело двинули… А теперь черт его знает что получается! Гидростанцию планировали для себя, а вышло для всех… Обидно, Сережа! Ведь старались! А лес? Себе приобретали, а получается — работали для чужого дяди…

— У тебя странное понятие о своем и чужом — вот в чем беда.

— Да уж какое есть, — с обидой ответил Савва.

— Разве гидростанция теперь уже не твоя?

— Моя, но и не моя. — Савва обратился к Виктору, который сидел с поникшей головой, курил и молча слушал. — Витя, ты человек образованный, рассуди — кто из нас прав?

— Я у вас временный гость, — ответил Виктор, не подымая головы. — Моя обязанность — установить машины… Но мне непонятно, о чем вы спорите?

— Обижает меня Сергей! — волновался Савва. — Понимаешь, все мои планы рушатся… Ну, скажи, разве друзья так поступают?

— Смотря по тому, как понимать дружбу, — с улыбкой сказал Сергей.

— Зря, Савва, волнуешься. — Виктор поднял голову и оправил ладонями спадавший на лоб мягкий чуб. — Мне кажется, как бы Сергей ни поступал, он прав… по-своему, конечно.

— Почему ж прав? — спрашивал Савва. — А мы? А вся станица?

— Прав уже по одному тому, — продолжал Виктор, — что его, так сказать, теперешнее место в обществе заставляет это делать…

— Ты опять свое? — Сергей решительно встал. — Так могут рассуждать действительно только временные гости… Но мы-то с Саввой здесь жители постоянные.

— Ну, полно, Сережа, — добродушно заговорил Виктор, тоже встал и застегнул пиджак. — Чего ты злишься? Ну, пусть я не прав, — не настаиваю… И не будем об этом… Лучше расскажите мне, что нового в станице?

— Савва, побеседуй с гостем об усть-невинских новостях, — сказал Сергей. — А я буду благодарить хозяев, мне пора! — Последнюю фразу он нарочно произнес громко, так, чтобы услышала Ирина. — И прежде всего я благодарю Анюту — это же золото, а не хозяйка!

В комнате наступила тишина. Сергей надевал шинель и поглядывал на Ирину. Ирина тоже стала одеваться.

— Ну, что же это такое! — Савва развел руками.

— Куда ты торопишься?

— Не могу, Савва… Спешные дела… Завтра я буду у тебя…

Сергей попрощался со всеми, подмигнул сестренке, подошел к люльке, посмотрел на сонное личико Иринки и вышел. Впереди его прошла Ирина.

Савва проводил Сергея за ворота.

— Обиделся? — спросил он, блестя глазами.

— Нет, не обиделся, а только слушать тошно… Да, вот что не забудь: Грачеву потребуются люди. Пошли к нему Прохора и еще человека три.

Сергей обнял Ирину, а она, словно давно этого поджидала, прижалась к нему, и они пошли улицей, не торопясь, точно и не зная, в какую сторону лежит их путь, — куда бы ни идти, лишь бы не стоять на месте… А Савва, оставшись у ворот, еще долго смотрел им вслед и думал:

«Сережа, Сережа, так вот какое у тебя спешное дело… А я и знал, что захотелось тебе побыть с Ириной. Вот и ушел. И правильно сделал. На твоем месте и я не стал бы сидеть в хате, потому что ноченька-то какая!..»

А ночь и в самом деле была хороша. Кто-кто, а Сергей Тутаринов знает, как чудесна южная осенняя ночь в эти часы. Давным-давно спит Усть-Невинская, и над ее припудренными инеем крышами разлита такая тишина, что даже слышно, как шуршат крыльями грачи, зорюя семьями на тополях; шатер неба высок и матово-черен, и над головой рассыпано столько малых и больших звезд, что рябит в глазах, если подолгу смотришь вверх; от Кубани веет изморозью, а широкая, со шпалерами акаций улица совсем пуста, и идешь по ней не один, а с любимой девушкой!

Так отрадно было вдвоем, разговаривая вполголоса, проходить под звездным небом, видеть то площадь, то шапки грачиных гнезд на тополях, то улочку, идущую к выгону… В станице начиналась перекличка зоревых петухов, повеяло свежестью разгулявшегося ветерка, а дорога еще далека и птичник еще не виден за Верблюд-горой…

— Сережа, — говорила Ирина, — зачем ты при всех назвал меня своей женой?

— Не утерпел, Иринушка!

— Ты в шутку сказал? Да? В шутку?

— Да как же можно! Совсем наоборот… Разве этим шутят?

— А все ж таки не надо было… Как можно наперед говорить такое?

— Так это же будет! — волновался Сергей. — Зачем же скрывать?.. И знаю — любишь!

— Люблю, — чуть слышно приговорила Ирина, — а только боюсь.

— Чего же ты боишься?

Ирина посмотрела Сергею в глаза.

— Если б ты был как все, чтобы были у тебя вот только эти приметные брови и вот только эти глаза, и весь ты — просто Сережа, и больше никто…

— Да я и есть такой… Ты только присмотрись хорошенько.

Ирина отрицательно покачала головой.

— Нет… Слышал, что сказал даже твой друг?.. Возле тебя девушки становятся красивее… А я хочу и с тобой и без тебя быть самой по себе, какая я всегда… Понимаешь, Сережа?

— И будь такой! Это же очень хорошо… А Виктора ты не слушай. Он и обо мне черт знает что говорит… Не успел приехать — и уже такие суждения.

Ирина наклонила голову и молчала.

— И еще, — сказала она, перебирая пальцами концы шали и уже боясь взглянуть на Сергея, — и еще — я поеду учиться…

— Одобряю, — сказал Сергей. — Вместе поедем. Вот построим гидростанцию, жизнь наладится — и мы улетим с тобой, как вольные птицы!

— Долго ждать, — все так же тихо и грустно проговорила Ирина. — Когда это будет?..

— Скоро, скоро, Иринушка. — Сергей крепче обнял Ирину. — Ну, что ты сегодня такая невеселая?.. Подыми голову! Посмотри, как белеет иней на степи! И птичник уже видно…

Они подходили к птицеводческой ферме. С Верблюд-горы дул ветер, и на равнину клочьями сползал туман, — очевидно, рассвет был близок.

 

Глава V

Еще в первых числах октября на одном из заседаний исполкома Сергей внес предложение — наделить приусадебными участками тех фронтовиков, кто из армии приехал на Кубань, женился или был женат, но у кого своего подворья не имелось и жить было негде. Предложение было принято, затем утверждено в крае, и к поздней осени во всех станицах и хуторах Рощенского района сотни новых семей ставили в конце улиц плетни и строили себе хаты.

В Усть-Невинской в числе других фронтовиков делянку земли под усадьбу получил и Семен Гончаренко… Трудно словами передать его душевное волнение. Ему сделалось и радостно, и как-то боязно от сознания, что совсем нежданно жизнь его после войны сложилась так удачно. Ехал к другу в гости на какой-нибудь месяц, а остался насовсем. Еще вчера у него ничего, кроме оружия, не было, а сегодня он — уже всеми признанный житель Усть-Невинской. У него есть жена, и какая ж славная жена! Своей Анфисой Семен не нарадуется! А теперь вот есть у него и свой огород, а скоро будет и свой дом. Семена приняли членом колхоза имени Ворошилова. «А где тут у вас проживает Семен Гончаренко? — будут спрашивать люди. — Эге, да разве ж вы не знаете? Идите по этой улице аж на край станицы — там и стоит его домишко…»

И хотя давно была сыграна свадьба, где Артамашов изрядно выпил и кричал на всю улицу: «Семен — ты золотая душа! Вот это и есть настоящий фронтовик, не то что некоторые другие… геройством своим козыряют! Семен, дай я тебя поцелую! Мы принимаем тебя в свою казачью семью с раскрытой душой!»; хотя давно его все называют «станишником», а однолемешный плуг, запряженный парой волов, еще на той неделе описал узкой стежкой квадратное поле, и Савва Остроухов сам поставил на углах колышки, а Семену все еще не верилось и все еще казалось, что это была не явь, а сон. Савва вручил ему документ с печатью, и Семен много раз вместе с Анфисой перечитывал слова: «Принимается на постоянное жительство в станице Усть-Невинской и наделяется усадьбой согласно постановлению Рощенского исполкома бывший фронтовик-орденоносец Гончаренко Семен Афанасьевич», а про себя думал:

«Спасибо тебе, Сережа, славный ты у меня друг… Только где ж ты пропадаешь, почему не заедешь ко мне, чтоб мы вместе с тобой порадовались?..»

Часто Семену видится груша во дворе Тутариновых, та самая развесистая груша, возле которой он стоял в лунную ночь, понуря голову и тоскуя по Анфисе. «Кубань, Кубань, — вспоминал он свои слова, — знать, не для всех ты ласкова и приветлива…» Теперь он даже улыбнулся, думая об этом. Как во сне, видел он тогда свою хату, садок и Анфису, идущую по саду с ребенком, — то была мечта, и казалась она несбыточной. Теперь эта мечта сбылась, и хотя на огороде нет еще ни домика под черепичной крышей, ни молодого садочка, но Семен верил, что все это будет. Верила и Анфиса, помогая мужу рубить и носить хворост и огораживать им двор. Лес стоял по ту сторону реки. Семен и Анфиса с рассветом переезжали Кубань на лодке и до восхода солнца успевали перевезти на свой берег не одну вязанку хвороста.

Семен так быстро и умело плел изгородь, что Анфиса не успевала подносить ему лозу и дивилась, где он мог этому научиться. Не прошло и недели, как свежий плетешок ловко пристроился к крайнему от выгона двору стариков Семененковых. Выросли и ворота и калитка — они стояли лицом на восток. Соседи Семена — бабка Параська и дед Евсей — немало обрадовались, увидев рядом со своим домом новую изгородь.

— Евсей, оцэ мы зараз не крайние, — сказала бабка Параська.

— Само собой, — ответил Евсей.

Старики пошли осматривать изгородь. Евсей попробовал рукой плетень, одобрительно кивнул Семену и сказал:

— Плетешок — само собой… Ну, давай, сосед, покурим.

Дед Евсей вынул из кармана широкой штанины кисет, пропитанный табачной пылью, и повесил его на мизинец. Они закурили. В это время на улице показалась подвода, запряженная быками. Помахивая кнутом, быков вел Никита Мальцев, а на бричке сидели его жена Варя, остроносая, с быстрыми глазами, чем-то похожая на лису, и сестра Вари — Соня, повязанная теплой шалью. На Никите короткий, подбитый овчиной жакет был подпоясан веревкой, низенькая кубанка сдвинута на затылок.

— Здорово булы, казаки! — сказал Никита, подъезжая к плетню. — Быстро ты, Семен, обгородился. А чего ж людей не скликаешь?

— Да зачем же их созывать?

— Как так зачем? А дом строить?

— Никита, так то ж будет по весне, — пояснила бабка Параська.

— Ах, бабуся, бабуся, долго вы живете на свете, а знаете мало. — Никита повесил налыгач быку на рога. — Меня батько завсегда учил: то, что можно сделать сегодня, никогда нельзя оставлять на завтра… Вот так надо действовать и Семену. И чего же ждать? Например, камень для фундамента можно заготовить и осенью, а весной мы наделаем саману, и к жнивью можно будет новоселье справлять.

— Само собой, — пробурчал Евсей. — Новоселье — оно такое дело, что само собой…

— Вы, бабо Параська, думаете, что я так только языком поучаю? Сегодня воскресенье, моей транспортной бригаде отдых, вот я и прибыл помочь. — Никита посмотрел на Семена. — Прикатил к тебе, Семен, с женой и со свояченицей. Варюша, прыгай на землю.

Варя соскочила с брички и, блестя быстрыми глазами, подала Семену руку, отвернулась и рассмеялась. Соня сидела на бричке и грустно, с завистью смотрела на Анфису.

— И до чего ж хозяйственный человек мой Никита! — сказала Варя, играя насмешливыми глазами. — Все он наперед знает, как старый дед. — Она подошла к Анфисе. — Анфисочка, а скучно тебе будет жить на краю станицы? Как в степу.

— А отчего ж скучно? — возразила Анфиса. — В своей хате завсегда весело.

— Был бы муж по сердцу, — отозвалась Соня, грустно улыбаясь.

Камень брали в пойме Кубани. Он лежал по берегу серой полосой — один в один, величиной не больше арбуза, только не весь круглый. Бричку нагружали быстро, и быки, ложась на ярмо и выгибая спины, с трудом вывозили ее на пригорке, где стояла станица. Никита вел быков, а Семен шел следом за подводой.

Анфиса, Варя и Соня оставались у реки. Они садились на широкую плиту, как на скамью. Кубань была мелководная — почти до середины синело усыпанное камнями дно. За рекой желтел лес. В чистом небе кружились грачи.

— Анфиса, скажи, тебя Семен сильно любит? — спросила Варя, задумчиво глядя на реку.

— А зачем ты об этом спрашиваешь? — Анфиса покраснела. — Если бы не любил, то не женился…

— То, что женился, еще не все, — рассудительно сказала Варя. — Я вот смотрю на своего Никиту: переменился он ко мне. Пока парубковал да домой меня провожал каждый вечер, так, веришь, был такой ласковый да влюбленный, а теперь…

— Разве что замечаешь? — спросила Анфиса.

— Такого ничего не замечаю, — со вздохом сказала Варя, — а чего-то он сделался такой непоседливый. То бегает на собрание, то на разные совещания, то на лесосплав без меня уехал. А тут еще одна новость — комсоргом сделался и бригадиром по транспорту. День и ночь ездит. А третьего дня был у нас твой брат, на машине приехал. «Ну, говорит, Никита, я тебя еще на лесосплаве заприметил, готовься, подбирай себе из молодежи бригаду, скоро начнем канал рыть». А мой Никита и рад, и уж только разговору у него, что о канале. А знаешь, сколько там будет девчат? Я ему так и сказала: «Поезжай, а только и меня бери с собой».

— Разве за это можно на мужа обижаться? — возразила Анфиса. — То, что Никита старательный, как раз и хорошо, а ты, дурная, в ревность бросаешься.

— Да я не ревную, а только побаиваюсь, — Варя рассмеялась.

— Анфиса, — вмешалась в разговор Соня, глядя на реку и о чем-то думая, — правда, что твой брат женится на Ирине Любашевой?

— А я почем знаю, — с обидой в голосе ответила Анфиса. — Его дело. Пускай на ком хочет, на том и женится.

— Чего ты скрываешь? — Соня бросила камешек в воду. — Об этом вся станица говорит… Ничего себе, подходящая будет жена… молоко исправно умеет возить.

— Ой, сестренка, — отозвалась Варя, — какая ж ты злая на язык! Разве Ирина плохая девушка?

— Я знаю, — сказала Анфиса, мельком взглянув на Соню, — у тебя, Соня, серденько болит… Так ты сама в этом виновата. Не уберегла ты своего Сережу. Как он тебя любил, а ты замуж вышла назло ему, а получилось — себе же на горе. И Виктор Грачев тебя любил… Ты с ним повидалась?

— Любили… — грустно и ни на кого не глядя сказала Соня, и подруги заметили в ее глазах слезы.

Анфисе стало жалко Соню, и она с чисто женской лаской обняла ее и сказала:

— Да ты не печалься… Не знаю, может, Ирина его чем и завлекла — она ж его на своих быках со станции везла. Может, у него и есть какая думка, да только я так скажу: Ирина не пара нашему Сергею. Он и председатель райисполкома и образованный… А кто такая Ирина? Простая девушка, молоко на сырзавод возит, «цоб-цобе» знает — вот и все.

Соня смотрела на желтую полосу леса за рекой и молчала.

— Не беспокойся насчет культуры, — сказала Варя. — Пусть только Сережка возьмет Ирину к себе в район да косу она себе малость подрежет, завивку сделает да красивое платье наденет — еще какая будет образованная и культурная.

— И такое ты придумала! — рассердилась Анфиса. — Разве нарядами да прическами можно человека переделать? По себе суди. Поезжай в город. Хоть какое красивое платье наденешь, а всякий скажет, что ты из станицы… Да мне-то что? — Анфиса встала, отряхнула рукой юбку. — Пусть женится и на Ирине. Она семилетку кончила, а там еще подучится… Только я думаю, что Сережке сейчас не до Ирины. Уже второй месяц домой не заявляется. Все по району ездит. И хлебопоставки у него, и электростанцию строит… Знаешь, сколько дел?.. Машины уже пришли. Витька Грачев их будет пристраивать… А вот и наши ползут.

По берегу, осторожно ступая, медленно шли быки. Пустая бричка подпрыгивала и гремела. Семен и Никита сидели на грядке и разговаривали.

— Ты в этом не прав, — доказывал Никита. — Послушай моего совету. Тракторная бригада от тебя не убежит, ты о ней зараз не думай, а становись председателем колхоза. Артамашову, по всему видно, теперь не удержаться. Много за ним грехов. Сейчас работает ревизионная комиссия. Заведующий райзо сидит вторую неделю, Сергей Тутаринов приезжал… Там такая картина открывается, что Артамашову не поздоровится. Скоро будет общее собрание, и колхозники, я слышал, сильно поговаривают насчет тебя. И, по-моему, кандидатура подходящая. А ты что скажешь?

— Не смогу… Понимаешь, Никита, не потащу.

— Ну, почему ж не потащишь? Странный ты человек. Был на войне, столько наград имеешь, член партии — и не потащишь? Не понимаю тебя, хоть что хочешь!

— Тут и понимать нечего. Посуди, Никита, сам. Колхоз наш большой, хозяйство в нем развалено, а у меня нет ни опыта, ни знания в сельском хозяйстве. Как же мне браться за такую работу?

— Кто ж будет колхозы укреплять, ежели все начнут так рассуждать, как ты? — сердито заговорил Никита. — Верно, не легко придется после артамашовского хозяйничанья: и того нету, и другого не хватает. Так для того же и новый председатель, чтоб все направить и наладить.

— Хорошо ты говоришь, Никита. А почему бы тебе не стать на этот пост? Ведь ты природный хлебороб?

— Я бы стал, — смутившись, отвечал Никита. — Если бы был членом партии, я бы поехал к Кондратьеву и сказал: «Буду в своем колхозе председателем…» Я бы не испугался и показал бы, как надо работать.

— Разве для этого необходимо быть членом партии?

— Не то, чтобы необходимо, а все же таки доверие…

— Но ты комсомолец да еще комсорг, а потом будешь и членом партии. Покажешь себя на работе.

— Нет, я знаю, собрание не согласится. Скажут — еще молодой. Весной меня хотели назначить бригадиром, а Федор Лукич Хохлаков запретил по причине того, что я еще молодой.

— Эй, молодожены! — крикнула Варя. — Чего ползете, как на черепахе? Да у вас и быки поснули!

 

Глава VI

Варя Мальцева была падкая до всякого рода станичных новостей, любила поговорить, посудачить, сидя вечером с соседками на завалинке. Самой излюбленной темой таких разговоров обычно были свадьбы, женитьба, сватовство. Поэтому, когда Варя узнала от Анфисы, что Сергей Тутаринов, возможно, и не женится на Ирине Любашевой, то на второй день об этом знали все ее подруги, а от подруг новость разнеслась по всей станице. Слова Анфисы: «…только я так скажу: Ирина не пара нашему Сергею» — были приписаны самому Сергею. Какая-то словоохотливая подруга Вари прибавила от себя, будто бы Сергей сказал, что ему нужна жена не такая, как Ирина, и что якобы он уже нашел себе в Рощенской не то учительницу, не то приезжую артистку.

От ворот Мальцевых слухи поползли по станице и вскоре проникли и на молочную ферму. Как ни старалась Ирина ничего не слышать и ничего плохого не думать о Сергее, а сердце все болело и болело. Вечером, приехав на ферму, она бежала домой и, блестя глазами, спрашивала мать, не приезжал ли Сергей.

— Ох, горе, горе мне с тобой, — вздыхала Марфа Игнатьевна. — Видно, правду люди говорят — не тебе его любить.

— А я не верю! Никому не верю, пока от него не услышу.

Отказавшись от ужина, Ирина садилась у окна и так, прислонившись горячей щекой к вспотевшему стеклу, просиживала всю ночь. Утром мать со страхом смотрела на ее сухие, выплаканные глаза и только сокрушенно качала головой:

— Да ты не больна ли, Иринушка?

— Нет, мамо, я здорова…

Как на беду, проезжая мимо двора Мальцевых, Ирина встретилась с Варей.

— Эй, молочница! Чего так запоздала? — крикнула Варя, выходя из калитки.

— А я всегда в эту пору приезжаю в станицу, — сухо ответила Ирина. — Да на этом бычьем транспорте раньше и не вернешься.

— Иринушка, небось надоело тебе цобкать? — сочувственно спросила Варя. — Ну, ничего, — ее быстрые глаза засмеялись, — может, скоро и не будешь на быках ездить?

— Это почему же так? — Ирина насторожилась, увидя в глазах Вари недобрый блеск.

— А так, твой Сергей… — она не досказала, залилась смехом, прыгнула на воз и уже на ухо прошептала: — Ты ему не очень верь… Как подружке скажу, что Сергей смеется над тобой. — Она заговорила еще таинственней: — «Меня, говорит, Ирина полюбила за Золотую Звезду, а за это каждая полюбит».

— Погоди, — тихо проговорила Ирина, — что ты такое говоришь? Откуда тебе это известно?

— Сорока на хвосте принесла — вот откуда!

— Это неправда! — крикнула Ирина. — Неправда! Сергей так обо мне не скажет. Ты это сама выдумала… Как тебе не стыдно, Варя!

— Дурная ты, что тебе еще сказать! — Варя прыгнула на землю. — Ты не злись, тебе ж добра желаю…

У Ирины так заболело сердце, что она не могла вымолвить слова. Желая одного — уехать побыстрее, она взмахнула кнутом, надвинула на глаза платок и за слезами не видела ни быков, ни дороги…

И еще одну ночь Ирина не смыкала глаз. Она вышла на курган — когда-то здесь они стояли вдвоем и любовались лунным светом. Теперь же степь была укрыта такой темнотой, что не было видно ни дороги, ни даже птичника. Ирина ждала — вот-вот вдали вспыхнет зарево автомобильных фар. Она так пристально смотрела в темноту, что ей или показалось, а может быть, она и в самом деле увидела две горящие точки.

— Он!.. Сережа! — крикнула она и с замирающим сердцем побежала к дороге. Горящие точечки разрастались, все шире и шире раздвигалась тьма, и вот слепящий свет озарил Ирину, курган, птичник, — мимо нее с грохотом и ветром пролетел грузовик. Долго маячили красные огоньки — точно шарики катились по земле. Ирина стояла у обочины дороги и шептала:

— Не он… А может, это правда?

Утром, когда Ирина ушла на ферму, а Марфа Игнатьевна управлялась в хате, на птичник нежданно-негаданно пришли Тимофей Ильич и Ниловна. Старики были одеты по-праздничному. Старый Тутаринов, сухой и высокий, был в папахе из кудлатой овчины, в тулупе, в сапогах, смазанных дегтем. Ниловна была одета в широкополую кофту, повязана теплой шалью. Рядом с Тимофеем Ильичом она казалась совсем маленькой.

Не постучавшись, Тимофей Ильич открыл дверь, на пороге снял шапку и перекрестился. Перекрестилась и Ниловна. Потом они поклонились хозяйке и молча переступили порог. Только после этого, все так же молча, Тимофей Ильич распахнул полы тулупа и извлек оттуда паляныцю, завернутую в рушник, и бутылку водки. Теперь Марфа Игнатьевна не сомневалась, что Тутариновы пришли сватать ее дочь. Обрадованная такой приятной неожиданностью, Марфа Игнатьевна и улыбалась гостям и не знала, где их посадить, что им сказать. Принимая дрожащими руками хлеб, она перекрестила его, поцеловала и положила на стол. Водку поставила под стол. Потом стала упрашивать гостей раздеться.

— У нас хатенка маленькая, — говорила она, помогая Ниловне развязать концы шали.

Снимая шубу, Тимофей Ильич сказал:

— Гостей не так радует хата, как ласковый прием хозяйки.

Ниловна сняла кофту и, усевшись на лавку, осмотрела хату.

— А и вправду, — сказала она своим тихим и приятным голосом, — хатенка у вас маленькая, а славная хатенка. И тепло у вас. Наверно, дочка печь топит?

— Ирина у меня на все руки.

— А где ж она будет? — спросил Тимофей Ильич.

— В извозе. Щебень на строительство возят. Где ж ей быть?

— Ну, Марфа Игнатьевна, — заговорил Тимофей Ильич, усаживаясь на лавке, — ты уж, наверно, догадываешься, за каким делом мы к тебе пожаловали? Да оно и не трудно догадаться. На столе хлебина в рушнике, под столом наизготове горилка, а на лавке — добрые люди. Картина дюже наглядная… Так вот что я скажу про наше посещение. Хоть мы уже люди и немолодые, век свой прожили, можно сказать, в старых обычаях, а все ж таки мы не будем упоминать таких слов, какие говорились допрежь: дескать, у вас имеется товар, у нас купец, у вас живет красавица царевна, а у нас пребывает красавец царевич и прочее. Такие слова нынче не в моде, и нет в них правильного понятия. Скажем по-простому, без обиняков: в вашем доме, Марфа Игнатьевна, есть невеста, стало быть, ваша дочка. По всему нам видно — девушка славная, работящая… А в нашем доме на тот случай приберегается жених, стало быть наш сын, не будем его здорово расхваливать, а только скажем — парень хоть куда. Ко всему этому, Марфа Игнатьевна, родительскому глазу видно, что дети наши паруются. Знать, и нам не следует стоять в стороне, а надобно поступать так, как поступали наши покойные родители, когда нас женили и замуж выдавали… Правильно я говорю, Ниловна?

— Известное дело, чего же еще, — сказала Ниловна. — Друг дружку они полюбили, так что надо их благословить, — да и всему разговору конец.

— А что вы, Марфа Игнатьевна, на это скажете?

— Ох, Тимофей Ильич и Василиса Ниловна, задали ж вы мне задачу! Я скажу, что так я рада, так я рада, что вы навестили меня с добрыми намерениями, что даже и выразить не могу свою радость. И речи ваши о наших детях приятны моему сердцу. А все ж таки я не знаю, как и быть… Дело-то такое еще неясное…

— А что ж тут неясного? — спросил Тимофей Ильич и посмотрел на Ниловну. — По-нашему — все ясно!

— А слыхали небось, какая идет по станице балачка? Такое бабы поговаривают… — Марфа Игнатьевна запнулась, отвернула лицо. — Будто так выходит, что сыну вашему неровня моя дочка… Так что я и не знаю, как нам и говорить о таком деле…

— Что нам та балачка? — Тимофей Ильич вынул из кармана кисет и стал закуривать. — Люди почешут языки, да и замолчат. Мы же своим детям не чужие люди, а родители.

— Слова ваши, Тимофей Ильич, истинная правда, — Марфа Игнатьевна тяжело вздохнула. — Мы своим детям добра желаем, а только дети нынче гордые да обидчивые… На меня, — так я бы эту людскую молву и слушать бы не стала, а Ирина сильно переживает, даже приболела, стала сумрачная, невеселая… Так что надо бы сперва детей наших спросить, как они между собой в согласии, а мы поладим, чего ж там… Я-то всей душой, лучшего зятя мне и желать не надо…

— Что ж нам детей спрашивать? — возразил Тимофей Ильич. — Что они нам скажут? Невеста покраснеет и убежит, а жених еще и поругает нас. Он в таких делах дюже норовистый. — Тимофей Ильич, раскуривая папиросу, рассмеялся и закашлялся. — Так что сперва нам надо между собой найти согласие.

— А вы своего сына пытали, когда собирались к нам? — поинтересовалась Марфа Игнатьевна. — После всех этих разговоров в станице…

— Сказать правду, затем мы к вам и прибыли, чтобы станичные бабы прекратили ту дурную балачку. — Тимофей Ильич разгладил усы. — Вчера я был у сына. Он же к нам редко заезжает. Так я сам явился к нему. Прихожу прямо в кабинет. Накинул крючок на двери и говорю: «Ты, сынок, управитель всего района, а про тебя в станице всякую чертовщину говорят… Почему ты девушку в такой позор вводишь? Почему не приедешь сам, да и не кончишь свое дело разом?» Стал он передо мной оправдываться, говорит, что замыкался на работе, что некогда ему и в гору взглянуть… Тогда я ему и говорю: «Ежели тебе некогда, то мы с матерью пойдем к Марфе Игнатьевне и будем по-родительски вершить дела…» Так что вы, Марфа Игнатьевна, ни в чем не сумлевайтесь, а ставьте на стол закуску, выпьем мы по чарцы, да и породнимся, а дети наши потом обо всем прочем между собой договорятся… Так я понимаю, Ниловна?

Ниловна утвердительно кивнула головой, а Марфа Игнатьевна с сияющей улыбкой уже постилала на стол новую скатерть.

 

Глава VII

Сергею еще на фронте довелось познать, что такое цена времени. Он служил в танковых войсках, и там, на войне, случались минуты, когда он думал о том, как бы хорошо было иметь в танке шестую, седьмую, а то и восьмую скорость. Помнится, последний раз такая дерзкая мысль пришла ему в голову в тот день, когда их дивизия прорвалась в Прагу… Но там, в этом могучем движении войск, а особенно в танковых атаках и маршах, Сергею казалось обычным и естественным то, что он иногда забывал, какой сегодня день, и не замечал, что там, на дворе, — утро или вечер.

В ту пору, — а потом уже и позднее, когда демобилизовался, — Сергей был совершенно убежден, что только на войне жизнь набирает такую предельную скорость, а, скажем, у председателя райисполкома она течет спокойно и размеренно… Был Сергей еще молод, в житейских делах неопытен, и он верил, что председателю райисполкома торопиться некуда, ибо у него нет приказа — непременно к такому-то часу пересечь вражескую коммуникацию, выйти к реке и овладеть переправой… Нет, у председателя райисполкома, думал он, каждый день проходит спокойно, все у него заранее расписано и предусмотрено: он знает, что ему делать сегодня, а что завтра; придет воскресенье — выходной день, в понедельник — заседание исполкома, во вторник — выезд в станицы, в среду — прием посетителей. К тому же есть и часы досуга: хочешь — езжай на охоту, хочешь — отдыхай за чтением книг.

Оказалось же, что и в жизни Рощенского района есть много общего с той торопливой, напряженной жизнью фронта, которую Сергей за годы войны не только хорошо познал, но и полюбил. Это общее и состояло именно в том, что одинаково, как на фронте, так и в Рощенском районе, надо было постоянно торопиться, заниматься срочными и неотложными делами, беречь и ценить время и быть постоянно в движении…

С первых же дней большие и малые дела так захватили Сергея, что вот уже третий месяц он не знал отдыха, спал, сидя в машине, обедал на ходу — то в тракторной бригаде, то на ферме, то в полеводческом стане.

Такая беспокойная жизнь пришлась Сергею и по нраву и по сердцу. Как перед человеком, взошедшим на гору, вдруг раздвигаются горизонты, так и перед Сергеем, вступившим на должность председателя райисполкома, открылся широкий простор для инициативы — тут можно было и всласть подумать, и помечтать, и вдоволь поработать. Своему новому делу он отдался горячо, со страстью, силы его крепли, и это радовало Сергея. И только одно обстоятельство и огорчало и удивляло — это жалобы, поступившие на него в райком. Об этом он узнал вчера от Кондратьева. После заседания исполкома, оставшись в кабинете с Сергеем, Кондратьев сказал:

— Тутаринов, обижаются на тебя председатели станичных советов и руководители колхозов.

— Все обижаются? — спросил Сергей, смело посмотрев на Кондратьева.

— Этого еще не хватало, чтобы все! Но есть такие, которые в обиде на тебя.

— Кто же?

— Ну, хотя бы твой друг Остроухов.

— Савва? Знаю, небось жалуется, что Тутаринов забирает у него лес и строит электростанцию не для одной Усть-Невинской, а для всего района?

— В этих жалобах я разберусь, — сказал Кондратьев, прощаясь. — Потом мы поговорим особо… Я знаю, ты — горяч, а дело для тебя новое… Тут надо поосторожнее.

Вспоминая этот разговор, Сергей открыл окно. Сырой ночной воздух хлынул в кабинет. Сергей прислонился плечом к косяку и долго смотрел на холодное, в частых звездах, небо…

«Тут надо поосторожнее, — думал он. — Забавно… Но, может быть, я и в самом деле в чем виновен?»

Он задумался, склонивши голову, и перед ним живыми картинами прошли его встречи с людьми — и поездки по району, и споры с бригадирами, с председателями колхозов и станичных советов, и совещания, и заседания исполкома. Ему хотелось припомнить: в чем же он был неосторожен, где не в меру требователен и излишне тороплив?

Вспоминая, что им было сделано за эти месяцы, он мысленно как бы всматривался в каждый свой шаг, но ничего такого не находил, в чем бы мог считать себя виновным.

«Ну, хорошо, — рассуждал он, — пусть перед Саввой я и виновен, но только перед Саввой, не перед районом, а это не так уж страшно… Допустим, что друзья так не поступают. Но в этом случае я руководствовался не интересами моей дружбы с Саввой… Нет, нет, Савва меня поймет».

Сергей, как бы вспомнив что-то необыкновенно важное, закрыл окно и, мельком взглянув на часы, накинув на плечи шинель, взял фуражку и торопливо вышел. Он направился во двор. Рядом с гаражом стоял домик — там жил шофер райисполкома. Сергей постучал в окно и сказал:

— Вставай, Ванюша! Поедем в Усть-Невинскую.

Ночь была темная и сырая. Степь куталась в туман, такой мокрый и плотный, что его с трудом пробивали прожектора фар. На землю легла изморозь, — всеми цветами радуги горела по дороге и на стерне тонкая корка льда. Сергей приподнял воротник шинели, ссутулился и привалился плечом к дверцам.

«Кто ж еще, кроме Саввы, на меня обижен? — мысленно спрашивал он себя и тут же отвечал: — Конечно, Артамашов. Кто ж еще? Ему-то есть на что обижаться… А кто же еще? Директор усть-невинской МТС? И у него есть причина. А еще, наверное, Нарыжный — хитрый старик! Грозился жаловаться в Москву. Может быть, в Москву и не пожаловался, а у Кондратьева побывал непременно… Как же, Тутаринов обидел старика, заставив перемерять семенное зерно… Да, кстати, надо сегодня побывать у Нарыжного. Как он думает рассчитаться с государством?.. А кто же еще? А еще мой батько. Приезжал, уму-разуму учил. — Сергей закрыл ладонью от ветра глаза и припомнил весь разговор с отцом об Ирине. — И кто это выдумал всю эту глупую историю?.. Сегодня же поеду к Ирине».

Обычно, бывая в Усть-Невинской, Сергей всегда заезжал к Савве на дом. В этот же раз он подъехал к станичному совету, хотя знал, что в такую позднюю пору Саввы здесь не будет. Не слезая с машины, Сергей сказал дежурному, сонному, протиравшему кулаком глаза парню, чтобы он побежал и побыстрее вызвал Савву Остроухова.

Начинало рассветать, белели покрытые легкой изморозью крыши домов. Вся станица в этом сумеречном свете была похожа на огромный лагерь из парусиновых палаток на берегу Кубани. Сергей слез с машины и поднялся на крыльцо. Отсюда хорошо было видно, как рождался над еще спящей станицей пасмурный рассвет. Осень давно изменила вид Усть-Невинской. Сады оголились и потемнели, дома теперь стояли открыто, улицы стали просторнее. Летом, бывало, куда ни посмотри, сочная зелень деревьев так и вставала перед глазами. Теперь же от станичного совета сквозь серые голызины веток хорошо был виден берег Кубани, красноватые штабели леса, дощатая крыша лесопилки, а вдали под бугром здание гидростанции, еще без крыши, но такое высокое, что его видно отовсюду.

Под крышей лесопилки кто-то заводил трактор и никак не мог завести: отрывисто, как очередь автомата, трещал и умолкал мотор, а к воде тянулась сизая ленточка дыма. Но вот мотор заработал спокойно, с каким-то убаюкивающим гуденьем, и в ту же минуту, как бы подпевая ему, тонким голосом запела пила.

«Пилят, торопятся», — подумал Сергей и стал смотреть в другую сторону.

Верблюд-гора тонула в тумане. Там низко-низко опустились тучи — не было видно не только знакомого Сергею птичника, но и крайних домиков.

Пришел Савва. Одет он был по-зимнему. Куцый полушубок красиво сидел на его коренастой и статной фигуре. Серая кубанка была надвинута на глаза. На ногах — валенки.

— Сергей, — сказал Савва, здороваясь за руку, — и чего ты так рано явился?

— Захотелось посмотреть этот серый рассвет в родной станице, — пробовал отшутиться Сергей. — Да и тебя вот пораньше поднял. А то ты любишь со своей Анютой отлеживаться на мягкой постели.

Сергей старался быть веселым, улыбался, но и эта улыбка, и небритое, усталое его лицо точно говорили: «Я, Савва, чертовски хочу спать, и рассвет мне этот не нужен, а вот ты нужен, и ради этого я приехал».

— Опоздал меня будить, — сказал Савва. — Я давно поднялся и уже на лесопилке побывал.

Сергей промолчал. Они вошли в кабинет. Здесь окна были закрыты, но и сюда проникал назойливый голос пилы.

— Доски пилите? — спросил Сергей, садясь на стул возле окна.

— Шалевки.

— Для себя?

— Пилили для станции, а теперь себе.

— Торопитесь?

— А чего ж медлить? Пока лес дома, надо поторопиться.

Сергей сделал вид, что ничего не слышал, и нарисовал на вспотевшем стекле цифру шесть.

— Как у Атаманова с конюшней? — спросил он. — Фундамент заложил?

— Фундамент-то заложили, а стены нечем выводить. На своем заводе выжгли кирпич — весь отвезли на гидростанцию. А теперь станция не наша. Работаем, стараемся, а все для дяди.

Некоторое время они сидели молча.

— Кондратьеву жаловался? — наконец спросил Сергей, выводя пальцем на оконном стекле еще одну цифру шесть.

— Специально не жаловался, а такой разговор был, — понурив голову, сказал Савва. — Понимаешь, не мог я не сказать об этом Кондратьеву, потому как я считаю, что поступил ты не по закону.

— В чем же не по закону? — Сергей не спеша нарисовал на стекле цифру восемь.

— Сережа, доказывать мне трудно… Я человек маленький, а у тебя такое высокое звание.

— Мое высокое звание оставим в покое, — сердито перебил Сергей. — Ты говори мне как председателю райисполкома, в чем я поступил неправильно… или, как ты говоришь, не по закону?

— А зачем лес забираешь? — Савва побагровел, встал и отодвинул ногой стул. — Куда же это годится? Разве это по закону? Помнишь, как ты сам же выговор объявил Рубцову-Емницкому за то, что он посягнул на наш лес, а теперь то же самое делаешь?

— И чего ты дурачком прикидываешься? — стараясь быть спокойным, негромко проговорил Сергей. — Ты же знаешь, что я не собираюсь устраивать торговлю усть-невинским лесом. — Сергей перечеркнул цифры на стекле. — Обидно за тебя… Ты смотришь на жизнь с колокольни своей Усть-Невинской, а колокольня эта невысокая, и ничего, кроме своей станицы, ты не видишь, да и гордишься этим… А ведь ты подумай вот о чем. По вашему примеру во всех станицах составлены пятилетние планы, и всюду нужен лес, чтобы эти планы не остались только на бумаге. И если ты болеешь о двенадцати объектах строительства, то я беспокоюсь о ста двадцати… В эту зиму и весну во всех колхозах надо построить первонеобходимые постройки — у кого конюшню, у кого баз, свинарник, коровник… К тому же электростанцию строить нужно — сколько потребуется столбов!.. А лесу-то нет.

— При чем же тут устьневинцы?

— Вот это здорово! Инициаторы, вожаки — и ни при чем? Гордиться этим надо, а ты рассуждаешь, как какой-нибудь некультурный хуторянин.

— Я согласен и вести вперед других и гордиться, но как же так получается: мы сплавляли лес, затратили и силы и средства, а этот лес у нас забирают!

— Я уже тебе говорил, что лес мы берем взаймы. Летом начнем, сплав и вернем. За зиму и весну надо поставить не один километр столбов. Ждать же до лета и не строить — значит, потерять полгода. Не день и не два, а полгода. А это — преступление. Поэтому я считаю, что поступил правильно, то есть по закону, решив взять у устьневинцев лес… — Сергей встал, как бы показывая, что разговор окончен. — Об этом есть решение исполкома, и ты обязан его выполнить… Завтра из Белой Мечети, из Родниковской и Краснокаменской приедут подводы за лесом. Так ты смотри, чтобы все обошлось по-хорошему… Понятно?

— Мне понятно, — грустно проговорил Савва, — но я не согласен. Подчиняюсь, но не согласен. — Тут Савва с усмешкой посмотрел на Сергея. — Вот ты говоришь, что лес берешь взаймы, а я этому не верю… Я знаю, какой это заем! Это все равно, если бы я сам у себя занял сто рублей…

— Опять ты рассуждаешь по-устьневински. — Сергей сдержанно улыбнулся. — Но моему честному слову ты веришь?

— Тебе-то верю, но… — Савва не договорил и махнул рукой.

— Вот и хорошо. — Сергей снова сел на стул. — Еще я хотел поговорить с тобой о рытье канала.

— Поговори лучше с родниковцами… они ж теперь тоже хозяева, наравне с нами.

— Вот что, Савва Нестерович! — Сергей строго посмотрел на Савву. — После мы разберемся, кто тут главный хозяин. Строить же станцию будем всем районом. Машины уже прибыли. Надо нам поторопиться с каналом. С понедельника сюда съедутся колхозы шести станиц. Жить они будут у вас — надо тебе заранее побеспокоиться о жилье. Поговори об этом с председателями своих колхозов, — гостей надо встретить как полагается. Кроме того, Усть-Невинская по нашему плану должна дать на строительство канала три бригады по пятьдесят человек, тридцать пароконных подвод, шестьдесят носилок, сто пятьдесят лопат и ломов.

— Мы готовимся.

— Поторапливайся. И еще: как ты думаешь, если я назначу прорабом на канале Семена Гончаренко? Тут нужен хороший помощник инженеру. Семен — парень честный, трудолюбивый, а к тому же еще без определенного дела.

— Что ж, я не возражаю…

Расстались они сухо. Сергею было неловко оттого, что он говорил с Саввой таким строгим и подчеркнуто официальным тоном.

«Хороший же парень, работяга, — думал он, проезжая по площади, — а вот рассуждает, как допотопный единоличник… Смешной, ей-богу. «Моя Усть-Невинская, ее я люблю, о ней печалюсь, а что делается за станицей — меня это вовсе не интересует…»

 

Глава VIII

Сергей увидел Верблюд-гору, за которой стоял птичник, подумал об Ирине, и рука сама потянулась к лицу, ощутив на щеках и на подбородке густую и колючую щетину.

— Заскочим на птичник? — спросил Ванюша.

— Нет, сперва к нашим. Там мы умоемся, позавтракаем, а к тому же у Семена есть чудесная бритва… Тебе тоже надо помолодеть!

— Еще терпимо, — сказал Ванюша, заворачивая в знакомый переулок.

В доме была одна Ниловна. Приезд Сергея ее так обрадовал, что бедная старушка прислонилась спиной к печке и не могла сойти с места. Сергей поцеловал мать в старчески мягкую щеку. Губы у Ниловны дрогнули, а всегда ласковое ее лицо в мелких морщинках озарялось то улыбкой, то грустью. Концом платка она вытерла слезы, усадила сына на лавку, сама села рядом и стала рассказывать свои домашние новости.

— А еще скажу тебе, сынок, что Семен и Анфиса по весне уйдут от нас, — с горечью сообщила мать. — Чересчур спешат, стараются. С утра и до вечера — все там, на своем плану. Вот и сегодня чуть свет ушли.

— Парочка подобралась дружная, — сказал Сергей. — Анфиса небось довольна своим мужем?

— Лучшего ей и желать не надо… И скажу я тебе, что Семен — парень славный, смирный, со старшими обходительный. Он бы и с нами жил, да только Анфиса не желает. Молодая, а уже захотела стать хозяйкой. «Будем строить свою хату», — вот и весь ее разговор… Не хочет жить со стариками. — У Ниловны снова задрожали и скривились губы, а глаза затуманились слезами. — А дура Анфиса. Она того и не знает, как трудно нынче строиться. Весной саман надо делать, а там стены ставить, мазка, потолок накладывать, побелка… Какую силу нужно, а Анфиса — ты только, сынок, молчи, уже затяжелела Анфиса, к лету будем ждать внучонка… Какая ж из нее будет работница? Как же тут хату строить?

— Ничего, мамо, Семен и сам управится.

— Зачем же, скажи на милость, семью нашу разделять? Ну и жили бы с нами. Гуртом жить легче, да и мы с батьком жильцы на этом свете уже недолгие… Останемся на старости лет вдвоем, и некому за нами присмотреть. Ты в большие начальники пошел, по месяцу дома не бываешь, — Ниловна вытерла глаза, — а дочка свое гнездо свивает…

— Мамо, вы не печальтесь, — успокаивал Сергей Ниловну. — В обиде мы вас не оставим, а что Семен и Анфиса мостят себе гнездо, так в этом виноват, мамо, я. Это ж я побеспокоился, чтобы фронтовикам дали планы, вот и Семен сразу разбогател. — И Сергей, желая переменить разговор, спросил:- А где ж батя?

— В правлении сидит день и ночь. Все Артамашова ревизует, через это и дома не живет.

— Мамо, приготовьте позавтракать мне и Ванюше, — сказал Сергей, вставая, — а я покамест побреюсь.

— Иди, сынок, в ту комнату, там и зеркало, а я тебе горячей воды принесу.

Сергей сидел перед зеркалом и с удивлением смотрел на свое худое и густо заросшее бородой лицо. Таким мрачным и изнуренным он себя еще не видел. Глаза стали большие, щеки заметно ввалились, брови сделались и чернее и шире — они хмурились и тяжело свисали над устало-грустными глазами.

«Мне бы отоспаться, — думал Сергей, чувствуя тяжесть в веках. — Я чертовски хочу спать… Побреюсь, поеду к Ирине и в ее комнате отосплюсь…»

Ниловна принесла в кружке горячую воду и присела рядом на стул. Сергей разводил мыло, накладывая помазком белую пену на щеки, а Ниловна смотрела на него и изредка тяжело вздыхала.

— Сережа, — сказала она тихо, — тебе там тяжело?

— Нет, мамо, совсем не тяжело.

— Ох, обманываешь! Отчего ж ты так переменился? Похудел и как бы дажеть почернел… Небось и недоедаешь и недосыпаешь?

— Вот это, мамо, бывает.

Ниловна только сокрушенно покачала головой и с той же грустью в глазах смотрела на сына.

— Женился бы ты, Сережа, — заговорила она, — вот оно тебе и легче жилось бы. Как там ни говори, а жена и постель приготовит, и обед сварит, и чаю согреет…

— Женюсь, мамо, — сказал Сергей, заглядывая в зеркало. — Вот только подуправлюсь с делами.

— На Ирине Любашевой?

— На ней, мамо.

— Так чего ж ты смеешься над девушкой?

— О чем это вы, мамо?

— А все о том же. — Ниловна с упреком посмотрела на сына. — Ты перед матерью не хитри. Все бабы в станице только и балакают о том, что Ирина тебе неровня.

— Мне-то какое дело до этих разговоров?

— А такое дело, что бабы зря языками чесать не станут. Знать, есть тому причина… Как же это так — неровня? Да ты на себя посмотри: какого ты роду и племени? Родители у тебя простые люди. Да и ты такой же, только моли бога, что на войне так высоко продвинулся и, сказать, уму-разуму набрался. Так зачем же унижать других, наших же станичников?

— Да никого я, мамо, не унижаю.

— Помолчи да послушай, коли мать тебе говорит, — строго сказала Ниловна. — Ирина как раз и есть тебе пара. Погляди на нее, какая славная девушка. И красавица первая в станице, и работать умеет, и чистуха, и у печи станет — все, все умеет делать, потому что мать ее всему научила. С такой женой жить да радоваться. С людьми она обходительная, да и грамотная, в школе училась… Грех тебе, Сережа, не любить такую девушку, а тем паче насмехаться над ней…

— Да откуда вы все это взяли? — с удивлением спросил Сергей.

— Сама Ирина мне высказала… Мы с батьком ходили к Марфе Игнатьевне. Думали посвататься, а вернулись с «чайником».

— Так вы уже там были? Вот это совершенно зря. Я вас об этом не просил.

— Велика важность. В таком деле батька с матерью и просить не следует, они и сами знают, что им делать. А с Марфой Игнатьевной мы вели свой родительский разговор, и согласие промеж нас было душевное. Мы уже и выпили и разговорились, а тут приходит Ирина… Вижу — в слезах и в горе. Стала я ей ласковые слова говорить, невесточкой своей назвала, а она смотрит в землю и молчит… А потом сказала…

— Что ж она сказала?

— «Ежели, говорит, вашему сыну я не пара, то передайте ему, чтобы он ко мне не приезжал, я его и видеть не желаю…»

— Меня? — Сергей даже приподнялся.

— А то кого же? Не меня… «А вам, говорит, тоже делать у нас нечего…» С тем мы и ушли… Нехорошо так, сынок.

— Мамо, — сказал Сергей, вытирая полотенцем смоченное одеколоном лицо, — вы можете мне поверить? Как сын, клянусь вам, что я ничего не только не говорил плохого об Ирине, но даже и думать не смел. Это кто-то в станице придумал… Если бы узнать, кому я стал поперек дороги…

— А ты, сынок, поезжай к Ирине да все, что ты зараз мне сказал, расскажи и ей, да приласкай, — вот оно все и будет по-хорошему.

Ниловна смотрела на сына мокрыми и счастливыми глазами.

 

Глава IX

Если бы Семену сказали на фронте, когда он был радистом-пулеметчиком в танке Тутаринова, что осенью 1946 года он будет строить свою хату на краю какой-то казачьей станицы Усть-Невинской, он бы не только не поверил, но и обиделся. Тогда у него был дом из брони, в котором он так обжился, что ни о чем другом и думать не хотел. Теперь же Семен редко когда вспоминал о танке, — и то как о чем-то далеком. Его ни за что бы не узнали друзья-танкисты — так он изменился во взглядах на жизнь. Своя хата! Своя семья! Эти слова не были для него пустым звуком.

Ночью, оставшись вдвоем, Семен и Анфиса мечтали о том уже близком счастливом времени, когда вот эта обнесенная изгородью делянка земли за станицей будет ими застроена и обжита. Они видели свой дом, аккуратно побеленный известью; видели и окна с белыми занавесками и с головками цветов на стекле, и за домом сад, а в саду белые ульи, и в четырех шагах от порога колодец с высоким срубом, и в сторонке погреб, курник, и от калитки к порогу — дорожку, посыпанную песком… И не раз казалось им, что по этой дорожке идет Семен, возвращаясь из тракторной бригады. Спецовка на нем испачкана и землей и мазутом. Анфиса видит мужа в окно, бежит ему навстречу и на пороге говорит: «Тише, Сеня, не греми… он спит…» И Семен входит в комнату на цыпочках. В люльке, подвешенной к потолку, видит головку сына. Он хочет взять его на руки, но Анфиса не пускает. «Куда ты такой грязный! — шепотом говорит она. — Иди в кухню, я тебя вымою горячей водой». В кухне стоит таз. Семен склонился над ним, а Анфиса, радостная и счастливая, своими проворными руками намыливает ему кудлатую голову…

И хотя ничего этого еще нет, а есть только плетень, ворота и калитка, да лежит серым ворохом камень для фундамента, все же мечтать об этом приятно…

Третий день Семен и Анфиса роют погреб. Продолговатая яма уже выкопана в пояс. Семен, в гимнастерке без ремня, выбрасывает лопатой землю, — сочный чернозем блестит на солнце. Анфиса не успевает за мужем. Она берет землю на пол-лопаты, выбрасывает наверх. Ей тяжело, и она, опершись на лопату, отдыхает, смотрит на Семена, любуясь и сильным взмахом его рук, и его раскрасневшимся лицом.

Анфиса взглянула на улицу, увидела машину и крикнула:

— Сеня! К нам Сережа едет!

— Наконец дождались, — сказал Семен, вытерев рукавом потное лицо. — Ну, пойдем встречать гостя.

Ванюша завернул к плетню и остановился у ворот. Сергей подошел к калитке, внимательно осмотрел ее, потом открыл и, улыбаясь Семену и Анфисе, уже подходившим к нему, сказал:

— Так вот вы где окопались! Это что ж у вас — огневая точка?

— Пока только маленький окопчик, — смущенно ответил Семен. — Видишь, роем…

— Вижу, вижу. Да тут в скором времени вырастет целая система укреплений!

— Ты, братушка, все шутишь, — с обидой в голосе заговорила Анфиса. — А нам не до шуточек… Вот пришли на голое место и роемся, как кроты…

— Не могу без смеха смотреть на вашу затею. Посмотрю на все — и меня смех разбирает… Зачем вы роете эту нору?

— А как же без своей хаты? — робко возразил Семен.

— Жили бы у родных… Был я у матери. Обижается она на вас. Без причины покидаете стариков.

— Тебе хорошо так рассуждать! — отозвалась Анфиса, косясь на брата. — Ты сел в машину и уехал. А поживи ты с нашим батей! Разве с ним можно ужиться? Бурчит и бурчит, все ему не так, все не по нем. А мы хотим жить по-своему…

— Сережа, ты же сам дал мне этот огород, — как бы оправдываясь, сказал Семен, — а теперь и недоволен.

— Верно, я давал, а теперь жалею. — Сергей сел на кучу хвороста. — Садись, Семен, поговорим. Есть к тебе дело.

Они закурили и некоторое время сидели молча. Возле Семена, прижавшись к нему, примостилась Анфиса.

— А знаешь, почему я жалею, что тебя наделили приусадебным участком? — спросил Сергей, подбрасывая на руке камень величиной с гусиное яйцо. — Не знаешь?

— Даже не могу и придумать.

— Видишь ли, Семен, ты для меня слишком дорогой человек. Вместе мы прошли войну, вместе жизнь познавали, оба мы молоды, все у нас еще впереди, и мне хочется, чтобы ты знал в жизни не одну свою хату, не один этот маленький окопчик… Красота нашей жизни, Семен, не в этом. Послушай, как я смотрю на нашу теперешнюю жизнь. В ней, как на реке, есть и быстрина и затишье. И мы с тобой должны плыть по быстрине, а ты свернул в затишек, хочешь пристроиться там поудобнее и зажить тихой и спокойной жизнью. А я хотел бы, чтобы ты был на быстрине… Ты понимаешь мою мысль?

Семен склонил голову и счищал ногтем золу с папиросы.

— Сережа, и что ты к нему пристаешь? — вмешалась в разговор Анфиса. — На быстрину да на быстрину, а может, Семену уже надоело жить на этой твоей быстрине? Он заслужил на войне и эту хату, и спокойную жизнь.

— Знаешь что, сестренка, — строго сказал Сергей, — ты послушай нас и помолчи.

— А я не буду молчать, — смело возразила Анфиса. — Ты хочешь, чтобы все жили так, как ты, — на колесах… А мы хотим жить по-своему.

— Анфиса, не мешай нам, — грустно проговорил Семен, и Анфиса умолкла, сердито покосившись на брата.

— Мы с тобой не на войне, — продолжал Сергей, — но и здесь, так же как и на фронте, есть передовые, ударные части и есть тылы, есть и обозы… И вспомни: кем ты был на фронте? Где было твое место?

Семен молчал, еще ниже склонивши голову.

— Если бы ты меня понял, ты бы охотно послушал моего совета… Ну, хорошо, скажем так: ты построишь себе эту хатенку, прирастешь к ней пуповиной, обживешься, разбогатеешь. В этом как будто нет ничего плохого… Ну, а дальше что? Вот сестренка говорит, что ты завоевал право на такую спокойную жизнь. Нет, Семен, у тебя права на большее! Ты же бывший фронтовик, член партии, а главное — молод! Тебе ли прятаться в этом житейском окопчике?

— Я об этом тоже думал, — проговорил Семен, не подымая головы.

— Ну и что же!

— Думал, думал и пришел к тому, что лучшей жизни мне и желать не надо… Ну, посуди сам! — Семен поднялся и посмотрел на Сергея своими чистыми голубыми глазами. — Я люблю труд физический — ты это хорошо знаешь, а тут кругом земля, столько работы, старайся — и жизнь будет красивая! Мы с Анфисой все обдумали… Вот ты говоришь, что я прячусь в затишек, что я испугался быстрины, что я не рвусь в бой, а отсиживаюсь в обозе? А мне кажется, что и быстрина, и самый жаркий бой здесь, у нас. Я буду работать в тракторной бригаде, буду пахать землю, сеять хлеб. Разве это затишек?

— Знаю, знаю. Но пойми, Семен, ты способен делать больше, чем пахать и сеять. — Сергей тоже встал. — Вот что я тебе скажу, как другу. Берись за настоящее дело… Я решил назначить тебя начальником строительства районной электростанции. Приехал инженер, а ты будешь у него организатором труда. Вот это работа! Что ты на это скажешь?

— Не пойду, — не задумываясь, ответил Семен.

— Нечего ему там делать, — отозвалась Анфиса.

— Не пойдешь? А если будет решение райкома о тебе, как о члене партии? Что ты тогда скажешь?

— А скажу то, что такого решения не будет… Я все объясню Кондратьеву, скажу, что хочу работать в тракторной бригаде, к этому у меня есть желание, и он меня поймет. — Семен умоляюще посмотрел на Сергея. — Сережа, не трогай меня. Я соскучился по земле. Сам же говорил: «Поедем на Кубань…» Ну, какой же из меня будет организатор строительства?

— Зачем ты нашу жизнь ломаешь? — уже сквозь слезы заговорила Анфиса. — Сам день и ночь мотаешься по району, домой месяцами не заглядываешь… хочешь, чтобы и Семен так жил?.. Свою хату хотели построить, чтобы жить по-людски, а ты?..

— Опекунша, уже со слезами? — сказал Сергей. — И чего вы так об этой хате беспокоитесь? Вот выстроим электростанцию, а рядом с ней поставим домик, и будет у вас и свой садик, и огород, и корова. Живите и радуйтесь. — Увидев злое, заплаканное лицо Анфисы, Сергей обратился к Семену: — Ты подумай, но я советую согласиться. Тебя я знаю очень хорошо и прямо скажу Кондратьеву, что лучшего человека для стройки подобрать нельзя. Ну, мне пора. — Он пожал руки Семену и Анфисе. — Эх ты, злая хозяйка! Не печалься, я же вам добра желаю!

С пригорка были видны навесы на низких столбах, белые полотнища куриных стай и крохотный домик под камышовой крышей. Как только Сергей увидел и птичник и домик, куда его прошлым летом загнал дождь, сердце у него дрогнуло. Его и радовала и пугала предстоящая встреча с Ириной, и к привычной взволнованности примешивалось чувство не то обиды, не то горечи…

«Забавно, — подумал он, — у меня такое самочувствие, точно я и в самом деле в чем виновен перед Ириной».

Ванюша свернул с дороги к домику и, притормозив машину, медленно проехал мимо окна знакомой Сергею комнаты… Ирина припала к стеклу и тотчас отскочила. Сергей на ходу выпрыгнул из машины, вбежал в сенцы и распахнул дверь. В кухне никого не было. Сергей подошел к порогу соседней комнаты и постучал. На стук никто не ответил. Тогда он ударил в дверь кулаком, распахнул ее и остановился на пороге.

Ирина прислонилась спиной к окну, держась руками за подоконник, и смотрела с таким удивлением, точно не могла понять, почему Сергей сюда приехал. Лицо ее, освещенное с двух сторон, казалось и худым, и усталым, и смуглым до неприятной черноты…

— Иринушка, здравствуй!

Ирина улыбнулась, но невесело: глаза ее, обычно ясные, вдруг потускнели. Сергей подошел к ней, хотел обнять, но она несмело отстранила его руку.

— Ирина! Что с тобой?

— А что? Ничего…

— А отчего невеселая?

Она горестно посмотрела на Сергея, — теперь ее глаза блестели и смуглое лицо сделалось таким гордым и красивым, каким Сергей его еще никогда не видел.

— Эх, Сережа, Сережа! — сказала она грустно. — Когда я тебя ждала — не приходил… А теперь…

— Что теперь?

— Меня ждут в обозе… Я на минутку забежала домой… — Она взяла с подоконника узелок. — Проводи меня до дороги.

Они шли ложбиной, в том же направлении, как и в то памятное утро после дождя. Тогда в этой низине морем блестела росистая трава по колено. И все — и умытая степь под ярким, только что выглянувшим из-за горы солнцем, и птичьи голоса в светлом небе, и пасущиеся коровы, и пастух в полотняных штанах, и даже намокшие изгороди базов — было для них и радостным и значительным… Теперь же ничего этого не было. Нежаркое солнце робко пробивалось сквозь плывущие на запад тучи и лишь на короткое время освещало тусклые поля, серую, вытоптанную стадами траву… У Ирины тревожно билось сердце, хотелось многое сказать Сергею, а мысли путались, и она шла молча, глядя вдаль.

— Ирина, я знаю, отчего ты такая грустная… Поверила бабским сплетням?

— Нет… И не верила и не верю. — Ирина остановилась и почему-то испуганно взглянула на Сергея. — Сережа, мне больно, но я не верю, чтобы ты такое обо мне сказал… А только, Сережа, обо всем я уже передумала… И вот теперь смотрю на тебя и говорю сама себе: напрасно я тебя полюбила…

— Ну, что за глупость, Ирина!

— Нет, Сережа, это не глупость…

— Да я же ни в чем не виноват перед тобой…

— Верю. — Ирина закусила губу, ресницы ее сделались влажными. — И если ты сейчас ничего плохого не говорил обо мне, то всегда можешь об этом сказать, потому что это — правда… Что тут скрывать? Тебе нужна жена не такая, как я, — разве это не правда?.. Мне больно и горько… Но я уже не смогу быть с тобой такой, как была…

— Знаю, ты гордая! Но вот такую я и люблю тебя!

— Нет, не гордая я, а несчастная.

Из станицы, извиваясь по дороге, выползал обоз. На передней арбе стоял Никита и махал шапкой.

— Меня зовут, — сказала Ирина.

— Останься, Ирина, — проговорил Сергей, беря ее за руку. — Мы их догоним… Я тебя на машине подвезу.

— Не могу, Сережа…

Ирина оправила на голове шаль и, высоко подняв голову, пошла к обозу. Сергей видел, как она села в бричку, взмахнула кнутом и погнала быков, а потом встала и помахала платочком. Последняя подвода давно скрылась за Верблюд-горой, опустела серая лента дороги, а Сергей все стоял и с грустью смотрел на блеклую степь под низким, в тучах, небом.

 

Глава Х

Вдали лежала озимь, густо припудренная инеем, и над ней низко-низко кружились грачи. «И чего они кружатся над этой неуютной и обезлюдевшей степью? — думал Сергей. — Только еще больше одолевает грусть, когда перед глазами рябит серое, в тучах, небо…»

И в какую сторону Сергей ни смотрел — всюду лежали нерадостные краски поздней осени. По одну сторону дороги широким размахом простиралась зябь, по другую — тянулись то редкие, выбитые скотом будылья кукурузы, то жухлая, совсем бесцветная стерня, то редкие, сломанные и приглаженные бороной стебли подсолнуха. Мимо дороги то пробегали стога соломы, то вставали бригадные станы — пустые, с наглухо закрытыми дверями. А небо было темное и холодное, ветер гнал тяжелые тучи на запад и там, по изогнутому горизонту, прессовал их в иссиня-черную, как чугун, высокую стену.

На дороге показалась женщина. Опираясь на палку, она устало переступала ногами, обутыми в тяжелые сапоги. На левой руке у нее висела кошелка.

— Подвезем? — спросил Ванюша, когда женщина была от них шагах в десяти.

Сергей кивнул головой. Ванюша нажал тормоза, колеса завизжали, поползли и остановились. Женщина посторонилась.

— Куда путь держите, тетушка? — спросил Сергей.

— Иду, сынки, до дому. В колхоз «Светлый путь» — туточка на хуторах…

— Садитесь, подвезем.

Женщина не спеша залезла в машину и, подобрав руками полы кофты, удобно уселась на заднем сиденье, не сказав ни одного слова. Когда газик набрал скорость и ветер ударил ей в лицо, она воскликнула:

— Ой, как же ловко!

Сергей полуобернулся, закинул руку за спинку сиденья, посмотрел на свою случайную спутницу. В машине сидела немолодая женщина, суровая на вид. Широкие и сильные ладони ее лежали на коленях. Лицо скуластое и сухое, а глаза в мелких морщинках. На ней была просторная ватная кофта, голову ее покрывали сперва белая косынка, завязанная узлом ниже подбородка, затем теплый полушалок, а поверх всего — вязаная шаль с махрами, лежавшими и на плечах, и на груди, и на спине.

— Где же вы были? — поинтересовался Сергей.

— А где была — там уже нету. Ходила в Рощенскую.

— На базар?

— На базар бы не потащилась в такую даль. — Женщина тыльной стороной ладони вытерла губы. — Дело было такое, что пришлось иттить. А только получилось так, что — зазря ходила.

— А что у вас за дело?

— Жалоба, — неохотно ответила женщина. — Ходила в район, думала пожаловаться.

— И что же? Пожаловалась?

— Не смогла. — Женщина тяжело вздохнула. — Только ноги набила, а все без толку… Тех начальников, до которых было мое дело, на ту беду не оказалось в районе. Сказать, Кондратьев Николай Петрович, наш первый секретарь райкома, меня очень хорошо знает. Летом, бывалоча, сколько разов приезжал до меня прямо в поле и завсегда спрашивал: «Ну, как поживаешь, Лукерья Ильинишна?..» К нему-то я и направилась. Он человек душевный, простой, ему-то во все доверишься, а только не было Николая Петровича в районе. Говорили, что уехал по станицам. Сидел на его месте второй секретарь или дажеть третий — тех я не знаю. Но я было хотела пойти и к третьему, а мне сказали, что он сильно занят, принять не может, потому как готовится к выборам… Что тут поделаешь? Пошла я в райзо, а в райзо тоже никого нету, выехали в Усть-Невинскую, что ли… Беда! Тогда я направилась в райисполком. Там у нас теперь председатель новый, демобилизованный… Тутаринов по фамилии, местный, из Усть-Невинской. Его я еще и в глаза не видела, а люди, кто с ним встречался, очень даже хвалят. Старательный, говорят, а только еще совсем молоденький, дажеть и не женатый… Пошла я к нему. И тут мне неудача. Секретарь сказал, что этот Тутаринов не сидит в кабинете, а все по району мотается.

Сергей заметно покраснел.

— А вы бы изложили свою жалобу секретарю райисполкома, — посоветовал он.

— Ничего тот секретарь не поможет. — Лукерья Ильинишна поправила у подбородка шаль и снова ладонью вытерла губы. — Пошла я к судье. Выслушал он меня со вниманием, дажеть головой качал, а потом и говорит так внушительно: «Все правильно; у тебя, тетка, есть патриотизм, а только, говорит, к твоим словам требуется, чтобы сперва райпрокурор все расследовал, дело составил, а тогда уже это дело само по себе пойдет в суд… А пока, говорит, от прокурора такого дела нету, суд судить не может…» Закон, что тут поделаешь! Поплелась я и к прокурору, и все одно своего добилась бы, а у прокурора, на мою беду, уже весь прием кончился. Куда пойдешь? Харчей у меня нету, жить, сказать, не на что. Так я ни с чем и вернулась. — Она на минуту задумалась. — Но я завтра снова пойду, только теперь буду умнее — запасусь харчами.

— Лукерья Ильинишна, — заговорил Сергей, — а что же у вас за жалоба? Вы так и не сказали.

— И не скажу. — Лицо Лукерьи Ильинишны сделалось еще более строгим. — Жалоба, сынок, не лично моя, а, сказать, от колхоза… Тебе-то зачем же знать?

— Хотелось бы знать. Я и есть тот самый Тутаринов, что еще совсем молодой и неженатый.

— А не обманываешь? — спокойно спросила Лукерья Ильинишна. — А ну, покажи звезду.

Сергей вынужден был расстегнуть шинель и откинуть левую полу.

— Вот не думалось и не ждалось на дороге повстречаться.

— Ну, теперь рассказывайте, что там у вас?

— Разговор у меня с тобой будет длинный, — сказала Лукерья Ильинишна, — а «Светлый путь» уже виднеется. Так что милости прошу ко мне в дом, накормлю я тебя борщом, а там и будет время нам побалакать. — Она вдруг оживилась, точно что-то важное вспомнила: — Так это ты у нас был на той неделе? А я как раз ходила на соседний хутор к сестре. Возвернулась, а в нашем хуторе переполох. Евсей Нарыжный разъезжает по улице на коне, злой, как все одно черт. У амбаров собрались люди. Галдеж такой, как на базаре. «Что такое случилось?» — спрашиваю у Нарыжного. А он стеганул плетью коня и говорит, что приезжал новый председатель райисполкома и заставил перемерять семенное зерно, чтобы все лишки в хлебопоставки сдать.

— И что же? Перемеряли?

Лукерья Ильинишна махнула рукой и ничего не сказала. Они въезжали в широкую, как проспект, хуторскую, улицу.

— Мамаша, где ваш дом? — осведомился Ванюша.

— Езжай до тех белолисток, вон туда, где гуси сидят.

Возле купы деревьев, распугав гусей, Ванюша повернул к низкой изгороди и уперся радиатором в ворота из трухлявых от времени досок. Ворота открыла молодая красивая женщина, в одном платье и без платка. Машина вкатилась в небольшой дворик, со всех сторон обставленный низкими строениями, — сарайчик, закут для коровы, свинарник, курник. Следом за машиной полный двор набежало детворы.

— Эй, сопливая гвардия! — крикнул Ванюша. — Не цепляйтесь: все одно катать не буду!

Та красивая, на вид не хуторская женщина, что открыла ворота, стояла на пороге, скрестив на полной груди голые выше локтей руки.

— А это моя дочка, — сказала Лукерья Ильинишна. — Среди нас — белая ворона.

— Мамо, вы такое наговорите! — Она протянула Сергею руку и, покраснев, сказала:- Лена…

— Тутаринов. Председатель райисполкома.

— А я вас знаю, — сказала Лена, — в газете о вас читала. Проходите в горницу. У нас все здесь по-деревенски.

Сергей вошел в просторную чистую комнату. Вдоль глухой стены стояли две кровати — одна с никелевыми спинками, убранная тонким одеялом с кружевами, другая — обычная. На лавке, на подоконниках расставлены цветы — одни росли кустами, расправив широкие листья, другие тоненькими стебельками плелись по лесенкам. Между окон уместился стол, покрытый скатертью; и на столе, и по стене расположились большие и малые фотографии. На Сергея смотрели и бородачи в казачьей форме, и еще голые малютки, и красноармейцы с винтовками и с оголенными шашками, и невеста под фатой рядом с женихом. Лена охотно пояснила, кто такие эти люди, а сама украдкой посматривала на Сергея и одними глазами улыбалась.

«Бровастый, как сыч, — думала она. — Нехорошо, когда такие некрасивые брови, они даже какие-то страшные… Почему он их не подправит? Ведь многие мужчины это делают…»

— Вы тоже колхозница? — спросил Сергей, увидев Лену на фотографии: она стояла у реки в летнем сарафане и в широкополой соломенной шляпе.

— Нет, что вы! — Лена удивленно подняла брови. — Я здесь гость, по несчастью… Оттого мать и называет меня «белой вороной».

— Что ж вы здесь делаете?

— Живу у матери. — Лена тяжело вздохнула. — Я с мужем развелась. Не сошлись взглядами на жизнь… Не характерами, а взглядами — вот что обидно… Знаю, знаю, в душе вы уже осуждаете меня — все мужчины эгоисты, но я-то ни в чем не виновата…

— Давно вы здесь?

— Еще с весны, — с грустью ответила Лена, не глядя на Сергея.

— Чем же вы занимаетесь?

— Летом купалась, — повеселев, ответила Лена. — Кубань тут близко, и есть небольшой пляжик… А зимой вот так… живу.

— И ничего не делаете? — Сергей сдвинул брови.

— А что? — Лена непонимающе смотрела на Сергея и смущенно улыбалась. — Не пойду же я в поле… Я училась в техникуме.

— Н-да…

Сергей хотел что-то сказать, но в это время вошла Лукерья Ильинишна.

— Сергей Тимофеевич, — сказала она, — думала накормить тебя борщом, а он, окаянный, без меня не сварился. Так что угощу тебя салом с яичницей, моченым арбузом, а еще и сметаной. — Она обратилась к дочери:- Лена, сходи позови Глашу. Она мне нужна. А чтобы быстрее явилась, скажи ей, что из района я прилетела на легковике.

Лена надела шубку из беличьего меха, на голову примостила шапочку, скрытно от матери улыбнулась Сергею и ушла. А Лукерья Ильинишна усадила Сергея за стол, где уже весело шкварчала на сковородке яичница, вздувая пузыри между кусками сала. Тут же стояла глубокая алюминиевая чашка, до краев наполненная сметаной. На тарелке небольшими ломтиками был порезан арбуз, только что вынутый из кадушки, — малосольный, холодный и сладковато-терпкий.

— Твоего шофера я накормлю опосля, — сказала Лукерья Ильинишна, — а зараз, пока мы одни, скажу, зачем я ходила в район. А потом тебе еще Глаша добавит — она более меня знает. — Лукерья Ильинишна перешла на шепот: — В нашем колхозе хлеб растаскали по домам, и все это — шито-крыто. Нарыжный раздавал зерно по домам и всем говорил, чтобы помалкивали. «Вам, говорит, я добра желаю, — вот и помолчите…»

— Занятно! — сказал Сергей и перестал есть. — Расскажите, как все это было, только поподробнее. Я никому не скажу, что от вас узнал.

— А чего ты боишься? Говори всем, что это я тебе сказала. От своих слов я не откажусь, потому как вижу в этом одну правду… Так я начну по порядку. Мы с Глашей — это которая придет — в одной бригаде. Я — вдова, муж мой погиб в войну, а Глаша еще совсем молодая, ровесница моей Лене, даже подружка ее. А бригада у нас по пшенице, — стало быть, все зерно проходит через наши руки. Уродило его в нынешнем году порядочно. Думали — теперь наш «Светлый путь» рассчитается с государством, а вышло опять не так. Выдали зерна на трудодни, семена засыпали, а хлебные поставки опять недовыполнили. Куда девался хлеб — никто не знает. Нарыжный не делает никакого отчету, а все валит на нас. «Вы погано работали — вот и зерна нету». Такое меня зло взяло, что я хотела побить Нарыжного, — и одолела бы! Сдержалась. Думаю себе: не иначе, тут идет махинация. Так по-моему и вышло. — Лукерья Ильинишна посмотрела на Сергея своими молодыми, смелыми глазами и усмехнулась. — Ты слушай и ешь. Бери сметану, да ложкой… Так вот. Когда ты побывал у нас и сказал, чтобы семенное зерно перемеряли, вся эта махинация наружу и вылилась. Лишку в семфонде оказалось не один центнер. Куда его девать? Сдать государству — значит, себя выдать. Испужался Нарыжный, ночью под секретом созвал членов правления — там их было всего только четверо. Нас не приглашали, но Глаша все знает, как они там совещались, — у нее муж член правления… И решили они то зерно раздать колхозникам под расписку и со строгой тайной. Все вышло шито-крыто, семена перемеряли, излишков нету. Дажеть такой акт составили… Хитро сделано.

— И вы тоже взяли зерно? — спросил Сергей.

— Взяла… Отказаться никто не мог.

— И много взяли?

— Два мешка. В кладовке они так и стоят… Признаться, я не хотела брать, потому как была злая на Нарыжного. Но пришел ко мне Нарыжный, стал со мной вежливо разговаривать, упрашивать, даже прослезился… «Ты же, говорит, моя лучшая стахановка по зерну, ты моя первая опора — и желаешь загнать меня в тюрьму? С тобой же, говорит, мы вместе это зерно кохали, и я же не воровал его, государство я не хотел обидеть, а только хотел сберечь до весны, а весной пустить его в общественное питание… Не себе, говорит, на стол, а колхозу. А еще, говорит, нужда по весне будет и в кузнечном угле, и в железе, и в бричках, а за хлеб все это можно легко приобрести… Хлеб, говорит, что золото, и это золото не где-нибудь, а в нашем колхозе…» Подумала я, подумала и решилась взять. — Лукерья Ильинишна протяжно вздохнула. — Взять-то взяла, а смолчать не смогла. Всю ночь не спала, все думала: как же мне понимать Нарыжного и почему он так непонятно для меня печалится о колхозе? Голова разболелась. Встала я утром, посоветовалась с Глашей — и гайда в район до Кондратьева… Вот она, какая новость в «Светлом пути».

— Да, новость, Лукерья Ильинишна, очень важная.

— Важнее и придумать нельзя. — Лукерья Ильинишна посмотрела в окно: — А вот и Глаша бежит. Она тебе еще больше расскажет.

 

Глава XI

Глаша Несмашная была из тех постоянно веселых, знающих себе цену молодых казачек, которые любят пошутить и в любом разговоре смелы и находчивы. Лицо ее с красивыми светлыми бровями было живое и выразительное, а в серых, здоровьем светящихся глазах ее скрывалась хитрая усмешка. На Сергея она смотрела смело и с той, по-женски приятной улыбкой, которая точно говорила: «Вот ты спрашиваешь меня о том, как у нас растаскивали зерно, а я смотрю на тебя — и ты мне нравишься, и думаю я совсем о другом, а вот о чем — ты об этом никогда не узнаешь».

— Откуда мне все это известно? — Глаша блеснула глазами. — Мой муженек — член правления, а я его уже так изучила, что как посмотрю на него, так и знаю, что у него на уме. А в ту ночь он пришел домой мрачный, в глазах — тоска тяжкая. Приступила я к нему с допросом… Ну, он и рассказал все, как они там дело вершили… «Как же тебе, Петро, говорю ему, не стыдно было соглашаться с Нарыжным? Ведь это же мот, каких свет еще не видал. Его давно надо сместить, да все никак мы за него не возьмемся. А ты, говорю, фронтовик, на войне руку оставил — и тоже за Нарыжным поплелся». — «Мы, говорит, действовали по уставу: меньшинство подчиняйся большинству». А я был в меньшинстве, что я мог поделать?..» А я ему и говорю, что такого дурацкого устава нету в жизни… Ну и давай его по-своему, как жена…

Сергей еще некоторое время поговорил с Лукерьей Ильинишной и Глашей, сказал им, что если будет собрание, то чтобы непременно приходили, и пошел в правление…

Наступал вечер. По хутору шли на водопой лошади, сзади верхом на серой кобыле ехал конюх. В бригадном дворе, у плетеных яслей, стояли волы и жевали сено. В правлении светились огни. Жизнь небольшого хуторка казалась тихой и спокойной.

Члены правления давно узнали о приезде Сергея, собрались в кабинете Нарыжного, удивлялись и не могли понять, почему он заехал не в правление, а к Лукерье Коломейцевой.

— Может, Лукерья заманила его к своей дочке? — высказала предположение Евдокия Нагорная.

— Глупости говоришь, — сказал старик Горшков.

— И моя вертихвостка туда помчалась, — проговорил Петр Несмашный. — Ежели моя Глаша побежала, то тут что-то такое неладное.

— Товарищи, — угрюмо сказал Нарыжный, — то, зачем Тутаринов заехал к Лукерье, — не наше дело. Я собрал вас сюда не за этим. Нам надо поговорить вот о чем. Как вам известно, в газетах напечатан указ о выборах в Верховный Совет РСФСР. Партячейки у нас нет, так что за все придется отвечать самим…

Тут Нарыжный увидел в окно идущего к дому Сергея и побежал к нему навстречу. В соседней комнате, так называемой «большой канцелярии», толпились и курили колхозники. Не давая Сергею задержаться, Нарыжный провел его в кабинет и закрыл на крючок дверь. Сергей поздоровался с членами правления за руку и сразу узнал мужа Глаши — молодого лобастого парня в шинели с пустым рукавом. Петр Несмашный был на фронте только первые месяцы войны. В первом же бою под Бердичевом получил инвалидность, приехал домой и вскоре был избран членом правления… По соседству с ним сидел старик Федор Кириллович Горшков, круглолицый, с седой, кольцами, бородкой, похожий на цыгана. Третьим членом правления была Евдокия Ивановна Нагорная, пожилая и злая на вид женщина. Повязанная толстой шалью, она сидела в углу и ни на кого не смотрела.

Пока Евсей Гордеевич Нарыжный будет любезно приглашать Сергея сесть за стол, говоря при этом, что дорогому гостю — почетное место; пока он будет расспрашивать, как Сергей ехал, какой именно дорогой, заметил ли озимые «Светлого пути», — мы тем временем попытаемся бегло нарисовать его портрет. Представьте себе мужчину старше средних лет и выше среднего роста и не то, чтобы солидного, а так себе — весьма щуплого и худощавого. Всем своим видом Нарыжный был похож на этакого хуторянина времен нэпа, когда на Кубани появились «культурные хлеборобы» и снимки их подворьев с племенным скотом печатались в журнале «Сам себе агроном». И одет Евсей Гордеевич был так просто, как только может одеваться человек, вечно занятый неотложными делами по большому хозяйству. В его костюме ничего не бросалось в глаза. Простой пиджак, простые брюки, сапоги из обычной кожи. На голове — простенькая кепка… Все в нем было обычным — и худощавое, гладко выбритое лицо, и седые виски, и, наконец, усы — не пышные и не тощие, а средние усы, какие бывают у мужчин, ничем особенным не выделяющихся. И только глаза у Нарыжного были не такие, как у всех людей. Темно-серые, они казались одновременно и веселыми и грустными. Смотрели на Сергея то с чуть заметной хитрецой, то с усмешкой, то с лукавством. По глазам Нарыжного не трудно было определить его душевное состояние. В ту минуту, когда он упрашивал Сергея сесть за стол, глаза его сузились, образовав лишь щелочку, и в этой щелочке вспыхивали искорки… нет, не искорки, а какие-то прыгающие чертики.

— Что это у вас — заседание? — спросил Сергей, усевшись рядом с Несмашным.

— Маленькое совещание, — поспешно ответил Нарыжный, и чертики забегали в его глазах. — Готовимся к выборам. Решили, Сергей Тимофеевич, заранее обсудить, как и что. Партячейки у нас нет, так что надеяться не на кого.

— И что же вы решили? — Сергей нарочно оттягивал разговор о зерне.

— Пока обдумываем в общих чертах… Надо помещение выделить, средства и прочее.

Все время отвечал Нарыжный. Остальные члены правления, понурив головы, сидели молча. Евдокия Ивановна Нагорная перебирала пальцами махры своей шали и ничего не слышала, ибо с приходом Сергея ее мысли вдруг обратились к дому. Она хотела вспомнить, сколько же у нее было спрятано мешков пшеницы, пять или шесть, и не могла. И еще ее беспокоило то, что мешки стоят в чулане, а надо было бы отнести их в погреб — место куда надежнее. Она перебирала пальцами махры и раздумывала: пойти ли ей сейчас домой и перенести мешки в погреб, или уж сидеть и ждать, что будет. Она так задумалась о ворованных мешках, что ей казалось, будто Тутаринов, на которого она и взглянуть боялась, заходит к ней в дом, открывает дверь в чулан и останавливается перед мешками: «Что это у вас? Откуда зерно?» От этих мыслей по телу ее пробегают холодные иголки, и она снова силится припомнить, сколько же у нее мешков, и никак не может вспомнить…

Молчал и Федор Кириллович Горшков. Зажимая в кулаке курчавую бороду, он смотрел себе под ноги и мысленно ругал Нарыжного.

«Ишь куда загнул… Помещения, средства — этим ты ему зубы не заговаривай, он тебя видит насквозь…»

Петро Несмашный засовывал в карман пустой рукав, а сам думал о Глаше:

«И чего, скажи, побегла? Это не зря, моя жена зря не побежит… Эх, говорил тебе, Нарыжный: не надо прятать зерно, не годится такое дело, — так не послушал… — Потом он посмотрел на Сергея. — Молодой, видать, не старше моих лет, а какой бедовый…»

— А как у вас с хлебными долгами? — спросил Сергей, обращаясь ко всем.

Наступило короткое молчание.

«Вот зараз все и выяснится», — подумал Несмашный и зло покосился на Нарыжного.

— Это ты насчет поставок? — спросил Нарыжный, и глаза его печально потускнели.

— Возили, возили, да и возить уже нечего, — не подымая головы, отозвалась Евдокия Ивановна. — Сколько ж можно возить!

— Помолчи, Евдокия, — сказал Нарыжный и обратился к Сергею: — Сергей Тимофеевич, долг за нами, верно, есть, но совсем пустяковый, каких-нибудь шестьдесят центнеров… И мы не отказываемся, но пусть и государство нас пожалеет, подождет до следующего урожая, а тогда мы все разом и выплатим.

— В нынешнем году нема чем платить, — снова отозвалась Евдокия Ивановна, у которой перед глазами так и стояли не то пять, не то шесть мешков пшеницы. — Если бы было зерно, то почему бы и не вывезти…

— А что показал перемер зерна семенного фонда? — спросил Сергей, точно отвечая Евдокии Ивановне.

— Как я тебе в тот раз говорил, так оно в точности и вышло, — поспешно ответил Нарыжный. — Получается аккурат по площади посева… Все заактировано.

«Ой, мастак брехать! — подумал Петро. — И в глазах стыда нету…»

— Сергей Тимофеевич, по плану мы должны посеять яровой пшеницы… — начал было Нарыжный, но Сергей перебил:

— Погоди, Евсей Гордеевич, со своим планом. Сколько вы должны засеять яровой пшеницы — это я знаю. Но мне не известно, сколько вы развезли по домам колхозников семенной пшеницы? Евдокия Ивановна, сколько, к примеру, у вас мешков?

Такой прямой вопрос так озадачил Евдокию Ивановну, что она только встала, раскрыла рот, но ничего сказать не могла.

— Все уже знает, — тихо проговорил дед Горшков.

— Да, я все знаю. — Сергей встал. — И вот что я вам скажу, члены правления: руководить колхозом вы не способны — это вы показали на деле… Но зерно, спрятанное вами по дворам, должно быть сегодня же собрано, погружено на подводы и отправлено на элеватор.

— Петро, — сказал Нарыжный, и чертики в его глазах забегали с необыкновенной проворностью, — иди, Петро, и кажи бригадирам, чтоб запрягали…

— Эх, Евсей, Евсей, идолова ты душа! — крикнул Петро Несмашный и вышел из кабинета.

За ним незаметно убралась Евдокия Ивановна. Торопливо юркнул в дверь и Нарыжный.

— Собрать-то соберем, да позор на голову какой! — проговорил Горшков.

 

Глава XII

На хутор давно опустилась ночь. В хатах светились огни, а по улице и на бригадном дворе маячил» во тьме фонари. Сергей стоял у калитки дома Лукерьи Ильинишны, подняв воротник шинели и опершись плечом о столб.

Остуженный заморозками ветер тревожно шумел в голых деревьях. С конца улицы доносились людской говор, смачная мужская ругань, стук колес, крики на лошадей. Сергей вслушивался в этот то нарастающий, то утихающий шум, видел мелькавшие огни, а сам думал о том, кем бы можно было заменить Нарыжного, и ему казалось, что самой подходящей кандидатурой была Лукерья Ильинишна Коломейцева.

— И чего вы стоите на холоде? — К Сергею подошла, кутаясь в шаль, Лена.

— Любуюсь вашим хутором.

— Да чего ж тут хорошего? — Лена подступила к Сергею так близко, что он в темноте увидел ее ласковые глаза. — Сергей Тимофеевич, идите в хату. Чай давно вскипел, а яичница совсем остыла.

— Пусть остывает. Я вашу матушку подожду.

— Не дождетесь! Куда там! Теперь они то зерно и до утра не соберут.

— Ну, хорошо, я скоро приду… Идите, а то вам холодно.

Лена не уходила. Видимо, ее и злило и обижало то, что Сергей был совершенно равнодушен и к ней и к ее просьбе. Кутаясь в шаль, она сказала:

— Сергей Тимофеевич, найдите мне работу.

— А что же вы умеете делать?

— Что-нибудь… каким-либо секретарем у вас в исполкоме.

— У нас такой должности нету.

— Но я же тут умру со скуки.

— Хотите, я помогу вам избавиться от скуки? Поезжайте на курсы электриков… будете большим специалистом.

— Какая ж у меня будет работа?

— Хозяйкой электричества в колхозе… Станцию строим большую, впереди столько дела! Так что скучать не придется…

— Хорошо, я подумаю.

Лена схватила Сергея за руку, а потом рассмеялась и убежала. На пороге остановилась и крикнула:

— Идите же, Сергей Тимофеевич, а то чай остынет!

Сергей промолчал. По улице, недалеко от него, подпрыгивая в темноте на камнях, гремели колеса. Лошадей не было видно. На бричке стояли, точно обнявшись, две фигуры. Дрожащий свет фонаря освещал мелькавшие спицы заднего колеса. Бричка подкатила ко двору и остановилась у калитки. На землю спрыгнула Лукерья Ильинишна, высоко подняв фонарь и осветив им лицо Сергея.

— И ты не спишь? — удивилась она. — А ужинал? Я же наказывала Лене, чтобы она тебя накормила.

— Поесть еще успею, — сказал Сергей. — Смотрю, как вы стараетесь.

— Стараются, да не все. — Лукерья Ильинишна взмахнула фонарем. — Ты думаешь, что члены правления собирают хлеб? Эге! Они только мастера его прятать! Нарыжный подседлал коня и куда-то ускакал, наверно в район. Евдокию Ивановну с перепугу лихорадка бьет. От нее мы свезли семь мешков… Только один дед Горшков не спрятался. Злится, матершинничает, а старается. Он с бригадиром поехал в тот конец, а мы с Глашей — по этой стороне.

— Мой муженек, — отозвалась Глаша, стоя на возу, — тоже совсем духом упал. Где-то успел выпить. Пришел домой пьяный, лег в кровать, стонет, вздыхает. Потом встал — не лежится. А вот и он плетется! Эй, Петро, садись, подвезем до дому!

— А ну вас всех к чертовой матери! — зло прохрипел Петро, подходя к Сергею.

— Оставь его, Глаша, — человеку, можно сказать, не до шуток. — Лукерья Ильинишна пошла во двор. — Пойдем, вынесем мешки, да и поедем дальше.

Сергей помог женщинам уложить на бричку мешки. Бричка снова загремела по хутору, и снова замелькали спицы заднего колеса, освещенные фонарем. Петр Несмашный стоял у плетня, тяжело навалившись на него спиной.

— Что ж нам теперь будет? — угрюмо спросил он.

— А как ты думаешь?

— Почем я знаю! От этих думок у меня уже голова трещит.

— Ты, я вижу, воевал?

— Неудачно… А при чем тут война?

Сергей угостил Петра папиросой.

— Ты спрашиваешь, при чем тут война? — Он зажег спичку, прикурил сам и дал прикурить Петру. — Не знаю, как тебя, а меня война многому научила. Да и на тебе она свою метку оставила. И, как я думаю, на войне ты вел себя куда лучше, чем в колхозе. Руки лишился — значит, отважно сражался. Так почему ж ты в колхозе пошел за Нарыжным? Зачем воровал хлеб у государства?

— Я не воровал! — крикнул Петро. — Понимаешь, не воровал!

— Не прямо воровал, так прятал, занимался жульничеством, — а это и есть преступление.

— Ты меня вором не обзывай. За всю жизнь я чужого гвоздя не взял и не возьму. — Петро ударил себя в грудь кулаком. — Ты в душу мне загляни, ежели ты грамотнее меня!

— Я твою душу и так хорошо вижу.

— Нет, не видишь. — Петро схватил Сергея за руку. — Давай сядем… Никому я не хотел говорить об этом, а тебе расскажу… Ты только меня извини, я малость выпил… Сердце болит, не мог… Да, тебе хорошо так говорить… Сегодня я в правлении смотрел на тебя, и мне так стало обидно на себя. Ведь мы с тобой, наверно, одногодки. А почему ж мы такие разные? Скажи, отчего не одинаковые?

— Ты какого года рождения? — спросил Сергей, опираясь спиной о потрескивающий плетень.

— Двадцатого.

— А я на год моложе.

— Видишь, почти что ровесники… Стыдно мне об этом даже подумать… Ведь это ж что ж такое получается? В двадцатом году я появился на свет, какая была жизнь до революции — не знаю, единоличником никогда не был, состоял в комсомоле… правда, неудачно. Когда была коллективизация — мальцом бегал. И вырос я в колхозе, другой жизни не знаю и знать не хочу, а вот что-то сидит у меня внутри, сосет оно меня, дорогой товарищ, как пиявка… Имеется у меня свой огородишко, корова, кабанчик, и ко всему этому есть у меня тяга, скажу, какая-то любовь, сердце радуется, ежели корова отелится или свою картошку копаешь и носишь ее мешками в погреб… Я, конечно, и колхоз уважаю, членом правления меня избрали, — значит, люди наши видят, что мне можно доверить…

— Ошиблись ваши люди, — сказал Сергей.

— Да ты погоди, я и сам знаю, что ошиблись… Но вот ты скажи: почему я не могу заступиться за колхоз, когда это требуется? Вижу, что многое делается не на пользу колхоза, а открыто сказать не могу… Или я еще молодой? Так нет же, моя жена Глаша моложе меня, а характер у нее совсем другой. Ежели Глаша видит, что делается не по ее, так она ни за что не смолчит. В прошлом году, помню, Нарыжный подсунул звену несеменное зерно, — так она этого Нарыжного, веришь, чуть зубами не загрызла. Злая изделалась, просто и подойти к ней страшно. А Нарыжный возьми и скажи ей, так, в шутку, что не себе сеешь, чего взбесилась?.. Так она к нему, — да за грудки! Было дело, смеху на весь хутор… Или узнает Глаша, что правление взяло не ту линию, — тогда ее уже не удержишь, куда угодно пойдет… А вот я не могу. Ведь я тоже знал, что план хлебозаготовок мы не выполнили, а в семенном зерне спрятали сто двадцать центнеров. Нарыжный поехал к Хохлакову, расплакался и сказал, что нечем выполнять хлебопоставки… Знал я об этом, а смолчал. А почему?.. Ходил я по хутору и о том зерне думал. Подойду к амбарам, погляжу-погляжу: нет, думаю, надо ехать в район и все рассказать. Думал, пойду прямо к Кондратьеву и скажу: так, мол, и так, Петро Несмашный, безрукий инвалид Отечественной войны, душой болеет… Думал, а не пошел и не рассказал… А почему? Раздвоился я на две половины. Одна половина тянет в хорошую сторону, будем говорить — за колхоз, а другая — против. Одна половина говорит: «Не жадничай, Петро, не прячь зерно, не иди на поводу у Нарыжного», а другая норовит свое: «Останется в колхозе хлеб — твой будет, колхозу на пользу…» Вот как рассуждал. И помнится, на том заседании, где мы решили развезти по дворам зерно, тоже я раздвоился. Нарыжный, хитрый чертяка, глазами завсегда играет, говорит: «Государство у нас большое, в государстве хлеба много, и если у него не хватит, то мы в любой момент отдадим даже последнее. А вот ежели, говорит, у нас не хватит хлеба к весне, то нам просить у государства совестно. Какие ж мы после этого хлеборобы!» Подумал я: правильно. А Нарыжный и говорит: «Ежели у нас будет лишнее зерно, то мы к весне подготовимся, посеем вовремя, колхоз свой сделаем передовым». Подумал я, подумал: правильно! А потом еще подумал: нет, неправильно! Хотел я не согласиться с Нарыжным, а не смог, духу не хватило.

— Вот в этом-то и беда твоя.

— Пришел я домой, посмотрел на Глашу, и так мне совестно стало! Рассказал я ей все, как у нас дело было, а она мне прямо в глаза: «Дурак ты, хоть и руки на войне лишился… Разве, говорит, так надо о колхозе печалиться?..»

— Молодец у тебя жена! Вот ты ее во всем и слушай.

— Да она-то молодец, а вот я кто?

Мимо проехала подвода. По твердому стуку колес можно было догадаться, что она была доверху нагружена зерном. Двое мужчин шли рядом с подводой и негромко разговаривали.

— Допрыгался наш Евсей! — сказал один. — Теперь ему суда не миновать.

— Так ему, шкуре, и надо, — ответил сиплый бас.

Подвода отъехала далеко, и голоса извозчиков стихли. В темноте гремели другие подводы — двигались они к бригадному двору, стоявшему на краю хутора.

Ко двору снова подъехали на нагруженной подводе Глаша и Лукерья Ильинишна.

— А вы все сидите? — спросила Лукерья Ильинишна, подходя с фонарем к плетню. — Сергей Тимофеевич, как же нам теперь быть?

— А что такое?

— Да то, что Нарыжный куда-то сбежал, а мы остались без всякой власти. Зерно собрали, его надо отвозить на элеватор, а как же так? Надо акты составить, а председателя нет, и я прямо и не знаю.

Сергей встал, застегнул на все пуговицы шинель.

— Я думаю, что акты мы можем составить и сами. А председателя надо избрать нового. — Он поднес руку к фонарю, посмотрел на часы. — Еще рано. Созывайте колхозников в школу, одну ночь не поспим, так зато все разом сделаем. Правильно, Лукерья Ильинишна?

— Да ночь-то еще большая, — сказала Лукерья Ильинишна, а Сергей, любуясь ее крепкой фигурой, подумал:

«Вот мы тебя и изберем председателем — лучшего и желать не надо…»

— Петро, а ты уже пришел в себя? — насмешливо спросила Глаша. — Иди на конюшню, седлай жеребца — и гайда по хутору. Созывай всех на собрание.

 

Глава XIII

Поздно ночью в школе состоялось собрание колхоза. Никогда оно не было таким людным и шумным, как на этот раз. Два просторных класса, соединенных широкой дверью, были забиты людьми. Многие не смогли попасть в здание и теснились снаружи, возле окон, а также в дверях и в коридоре. Тут же, возле окон, двумя рядами выстроились двенадцать подвод, груженных мешками с пшеницей. И то, что собрание было созвано в такой поздний час, и то, что на собрании находился новый председатель исполкома, и то, что у школы выстроился готовый к отправке обоз с зерном, — говорило о событии исключительной важности.

Возчики, ожидая приказания отъезжать, лежали на мешках и курили, а в школе стоял галдеж, доносились выкрики, обрывки фраз, — там шли выборы президиума. И вот избранные — животновод Нестеров, доярка Яблочкина и Лукерья Ильинишна — уселись за стол и о чем-то разговаривали с Сергеем, а разноголосый говор не смолкал. Все знали, что на собрании будет избираться новый председатель, что Нарыжный сел на коня и куда-то уехал. Какой-то шутник вслух вспомнил о Нарыжном и крикнул:

— А посмотрите в тот угол: это не Евсей Гордеевич блестит глазами?

Все посмотрели в угол, где горел фонарь, и по классу покатился веселый смех… Раздался стук карандаша о стол. Нестеров, сердито насупив брови, сказал:

— Граждане, тише! Слово даю председателю райисполкома товарищу Тутаринову.

Нестеров уселся на свое место и еще раз постучал карандашом. Сергея охватило волнение. На него смотрели сотни внимательно-строгих глаз. В слабом свете лица были темные, под цвет меди. На подоконнике, рядышком, сидели Глаша и Петро. На скамейке в обществе стариков примостился Горшков. Сергей смотрел на эти незнакомые лица людей и вдруг спрятал в карман листок с приготовленными тезисами и начал рассказывать о том, как он впервые участвовал в крупном танковом бою под селением Кантемировкой. Такое начало его речи всем показалось необычным, в классе стало тихо — было слышно, как за окном бьют копытами и всхрапывают кони. Чей-то молодой голос из задних рядов спросил, страшно ли было в первом бою.

— Очевидно, юноша хочет знать, — говорил Сергей, — испытывал ли я страх в этом бою?.. Дело прошлое, и я могу вам сознаться: да, испытывал. Но мною руководило другое чувство, которое и вело меня вперед… Когда я увидел в перископ сигнальную ракету и дал полный ход машине, — я был механиком-водителем, — это чувство возникло во мне с невероятной силой. Мне трудно выразить его словами, но оно похоже, — как бы это вам понятнее сказать, — на такой порыв сердца, когда ты ощущаешь в себе прилив силы, и тело твое, каждое движение мускула, зрение, слух — все подчинено одной мысли: вперед!.. Всю войну это чувство не покидало меня… И я бы, конечно, не вспоминал об этом здесь, на нашем собрании, если бы не этот позорный случай с зерном… Почему, думал я, это произошло в «Светлом пути», а не в каком-либо другом колхозе? Разве люди у вас плохие? Нет, люди хорошие. А потому произошел этот позорный случай у вас, что членам правления вашего колхоза, и в особенности Нарыжному, незнакомо то чувство любви к родине, которое воодушевляет человека на подвиг. А раз так, то такие люди не могут стоять у руководства. Так могли поступить не руководители колхоза, а шкурники!

— Вот это правильно!

— Отчитал по-гвардейски!

— Еще какие шкуры — ничем не пробьешь!

— Одна преподобная Евдокия Ивановна чего стоит!

— Спекулянтка! Белую муку кто на базар носил?

— Да они все в кладовой паслись!

Слушая реплики, Сергей никогда еще так не волновался, как сегодня. Подробно, как только сумел, он рассказал, что значит для района самый факт задолженности по хлебу хотя бы одного небольшого колхоза.

— Бывшие горе-руководители рассуждали так, что, дескать, государство наше большое, хлеба у него много, обойдется и без нас… Ну, пусть бы так могли говорить Нарыжный и Евдокия Ивановна Нагорная. Но там же был и фронтовик? Вот что обидно!

Все посмотрели на Петра, и с разных мест послышались голоса. Собрание снова зашумело. Нестеров встал и сердито постучал карандашом.

— Спокойно, граждане! Прению мы еще не открывали!

— Какая там еще прения!

— Хлеб надо отвозить, а преть успеем!

— Сперва председателя выберем.

— Тетю Лукерью Ильинишну!

— Глашу Несмашную!

— Давай Глашу! И молодая, и грамотная!

— Петро! Пропал ты теперь!

— Лукерью Ильинишну!

— Голосуем за Глашу!

— Да они обе подходящие.

Поднялась Лукерья Ильинишна, вытерла платочком губы, подождала, пока собрание успокоится, и сказала:

— Меня не назначайте: я женщина старая и малограмотная. Лучше всего давайте проголосуем за Глашу.

— Значит так, — сказал Нестеров, обводя собрание строгими глазами, — будем голосовать за Глафиру Федоровну Несмашную. Кто — за, подымайте руки.

Не голосовал только Петр Несмашный. Он прислонился головой к стенке и печальными глазами смотрел на жену.

Когда были избраны члены правления, и в числе их — Лукерья Ильинишна, Глаша спрыгнула с подоконника и подошла к столу. Заложив руки за спину и подняв голову, она постояла несколько секунд, стройная и красивая. На лоб ее спадал завиток волос, лукавые быстрые глаза блестели.

— Ну, Петро, — сказала она, обращаясь к мужу, — погляди на меня хорошенько! И вы все посмотрите… Все кричали: «Глашу давай!» — вот я и есть! Так вы хорошенько на меня посмотрите, чтобы потом не говорили, что выбирали одну, а получилась другая. И вот тут, когда вы все в сборе, я и скажу, что зараз думаю: характером я строгая — это все знают, так что поблажки никому не будет. И еще скажу: выбирали — так и подчиняйтесь… А ежели под горячую руку кого и обижу — так не прогневайтесь… Вот и все мое вам обещание. А зараз давайте отправлять обоз. Собрание мы еще малость продолжим, а лошадей тут держать нечего. Тетя Луша, придется тебе ехать за старшего…

Утром Сергей собрался уезжать. Он уже сидел в машине, когда к нему подошла Глаша — все такая же веселая, с миловидным лицом, на котором особенно запоминались шнурочки светлых бровей.

— Ну, Несмашная, — сказал Сергей, — готовь колхоз к выезду на канал… Харчей берите на месяц. Везите кузню, запаситесь углем, поделайте носилки, закупите лопаты. Не забудь послать Лену на курсы электриков. Напиши ей такую справку.

— Это мы все сделаем, а ты нас не забывай, — сказала Глаша, и взгляд ее смеющихся, девичьи-озорных глаз как бы говорил:

«Ах, Сергей Тимофеевич, если б ты только знал, что у меня на уме касательно тебя…»

Прощаясь с Сергеем за руку, она сказала все с той же лукавой усмешкой в глазах:

— Если будет трудно, то я приеду к тебе за помощью.

Ветер трепал парус тента — над головой точно кто-то непрерывно хлопал в ладоши. Сергей, закутавшись в бурку, закрыл глаза и мысленно продолжал разговор с Глашей, и то сравнивал ее с Леной, то с Ириной… Но как только он начинал думать об Ирине, мысли его путались, и он видел птичник, серую и тоскливую степь под облачным небом, Ирину, уходившую к возам. Сергей задумался и не заметил, как машина остановилась. Он открыл глаза и в двух шагах увидел отлогий, голышеватый берег Кубани, а на той стороне — желтый, давно скошенный луг и несколько красных, как пламя, кустов. Ванюша наливал воду в радиатор…

И когда снова перед глазами раскинулась остуженная ветром степь и над головой захлопали в ладоши, Ванюша сказал:

— Не дала мне выспаться эта Лена…

— Как же это так? — сочувственно спросил Сергей.

— Когда вы ушли в правление, я себе поужинал и так удобно устроился на сене возле горячей лежанки — и мягко, и с одного бока греет… Дремлю себе и слышу — кто-то меня эдак легонько толкает. Открываю глаза и сам себе не верю: ко мне наклонилась Лена, и лицо ее, верите, показалось мне таким красивым, что я спросонку малость даже оробел. А она и говорит: «Эй, шофер, где это твой начальник запропал? Чай пора пить». Ишь, думаю себе, откуда зачинает разговор! Я держу себя гордо, а тут еще и спать сильно хочется… «Ежели, говорю, тебе нужен мой начальник, так пойди и разыщи его, а спать мне не мешай…»

— А она что же?

— Вышла из хаты… Да. А я зажмурился, лежу, а заснуть уже не могу — разные мысли полезли в голову, Стал я себя ругать: зря я ей так сурьезно ответил. Опять закрою глаза, а Лена будто стоит возле меня и смеется. Я и так перевернусь, и так лягу, а сна нету — хоть плачь! Стал я думать, зачем она ко мне подходила, — и не мог придумать… Слышу — идет со двора. Где она была — не знаю. Я дыхание притаил и прикинулся сонным, а у самого сердце екает, и хочется мне, чтобы она снова подошла… Это я истинную правду говорю. Да. Слышу — подходит, кладет мне на плечо свою руку, а у меня холодок по спине бежит… «Ванюша, — ласково говорит она, — вставай чай пить». Я, конечно, вскочил, причесал чуб, а у самого разное волнение в голове. Главное, никого в доме нету, ночь — и мы одни… Пьем чай, а она так выразительно смотрит на меня, что мне изделалось даже неловко… Кто ж про то знает, что у нее на уме? Она тяжело вздохнула и говорит: «Ванюша, а скажи, отчего твой начальник, — стало быть, вы, — такой нелюдимый?» Ей-богу, так и сказала!

— Что ж ты ей ответил?

— Говорю, что по должности ему таким быть полагается… Да еще говорю, что он не из тех, кто любит шутки шутить… А она снова ко мне с вопросом: «А скажи, Ванюша, твой начальник женатый?»

— Как же ты ответил?

— Говорю, что женат давно и есть дети, — так, говорю, что на ум придется…

— И что же она? — Сергей смеялся.

— Ничего, — неохотно продолжал Ванюша. — Немного будто удивилась, а потом загрустила и стала зевать… Встала и сказала: «Ну, Ванюша, попил чаю, иди отдыхай, тебе, бедняжке, придется рано вставать». Я и ушел, а уснуть не мог… Вот какие бывают женщины привязчивые. Привязалась и не дала уснуть… Когда вы пришли на рассвете, а я еще и глаз не смыкал… А все через ту Лену.

— Да, обидно, — посочувствовал Сергей, кутаясь в бурку.

 

Глава XIV

Рано наступила зима, и пришла она в станицу в теплой белой шубе. На рассвете по Усть-Невинской совсем неслышно проехал первый санный обоз. Выбравшись за станицу, вереница саней потянулась в степь. Дорога пряталась в глубоком и пушистом снегу. След прокладывали новенькие пароконные сани с подрезами, и на них, удобно умостившись в сене, сидел Прохор, в шубе и в башлыке, повязанном так, что виднелись одни лишь глаза. Приподымаясь на колени, Прохор то подбадривал вожжами коней, то посматривал назад — боялся, как бы не отстали какие быки и не уснули возчики. У его ног, закутавшись в бурку, лежал Виктор Грачев.

— Эй, эй! — покрикивал Прохор. — Не растягивайтесь!

Следом за санями Прохора, поскрипывая ярмами, на которых сычами сидели мальчуганы, брели по топкому снегу пять пар волов. Они были запряжены цугом в огромные санищи, с толстыми, как дручья, полозьями, — обычно в верховьях Кубани на них перевозят амбары или стога сена… В эту же зиму добротным полозьям из суковатого дуба предстояло выдержать груз, может быть, во много раз тяжелее любого амбара — нужно было перевезти со станции станину водяной турбины.

«И скажи на милость, какой вес имеет та штуковина, — размышлял Прохор, кутаясь в шубу. — Это же только подумать: одна часть уместится на этих дрючьях, а чтобы всю турбину поднять, то приходится гнать столько лошадей и быков…»

За свою жизнь Прохору довелось перевозить всякие грузы — и лес, и железо, и пшеницу, а вот с турбиной иметь дело еще не приходилось. Какая она на вид, эта турбина, он тоже не знал, — оттого и лезли в голову всякие тревожные мысли: а что, если даже такие дубовые полозья не устоят под тяжестью и среди дороги случится поломка? Застрянет турбина где-нибудь в степи, будет лежать в снегу на дороге, а проезжие люди станут насмехаться: вот, мол, какие устьневинцы! Гидростанцию строят, машину затребовали из Урала, а привезти домой не смогли — ума не хватило…

«А наш Виктор Игнатович спит себе, — думал Прохор. — Ему-то чего ж не спать, он уже ей и местечко приготовил — как для невесты, ей-богу!»

Работая в бригаде Грачева, Прохор ко всему присматривался и многое не понимал из того, что делалось в машинном отделении. Он видел, как вырастала из котлована железобетонная стена, и хотя Грачев говорил, что это строится фундамент для турбины, но Прохор так и не мог себе представить ни форму, ни величину той машины, которая вскоре ляжет на этот твердый настил.

Над степью разгоралось светлое утро. Небо было высокое и синее-синее. Виктор Грачев давно не спал, но вставать ему не хотелось, — сани укачивали, глухо постукивали копыта, молодо и свежо скрипел под полозьями снег. Было приятно лежать и смотреть вдаль. За Кубанью белыми шатрами стояли невысокие горы и то казались дымчато-сизыми, то озарялись мягким розовым светом. Когда же в седловину двух вершин выкатилось солнце, горы точно воспламенились, а вся низина заискрилась с такой силой, что стало больно смотреть…

Виктор закрыл глаза и задумался: нет, нет, совсем не такой представлялась ему жизнь его после многих лет учебы… Обычно в Усть-Невннскую Виктор приезжал погостить. То были веселые месяцы — купался в Кубани, гулял по степи, ему и в голову тогда не приходило, что вот кончит учебу и первую свою практику проведет дома; казалось, будто кто-то нарочно послал его именно сюда, чтобы свои же станичники могли увидеть и оценить, чему научился в Москве сын вдовы Грачихи… И хотя в Усть-Невинскую Виктор поехал неохотно и, как сам говорил, временно, а уже с первых дней почему-то отрадно было сознавать, что все верховье Кубани без его помощи обойтись не может и что он, единственный человек среди своих земляков, сумеет и установить сложнейшие машины, и заставить их дать свет. Самым же приятным было то, что турбина устанавливалась на реке, где прошло его детство, где он ловил рыбу, купался, бегал голышом по берегу, — сколько возникало волнующих сердце воспоминаний всякий раз, когда он подходил к зданию вблизи самой кручи!

И еще приятно было Виктору наблюдать в станице тот живой интерес к электричеству, который был вызван, несомненно, постройкой гидростанции. Он хорошо знал, с какой гордостью обычно говорят об электрификации его друзья детства, и он их понимал, но не Сергей и не Савва удивляли и радовали Виктора, а такие люди, как Прохор и Грицько, работавшие в его бригаде.

Прохор жил по соседству с матерью Грачева. Однажды поздно вечером, проходя мимо Прохоровой хаты, Виктор увидел в окно небольшое собрание: у стола, при слабом свете лампы, сидели пожилые мужчины и женщины и читали вслух книгу «Выбор силовых установок». Виктор вошел в сенцы, остановился и прислушался.

— Прохор, а ты расскажи мне понятливее, — послышался хриповатый бас.

— Как же тебе еще пояснить? — отвечал Прохор. — В книжке говорится, что электричество бывает постоянное и переменное. Чего ж тебе еще?

— А у нас какое будет?

— Кто ж его знает.

— А как же оно станет вертеть молотилку или там, скажем, доить коров, — допытывался хриповатый бас, — вот в чем мой вопрос, а временное то электричество или постоянное — в том я не разбираюсь.

— Все одно, — уверенно заявил кто-то из мужчин, — лишь бы его к делу приспособить.

— А на мое рассуждение, — отозвалась женщина, — лучше, ежели оно будет постоянное.

— Почему? — строго спросил Прохор.

— Все, что временно, — плохо.

— Правильно, тетка Фекла, — подтвердил бас. — У нас в то лето временно кинопередвижку строили, и никакого толку из нее не получилось.

— Вот это ты, Андрей, верно подметил!

Виктор вошел в хату.

— А! — крикнул Прохор. — Вот кто нам объяснит! Виктор Игнатьевич, мы тут читаем одну книжку, я ее в Рощенской на базаре купил… Читаем, читаем, а только разобраться не можем.

…И теперь, лежа на санях и кутаясь в бурку, Виктор вспоминал свою беседу, затянувшуюся допоздна. В этот вечер он впервые так просто и, как ему казалось, интересно рассказывал своим станичникам об электричестве, — его и сейчас волновало какое-то еще не изведанное им чувство… Откинув полу бурки, он соскочил на снег и пошел рядом с санями.

— А я думал, что ты зорюешь! — обрадованно сказал Прохор.

— Виктор Игнатыч! — кричал с других саней Никита Мальцев. — Погляди, какое движение!

Голова обоза выползала на пригорок, а хвост изгибался по ложбине. Мальчуганы-погонычи, кто в кудлатой, гнездом сидевшей на голове шапке, кто закутан башлыком, а кто повязан платком поверх картуза, покачивались на ярмах и лениво помахивали кнутами. Пять пар быков шли споро, а следом за ними тяжелые полозья, как плуги, разрезали снег. Никита Мальцев лежал на разостланной поверх сена полости, курил.

— Да на таком транспорте, — говорил он, обращаясь к Виктору, — можно две турбины поднять!

«И у этого гордости — хоть отбавляй», — подумал Виктор и посмотрел на скрипевший по дороге обоз.

Где-то в середине санной вереницы вдруг как будто вспыхнуло на снегу пламя. Это шли огненно-красные, уже знакомые нам, быки с красивыми, во весь лоб, лысинами. И Виктор, стоя у дороги, залюбовался не столько быками-красавцами, сколько возницей. В санях сидела девушка в белой шубенке, подпоясанная рушником, повязанная пуховой шалью как-то так искусно, что узлы лежали у нее на голове в виде замысловатой шляпки. И на этой шляпке, и на махрах шали, и на выбившихся над висками черных локонах, и даже на бровях серебром блестел иней, отчего ее смуглое лицо с быстрыми, живыми глазами казалось необыкновенно красивым.

«Да чья же это такая прелестная девушка?» — подумал Виктор, когда бычьи лысины уже блестели перед его глазами.

Девушка улыбнулась, как бы желая помочь Виктору вспомнить, кто она, и он сразу узнал невесту Сергея.

— Садись, инженер! — сказала Ирина. — У меня сани нетряские.

— Ирина! Да я тебя и не узнал!

Виктор охотно сел рядом с Ириной. Теперь уже ни яркая окраска быков, ни искрившийся на пригорке снег не привлекали внимания Виктора. Разговаривая с Ириной, он узнал, что выросла она на хуторе Маковском, а в станицу переехала совсем недавно… Любуясь и ее взглядом и улыбкой, он думал, что его друг не мог, конечно, не влюбиться в такую миловидную возницу. Но странно, что в тот вечер на крестинах она казалась ему обычной девушкой, каких в Усть-Невинской немало, а тут, рядом с ним, сидела на санях точно совсем другая Ирина, — и глаза с пушинками инея на ресницах и на бровях светились какой-то щедрой радостью, и лицо, смуглое и немного подрумяненное морозом, было необыкновенно веселым.

— А я думал, — говорил Виктор, — почему тебя не знаю, а ты, оказывается, хуторская… На каникулы приезжал и тоже тебя не видел.

— Меня увидеть трудно… я все время на быках раскатываю.

— А почему ты выбрала себе эту работу?

— Разве плохо?

— Не то что плохо, а все ж таки с быками возни много.

— Я к ним привыкла. И быки у меня особенные, умные.

— Нельзя же всю жизнь оставаться возницей.

— Я и не собираюсь.

— Понимаю. Выйдешь замуж за Сергея Тутаринова?

— Это еще неизвестно… Может, выйду за Сергея, а может и не за него.

— Я Сергея хорошо знаю — настойчивый. И если он тебя полюбил…

— Ну и что же? У меня тоже есть настойчивость.

— А все ж таки хорошо бы тебе учиться.

— Я знаю, что это хорошо…

— Стала бы каким-нибудь специалистом… вот и с Сергеем бы поравнялась.

— Я с ним и так равная. А ты хочешь, чтобы я училась ради Сергея?

— Ну, хотя бы…

— Эге! Пусть он меня любит такую, какая я есть…

— Да он тебя и так любит… Но все же лучше было бы…

— Лучше, лучше! — глядя вдаль, сказала Ирина. — Помнишь, ты сказал, что любая девушка возле Сергея становится красивее… чего ж еще?

— Так это же я пошутил. — Виктор взял из рук Ирины кнут и стал сбивать комочки снега на хвосте у быка. — А если говорить серьезно, то знаешь, о чем я сейчас думаю?

— Не знаю.

— В Усть-Невинской строится гидростанция большой мощности. Обслуживать ее потребуются люди. Вот и быть бы тебе на этой станции, к примеру, диспетчером.

— А это что такое? — удивилась Ирина.

— Э! Работа весьма важная… Тебе, наверное, известно, что на железной дороге есть такой человек, который управляет движением всех поездов… Вот такой человек должен быть и на электростанции. Представь себе: машина работает полным ходом, и по проводам от станции, как поезда по рельсам, устремился ток, — это же сила, понимаешь? От нее светятся тысячи лампочек, вращаются моторы, жизнь становится богатой и красивой, и ты — всему этому хозяйка! — Виктор восторженно посмотрел на смущенно улыбающуюся Ирину. — Да знаешь, кем бы ты была? Богиней огня! Да, да, не улыбайся!

— Красиво, — мечтательно проговорила Ирина. — Но разве я смогу?

— Сможешь! — уверенно заявил Виктор. — Дай согласие — и я тебя обучу… Хочешь?

— Хоть и хочу, но как же я буду учиться? Быков же не брошу?

— Будем учиться по вечерам. У меня есть много книг… А какие книги! Только условимся — Сергей об этом не должен знать.

— А! Хитрый! — Ирина погрозила пальцем. — А почему он не должен знать?

— Мы ему преподнесем сюрприз. Нарочно, понимаешь, сделаем так, чтобы Сергей удивился, когда увидел бы тебя за диспетчерским столом.

— Нет, этого нельзя, — быстро проговорила Ирина. — Разве я смогу так, чтобы ему ничего не сказать… Вот если открыто, тогда я согласна…

Виктор начал уверять свою соседку, что Сергею куда приятнее будет узнать обо всем, когда обучение увенчается успехом и его невеста из возницы станет диспетчером, приводил столько неоспоримых доказательств, что не согласиться, с ним, казалось, уже было невозможно. А Ирина лишь усмехалась и никак не отступала от своих условий… И пока они так разговаривали, обоз тем временем проехал мост, обогнул окраину станицы Рощенской и остановился у ворот товарного двора.

Виктор ушел с документами к начальнику станции, так и не уговорив Ирину, и, уже проходя по рельсам, подумал:

«С характером девушка, и по всему видать — хозяйка своему слову…»

Возчики, поджидая Грачева, оставили коней и быков у ворот и с нескрываемым любопытством осматривали груз на четырех платформах. Непонятно-заманчивыми казались и огромные ящики, опоясанные обручным железом, с жирными надписями: «Уральский электромеханический завод», и какие-то причудливые части машины, нечто похожее на колесо, заколоченное крест-накрест досками, из которых торчал вал, покрытый желтой мазью, точно сливочным маслом… А Прохор более всего присматривался к станине: эта чугунная туша, имевшая форму ковша, до сих пор пугала его своей тяжестью. Прохор даже постучал кнутовищем о чугун.

— Ишь какая громадина! — сказал он. — Никита, а ты как думаешь — пять пар быков потащат?

— Если принять в расчет на каждую пару по санной дороге пудов сто, — как всегда рассудительно заговорил Никита, поглаживая колючие белесые усы, — то, в общем, можно сказать, возьмем.

— А это что? Его тоже вода будет крутить? — спросил мальчуган-погоныч, жарко блестя глазами и показывая кнутовищем на генератор.

— Ты погляди, Ванька, сколько в ней медной проволоки!

— Да то ж не проволока! То золото!

— Тю, чудо! Как устроено… Да так и паук паутину не сплетет!

— Ему название генератор, — сказала Ирина, обращаясь к мальчугану. — Понятно, хлопчик?

— А сколько там катушек, кулачков и щеточек! — удивился Никита. — Вот штуковина!

— Эх ты, а еще женатый! — снисходительно ответила Ирина. — Не штуковина, а генератор — самая главная вещь. Турбина его во всю силу раскрутит, а внутри будет вырабатываться электричество.

— Ты смотри на нее! — воскликнул Прохор. — Ирина, а откуда ты все это знаешь?

— А так вот и знаю. В школе изучали…

— Тогда скажи, — задумчиво проговорил Прохор, — скажи на милость, куда ж пойдет вода?

— Вон в ту дырку, — подсказал седобородый и мрачный на вид возчик, стоявший в сторонке.

— И придумал! Разве там вода уместится?

— Ежели захочет, то уместится.

— Она ж напором пойдет!

— О! Сила!

— И ни черта она не пойдет!

— А я тебе говорю — пойдет! — стоял на своем седобородый возчик.

— А вон и провода! Гляди, какие круги, и тоже медные.

— Чего вы прежде времени спорите! — авторитетно заявил Никита, которому хотелось хоть на этот раз не уронить своего достоинства перед Ириной. — Тут же и понять ничего нельзя. Вот когда все части будут собраны — и труба найдется, и вода зашумит!

— Ай, грамотный Никита! — со смехом сказала Ирина. — А это что — не труба?

Спор, пожалуй, затянулся бы надолго, потому что Никита побагровел и хотел что-то дерзкое ответить Ирине, но помешал Виктор. Он пришел с двумя железнодорожниками. Возчики побежали к саням, и не успел обоз заползти во двор, как на второй путь подошел паровоз и притащил подъемный кран с торчащим вверх хоботом, на конце которого, как у индюка на носу, болтался крючок.

Прохору и в голову никогда бы не пришло, что погрузка начнется так просто. Хобот подъемного крана легко поднял станину турбины — ту самую ее часть, которая всю дорогу не давала покою Прохору, пронес ее по воздуху, как бы говоря: видите, какая у меня сила, — и, звеня натянутыми, как струна, тросами, осторожно положил груз на большие сани… Дубовые полозья скрипнули и чуточку пошатнулись. Когда же поклажа была притянута проволокой к саням, погонычи по команде Прохора взяли покороче налыгачи и разом взмахнули кнутами. Кто-то свистнул, а Прохор во всю мочь кричал:

— Гей! Гей! Цоб! Цоб!

Вереница быков налегла на ярма, цепь натянулась, но полозья точно примерзли. Натужась, выгибая костистые спины и скользя нековаными копытами, быки снова налегли на ярмо, а сани не двигались с места.

Подбежали возчики, уперлись плечами в чугун, разом гикнули, зашумели и закричали:

— Бурого, бурого стегани!

— Гони, гони!

Сани тяжко заскрипели, и станина медленно поползла со двора.

— Пошла, милая!

— Подъезжай, Ирина! — крикнул Виктор, взобравшись на платформу. — Тебе мы положим ящик с распределительным щитом, как будущему диспетчеру.

— Хватит смеяться, — буркнула Ирина, ведя быков за налыгач.

— А я не смеюсь!

— Так Ирина всю эту премудрость знает, — заявил Прохор, поглядывая на дышловину крана, уже опускавшегося над генератором.

— А у кого там полозья покрепче? — спросил Виктор. — Прохор, подбери надежные сани, на них мы положим ротор и провода.

— Зараз подъеду!

Погрузка затянулась до позднего полдня. А пока увязывали и укручивали груз, пока варили обед, кормили быков и лошадей, совсем завечерело, и в обратный путь обоз тронулся ночью, когда за Рощенской уже поднялась ярко-белая луна.

Давным-давно остались позади и огни станции, и собравшаяся ко сну Рощенская, и мост через Кубань, а впереди в лунном сиянии расходилась во все стороны бугристая и такая широкая степь, что обоз казался всего лишь темной стежкой на снегу. И эта стежка не лежала на месте, а двигалась и двигалась, и на многие километры вокруг был слышен то хруст мороза под каблуками идущих возчиков, то цобканье, то певучий скрип полозьев на повороте, то посвист кнута, то песня, которую ни с того ни с сего затянул густым басом Прохор, то смех Ирины. Тень двигалась обочь дороги, и все — сани с грузом, головы возчиков, лошади, бычьи рога — отчетливо рисовалось на снегу, точно отражение на полотне.

Посмотришь на эту растянувшуюся вереницу саней, прислушаешься к ночным звукам, — и в душе рождается такое отрадное чувство, которое может вызвать разве лишь песня, разгулявшаяся в степи… А отчего? Казалось бы, что же здесь такого? Кому неизвестно, что издавна лежит в верховьях Кубани широкий тракт, тянется он мимо станиц и хуторов и с незапамятных времен ходят по нем и санные и колесные обозы? Кто только и не чумаковал в этих местах, перевозя в горы соль, пшеницу, а с гор — лес, деготь, шерсть, овчины, уголь. Видало верховье Кубани и не такие вереницы упряжек и не такой шум колес и саней, да только никто еще не помнит, чтобы везли по этому тракту водяную турбину — и какую турбину! Оттого-то и сердце наполняется волнением, когда по знакомой дороге пять пар подморившихся быков тянут высоченную, как шатер, станину, а верхом на ней, как лилипут на теле великана, примостился мальчуган; оттого-то и взгляд туманится от счастья, когда смотришь на медный провод, а он лежит на санях толстыми мотками и горит под лунным светом такой радугой, что глазам больно; оттого и полозья скрипят не так, как скрипели они во все времена; оттого и бас Прохора кажется протяжным и плавным, а смех Ирины — необыкновенно веселым; оттого и не похож усть-невинский обоз на все другие обозы, какие когда-либо здесь проезжали; оттого и встречные возы и сани сторонятся и уступают дорогу, останавливаются в снегу, а возчики, удивленно глядя, спрашивают:

— Люди добрые! Да что за чудо вы везете?

За всех отвечает Прохор, сидя на ящике.

— Что везем? — нарочно переспрашивает он. — Да разве не видите? Машины идут!

— Та куда ж они идут?

— Куда же еще? — Прохор медлит с ответом. — В Усть-Невинскую!

— А издалече?

— Эге-ге-ге! — распевает Прохор. — Аж из Урала!

— Та ну? Що ж за такие машины, що идут до нас от самого Урала?

— Тю, пристал, хохол, с допросом! — говорит Прохор и будто сердится, а самому хочется подольше отвечать на вопросы. — Так ты хочешь знать, что оно за машины? Те самые машины, что свет дают! Вот оно какие машины!

Обоз заскрипел дальше, и уже снова зазвучал беспечный смех Ирины, снова затянул песню довольный своими ответами Прохор, снова среди белой степи заблестела, как жар-птица, медная проволока, а те, кто повстречался с устьневинцами, все еще не трогались с места и все еще задумчиво смотрели им вслед…

— Так вот оно, хлопцы, каковское дело, — мечтательно проговорил возчик. — Машины идут в станицу!..

 

Глава XV

Все эти дни станицы готовились к выезду на рытье канала. С утра и до вечера звенели кузни — спешно делали и оттачивали кирки, лопаты, грузили продукты, сбивали из досок носилки. В Белой Мечети Сергей пробыл полдня. При нем по снежной дороге потянулись в Усть-Невинскую подводы и сани с людьми и продовольствием. Сергей проводил их до поворота и поехал сперва в Краснокаменскую, а затем в левобережные хутора. Только на пятый день, убедившись, что выезд прошел организованно, Сергей тоже отправился в Усть-Невинскую.

Наискось горы медленно выползала вереница подвод, изогнутая в виде серпа. Острие этого живого серпа вонзалось в заснеженную верхушку горы. Там же, отчетливо рисуясь бурками на белом фоне, ехали два всадника.

«Какая ж это станица так запоздала?» — подумал Сергей, увидев знамена, людей, идущих обочь дороги и едущих на подводах и на санях.

— Пришпорить? — спросил Ванюша.

Сергей кивнул головой. Взвыл мотор, сильнее зашуршала под резиной мерзлая земля. Машина поравнялась с задней подводой, на которой чинно, как гусыни в гнездах, сидели казачки — молодые и пожилые — и в толстых ватных кофтах, и в стеганках, и в полушубках. Лошадьми правил чернявый, как грач, мужчина, задумчивый и сердитый.

Сергей обратился к женщинам:

— Куда едете, хозяюшки?

Женщины заговорили наперебой:

— Не закудыкивай, а то удачи не будет.

— Едем на кудыкало, куда тебя на клыкало.

— К чужому дядьке в гости!

— Женихов едем искать!

— Подальше от мужей.

— Туда, где нас не знают!

— А ну, цытьте, вороны! — прикрикнул чернявый мужчина. — Это же председатель нашего рика, а вы зубоскальничаете!

Женщины умолкли и пристыженно смотрели на Сергея.

— Товарищ Тутаринов, — заговорил чернявый мужчина, — лучше с нашими бабами не связываться. Спытайте меня, Трифона Ярового, и я вам все расскажу. Это обоз станицы Родниковской, тут все наши пять колхозов, и едем мы в Усть-Невинскую канал рыть.

— Почему запоздали?

— Я в руководстве не состою, но так думаю, что по причине громоздкого табора.

— Всю станицу подняли? — спросил Сергей.

— Как это говорится: раз, да горазд! — Трифон усмехнулся. — Только я не знаю, как мы там расквартируемся? Усть-Невинская — станиченка невелика… Как поселить в ней такую ораву? Но, должно быть, Родионов и Андриянов знают… Вон они, на конях, — и Трифон указал кнутовищем на всадников в бурках.

Обогнать обоз было нелегко — нужно было ехать по обочине дороги. Километра два машина подпрыгивала и тряслась на присыпанных снегом кочках. Мимо тянулись, гремя по мерзлой земле, подводы — одна вслед другой. Казалось, что это какое-то богатое племя перекочевывало на новую стоянку, забрав с собой все, что только можно было забрать. Сергей обгонял то подводу, груженную одними лопатами и кирками, еще новенькими, только что сделанными в кузне; то копны сена, уложенные на низких полозьях, на вершинах которых сидели мальцы, помахивая кнутом на тяжело идущих коней; то подводы, нагруженные носилками с еще не запачканными ручками, мешками с мукой, сложенными крест-накрест, кадками, бочонками, очевидно с соленьями и моченьями, — засыпанными доверху крупной желтой картошкой. Из-за дробин показывались овечьи морды с холодно-тоскливыми глазами, чернели опрокинутые котлы, кастрюли, блестела посуда в ящиках; за подводами плелись коровы, устало переступая клешнятыми ногами, — обоз ехал со своим молоком. На бричках стояли дощатые, в два этажа, клетки и в них сидели крупные серые куры и гуси в такой тесноте, что их головки с красными от мороза серьгами вылезали в узкие щели… И весь этот караван сопровождали люди, двигаясь шумно, с веселыми разговорами, а то и с песнями, — кто бежал за подводой, подпрыгивая и размахивая руками, кто подгонял коров, кто сидел на возу.

Родионов и Андриянов, как только заметили райисполкомовскую машину, круто повернули лошадей, рысью подъехали к Сергею, соскочили с седел и поздоровались. Всегда свежее лицо Родионова теперь пылало ярким румянцем, на русых усах лежала испаринка. Старик Андриянов, в бурке, волочившейся по земле, как подбитые крылья у петуха, продрог на морозе, и обычно обескровленное, старческое его лицо сделалось землисто-черным, — по всему было видно, что его уже не грела сестра казака — бурка.

— Запоздали, родниковцы! — сказал Сергей. — Ваши соседи давно в Усть-Невинской.

— Зато погляди, какое движение! — заявил Родионов. — Ни одна станица таким лагерем не выехала. Пусть Савва Остроухов встречает гостей!

— Идем всей станицей, как дивизией, — пояснил Андриянов. — Люди и часть худобы останутся на канале, а на остальных подводах думаем забрать лес.

— А вы с Саввой условились и о договоре и о количестве бревен? — спросил Сергей. — Ведь я же вас просил сперва съездить и обо всем договориться.

— А что ж там договариваться? — возразил Родионов. — Есть решение исполкома — вот и едем, и на месте обо всем договоримся.

— Мы на всякий случай везем магарыч, — сказал Андриянов, и маленькие, озябшие его глаза оживились. — Там у нас на подводе едет бочоночек вина.

— Боюсь, как бы Савва не отправил вас обратно вместе с вином.

— А мы не уедем — вот и все!

В Усть-Невинской, куда вскоре приехал Сергей, царило необычное оживление. Еще вчера с вечера сюда прибыли беломечетинцы, краснокаменцы, рощенцы, яманджалгинцы, а также хуторские колхозы, и площадь, запруженная подводами, лошадьми, шумела и напоминала ярмарку. Люди располагались огромным лагерем, кто где мог. По всей площади горели костры — женщины хлопотали у котлов, подвешенных на дышлах и треногах. Отовсюду слышались людские голоса. Пришли устьневинцы посмотреть на нежданных гостей, появились гармонисты, песельники, образовались круги молодежи, и уже в голосистые звуки гармонии вплеталась частая дробь каблуков.

В станичном совете Сергей застал Савву, Семена и человек десять председателей колхозов, в шубах и в бурках. Они толпились у стола, кто с кнутом, кто с тетрадкой в руке. За столом сидел Семен и что-то записывал. Савва стоял у окна и с грустью смотрел на горевшие костры, на весь лагерь, уже живший своей многоголосой походной жизнью.

— Называйте фамилии бригадиров, — говорил Семен, обращаясь к седобородому мужчине. — Сколько у вас всего бригад? — Семен поднял голову, увидел Сергея и смущенно улыбнулся: — Сережа, вот я уже и на быстрине…

— А окопчик?

— Снегом замело…

— Получил решение бюро? — серьезно спросил Сергей.

— Не только решение, а и у Кондратьева в кабинете с час просидел… Вот я теперь и начальник, а это мои помощники…

— Инженеры приехали?

— Еще вчера прибыли.

— А где они?

— С утра на трассе. Там уже восемнадцать плугов работают… Такая, брат, идет пахота!

— Здорово, Сергей, — сказал Савва, подавая руку.

— А! Начальник гарнизона! Ну как дела?

— Дела идут! Видишь, что творится в моей станице? — он развел руками и несмело засмеялся. — Не Усть-Невинская, а лагерь Запорожской Сечи!

— А ты чего же удивляешься? — Сергей и Савва подошли к окну. — Теперь все дороги ведут в Усть-Невинскую, и люди едут сюда без конца и краю. Вот инженеры приехали, а там жди — писатели заявятся, фотографы, корреспонденты. Того и гляди Усть-Невинскую скоро будут снимать на кинокартину. А как ты думал! Начали большое дело, так выдерживайте марку до конца… На площади уже тесно, а там еще едут к тебе родниковцы — тоже обоз длиною в два эшелона… Гордись, Савва!

— Да я и так горжусь, — уныло проговорил Савва. — А вот где я буду эту братию расквартировывать? Это вопрос!

— Устьневинцы — народ гостеприимный, потеснятся. — Сергей задумался. — Савва, сколько дашь бревен родниковцам?

— И этим давать? — удивился Савва.

— Ну, хотя немного. Бревен сто.

— Ах ты, горе! — Савва почесал затылок. — Тому сто, другому сто, а что мне останется? Сережа, помнится мне, ты был большой противник вести все станицы в одном строю, говорил, что надо приветствовать особо тех, кто выдвигается вперед, — вроде как бы гвардейцев. А теперь и сам подстраиваешь все станицы в одну шеренгу?

— Вот чудак! — воскликнул Сергей. — Да разве ж это одна шеренга? Устьневинцы давно всех обогнали, а за ними пошли все… Какая же это шеренга?

— А электростанция?

— Эх, беда с тобой! Когда ты бросишь об этом говорить?

— Не говорил бы, да зло берет. — Савва горестно покачал головой. — И с детства я тебя не мог понять, и зараз ты для меня загадка… Все тебе мало, все не так. Я уж думаю, Сережа, что если бы тебя избрали председателем крайисполкома, то ты нашу гидростанцию сделал бы не районной, а краевой… А! Как ты думаешь — угадал?

— Возможно, — неохотно ответил Сергей. — Ты у Грачева был?

— Наведывался.

— Ну и что?

— Сплошная неразбериха. Там столько наворочено разного железа и чугуна, что и понять нельзя, что к чему. А Виктор ничего, веселый… Что-то сооружает.

— Люди ему не нужны?

— Не просил… А знаешь, Прохором он очень доволен, да и Грицька хвалит. Электриками, говорит, будут.

— Людей на курсы отправил? — спросил Сергей.

— Люди-то уехали, да и сидят там без дела.

— Почему?

— А ты разве не знаешь? Преподаватель из «Сельэлектро» не приехал… Заболел, что ли… Вчера я был у Кондратьева…

— Новое дело, — Сергей забарабанил пальцами по стеклу. — Вот это, черт возьми, задача! Виктор мог бы помочь. Не хотелось к нему ехать, а придется.

— А вот и родниковцы ползут, — сказал Савва, протирая рукавом стекло. — Ай, ай, ай! Вся станица идет! Валом валит! Пойду встречать, такая моя теперь обязанность.

Когда Сергей подъехал к зданию гидростанции, в машинном отделении шумели голоса: там только что была водружена на фундамент станина турбины, и вокруг нее еще толпились возбужденно-радостные монтажники. Виктор Грачев, в шапке, лихо сбитой на затылок, в новом коричневого цвета комбинезоне, уже испачканном на коленях и на локтях, вытер паклей замасленные руки и подошел к Сергею.

— Погляди, Сережа, какая красавица!

— Да, красавица что надо!

— Очень удобно лежит, — тоном знатока вмешался в разговор Прохор. — Скажу тебе — так лежит, будто специально для этого места делалась!

— А вот это местечко для генератора, — продолжал Виктор. — Поторапливайся, Сережа, с каналом.

— Завтра начинаем, — сказал Сергей. — Там столько собралось народу, что я уже побаиваюсь, как бы за монтажниками не было задержки.

— Об этом ты не печалься. — Виктор посмотрел на голые стропила: — Вот о чем побеспокойся… Под снегом работаем.

— Кровельное железо ждем со дня на день.

— Ну, пойдем погреемся, — сказал Виктор. — Нельзя же гостя держать на холоде.

Они прошли в инструментальную — небольшую пристройку, крытую камышом. Там горела железная печка и было дымно и душно. Всюду лежали то крючья, то медная проволока, то куски кабеля, то алюминиевые шины, то изоляторы — и фарфоровые и стеклянные.

— Виктор, у меня есть разговор посерьезнее и канала и турбины, — начал Сергей, когда они сели у печки и закурили.

— Что такое? — насторожился Виктор.

— Гидростанцию мы строим, а специалистов не готовим.

— Ах, ты вот о чем! — Виктор снял шапку и пригладил пальцами влажные волосы. — Да, без опытных людей не обойтись.

— Выручай, Витя… Срываются у нас районные курсы электриков. Инструктор из «Сельэлектро» обещал приехать и не приехал… Так вот я и пришел к тебе с просьбой.

— Много курсантов?

— Человек тридцать… От каждого колхоза.

— Как же я в район буду ездить? Свою-то работу не брошу?

— Можно перевести курсы в Усть-Невинскую. А занятия будешь вести по вечерам.

— Свою невесту посылаешь учиться? — вдруг спросил Виктор. — Она у тебя девушка бедовая.

— Откуда ты успел ее узнать?

— Во время перевозки турбины познакомились.

— А-а… — Сергей задумался, бросил в огонь недокуренную папиросу и, вспомнив свой последний разговор с Ириной, сказал: — Это ее личное дело…

— А я бы на твоем месте…

— Что — на моем месте! — вспыхнул Сергей. — Брось эти разговоры, не до них! — Сергей побагровел, брови его насупились. — Я прошу тебя, как друга, — помоги!

— А ты, оказывается, злой… Ну, хорошо, я согласен. Только переводи курсы в Усть-Невинскую.

Сергей пожал Виктору руку и хотел уходить. В это время появился с огромным гаечным ключом Прохор.

— Внутренние болты затягивать или подождать? — спросил он, подсаживаясь к огню и грея руки. — Сергей Тимофеевич, все я умею делать — был и пастухом, и молевщиком, и плотником, и сапожником, довелось и печи делать, а на старости лет решил изучить электрическую технику. — Видя на лице Сергея одобрительную улыбку, Прохор обратился к Виктору: — Как ты скажешь, Виктор Игнатыч, будет из меня какой толк?

— А почему же ему и не быть!

— Вот и Прохора надо послать на курсы, — сказал Сергей.

— Я по части теории не мастер. Мне подавай все практически.

Виктор и Сергей рассмеялись.

…Возвращаясь в Усть-Невинскую, Сергей укрыл углом бурки лицо и думал:

«Познакомились на перевозке турбины»… «Она у тебя девушка бедовая»… Это забавно»…

 

Глава XVI

Евсей Нарыжный поехал не в район, как это все предполагали, а к Афанасию Головачеву — председателю соседнего колхоза, с которым издавна находился в приятельских отношениях.

— Да, Евсей, заварил ты кашу на свою голову! — проговорил Афанасий, выслушав торопливый и сбивчивый рассказ друга. — Дело это подсудное. С чем, с чем, а с хлебом шутки шутить нельзя. Ты не маленький и должен был это знать.

— Да я и знаю, но я же без всякого умысла, — сказал Нарыжный, и чертики в его глазах насторожились, не зная, прятаться или пускаться в пляску.

— С умыслом или без такового — это все едино, — рассудительно отвечал Афанасий. — Прокурор об этом тебя спрашивать не станет, а спросит как раз о другом… Есть факт укрытия хлеба? Есть. Так об чем же разговор?

— Но укрытие укрытию рознь, — не подымая голову, проговорил Нарыжный. — Я ж не кулак какой-нибудь, который злостно хоронил пшеницу в землю.

— А какая в том, Евсей, разница — кулак запрятал хлеб или же председатель колхоза? — Афанасий задумался. — Тут различия, как я полагаю, нету: и то и другое против закона.

— Что же мне делать? — Нарыжный поднял голову.

— Поезжай в район. Только ни к кому не заявляйся, а иди к Федору Лукичу Хохлакову.

— Так он же зараз власти не имеет?

— Ну, тогда иди к прокурору, тот власть имеет, — с усмешкой сказал Афанасий. — Иди, как я тебе говорю, к Федору Лукичу и обо всем ему чистосердечно признайся, — Афанасий вынул кисет. — Попроси заступиться. Он хоть зараз и ведает мельницей, а вес в районе по-прежнему имеет…

Нарыжный заночевал у друга и только к обеду вернулся в «Светлый путь». Он не удивился тому, что председателем была избрана Глаша Несмашная.

«У-у, ябеда, дождалась моего горя!» — думал Нарыжный, но в глаза Глаше смотрел добродушно.

Он передал ей печать, которая хранилась в железном сундуке, наглухо прибитом к полу. Дня три не выходил из дому, а когда узнал, что в колхоз приехал следователь, никому ничего не сказал и пешком отправился в район.

Остановился Нарыжный у двоюродного брата, работавшего весовщиком в «Заготзерне». С вечера побрился в парикмахерской и рано утром пошел к Хохлакову в дом.

В этот день Федор Лукич собирался побывать у Кондратьева и поэтому не ушел на мельницу. Когда Нарыжный робко приоткрыл дверь и сказал: «Хозяева дома?» — Федор Лукич, только что умывшись, в галифе и в сапогах, но еще в одной нательной рубашке, просматривал вчерашние газеты.

— А, Евсей Гордеич! — крикнул он. — Заходи, заходи!.. Давно, давно бы тебе пора проведать старика!

— Как твое здоровье, Федор Лукич? — пожимая руку, заискивающе спросил Нарыжный.

— Да что ж здоровье? Старый конь еще стучит копытами! — И Федор Лукич улыбнулся своей мягкой и приятной улыбкой. — Помирать еще не собираюсь.

— Ну и слава богу! — Нарыжный сел на стул. — А как поживаешь, Федор Лукич? Как новая служба?

— Работы я не боюсь, а вот в жизни оборачивается все как-то не так, не по-моему.

— Порядку нету? — спросил Нарыжный, и в глазах его показались веселые искорки.

— Не в том дело. — Федор Лукич отложил газеты. — Газеты к критике нас призывают, а в районе такое повелось, что чуть кого критикнешь, так на тебя сразу чертом смотрят.

— Истинно, истинно.

— Ну, Гордеич, рассказывай, как там у тебя в «Светлом пути».

— С жалобой к тебе, Федор Лукич…

— Что такое?

— Отрешили меня от председательства, — понурив голову, с дрожью в голосе проговорил Нарыжный.

— Вот это новость! Кто?

— Тутаринов…

— Так, так… — Федор Лукич погладил ладонью свою стриженую голову. — Значит, уже второй попался ему на зубы? А за что?

— Да без всяких причин, — все с той же дрожью в голосе отвечал Нарыжный. — Меня отстранил, а Глашу назначил…

— Кто такая эта Глаша?

— Несмашная… наша колхозница… Ябеда до ужасти.

— Так, так. Но все-таки за что же он тебя снял? Ведь была же какая-то причина?

— Федор Лукич, дело было так… — Нарыжный поднял голову, и в глазах его тревожно забегали чертики. — Тебе, как старому нашему руководителю, хочется пожаловаться… Так же дальше работать нельзя.

И Нарыжный по давно обдуманному плану изложил историю о запрятанном зерне так, как будто по недосмотру весовщика и кладовщика было засыпано в семенной фонд лишних сто двадцать центнеров яровой пшеницы. Затем все семенное зерно было заново перевешено и найденные излишки временно, под расписку, розданы колхозникам. (При этом Нарыжный вынул из кармана смятый лист бумаги с фамилиями и подписями.)

— Тут вся каша и заварилась, — заключил Нарыжный.

— Но хлеб сдали государству? — спросил Хохлаков.

— В ту же ночь…

— Так чего ж еще нужно было Тутаринову?

— А кто ж его знает? Прилетел на машине… По всему видно, личность моя ему не понравилась. — Нарыжный весь сжался, лицо его потемнело и постарело. — Работал, работал, старался, ночи недосыпал… Помнишь, Федор Лукич, как мы в войну? Последнее зерно везли… А теперь — не гожусь?

— За то, что мы в войну самоотверженно трудились, нам спасибо говорили бойцы. — Федор Лукич тяжело поднялся и, не глядя на Нарыжного, зло сказал: — Сколько я тебя, старого черта, учил — не шути с государством, а ты таким же дураком и остался… Я тебя берег, ценил, а Тутаринов из тебя, знаешь, что сделает… Весовщик виноват! По недосмотру! Знаю я тебя, и мне тут нечего чертовщину плести!

— Пособи, выручи, Федор Лукич, — взмолился Нарыжный, и в глазах его Хохлаков увидел слезы. — Десять же лет в руководстве…

— Некрасивая история, — как бы про себя сказал Хохлаков. — Но я похлопочу…

В кабинете у Кондратьева сидели вызванные на бюро Семен Гончаренко и Иван Родионов. Гремя палкой, Хохлаков, не взглянув на посетителей, прошел к столу и подал Кондратьеву руку.

— Здорово, Николай Петрович. У меня к тебе дело.

— Присаживайся. Вот кончу с товарищами, — сказал Кондратьев и обратился к Семену и Родионову:- Меня не уверяйте. Но на бюро вы должны сказать точно: будет готов канал к апрелю?

— Безусловно, — уверенно заявил Семен.

— Какие у вас расчеты? — спросил Кондратьев, и взгляд его внимательных глаз остановился на Родионове.

— Рассчитываем по людям, — ответил Родионов, тронув пальцем кончик уса. — Мы на канале, всего вторую неделю, а ты бы посмотрел, что там такое происходит! Выйдешь на гору, а перед тобой весь берег усыпан народом — копошатся истинно как муравьи! Трасса растянулась на полтора километра… Красиво!

— А кроме всего прочего, — добавил Семен, — у нас есть точный, по дням, план выемки грунта. Если мы все это выполним, — а мы выполним, — то вода пойдет по новому руслу еще раньше апреля.

— Ну и отлично! — сказал Кондратьев. — Я рад, что у вас такое настроение. Значит, готовьтесь к бюро. А ты, Родионов, как парторг строительства, дополнительно скажешь о коммунистах.

Семен и Родионов ушли.

На пороге появился управделами.

— Из Усть-Невинской приехал Еременко, — сказал он. — Вы его, кажется, вызывали?

— Давно приехал? Давай его сюда. — Кондратьев устало посмотрел на Хохлакова: — Федор, придется тебе еще подождать.

Вялой и неверной походкой вошел Еременко — парторг и временный председатель колхоза имени Ворошилова. Расслабленно, как больной, он приблизился к столу и, точно боясь свалиться, сжал сильными руками спинку стула.

— Садись, Еременко, — сухо пригласил Кондратьев. — Что такой болезненный?

— Прибыл по вашему вызову, — тихо проговорил Еременко, присаживаясь.

— Это я знаю. А без вызова и нос боишься показать?

— Все я признаю, — с волнением заговорил Еременко, — но у нас там такое, вы же знаете… Я все признаю… но глубокая ревизия… Приходится мне за чужие грехи расхлебываться… Артамашов кружил направо и налево, авторитет себе наживал, а я теперь отвечай…

— Твоих там грехов тоже немало…

— Клянусь вам, товарищ Кондратьев, я ничего лишнего из кладовой не брал. — Еременко поднялся, взглянув на Хохлакова, и снова сел. — Это Артамашов — и по запискам, и так, по-всякому…

— Дело, дорогой мой, не только в кладовой, — дружеским тоном заговорил Кондратьев. — Садись поближе и послушай, что я тебе скажу… Так вот. Клятва твоя ни к чему. Ты — партийный руководитель, и с тебя мы спросим за все, что делалось в колхозе. А ты как думал? Ты все сваливаешь на Артамашова и клянешься, что ни в чем не виноват. А вина твоя в том, что ты, как коммунист, не видел, что делалось вокруг тебя…

— Это я все признаю, — заговорил Еременко, не подымая головы, но чувствуя на себе взгляд Кондратьева. — Все я признаю, но как же можно было парторгу за всем уследить? Тут и политмассовая работа, и беседы по бригадам, и собрания… А сколько у нас хозяйственных отраслей! И чтобы во всем разобраться, надо сразу быть и агрономом, и зоотехником, и бухгалтером, и знать там разный учет по кладовой, по фермам… Куда ни сунься — и все надо знать.

— Вот именно — все надо знать… Ты в армии служил?

— Немного. Еще до войны.

— А знаешь ли ты, что такое в Советской Армии общевойсковой командир?

Еременко, не понимая, почему его об этом спрашивают, молчал.

— Так я тебе скажу, — продолжал Кондратьев. — Это такой командир, который отлично знает все рода войск — их оружие, тактику, взаимодействие в бою… Вот таким и должен быть партийный руководитель в колхозе. Ты даешь политическое направление людям всех отраслей колхозного производства, ты их учишь, как надо жить и работать. А если это так, то уж само собой понятно, что ты обязан, подобно общевойсковому командиру, знать все рода оружия и одинаково разбираться и в политическом воспитании людей, и в агротехнике, и в животноводстве, и в учете труда… А как же иначе? Иначе нельзя…

— Да, я это признаю…

— Мало признавать. — Кондратьев раскрыл записную книжку. — Когда будут готовы акты ревизионной комиссии?

— К тому понедельнику, раньше никак нельзя.

— Обсудите их на открытом партийном собрании. Доклад сделаешь сам. — Кондратьев с минуту что-то записывал. — Как ты думаешь, кого можно рекомендовать председателем колхоза?

— Подошел бы Атаманов.

— А коневодство? Что если остановиться на Никите Мальцеве? — Кондратьев сощурил глаза, как бы к чему-то прислушиваясь. — Как по-твоему?

— Молодой еще…

— А дельный?

— Это у него есть… Малый башковитый.

— Вот его и будем рекомендовать общему собранию. А то, что он еще молодой, бояться нечего… Люди быстро подрастают… Правильно я говорю, Федор Лукич? — Хохлаков неохотно кивнул головой, а Кондратьев поднялся и сказал: — Оставайся на бюро. Послушаешь отчет о строительстве канала. Когда вернешься домой, поговори с колхозниками о Мальцеве и готовьте собрание. От нас там будет Тутаринов.

— А как же со мной? — с грустью спросил Еременко.

— Пока будешь работать… Да не забудь, пришли ко мне Мальцева.

Еременко встал и такой же вялой, неверной походкой направился к двери. Кондратьев заметил в его глазах грустную тоску, подошел к окну, протер платком стекло и стал смотреть. У коновязи, в двадцати шагах от дома, дремала гнедая лошадь под седлом. Еременко отвязал повод, повернувшись лицом к окну, и Кондратьев снова увидел его печальные глаза.

«Нет, не годится, надо заменить», — подумал он и еще долго смотрел в окно, пока Еременко не увел на поводу коня…

А день стоял морозный, падал мелкий снег, на веточках акации тускло белела ледяная корка. Станица была пуста, люди редко проходили по улице. Тишина плыла над белыми крышами, и площадь с молодыми голыми деревьями казалась просторной и неуютной… От райкома через площадь шли, о чем-то разговаривая, Родионов и Семен — один в бурке, снизу запушенной снегом, другой в поношенной шинели, оба низкорослые, коренастые.

— И что за народ эти фронтовики! — подойдя к окну, сказал Хохлаков. — Все мне в них нравится, всем они молодцы ребята, а вот одну особенность я никак не могу разгадать.

— Что ж это за особенность, если не секрет? — спросил Кондратьев, садясь за стол.

— Излишнее самомнение и чрезмерное хвастовство. — Хохлаков сел против Кондратьева и положил на край стола свою суковатую палку. — Поговори с ним о чем угодно, и они в один голос: «Мы все сможем. Нам все нипочем!» К чему это высокомерие, я никак не могу уразуметь.

— Ты имеешь в виду Родионова и Гончаренко?

— Да. Но и не только их.

— По-моему, тут и понимать нечего, — сказал Кондратьев. — Они гордятся и собой, и своим делом, и, я бы сказал, своей настойчивостью. С возвращением фронтовиков новая струя влилась в наш народ, и этому только надо радоваться, а не гадать.

— По-твоему, выходит так, — перебил Хохлаков, — во время войны мы жили здесь так-сяк, а кончилась война, пришли фронтовики — и мы зажили по-новому?

— Да, по-новому, и это должно было случиться… Простой пример — урожай. Мы не можем довольствоваться урожаем военного времени. Или укрепление колхозов? В войну нам просто не было времени по-настоящему заняться этим делом… Или строительство гидростанции в такой небывало короткий срок… Да что говорить, когда ты сам хорошо знаешь! — Желая перевести разговор на другую тему, Кондратьев спросил: — Ну, что там у тебя ко мне?

Хохлаков поднес к глазам палку и стал ее рассматривать, очевидно собираясь с мыслями.

— Николай Петрович, — начал он, продолжая рассматривать палку, — у меня разговор о Тутаринове…

— Обидел?

— Меня лично он ничем не обидел, и разговаривать о себе я бы не пришел. — Хохлаков подумал, повертел палку. — Ты вот что мне скажи: кто дозволил ему самочинствовать и диктаторствовать в районе?

— Интересно, — спокойно возразил Кондратьев, — ты, очевидно, увидел «диктаторство» Тутаринова в том, что он предложил многим руководящим товарищам вернуть в колхозы незаконно взятых коров? Так пойми, Федор, был бы у нас Тутаринов или его не было бы, а директива партии и правительства была бы выполнена.

— Не об этом речь.

— А о чем же?

— О том, что Тутаринов превышает данную ему власть, — вот в чем горе. — Хохлаков потрогал пальцем родинку на своей губе. — Николай Петрович, я уважаю Сергея: ведь наш же, казак… Но по праву старших товарищей мы обязаны призвать к порядку молодого, еще не опытного работника…

— В чем же дело?

— Я прошу меня выслушать сейчас или на бюро.

— Хорошо, говори.

Кондратьев облокотился на стол и приготовился слушать.

— Да, я понимаю, — начал Хохлаков, снова положив палку на стал, — о Тутаринове куда приятнее, конечно, говорить похвальные слова, нежели изрекать горькую критику… Но я вынужден это делать… — Хохлаков тяжело вздохнул. — Скажи, кто ему позволил учинять погром в усть-невинском колхозе имени Ворошилова и отстранять от работы председателя колхоза без ведома и согласия общего собрания? Ведь это же неприкрытое нарушение основ колхозной демократии! Кто ему позволил нарушать устав артели? Ведь он приехал в колхоз и стал там распоряжаться так, как в своей танковой роте! Но ведь это же не танковая рота, а колхоз! Он увидел в Артамашове своего врага. А кто такой Алексей Степанович Артамашов? Ты, Николай Петрович, приехал в наш район только на несколько месяцев раньше Тутаринова. А ведь я-то проработал с Артамашовым бок о бок всю войну и знаю его как человека волевого, энергичного. Это был лучший председатель во всем Рощенском районе, и если у него сейчас обнаружены какие-то ошибки, так ведь тот не ошибается, кто ничего не делает. Да и нельзя же забывать его прошлые заслуги. Нельзя рубить с плеча, как это делает Тутаринов. Прежде нам надо детально разобраться, что это за ошибки, найти конкретных виновников, а потом уже принимать то или иное решение. И если виноват Артамашов, то не в меньшей мере виноват и Еременко, и бригадиры, и бухгалтерия… Ревизионная комиссия еще не закончила работу, и какие будут результаты — еще неизвестно. Возможно, вся эта шумиха и выеденного яйца не стоит, а Тутаринов уже снял человека с работы, — ему, видишь ли ты, некогда, он привык водить танк на десятой скорости, и ему нет дела до того, есть ли у нас райком партии. Он решает судьбу руководителя колхоза самолично, приказом… Что это скажи мне, как не диктаторство!

— И это все? — спросил Кондратьев, сидя за столом с закрытыми глазами.

— Нет, не все, — Хохлаков встал, вытер платком голову и лоб, оперся руками о стол. — Есть и совсем свежие факты. Тебе, наверно, известно, что Тутаринов в одну ночь сместил все правление «Светлого пути» и назначил новое, по своему выбору. Председателя колхоза Нарыжного, проработавшего там бессменно много лет, он снял и тут же назначил… Ты не улыбайся!.. Да, именно назначил какую-то Глашу… Если Тутаринов так и дальше пойдет хозяйничать в районе и мы его вовремя не остановим, то я уверен, что к весне все наши старые кадры будут разогнаны… Николай Петрович, пусть он строит гидростанцию, — в этом ничего плохого я не вижу, — но чего он лезет во все щели?.. Тебе же известно, что он грозился снять директора усть-невинской МТС. Да кто же ему давал такие полномочия? А присмотрись к его личной жизни! От избытка славы у юноши окончательно закружилась голова. С девушками он долго не церемонится… В той же Усть-Невинской он обесчестил какую-то не то доярку, не то возницу фермы, а потом бросил ее под тем предлогом, что, дескать, она простая девушка. Об этом позорном факте говорит вся станица… И если мы, как старшие…

— Все! — строго сказал Кондратьев и откинулся на спинку стула. — Отвечу коротко, ибо не вижу причин для пространного разговора. Во-первых, на бюро об этом говорить нет нужды…

— Потворствуешь? — Хохлаков тяжело поднялся и отошел к окну.

— Нет, защищаю по праву старшего… Во-вторых, Артамашова, твоего хваленого председателя, Тутаринов отстранил от работы по решению общего собрания членов колхоза. Собрание и назначило глубокую ревизию, и, когда она будет закончена, мы привлечем Артамашова к партийной ответственности за разбазаривание колхозной собственности… Чтобы другим не повадно было! В-третьих, тебе известно, что «Светлый путь» — единственный в районе колхоз, который не рассчитался по хлебу с государством. Нарыжный приезжал в район и у тебя же в кабинете плакал, что у него нет хлеба. И ты ему верил. А оказалось, что Нарыжный спрятал от государства сто двадцать центнеров пшеницы. Тутаринов распустил это правление, как неспособное руководить, — и правильно сделал. Но мало распустить: я поручил прокурору привлечь Нарыжного к суду… Да будет тебе известно, что новый состав правления не назначался, как это ты заявил, а избирался на общем собрании. Там же был избран председатель — и не какая-нибудь там Глаша, а известная колхозница Глаша Несмашная — кандидатура вполне подходящая… И последнее: придуманное тобой диктаторство Тутаринова есть сущая чепуха!

— Я не придумал, — отозвался Хохлаков, глядя в окно, — об этом говорят факты!

— Какие ж это факты? К чему эти громкие слова? Ты никак не хочешь понять того, что Тутаринов как раз и отличается от некоторых районных работников… не буду называть фамилии… именно тем, что смело, вмешивается в жизнь колхозов и быстро решает важные и злободневные вопросы… И когда ты сказал, что Тутаринов якобы нарушает колхозный устав и основы колхозной демократии, я думал о том, что ты ничего не понимал и не понимаешь в колхозном строительстве…

— Спасибо… Дожил! — буркнул Хохлаков.

— Да, не понимаешь, ибо там, где партия помогает колхозу и колхозникам, где мы защищаем их интересы, там ни устав, ни демократия не будут нарушены — об этом ты можешь не беспокоиться. А вот то, что столько лет во главе колхозов стояли воры и мошенники и ты их покрывал, — вот это и есть, если хочешь знать, грубое нарушение колхозного устава… Зря, ни к чему ты затеял со мной этот разговор… Что же касается личной жизни Тутаринова, тут я, признаюсь, ничего не знаю. Моя вина… Но мне не верится, чтобы все было так, как ты рассказал.

— Вот и он сам! — сказал Хохлаков, увидев подъезжающий к райкому газик. — Легок на помине! Вот ты у него и расспроси, что там было у них с возницей…

Сергей влетел в кабинет с холодным ветром, сбросил на диван, влажную, негнущуюся бурку.

— Николай Петрович! — крикнул он, не замечая Хохлакова, стоявшего у окна. — Ты бы посмотрел, что делается в моей станице!

— Ну, садись, рассказывай, — сказал Кондратьев.

— Тесно в Усть-Невинской! — Глаза у Тутаринова заблестели. — Туда съехался весь район. Народу — как на фронте! Брички, автомашины, волы, лошади, шум, гам… В войну мне довелось не раз видеть, как народ трудился на постройке противотанковых укреплений, но такого подъема, как в Усть-Невинской, я еще не знал… Теперь можно с уверенностью сказать, что к весне, когда пойдут вешние воды и заиграет Кубань, усть-невинская ГЭС запылает огнями… Вот это будет праздник!

 

Глава XVII

Алексей Артамашов переступил порог своего дома, увидел испуганный взгляд жены, остановился в дверях и, как бы раздумывая, входить или не входить, сказал:

— Теперь все… Тутариновы доконали…

Не раздеваясь и не снимая сапог, он лег на кровать животом и сильно, до боли и рези, сжал влажные веки. Ему не хотелось думать о том, что случилось с ним в эту ночь; стыдно и больно было вспоминать, как ушел он, понурив голову и чувствуя на себе злые и враждебные взгляды, а вслед ему кто-то насмешливо крикнул: «Доигрался, Алексей!..» Ему хотелось забыться, а в ушах звучали голоса и перед глазами стоял сухой и сутулый Тимофей Ильич Тутаринов с гневным лицом…

…За день до этого Алексей Артамашов узнал, что вопрос о нем будет решаться не на бюро райкома, а на партийном собрании. Артамашов обрадовался: тогда ему показалось, что именно на собрании, да еще и на закрытом, где будут присутствовать семь коммунистов, которых он хорошо знал, легче доказать свою невиновность.

«Конечно, Кондратьев человек хороший, не то что Тутаринов, — думал он, готовясь к собранию. — Правильно поступил Кондратьев, мы все вместе работали и вместе должны обсудить свои ошибки».

Желая одного — сохранить партийный билет, — Артамашов согласен был получить выговор, выслушать самую резкую критику. Еще задолго до собрания он думал, кто же из коммунистов будет его главным противником и кто из них станет голосовать за исключение из партии.

«Допустим, Еременко, — рассуждал он. — Но кто такой Еременко? Он виноват не меньше меня… Знаю, будет горячиться, будет критиковать, но руку не подымет… Еще кто? Доярка Прохорова? На язык она, правда, злая, но разве я мало ей добра делал? Пусть и она покритикует. Соломатин? Этот ничего плохого обо мне не скажет. За него я поручался, когда он вступал в партию. Еще Семен Гончаренко. Человек он у нас новый, может, конечно, выступить резко, но он парень славный…»

Артамашов перебирал в памяти всех коммунистов и пришел к выводу, что бояться ему особенно нечего…

«Выкручусь, — думал он. — Надо только заранее продумать выступление. Возьму слово и скажу: «Да, товарищи, я виноват, я признаю свою ошибку перед вами и прошу…» Нет, зачем же просить? Такое начало не годится. Не следует одному брать на себя вину и признавать ошибки, когда виноваты все…»

Он сел за стол, открыл ученическую тетрадь и начал писать: «Меня обвиняют…» Задумался, зачеркнул написанное, торопливо закурил и, положив дымящуюся папиросу, написал: «Вы не меня обвиняйте, а себя…» Эта фраза показалась ему настолько веской и убедительной, что он уже видел смущенные, виновато покрасневшие лица Еременко, Прохоровой, Соломатина… Тут он еще сильнее почувствовал уверенность в своей правоте, просидел за столом всю ночь и написал пространную, на двенадцати страницах, речь.

Утром легко расхаживал по комнате, читал написанное вслух жене, которая грустно смотрела на него и только качала головой.

Днем Артамашов выучил наизусть первую фразу своей речи, которая после переделки начиналась так: «Да, товарищи, я слушал вас и удивлялся. Вы говорите, что виноват один Артамашов, я же считаю, что виноваты мы все, и вам надо обвинять не меня, а себя…» А вечером, окончательно убедившись, что речь написана сильно и убедительно, Артамашов в хорошем настроении пошел на собрание. Но как только он увидел освещенные окна правления, толпившихся там людей — и в большой комнате, где обычно проходили собрания, и в темном коридоре, и во дворе, — как только он услышал оживленные голоса, смех, по телу его пробежала неприятная дрожь — такое ощущение, точно ему надо было прыгать в бушующую воду.

«Да что же это такое? — подумал он. — С ума сошел Еременко? На закрытое собрание созвал всю станицу? Это что же, суд надо мною думают учинить?»

Мимо него, направляясь во двор, проходили колхозники, о чем-то разговаривали, курили, шутили и смеялись. Артамашов тоже пошел во двор и уже не мог вспомнить ни одного слова из своей написанной речи. Ему вдруг стало жарко, на спине выступил холодный пот. Артамашов силился припомнить хотя бы начальную фразу своего выступления, а в голову лезли мысли:

«Зачем эти люди здесь? Это что ж, посмешище надо мной?.. Это Тутаринов распорядился…»

Он расстегнул шинель, остановился у калитки, хотел успокоиться, а потом войти, но волнение, похожее на страх, охватило его еще сильнее.

Сбив на лоб кубанку, Артамашов в своих мягких сапожках быстрыми и решительными шагами прошел по темному коридору и споткнулся на пороге.

— Не к добру, Алексей, спотыкаешься, — услышал он голос Тимофея Ильича Тутаринова.

Не отвечая, Артамашов теми же быстрыми шагами вошел в комнату так, как обычно входил он, когда его дожидались члены правления и актив, ни с кем не поздоровался и ни на кого не посмотрел, делая вид, что занят важными мыслями. В комнате стоял приглушенный говор, и Артамашов искоса посмотрел в угол и увидел в темноте Тимофея Ильича. Лицо старика показалось ему страшным. Седые, низко опущенные усы шевелились, а взгляд был мрачный — сурово висли клочковатые брови. Артамашов отвернулся. Все тело его горело, особенно голова, из-под кубанки на лоб выступила испарина. Он снял кубанку, вытер лоб, еще ниже наклонил голову, а взгляд старика Тутаринова точно притягивал к себе, какая-то сила заставляла еще раз взглянуть в темный угол…

Чтобы не поддаться этой силе, Артамашов подошел к лампе, развернул тетрадку и стал читать, но гневное лицо Тимофея Ильича стояло перед глазами, и от этого он ничего не мог понять из написанного… Тогда он подошел к Еременко, который сидел за столом и просматривал какие-то бумаги.

— Иван, что же это такое? — шепотом сказал он, тяжело склонившись на стол. — Зачем открытое собрание?

— По указанию райкома, — не отрываясь от дела, ответил Еременко.

— Знаю… Это Тутариновы судить меня думают…

Артамашов увидел входивших в комнату Сергея и Семена. Стараясь не попадаться им на глаза, он отошел в угол и долго, точно о чем-то думая, сидел с опущенной головой… А когда началось собрание и в президиум были избраны Семен Гончаренко и Прохорова, Артамашов поднял голову, хотел посмотреть на Семена, но снова увидел Тимофея Ильича, который все так же смотрел на него суровыми, блестевшими в темноте глазами.

«Радуешься в душе, чертов дед», — зло подумал Артамашов и опять стал смотреть в тетрадку, а видел мрачно-гневное лицо старика Тутаринова. «Исключат», — мелькнула мысль, и он, стараясь ни о чем не думать и не смотреть в угол, начал слушать доклад Еременко…

И вот теперь, с тяжелой головой, ослабевший, Артамашов лежал на кровати и не мог ни пошевелиться, ни выпрямить онемевшую руку. К нему подходила жена и то наклонялась, то гладила рукой его волосы, то что-то говорила, а он не слышал ни ее шагов, ни ее голоса. Ему хотелось забыться, уснуть, а сознание уносило, его опять туда же, в людную и шумную комнату. Он слышал голоса ораторов, мысленно повторял то, что говорили они о нем, смешивал их слова со своими, спорил, возражал, — мысли его путались, а потом снова прояснялись. Болело сердце, и он сжимал кулаки… Вспоминал, как стоял у стола, положив перед собой тетрадку, и, отыскивая заученную фразу, до боли в пальцах сжимал края стола. А когда поднял голову и увидел молчаливо-строгие лица и в темном углу блестевшие глаза Тимофея Ильича, руки его разжались, и то, что так старательно было вписано им в тетрадку, показалось и смешным и обидным. Он скомкал тетрадь и, ни на кого не глядя, стал говорить…

Лежа на кровати, он заново, слово в слово, припомнил свое выступление, и ему казалось, что надо было сказать что-то другое, а что именно было это другое — и теперь не мог придумать… Мысли его напрягались, а в ушах все так же грозно звенели голоса: «Ты до позора нас довел!» «Кто же это сказал? Кажется, Прохорова… Нет, не она. Ну, кто же это сказал? Прохорова… Конечно, Прохорова… Так вот ты какая, моя лучшая доярка…»

Он как бы очнулся, ощутил горячую и влажную подушку, боль в локте, услышал голос жены, которая просила, чтобы он разделся, а в голове точно кто-то выстукивал молоточком: «Ты до позора нас довел… до по-зора, до позора…» И он снова был в той же комнате, видел, как члены партии подняли руки и стало тихо-тихо… И кажется Артамашову, что лежит он в своей комнате, только почему-то не на кровати, а на полу. Будто бы наступило утро, входит Тимофей Ильич и подает руку. Теперь лицо его с седыми, закопченными табаком усами доброе, по-отцовски ласковое… «Алеша, — заговорил он, — не меня ты обидел, а людей наших… Люди тебе дали власть, они тебе верили, а ты что сделал? Подвел, обманул… Забыл, что с людьми и ты человек, а вот без них — кто ты? Да никто… А теперь мучаешься? Иди, Алексей, опять к людям… Одному, без людей, жить неможно… Будешь с нами работать в поле, и вот хорошенько узнаешь…» Старик не договорил, а Артамашову так хотелось услышать, что же он там, в поле, узнал бы… Он хотел спросить, но вместо Тимофея Ильича почему-то перед ним стоял Стефан Петрович Рагулин и зло усмехался… «Побили тебя — и поделом!.. Только тебя этим не исправишь, я твою натуру хорошо знаю, избаловался, зажирел… Если б была моя власть над тобой, запряг бы я тебя в работу да погонял бы».

Артамашов вздрогнул и со стоном поднял голову. Лежавшая на диване жена проснулась. В окна пробивался свет.

— Лена, — позвал он жену, — собери мне в дорогу… Я пойду к Кондратьеву.

— Да ты хоть поешь. Я сейчас затоплю печь.

Артамашов ничего не сказал, устало подошел к рукомойнику и стал умываться.

Утро было пасмурное. С поля дул слабый ветер. Выйдя из станицы, Артамашов направился по снегу через огороды, мимо водокачки. Он неожиданно остановился, услышав идущий от реки стук колес, звон железа, глухой, роем гудящий говор. «Ты людей наших обидел», — вспомнил он слова Тимофея Ильича, которые он слышал не то во сне, не то наяву. «Ты людей наших обидел», — не выходило у него из головы, и он, еще не понимая, откуда доносится этот мощный и странный шум, торопливо взбежал на пригорок. Отсюда хорошо был виден лагерь строителей, лежавший, как хутора, по берегу Кубани. Чуть подальше — тысячи людей рыли землю, растянувшись малыми и большими группами. Вся трасса будущего канала двигалась, жила своей напряженной и шумной жизнью, — в сером утреннем свете блестели лопаты, кирки, взлетали вверх, как шапки, комья земли, ехали и пустые, и груженные землей подводы в конной и бычьей упряжках… Артамашов почувствовал, как по телу его пробежала зябкая дрожь. Он низко наклонил голову и быстрыми шагами пошел, по дороге.

Далеко от станицы, когда вокруг стало тихо и слышался лишь убаюкивающий, слабый шум обмелевшей реки, Артамашов поднял голову. Перед ним открывалась степь, белая и холодная, с сухими будыльями лебеды, с желтыми, совсем голыми кустиками «заячьего холодка». По ложбине толстым слоем лежал снег, точно влажная вата.

«Буду просить работу, — думал он, ускоряя шаг. — Никуда не уеду… Тут я рос, тут и останусь… А что ж я буду делать, какую работу?»

Он шел и долго думал, вспоминая, как когда-то пахал, сеял, ухаживал за быками, косил сено, подавал снопы на молотилку, — вся его жизнь от ранней юности до вчерашнего собрания в каком-то новом освещении встала перед ним.

«Да я же все умею делать, — как бы оправдываясь перед самим собой, подумал он и снова увидел лицо Тимофея Ильича… «Иди, Алексей, к людям… Без людей жить неможно…» Надо послушаться… Но что же это было? Во сне ли я видел старика, или это приходила ко мне моя совесть?»

Вдали, за Кубанью, на глиняном карнизе, виднелась Рощенская.

 

Глава XVIII

На улице снег лежал по колено, когда Сергей в восьмом часу вечера вышел из исполкома и направился домой. Только что закончилось совещание агрономов, и после долгого сидения за столом у Сергея ломило в пояснице. Он шел неторопливо, ему приятно было дышать холодным воздухом, ворошить ногами пушистый и высокий настил снега. Ночь была тихая и темная. Сергей подымал голову, чувствуя, как крупные пушинки садились ему и на ресницы и на брови. У дома, где он снимал квартиру, стояло дерево в пышном белом одеянии. Сергей подбежал к нему, с разбегу потряс руками, и снег комьями повалился ему на плечи, на голову, посыпался за воротник… В снегу, с раскрасневшимся лицом он появился на пороге сеней. К нему со свечой и с веником вышла хозяйка.

— Тетя Паша, — обратился Сергей, — принесла библиотекарша книги?

— Была одна с книгами, — отвечала тетя Паша, сметая с Сергея снег, — а другая пришла без книг и вот тебя поджидает.

— Кто такая?

Сергей вошел в кухню и увидел стоявшую возле горевшей печи дочь Лукерьи Ильинишны.

— Лена? Ты какими судьбами?

— А такими. Захотела прийти и пришла. — Она смутилась, заметив суровый, взгляд Сергея. — Нет, я шучу. Разве можно к тебе приходить без дела?.. У меня даже два дела. — Ее красивое лицо разрумянилось, и она посмотрела на Сергея лукавыми, заблестевшими глазами.

— Говори.

— Петр Несмашный, муж Глаши, просил книжки… Ты ему обещал?

— Да, да, обещал, — сказал Сергей. — Зайдем в мою комнату, что-нибудь подберу… Тетя Паша, зажгите лампу.

В комнате Сергея было прохладно. Два окна, выходившие на улицу, запорошены снегом. Тетя Паша поставила на стол лампу и вышла. Лена остановилась у стола. На ней было узкое, по фигуре сшитое платье из светло-серого кашемира с длинными рукавами и высоким закрытым воротником.

— Посиди, Лена, — сказал Сергей, просматривая лежавшие на столе книги, — сейчас я что-нибудь найду… Ну, как там поживает твоя мать, как идут дела у Глаши?

— Мать дома, а Глаша с колхозом уехала на канал, — отвечала Лена. — Петро Несмашный тоже на канале…

— Вот эту книжку передай ему… Михаил Иванович Калинин: «О воспитании молодежи».

— Интересная? А мне можно прочитать?

— Желательно. — Сергей закурил папиросу. — Еще что у тебя ко мне?

— Была я на курсах, а Остроухов меня не принимает, — сказала Лена, блестя глазами. — Тут, говорит, учатся только члены колхоза.

— Ну, ничего, — участливо заговорил Сергей. — Я напишу Савве записку, и ты будешь учиться.

Сергей написал карандашом несколько слов, сложил лист вчетверо и передал его Лене.

— Теперь все?

— Нет, я еще хочу спросить. — Лена посмотрела на Сергея покорными глазами. — Отчего ты такой гордый?

— Вопрос этот, как говорят, не по существу, — ответил Сергей.

— А ты не смейся. — Она и сама рассмеялась неестественным смехом. — Боишься, как бы какая дура не влюбилась? Ты умышленно не замечаешь красивых женщин и этим гордишься. Вот, мол, какой я. А разве можно тебя полюбить… такого?

— А разве нельзя?

— Я — нет, не смогла бы. — Лена встала. — Ну, я пойду. — Она протянула руку. — У тебя есть девушка?

— Есть, и какая это славная…

— А я не хочу знать, — перебила Лена. — Проводи меня… Я остановилась у подруги… Здесь близко: третий дом от вашего.

Они шли молча по глубокому и пушистому снегу.

У ворот остановились. Сергей пожал ее озябшую руку и сказал:

— Лена, а сердиться не надо.

Лена молча ушла в калитку.

В это время в дом тети Паши вошел Кондратьев в высоких валенках, в шапке-ушанке и в шубе со сборками на поясе.

— С зимой вас, Прасковья Семеновна, — сказал он, снимая рукавицы. — Квартирант дома?

— Посетительницу пошел провожать. Хотите чаю, Николай Петрович?

— Чайку давай.

Кондратьев разделся и пошел в комнату Сергея, а тетя Паша следом за ним понесла чайник. Вскоре вернулся и Сергей.

— Оказывается, ты посетителей не только принимаешь, но и провожаешь? — спросил Кондратьев, сощурив глаза.

— Приходится.

— Вот что, Сергей… Завтра я еду на пленум крайкома. На пленуме два вопроса: проведение выборов и подготовка к весне… Да, кстати, утвердил вчера на исполкоме состав участковых избирательных комиссий?

— Все сделано, и с редактором договорились: будут напечатаны на отдельной листовке.

— А новые сметы изб-читален утвердил?

— Не успел.

— Вот это плохо. Новый год не за горами… А как идет вывозка сена из нагорных пастбищ? С подножными кормами надо распрощаться.

— Сено завезено. Сам проверял.

Кондратьев позвенел ложечкой в стакане.

— Возьми карандаш и запиши, чтобы не забыть, — сказал он. — Не позднее как завтра утверди новую смету изб-читален, чтобы они с нового года уже не влачили такое жалкое существование. Записал? Заодно утверди расходы на культурно-массовую работу по проведению выборов. Скажи заврайфо, чтобы не скупился… Записал? На этой неделе надо созвать совещание чабанов и заведующих овцеводческими фермами. Число назначишь вместе с работниками райзо. В январе нам необходимо провести семинар бригадиров специально по подъему урожая пшеницы. Поручи агрономам составить программу. Семинар проведем в колхозе имени Буденного — там у нас получен самый высокий урожай. Руководителем назначишь Стефана Петровича Рагулина — ему тут принадлежит первая скрипка. Ты понимаешь, в чем тут суть дела? К Рагулину мы пошлем людей на выучку… Записал? Почему ты не заслушал до сих пор на исполкоме отчет прокурора? Пусть он доложит, как у нас идет борьба с нарушителями колхозного устава. Непременно заслушай. А то мы говорим об этом много, а дела пока мало. Я не считаю Усть-Невинскую. А что делается в других станицах?.. Теперь вот еще что. Посмотри сам, как там живут наши строители в Усть-Невинской: есть ли баня, тепло ли в хатах, как готовится пища. Поторопи кровельщиков, чтобы на этой неделе гидростанция была с крышей. Заодно — будешь в Усть-Невинской — проведи собрание в колхозе Ворошилова. Надо нам там кончать дело, затянули. Пусть изберут новое правление. Председателем рекомендуй Никиту Мальцева. Люди ему доверяют. Я с ним разговаривал. Парень энергичный. Пусть на работе растет… — Кондратьев задумался. — И еще запиши: из ЦК получено письмо — необходимо срочно выслать материалы о передовых людях колхозов, получивших в этом году высокие урожаи. Я просмотрел наши данные: бедны мы такими людьми. Из председателей подходит один Рагулин.

— Бригадиров и колхозников будет больше, — сказал Сергей. — В «Светлом пути» есть двое — Лукерья Коломейцева и Глаша Несмашная. Правда, Глаша теперь уже председатель.

— Словом, это весьма важная работа.

Кондратьев допил чай, отодвинул стакан и, жмуря повеселевшие глаза, сказал:

— Утром был у меня Артамашов. Часа два беседовали мы с ним по душам. Всю жизнь свою рассказал, — видно, многое он передумал и перечувствовал… Да, молодой, а не той дорогой пошел, и если говорить по-честному, мы в этом тоже виноваты: вовремя не поправили.

— Но нас же тогда не было?

— Нас не было, были другие, — это все равно… Но ничего, человек из него еще будет.

— Рассказывал, как его на партийном собрании отчитывали?

— И об этом говорил, и о твоем отце, и о Рагулине.

— Небось просил, чтобы райком заступился?

— Нет. Он же знает, что мы утвердим решение общего собрания. — Кондратьев задумался. — Важно другое: я увидел в нем перемену. Он просил дать ему физическую работу… А знаешь, что я ему посоветовал? Пойти в бригаду.

— А он что? Согласился?

— Да. Только вот что: будешь в Усть-Невинской — поговори с новыми членами правления, чтобы они отнеслись к этому серьезно, без шуточек. Понимаешь? Многим покажется смешным и странным: вчерашний председатель работает рядовым колхозником. А с этим шутить нельзя. Еременко тоже скажи. Пусть дадут Артамашову возможность показать себя на деле. Человеку надо помочь…

Разговор продолжался еще долго, и если бы посмотреть на них со стороны, то можно было бы принять Кондратьева за отца, седого и рассудительного, который с чисто отцовской любовью учит своего сына, как ему надо жить… Собираясь уходить, Кондратьев спросил:

— Сергей, что там у тебя вышло в Усть-Невинской с девушкой из молочной фермы?

— Ты и это знаешь?

— В том-то и беда, что не знаю. А хочу знать.

Сергей угостил Кондратьева папиросой, усадил на тахту, сам сел рядом и, волнуясь, рассказал все: и как он встретил Ирину, по его словам, необыкновенной красоты девушку, и как влюбился в нее, и как в станице кто-то по злобе наговорил ей…

— А она девушка гордая, — добавил он, но ничего не сказал о том, как они расстались на поле вблизи фермы.

— Я гожусь тебе в отцы, — проговорил Кондратьев, — и ты послушай моего совета; если Ирина тебе так нравится и ты ее по-настоящему любишь — женись. И конец всем разговорам… А чего ждать?

— У меня и было твердое намерение, а вот теперь не знаю…

Сергей не договорил и с грустью, как провинившийся подросток, посмотрел на Кондратьева. А Кондратьев молчал, и только суровый его взгляд точно говорил:

«Так вот оно что… Как же это так?..»

 

Глава XIX

С наступлением морозов Кубань обмелела еще сильнее, но не замерзала. Вблизи Усть-Невинской, в том месте, где чернел след будущего канала, река неслась по-летнему шумно, гоня шереш — мелкую кашицу льда.

«… Шуми, гордись, Кубань, пока люди молча роют землю, пока лежит рядом с тобой еще мелкое и узкое русло. Мчись своей дорогой, пока еще не преградили тебе путь! Но уже скоро, скоро в этом месте встанет плотина, подымутся твои воды и пойдут по новому руслу. Вот она, твоя новая дорога, чернеет на снегу, усыпанная землекопами!»

Так думал Сергей, стоя на берегу за станицей и глядя на Кубань. Все ему было здесь так привычно и знакомо! Все здесь с детских лет исхожено и изъезжено. Много раз, бывало, ходил он по берегу, много раз мерял дно, когда купался, много раз плавал на лодке, когда ездил с отцом за рыбой… Вот и та каменная круча, мрачная, под цвет кизяковой золы, дырявая, источенная ветрами. На эту кручу приходили станичные парни и подростки купаться, и вся галдящая ватага с разбегу, как лягушата, бросалась в реку. Потом ребята гуськом плыли по течению километров пять, мимо станицы, а на берегу стояли девушки и махали платочками. Среди них была и Соня, и Сергей видел тогда ее смеющееся лицо…

Давно, давно отшумели эти радостные дни! Теперь от кручи берет свое начало будущий канал, там же, наискось, встанет плотина, и вода взойдет на берег… А в том месте, где лежит низина и блестит на солнце, весь в снегу, веер водокачки, в обход плантаций деда Тутаринова уже идет ров, бугорками лежит свежая насыпь щебня и суглинка. Из ложбины дует морозный ветер. Над согнутыми спинами подымается пар, и блестят, как клинки, добела отшлифованные землей кирки и лопаты. По реке несется шум голосов, покрикивание на лошадей, скрежет железа о камни, грохот колес. Взад и вперед катятся то бычьи, то конные упряжки, рядом бегут погонычи, подпрыгивая и взмахивая кнутами; по дощатому настилу идут люди с носилками, груженными землей; молодые парни в одних рубашках, с красными до черноты лицами валят ломами глыбу земли величиной, с добрую печь; два подростка тянут шнур, а за ними идет мужчина в брезентовом плаще поверх шубы, с книгой под мышкой; мальчуганы втыкают в мерзлую землю дротяные палочки и тянут шнур дальше; движется вереница быков — пар шесть, запряженных цугом, — они тянут однолемешный плуг; на чапигах висят два плечистых дядька, плуг врывается в голышеватую землю и с треском роет борозду глубиной в колено…

Посмотришь издали, канал будто разрезает вдоль берега заснеженный пригорок. Масса людей, лошадей, быков, бричек копошится и движется туда-сюда; в сторонке от трассы лагерями расположились станицы. Они разделены и разграничены — каждая занимает свой участок и на трассе и на стоянке. Вот хозяева берега — устьневинцы. Лагерь у них устроен не так, как у соседей. У устьневинцев, например, нет ни котлов для варки пищи, ни каких-либо подсобных строений вроде наскоро устроенных столовых, — люди питаются дома. Стоит лишь будочка, сколоченная из досок, похожая на собачью конуру, — с одним окном и с отростком железной трубы над дверями. Это контора начальника усть-невинского участка Ивана Атаманова. В будке постоянно находится его учетчица — молоденькая девушка с густыми россыпями веснушек на носу и на щеках. Здесь ночью хранятся инструменты, сюда изредка забегает и Атаманов, принося веснушчатой учетчице сведения, записанные на клочке бумаги. Иногда заходят отогреться и Семен Гончаренко в своей длиннополой шинели и Иван Родионов в бурке с замызганными концами. Над крышей конторки на коротком древке висит флажок, раздуваемый ветром.

По соседству с устьневинцами — участок родниковцев. Здесь бросается в глаза обилие построек, — кажется, будто вся станица снялась и переехала на новое место и зажила тут не хуже, чем в горах. И в этом не было ничего удивительного, ибо родниковцы — люди трудолюбивые, обживчивые, за много лет привыкли все делать сообща и поэтому в одну неделю не только освоились с новым местом, но успели обстроиться так, точно они уже и не собирались отсюда уезжать. По указанию Родионова — не в далеком прошлом кавалерийского командира — лагерь был раскинут по военному образцу: все пять колхозов, как полки, встали в ряд по берегу, и каждый колхоз обзавелся всем необходимым — кухнями, складами, кузнями, ремонтными мастерскими, кладовыми, сараями для скота и даже столовыми. Не прошло и двух недель, как на том месте, где остановились родниковцы, выросли небольшие хутора: тут стояли и столовые — обычные сараи из плетней, обставленные камышовыми матами; тут и продолговатые землянки, похожие на дзоты, — только в них стояли не пушки и ящики со снарядами, а бочки солений, лежали освежеванные бараньи туши, мешки с мукой и пшеном; тут и наскоро устроенные кузни с ворохами хумаринского угля; тут и стойла для коров, и временные базы, и конюшни, и овчарни, и свинарники, и курятники… А ко всем этим постройкам прилепились то балаганчики, то скирдушки сена, то стожки соломы, то воз дров или куча кукурузных будыльев…

Всем обширным лагерем пяти колхозов, где по утрам мычали коровы и горланили петухи, так же как и в станице, руководил Никита Никитич Андриянов. Старик много бегал из хозяйства в хозяйство, кричал на завхозов, на кухарок, суетился и отчаянно мерз.

Как-то раз он пришел погреться в главную контору. За столом, вблизи раскаленной докрасна железной печки, сидел Иван Родионов. Бурка у него была накинута на плечи. Старик подсел к печке и, потирая перед огнем руки, сказал:

— А что, Иван, мы тут, кажись, не плохо обстроились, так что и голосовать до дому не поедем. Агитпункт для всего нашего лагеря я уже выделил — там, где столовая «Красного маяка», помещение обширное.

Старик подсел к Родионову. Ему хотелось узнать, кого же будут в Родниковской выдвигать кандидатом в депутаты Верховного Совета РСФСР, и он нарочно заговорил о предстоящем голосовании:

— Ездить в станицу, как я полагаю, — только зазря время тратить… Агитпункт есть, кабины тоже сделаем…

— Агитпункт, Никита Никитич, и здесь дело нужное, а голосовать все же поедем домой, — сказал Родионов, не отрываясь от дела. — Я недавно был в станице. Ты бы посмотрел, какие там у нас участки — один в правлении и два в школах.

— А ты ненароком не слыхал, за кого мы ныне будем голосовать?

— Люди поговаривают об одном очень близком нам человеке.

Никита Никитич еще немного посидел возле печки, отогрелся, сказал, что ему надо пойти по делу к соседям, и вышел.

«Ежели люди говорят, то это не зря, — думал он. — Вот только бы знать — кого?»

Никита Никитич был самолюбив, и ему хотелось посмотреть, как живут, как устроились его соседи. Старик проходил по лагерям соседних станиц, ко всему присматривался. И хотя не хуже родниковцев обжились и обстроились беломечетенцы, краснокаменцы, рощенцы, яманджалгинцы, а также хуторские колхозы «Светлый путь», «Новая жизнь», «Пролетарская воля», а Никите Никитичу казалось, что все здесь было хуже, чем у него.

Вдоль трассы канала стояли хутора с землянками и скирдами сена, с кузнями и погребами, а все-таки, по определению Никиты Никитича, это были не такие хутора и не такие землянки, как у родниковцев, были у соседей и свои столовые — да не так просторны, как у родниковцев, были свои кухарки — женщины тоже проворные в работе, а вот таких белых передников, как у родниковских кухарок, у них не было, борщ они заправляли не толченым салом, а жареным. Были и свои кузни — от зари до зари сочился сквозь крышу пахучий дымок, а только наковальни там пели не так звонко, как у родниковцев, и кузнецы там были молодые, безбородые. У соседей по вечерам играли гармонисты, возвращаясь в станицу на ночлег, землекопы пели хором. И хотя пели и играли они хорошо, Никите Никитичу казалось, что все ж таки у родниковцев и певцы и гармонисты куда лучше… Да что там говорить! По уверению Никиты Никитича Андриянова, «дажеть кочеты у родниковцев куда красивейше горланят, нежели в любом прочем колхозном лагере».

Попробуй доказать ему обратное!

С той поры как на берег Кубани со всего района приехали землекопы, устьневинцам пришлось здорово потесниться — не было ни одного двора, где бы не стояли квартиранты. Сюда съехались двадцать три колхоза. По подсчету Саввы Остроухова, численность населения Усть-Невинской увеличилась больше чем вдвое. Улицы стали людные и шумные, как в городе, а с наступлением вечера жизнь в станице била ключом. Гости и хозяева жили хоть и тесно, но зато дружно, без ссор, — по справедливости надо сказать: так умеют жить только наши люди…

На третий день после приезда повелись знакомства. Женщины и мужчины из трех-четырех станиц собирались по вечерам в одной хате на посиделки, и это как нельзя лучше сближало и роднило людей. Тут можно было и поговорить о своем колхозе, и расспросить, как в других колхозах с урожаем, сколько выдано зерна на трудодни, много ли ферм и есть ли племенной скот. Тут же читали газеты, делились текущими новостями, возникали разговоры о хозяйстве, о весне, о выборах. Приветливая хозяйка ставила на стол жаровню гарбузовых семечек, поджаренных так искусно, что крупные, величиной с орех, зерна сами выскакивали из подпаленной коричневой скорлупы…

Но семечки — пустая забава, и она всем быстро наскучивала. Тогда женщины затягивали песню. К высоким голосам подстраивались басы, то еще не смелые, чуть слышные, то ревущие… Без песни и вечер не вечер! К песельникам приходила молодежь с гармошкой, и тогда начинались пляски. Эх, и до чего ж любят на Кубани потанцевать! Только заиграет гармонь, и уже никто не чувствует усталости, ширится, растет круг, гремит под ногами земля, будто и не ворочали весь день кирками и лопатами.

Особенно хорошее настроение было у парней и девушек. Их собралось на строительстве немало, и скучать им было некогда. Так же как и на работу, они выходили на гулянье станицами, со своими гармонистами, танцорами и запевалами. Часто родниковцы вместе с усть-невинцами приходили на другой край станицы в гости к беломечетенцам, а рощенцы — тоже с хозяевами — шли к яманджалгинцам. И сходились они на такие гулянья и затем, чтобы познакомиться и потанцевать, а более всего, конечно, затем, чтобы посмотреть, хороши ли собой у соседей парни и есть ли у них красивые девушки. Как на счастье, в ту пору стояли тихие и лунные ночи, на крышах, на плетнях лежал снег, — светло как днем, — и было не трудно и показать себя и посмотреть других. Молодые люди быстро познакомились и подружились, прошел только месяц, а гулянки уже не делились на станицы, и молодежь сходилась на площадь, потому что родниковские парни ухаживали за рощенскими девушками, а беломечетенским девушкам нравились парни из Яман-Джалги. Все смешалось, перепуталось, все были свои — не стало ни хозяев, ни гостей, и каждую ночь залитая лунным светом станица оглашалась песнями и веселым девичьим смехом.

На Кубани исстари повелось: зимой, в стужу, хозяева зазывают к себе в хату парней и девушек, желая послушать гармониста и посмотреть пляски… Под Новый год, когда в каждой хате шло веселье и Усть-Невинская не спала до рассвета, Тимофей Ильич Тутаринов тоже зазвал в свою хату молодежь с гармонистом. Давно часы пробили двенадцать, давно было выпито вино за счастье в наступающем 1947 году. С приходом молодежи в обеих комнатах стало тесно. Пришлось отодвинуть к стенкам столы и стулья. В переднем углу, под иконой, посадили гармониста — чубатого парня с большими глазами, похожего на сыча. Девушки и парни расселись, кто на лавке, кто на сундуке. Никита Мальцев со своей Варей (они пришли встречать Новый год к Семену и Анфисе еще засветло) сидели за столом. Никита, поглядывая на парней и девушек, вполголоса рассказывал Семену и Анфисе о том, как с ним разговаривал Кондратьев. И хотя этот разговор был уже месяц тому назад, перед тем как Мальцева избрали председателем колхоза, но он передавал свою беседу с секретарем райкома с такими подробностями, как будто бы он приехал от Кондратьева только вчера…

Три женщины-квартирантки, пожилые, с темными, обожженными морозом лицами, сидели на кровати чинно и с тем гордым видом, с каким обычно сидят свахи, пока им еще не поднесли по рюмке. Василиса Ниловна, в новой кофточке и в белом платочке, завязанном узлом ниже подбородка, в новой юбке с широкой оборкой, поднесла гармонисту стакан вина и кусок домашней колбасы с хлебом. Глазастый парень усмехнулся, посмотрел на девушек и разом выпил вино, но закусывать не стал. Он поправил на плече ремень, притронулся короткими сильными пальцами к клавишам и заиграл полечку. Пары образовали круг. Девушка с быстрыми, смеющимися глазами пригласила «женача» Никиту танцевать. Никита быстро посмотрел на Варю, как бы говоря: «Ну что ж, Варюша, я бы и не пошел танцевать с этой красивой девушкой, но надо же показать парубкам, как я умею танцевать». Но Варю в это время подхватил парень, и они закружились. Пошли в круг Семен и Анфиса, а Ниловна подсела к женщинам на кровать и, подперев кулаком морщинистую щеку, с улыбкой смотрела на молодежь.

— Эх, был бы мой Сережа! — говорила она, ни к кому не обращаясь. — Ой, какой же он весельчак… А только не приехал. Как он там, бедняга, встречает Новый год?

Тимофей Ильич и квартирант Трифон Яровой, — тот черноусый, похожий на грача казак, который ехал с родниковским обозом и разговаривал с Сергеем, — изрядно подвыпили и сидели в кухне за столом с недоеденными яствами и недопитым вином в кувшине. Тимофею Ильичу достался такой разговорчивый и сведущий квартирант, что они часто проводили за беседой весь вечер. Теперь же, когда в голове немного шумело, разговор у них был особенно оживленный. Трифон любил козырять своей партийностью, считая, что его мнение для беспартийного старика — непререкаемый авторитет. А Тимофей Ильич этого не признавал. «Ты член партии, — говорил он, — а я на свете прожил шестьдесят семь годов. Кто из нас жизню лучше знает?»

— Тимофей Ильич, — сказал Трифон, — а слыхали вы одну важную новость?

— Об чем же та новость?

— По всему видать, ныне мы будем голосовать за вашего сына.

— Кто ж тебе про то сказывал?

— Все люди говорят.

Старик насупился и промолчал.

— Мой сын и так в почете, — сказал он, наливая в стаканы вино. — С него хватит — только поспевай поворачиваться. Ты, Трифон, лучше послухай, об чем говорят казаки моих годов.

— А что?

— А то они говорят, что будем мы подавать голос за Иосифа Виссарионовича. Вот как! — Тимофей Ильич погладил усы. — Вот оно как! Старики, они, брат, того…

Тимофей Ильич не досказал. Распахнулась дверь, и в клубах белого пара показались Савва Остроухов и Еременко, в шубах, повязанные поверх кубанок башлыками. Покрасневшие от вина и мороза, они, поздравив и хозяев и гостей с наступившим Новым годом, сняли шубы, башлыки и прошли в горницу. Они, казалось, были очень обрадованы, что напали на такую веселую вечеринку, — оба шутили, смеялись, и оба частенько посматривали на Семена, как бы говоря: «Ты, Семен, не смотри, что мы такие веселые, а у нас есть к тебе важное дело…» Савва даже попробовал обнять быстроглазую девушку, свою соседку, но та вырвалась и убежала на кухню. Еременко заказал «барыню» и начал старательно выбивать о пол своими коваными сапогами, приговаривая: «А барыня под кушак. А барыня шита-крыта…» На помощь ему вышел Никита. Посмотреть танцующих пришли Тимофей Ильич и Трифон. Они стояли у порога.

Когда гармонист заиграл вальс и молодежь закружилась, заполнив всю хату, Савва и Еременко вызвали Семена в кухню, сели за стол и закурили.

— Семен Афанасьевич, — сказал Еременко, — ты с Сергеем Тутариновым всю войну прослужил?

— Как сошлись мы в танковой школе, да так до конца войны и не расставались, — ответил Семен. — А что такое?

— Люди поговаривают насчет Сергея, — сказал Савва, — чтобы выдвинуть своего станичника в депутаты от нашего округа. Тебе, Семен, как фронтовому другу Сергея, дадим первое слово.

— Это хорошо. Но вот беда — речей я не умею говорить.

— Да ты только почин сделай, нарисуешь его боевой путь, о теперешней его работе скажешь, а там тебя все поддержат, — сказал Савва. — Тут нужна запевка. Я следом за тобой выступлю… Я же с ним еще без штанов бегал, знаю его с самых детских лет…

— Когда же собрание? — спросил Семен.

— В пятницу днем, прямо на площади. Соберем не только устьневинцев, но и всех строителей. Теперь же у нас не станица, а город. Поставим трибуну, украсим ее полотнищами, поставим знамена всех двадцати шести колхозов. Это будет такое собрание, каких у нас еще не было!

Семен задумался, вспоминая Сергея — то таким, каким он его встретил в танковой школе, то таким, каким знал на фронте. Предстоящее собрание, мысли о друге как-то ярче воскресили в памяти картину недавних походов. Вспомнилась Кантемировка, переправа через Днепр, прорыв на Прагу… Семен задумчиво сидел у стола, склонив голову.

Вошел Тимофей Ильич.

— Об чем совещание?

— Вашего сына будем выдвигать в депутаты, — ответил Савва. Одобряете, Тимофей Ильич?

— Одобрить можно, — задумчиво проговорил Тимофей Ильич. — Ежели люди пожелают, то почему же и не одобрить… А только от стариков на том собрании я скажу о другом человеке…

 

Глава XX

Никита Мальцев давно мечтал войти в доверие пожилых людей, а особенно стариков. Он и рано женился, и охотно брался за тяжелую «мужскую» работу, и отрастил пучкастые, некрасивые усы, и говорил хриповатым баском, и носил табак в расшитом кисете на очкуре — словом, все делал так, как пожилые казаки. Парторг Еременко давал ему важные поручения — то доклад в бригаде, то беседу с чабанами, то громкую читку в красном уголке. С ним раза два о делах колхоза говорил Сергей Тутаринов, к его советам прислушивались даже старики, а на собрании Никиту частенько избирали председателем. А не так давно с ним, как равный с равным, беседовал Кондратьев, и то, что после этой беседы колхозники избрали своим председателем именно его, Никиту Мальцева, только лишний раз говорило, что в глазах людей он вырос, ему доверяют в станице и в районе…

И вот из рядового колхозника Никита стал руководителем, и это настолько его окрылило, что он забыл и о сне, и об отдыхе, работал горячо, с юношеским пылом и задором. Прошел всего только месяц, — казалось бы, что можно было сделать за это время? А Никита сумел вывести свой колхоз на первое место в станице по ремонту бричек и посевного инвентаря. Заметно улучшился уход за лошадьми и волами, повысилась трудовая дисциплина, были утеплены телятники, овчарни, подвезены корма на фермы, наведен порядок в колхозной кладовой. Никита похудел, взгляд его серых глаз сделался строже, но был он по-прежнему таким же молодцевато-веселым и по-прежнему под пепельно-серыми усами таилась ребяческая улыбка, которая точно говорила: «Вот каков есть Никита Мальцев! Но вы погодите: это же еще только начало, — а вот весной мы поспорим с буденновцами».

Приняв дела колхоза, Никита пошел к Стефану Петровичу Рагулину, снял перед стариком кубанку и сказал;

— Стефан Петрович, я до вас с просьбой. Помогите советами.

— А какие тебе нужны советы?

— Как лучше колхозом руководить.

— А по дороге Артамашова не пойдешь?

— Не затем меня избирали.

— Так, так… А жадюгой меня обзывать не будешь?

— Что вы, Стефан Петрович…

— Ну, так и быть, помогу, чем сумею. Ты человек молодой, — Стефан Петрович задумался. — Так тебе, Никита, хочется знать, как лучше колхозом руководить? Мудрость, Никита, нехитрая. Руководи так, чтобы твой колхоз из года в год рос и рос, чтобы все хозяйство на ногах крепко стояло. А совет тебе мой будет простой: перво-наперво — завсегда беспокойся об урожае. Запомни, что я тебе сказку: будет у тебя высокий урожай — будешь и ты хорошим председателем, а не будет урожая — грош тебе цена даже в базарный день. На то мы с тобой и поставлены, чтобы об урожае беспокоились. А что для этого надобно сделать? Заставь бригадиров собирать золу, куриный помет, а по весне все это отвезешь на озимые посевы… Я слыхал, что Артамашов находится в полеводческой бригаде. Ну, вот ты его и погоняй хорошенько… Требуй, чтобы каждое твое слово исполнялось. Ты же не сам взялся за это дело, а тебя избрали, — вот ты и требуй, чтоб тебе подчинялись… Был ты нынче в поле? Не был? А ты поезжай. Там снегу лежит по колено, а подует ветер — и снег улетит. Прикажи бригадирам, пусть нарубят хворосту, сделают плетни и поставят на зеленях затишки. И еще тебе один совет — превыше всего ставь интересы не свои, а государственные, чтобы у тебя ни по хлебу, ни по каким другим обязательствам хвостов не было… А еще вот что — тоже важная штука: береги колхозную копеечку, не транжирь, не вольничай сам и не позволяй вольничать другим. Кладовую запирай от воров и бездельников. Завхоза завсегда держи на вожжах, чтобы он чувствовал удила и тоже берег колхозные деньги. Скупись — этого не бойся. Покупки делай поосторожнее. На всякую купленную вещь требуй счет да смотри, чтобы те, кто покупает, не переплачивали. Ты хозяин, и с тебя спросят. Дорого куплено — документы не принимай, не подписывай, потому что тратишь не свои гроши, а колхозные. Из года в год увеличивай неделимый фонд, — это, Никита, самый ценный капитал. Будет у тебя расти неделимый фонд — и колхоз будет крепнуть и сил набираться… Бухгалтерию почаще ревизуй, подбери себе бухгалтера честного, трудолюбивого… А кто у тебя предревкомиссии? Тимофей Тутаринов? Знаю, старик с хозяйской жилкой. Только ты ему помогай. Запомни — ревизионная комиссия есть твоя правая рука… И напоследок тебе скажу: знай, Никита, — колхоз не любит бесхозяйственности.

Никита не только внимательно выслушал, но и все, что сказал ему Стефан Петрович, записал в блокнот. Он знал, что работать ему будет нелегко. В наследство от Артамашова досталось разваленное хозяйство, с долгами, с недостачей семян, с истощенным тяглом. За что Никита ни брался — всюду нехватки, неполадки. Везде нужны были лошади, волы, а их не хватало. К тому же за станицей полным ходом шло строительство электростанции — ежедневно нужно было посылать на канал пятьдесят человек и десять подвод. А тут надо было готовиться к весне. Ко всему этому прибавилась новая забота — Никите было поручено оборудовать избирательный участок и агитпункт… Одно дело наседало на другое — только успевай поворачиваться!

Ему хотелось с кем-либо поговорить, поделиться мыслями, и он пошел на канал к Семену Гончаренко.

Они прошли вдоль трассы и вышли к реке. Сели на каменный выступ и закурили. Внизу вода с глухим шумом гнала мелкую кашицу льда.

— Семен, помнишь, как мы с тобой разговаривали на лесосплаве, когда ночью сидели на камне посреди реки? — заговорил Никита. — А я хорошо помню… Тогда ты тоже радовался, что я становлюсь передовым человеком. Но разве в ту ночь я мог даже подумать, что зимой стану председателем колхоза?

— В гору идешь, Никита, в гору, — вот тебе и весь ответ, — сказал Семен, растирая в горячих ладонях мокрый снег. — И хорошо, что так получается. Это как раз то, что человеку нужно, — идти вперед! И нечему тут удивляться. Парень ты молодой, с деловой жилкой, немножко, правда, хвастовитый, но зато честный, преданный, — а это самое главное. Ты теперь стоишь у всех на виду… А как было у нас на фронте? Ах, ты не был, не знаешь… То же самое: скажем, приходит в роту новичок, парень как парень, и никто его сперва не замечает, будто его и нету. А покажет себя в бою, вот его сразу и приметят — в штабе, и в политотделе, и в редакции. Пример — Тутаринов. За храбрость его приметил сам генерал, — и не ошибся… Вот так и тебя приметили, а только ты смотри, не подведи, не опозорься…

Тимофея Ильича и пугало и радовало предстоящее выступление на собрании избирателей. Думать ему об этом было и приятно, и лестно, и как-то боязно — оттого и не спалось. Кровь приливала к вискам, тяжелели веки, и когда он закрывал глаза, силясь уснуть, перед ним вставала гудящая голосами станичная площадь, людная и густо расцвеченная знаменами. Старик видел себя на трибуне: тысячи глаз смотрели на него и ждали, а он робел, запинался и не находил нужных слов…

Ворочаясь на постели, он вздыхал, вставал курить и подолгу сидел, опустивши на пол сухие, костлявые ноги в белых подштанниках… Возле печки на соломе спали родниковские женщины, на лавке храпел Трифон.

— Тимофей, — сердито проговорила Ниловна, не подымая с подушки головы, — и чего ты все куришь и тяжко вздыхаешь?

— А того и курю, — неохотно ответил Тимофей Ильич, — что думки лезут в голову, а какие они есть — тебе про то знать нельзя.

— А может, ты насмотрелся парней и девок, да и вспомнилось тебе твое молодечество?

Тимофей Ильич промолчал, докурил цигарку и лег.

«Задал я сам себе задачу, — думал он, натягивая на голову одеяло, — придется посоветоваться с Трифоном, человек он в этом деле сведущий…»

Тимофей Ильич стал думать о своем, о привычном: о том, что пора бы уже ремонтировать парниковые рамы, но нет оконного стекла, и где его достать — трудно придумать; о том, что время провести ревизию в кладовой — пойти и поговорить об этом с Никитой; о том, что в январе надо будет перебросить на огороды весь навоз, который лежит во дворах третьей и четвертой бригад… Тимофей Ильич стал в уме подсчитывать, сколько потребуется подвод, немного успокоился, но уснул не скоро.

Только-только начинало рассветать. В сенную дверь кто-то настойчиво стучал кулаком.

— Эй, хозяева! Пора вставать!

Ниловна по голосу узнала Савву.

— Тимофей, — сказала она, толкая мужа, — к нам Савва стучится. Иди, впускай.

Тимофею Ильичу не хотелось вставать.

— И за каким делом он пожаловал в такую рань? — бурчал старик.

Покрякивая, Тимофей Ильич не спеша сунул ноги в валенки, зажег лампу и, накинув на плечи тулуп, вышел в сенцы.

Савва Остроухов, в бурке, накинутой поверх шубы, с замотанной башлыком головой, словно не вошел, а влез в хату, и от него повеяло холодом. У порога он гремел коваными сапогами, очищая снег, полой бурки опрокинул таз… От шума и от холода в доме все проснулись. Обе женщины, закрываясь одеялом, надели юбки, кофточки и уже сидели на постели, заплетая косы. Трифон тоже проснулся, но еще лежал под шубой на лавке и закручивал папиросу. Спали только в соседней комнате Семен и Анфиса, и их не будили.

— Савва Нестерович, тебе бы бригадиром быть, — сказал Тимофей Ильич, поглаживая свисающие, желтые у губ усы. — Никто бы не проспал!

— Дело есть спешное, — пояснил Савва, — ваш сын вызывает к восьми часам… А к вам я забежал, — может, что пожелаете ему передать.

— Ой, Саввушка, спасибо, сынок, что зашел! — всполошилась Ниловна, слезая с кровати. — Я зараз соберу посылочку, он так любит моченые яблоки. А еще захватишь ему соленых арбузов.

Ниловна надела шубчонку, взяла спички, огарок свечи и пошла в погреб.

— А от меня передай Сергею выговор, — сказал Тимофей Ильич. — Скажи ему, что так сыны не делают… Ну, посуди сам! Позавчера, под самый Новый год, как я дознался, Сергей был в станице, заезжал на птичник к своей Ирине, а родной дом не навестил… Разве это по-сыновьи?

— Да, это нехорошо, — согласился Савва. — Я ему скажу… Ну, а как у вас, Тимофей Ильич, с речью? Готовитесь?

— Думок, Савва, полная голова.

— Ничего, Тимофей Ильич, все будет хорошо. Вот я вам важную книжку принес. Тут вся его жизнь.

Тимофей Ильич взял книжку, надел очки, подошел к лампе и стал рассматривать.

— За книжку, Савва, спасибо, — сказал он, — а только ты научи меня, с чего и как начинать?

— Прочитайте всю книжку, запишите на бумагу главную мысль, — уверенно заявил Савва. — Поставьте несколько наводящих вопросов, а потом по ним и режьте!

Такой ответ не удовлетворил Тимофея Ильича.

«Режьте, поставьте наводящие вопросы, — думал он, — а с чего начинать — вот моя загвоздка».

Тимофей Ильич хотел обстоятельно поговорить, но Савва торопился, у двора его поджидали сани, а тут еще засуетилась, с посылкой Ниловна, укладывая в кошелку и моченые яблоки, и соленые арбузы, и какие-то пирожки… Когда Савва уехал, Тимофей Ильич подсел к своему квартиранту и рассказал ему о будущем собрании на площади и о том, что ему, Тимофею Ильичу, предстоит выступить там с речью…

— По характеру я говорливый, — похвастался старик. — Вот ежели, допустим, какую присказку рассказать или так запросто промеж себя побалакать, то я очень даже могу. А вот чтобы речь произносить — не приходилось… И речь же опять-таки не простая… Как-то дажеть боязно.

Чернявое, еще сонное лицо Трифона просветлело.

— Не бойтесь, Тимофей Ильич, — как всегда авторитетно сказал Трифон, сбрасывая с себя шубу. — Эй, бабочки! Не глядите в мою сторону! — Трифон быстро оделся и участливо обратился к Тимофею Ильичу: — Я вам помогу составить речь — ничего в этом хитрого нету. Савва правильно советовал — надо сперва написать тезисы.

— А разве без тезисов нельзя?

Черные глаза Трифона оживились.

— Да вы послушайте, что я вам скажу… Я всю эту премудрость знаю. Еще до войны приезжал к нам в станицу докладчик — настоящий оратор! Так у него все течет — заслушаешься! А почему? Потому, что говорит исключительно по тезисам. Он и меня учил, как все это составить. Слушайте, я и вас научу. Это не трудно. Сперва наметьте себе главный тезис — с чего начинать. К нему припишите два-три примера — в виде наводящих вопросов. Затем идет дальнейшее развитие и углубление главного тезиса. Еще два-три наводящих вопроса — и довольно. После этого запишите себе основную мысль и тоже с наводящими вопросами. А в конце краткие выводы и заключение. Вот и вся речь! Жаль, что мне надо идти на канал, а то бы я вам все написал…

Тимофей Ильич некоторое время молчал, комкая в жмене усы. Лицо у него сделалось грустным.

— Мне такие тезисы не подходят…

Трифон стал уверять, что именно так и нужно готовиться к выступлению, но Тимофей Ильич даже не захотел слушать.

— Не по тезису я хочу говорить, а по сердцу, — сердито сказал Тимофей Ильич и вышел из хаты.

Он прошелся по двору, постоял у калитки, потом начал расчищать в снегу дорожки. Работая лопатой, он старался ни о чем не думать, а мысли о предстоящем собрании сами лезли в голову.

«И Сергей на ту беду не едет, с ним бы посоветовался», — думал он.

Расчистив дорожки, Тимофей Ильич прошел по глубокому снегу в сад, постоял на берегу Кубани, — от реки доносились людские голоса, цокот копыт, скрип колес. Взошло солнце. В холодном тумане над лесом лежал багровый шар, и голые, темные верхушки деревьев, тронутые оранжевой краской, отчетливо рисовались на белом фоне невысокой горы… Тимофей Ильич вернулся во двор, поднял плетень, напоил корову, сменил в свинарнике постилку, занятый все теми же мыслями о предстоящем выступлении.

После завтрака Тимофей Ильич направился в правление. Там он поговорил с бухгалтером, худым и подслеповатым мужчиной, сказал ему, что пора провести в кладовой ревизию. Потом зашел к Никите Мальцеву и попросил выделить огородной бригаде пару саней с волами; посоветовался с Никитой, где бы достать оконного стекла для парниковых рам; поругал плотников за то, что до сих пор не сделали деревянные коробки, которыми будут накрываться парники. Собравшись пойти в кладовую, Тимофей Ильич, как бы между прочим, спросил:

— Никита, а собрание в пятницу?

— Ровно в двенадцать.

— И прямо на площади?

— А то где же? Такого здания у нас нету, чтобы всех людей вместить. Знаете, сколько там соберется народу? Шесть станиц! Еременко говорил, что и Кондратьев приедет.

— А ты, Никита, как насчет речи? — спросил Тимофей Ильич, не подымая головы. — Подготовился?

— У меня, папаша, речь будет короткая.

— И без тезисов? — осведомился Тимофей Ильич.

— Безо всего.

— А как же так ты будешь — без тезисов?

— А так. Что есть у меня на душе, то и выскажу.

«Вот так бы и мне, безо всего», — рассуждал Тимофей Ильич, направляясь в кладовую.

Возле амбаров он встретил Еременко с газетами и журналами. Он шел напрямик через огороды. Сапоги и полы шубы у него были в снегу.

— Тимофей Ильич, а я к вам забегал, — заговорил Еременко, вытирая ладонью нагретый лоб. — Как у вас дело с речью? Не подведете? Еще не готова?.. Тимофей Ильич, вы сядьте за стол и напишите…

— Это вроде тезисов? — со вздохом спросил Тимофей Ильич.

— Во, во! — обрадовался Еременко. — Только расширенные. Я пришлю комсомольцев, они помогут.

— Обойдусь и без помощников.

Тимофей Ильич не пошел в кладовую, а вернулся домой, разделся, сел за стол и начал составлять конспект. В хате была одна Ниловна. Она с удивлением смотрела на мужа, который придвинул ближе чернильницу, положил перед, собой ученическую тетрадь и что-то писал.

— Аль письмо сыну задумал послать? — спросила Ниловна.

— Не письмо, а тут, Ниловна, такое дело, что не знаю, как тебе и пояснить. — Тимофей Ильич поправил на носу очки. — Речь мне надо произносить — вот оно какая вещь… А без написанного неможно.

— Так по написанному говорить, как я думаю, труднее, — участливо заговорила Ниловна.

Тимофей Ильич только тяжело вздохнул.

— А ну, принеси мне с той хаты книжку, — сказал он, отодвигая чернильницу. — Ну, что Савва оставил…

Тимофей Ильич раскрыл книгу, прочитал первые строки и удивился; оказывается, Сталин и он — сверстники. Он сказал об этом Ниловне и продолжал читать вслух. Ниловна сидела возле стола и слушала, опершись щекой на ладонь и склонив набок свою маленькую, в чепчике, голову…

— «Я вспоминаю 1898 год, — читал Тимофей Ильич, — когда я впервые получил кружок из рабочих железнодорожных мастерских…»

Тимофей Ильич посмотрел на Ниловну и сказал:

— В ту пору ему пошел девятнадцатый год…

— А припоминаешь, Тимоша, — оживилась Ниловна, предаваясь воспоминаниям, — как раз в том году мы с тобой поженились. Как сейчас все помню. Ты пришел к нашим свататься — в такой красной рубашке, в суконных шароварах и в чоботах, а моя мать тебя и в хату не пустила… Не хотела она выдавать меня замуж… Не забыл?

— Эх, жена, жена! И нашла, что вспоминать, — возразил Тимофей Ильич, не отрывая глаз от книги. — В том, что я на тебе женился, ничего интересного нету…

Тимофей Ильич продолжал читать, а Ниловна смотрела на него помолодевшими глазами и то слушала, то о чем-то своем думала. Знакомясь с биографией Сталина, Тимофей Ильич и Ниловна невольно вспоминали пережитое… В апреле 1902 года Сталин был арестован, а Тимофей Ильич и Ниловна в этом году уже отделились от родителей, за лето построили домик и к осени зажили сами себе хозяевами. Илья Тутаринов выделил сыну пару быков, бричку и телку. С таким хозяйством можно было начинать жить, но в ту же осень Тимофея. Ильича призвали на действительную военную службу. Пришлось продать и быков и бричку и на эти деньги купить коня с седлом… хорошо помнит Тимофей Ильич, как в октябре на закате пасмурного дня он покидал станицу. Ниловна стояла у калитки с сухими и горестными глазами. На руках у нее был только что родившийся второй сын, а первенец, трехлетний мальчик, держался руками за юбку матери и смотрел на отца, уже сидевшего на коне… Как давно это было!.. А в том году, когда Сталин первый раз бежал из ссылки, казачий полк, в котором служил Тимофей Тутаринов, спешно погрузился в эшелон и уехал в Маньчжурию… Началась русско-японская война… Прошло три года с лишним. Сталин прибыл в Лондон на пятый съезд партии, а Тимофей Ильич Тутаринов, раненый, душевно разбитый, вернулся в Усть-Невинскую. Жену и детей он нашел в крайней нужде. Сыны подросли, но были одеты в тряпье, во дворе — ни брички, ни тягла, ни коровы… Сжалось у Тимофея Ильича сердце. Сел он на завалинке и задумался. Надо было начинать жить с начала. И он начал. Залез в долги, кое-как стянулся на пару бычат-неучей… Тяжело вспоминать об этом!

Тимофей Ильич прочитал всю книжку, а Ниловна все так же, склонивши голову, слушала, вздыхала…

Надо было Тимофею Ильичу что-то записать в тетрадку, а вот что — не мог придумать. Молчаливый и грустный, он с вечера лег в постель и лежал с закрытыми глазами.

«Ежели, к примеру, взять мою жизнь отдельно, — думал Тимофей Ильич, — то она хоть и простая и будто такого ничего не значит, а все ж таки и в ней есть памятные годочки, и по ней рассеяно много горестей и радостей… Хлебнул и я горя через край, рано породнился с нуждой, чтоб ее черти взяли…»

И воспоминания снова чередой прошли перед ним… После революции маломощному казаку по-настоящему полегчало. У Тимофея Ильича к тому времени подросли дети и земли стало вдосталь. Живи и трудись!.. В памяти воскресли годы коллективизации, строительство колхозов на Кубани, а затем война. Пять братьев Тутариновых пошли на фронт, а старик и старуха с дочерью работали в колхозе…

«С этого я и начну завтра речь, — подумал Тимофей Ильич. — Безо всяких тезисов. Самое главное у человека есть его жизнь. Не зря же в народе говорится: жизнь прожить — не поле перейти…»

 

Глава XXI

После того как во всех станицах Рощенского округа прошли собрания и Сергей Тутаринов был выдвинут кандидатом в депутаты Верховного Совета РСФСР, он во вторник 7 января выехал в Марьяновскую. Никто не мог понять, почему для первой своей встречи с избирателями он отправился в соседнюю районную станицу. Кондратьеву Сергей сказал, что лучше всего сперва поехать в Марьяновскую, где его еще и в глаза не видели. К тому же дорога в Марьяновскую лежала через Усть-Невинскую, и Сергей решил заехать на канал — посмотреть монтажные работы и заодно узнать у Виктора, как идет учение на курсах колхозных электриков. Однако о самой главной причине Сергей умолчал: ему хотелось перед такой длительной поездкой навестить по пути Ирину…

Сергей спешил к Ирине, хотел побыть с ней хоть немного. Но почему-то к радостным мыслям примешивалась горечь, и Сергей то видел серую ложбину и убегающую к обозу Ирину, слышал ее тихий голос: «А еще я хочу ехать учиться»; то вспоминал слова Виктора: «На перевозке турбины мы познакомились». Сергей закрыл глаза, хотел ни о чем не думать, а перед ним вставало смеющееся лицо Виктора.

«Забавно! — думал он, чувствуя, как его щеки хлещет встречный морозный ветер. — Нет, нет, надо кончать слишком затянувшееся ухаживание. Вот приеду и скажу, что мы поженимся».

Сергей размечтался и не заметил, как подъехал к птичнику. Сойдя с машины, он посмотрел в знакомое окно и отшатнулся. Он не мог понять: или ему только показалось, или в самом деле у стола сидели Ирина и Виктор. Ему вдруг стало жарко. Еще не веря своим глазам и ничего не соображая, Сергей подбежал к машине и сказал:

— А ну, Ванюша, пришпорь!

Сергей побывал на канале, полюбовался цинковой крышей гидростанции, а потом разговаривал с монтажниками, — Виктора там не было, и Сергей о нем не спрашивал. У Саввы узнал о том, что занятия на курсах электриков начались.

— Ты бы посмотрел, сколько теперь курсантов! — говорил Савва. — Или потому, что преподаватель такой молодой, или еще по какой причине — все девушки в станице захотели стать электриками. Соня, Варя Мальцева, девушка из «Светлого пути», та, что ты прислал, — все учатся. Твоя Ирина тоже посещает занятия — такая активность, что я уже боюсь, как бы и моя Анюта не записалась в курсанты!

— Это отрадно, — грустно проговорил Сергей, садясь в машину.

Выехав из Усть-Невинской, Сергей как ни старался думать о том, как бы хорошо было, если бы Рубцов-Емницкий поскорее отгрузил электрооборудование, чтобы уже зимой начать сооружать линию; как ни приятно было сознавать, что и крыша гидростанции блестит на солнце, и установка машин идет успешно, и учение электриков налажено, и канал, как заверил Семен, будет готов в феврале, — а мысли об Ирине не покидали его, и на сердце было тяжко…

Станица Марьяновская — районный центр — растянулась по берегу Кубани. Были видны сады, ряды тополей и кущи ясеня на площади. Затем показались белые крыши, амбары, стоявшие особняком за станицей.

После встречи в Марьяновской в тот же день на закате солнца Сергей, в сопровождении председателя исполкома Кривцова, моложавого и краснощекого мужчины, выехал по станицам.

За Марьяновской в ложбине показался хуторок. На заснеженную степь ложился холодный туман.

— Хуторок Грушка, — пояснил Кривцов. — Надо нам сюда заехать. Это полеводческая бригада колхоза «Луч». Я никогда их не миную. Почему? Это такое место, что его нельзя проехать. Здесь живет наша «царица полей».

— А кто она такая?

— Да разве ты не знаешь нашу рекордистку высоких урожаев? — удивился Кривцов. — Ну, как же так? Это же знаменитость! Звеньевая Прасковья Николаевна Голубева! А мы в шутку ее зовем «царица полей».

— Ну, что ж, — сказал Сергей, — поедем и к «царице полей», это даже интересно.

Машина свернула на проселочную дорогу и направилась в хутор Грушка.

В ложбине, недалеко от шоссе, стояли десятка два домов, под камышовыми и соломенными крышами, с невысокими, из хвороста, плетнями. В центре — общественная конюшня, навесы для бричек и плугов, кузня, амбары. По обе стороны широкой улицы стояли тополя, густо, один в один, иные толщиной в два обхвата, а за тополями, как за высокой стеной, прятались палисадники, постройки, сады.

Проезжая по улице, Кривцов обратил внимание гостя на новое здание, под черепичной крышей, с высокими окнами. Передняя стена была расписана аршинными буквами — красочные слова призывали голосовать за Сергея Тутаринова. Крыльцо было увито красным полотном и украшено флажками и плакатами.

— Бригадный агитпункт, — пояснил Кривцов. — Оборудован на время выборов, а вообще это — Дом агротехники Прасковьи Голубевой. Специально для нее построили… А у вас есть такие дома? — Не дожидаясь ответа, Кривцов продолжал:- Золотые руки у этой женщины! И если бы ты только знал, как она нас выручает… В районе с урожаем неважно: как мы ни бьемся, а похвалиться нечем. Осенью приедешь с отчетом в крайисполком, веришь, стыдно. Вот тут и приходит на выручку наша «царица полей». Это такой, я тебе скажу, козырь в руках! В этом году звено Голубевой дало по сто восемьдесят шесть пудов пшеницы с гектара. Это же рекорд! Назовешь такую цифру — и уже тебя не ругают и смотрят на тебя совсем другими глазами… Вот оно какую силу имеет эта женщина!

— А много у вас таких «цариц»? — спросил Сергей.

— Как «много»? — удивился Кривцов. — Она же рекордистка!

— Ну, а какой у вас урожай в тех бригадах, где нет «цариц»?

— Так себе… До Голубевой далеко.

Машина остановилась возле тесовых ворот, выкрашенных в зеленый цвет, и Ванюша подал сигнал. В калитке показался Петр Голубев — муж Прасковьи Николаевны. Увидев Кривцова, он торопливо распахнул ворота, показывая, как удобнее подъехать к крыльцу.

— Как поживает хозяйка дома? — спросил Кривцов, выходя из машины и здороваясь с Петром. — Как идут ее дела?

— Спасибо, Андрей Федорович, на жизнь жалоб нету, — ответил Петр, мужчина коренастый, широкоплечий, с серой и давно небритой щетиной на лице. — И дела у нас идут исправно, а только девки из первой бригады не дают жене покою. — Петр посмотрел на окна, откуда доносились женские голоса. — Слыхал? Полдня воюют! С утра пришли и не уходят… Я уже Андриана на подсобление позвал.

— Что там еще за девки? — сердито спросил Кривцов.

Дверь распахнулась, и на крыльцо вышел бригадир Андриан, смеясь и вытирая рукавом красное, побитое оспой лицо.

— Ох, и что за канальские девчата! — сказал он, здороваясь с Кривцовым. — Комсомолки! Ну, прямо одно горе с ними!..

— А что случилось?

— Две девчушки из первой бригады пожаловали к нам и хотят тут хозяйничать. Беда! Я им и по-хорошему, и по-всякому…

Из дома донеслись выкрики:

— Так не дашь?

— Сказала не дам — и не дам!

— Ишь какая барыня!

— Все тебе да тебе!

— А мы разве не такие?

— Идите к председателю, а чего вы ко мне явились? Ничего вы от меня не получите… Понятно?

— Мы не к председателю пойдем, а в район на тебя пожалуемся.

— Меня в районе знают! Вот Андрей Федорович приехал, жалуйтесь ему, а от меня отцепитесь!

В сенцах Кривцова и Сергея встретила сама хозяйка. Это была женщина статная, не старше сорока лет, с той природной деревенской красотой, которая открыта всем — видна и в улыбке, и в походке, и в манере держать голову, чуть склонив ее на плечо… Прасковья Николаевна была взволнованна, и от этого ее дородное лицо выглядело особенно привлекательным.

В передней комнате стояли молодые, невысокого роста, белокурые девушки: лица их были гневны.

— Ну, здравствуйте, красавицы! — сказал Кривцов. — Что у вас тут за споры?

— Не споры, а разговор, — ответила одна из них, выйдя вперед и поведя бровью.

— А кто вас сюда прислал?

— Сами себя прислали.

— Почему одна Прасковья рекорды получает?

— Разве мы хуже ее?

— Все ей да ей, царицей прозвали, а все другие будто и на свете не существуют.

— А вам завидно? — Кривцов добродушно усмехнулся. — Что ж поделаешь? Ей весь край завидует.

— Мы не завидуем, а только дайте и нам хорошие семена!

— А ты кто такая смелая? — спросил Кривцов.

— Шура Богданова.

— А тебя как звать? — обратился Кривцов к подруге Шуры.

— Маруся Новикова.

— Вот что я вам скажу, Шура Богданова и Маруся Новикова. Идите домой и готовьтесь к выборам. Вот перед вами и кандидат — Сергей Тимофеевич Тутаринов, за него вы будете голосовать. Мы еще заедем к вам и побеседуем о выборах…

— Вы нам выборами зубы не заговаривайте, — смело ответила Шура. — Нам семена нужны!..

— Так вы об этом поговорите со своим правлением, пусть оно вам и поможет.

— Ага, дожидайтесь! — сердито отозвалась Маруся. — Наше правление только Прасковье помогает…

— Мы ничего не хотим, — сказала Шура, — а только дайте нам «гибрид-кубанку» — ту пшеницу, что Прасковья будет сеять…

— Не можем, девушки, не можем. Ту пшеницу мы специально раздобыли… Так что, Шура и Маруся, об этом и не думайте… Идите, идите домой, пока светло.

Шура и Маруся немного постояли и ушли.

— Обиделись, — сказал Сергей.

— Обижаться тут нечего, — заговорил Кривцов, глядя на Голубеву. — Ну, царица полей, как готовишься к севу? Может, нужна какая помощь?

— Сказать, Андрей Федорович, к севу готовимся лучше всех.

— Вот и прекрасно.

— Дела у меня идут исправно. — Прасковья склонила на плечо голову. — Золы припасли порядочно, не зеваем!.. «Гибрид-кубанку» на всхожесть уже испробовали.

— Ну и как?

— Лучше и быть не может. Густая, как щетина! Сила в ней к росту необыкновенная. Такая даст двести пудов… Вчера на тех участках зяби, где будем сеять «гибрид-кубанку», снегозадержание устраивали.

— Всем хутором вышли на помощь Прасковье Николаевне, — пояснил Андриан.

— Правильно, так и нужно, — одобрил Кривцов. — Прасковья Николаевна у нас на особом счету.

— Пожаловаться я не могу. Все помогают, а только бабы из других бригад чересчур вредные.

— Отчего же они вредные? — спросил Сергей.

— Видали эту парочку? — Голубева горестно посмотрела на Сергея, как бы говоря. «Эх, что тебе сказать? Ты у нас человек новый и не знаешь, как мне тяжело». — Вы думаете, эти девчата — первые? Вчера тоже были такие ж крикливые делегатки из третьей бригады… И откуда они узнали про ту пшеницу?

— А что это за пшеница? — допытывался Сергей.

— Сергей Тимофеевич, зараз я тебе вкратце поясню, — сказал Кривцов. — Дело было так. В Краснодаре на опытной семеноводческой станции я по знакомству раздобыл семян засухоустойчивой пшеницы… Да. Так вот эти семена мы и передали Прасковье Николаевне, и весной она засеет шестьдесят гектаров… Ну, а в бригадах узнали об этом и взбунтовались…

— А вы дайте возможность посеять «гибрид-кубанку» всем бригадам, — посоветовал Сергей, — вот они и не будут бунтовать.

— Не можем, — решительно заявил Кривцов. — И семян маловато, да и не получится у них такой урожай, как у Прасковьи Николаевны. — Кривцов обратился к Петру и Андриану:- А вы чего стоите? Седлайте коней да созывайте народ: проведем вечер встречи с кандидатом…

На дворе вечерело. Прасковья Николаевна зажгла лампу и стала собирать на стол ужин. Кривцов умывался в соседней комнате, а Сергей сидел у окна и задумчиво смотрел в темное небо, — сумерки уже укрыли и тополя, и двор, и сарайчик с острой крышей.

«Значит, по осени Кривцов может смело ехать в край с отчетом, — думал он. — Отдушина будет… Как это он говорил, — надежный козырь в руках… о бригадах забыли, а вырастили на весь район одну рекордистку и радуются. Голубевой — все внимание, а другим — ничего… Надо поговорить с Кривцовым».

Он не смотрел ни на Кривцова, ни на Голубеву, ел молча, а после ужина сказал, что на агитпункте, наверное, уже собрались колхозники, и стал одеваться.

 

Глава XXII

Дом агротехники, куда вошли Сергей и Кривцов, провожаемые Голубевой, состоял из просторного зала и четырех небольших комнат. В одной из них временно помещалась избирательная библиотека. Рядом с книгами и комплектами «Правды» и «Известий» Сергей увидел ящики с черноземом — в них кустилась яровая пшеница. Голубева погладила рукой густую щетку игольчатых ростков.

— Вот она, та самая «гибрид-кубанка», что никому жить спокойно не дает… Видите, какая у нее сила к росту. — Голубева обратилась к Кривцову:- Андрей Федорович, в будущем году мы еще не такие рекорды установим!

— Правильно! Действуй, действуй, Прасковья Николаевна, — одобрительно отозвался Кривцов.

Зал хотя и считался агитпунктом и был предназначен для собраний, но внешним своим видом напоминал аудиторию агрономического техникума. На стенах, рядом, с избирательными лозунгами и плакатами, висели всевозможные экспонаты с надписями. Тут были и связки до половины оголенных кочанов кукурузы, и огромные головы кормовой свеклы, и снопики пшеницы, ячменя, овса и серебристо-красные связки проса, и сухие шляпы подсолнуха, и клубни картошки, — словом, все, что вырастило звено Голубевой.

Желающих послушать и посмотреть будущего депутата оказалось так много, что далеко не всем им посчастливилось попасть в помещение. Народ толпился и у окон и на крыльце. Многие женщины пришли с детьми, и им отвели передние места. Все скамьи были заполнены до отказа. Те, кому негде было сесть, стояли в проходе, иные, пробравшись к столу президиума, присели на корточках вдоль стены, кое-кто забрался на подоконники. У входа, на длинной лежанке, сидели в ряд, как цветы, девушки, тайком поглядывая на Сергея блестящими глазами, и по взгляду их можно было догадаться, что они еще точно не знают, нравится или не нравится им кандидат в депутаты.

Пока Кривцов открывал собрание и знакомил людей с кандидатом в депутаты, Сергей рассматривал колхозников. Тут были и молодые парни, и пожилые, степенные мужчины, и бородачи, и старушки, и цветущие, красивые девушки.

Были тут Шура Богданова и Маруся Новикова, в одинаковых серых шалях. Лица у них строгие. Шура держала в руке кнут, и обе девушки тоже посматривали на Сергея и о чем-то тихо переговаривались.

«Не уехали, — подумал Сергей. — Молодцы! Значит, не желают уступать…»

В это время Кривцов закончил вступительное слово и попросил Сергея рассказать свою биографию. Прошумели аплодисменты, — охотно хлопали в ладоши Шура и Маруся и девушки, сидевшие на лежанке.

Сергей не любил и не умел говорить о себе, но на этот раз к нему вдруг неведомо откуда пришло красноречие. Он начал с воспоминаний о детстве, об отце и матери, о сестрах и братьях, с любовью отозвался об Усть-Невинской и о тех закубанских островках, куда доводилось ему еще подростком водить в ночное колхозных лошадей. Сказав несколько слов о станичной школе, в которой учился, Сергей перешел к годам военным. Сергей говорил не столько о себе, сколько о своей дивизии, о генерале, о своем танковом экипаже. Увидев на стене старенькую, оставшуюся от военного времени карту, испещренную флажками и стрелками, Сергей подошел к ней и показал расстояние, которое прошла Кантемировская танковая дивизия… Старушка и ее сосед — угрюмый, с белой бородой казак — одобрительно кивнули головами, а Сергей уже снова вернулся к своей станице и рассказал о пятилетке Усть-Невинской, о начатом строительстве электростанции и о планах электрификации района.

— Тимофеевич, — сказал старик с белой бородой, — батька твоего я знаю — служить довелось в одном полку… Только хотел я спросить тебя еще насчет такой биографии: як там у вас в районе с урожаем?

— Игнат Савельич, такой вопрос к биографии не относится, — возразил Кривцов. — Вы говорите по существу.

— А я тебе говорю, что относится, — стоял на своем старик.

— С урожаем у нас, дедушка, плохо, — чистосердечно признался Сергей.

— А отчего же так? Или засуха? Или, может, перевелись добрые хлеборобы?

— И добрые хлеборобы не перевелись, и не в засухе дело, а мне думается, что во всем мы виноваты сами. Есть же у нас — да и у вас, — Сергей посмотрел на Голубеву, — есть же такие бригады и даже колхозы, где каждый год урожай выходит вышесредний, а то и рекордный. Но таких передовиков — единицы, вот в чем беда! А почему их не тысячи? Мы в этом виноваты… Вот я скажу, как было на фронте: там героизм был явлением массовым. А почему же у нас каждый колхоз не может стать высокоурожайным?

Послышались одобрительные возгласы:

— Правильно!

— И мы про то же говорили!

— Почему нам не дают сортовую пшеницу?

Кривцов встал и постучал карандашом:

— Порядок, порядок, товарищи! Игнат Савельич, будете говорить?

— Скажу, — вставая, проговорил Игнат Савельич. — Тимофеевич, вот ты говорил, что есть у нас рекорды. А я так понимаю: рекорды — штуковина хорошая, а только на одних рекордах далеко не ускачешь и однолично урожай не подымешь. Мы ж не навыпередки играем? То там, в игре, знай подшпаривай, поглядывай на соседа, да и радуйся, ежели он отстает. А в колхозном деле так не годится, тут следует друг дружке подсоблять, чтобы земля сплошь давала рекорды… Правильно я понимаю? А то что ж такое у нас получается? С одним цацкаемся, как с малым дитем, а другой глядит на него и тоскует. У одного урожай, а у десяти — солома… Старик разгневался, подошел к столу. — Неправильно район действует! Одного человека заприметят и уж от него не отходят, все для него, а про остальных прочих забывают. — Старик обратился к Голубевой: — Прасковья, ты у нас в почете, все мы тебя уважаем за старание, а только ты на меня не прогневайся, ежели я и тебя коснусь ради такого случая… — Он снова обратился к собранию: — Почему у нас завелся такой порядок, что у всех на виду одна Прасковья? Слов нет, женщина она старательная, а нельзя же и про других забывать. Все начальство только и видит нашу Прасковью. Первый секретарь райкома приедет — к Прасковье, ее он одну знает, об ней печалится. Второй секретарь прибудет — тоже сперва пожалует к Прасковье. Ты, Андрей Федорович, прискачешь — опять же норовишь к Прасковье, а к другим и дороги не знаешь. Председатель колхоза появится на тачанке — и сразу: «А как тут идут дела у Прасковьи Николаевны?» Чуть какая у нее неуправка — бригадир скликает людей, давай и авралувать и буксировать! Ты, Андриан, не косись, не косись на меня, бо ты дюже великий мастер до буксиров… Вчера всей бригадой снег задерживали. А кому? Опять голубевскому звену. Знать, выходит так: влага нужна только полям Голубевой, а соседние участки пусть себе живут как знают. Не годится, граждане, такое дело… Или взять этот дом, — старик развел руками, показывая на стены, увешанные плодами, — мы его строили всем колхозом, сколько тут людского труда вложено! А кому достался? Одной Прасковье. Она тут разные свои достижения показывает, научность проводит: вот и тыквы и колосья, а в той комнатушке и зеленя прорастают. Другие женщины тоже смогли б и семена прорастить, и свою достижению показать, а негде. А по-моему, как я понимаю дело, ты, Прасковья, взяла б всю бригаду да потащила бы к высокому урожаю. Правильно я говорю? Привела бы людей в этот дом — и давай учить, как надо хлеб выращивать… Нет же, наша Прасковья Николаевна сторонится людей, гордость возымела, а бабы через это и злятся…

— Мы в ее помощи не нуждаемся! — крикнула Шура Богданова. — Пусть она даст нам «гибрид-кубанку», а мы и без помощи обойдемся.

— Вот видите, какая крикуха! Гебрид, гебрид — ишь как бунтует! — Игнат Савельич обратился к Сергею: — Это Александра, моя внучка. Бедовая девчушка, тут ее все знают… Приехала она в Грушку на волах и завернула до меня во двор. «Зачем явилась с худобой?» — спрашиваю. «За пшеницей». А что ж это за пшеница? Какойся гебрид, я его и в жизни не видал. Почему ж ей не дать тот гебрид, — пусть она посоперничает с Прасковьей.

Слушая Игната Савельича, Сергей написал записку Кривцову: «Андрей Федорович, мне думается, что придется поделить «кубанку». И об этом надо сказать тут же, на собрании». Кривцов отрицательно покачал головой и написал на той же записке: «Не могу. Все мои расчеты ломаются…» Сергей прочитал и подумал:

«Упрямится, а совершенно напрасно… Ну, если ты не можешь, так я сам об этом скажу…»

Когда кончил говорить Игнат Савельич, протискиваясь между людьми, к столу подошла Шура Богданова. Ей было жарко. Теплая шаль сползла на плечи, волосы растрепались, она подбирала их рукой, чтобы не лезли в глаза.

— Дедусь, — сказала она звонким голосом и легонько взмахнула кнутом, — вы за меня не заступайтесь, я и сама за себя заступлюсь… Мы с Маней так порешили: не уедем из Грушки, пока не получим «гибрид-кубанку». — Она подошла к Сергею: — Я хочу к вам обратиться. Скоро мы за вас будем голосовать, а скажите: правильно поступают в нашем колхозе, когда не дают семенную пшеницу?

— Нет, не правильно, — ответил Сергей.

В зале наступила тишина.

— Так почему ж нам не дают «гибрид-кубанку»? — спросила Шура. — Разве мы хуже Прасковьи?

— Дадут… Мы с Андреем Федоровичем слушали Игната Савельича и перекинулись словами. — Сергей посмотрел на злое лицо Кривцова. — Перебросились словами; и Андрей Федорович согласился дать вам «гибрид-кубанку»… Но только смотри, Шура: опередить Голубеву не так-то просто…

Кривцов, багровея, молчал.

— Вы, девки, только на языке широкие, — разгневанно сказала Голубева, — трудно вам будет за мной угнаться…

— Не очень гордитесь, Прасковья Николаевна, — возразила Шура. — Мы тоже люди гордые и в обиду себя не дадим.

По залу прокатился одобрительный шум.

— Андрей Федорович, — обратилась Шура к Кривцову, — нам хоть немного, гектаров на десять…

— Ладно, ладно, — сказал Кривцов, не подымая голову. — Куда ж от вас денешься.

Шура ушла к своей подруге.

Собрание, приняв чисто производственный характер, затянулось допоздна. Было уже далеко за полночь, когда люди расходились по домам. Шура и Маруся, довольные и счастливые, благодарили Кривцова и Сергея, просили весной приехать к ним в поле.

— Благодарите одного Сергея Тимофеевича, — сухо проговорил Кривцов. — Ваше счастье, что такой случай, а то не видать бы вам «гибрид-кубанки».

Кривцов и Сергей ночевали у Голубевой. Кривцов был мрачен. Он не обмолвился с Сергеем ни одним словом, сказал только, что у него болит голова, и лег спать… Утром, когда они позавтракали и выехали со двора, Кривцов увидел рослых быков, тянувших воз, груженный мешками. На возу чинно сидели Шура и Маруся. Кривцов тяжело вздохнул:

— Сергей Тимофеевич, неправильно ты поступил вчера на собрании. Обидел ты меня, и нашу царицу полей…

— А знаешь, что я думаю о Голубевой? — сказал Сергей. — Женщина она трудолюбивая, простая, и зря вы ее так балуете… Ведь это же губит в ней все хорошее… Да и нельзя усилиями всего района выращивать рекордисток. Слышал, что говорил старик? И он прав.

— Ты разговариваешь так, точно мы едем с тобой по Рощенскому району, — с нескрываемой обидой в голосе сказал Кривцов.

— А я не вижу разницы.

— Но все-таки председатель здесь я, а не ты. У тебя порядки одни, а у меня другие… Мы на Голубеву возлагаем…

— Порядки у нас везде должны быть одинаковые. И я уже знаю, что ты возлагаешь на Голубеву… Хочешь иметь надежный козырь? А ты сделай так, чтобы осенью у тебя был бы не один козырь в руках, а сотни!

Кривцов насупил брови и ничего не сказал. Сергей протянул ему коробку папирос. Они курили и ехали молча. Машина минула последнюю хату и выскочила в поле.

 

Глава XXIII

Давно наступила ночь, а до Низков — небольшого степного хуторка — езды оставалось еще более часу. В степи гуляла метель, дорога, освещенная фарами, курилась и вздымалась поперечными рубцами. След постепенно терялся, колеса вязли в сугробе, с визгом вращались на месте, — гремели комочки льда о крылья, и зад машины точно кто-то сильными руками заносил то в одну, то в другую сторону. Сергей кутал лицо в бурку и одним глазом посматривал в маленькое отверстие на дымившуюся поземку. Ванюша поддал газу, и машина, прорезав сугроб, выскочила на совершенно голый пригорок. Ветер здесь свирепел еще сильнее, с яростью кружил снежную пыль, унося ее в темную ложбину, как в пропасть.

— Держи влево, — посоветовал шоферу Кривцов. — Нам бы проскочить этот яр.

Машина свернула влево, свет метнулся в глубокую низину, заваленную мягкими дымящимися сугробами. Проехали еще немного, и радиатор зарылся в белую стену; стало темно — фары точно кто укрыл шалью.

— Что-то я дорогу не вижу, — смущенно проговорил Ванюша, приглушив мотор.

— Погоди, сделаем разведку, — сказал Кривцов, вылезая из машины.

За ним молча, не снимая бурки, вышел и Сергей. Ванюша вывел машину задним ходом на расчищенную от снега площадку. Внизу, в глубокой ложбине, горой лежали завалы снега.

— Эге-ге, — негромко проговорил Ванюша, — тут нам не проехать…

Не подымая полы бурки и погружаясь в снег выше колен, Сергей взобрался на высокий карниз, но от ветра не мог удержаться на ногах и упал. Тут же стоял, сгибаясь, Кривцов. Сергей крикнул Ванюше, чтобы подъехал ближе и осветил низину. Когда свет раздвинул темноту, совсем близко показалась длинная, лежащая на снегу крыша, — вероятно, овечья кошара. В морозном воздухе Сергей уловил свежий запах кизячьего костра и разглядел над низкой трубой срезанную ветром сизую полоску дыма.

— Чую жилье и людей, — сказал Сергей. — А ну, пойдем к ним, они-то дорогу разыщут.

— Постой, постой, — заговорил Кривцов. — Теперь я распознал местность: перед нами овцеводческая ферма колхоза имени Калинина… Но как же мы сюда попали?

Домик чабанов, стоявший вблизи кошары, был завален снегом. Кривцов и Сергей отворили тяжелую, обитую войлоком дверь и вместе с холодным ветром и паром вошли в дом. Чабаны сидели у костра; двое из них вскочили и, схватив за ошейники рычавших собак, оттянули их в темный угол. Третий чабан — рослый, могучего телосложения мужчина с пышной бородой — подошел к Кривцову и посмотрел ему в засыпанное снегом лицо.

— Андрей Федорович! — воскликнул он. — Какими судьбами?

— Буран загнал.

Внутри чабанское жилье напоминало горскую саклю из двух комнат. В первой — прихожей, или кунацкой, — не было потолка, с крыши свисала труба, сплетенная из хвороста наподобие огромной корзины. Как раз под ней горел костер, на треноге стоял казанок. Вторая комната служила чабанам спальней, — там были и окна, и стол, и обычная печка, и нары вдоль стен, устланные сеном и овчинами… Сергей и Кривцов подсели к огню.

— Скажи, Мефодий, — обратился Кривцов к старшему чабану, — как нам добраться в Низки?

— Це дило неможное. — Мефодий развел руками. — На Низки отсюда не проедешь. Ложбину еще с утра так засугробило, что там ни пройти, ни проехать. А в объезд, на Суркули, тоже нельзя — там мост разобран.

— Катайте на Вросколеску, — посоветовал мужчина, сидевший на корточках у костра. — На Вросколеску — самое верное дело…

— А! Ефим Петрович! — сказал Кривцов. — Ты чего здесь?

— Пришел к брату, в его «имение», — ответил Ефим, искоса посмотрев на Мефодия. — Мы с ним редко видимся, а тут выпал важный случай — готовимся к выборам. Наш завагитпунктом вызвал меня и сказал: «Ты, Ефим, как агитатор, сходи к чабанам и почитай им положение о выборах и расскажи о Тутаринове…» Вот я и явился. — Ефим взял из костра горевшую палочку, посмотрел на нее. — А вообще я чабанов недолюбливаю… Избалованный народ!

— Так ты советуешь ехать на Вросколескую? — спросил Кривцов. — Далеко же!

— Зато наверняка доедете.

— И такое ты, братуха, придумал! — обиделся Мефодий. — В такую вьюжную ночь — и ехать на Вросколеску? А дороги? Их же повсюду замело… Мой совет, Андрей Федорович, и вам и вашему товарищу, не знаю, как его звать, — Мефодий посмотрел на Сергея, — совет мой вам — заночевать у чабанов. Спальня у нас теплая, под бока постелем овчину, укроем шубами, а сверху буркой.

Кривцов взглянул на Сергея:

— Ну, как? Останемся?

— Надо сказать Ванюше, пусть подъезжает, — проговорил Сергей, потирая руки у огня.

— Вася, Коля, — обратился Мефодий к молодым чабанам, державшим в углу собак, — привяжите волкодавов, а сами бегите на бугор. Там стоит машина — скажите шоферу, чтоб подъехал сюда.

Молодые чабаны, погремев возле собак цепью, вышли из дома, а Мефодий обратился к гостям:

— Подсаживайтесь ближе к костру. У нас — как у черкесов: в доме огонь горит. Без костра не можем. В казанке доспевает баранина. А какая молодая да жирная! Кажись, ради такого случая у нас и по рюмочке найдется.

— Чабаны — народ богатый, — сказал Ефим, с любопытством посматривая на Сергея. — Чабаны завсегда при деньгах — как купцы, а только живут некультурно.

Мефодий, не отвечая брату, посмотрел в угол, где негромко рычали собаки.

— Ну, ну! — прикрикнул он. — Эх, и славные у нас волкодавы! Не собаки, скажу тебе, Андрей Федорович, а истинное зверье. Позавчера волка в шмотья разнесли… При себе мы держим только двоих, для личной охраны, а остальные там, в кошаре…

— Брось, братуха, — сказал Ефим. — У тебя иного и разговору нету, как только об этом зверье… Странный народ чабаны! Живут в степи, как кочевники, хвастают своими волкодавами и никакой техникой не интересуются.

— Ефим Петрович, а как там поживает твой «Герман»? — спросил Кривцов.

— Действует вовсю!

— Я вам зараз поясню, — шепотом заговорил Мефодий, подсев к Сергею. — Мой братуха привез из Германии моторчик и дал ему кличку «Герман». И была охота тащиться с таким грузом!

— Тяжесть невелика, а вещь в колхозе нужная, — ответил Ефим, взглянув на брата, как бы говоря: «Эх, голова! Ничего ты, окромя своих овец, не знаешь…»

— Ефим Петрович — человек хозяйственный, — одобрительно отозвался Кривцов. — Он знает, что ему нужно…

— И за границей себя хозяином держал? — спросил Сергей.

— Да это уже само собой, — с достоинством ответил Ефим, тронув ладонью усы. — Но отчего ж было и не взять нужную вещь? Трофей! А тут еще у меня была и такая думка: кончилась война, хозяйство наше от фашистов пострадало, а восстановить его необходимо в быстрые сроки. Так что тут всякий моторчик надобно к делу пристроить.

В это время вошли молодые чабаны и Ванюша.

— Ефим Петрович, — сказал Кривцов, — так ты пришел агитировать чабанов, чтобы они единодушно голосовали за Тутаринова? А в глаза видел этого Тутаринова?

— Не приходилось.

— А ты посмотри! — Кривцов кивнул на Сергея.

— Сергей Тимофеевич? — спросил Ефим. — А я посматриваю — и что-то мне твое обличие будто знакомое… На портрете видел… Доброго здоровья! — И Ефим крепко пожал Сергею руку. — Это получается так: нет худа без добра! Не случись на дворе пурги, ты проехал бы на Низки — так бы и не повидались, и агитировал бы я за тебя заочно.

— Пожалуй, верно, — согласился Сергей. — Ну, а что ж такое ты тут рассказывал обо мне?

— Все только хорошее. Хвалил! А как же! У меня есть твоя биография!

— А еще о чем рассказывал? — поинтересовался Сергей.

— Еще был кое-какой разговор, — неохотно ответил Ефим.

— Братуха, и чего ты умалчиваешь? — сказал Мефодий. — Скажи, что была у нас балачка насчет Черчилля. И еще про ту… как ее? Про Улсуриту, что ли… — Мефодий поперхнулся.

— Эх ты, чабан! — засмеялся Ефим. — Иностранное слово как следует выговорить не можешь!

— Да его сам дьявол не выговорит!

— Разговор, конечно, у нас был, но не специально про Черчилля, — сказал Ефим, обращаясь к Сергею.

— Слов нет, беседа у нас была интересная, — заговорил Мефодий, поправляя костер. — И все ж таки никак я не могу уяснить… Ну, допустим, Черчилль или там еще кто из той шатии-братии — понятно. Мы издавна сидим у них бельмом в глазу, оттого им и мерещится война, — болезня, ничего не поделаешь! — Мефодий погладил бороду. — Но вот я не могу разобрать, что оно такое — Улсурита? Человек это или же черт?

— И не то, и не другое, — ответил Ефим. — Какой же ты, братуха, нерассудительный! Русским же языком говорил: в главном американском городе есть такая улица…

— Опять про улицу! — перебил Мефодий. — Что ж, на этой улице одни сумасшедшие живут?

— Да ты послушай, голова! — сказал Ефим с досадой и посмотрел на Сергея, как бы говоря: «Вот и расскажи ему»… — Кто живет на той улице, я не знаю, а только называется она Уолл-стрит, и стоят на ней банки миллионщиков — они-то и мутят белый свет, и не дают трудовому народу жить спокойно… Теперь понятно?

— А-а… Оно-то вроде и понятно. — Мефодий задумался. — А скажи, этот Уолсурит и на нашу страну зарится?

— Око видит, да зуб неймет! — сказал Ефим. — Была у них такая думка, чтоб пустить свои щупальцы и в нашу землю, да и присосаться к ней…

— Ишь вражина! — воскликнул Мефодий. — Нет! К чертям собачьим! Мы у себя сами хозяева!

Пока варилась баранина и пока Мефодий готовил стол, Кривцов в самых кратких словах рассказал Сергею, кто такие братья Меркушевы… Выросли они в батраках, хотя и дед и отец у них были казаками. Петр Меркушев умер в бедности, оставив малолетних детей и жену в полуразваленной хате. Вскоре умерла и мать, и Мефодий и Ефим рано начали ходить по найму. Женились они тоже на батрачках. Жили у богатых хозяев, кочуя из одной станицы в другую. Мефодий со своей женой и с сыном-подростком обычно нанимались пасти отары овец, а Ефим то работал в кузне молотобойцем, то зубарем на молотилке, а то с женой поступил «на срок» — пахали, сеяли, косили траву и с весны до осени безвыездно находились в поле…

Но в тридцатом году кончилась батрацкая жизнь Меркушевых: в колхозе имени Калинина Мефодий был назначен чабаном, а Ефим — механиком молотильной машины. Шли годы, и братья Меркушевы постепенно обзавелись и хатами с подворьем, и коровами. Перед войной Мефодий уже заведовал овцеводческой фермой, а его брат руководил полеводческой бригадой. Еще в те годы Ефим критиковал чабанов. «И что за народ, — говорил он, — никакой механизации и знать не хотят. Положат герлыги на плечи и разгуливают по степи, как на курорте…»

На фронт братья Меркушевы уходили в один день. На станции, поджидая эшелон, Ефим сказал: «Жаль, братуха, нарушилась наша жизнь, а то бы я заставил тебя ввести на твоей ферме электрическую стрижку овец… Ежели успешно завершим войну да вернемся живы-здоровы, то тогда уж непременно я это сделаю…»

Ефим Меркушев праздновал День Победы в Берлине, а когда вернулся домой, Мефодий уже по-прежнему находился возле овец.

— Верно, Андрей Федорович, — подтвердил Ефим, — до войны была у меня думка электрифицировать чабанский труд, а теперь я раздумал.

— Почему?

— Чабаны могут подождать. — Ефим покручивал ус и о чем-то думал. — Сперва надобно урожай поднять… А как его поднять? Я уже знаю, как это сделать, и про все свои наметки написал в Москву. Жду ответа.

— Ефим, ради бога, не заводи балачку про свою механизацию, — сказал Мефодий. — Все уже слыхали!.. Зараз мы чин чином повечеряем, а после — кто куда: кто спать, а кто твои прожекты слушать… Лично я задам храпака!

Ужинали за низеньким круглым столиком — тоже горский обычай. Сидели кто на крохотном стульчике, кто на овчине, кто на свернутой бурке. Мефодий вынимал из котла дымящуюся баранину. В углу блестели черные глаза, — волкодавы, чуя сладкий запах мяса, положили морды на вытянутые лапы и не отрывали взгляда от чабанов…

У Мефодия и в самом деле нашлась бутылка водки — как раз всем хватило по рюмке. Ели с аппетитом и разговаривали о погоде, о покрове снега, о выпасах.

После ужина молодые чабаны наведались в кошару и, вернувшись, ушли спать и увели с собой Ванюшу. У костра остались Сергей, Кривцов и братья Меркушевы.

Мефодий бросил в огонь сухие чурки кизяка, и костер стал разгораться. Дым толстым столбом валил в засмоленное отверстие и, не вмещаясь в нем, на землю не садился, а висел, как облако, под крышей. На дворе гуляла пурга, слышался посвист ветра, иногда в дымовую трубу сыпался мокрый, тающий на лету снег. Костер вспыхнул пламенем — в закопченной кунацкой сделалось светло и уютно.

— Ефим Петрович, о чем же ты писал в Москву? — спросил Сергей. — Может, и нам расскажешь?

Ефим не спеша свернул цигарку, прикурил ее, держа в толстых, загрубелых пальцах уголек, и некоторое время молча смотрел на костер.

— Писал я о нашей жизни… Вернулся с фронта, пробыл дома вот уже более года, и все это время одна думка не дает мне покою: не так мы живем, как надо…

— Ого! Это ты, Ефим, далеко загнул! — отозвался Кривцов. — А как же ты еще хочешь жить?

— Как я хочу жить? А так, Андрей Федорович, я хочу жить, чтобы в калининском колхозе хлеба были горы, чтобы государство нами завсегда было довольно и чтобы никто не посмел нас ни в чем упрекнуть… А главное — облегчить труд колхозников, чтобы тяжесть легла, на плечи машины… Да чтобы и ты по осени не разъезжал по району, как угорелый, не хватался за голову и не кричал: «Проваливаем уборку! Ах, черт возьми, дожди льют, а у нас опять и там неуправка, и там не поспели!..» Вот как я хочу жить!

— Ты бригадир, от тебя и зависит, чтобы я часто не ездил по району.

— После войны дюже стал грамотный! — сказал Мефодий.

— Говоришь, от меня зависит? — продолжал Ефим. — Верно, за хлеб я в ответе в первую голову. Но я частенько примечаю: летом проезжаете по полю — и ты, и секретарь райкома, и все людей торопите, а в голове у вас, как я понимаю, тоже думка о темпах — что бы и то, и другое вовремя скосить и убрать. И на небо поглядываете, куда там уходят тучи… Будто и дожди не очень беспокоят, и люди наши стараются, а неуправка мучает. Урожай теряем… А отчего? Все от трудодня!

— Ай, шутник же ты! — Кривцов покачал головой. — При чем же тут трудодень?

— Все ему не так, все выдумывает, — бурчал Мефодий.

— Вы оба председатели райисполкома, — продолжал Ефим, не слушая брата, — и оба помоложе меня, — так вот что я вам скажу. В калининском колхозе нахожусь уже семнадцать лет. Знать, пережито немало годов, есть об чем вспомнить и есть на что взглянуть… В ту пору, как я вступил в колхоз, ты, Андрей Федорович, наверно, был еще комсомольцем, где-нибудь учился, — твою биографию я не знаю… А Сергею Тимофеевичу в тридцатом году, как мне известно, было всего восемь лет — совсем еще малыш. Про то, как рождались колхозы, вы знаете больше по книгам, а я их своими руками вынянчивал… Я-то хорошо помню, как мы первую весну пахали сообща, как учетчик писал мне за пахоту колья. Я вспахал два гектара, а мой сосед Никита Слюсарев — меньше гектара, а колья нам поставили одинаковые. Чего вы смеетесь? Теперь это смешно, а тогда нам плакать приходилось. Так вот. В скором времени все увидели, что на тех кольях далеко не ускачешь, потому была то не то что уравниловка, а черт знает что это было! Тогда стали учитывать так: вышел ты в поле, пробыл там до вечера — пишется тебе полный день, пробыл до обеда — получай половину дня. Тоже, сказать правду, статистика была незавидная! После этого придумали норму выработки — малость полегчало, стали платить и за труд и за день, и вот родился на свет божий наш теперешний трудовой день. С ним дело пошло веселее.

— Ну, вот и прекрасно! — воскликнул Кривцов. — Чего ж тебе еще надо?

— А он и сам не знает, чего ему хочется, — сердито отозвался Мефодий. — Как пришел с войны…

— А ты, братуха, помолчи, — сказал Ефим. — Я знаю, чего мне еще нужно, не беспокойся! — Ефим посмотрел на Сергея, как бы ища у него сочувствия. — Я хочу, чтобы труд колхозников полегчал, а трудодень потяжелел… Вот чего я хочу.

— Что же для этого необходимо? — спросил Сергей.

— Спаровать трудодень с машиной! — сказал Ефим и искоса посмотрел на Кривцова.

— И такое выдумал! — Мефодий даже махнул рукой. — Да это только молодых бычков спаровывают!

— Ефим Петрович, — заговорил Кривцов, — я тебя понимаю так: ты хочешь, чтобы у нас было больше тракторов, комбайнов и разных машин? Мысль правильная. Все, дорогой мой, идет к тому, что еще год-два — и недостатка в машинах не будет.

— Не о тракторах я веду речь. — Ефим на минуту задумался. — Тракторы и комбайны — это, сказать, в нашем деле тяжелая артиллерия, и надежда на нее большая… А загляни в полеводческую бригаду. Какая там техника? Для наглядности возьмем меня и моего соседа Андрея Селезнева, — ты его знаешь. Земли у нас одинаковые, лежат они рядышком, сеем поровну, людей, тягла, бричек, разного инвентаря тоже поровну, дажеть бригадиры — бывшие фронтовики — ни дать ни взять одинаковые бригады.

Ефим привстал на колени, выпрямился, взмахнул сильными руками, как бы собираясь взлететь, и начал рассказывать и о себе и о Селезневе с таким жаром, с каким только поэты читают свои стихи. Лицо его, бледное при слабом свете костра, вдруг почернело, глаза с широкими, нависшими бровями то хмурились, то загорались блеском.

— И вот прошло лето. Посмотрим на меня и на моего соседа… Я приспособил к долу моторчик, и получилась у меня совсем другая песня. Всякий мотор, как известно, трудодней не просит, а работает за десятерых. Веялку к нему приставишь — тянет, триер подвезешь — берет и триер. Транспортировку зерна пристроил — и тут дело пошло! Да что там говорить! Нужно мне поспешить с уборкой подсолнуха, а дня мало — ставлю «Германа» на загоне, включаю динамку, и на поле уже светло как днем. Кукурузу нужно ночью срезать — освещаю и кукурузу. Да я этим моторчиком и подсолнух молотил. Все можно делать. Дожди пошли, а у меня уже все убрано. А что получилось у Селезнева — ты, Андрей Федорович, это хорошо знаешь: и людей уморил, и зерно потерял… А к осени такая картина: Селезнев трудодней наколотил много, а дела сделал мало… Вот оно при чем тут трудодень и техника!

— Да, ты, Ефим, прав, — задумчиво проговорил Кривцов. — Честь тебе и хвала!

— Хвала? — с усмешкой переспросил Ефим. — Хвала невелика… Этот моторчик меня только раздразнил… Вот если бы электричество!.. В Усть-Невинской какое начали дело — завидки берут. Опередить бы нам устьневинцев…

— Э, Ефим, ты, однако, смелый! — сказал Кривцов.

— Зато ты, Андрей Федорович, дюже робковатый. — Ефим усмехнулся, склонил голову и потрогал усы. — Ты смотришь на колхозы так: план сева выполнили — хорошо, хлебопоставки завершили — молодцы! А как мы живем, чем болеем, как бы людям труд облегчить, — сказать правду, ты этого побаиваешься.

— Критику я, конечно, уважаю, — сказал Кривцов, — но при чем тут хлебопоставки?

— А при том они, — Ефим подсел к огню, — при том, что без техники в самой бригаде трудно своевременно управиться с большими планами.

— И чего ты, Ефим, разошелся! — вмешался в разговор Мефодий. — Может, людям пора спать, а ты про технику…

— Техника в самой бригаде — дело нужное, — сказал Кривцов, вставая. — К ней мы идем, но, к сожалению, не все делается быстро… Обидно, конечно, что соседи нас обгоняют… Ну, Мефодий, веди меня в чабанскую опочивальню… Сергей Тимофеевич, ты как насчет сна?

— Еще посижу.

Мефодий и Кривцов ушли в соседнюю комнату. Ефим долго сидел молча. Крупное его тело сгорбилось. Он подсел поближе к костру и начал не спеша подкладывать кизяки. Костер разгорался неохотно. В кунацкой стало холодно. За стенами бушевала метель, в трубу падал снег. Сергей, кутаясь в бурку, прилег на бок и долго смотрел в отверстие трубы, точно прислушиваясь к завыванию ветра.

— Не знаю, какой мне будет из Москвы ответ, — негромко заговорил Ефим. — Ты думаешь, я писал только о себе? Нет, обо всей станице. Две тетрадки исписал, может быть, и не все правильно, но я сужу так: техника нужна всюду, и того, кто ей противится, нужно силой заставить. А таких еще много! За примером далеко не ходи — мой брат. Человек малограмотный, всю жизнь вручную стриг овец, зимой сидел вот у этого костра, а жизнью, как я вижу, доволен. А почему? Не знаком с машиной и не знает, что такое для человека техника… А если бы, скажем, все трудоемкие работы да механизировать, то сколько бы освободилось людских рук! Тогда бы и трудодень возрос в цене, и вся наша жизнь стала бы культурная. Я читал, как на больших заводах — там умная, машина все сама делает. А разве в полеводческой бригаде этого нельзя достичь?.. И еще я писал насчет нашего домашнего житья. Сказать, живем еще по старинке. Тут нам тоже следует пример брать у рабочих, чтобы в хате у нас было чисто, ночью — электрический свет; захотел чаю — вскипятил чайник, пожелал искупаться — искупался в своей ванне. Да чтобы и в станице были и хорошая читальня, и клуб, и такое дело, как канализация, водопровод… Может, я тут и лишнее написал, а только с техникой все это достичь можно…

За стенами гуляла пурга, свистел над крышей ветер, и в дымовое отверстие все чаще и чаще сыпался снег. Костер постепенно чернел, сжимался и потухал, а Ефим все не умолкал.

Слушая Ефима и соглашаясь с ним, Сергей почему-то невольно вспомнил своих земляков — и тех, кого встречал на фронте, и тех, с кем познакомился после войны, и тех, кто давно покинул свой край и стал известен всей стране…

«Кубань, Кубань, — думал он, — как же ты богата хорошими людьми! Везде, в какой уголок ни заглянешь, встретишь либо какого-нибудь добродушного дядьку, либо сурового усача с надвинутой на брови кубанкой, либо дородную молодайку с насмешливыми глазами, либо молодцеватого парня. С виду обычные люди, нет в них ничего такого, что отличало бы их, а поговоришь по душам — и сразу перед тобой открывается такой самобытный характер, в котором, кажется, сама природа не поскупилась и соединила решительно все: тут и государственный деятель, и пытливый ум, и глядящий в будущее мечтатель, и рачительный хозяин…»

А Ефим Меркушев к тому же был еще и ярым поборником машин, страстно верующим в созидательную силу техники, а это особенно нравилось Сергею.

«Побольше бы нам таких бригадиров, — думал он, когда Ефим умолк и стал сворачивать цигарку. — Надо бы ему помочь осуществить мечту… Но как?»

— Сергей Тимофеевич, — заговорил Ефим, — скоро мы изберем тебя своим депутатом, по людям вижу — проголосуем дружно… Поедешь в Москву на сессию… разузнай там — будет ли мне какой ответ?

— Хорошо, я это сделаю, — сказал Сергей.

На пороге появился Мефодий в белых подштанниках и в накинутом на плечи тулупе.

— Ефим! Да кончай ты свою балачку! — сказал он. — Идите уж спать… Скоро и рассветать начнет.

— Да, пожалуй, будем спать, — сказал Сергей, вставая. — Ефим Петрович, мне хочется, чтобы ты приехал к нам в район.

— А что я там буду делать!

— Погостишь, я тебя познакомлю с нашими бригадирами и с Стефаном Петровичем Рагулиным — есть у нас такой председатель колхоза.

— Рагулина я немного знаю, в газетах о нем читал — завидный старик. Вот к нему бы я и поехал — на выучку по урожаю.

Утром Сергей и Кривцов позавтракали, поблагодарили чабанов за ночлег и сели в машину. Поехали они не в Низки, — туда не было дороги, — а в станицу Степную, лежавшую на шляху.

На восходе солнца ветер стих, день разгорался погожий, но морозный. По обочинам шоссе возвышались снежные заносы с зубчатыми, наподобие пилы, верхушками.

— Сергей Тимофеевич, — заговорил Кривцов, когда машина мчалась по ровной, слегка заснеженной дороге, — видал, какие у нас имеются бригадиры? Он и в международной жизни разбирается, и чутье у него насчет наших текущих дел верное.

— Толковый человек. Мы еще долго беседовали.

— А я ушел, и ты знаешь, почему?

— Спать захотел.

— Нет. Я еще долго не спал и все думал… Ты для него гость, можешь слушать и молчать. А мое положение? Я молчать не могу. Ефим меня критикует, и он, конечно, прав, но что я могу ему ответить? Я и сам хорошо понимаю, что время у нас такое, что одних тракторов да комбайнов мало. Нужно механизировать ручной труд, и этот паршивый немецкий моторчик ничего не поможет. Тут требуется не десять лошадиных сил… Все я отлично понимаю, но помочь бессилен.

— Нужно строить гидростанцию, — сказал Сергей, — по примеру устьневинцев.

— Думал я и об этом. И знаешь, какая мысль пришла мне в голову? Надо бы нашим районам породниться. Подключил бы ты нас к устьневинцам! А? Вместе бы строили…

— Не смогу…

— Да почему же не сможешь? Скоро ты будешь в этих местах представитель верховной власти, и если захочешь, то сможешь.

— Нет, Андрей Федорович, и не проси, — сказал Сергей. — Не смогу, если бы даже и захотел… Мощность гидростанции не позволит.

— А мы ее увеличим.

— Нет, сперва мы попробуем, а потом уже и вы пойдете по нашему следу.

Кривцов тяжело вздохнул, сильнее натянул воротник шубы и умолк.

На снежной равнине показалась станица Степная.

 

Глава XXIV

В последних числах января ударили морозы с восточным ветром, закурилась поземка и полетела мелкая, гонимая с гор снежная пыль. Снег засыпал ров — русло будущего канала, набивался и за воротник, и в рукава, и за голенища сапог строителей. Самым же большим препятствием на пути землекопов была не пурга с морозом, а скала — она преграждала канал острым углом, похожим на нос корабля. Отрубить этот нос, да тем более ручным способом, было нелегко.

«Подложить бы под нее динамиту, — думал Семен, — да и рвануть…»

Но у устьневинцев не было ни минеров, ни взрывчатки. Приходилось клевать ноздреватый известняк кирками и ломами. Со всех бригад были отобраны опытные каменоломы. Белые, заметенные снегом, они облепили скалу; звенела сталь, слышались тяжелые удары — камень, казалось, стонал, но не сдавался. Семен стоял внизу, руки его мерзли, сжимались в кулаки и просили лом или кирку — хотелось согреться, — а тем, кто вгрызался в скалу, было жарко, лица их, пожженные морозом, были мокрые.

Ниже всех, почти на отвесном выступе, стоял Иван Атаманов в синем, небрежно замотанном на голове башлыке. Рослая его фигура в шинели с подоткнутыми за пояс полами напряженно сгибалась, — он часто и низко кланялся и с таким ожесточением рубил киркой, что от камня вместе со щебенкой летели искры.

— Эй, Иван! А ну, дай-ка и я погреюсь! — крикнул Семен, взбираясь на выступ.

Атаманов искоса посмотрел на Семена, лицо его, помеченное шрамом, расплылось в улыбке.

— Трудно ее, чертяку, оседлать, — сказал Атаманов и быстрым движением руки смахнул с лица пот. — Хочешь погреться? У меня есть ломок. Вот этот. Небольшой, а ухватистый… Только ты сперва угости меня папиросой.

Атаманов сел на корточки, закурил и облегченно вздохнул.

— Семен, когда же к нам Сергей явится?

— Ждем со дня на день, — ответил Семен, рассматривая короткий, но увесистый лом.

— Не пойму, что это за порядки, — продолжал Атаманов. — Наш кандидат, можно сказать, свой, доморощенный, а к нам в станицу не заявляется.

— Соскучился?

— Да не в том дело. Должна же быть встреча. Мы его первые выдвигали, да к тому же есть к нему личный разговор. Еще осенью наш колхоз заключил договор с артелью «Красный черепичник». Должны мы были получить у той артели пять тысяч черепицы для кровли конюшни. Деньги перевели через банк, а позавчера Стефан Петрович направил туда обоз саней, а он и вернулся ни с чем, только быков зря прогоняли. Артель не дает нам продукцию; ждите, говорят, до весны. Как же тут нормально вести строительство?.. Вот я и хочу Сергею пожаловаться.

— Нам успеть бы до приезда Сергея разделаться с этим утесом.

Семен поплевал на ладони и с силой вонзил лом в узкую расщелину. Сталь звякнула и заклинилась. Семен налег на конец лома, но отломить камень не мог. Атаманов курил и смеялся. Затем он встал, бросил недокуренную папиросу и ударил киркой чуть дальше лома. Кусок камня пудов на пять глухо погремел вниз.

Не успел Семен как следует погреться, как к скале прискакал на коне мальчуган-вестовой: Семена вызывал вернувшийся из Ставрополя Родионов.

Ветер сдувал снег с гор, кружил, бросал его в низину. Пурга разгулялась и белым полотном затянула все небо, степь, Верблюд-гору, Усть-Невинскую. Виднелись только приземистые строения временных хуторов вблизи берега, да и то проступали они в этой молочной мгле смутно, точно сквозь матовое стекло. Семен направился к землянке не мимо строений, — там лежали сугробы, — а по чистой, подметенной ветром бровке канала. В этом месте работы были завершены еще третьего дня, и землекопы передвинулись ближе к скале. Глубокий ров начинался у самого берега, где лежал перекат, и отсюда русло реки, круто повернув вправо, уходило все ниже и ниже, а канал, как казалось Семену, постепенно восходил все выше и выше.

«Вот чудо! — думал Семен. — Как же по нему потечет вода?»

Эти мысли часто тревожили Семена, и однажды он поделился своими опасениями с инженером.

— На глаз же видно, — говорил Семен, — что Кубань уходит вниз, а канал подымается в гору, — как же по нему пойдет вода?

— На глаз такие вещи мерять нельзя, — ответил инженер и вынул из ящика стола лист плотной бумаги. — Вот точные расчеты. Они показывают, что русло нашей новой реки все время идет под небольшой уклон.

Семен краснел, смотрел на линии чертежей и утвердительно кивал головой… Тогда он верил. Но вот перед ним снова лежал не чертеж, а канал, и опять ему казалось, что инженер не прав… Семен так задумался, что не заметил, как подошел к землянке.

Родионов и с ним какой-то сержант, еще молодой, с широким лицом парень, сидели возле железной печки и грели руки. Семен поздоровался и тоже присел к огню.

— Ну, Семен Афанасьевич, — заговорил Родионов, — как там идут дела?

— Помаленьку роем… А как тебе ездилось?

— Плохо.

— Отчего ж так?

— Чертовски холодно.

Семен еще раз посмотрел на сержанта, и ему показалось, что лицом он схож с Родионовым.

«Наверное, его младший братишка, — подумал Семен. — Очевидно, в отпуск приехал…»

— Ну, а как дела обстоят со скалой? — спросил Родионов.

— Клюем, но она не сдается. А тут еще метель одолевает.

— Ну, ничего, сдастся. Я вот привез зубастого солдата — ему не такие скалы подчинялись.

— Минер? — спросил Семен, обращаясь к сержанту.

— Подрывник, — сухо ответил сержант.

— И взрывчатку привез? — допрашивал Семен.

— А мы без этого не ездим, — с достоинством ответил сержант. — Да к тому же есть приказ — отбыть в вашу станицу…

— Вот это замечательно! — воскликнул Семен. — Иван Герасимович, где ты раздобыл такого нужного нам человека?

— Свет не без добрых людей. Знакомый майор выручил… Только ты, Семен, потом будешь радоваться, а сейчас отведи сержанта в станицу и определи его к хлебосольной хозяйке. Пусть он поест, отдохнет, а завтра возьмемся за скалу.

— Накормить сможем! Пойдем, дорогой товарищ, прямо к моей теще. Лучше ее никто не накормит.

На другой день вечером, когда только что начинало смеркаться, над завьюженной Усть-Невинской прокатилась гроза — четыре огромной силы взрыва потрясли воздух. В окнах ближних от реки домов зазвенели стекла. Протяжный грохот унесся по реке далеко в горы, и снова стало тихо.

Часа через два Семен и Анфиса вернулись домой. Тимофей Ильич спросил:

— Воюете? Садануло, как из мортиры!

— Еще как, батя, воюем! — ответил Семен.- (Он называл тестя «батей» по казачьему обычаю, и это нравилось Тимофею Ильичу.) — Верите, батя, — как ножом срезало. Гость наш здорово подсобил.

— И скажи на милость, какой молодцеватый тот сержантик! — отозвалась Ниловна. — А за столом был такой несмелый да стеснительный. Чего ж он вечерять к нам не пришел?

— Уехал к поезду, — ответил Семен. — Его в полку ждут.

— Ну, давайте вечерять, — объявил Тимофей Ильич. — Что-то долго нету наших квартирантов.

— У них собрание. Из Родниковской вернулся Андриянов — свои дела решают.

За ужином Тимофей Ильич вспоминал о сыне.

— Семен, а ты случаем не слыхал, где там запропал наш кандидат? — как бы между прочим спросил Тимофей Ильич.

— По округу ездит.

— По округу? — переспросил старик, поглядывая на Ниловну. — А до батька с матерью и не думает приехать? Да и со своими станичниками как-никак надобно повидаться.

С тех пор как на станичном собрании Сергей был назван кандидатом в депутаты, Тимофею Ильичу не терпелось поговорить с сыном о таком значительном событии — хотелось и ему сказать свое отцовское напутствие. Но прошло уже более трех недель, а Сергей не приезжал не только в дом к отцу, но и в станицу, и это злило старика.

— Все он не по-моему делает, — с обидой сказал Тимофей Ильич. — Перво-наперво ему нужно было явиться ни в какую там другую станицу, а в Усть-Невинскую, да собрать народ и поклониться ему… А как же так? Тут он родился, тут живут его родители, сверстники… Или, может, он думает, что его в Усть-Невинской и так изберут?

— И чего ты, старый, бурчишь? — отозвалась Ниловна. — Вестимо, изберут. А почему ж его не избрать? Первые мы с тобой, как родители, пойдем голосовать и всем пример покажем… Мы и за ширмочку не будем хорониться. Наш же сын, и утаиваться тут нам нечего.

— Ишь какая ты грамотная! Надо сказать Ереминку, чтобы он тебя в агитаторы включил… А ты лучше скажи мне, отчего твой сын домой не заявляется? Нет того, чтобы приехать к родителям да побалакать по-семейному…

— Знать, некогда ему — вот он и не едет, — сказала Ниловна.

— Как так некогда! Машина имеется, сел да и прикатил.

Старики заспорили не на шутку. Ниловна, как всегда, встала на сторону сына и всячески защищала его, доказывала, что Сергей никак не мог приехать. Тимофей Ильич злился и на сына и на Ниловну: «Ежели он чтит отца и мать, то должен был навестить свою станицу». — Ну, разошлись, — шепнула Анфиса, подойдя к Семену. — Пусть себе поспорят, а мы пойдем спать. Постель уже разобрана, ты иди, а я только помогу матери посуду помыть.

Семен не первый раз ложился в пружинистую кровать с высокими и прохладными подушками и с такой поразительно мягкой периной, что все тело погружалось в нее, как в вату, и всегда у него на сердце было тепло и спокойно. Он радовался всему: и тому, что так горячо любил Анфису, и тому, что породнился со своим фронтовым другом, и, наконец, тому, что помирился с Тимофеем Ильичом и был радушно принят в доме Тутариновых. Вспомнил тот день, как он познакомился с Сергеем, как привязался к нему, как полюбил и стал считать его своим братом. И хотя теперь они виделись редко, а когда встречались, то говорили больше о делах, дружба их, начатая на войне, не только не расстроилась, но укрепилась еще сильнее. Семен был благодарен своему другу и за то, что он привез его в Усть-Невинскую, и за то, что рассоветовал обзаводиться своим домом, и за то, что поставил руководить такой важной стройкой. Только как же быть с Анфисой? Она еще живет надеждами, что муж ее на канале работает временно, что к лету у них будет и свой дом, и молодой сад…

«В самом деле, зачем же мне свое гнездо, когда вокруг столько дела?..»

Семен живо представил и профиль канала, и работающих людей, и движение подвод, и вороха свежей земли на снегу. Он подумал о том, что лишь одна его мечта непременно сбудется: скоро он увидит свою Анфису с ребенком на руках. Его радовало и то, что у Анфисы потемнело лицо и появились серые пятнышки на верхней губе и на подбородке, и то, что ее глаза как-то смешно округлились и сделались еще ласковее, и то, что вся она и пополнела и похорошела.

Анфиса работала на канале и в паре с Варюшей Мальцевой таскала на носилках землю. Семен, часто проходя мимо них, видел, как Анфиса быстрыми шагами шла следом за Варей, крепко держа поручни в сильных руках.

«Не тяжело ли ей? Может быть, перевести на более легкую работу — управлять быками или лошадьми?»

Об этом Семен подумал и теперь, когда Анфиса, шурша юбкой, разделась, подлезла под одеяло и прижалась к нему, желая согреться. Он взял ее за руки — ладони у нее были шершавые и твердые, точно припухшие, на изгибах пальцев затвердели мозоли.

— И какой же наш батя смешной! — сказала она шепотом. — Все бурчит, все поучает Сережку, будто братушка и сам не знает, что ему делать.

— Анфиса, ты на канале, наверно, устаешь? — спросил Семен. — Носилки тяжелые, а тебе придется рожать…

— Ну, это еще когда будет! Я же сильная! — Анфиса прижалась к нему. — Я об этом и не думаю.

— А о чем же ты думаешь?

— О весне, — сказала она тихо. — Канал выроем, а по весне займемся своим домом.

— Анфиса, а что, если у нас не будет ни домика, ни садика?

— Ты опять свое! — обиделась Анфиса. — Почему ж ему не быть? Может, ты уж не хочешь строиться? Может, уезжать задумал?

— Уезжать я никуда не думаю, — серьезно ответил Семен. — Но зачем же нам свой дом, когда и без него нам будет хорошо… Сережа правду говорит — нечего нам прятаться в свою нору, а лучше поселиться возле электростанции.

— Не хочу я там жить. Какая там жизнь на отшибе?

— Но посуди сама, Анфиса, не могу же я бросить порученное мне дело…

— А ты брата не слушайся. Ему ничего не нужно, а нам корову надо завести, птицу, огород.

Семен улыбнулся. Наивными показались ему желания жены.

— Будет у нас и корова и птица, — сказал он, желая успокоить Анфису. — Еще и гусей разведем — жить-то будем возле реки.

Она тяжело вздохнула и промолчала.

Анфиса поднялась на заре, умылась, подоила корову и принесла Семену кружку парного молока.

— Эй ты, начальник канала! — смеясь и стаскивая с Семена одеяло, сказала она. — Вставай, пора на работу.

Наскоро закусив, Семен и Анфиса вместе с родниковцами ушли на канал. А когда совсем рассвело и Тимофей Ильич, накинув полушубок, вышел дать корове корму, на пороге появилась Марфа Игнатьевна с кошелкой, в которой сидела белая «леггорнка».

— Здравствуй, свашенька, — приветливо сказала Ниловна. — Что-то ты давненько к нам не заглядываешь?

После неудачного сватовства Ниловна и Тимофей Ильич хотя и обиделись на своего сына и на Ирину, но с Марфой Игнатьевной породнились и стали называть ее свахой. «Дети наши пускай себе там что хотят, то промеж себя и делают, бо родительской воли теперь над ними нету, — рассудительно говорил Тимофей Ильич, покидая птичник. — А мы — люди старые, знаем, как на свете надо жить, и коли мы выпили по чарке и посватались, то и будем считаться сватами…»

— Все, свашенька, управляюсь с птицей, — отвечала Марфа Игнатьевна, ставя под лавку кошелку, из которой выглядывала белая головка курицы с посиневшими от мороза серьгами. — Да и живу я далече от станицы, часто не находишься.

Вошел Тимофей Ильич, стряхивая на пороге прилипшие к полушубку сухие листья.

— Слава богу, сваха заявилась! — сказал он. — А мы частенько о тебе вспоминаем.

— Курочку вам на обмен принесла, — проговорила Марфа Игнатьевна, ставя кошелку на лавку. — На вид красивая, а наседкой быть не желает.

— Ну, как там поживает наша невесточка? — спросила Ниловна. — Слыхала я, будто сын Грачихи приспособился ее обучать.

— Верно, раза два приходил. — Марфа Игнатьевна вздохнула. — Какие-то ей книжки читает — ничего я в том не разбираюсь.

— А она что ж? — спросила Ниловна. — Веселая собой?

— На вид будто и веселая, да только кто ж его знает, что у нее на сердце.

— Об Сережке вспоминает или молчит?

— Вижу, что-то от меня скрывает.

— Книжки — дело хорошее, — помолчав, заговорил Тимофей Ильич, — а только ты, сваха, присматривайся, чтобы за этими книжками чего другого не случилось.

— Я-то и сама побаиваюсь, — сказала Марфа Игнатьевна. — Один разок дажеть не стерпела, постояла у дверей и послушала.

— И что же он ей там наговаривал? — спросила Ниловна. — Не ласкал ее?

— Этого не было, а что он ей говорил — толком и не разобрала… Все какие-то слова непонятные.

— Так-таки ничего и не разобрала? — спросил Тимофей Ильич.

— Называл какиесь альперы или анперы — позабыла. А еще упоминал какую-то вольту и лошадиную силу.

— Скажи на милость: с девушкой и такой разговор! — удивилась Ниловна.

— Бог же его знает, что значат те выражения.

— Может, оно и есть то самое, — пояснила Ниловна, — он ей говорит надогад буряков, чтоб дали капусты?

— И такую чертовщину придумала! — обиделся Тимофей Ильич. — По всему видать, была у них балачка про электричество… А лучше будет, ежели спросить у знающего человека. Марфа Игнатьевна, давай я запишу те слова, а вскорости приедет Сергей — он-то знает, в чем тут смысл.

— Чего ж мы так стоим? — спросила Ниловна. — Снимайте, сваха, одежину да сидайте до нас завтракать.

Марфа Игнатьевна стала развязывать шаль, а Ниловна уже хлопотала у стола.

 

Глава XXV

Если вам когда-либо доводилось смотреть, как работает художник, то вы, наверное, замечали: на сером холсте сперва появлялись лишь неясные контуры и тени, затем выступали очертания головы, плеч, рук. И пока художник не бросал кисть, портрет поминутно менялся, — тона светлели или темнели, взгляд казался неестественным или поворот головы неправильным, плечо несколько поднятым или изгиб пальцев резким. Но вот художник, положив последний мазок, говорит: «Готово», — и с полотна на вас уже смотрит живой человек, и портрет навсегда таким и остается.

То же самое примерно можно сказать о Прохоре Ненашеве, с той лишь разницей, что художником здесь была сама жизнь. За многие годы она, казалось, сделала все, что только могла, и сказала: «Ну, вот это и есть Прохор Ненашев, и тут уже ничего нельзя ни убавить, ни прибавить». И в самом деле! Родился и состарился Прохор в Усть-Невинской, и за полувековую жизнь так отчетливо выразились его внешность, черты лица и характер, что все в станице были совершенно уверены: да, таким Прохор уже останется до смерти.

Однако же в ту зиму с Прохором произошло нечто непонятное — его стали не узнавать даже те из жителей станицы, кто был с ним в самых приятельских отношениях. Устьневинцев удивляла в нем странная перемена; будто по улице, направляясь на гидростанцию, идет все тот же Прохор, будто и та же торопливая походка, и тот же взгляд маленьких серых глаз, и тот же хриповатый бас, а присмотришься поближе, прислушаешься повнимательнее и скажешь: «Эге! Да это же совсем другой человек!»

Было похоже на то, как если бы к давно забытому портрету вдруг снова подошел вдохновленный художник, увидел свои ошибки и начал писать все заново… Та же история случилась и с Прохором. Если раньше он носил старенький пиджачок, извечно подвязанный веревкой, если на его маленькой голове обычно лежала либо измятая кепка, часто с оторванным козырьком, либо гнездом сидела шапка с облезлой шерстью, а на ногах черевики так истоптаны и искривлены, что вызывали одну только жалость, — это был его обычный наряд, и к этому все привыкли. Теперь же Прохор сшил себе пальто из темно-синего сукна на вате, заставил жену вынуть из сундука еще парубоцкую кубанку с таким красным верхом, что он горел, точно факел, купил на валенки калоши, а в довершение всего повесил на шею шерстяной шарф. И еще устьневинцы привыкли видеть всегда заросшее серо-бурой щетиной лицо с усами, к которым, казалось, уже лет десять не прикасались ножницы. Теперь же Прохор щетину сбрил, отчего лицо его помолодело лет на десять. Правда, усы оставил, но это уже были совсем не те колючие и некрасивые усы, — возле них походила опытная рука и подрезала на гвардейский манер. А к таким молодцеватым усам появилась у Прохора не по годам бравая походка. Еще стали все чаще замечать Прохора идущим по улице с книгами. Проходил он тогда неторопливо, поглядывая по сторонам, и кого бы ни встречал, тому и показывал книги, при этом не без гордости заявлял:

— Вот это — видал? Научность! Ночью читаю, а днем вершу.

И если кто-либо заинтересуется (а таких уже было много) и спросит:

— Прохор Афанасьевич, а что это у тебя за книги?

— Как «что»? — строго переспросит Прохор и нарочно помедлит с ответом. — Есть это разная научная литература. Погляди, какая тут программа! Это называется «Электрическая машина», — на свете, конечно, бывают разные электрические машины, но тут описаны всякие, какие только есть, так что курс сполна! А это учебник по трансформаторам и линиям электропередач.

— А что оно такое — трансформаторы? — робко поинтересуется собеседник.

— Эге-ге-ге! — протяжно скажет Прохор. — Подробно рассказывать — песня дюже длинная, а вкратце могу ответить: сооружается такая будка, и туда идет ток высокого напряжения, а оттуда выходит низкого… Тебе и это непонятно? Тогда я поясню на примере денег: предположим, у тебя есть сто рублей, а тебе надобно истратить рубль, приходится сто рублей разменять, иначе ничего не получится. Вот в ту будку и поступают крупные ассигнации, допустим, сторублевки, а обратно выходит разменная монета… Вот оно в чем тут дело!

— Скажи, какая важная штуковина!

— А ты что ж думал?

— А куда же ты, Прохор Афанасьевич, путь держишь?

— На ученье!

— Так еще ж рано?

— Кому рано, а мне в самый раз. Меня же Виктор Игнатыч поджидает… Перед занятием мы всегда с ним советуемся — как и что. Без меня он ничего не решает!

Нетрудно догадаться, что тут Прохор уже сказал лишнее: Виктор, разумеется, его не ждал. Старику просто захотелось еще засветло пройти по станице, чтобы повстречаться с людьми, а потом на часок заглянуть к Тимофею Ильичу — давно он собирался навестить стариков Тутариновых.

В этот день Тимофей Ильич не ждал гостей. Примостившись на низеньком стульчике возле окна, он чинил сапог. Ниловна сидела на лежанке, задумчиво поглядывая на окна, и думала о том, что куры, наверное, давно уже взобрались на насест, что пора бы доить корову, но не хочется покидать теплое местечко. А между тем начинало вечереть. Наступил тот час короткого зимнего дня, когда на дворе еще светло, а в углах хаты уже гнездятся сумерки. Видя согнутую спину мужа, Ниловна мысленно ругала Тимофея Ильича за то, что так долго не бросал работу.

«И чего сидит? Только глаза портит, — думала она. — Или дня не хватает?..»

Высказать же свое недовольство вслух побоялась. Потом вспомнила Сергея, и сердце у нее тревожно забилось.

«Домой не заявляется, — сокрушалась Ниловна. — Где-то он там, бедняжка, раскатывается? Небось и голодный и холодный…»

В эту минуту ей так захотелось, чтобы открылась дверь и вошел Сергей — тогда бы она не пошла, а побежала доить корову и напоила бы сына парным молоком.

Только она об этом подумала, дверь и в самом деле отворилась, но на пороге появился не Сергей, а Прохор.

— Здоровы булы, хозяева! — сказал Прохор, снимая у порога калоши. — Сумерничаете?

— Поджидаем электричество, — ответил Тимофей Ильич, держа в зубах конец дратвы.

— Дело хорошее, — важно ответил Прохор. — Все поджидают.

Тимофей Ильич положил сапог на подоконник, вынул кисет и сказал:

— Хорошее, да дюже длинное. Вот ты, Прохор, там монтерничаешь, а скажи мне по совести: когда ж мы дождемся свету?

— Теоретически могу ответить: все дело упирается в воду.

— Знать, за этим только и остановка?

— А как же? — Прохор протянул руку к кисету. — Эта машина не на каком там газе движется, а на воде… Тимофей, да ты пришел бы и поглядел, какое мы там чудо сооружаем.

— Не ходил и не пойду.

— Отчего ж у тебя такое намерение?

— Чего ж мне туда ходить? Ни черта я в том не смыслю, да и не хочу думками себе голову заморачивать.

Прохор рассмеялся.

— Там же ничего нет такого заковыристого! Все просто. — Тут Прохор развел руками, ибо почувствовал, что выпал случай показать свою осведомленность в электричестве. — Я всю эту механику назубок изучил. Ты приходи завтра и ни к кому не обращайся, а прямо задавай мне разные вопросы. Я тебе по-простому и покажу и расскажу. А ты вот меня спроси: что такое есть свет?

— Свет да свет! — перебила Ниловна. — Вот я вам зараз подам свет.

Ниловна зажгла лампу, поставила ее на стол и пошла доить корову.

— Ну, ежели ты такой дюже стал грамотный, — заговорил Тимофей Ильич, — тогда объясни мне одну загадку.

— Какую?

— А вот послушай. — Тимофей Ильич достал из печурки кусочек бумаги, куда он записал сообщенные Марфой Игнатьевной слова, подошел к лампе, надел очки, прочитал. — Что означают такие слова: альпера, вольта и лошадиная сила? Вот оно какая у меня загадка!

— Так, так, — сказал Прохор, поглаживая усы. — Так ты, Тимофей, захотел знать эти слова? А на что они тебе понадобились?

— То дело мое. А ты поясняй!

— Или тоже изучаешь? — допытывался Прохор.

— Какое тебе дело? Хочу знать — и все! — стоял на своем Тимофей Ильич. — Может, у меня есть своя цель.

Прохор задумался и долго мял усы, а Тимофей Ильич терпеливо ждал ответа.

«И где он выдрал такие слова? Сам сапоги чинит, а в голове — погляди на него, какие мысли… Знал бы — и не заходил».

Но надо было как-то выходить из затруднения.

— Поясняй, поясняй! — торопил Тимофей Ильич.

— Могу! — решительно заявил Прохор, снял кубанку и погладил ладонью вспотевшую лысину. — Ну, сказать — лошадиная сила? Что ж тут непонятного? Всякая лошадь имеет силу — вот и весь ответ!

— Допустим, лошадь имеет силу, — согласился Тимофей Ильич. — А еще два слова?

— Те слова — то же самое, только на научной почве, — не моргнув глазом, ответил Прохор. — Все это — техника!

— Э-э-э! Прохор, Прохор, скажи, что ничего ты не смыслишь.

— Смыслить-то я смыслю, — оправдывался Прохор, — но тут, Тимофей Ильич, такая научность, что до тонкостев сразу не дойдешь. А вот ежели хочешь, то я тебе поясню, каким путем проникает в твою хату электричество.

— Это я и сам знаю. По столбам.

— Не-е-е! — значительно протянул Прохор. — По столбам-то — еще не главная вещь! Главная вещь, Тимофей Ильич, ежели хочешь знать, в том, чтобы иметь понятие… Для наглядности скажу: та турбина, какую мы на быках привезли, будет вырабатывать такую силу, что ежели, допустим, без ума с нею обращаться, то она может всю станицу вмиг сжечь. Припоминаешь, как у нас в грозу сено горело? Мокрое, а пылает, как свечка.

— Так то ж от молнии.

— Ты послушай меня, а тогда уже и возражай. — Прохор подсел ближе к Тимофею Ильичу. — Ток именно и есть самая настоящая молния, только на небе она как-то сама по себе вырабатывается — этого я не знаю, а тут она от машины идет… А силу имеет могучую!

— Так почему ж та молния не делает человеку вреда?

— А потому, что эта молния, сказать, ручная. Ученые люди приручили и таким путем ввели в обиход.

— Как же это понять? — насупив брови, спросил Тимофей Ильич. — Незримую вещь — и приручить?

— Поясню. — Прохор погладил усы и долго молчал, как бы давая этим понять, что пояснить не так-то легко. — Предположим, что мы имеем реку, — для примеру возьмем нашу Кубань… Что она делает в разлив?

— Известно, — проговорил Тимофей Ильич, — бушует! — А тебе, допустим, требуется полить огород, и ты направляешь ту реку на плантации… Что из этой затеи может получиться?

— Ну и чудак же! То ж стихия!

— Постой, постой! Стихия — это верно, но можно ее перепрудить, в цемент заковать, а потом уже провести трубы или ручейки и на грядки, и на водопой, и дажеть тебе в хату — и уже нет стихии, а имеется человеку одна выгода… Так оно получается и с током. С помощью таких разных приспособлений эту громадную силу можно направить куда хошь — и в лампочку, и в мотор, и в плитку, чтобы на ней сало жарить, и в чайник, и дажеть в утюг, чтобы было бабам облегчение… Вот в чем главная вещь!

— И ничего я тебе не верю, — склонивши голову, возразил Тимофей Ильич. — Ты говорил про воду — тут я согласен, потому как вода — зримая, ее можно в ведро зачерпнуть, умыться, и ежели она течет по трубам или ручейками, то все наглядно… А вот скажи: ты видел, как ток идет? Э! Не видел! А ежели своими глазами не видел, то и голову мне не морочь!

— Какой же ты непонятливый! — Прохор даже покачал головой. — Я бы тебе все доказал, да нужно мне спешить на курсы.

— А ты докажи, ежели можешь! Докажи!

— В другой раз докажу, — со вздохом ответил Прохор, вставая.

— Ну, ну, подучись, — с усмешкой сказал Тимофей Ильич, провожая гостя.

Всю дорогу от Тутариновых до школы Прохор не мог успокоиться и продолжал спор с Тимофеем Ильичом. В голове его вдруг появилось столько, как ему казалось, неоспоримых доводов, что хоть возвращайся обратно, да и только! Прохор даже хотел вернуться, и, надо полагать, разговор с Тимофеем Ильичом затянулся бы до полуночи, а то и дольше, но тут совсем близко засветилась окнами школа.

В коридоре собрались курсанты, и Прохор, поправив кубанку, подошел к ним. Вскоре прибыл и Виктор, но не один, а с Ириной, и учеба началась… В этот вечер курсанты изучали «Устройство сетей высокого и низкого напряжения» — тема, безусловно, важная, но мы не станем подробно излагать весь ход занятий, а скажем лишь о том, что Виктор очень понятно объяснял, какие бывают виды электропередач высокого напряжения; как устанавливаются линии специально сельскохозяйственного назначения; что собой представляют линии электропередач низкого напряжения, какой должна быть высота столбов и какое допускается расстояние между проводами и поверхностью земли в обычных местах и при пересечении дорог…

Словом, много интересного говорил в тот вечер Виктор своим ученикам. Но мы все это опустим и обратимся к будущим электрикам, людям в Усть-Невинской новым и, безусловно, интересным… Они заполнили все парты небольшого класса. Лампа-молния, свисавшая с потолка, освещала их лица, — посмотрите, посмотрите хорошенько, какая в них сосредоточенность, сколько во взгляде вдумчивости и пытливого внимания! Вот сидят два дюжих парня из Белой Мечети. Им тесно за партой — нельзя ни склониться, ни раздвинуть локти, но они слушают и записывают, забыв в эту минуту о неудобствах. За спинами у них — пожилой дядько с усами какой-то гнедой окраски. Он то подымает голову, то пригибается к парте. Его сосед посматривает на Виктора и что-то записывает с таким усилием, что ему время от времени приходится быстрым движением вытирать взмокший лоб, и этот жест как бы говорит: «Эх ты, черт побери, как трудно!» Молоденький паренек слушает Виктора с чуть приоткрытым ртом и с такими светящимися глазами, точно ему рассказывают занятную сказку. А Прохор важно откинулся на спинку парты и только иногда кивает головой и причмокивает губами. Сидящий с ним рядом суровый на вид мужчина не сводит с Виктора глаз и все покручивает ус.

Девушки — их было восемь — занимали передние парты и, казалось, ничего, кроме доски и Виктора, не видели: у той сбился на плечи полушалок, и она о нем забыла; у другой распустилась коса или выбился на лоб завиток, и она не поправляла ни завиток, ни косу, — все их внимание было обращено к столбам и проводам, которые рисовал мелом Виктор. Лена Коломейцева, — та самая Лена из «Светлого пути», — так пристально смотрела на доску, что вдруг увидела и степь вблизи своего хутора, и линию проводов, убегающую к горизонту. Ирина, сидевшая в паре с Леной, тоже мечтала о том недалеком времени, когда побегут столбы от станицы к станице, понимала, как важно знать то, о чем рассказывает Виктор, но ей казалось, что усвоить и понять все это значительно легче, чем ту программу, которую она изучала вместе с Виктором. Одна только Соня хотя и делала вид, что слушает, а думала о своем: не могла она понять, почему Виктор ни разу ее не проводил домой, а Ирину провожает на птичник каждый день. Ей было до слез обидно, что и Сергей и Виктор, которые когда-то любили ее, теперь не обращают на нее внимания и оба ухаживают за Ириной.

«И что они нашли в этой вознице такого прелестного? Видать, Сережа ее уже бросил, так она льнет теперь к Виктору», — думала Соня.

А когда урок был окончен, курсанты обступили своего преподавателя, — кто угощал табаком, кто задавал вопросы, а тот молчаливый мужчина, что весь вечер крутил ус, развернул тетрадку с записями и чертежами.

— А взгляни, Виктор Игнатьевич, — сказал он басом, — правильно я вершу дело?

Пока Виктор закуривал, отвечал на вопросы и рассматривал чертежи, Ирины в классе не оказалось.

«И что за своенравная ученица! — думал Виктор, выходя из школы. — Условились же час или два позаниматься, так нет же — опять убежала… Придется догонять…»

Вечер был морозный и тихий, небо иссиня-темное и чистое. Среди густой россыпи звезд гуляла молодая луна, а над уснувшей Усть-Невинской струился слабый свет. Виктор вышел за станицу и, увидев невдалеке Ирину, пустился бежать, а Ирина тоже побежала и остановилась только у порога хаты. Она стояла спиной к дверям, держась рукой за щеколду, и лицо ее было возбужденно-веселым.

— А что, догнал? — спросила она, тяжело дыша.

— Ирина, я тебя не понимаю, — угрюмо проговорил Виктор. — Таких диких коз, как ты, в станице я не встречал.

— Значит, одна еще осталась, — ответила Ирина, играя глазами.

— Ну, что же это такое, Ирина? — Виктор посмотрел на ее смеющееся лицо и сам улыбнулся. — Ты от меня убегаешь, как черт от ладана, мы же программу изучаем, а не в кошки-мышки играем.

— Ты сам пожелал меня обучать.

— Да что ж это за учеба? Лучше бросить всю эту затею.

— Зачем же ее бросать? Раз начали, то надо продолжать… А только вместе ходить не нужно.

— Что за странное условие!

— Обычное.

— Знаю: Сергея боишься!

— И ни чуточки.

— Неправда! Помнишь, как он рассердился? Но ты ему скажи, что не влюблюсь в тебя. Этого ты не бойся.

— А я и не боюсь.

— Тогда почему же мы не можем идти вместе?

— А так вот и не можем. Нельзя нам ходить вместе — вот и все!.. А ты на меня не сердись… Зараз я пойду в хату, зажгу лампу, все приготовлю, а тогда и тебя позову.

— Погоди, я еще не все сказал. — Виктор хотел взять Ирину за руку.

— Нет, нет, — она вырвала руку и скрылась в сенцах.

Марфа Игнатьевна еще не спала. Разбирая постель, она искоса, недовольным взглядом посмотрела на дочь.

— Опять с учителем явилась? — строго спросила она.

— С ним, мамо… Мы часок позанимаемся.

— Ох, гляди, дочка, как бы за тем ученьем чего другого не получилось… Полюбила одного, так и выбрось все из головы…

— Да я и так выбросила, — оправдывалась Ирина. — Мы ж с Виктором электричество изучаем.

— Ох, вижу я, заморочит он тебе голову тем электричеством! — со вздохом проговорила Марфа Игнатьевна.

Ирина ничего не сказала и пошла в свою комнату. Там она зажгла лампу, взяла фотографию Сергея, — он смотрел на нее почему-то очень строго, — поцеловала ее, снова поставила на стол, рядом положила книги, тетрадь и пошла звать Виктора.

 

Глава XXVI

В Рощенскую Сергей вернулся на рассвете, усталый и продрогший. Рождалось пасмурное, с морозом, утро, просыпалась станица — уже закурились трубы над заснеженными крышами, и дым кривыми столбами тянулся к холодному в тумане небу.

Вчера до полуночи Сергей просидел на собрании в станице Урюпинской, а затем часов пять ехал по тряской дороге. Ему мучительно хотелось поспать и отогреться, но он не поехал на квартиру, а велел Ванюше завернуть к дому, где жил Кондратьев. У ворот отпустил Ванюшу, встал на землю и с трудом, как больной, пошел в калитку.

«Ого! Здорово меня укачало! — думал он, подходя к коридору. — Даже после танкового марша — и то я, кажется, крепче держался на ногах…»

Кондратьев еще не спал. Услышав стук в дверь и голос Сергея, он встал, оделся и пошел открывать.

— Наконец-то явился! — Кондратьев пожал холодную руку Сергея. — А мы тебя заждались. Дней осталось мало, а из станиц все спрашивают, когда же ты к ним приедешь. Даже твой папаша приходил ко мне с выговором.

— Батя мой всегда лезет туда, куда его не просят.

— Проходи ко мне, а я скажу Наталье Павловне, чтобы она нам чай согрела.

Сергей снял шинель (бурку, мерзлую и негнущуюся, он оставил в коридоре), расчесал пальцами чуб и сел у стола.

— Ну, рассказывай, как там тебя встречали и провожали? — возвратясь, спросил Кондратьев.

— И встречали и провожали хорошо, пожаловаться не могу.

— Ты только рассказывай все по порядку, — предупредил Кондратьев, жмуря глаза. — А ты похудел и почернел… Устал? Озяб? Ну, мы сейчас погреемся.

— И устал, и спать хочу, и чай буду пить, а более всего хочу с тобой поговорить.

Выпили чаю, Сергей согрелся, закурил и начал рассказывать о поездке.

— А как там у них дела в районе? — спросил Кондратьев. — Лучше нас работают?

— Пожалуй, даже хуже.

— А! Вот как! «Даже хуже»? Значит, мы — плохо, а наши соседи — еще хуже?.. А как у них колхозы? Как урожай? Приметил какие-нибудь недостатки? Есть ли у них что перенять? Есть ли чему поучиться?

— «Царицу полей» повидал.

— Голубеву? — спросил Кондратьев. — У нас тоже есть свой «царь» — Стефан Петрович Рагулин. Урожай у него высокий, а у соседей так себе… Я думаю, надо у Рагулина семинар организовать. Пошлем к нему председателей на выучку… Ну, а еще что там у соседей?

Сергей вспомнил ночевку у чабанов и рассказал и о Ефиме Меркушеве, и о его плане механизации труда в полеводческих бригадах. Кондратьев слушал молча.

— У нас с механизацией дело пойдет быстрее, — сказал он. — Вот построим гидростанцию…

— А знаешь, о чем меня просил Кривцов? Хочет, чтобы мы подключили Марьяновский район к усть-невинской гидростанции.

— Что ж ты ему ответил? Обещал?

— Всю поездку он меня уговаривал, и можно было бы, конечно, согласиться, но тогда нужна вторая турбина. — Сергей встал, прошелся по комнате. — Николай Петрович, а что, если попросить уральцев, чтобы они, дали нам вторую турбину?

— Погоди, давай управимся с одной, — возразил Кондратьев. — Пока попробуем без соседей.

Говорили они еще долго. Кондратьев сообщил кое-какие новости, в частности о том, что по решению крайисполкома в четырех колхозах создаются племенные коневодческие фермы, что в район завозятся новые сорта кукурузы. Рассказывал и о ходе строительства усть-невинского канала, а затем стал излагать план поездки Сергея по району, показал список станиц, маршрут, расписанный по дням.

— К своим землякам ты приедешь в самый канун выборов, — сказал Кондратьев.

…В субботу 8 февраля утром Сергей приехал в Усть-Невинскую. У въезда в станицу его встретил конный разъезд из трех всадников. У среднего всадника было в руках знамя, высоко поднятое на древке, а у левого крайнего — на поводу конь под седлом.

Сергей вышел из машины. Всадники одеты в одинаковые черкески с наборами серебряных газырей, на головах кубанки из черной смушки, саженного размаху в плечах, бурки и красные, как пламя, башлыки за спиной. Это были Никита, Григорий и Иван Атаманов.

Всадники спешились, и Атаманов, отбив шаг, вытянулся и взял под козырек.

— От лица колхозников! — крикнул он. — От всех устьневинцев! Приветствуем тебя, Сергей Тимофеевич, как родного брата!

Эх, и до чего ж славный народ устьневинцы! Любят они встречать гостей! Казалось бы, чего проще: едет кандидат в депутаты — и встречай его попросту. Так нет же! За станицу скачет конный разъезд, да еще и не как-нибудь, а в казачьей форме и со знаменем! А на площади — вся станица, гремит музыка, здания в кумачовых полотнищах. К станичному совету стекается народ, всюду людно и шумно. У входа — стол под красной скатертью, а за столом стоит Тимофей Ильич, в старомодной черкеске, с рушниками и хлебом на руках…

К этому столу и подошел Сергей. Отец сурово смотрел на него. Наступила тишина. Тимофей Ильич передал хлеб с солью вместе с рушниками, свисавшими чуть ли не до земли.

— От всей станицы тебе, сынок, — сказал он дрогнувшим голосом. — Понимай и дорожи.

Сергей низко поклонился отцу, а потом станичникам и подошел к столу, держа на вытянутых руках высокую буханку хлеба с горсткой соли.

Савва открывал митинг. Выступали доверенные лица, агитаторы, передовые люди строительства. Сергей слушал, а глазами отыскивал в толпе своих знакомых. Их было много, но он прежде всего увидел отца и мать. Старики стояли почти у самой трибуны. Рядом с рослым и немного согнутым Тимофеем Ильичом Ниловна, в шали и в старомодной кофтенке, казалась совсем маленькой, как куст возле кряжистого дуба. Она не сводила глаз с сына, и во взгляде ее Сергей видел знакомый ему еще с детских лет луч материнской ласки… Тимофей Ильич смотрел на сына искоса и строго.

Сергей увидел Анфису. Ее окружали подруги, в числе их были Варя Мальцева и Ирина — обе в одинаковых белых шалях. Ирина старалась не смотреть на Сергея; щеки ее разрумянились, ей было жарко, и она сбила рукой шаль на плечи… Нарочно глядела куда-то в сторону, делая вид, что ее занимает чья-то колом торчащая папаха, а глаза сами так и косились на трибуну и видели одного только Сергея…

…После митинга Сергей с Семеном и Саввой уехали на канал. Они прошли всю трассу. Строителей уже не было, — всюду лежали утрамбованные дороги, ловко очищенные откосы, отлогие, как у корыта, берега готовой части канала, а вдали виднелся ровный срез скалы…

— Сережа, веришь, — говорил Семен, — если поднажать, то тут работы на какой-нибудь месяц.

Через час они возвращались домой и у въезда в станицу нагнали сани, запряженные одной лошадью. В санях сидел, кутаясь в тулуп, Стефан Петрович Рагулин.

— Стефан Петрович! — крикнул Сергей. — Далеко путь держите?

Машина остановилась возле саней.

— Хочу проведать озимые, — ответил Рагулин. — Боюсь, влаги к весне будет маловато… А тут еще, по всем признакам, весна ожидается сухая.

— Какие ж такие признаки?

— Снегу мало. — Рагулин помял в кулаке бородку. — У батька заночуешь?

— Была такая думка.

— Знаю, знаю, отчего ты у батька на ночь остаешься, — сказал Рагулин и погрозил Сергею кнутовищем. — Хочешь посмотреть, как тут за тебя земляки будут голоса отдавать?

— Это тоже важно, конечно, — ответил Сергей. — Стефан Петрович, заходите вечерком, поговорим. Я привез для вас одну важную новость.

— Говори зараз, а то я с поля заеду на ферму. — Рагулин нахмурил брови. — А что там у тебя за новость?

— Хочет познакомиться с вами один важный человек.

— Кто же он такой будет?

— Ефим Петрович Меркушев — бригадир из Марьяновского района.

— В чем же его важность? — сухо спросил Рагулин.

— Механизатор! Очень толковый человек. Скоро он приедет к вам в гости.

— Пущай приезжает, мы гостям завсегда рады.

Рагулин причмокнул на лошадь, взмахнул кнутом и поехал. А Сергей, проезжая по станице, все думал об Ирине, и так ему хотелось завернуть не к отцу, а на птичник!

«Нет, — думал он, — сегодня не поеду, а вот уж завтра не утерплю…»

 

Глава XXVII

Тимофей Ильич был доволен, видя Сергея у себя за столом, хотя внешне казался равнодушным и даже строгим. А Ниловна была так обрадована, что не знала, где посадить сына, чем его угощать. Когда Семен и Анфиса стали собираться в избирательный участок, Ниловна боялась, что Сергей тоже встанет из-за стола и уйдет, а она так и не успеет и насмотреться на него и поговорить с ним.

— Мамо, где вы мне постелите? — спросил Сергей.

— Никуда сегодня не поедешь?

— А куда ему ехать в ночь? — отозвался Тимофей Ильич. — Жинки, сколько нам известно, у него еще нету, а невеста подождет…

— Сережа, я постелю тебе у Анфисы, — сказала Ниловна. — Там теперь у нас диван стоит, с пружинами, Семен перед Новым годом купил.

— Ну, сыну, як там тебе живется? — спросил Тимофей Ильич, когда Ниловна пошла приготовить Сергею постель. — Вот и выбирать тебя завтра будут. Знать, и новое тебе доверие, стало быть и ответственность прибавляется. — Тимофей Ильич развернул на колене кисет.

— Что ж вам, батя, сказать? Более двух недель разъезжал по округу. Каких только людей я там не видел, с кем только не разговаривал! Много я, батя, передумал за эти дни, и одна мысль не дает мне покоя — смогу ли я быть таким человеком, каким хотят меня видеть те, кто завтра будет выбирать меня своим депутатом?

— А ты смоги, — сказал Тимофей Ильич, сворачивая цигарку. — Поднатужься — и смоги.

— Что, по-вашему, батя, нужно мне делать?

— Перво-наперво — район выведи в передовые, чтоб жизнь в колхозах была обеспеченная, чтобы люди наши не бедствовали — вот тебя и будут все уважать.

— Жизнь, батя, уже в этом году будет обеспеченная. Да и район мы выведем в передовые, а все ж таки, как я понимаю, этого мало… И жизнь наладить в колхозах, и район вывести в передовые — все это я обязан был сделать, не будучи депутатом.

Вошла Ниловна.

— Батя, и вы, мамо, скажите, что обо мне говорят в Усть-Невинской? Вы живете в станице, и вам все слышно.

— Все тебя, Сережа, хвалят, — сказала Ниловна. — Куда я ни пойду, а бабы мне и говорят: «Счастливая мать, вот какой у тебя славный сынок…» Повстречалась я с бабкой Никифоровной, а она и говорит…

— Ниловна, — перебил Тимофей Ильич, — не вмешивайся в наш разговор.

— Да я только поясню.

— И без тебя поясню. — Тимофей Ильич обратился к Сергею. — Ежели ты хочешь знать правду, то я скажу; в обиде на тебя станичники…

— За что?

— За то самое, что идешь ты против своей станицы. Ты чего зубы скалишь? Я тебе без смеха говорю. То ты подсоблял нашим людям, план помог составить, лесу добился… Тогда ты Федора Лукича поругивал — такой-сякой, не так действует. А теперь сам управляешь районом, а скажи, чем ты лучше Федора Лукича? Лес в станице позабрал. Станцию хотели себе построить, так ты ее всем станицам передал, Савву обидел… Куда годится такое дело?

— Не мог я, батя, поступить иначе.

— Почему ж не мог? Ты ж районная власть, и ежели захотел бы, то смог бы.

— Тимофей, и чего ты к нему прицепился? — упрекнула Ниловна. — Нет того, чтобы поговорить по-семейному…

— Ты вот беспокоишься, — продолжал Тимофей Ильич, — как бы людям угодить, в мечтах высоко подымаешься, хочешь весь свет обнять, а того не видишь, что зараз самое главное для тебя — своей станице подсобить… Сам же взбудоражил людей, разные планы составлял, на всю Кубань прогремел… А теперь что ж получается? Усть-Невинскую ты ставишь в ряд с другими?

— Эх, батя! Не в том для меня радость, чтобы видеть успехи одной Усть-Невинской.

— А в чем же?

— Хочется мне, батя, заглянуть в наш завтрашний день и увидеть там не только Усть-Невинскую, а всю Кубань, все станицы — от Преградной и Сторожевой до Темрюка. А завтрашний наш день, батя, — это техника, машины, электричество. И скажу вам, что не так трудно построить гидростанцию или приобрести машины, — государство у нас щедрое, поможет, — а трудно приобщить к технике людей. К этому их надо готовить. Если мы введем механизацию, то и люди наши должны стать иными, а добиться этого не так-то просто… Вот что меня беспокоит!

— Беспокойся и об этом, — сказал отец, — но свою ж станицу ты более других должен любить?

— Я ее и люблю, — ответил Сергей. — И оттого, что я ее люблю больше, чем другие станицы, я и взял лес у устьневинцев и этим возвысил в глазах всего района своих одностаничников. Поэтому и станцию мы начали строить для всего района. Поймите, батя, — нельзя вводить электрификацию в одной станице, тут надо идти всем фронтом!

— Ну, бог с тобой, — сказал Тимофей Ильич. — Делай как знаешь, тебе виднее…

Уже было поздно, когда Сергей, вволю наговорившись с отцом, разделся и лег на диван. Под ним мягко вдавились пружины, и Сергей одобрительно подумал о покупке, сделанной его другом. Он закрыл глаза и хотел уснуть, но почувствовал на своем плече теплую руку. Не открывая глаз, он уже знал, что это подошла к нему мать.

— Сережа, а ты не печалься, — шептала Ниловна. — Поверь матери: никто о тебе и плохого слова не говорил. Батько на тебя дюже гневается, что ты до дому не приезжаешь, вот он в сердцах такое и сказал…

Сергей встал, усадил мать на диван, обнял, — ему всегда, еще с детских лет, приятно было посидеть с ней, послушать, как она говорит своим тихим голосом. Совсем крохотная старушка, с седой маленькой головкой в чепце, она напоминала Сергею уже засыхающее дерево рядом с молодым побегом. Ниловна прижалась к Сергею, гладила рукой его чуб и смотрела ему в глаза.

— Сережа, а что я хотела у тебя спросить…

— Спрашивайте.

— Как там у тебя с Ириной?

— Ничего, мамо… Все хорошо.

— А чего ж ты к ней не поехал?

— Устал с дороги.

— Ох, что-то тут не то. — Ниловна покачала головой. — Я так понимаю: ежели любишь, то и усталости не знаешь.

— Это, мамо, верно, а только сегодня я не поеду.

— А может, ты ее разлюбил? — допытывалась Ниловна. — Говори матери правду.

— Нет, мамо, не разлюбил. Знаете, мамо, что я решил? Вот завтра поеду к Ирине — и уже последний раз. Либо она будет моя жена, либо… я уже и не знаю, что тогда…

— Ну и слава богу, сынок, что ты так порешил. — Ниловна перекрестилась, хотела осенить крестом и сына, но, увидев его улыбающееся лицо, воздержалась. — Сережа, а что я слыхала? Будто сын Грачихи обучает Ирину.

— Виктор? — Сергей приподнялся.

— Какиесь ей слова непонятливые говорит… Ты бы, сынок, разузнал. Может, в том обучении один только соблазн.

— Хорошо, мамо, завтра я все узнаю.

Ниловна еще немного поговорила с сыном и ушла в свою комнату. Сергей потушил лампу и натянул на голову одеяло. Ему хотелось побыстрее уснуть, чтобы подняться за час до начала выборов, но в голову назойливо лезли мысли то об Ирине, то о Викторе.

«Он ее чему-то обучает? Неужели он хочет со мной навеки поссориться? Ну, почему он пошел к ней?»

Вскоре пришли Семен и Анфиса. Сергей сильнее закутал одеялом голову и притворился спящим.

— Братушка уже спит, — тихо проговорила Анфиса.

Не зажигая лампы, они легли в постель. Анфиса что-то шепотом рассказывала Семену: Сергей расслышал только то, что Ирина сама попросилась в эту ночь дежурить на избирательном участке.

— После собрания мы вышли, а она мне и говорит: «Эх, Анфиса, если б ты только знала…» — тут Анфиса заговорила совсем тихо, и Сергей уже ничего не мог услышать…

«Значит, она меня ждала, а я лежу здесь, как дурак», — подумал Сергей.

Семен тоже что-то бубнил и тихонько смеялся.

«Вот у кого счастливая жизнь, — думал Сергей. — Ни тебе забот, ни печалей…»

А Семен и Анфиса, очевидно, забыв, что в их комнате лежит гость, говорили громко, смеялись.

— Эй вы, черти молодые! — не удержался Сергей. — Спать мешаете!

— А ты спи, братушка!

— Да разве можно тебе теперь спать, — заговорил Семен. — Сколько людей зараз о тебе думают, а ты — спать? Эх, счастливый же ты…

— А ты, бедняжка, несчастным прикидываешься! Ах, бедный радист-пулеметчик, как же ему тяжело на свете жить! Так, что ли? — Сергей вздохнул и сказал: — Ну, шутки в сторону. Давайте будем спать.

Наступила тишина. Сергей смотрел на побеленные морозом окна и не заметил, как уснул. Ему показалось, что прошло всего несколько минут, и он вдруг услышал голос матери:

— Сережа, мы все уходим, а ты оставайся на хозяйстве.

Сергей открыл глаза и ничего не мог понять. В комнате горела лампа, и все уже не спали. Анфиса прихорашивалась у зеркала, повязывая на голову пушистый из белой шерсти платок. Семен, в гимнастерке, но еще без пояса, натягивал сапоги с такой поспешностью, точно его подняли по сигналу боевой тревоги. Ниловна была одета не в обычную свою кофточку и юбку, а в праздничное платье. Тимофей Ильич в тулупе и в валенках стоял у порога и торопил Ниловну.

После того как в доме остался один Сергей, пришел шофер и сказал:

— Сергей Тимофеевич, уже началось. А как же мы? Поедем в Рощенскую?

— Да, поедем!

Сергей стал одеваться.

Откуда-то издалека, очевидно из-за Кубани, долетела песня. Она была слабая и то стихала совсем, то снова крепла. Была ранняя предутренняя пора, а Усть-Невинская уже проснулась. Низко, на закате, висела луна. Свет падал наискось — оттого с одной стороны белых крыш темнела тень наподобие козырька, а с другой, обращенной к луне, снег так блестел, что даже вспыхивали искорки… Та самая песня, что возникла за Кубанью, теперь была уже на площади, и басы так ревели, что женские голоса как ни старались, а взлететь наверх не могли… В той же стороне, только в разных местах, играли две или три гармони, слышались девичьи голоса, припевки, частушки, только слов нельзя было разобрать… Было очевидно, что народ только-только начинал собираться, и по всей станице уже плыл тот особенный гул, какой бывает разве только на рассвете летом, в разгар косьбы. Петухи, как бы испугавшись, что проспали утро, горланили во всю мочь, лениво перекликались собаки. Вдруг вывернулись из-за угла сани в упряжке горячих коней и понеслись, как вихри, разметая снег. Кучер привстал и так усердно погнал лошадей, точно вез невесту и жениха. В санях сидела шумная компания — мужчины и женщины, а над их головами трепетал флаг на коротком древке… Затем из-за угла выскочили вторые сани в сопровождении трех верховых в бурках, — кони под ними не скакали, а танцевали, бросая копытами снег.

Сергей сказал Ванюше, чтобы выезжал со двора, сел в машину и тоже поехал на площадь…

В школе, где уже началось голосование, все окна, выходившие на площадь, были освещены. У подъезда останавливались сани, запряженные разгоряченными лошадьми, и приехавшие шли гурьбой в школу; подлетали всадники, — со всех улиц сюда стекался народ.

— Сережа, а я уже проголосовала!

Это сказала Ирина. Сергей задумался и не слышал, как она подошла. Ее большие темные глаза светились тревожной радостью.

— Надеюсь, не вычеркнула мою фамилию? — шутя спросил Сергей.

— А это, Сережа, тайна, — в тон ему ответила Ирина и потупила взгляд.

— А из сердца вычеркнула? Или это тоже тайна?

— Нет, это не тайна… Хотела вычеркнуть, а не смогла… Не жить мне без тебя…

Сергей взял ее под руку, и они пошли через площадь. Шли, а куда — и сами не знали. Только в каком-то переулке, на окраине станицы, остановились у плетня. Сергей взял с изгороди снег и стал сжимать его в горячей ладони.

— Сережа, как тебе ездилось? Я так ждала…

— И неправда…

— Не веришь?

— Хотелось бы поверить…

— А что же мешает?

— Так… всякие глупые мысли. — Сергей взял Ирину за плечи сильными руками и посмотрел ей в глаза. — Скажи мне… только правду скажи: зачем тогда приходил к тебе Грачев?

— Я так и знала, что ты спросишь.

— И уже приготовила ответ?

— Ничего я не готовила. — Ирина склонила голову ему на грудь и минуту стояла молча. — Сереженька, милый, ничему ты не верь… Тебя я одного и люблю и любила, и если б не было тебя, то и весь свет мне был бы не мил… Помнишь, я тогда сказала, что напрасно тебя полюбила, а теперь вижу, что жить без тебя не могу…

— Ну, почему к тебе Грачев приходил?

— Все, все расскажу, потому что ничего от тебя не скрываю… Сережа, он хочет, чтобы я работала диспетчером на гидростанции, и взялся меня обучать…

— Тебя?

— Да… А что? Разве нельзя, Сережа?

— Почему ж нельзя? Можно, это даже похвально, если только в самом деле так…

— Так, так, верь мне, Сережа. И я согласилась… Но Виктор еще хотел, чтобы все это было скрыто и чтобы ты ничего не знал, а я так не захотела и сказала ему, чтобы из этого никакого секрета не делать…

— А зачем же он об этом просил?

— Не знаю, только я на это не согласилась. И я рассказала бы тебе все еще тогда, на птичнике, но ты уехал… Сережа, ну, не сердись. Не будешь сердиться, скажи?

— Да как же мне на тебя сердиться? Вот поговорил с тобой — и от сердца отлегло.

— А болело сердечко?

— Болело, — сознался Сергей.

— А теперь тебе хорошо?

— Да!

— И мне хорошо! — Она снова склонила голову ему на грудь. — Сережа, я уже многое изучила, поняла, я быстро усваиваю, и ты знаешь, как будет хорошо, когда я стану работать… Ты будешь ко мне приезжать, а я кончу смену, и мы пойдем с тобой в степь… Нет, лучше по берегу Кубани…

— Послушай, что я тебе скажу.

— Что? — Ирина испуганно подняла голову. — Что-нибудь нехорошее?

— Да ты чего испугалась? — Сергей обнял ее и, глядя ей в глаза, сказал: — Учись, я одобряю… Но посмотри на небо. Уже рассветает. Скоро наступит день, взойдет солнце. И ты запоминай и это утро, и этот день: сегодня мы станем мужем и женой… Вот это я и хотел тебе сказать. Ну, что ты приуныла?

— Так сразу, Сережа?

— Да разве ж это сразу? Эх ты, на словах смелая, а уже испугалась… Нет, Иринушка, голубка ты моя, пойми, что так дальше мы жить не сможем… Да и любить тебя на бегу трудно, — не любовь это, а каторга.

— Сережа, — сказала Ирина совсем тихо, — давай подождем до весны. Я кончу учебу… И я согласна: пусть уж с этой минуты все будет так, как ты сказал… Считай меня своей женой… но…

Сергей нахмурился.

— Ну, Сережа, это же все равно… Ну, милый, хочешь, поцелую тебя, как жена, а поженимся через два месяца. — Она приподнялась на цыпочках и поцеловала Сергея. — Вот видишь, какая я смелая!

— Нет, нет, и поцелуй твой принимаю, и в душе согласен с тобой, а только поженимся сегодня — и ни днем позже! Сейчас же пойдем к твоей матери, а потом к моим родным — и всему конец!

А над станицей вставал морозный рассвет, небо было чистое и розовое, — где-то за горами уже всходило солнце.

 

Глава XXVIII

Долго от Рубцова-Емницкого не было никаких вестей. Только двенадцатого февраля наконец пришла телеграмма, извещавшая, что изоляторы, крючья, шнуры, лампочки и провода уже находятся в пути, а электрические моторы и еще кое-какое оборудование будет отправлено к концу месяца. Через неделю груз прибыл на станцию Невинку. Сергей в тот же день выехал в Усть-Невинскую, велел Савве спешно снарядить обоз, а сам заскочил на гидростанцию к Виктору.

К тому времени монтажные работы заметно продвинулись вперед. Посреди просторного здания лежало массивное тело гидротурбины, а по соседству возвышался на фундаменте генератор. Вдоль стены были установлены какие-то железные каркасы и мраморные доски, — во всем машинном отделении казалось теперь и светлей и уютней. В стене вблизи турбины была пробита дыра, в которой уже спускалась опоясанная тросами водонапорная труба.

— Виктор! Едем! — крикнул Сергей, увидев Грачева.

— И куда все торопишься? — Виктор пожал Сергею руку. — Что случилось?

— Радуйся, Витя! Оборудование прибыло! Поедем на станцию.

— А транспорт?

— Савва отправляет… Ну, собирайся, да побыстрее. Мы заранее все осмотрим…

— Ну вот и прекрасно! — сказал Виктор, когда они уже выехали за станицу. — Теперь нужно побыстрее сооружать электролинию.

— Поможешь? — спросил Сергей. — Да кстати и учеников своих посмотришь на практике. Ну, что же ты молчишь?

Виктор посмотрел на сурово сдвинутые брови своего друга, на его жесткий чуб, выбившийся из-под картуза.

— Смотрю на тебя — и меня смех разбирает… Хитрый ты, Сережа! Помню, когда мы еще были подростками, ты и тогда любил обращаться за помощью… Хитрый!

— Ах, ты вот о чем!

— То же и сейчас. Я приехал установить турбину, а ты меня к электрикам пристроил, преподавателем сделал. Но этого, оказывается, мало, — хочешь, чтобы я был инженером на строительстве линии электропередач?

— Хочу, — откровенно признался Сергей. — Ну, ты же понимаешь, нужно помочь… А за подготовку электриков тебе большое спасибо!

— А за Ирину и не благодаришь? — шутливо спросил Виктор.

— Это твоя добрая воля! — так же шутя ответил Сергей.

— Моя, это верно. — Виктор хлопнул Сергея по плечу. — А ты, оказывается, Сережа, ревнивый, как черт! Конечно, не Отелло, а все же… И небось побаивался, думал — влюблюсь; вот и пропала твоя Смуглянка!.. Эх ты, дьявол бровастый!

— Я знал, что этого не случится.

— А если бы случилось? Скажу тебе по секрету — Ирина мне нравится.

— А ты ей? — в упор спросил Сергей.

— Ну, это уже второй вопрос…

— А по-моему — первый! — Сергей искоса посмотрел на друга. — Именно первый, ибо если девушка тебе нравится, то это еще не означает, что и ты ей тоже по сердцу. Часто бывает как раз наоборот!

— Да ты вообще большой оригинал!

— Да уж какой есть, — неохотно ответил Сергей.

— Между прочим, — заговорил Виктор, глядя на подтаявшие лужи у дороги, — в такую своенравную особу, как Ирина, влюбиться просто невозможно.

— А вот я полюбил!

— Видно, что искал по характеру.

— Все насмешечки?

— А брови! Да не хмурься, ничего я о тебе плохого не думаю. Полюбил — и люби себе на здоровье.

— Спасибо за совет, — сухо проговорил Сергей. — А все же, Виктор, мне хочется знать, почему твой выбор пал на Ирину?.. Я понимаю, намерения твои благородны, но разве мало в станице девушек?

— Хочешь знать правду?

— Безусловно.

— Во-первых, — рассудительно начал Виктор, — Ирина очень смышленая девушка, ее обучить не трудно, а теперь я уже уверен, что диспетчер из нее выйдет…

— А во-вторых?

— Во-вторых же, — с расстановкой проговорил Виктор, — мне казалось странным: как же так, девушка готовится стать твоей женой, а сама — простая возница?

— Так вот что тебя беспокоит? И ты говорил об этом Ирине?

— Конечно сказал.

— Вот это ты сделал глупо! — Сергей насупился, склонил голову. — Противно даже слушать… Не любил я по расчету и не буду. Да и тебе не советую.

— Чего же ты обижаешься? — Виктор задумался. — Вообще ты для меня стал и странным и даже непонятным… Ну, скажи, зачем ты объявил Ирину своей женой, наложил, так сказать, бронь, а к себе не берешь?

— Это уж наше дело.

— Да я понимаю. Но мне теперь как-то даже неудобно ходить с уроками к замужней женщине.

— А ты можешь и не ходить.

— Нет, на полдороге останавливаться нельзя.

— Знаешь что, Виктор? — Сергей поднял голову и холодно посмотрел на друга. — Я бы тебе сказал… по-дружески, но мешает Ванюша.

Наступило молчание. Машина, разбрызгивая желтый, смешанный с песком снег, выехала на пригорок… Сергей напрасно опасался своего шофера: он мог бы говорить все, ибо Ванюша в этот момент был занят своими мыслями и ни одного слова из того, о чем говорили Сергей и Виктор, не слышал.

А мысли у Ванюши были все те же, — никак он не мог понять: что с ним стряслось после того, как он побывал в колхозе «Светлый путь», и почему та хорошенькая Лена, которая не дала ему выспаться, до сих пор не выходит из головы? Он знал, что Лена учится на курсах электриков. Сколько раз, бывая в Усть-Невинской, Ванюша хотел навестить Лену, но случалось всегда как-то так, что не оказывалось даже минуты свободной. А между тем с каждым днем Лена нравилась Ванюше все больше и больше, мысленно он частенько с ней разговаривал, — чего только не говорилось, и, может быть, от этого он потерял покой, видел ее во сне… Вот и в эту поездку Ванюше было, конечно же, не до чужих разговоров: припадая к рулю и всматриваясь в бегущую под машину дорогу, он думал о Лене и видел перед собой ее улыбающееся лицо…

Груз перевозили на санях, но уже через два дня наступила такая оттепель, что казалось, будто вместо марта неожиданно в верховье Кубани заявился апрель. А солнце грело уже не по-апрельски, а по-майски, дни установились погожие, даже жаркие. Снег испуганно припал к земле и, еще не зная, что бы такое могло случиться, сперва ушел только с пригорков, надеясь не сегодня, так завтра снова вернуться. Но назавтра весна положила по всем пригоркам бледноватую зелень, а степь вдруг с утра закурилась, по ярам, по ложбинам загремели вешние воды. В одну ночь вскрылась ото льда Кубань, тревожно загремела, точно выговаривая: «У-у-ух! Ка-а-к же я люблю весну!» С запада повеяли теплые ветры и принесли ранний, но дружный дождь. Прошла неделя, и умытая степь преобразилась, помолодела и покрылась свежими красками.

Планы весенних работ, составленные агрономами, вдруг стали никуда не пригодными, — все сроки нарушились, и то, что намечалось делать в апреле, приходилось делать в первых числах марта… И вот первого марта потянулись на поля тракторы с вагончиками и прицепами сеялок и плугов, загремели подводы, груженные семенным зерном, задымились костры, а третьего числа уже почти повсеместно начался сев овса и ячменя.

Рано утром в райкоме состоялось совещание актива. Вернувшись в исполком, Сергей стал готовиться к выезду в район. Неожиданно распахнулась дверь, и в кабинет вошел торопливым шагом невысокого роста мужчина, усталый и небритый. Поставив у порога чемодан, опоясанный дорожными ремнями, он, блеснув золотыми зубами, протянул обе руки, и тут Сергей невольно воскликнул:

— Лев Ильич! Ты ли это?

— Я, я! Доброго здоровья, Сергей Тимофеевич! — Лев Ильич схватил руку Сергея и начал ее трясти с невероятным усилием. — Очень рад, для ясности, поздравить тебя со столь высоким доверием народа!

— Да еще успеешь поздравить! — сказал Сергей, еще не веря, что перед ним стоит Рубцов-Емницкий. — Садись и рассказывай! И где ты пропадал столько времени?

— Изъездил, для ясности, полсвета!

Лев Ильич тяжело опустился на диван, а Сергей смотрел на него и только улыбался… Да, теперь уже Сергей не сомневался, что на диване сидел не кто другой, а именно Рубцов-Емницкий, хотя узнать его с первого взгляда было нелегко. И так же нелегко было, увидев Рубцова-Емницкого, сказать: в чем же он изменился, что в нем прибавилось и чего недоставало? Было заметно, что он похудел, стал смугл до черноты, в глазах светилась живая искорка, но от этого и его лицо и взгляд сделались куда приятнее, чем прежде…

Может быть, вся загадка скрывалась в том, что вместо хорошо нам известного плаща под цвет осенних листьев каштана Рубцов-Емницкий надел коричневый полушубок, который раздобыл, очевидно, во время поездки у своих новых приятелей; что на ногах у него не было знакомых нам парусиновых сапожек с тупыми носками, которые уж очень мягко и неслышно ступали по земле, а были фетровые валенки на толстой каучуковой подошве, обшитые красной кожей; что не вышитая на украинский манер сорочка украшала его грудь, а обычная гимнастерка; что на голове вместо соломенного картуза ловко сидела кепка из черной смушки с нацепленными над козырьком темно-синими очками.

Но надобно сказать, что и новая одежда была ему так же к лицу, как и все то, что он носил раньше… Нет, по всему было видно — перемена, происшедшая в Рубцове-Емницком, коренилась не во внешнем его виде, а жила где-то глубже. Поэтому и Сергей, так хорошо знавший своего председателя райпотребсоюза, удивлялся как раз не новому его одеянию и не смуглости небритого лица, а тем необычным для Рубцова-Емницкого суждениям о жизни и тем интересным рассказам о поездке, в которых чувствовалась какая-то благородная гордость: «Вот, мол, какой есть Рубцов-Емницкий! Может, и были такие, кто считал меня бездельником и плутом, а я поехал по важному заданию и показал себя, и хотя трудно мне было, а я не сдался и дело сделал, оборудование получил и отгрузил, и теперь горжусь сам собою!»

— Да что — грузы! — воскликнул Рубцов-Емницкий, продолжая рассказывать о поездке. — Грузы уже дома, и о них ты меня не спрашивай… Ты лучше спроси, что я там увидел, в каких я побывал городах. О! Замечательные те города! А какие видел заводы! Ведут меня по цехам, а я гляжу на все и, веришь, только удивляюсь! Какие механизмы! И какие там люди! Золото, а не люди! А как работают! А обхождение с приезжими! А какое тебе внимание!

— Значит, обошелся и без сливочного масла? — шутя намекнул Сергей.

Рубцов-Емницкий не обиделся.

— Куда там! Люди не мелочные. — Тут он уже не мог сидеть на диване, встал, снял полушубок и стал расхаживать по кабинету. — И очень хорошо, что тебя послушался, а то пришлось бы там краснеть… Правда, были моменты трудные, но все шло гладко, и мысль моя тогда работала во все стороны. Но знаешь, кто меня выручал в трудные минуты? Усть-Невинская!.. Ого!.. Оказывается, нашу станицу знают повсюду! Бывало так: затормозится дело, всякая мелочь лезет под ноги и мешает, я и так и эдак — ничего не помогает. Тогда я иду к тому человеку, от которого зависит решение, и говорю: «Так ведь это же груз для усть-невинской ГЭС!» И сразу начинается другой разговор… Вот она какая, наша станица! Так у меня было, когда семь вагонов в один день получил… А еще, для ясности, друзья, конечно, здорово помогали!

— И там оказались у тебя друзья? — спросил Сергей.

— А как же! Без них я и жить не умею… Вот только все же беда: не сумел заполучить лишних моторов. По одному на колхоз достал, но ведь это же недостаточно? Как по-твоему, Сергей Тимофеевич?

— Да, маловато, — со вздохом сказал Сергей. — А в общем, на первое время хватит… Спасибо тебе, Лев Ильич, за старание.

— Погоди, погоди! — Рубцов-Емницкий подсел к Сергею. — Благодарность приму, но не в данный момент. А знаешь, когда? Будешь произносить речь на торжественном пуске гидростанции — вот там упомяни, для ясности, и мое имя.

— Долго ждать!

— А я подожду. Только дай слово, что упомянешь как активного строителя.

— Хорошо, упомяну, — пообещал Сергей. — Но знаешь, Лев Ильич, сколько у нас еще дел? По всему району должны вырасти столбы с проводами, все, что ты отгрузил с заводов, нужно пристроить к делу. Работа не маленькая! А тут и посевная в разгаре…

Поговорив еще немного с Рубцовым-Емницким, Сергей выехал в район и в тот же день проезжал полями колхоза «Светлый путь». На широком загоне зяблевой пахоты двигались четыре сеялки — на свежей, еще влажной земле лежали следы дисков. Сзади за сеялкой шел, помахивая чистиком, Петр Несмашный, — Сергей узнал его издали по пустому рукаву, подоткнутому за пояс.

— Петро, как оно сеется? — крикнул Сергей, когда сеялка, позвякивая цепочками, подошла к дороге.

— Сеем исправно. Моя Глаша определила меня на новую должность. «В завхозах, говорит, тебе ходить не годится, становись за сеялку».

— Ну, а ты? Согласился?

— Сперва не хотелось, — чистосердечно признался Петро, — а теперь даже охотно соглашаюсь.

— А что случилось?

— Так ты разве не читал? — Петро вынул из кармана аккуратно сложенную газету. — Постановление пленума ЦК… Тут и про сеяльщиков сказано — очень важная мысль! Так что есть прямой расчет быть сеяльщиком.

— А где мне повидать Глашу?

— Наверно, в хуторе.

Хутор виднелся из ложбины одними крышами и голыми верхушками деревьев. Въезжая в улицу, Сергей встретил линейку, на которой ехала Глаша Несмашная.

— Ну, Несмашная, читала? — сказал Сергей, показывая на газету. — Что скажешь?

Глаша взглянула на Сергея, и ее быстрые глаза с белыми, как волокно льна, бровями точно говорили: «На такой вопрос мне ответить легко… А вот если бы ты спросил меня, что я думаю о тебе и почему я так улыбаюсь, то тут я бы ничего не могла ответить…»

— Мы уже обсудили и одобрили, — сказала Глаша, закрывая губы кончиком платка. — Более всего, конечно, радуются зерновики, а особенно Лукерья Ильинишна. А меня тоже завидки берут… Сергей Тимофеевич, переведи меня в бригаду… — Глаша посмотрела на Сергея, и он понял, что она шутит: глаза ее заблестели, и она стыдливо усмехнулась и покраснела.

В тот же день Сергей позвонил Кондратьеву. По телефону они условились на этой неделе созвать совещание председателей колхозов и бригадиров. Сергей предложил пригласить на совещание Ефима Петровича Меркушева.

— Вези, вези, — сказал Кондратьев. — Пусть он познакомится с нашими людьми… Да не забудь, поезжай в Усть-Невинскую и скажи Рагулину, чтобы готовился к совещанию. Ему в этом хоре — первый голос… Так и скажи!

В правлении Рагулина не было. Сергей заехал к нему на дом. На огороде, недалеко от хаты, жена Рагулина, полная пожилая женщина, расчищала граблями грядки. Сергей спросил, дома ли хозяин.

— Эх, сынок, сынок, — певучим голосом заговорила она, — разве ж ты моего Стефана не знаешь? Он у меня, как грач. Услыхал тепло и улетел. С весны до осени я его вижу редко, как гостя… Ежели хочешь его повидать, то скачи на Иван-венец. Туда он поехал с обозом озимь кормить. — Старуха огорченно махнула рукой. — И такое придумал — пшеницу кормить!

Поля буденновцев — Сергей это знал — лежали на левом крыле усть-невинского земельного клина. За станицей, если ехать от Верблюд-горы, дорога уходила все левее и левее. Навстречу бежала равнина — то подступало квадратное, гектаров на сто, поле, уже засеянное ячменем, — еще свежи были следы колес сеялки; то попадалась весенняя пахота со стальным блеском; то тянулась серая и унылая стерня, за зиму прибитая к земле и еще не совсем сухая. По ней ходили конные бороны, девушки-бороновальщицы стягивали блеклую солому и поджигали ее — костры выстроились в одну линию и сильно дымили.

«А где же будет все ж таки этот Иван-венец?» — подумал Сергей и подъехал к бороновальщице, прочищавшей у дороги борону.

Девушка разговаривала с ним, не глядя в его сторону.

— Бачите, вон потянулся обоз? — сказала она. — Так это они и едут на Иван-венец.

У дороги стоял вагончик. Сколько таких вагончиков с цинковыми крышами, со ступеньками и с окнами, на которых белеют занавески, разбросано по кубанской земле! И вблизи каждого вагончика, как правило, лежат бочки, заботливо обложенные камнями или обсыпанные горкой земли, и стоит полуразобранный трактор, похожий на скелет неведомого животного, вокруг которого копошатся трактористы, чумазые, как машинисты, и виднеется плуг с блестящими, как зеркала, лемехами, и в сторонке — печка из самана, вместо трубы — ведро без дна, — по всему видно, тракторная бригада по-настоящему обосновалась на жительство. Кухарка, пожилая женщина, повязанная косынкой, сидела на корточках и раздувала в печи огонь. На пригорке два колесных трактора пахали под пропашные. Они шли один вслед за другим, удаляясь от дороги, — Сергей видел только блеск начищенных шпор, согнутые спины рулевых и сычами сидевших на корпусе плуга подростков-плугарей.

Бычий обоз двигался по взгорью медленно, со скрипом. Сергей насчитал девять подвод. На каждой стояли чаны ведер на сто, кадушки, а то и продолговатые, очевидно специально сделанные корыта. Вся эта разнокалиберная посуда была наполнена жидкостью цвета хорошо прожаренного подсолнечного масла. От обоза веяло запахом конского помета. Впереди на вислозадой кобыленке без седла ехал Стефан Петрович Рагулин. Он сидел несколько боком, лицо его, давно не видавшее бритвы, было серое и грустное. В своем будничном костюме, — старенькие, вобранные в носки шаровары, ватный пиджак, подпоясанный веревкой, изрядно поношенный картуз, — Рагулин напоминал конюха, едущего в поле на самой старой кобыле. Старик не то дремал, закрыв глаза, не то о чем-то думал.

— Стефан Петрович, — сказал Сергей, поравнявшись с Рагулиным, — далеко путь держите?

— Харч везем озимым, — ответил Рагулин, слезая с лошади.

— А что ж вы там будете делать? — спросил Сергей, хотя знал, куда и зачем едет обоз.

— Эх ты, сын казака-хлебороба! Как же ты так — ничего не можешь понять? Везем мы пищу для озимой пшеницы — вещь дюже питательная. Слов нет, в земле имеются питательные соки, но мы же порешили взять урожай невиданный, вот и надо тому делу подсоблять. Каждый корешочек подмочим, попоим, — работа дюже хлопотливая, да зато выгодная.

— Теперь вам надо еще больше постараться, — сказал Сергей. — Читали постановление пленума?

— Читал… И ты знаешь, о чем я думал, когда читал? О том марьяновском бригадире, о котором ты мне рассказывал. Как я рассудил про себя — молодчага тот бригадир, ей-богу! Надо бы мне с этим человеком повидаться.

— Скоро вы с ним повстречаетесь. На той неделе в среду созывается районное совещание. Будем обсуждать решение пленума ЦК… Так что вы, Стефан Петрович, подготовляйтесь.

— Не смогу подготовиться.

— Почему?

— Не кончу к тому времени сеять.

— Так вы постарайтесь.

— Стараюсь, а вот не кончу. — Старик посмотрел на обоз, который уже выползал на гору. — Сергей, а скажи, этот Меркушев по технике, конечно, спец, а по урожаю как, высоко идет? Какая там у него цифра запланирована?

— Точно я не знаю, — сказал Сергей, — но думаю, что от вас не отстанет.

— А опережать не думает?

— Вот он приедет, мы его и попросим рассказать… Так что готовьтесь и приезжайте.

Проезжая полями, Сергей завернул в бригадный стан ворошиловцев. Подворье бригады было убрано, расчищено и подметено. Две женщины белили стены невысокого саманного домика. Тут же старик плотник чинил дверь. Под навесом трое мужчин очищали на триере ячмень, ручку триера вращал Алексей Артамашов. Его нельзя было узнать. Вместо красивой кубанки с синим верхом на голове у него была поношенная кепка, вместо галифе и длиннополой сорочки, подтянутой казачьим поясом, — обычные брюки и рубашка, вобранная за пояс.

— Сергей Тимофеевич! — крикнул Артамашов, легко вращая ручку. — Не узнаешь? Эге! Артамашова скоро и родная мать не узнает.

— Вижу, вижу, нарядился, как артист! — откликнулся Сергей. — Опять хвастаешься. Не живешь, Алексей, а играешься!

Сергей вошел в дом. В передней комнате с одним столом и длинной — от угла к углу — лавкой находились Никита Мальцев и бригадир Антон Солод, грузный мужчина с лукавым взглядом. Никита о чем-то разговаривал с Антоном, который подошел к окну и задумчиво смотрел на веяльщиков.

— Сергей Тимофеевич, — сказал Никита, — посмотри ты на этого совестливого дядьку, — он указал на бригадира. — Совестится поехать к Рагулину… А я ему говорю, что стыдно будет тогда, когда урожая не будет.

— Да не в этом дело, — проговорил Антон. — Как же я к нему поеду, ежели я с ним еще в прошлом году поругался… Это ж такой вредный старик.

— А так и поедешь, — сказал Никита. — Нет своего ума, так иди к чужому дяде с поклоном… В этом, как я полагаю, нет ничего плохого.

— Пусть бы лучше Артамашов поехал, — глядя в окно, проговорил Антон. — У него же зерновой участок, ему и надо ехать.

— Заставь, ты бригадир, — сказал Никита.

— Да, его заставишь! — со вздохом возразил Антон. — Рассуди, Сергей Тимофеевич, как же мне тут начальствовать. Мне дали Артамашова. В прошлом году он мною управлял, а теперь мы вроде ролями поменялись. И Артамашов меня не слушается. Я ему насчет Рагулина намекнул, так он на меня таким зверюкой посмотрел…

— А о чем у вас разговор? — спросил Сергей.

— Посылаю к Рагулину за опытом, — пояснил Никита. — Хочу в этом году подкормку зерновым дать, а этой премудрости никто у нас не обучен. Я был у Рагулина, упросил его показать, как оно делается. Старик уважил, он ко мне хорошо относится, но не могу ж я, как председатель, за всем успеть. А Антон, видишь ли ты, совестится, не хочет ехать… По правилу, лучше всего поехать бы Артамашову, как у него все посевы зерновые, но ты ж знаешь, что Артамашов и Рагулин — давние враги… А побывать у Рагулина край нужно. Зараз он на конеферме раствор делает.

— Опоздал, Никита, — сказал Сергей. — Рагулин давно выехал целым обозом на поля.

— И раствор повез? — Никита махнул рукой. — Ах ты, горе! Надо его догнать. А ну, Антон, зови Артамашова. Я с ним сам поговорю.

Артамашов вошел в комнату все той же легкой походкой, какой он не раз появлялся здесь, когда был председателем. И хотя он был одет в обычный крестьянский костюм, но был по-прежнему строен, и на его смуглом лице все так же играла гордая улыбка.

— Алексей, — сказал Никита, — знаешь, зачем я тебя позвал?

— Скажешь — вот я и узнаю.

— Ты читал постановление пленума ЦК о поднятии урожая? — Никита показал Артамашову газету.

— А как ты думаешь? Не только читал, а уже на практике реализую.

— Не вижу.

— О! Видал ты его! — Артамашов рассмеялся. — Погляди ты на него, какой быстрый. Молодой, а нетерпелячий! Погоди до осени, вот тогда и увидишь. Раз я, Алексей Артамашов, сказал, что согласно этому решению подыму урожай и заработаю орден, — знать, так тому и быть!.. Это точно! Можешь взять себе на заметку.

— А Рагулина обгонишь? — спросил Сергей.

— Аге! — Артамашов снял кепку и смял ее в кулаке. — Этого чертяку старого на самом лихом коне не обскачешь…

— А хочется?

— Хоть и хочется, а не смогу.

— А я думаю, что мы сможем, — уверенно заявил Никита. — Ты, Алексей, поезжай к Рагулину да поучись у него, как надо делать подкормку озимых, а потом у себя все это сделаем. Вот и сумеем обогнать буденновцев… Сергей Тимофеевич, куда поехал обоз?

— На Иван-венец.

— Алексей, зараз же седлай коня и скачи.

— Это чтобы я ехал к Рагулину? — удивился Артамашов. — Ни за что! Я, Алексей Артамашов, — и поеду на поклон к Рагулину, к этому жадюге? Да ты, Никита, смеешься!

— Вот видишь, как ты постановление реализуешь, — упрекнул Никита. — На словах ты герой, я тебя знаю.

— А ты мне молодой указывать, — решительно заявил Артамашов. — Я и без Рагулина как-нибудь управлюсь…

— Как-нибудь, Алексей Степанович, нельзя, — сказал Сергей. — Если ты всерьез решил поднять урожай, то забудь все, что было между тобой и Рагулиным, а седлай коня и поезжай… Да все хорошенько там изучи…

Артамашов низко склонил голову и молчал.

— Алексей Степанович, ты всюду говоришь о каком-то другом Артамашове, — продолжал Сергей. — Если же и в самом деле после того собрания на свет появился новый Алексей Артамашов, то он должен немедленно оседлать коня и ехать на Иван-венец. Иначе всем твоим разговорам грош цена.

— На коне все одно не поеду, — мрачно проговорил Артамашов. — На коне я с ним никогда не встречался. Дай мне, Никита, бывшую мою тачанку. — Лицо у него побледнело. — Понимаешь, не могу я к нему ехать на коне… А ежели надо ехать, так прикачу на тачанке, как прежде… И эту обмундированию сниму, а надену все праздничное.

Никита крикнул кучера и велел запрягать. Вскоре к домику подкатила тачанка. Артамашов посмотрел в окно на знакомых ему лошадей, на кучера Андрона, потом взглянул на Сергея, точно говоря: «Ну, будь что будет, поеду…» Губы его скривились, точно он превозмогал страшную боль. Видимо, ему хотелось что-то сказать, но он удержал себя, махнул рукой и вышел.

— Ну, Андрон! — крикнул он кучеру, садясь в тачанку. — Снова мы вместе. Вези меня сперва в станицу, я там малость приоденусь, а потом понесемся мы с тобой в гости к Рагулину.

Тачанка загремела по дороге,

 

Глава XXIX

Поздно ночью Стефан Петрович Рагулин приехал со степи домой. Кобылу он не стал отводить на общую конюшню, а привязал под навесом, возле лежавшей коровы, бросил охапку сена и пошел в дом. Дверь открыла Фекла Савишна, его жена, в белой длинной сорочке. Не сказав ему ни слова, она прошла в переднюю комнату, зажгла лампу и сердито посмотрела на Стефана Петровича.

— И где ты все полуночничаешь? — спросила она гневно.

— В поле… Где ж еще?

— Ну и ночевал бы там.

— Случилось так, что приехал.

— Боже мой, а выгваздался! Да ты что, конюшню чистил?

— Да, малость подзамарался, — смущенно проговорил Стефан Петрович, поглядывая на свою одежду. — Но зато какое важное дело сделали. Теперь очередь за, дождями. Вот бы два-три мартовских дождя — и ты знаешь, Савишна, какой у буденновцев будет урожай! Эге! Ты, вижу я, ничего не знаешь. А я тебе скажу: сколько мы с тобой живем на свете, а такого урожая еще не было!

— Да будет ли? Ты так говоришь, будто зерно уже лежит в амбаре. Лучше, Стефан, скажешь гоп, когда перескочишь. Впереди еще всего можно ожидать — и градобоя и суши.

— Град — стихия, а суши я не испугаюсь.

— Эх, какой герой! Ты лучше скидывай свою вонючую обмундированию, да я начну тебя обмывать. Зараз затоплю печь и согрею воды.

Искупавшись и улегшись в чистую постель, Стефан Петрович ни с того ни с сего рассмеялся.

— Чего тебе так весело? — удивилась Савишна.

— Артамашова вспомнил… Ты знаешь, он сегодня приезжал ко мне на тачанке.

— На какой же тачанке? Он теперь уже не председатель.

— В том-то как раз и смех… Не председатель, а прикатил на тачанке. Мы себе занимаемся подкормкой пшеницы. Гляжу я — по дороге на Иван-венец мчится артамашовская тачанка. А на ней все такой же бравый сидит Артамашов, и разодетый так, будто он едет не в поле, а на свадьбу… Хитрый!..

— Так чего ж он приезжал?

— С поклоном к своему недругу… Жизнь оказалась куда умнее Артамашова… А этого он как раз и не хотел признавать. Вышло же так, что пришлось признать, потому что моя линия оказалась правильнее, чем линия Артамашова. Было время, носился Артамашов поверх земли, посмеивался надо мной, жадюгой обзывал, за человека не считал, а на поверку оказалось, что без Рагулина никак нельзя обойтись.

— И чего же он от тебя хотел? — допытывалась Савишна.

— Совету и помощи… Он теперь в своем колхозе борется за рекордный урожай.

— Как все одно ты.

— Что ты меня равняешь? — обиделся Стефан Петрович. — Слушай, что скажу… Грозиться-то он умеет, а того, как делается простая вещь — подкормка озими, не знает. Но не в этом самый главный интерес, а в том, что Артамашов пожаловал ко мне с поклоном… Ну, поздоровались мы, конешно, мирно, за руку, как и полагается. Выслушал я его просьбу и говорю: «А что, Алексей, на чьей стороне правда?» Молчит. В глаза не смотрит — стыдно. Гляжу я на него и вижу: хоть он и вырядился в свою новенькую форму, хоть и поясок на нем серебряный и кубанка чертом сидит на затылке — щеголь, куда тебе, а только прежнего форсу на нем и в помине нету. Высоко порхал Артамашов, да только подрезали ему те крылышки: научись сперва правильно по земле ходить, а тогда и в небо гляди. И вот он это понял и захотел стать таким, как все люди. Я его одобряю. Правильно поступил. Тут ежели постараться да все делать с умом, то можно и в почете быть, да еще и награду от правительства получить… Но только не могу я его понять: или хитрит и представляется, или в самом деле ума набрался и сурьезно захотел стать примерным человеком… Поживем — увидим.

— Ну, ты ж ему подсобил? Пояснил, что и как?

— Пришлось уважить. — Стефан Петрович тяжело вздохнул. — Подсобил. Куда ж его денешь! Было время — враждовали, а теперь между нами мир. Да и то сказать: об одном деле печалимся. Показал я ему и как подкормку делать, и вообще как за посевами смотреть. Поговорили мирно, по-хорошему. Стал он меня благодарить, а в глаза смотреть не может, А я ему и говорю: «Эх, Алексей, Алексей, опоздал ты меня благодарить. Надо было тебе не гордиться, да и наведываться ко мне почаще, — оно, гляди, и не пришлось бы тебе расставаться с тачанкой…» Ничего не отвечает, а по лицу его вижу — не раскаивается.

Немного помолчали. Стефан Петрович перестал думать об Артамашове и уже стал засыпать.

— Стефан, вот ты считаешь себя чересчур умным, — заговорила Савишна. — Всех председателей ты поучаешь… А разве ты сам правильно начальствуешь? Отчего ты лезешь во все дырки?

— Это в какие ж дырки я лезу?

— А в такие. Ты и за сеялкой ходишь, и плуги налаживаешь, и с этой подкормкой вторую неделю возишься, а то раз я видела тебя, как ты на конюшне скребницей коней чистил. Разве это председательское дело? Ты Артамашова завсегда ругал… А Артамашов был человек видный, на нем одежа чистая — вид совсем другой. А ты в чем ходишь? Да тебя от конюха нельзя отличить. Сегодня пришел — весь загваздался, как самый паршивый свинопас… И почему? Суешься во всякое дело, а оттого и дома не живешь.

— Про Артамашова ты не вспоминай, — отвечал Стефан Петрович. — Он форсил здорово, да только уже дофорсился… А что ж касается того, что я во все вникаю, то это правильно… Берусь, ежели надо, и коней чистить, и за плугом ходить, а за сеялку стану, то наверняка скажу тебе, что лучше меня никто не посеет… Ничем не брезгую, ежели вижу, что делается не по мне. А как же нужно руководить иначе? Кто такой, по-твоему, председатель колхоза? Белоручка, что ли? По-моему, он есть первейший хлебороб и знающий дело хозяин… поэтому он все должен уметь. И какой же из меня будет хлебороб и хозяин, ежели я стану только другими командовать, наряжаться, на тачанке раскатываться… С этим всякий справится, а вот правильно вспахать, посеять да показать, как все это делается на практике, да поучить, а потом еще раз показать — все это труднее… Тут уж некогда за костюмчиком смотреть… Эх, жена, жена, ничего ты не смыслишь в моей профессии. Ежели говорить всерьез, то я и половину того не делаю, что надлежит мне делать как руководителю… Вот и с посевами запоздали. А почему? Я виноват. Не поспеваю поворачиваться. Постарел. Мне бы годов тридцать сбросить, вот тогда бы ты могла сказать…

Что же именно могла сказать Савишна, Стефан Петрович так и не пояснил, ибо вспомнил свою молодость и загрустил. Они некоторое время лежали молча, предаваясь воспоминаниям. Потом Савишна тяжело вздохнула, зевнула и перекрестила рот, а Стефан Петрович, желая переменить тему разговора, поведал жене о предстоящем совещании и о том, что Сергей просил его выступить с докладом.

— Да ты у меня говорун, — сказала Савишна, — тебя только затронь. Поговорить ты умеешь.

— Высказаться-то я смогу, — согласился Стефан Петрович, — а только меня беспокоит один человек…

— Кто ж он такой?

— Какой-то Меркушев. Сергей обещал привезти его из Марьяновского района. По рассказам — бедовый и грамотный человек.

— А чего ж ты его боишься?

— Особенно бояться, конечно, нечего, а все ж таки опасения у меня кое-какие имеются… Может он выйти на сцену и сказать: так, мол, и так, беру по зерновым больше, чем Рагулин. Вот оно какое опасение! Тогда и мне придется прибавлять, а тянуться вверх уже некуда. Я и так замахнулся на такую цифру, что боюсь, как бы мне на старости лет в дураках не остаться.

— А много ли пудов ты порешил взять? — спросила Савишна.

— На нынешний год двести сорок.

— Ой, Стефан, Стефан, дурная у тебя голова! — Савишна даже приподнялась на локте и посмотрела на мужа. — Кто ж еще посягнет выше этого? Да оно и ты перед людьми только хвастаешься — я не я, все могу.

— И смогу! Двести сорок будет, а вот более ни на один пуд не смогу прибавить. — Стефан Петрович задумался и увидел перед собой Ефима Меркушева, высокого и стройного парня, — почему-то именно таким он ему казался. — И ежели Меркушев скажет: «Обещаю двести пятьдесят пудов», что я ему тогда скажу?

— Ничего и не говори, — посоветовала Савишна. — Промолчи — да и все.

— Не-е-е-т, Савишна, тут в молчанку не отыграешься. Не та песня. Ежели он станет меня вызывать, так я, по-твоему, должен отмалчиваться?

Ранним утром, на минуту заглянув в правление, Стефан Петрович снова отправился в поле. Ввиду нехватки тягла он передал своих выездных лошадей вместе с кучером в полеводческую бригаду на все время сева, поэтому сам разъезжал по полям на старой и удивительно ленивой кобыле. Она была настолько стара и ленива, что ее уже никакими усилиями нельзя было развеселить и заставить пуститься рысью. Ни плетки, ни кнута она уже не боялась и с горы и на гору шла одинаковым, чуточку прихрамывающим шагом. Стефан Петрович давно махнул на нее рукой и не торопил. Ехал он без седла, для удобства свесив ноги на одну сторону, — так обычно ездят мальчуганы-табунщики. Повесив на холку поводья и покачиваясь, он осматривал поля и все время думал о районном совещании и о марьяновском бригадире. Он был почему-то уверен, что Ефим Меркушев непременно вызовет его, а может быть, и других председателей, на соревнование по урожаю и при этом скажет: «Ваш лучший председатель обещает взять двести сорок пудов, а я даю слово на двести пятьдесят пудов с гектара».

«Иначе зачем же Сергей решил привезти этого Меркушева к нам на совещание, — рассуждал Стефан Петрович. — Да оно, пожалуй, и я смогу прибавить пудов на десять, виды на озимые не плохие…»

Стефан Петрович залюбовался густой, с темным отливом озимью. Пшеница дружно кустилась, и Стефан Петрович радовался в душе. Надо заметить, что кобыле зеленя тоже понравились, — она уже хотела их отведать, потянула поводья и наклонила голову, но получила пинка в бок и плетку по гриве.

— Куда тянешься, бешеная! — крикнул Рагулин, заворачивая кобылу на дорогу.

Стефан Петрович торопил и бригадиров и сеяльщиков. Последние три дня сеяльщики не покидали поля ни днем ни ночью, сильно приморили лошадей и быков; и к отъезду на совещание Рагулина и бригадиров посев колосовых был завершен. Довольный таким успехом, Стефан Петрович, одетый в праздничный костюм, с побритыми щеками и подрезанной бородкой, сидел на линейке и держал на коленях папку. Кони шли усталым шагом, и кучер Афанасий их не торопил. Мимо, обгоняя Рагулина, промчались на тачанках беломечетенские председатели.

— Отстаешь, Стефан Петрович! — крикнули беломечетенцы.

Стефан Петрович промолчал.

— Беда, — грустно проговорил Афанасий. — Разве ж можно выездных лошадей запрягать в сеялку? Их там так выгоняли, что они теперь еле-еле ногами переступают… Поглядите, как беломечетенцы помчались — только пыль стоит! А мы будем плестись…

— Председателю выговор делаешь? — Стефан Петрович улыбнулся. — Я и без тебя знаю, что нельзя. А ежели надо? Что ты на это скажешь?

Афанасий сердито молчал.

— Говоришь, выездную пару на севе уморили? — продолжал Стефан Петрович. — И через это мы с тобой не можем так лететь, как полетели беломечетенцы?

— Стыдно ж так ехать.

— Какой же тут стыд? Едем медленно, но зато мы первыми в районе завершили сев зерновых. Вот оно какой расчет! Я еду шагом, но без хвостов, а у тех председателей, что ездят галопом, гляди, и половины колосовых не засеяно… Так что ты, Афанасий, мне не выговаривай…

В Рощенской к приезду Рагулина вся площадь, как будто здесь разместилась ярмарка, была запружена: тут и тачанки всех фасонов и моделей, и линейки на высоких и на низких колесах, и двухколесные шарабаны на рессорах и без рессор. Кучера, дождавшись такого удобного съезда, собрались в круг и раскуривали первые папиросы. Посредине этого людного собрания торчала белая, из козьей смушки, капелюха Дорофея. Афанасий распряг своих лошадей и, вынув кисет, не спеша направился в круг.

Совещание должно было открыться вечером, и делегаты разбрелись по районным учреждениям — каждый по своим делам. Стефан Петрович зашел к Сергею в кабинет, передал рапорт об окончании сева колосовых, поговорил о том о сем и как бы между прочим осведомился, приехал ли марьяновский гость.

— Еще утром прибыл, — сообщил Сергей. — Поселили мы его в Доме колхозника, в отдельном номере.

— Знать, с шиком?

— А как же! На то он и гость. Хотите с ним повидаться?

— Большого желания не имею, — сказал Стефан Петрович, — а все ж таки для интереса можно повидаться.

— А он очень просил меня, чтобы вы к нему зашли до совещания.

— Это зачем же я ему так быстро понадобился?

— Его ваш урожай интересует.

— Это какой же? Который был или который еще будет?

— Как я понимаю — и тот и другой.

— А! Значит, и тот и другой? Так, так. — Стефан Петрович помял в жмене бородку, и глаза его так сожмурились, что он уже ничего не видел. — Сергей Тимофеевич, я просил тебя разузнать, какой урожай планирует этот Ефим Меркушев. Говорил ты с ним?

— Такого разговору у нас не было.

— А что ж это он свои планы под секретом держит?

— Я думаю, что на совещании он обо всем расскажет.

— На совещании — это другой разговор. Надо бы до совещания все разузнать…

Когда Сергей и Стефан Петрович вошли во двор Дома колхозника, Ефим Меркушев, в опрятном, хотя и не новом костюме, без шапки, с орденом Красной Звезды и пятью медалями, стоял на крыльце.

«Мужчина на вид приятный, — подумал Рагулин. — И, сказать, не очень молодой. Годов более сорока наберется…»

— Сергей Тимофеевич, — сказал Меркушев, — погляжу — и глазам своим не верю. Ведь это же подворье когда-то принадлежало моему хозяину Мокроусову. Два года я у него с женой батрачил, а потом от злости плюнул ему в морду и ушел. Вот этот погребок мы с женой выкопали. А в комнате, где я поселился, жил сам Мокроусов, то была его спальня… Смешно, ей-богу! Думалось ли мне, что я войду в этот дом не батраком, а гостем! И как же, скажите, меняется время! — продолжал Ефим. — Бывало, в этот дом я мог заходить только по зову хозяина, да и то на цыпочках. А теперь Меркушев живет в хозяйской спальне.

— Как ты там устроился? — спросил Сергей. — Пойдем посмотрим. Небось не хуже, чем тот Мокроусов?

Они вошли в небольшую комнату с двуспальной кроватью, с диваном и столом, над которым висело зеркало.

— Ефим Петрович, — заговорил Сергей, — а знаешь, кто со мной пришел? Это же Стефан Петрович Рагулин.

— Доброго здоровья, Стефан Петрович, — сказал Ефим и протянул Рагулину свою сильную руку. — Я о вас столько слыхал…

«Ничего ты про меня не слыхал, — подумал Рагулин, — а так сказал, для красного словца…»

— Откуда ж ты мог обо мне слышать? — спросил он. — Живем мы в разных станицах и, кажись, ни разу не встречались…

— Не встречались — это верно, а я вас хорошо знаю. В газетах частенько пишут.

— Могло быть, конешно, — неохотно согласился Рагулин.

— Знаю-то я вас давно, а представлял себе совсем не таким.

— Да, вид у меня не очень того… года!

Стефан Петрович сел на стул и осмотрел Ефима с ног до головы.

«Крупный мужчина, — подумал он, видя широкую, как совок, ладонь Ефима. — И тоже, по груди видно, воевал… А только орденов маловато… Медалей сполна, а орденов маловато…»

— Ну, вы уже познакомились, — сказал Сергей. — У меня есть срочные дела, и я вас покину.

Сергей ушел, а Рагулин и Меркушев недоверчиво и как-то по-особенному строго посмотрели друг на друга, точно говоря: «Ну, вот мы и остались одни, а говорить-то нам и не о чем». Они сидели молча, и им было неловко. Ефим вынул из кармана коробку папирос и стал угощать своего нового друга. Стефан Петрович даже и не взглянул на папиросы, сказал, что курит самодельную махорку, и тут же протянул кисет Ефиму. Они свернули цигарки, закурили, похвалили махорку, а говорить опять было не о чем.

— Стефан Петрович, так что наши батьки были тезками, — сказал Ефим, поглаживая усы.

— Выходит, что так.

И снова молчание.

«Ты наших батькив не трогай, — думал Стефан Петрович, косясь на Ефима. — Ты лучше без обиняков, а говори напрямик — зачем пожаловал в чужой район».

— Стефан Петрович, вам не приходилось батраковать? — спросил Ефим, стараясь завязать разговор.

— У меня до тридцатого года было свое хозяйство.

— Бедняцкое?

— Не знаю, как его и считать, — сухо ответил Рагулин. — Сперва ходил я в маломощных середняцких, а потом подрос до крепкого середняка. Дело прошлое, на что тебе это знать?

— Да я только спросил.

Снова наступило неловкое молчание.

«Все допытывается, — думал Стефан Петрович. — Все ему надо знать…»

— Молодцеватый у вас предрайисполкома, — сказал Ефим. — Я с ним на кошаре случайно повстречался.

— Ничего, хороший человек.

— Теперь мы его и своим считаем.

— Оно верно, считать вы можете, — все так же неохотно отвечал Рагулин, — а все ж таки он наш… В нашей станице родился.

— Рождение тут ни при чем.

Они снова закурили, снова посмотрели друг на друга, а разговор не получался. Рагулин раскуривал цигарку и о чем-то думал.

— Ефим Петрович, — заговорил он после продолжительного молчания, — ты, слыхал я, мастер насчет техники?

— Кое-что соображаю.

— И в электричестве смыслишь?

— Малость разбираюсь.

— Отчего ж вы себе гидростанцию не сооружаете? На том немецком моторчике далеко не уедешь.

— Да, это верно, — согласился Ефим. — Вот бы и нам такую гидростанцию, как у вас… Завидно, ей-богу!

— Стройте и себе…

— Построим. Может, и не так быстро, как устьневинцы, а построим… А какие у вас нынче виды на урожай? — спросил Ефим, вынимая из кармана ту же коробку папирос. — Давайте моих закурим.

Рагулин отказался.

— Какие ж зараз виды на урожай? — Стефан Петрович нарочно уклонился от прямого ответа. — Рано еще предугадывать. Так в общем будто благополучно… А там кто ж его знает.

«Про урожай пытает, — подумал Стефан Петрович, — хочется ему знать про мои наметки».

— Стефан Петрович, я хотел спросить у вас одну вещь. — Ефим ближе придвинул папиросы. — Берите. Очень славные папироски.

— Спрашивай. Ежели смогу — отвечу.

— Вопрос такой: какими путями вы добиваетесь таких высоких урожаев?

— Какие ж там пути? Никаких особых путей нету, — все так же не желая говорить прямо, неопределенно ответил Стефан Петрович. — Наше дело обычное, хлеборобское.

— Обычное, да не совсем. Скажем так: вы сеете по черным парам?

— Исключительно. Без черных паров как же можно?

— Так. А какую даете культивацию?

— Не особенно глубокую, но не очень и мелкую.

— А подкормку по весне делаете?

— Завсегда.

— Золой?

— И золой и суперфосфатом. Но, на мой взгляд, лучше всего конским пометом в жидком растворе. — Стефан Петрович увидел, что тема разговора становится и близкой ему и интересной, взял папиросу, закурил и сказал: — Тут, брат, дело вкуса. Один делает так, другой — иначе. Можно, конешно, и золой и другими удобрениями, но все это совсем не такая сила. А ежели ты хочешь получить добротное зерно, чтоб оно дало высокую кондицию, то ты должен…

Речь потекла легко, и остановить ее Стефан Петрович был уже не в силах. Маленькие его глаза заблестели, он даже встал, прошелся по комнате. Оживился и Ефим. Как только разговор коснулся такой близкой для них темы, оба собеседника точно переродились. Откуда-то пришли красноречие, живость, улыбки на лицах. С каким-то особенным волнением они говорили о самых простых вещах, как, скажем, о культивации черных паров, о посеве пшеницы перекрестным способом, — так могут беседовать только агрономы-опытники. Ефим и слушал — то с восторгом, то с удивлением, и без конца задавал вопросы, один другого значительней, и улыбался, любовно поглядывая на Рагулина. Они говорили минут сорок — и о подкормке колосовых, и о прополке, и об организации труда в полеводческих бригадах, — говорили с такими подробностями и с таким знанием дела, что их суждения были похожи на хорошо продуманные записи лекций. И когда перешли к самому насущному — к механизации трудоемких работ, тут уже инициатива перешла к Ефиму, который говорил об этом предмете так просто и так убедительно, что Рагулин уже не мог ни возразить, ни добавить ни слова к тому, о чем рассказывал Ефим. У Ефима оказался такой богатый опыт, что Рагулин, редко кому завидуя, тут почувствовал зависть и про себя решил, что его новый приятель — человек и умный, и весьма положительный… А Ефим, ничего не подозревая, вдруг спросил, какой урожай пшеницы Рагулин намечает взять в нынешнем году, и попал в самое больное место.

«Ага, — подумал Рагулин, — вот тебе о чем хочется знать? Ты, Ефим Петрович, решил меня выпытать? А я не скажу…»

— Хочешь обогнать? — в упор спросил Стефан Петрович.

— Куда там мне! Я вам в ученики гожусь.

— А зачем же спрашиваешь?

— Из интереса… Эх, Стефан Петрович, вот бы мне приехать к вам в колхоз на выучку! Хотя бы на месяц. Вы же настоящий хозяин, у вас есть чему поучиться.

— Что ж, приезжай. — Рагулин важно погладил усы. — Ты, конешно, можешь приехать и поглядеть наши поля. А только меня ты чересчур не расхваливай. В работе я злой, и в колхозе меня не все уважают.

— А я бы уважал.

— Могло быть, конешно, — согласился Рагулин, уже окончательно решив, что Ефиму можно во всем открыться. — Ты заинтересовался моими планами на урожай? Могу сказать… К примеру, по пшенице думаю взять двести сорок пудов.

— Сколько?

— А что? Мало?

— Ого! Куда там «мало»! — Ефим придвинул свой стул ближе к Рагулину. — Стефан Петрович, я к вам обязательно приеду. Вижу, что именно к вам я должен приехать и поучиться… Только уж вы не обижайтесь, ежели я прихвачу с собой колхозников, а особо — девчат.

— Вези и своих девчат, — согласился Рагулин. — Какая ж может быть обида, раз дело того требует!

— За это вам спасибо. — Ефим задумался. — Стефан Петрович, а знаете, какая мысль пришла мне в голову?

— Скажи, скажи.

— Давайте всем, кто хочет добиться высоких урожаев, сделаем вызов. Так, мол, и так, мы, передовики, каждый на свою совесть, берем обязательства добиться рекордного урожая да еще добавим к этому насчет механизации. Вы понимаете мою мысль?

— Да я-то понимаю, дело нужное, — рассудительно отвечал Рагулин. — А только почему ты в своем районе такую идею не высказывал?

— Высказал бы, но у нас нет подходящего запевалы…

— Это какого ж такого запевалы?

— А такого, как вы. Понимаете, Стефан Петрович, тут первое слово должен сказать такой человек, чтобы он вес имел.

— А я не очень собой толстый.

— Вы шутите! А я вот о чем думаю: тут нужен такой запевала, чтобы его голос был услышан всюду. Ежели, допустим, я выступлю на собрании первый и скажу, что обещаю достичь урожая, скажем, двести пудов с гектара, а у меня, — это же все в районе знают, — в прошлом году было всего-навсего шестьдесят пять пудов, все скажут: «Ефим мелет языком, а что — и сам не знает». А вам поверят, и ваше слово разнесется по всему Ставрополью, а вслед за вами многие пожелают и поучиться у вас, и потягаться с вами. Да вот я первый. Мне за вами, конешно, не угнаться, но двести пудов возьму. Да и механизацию у вас можно построить образцовую — свое электричество.

— Так вот ты с какими намерениями приехал, — задумчиво проговорил Рагулин, комкая в кулаке бороду. — Погляжу я на тебя — парень ты башковитый. Что ж, я согласен, в запевалы — так в запевалы! Только смотри, Ефим, уговор дороже денег: пообещаем — так надо и выполнить… Дело это сурьезное.

— Я это понимаю. — Ефим встал. — Я уже говорил об этом с Сергеем Тимофеевичем. Он нас поддержит, и письмо будет от всех наших хлеборобов. — Скуластое лицо Ефима расплылось в улыбке. — Так, значит, с этим делом мы порешили… А к вам я приеду с делегацией.

— Милости прошу.

На дворе вечерело. Скоро должно было открыться совещание. Рагулин и Меркушев посмотрели в окно, надели шапки и молча вышли на улицу.

 

Глава XXX

В марте, в пору безлунья, ночи на юге бывают такие темные, что и в двух шагах не видно ни холмов, ни деревца, ни взгорья, а степь кажется сплошной пахотой. Кое-где на дороге встречаются лужи, тоже черные, похожие на стекло, облитое мазутом. Кони переступают робко и боязливо, иногда сбиваются с дороги. Кучер Афанасий, подбадривая лошадей вожжами, говорил:

— Куда, куда пошли? Слепые, что ли?

Спиной к Афанасию, закутавшись в бурку и низко склонив голову, сидел Стефан Петрович Рагулин.

«С лошадьми, как с людьми, разговаривает, — подумал он. — Интересно, понимают они его слова?»

Стефан Петрович прислушивался к стуку колес и все думал о том, что было на совещании. Выйдя на трибуну, он не утерпел и прибавил десять пудов к той цифре урожая, которую наметил сам себе еще осенью.

Ему аплодировали, и это так взволновало старика, что он сейчас же после совещания, несмотря на просьбу Сергея посмотреть кинокартину, уехал в Усть-Невинскую, рассчитывая на заре появиться в поле.

— Пусть мои бригадиры поглядят картину, а я поспешу домой, — говорил он Сергею, уже усевшись на линейку…

Теперь он смотрел в темноту и почему-то видел себя на трибуне. Затем выступали председатели колхозов, бригадиры, взял слово и Ефим Меркушев, — и Стефан Петрович, вспоминая речи, видел лица ораторов и даже слышал их голоса. Ему приятно было думать о своем выступлении, о том, что именно он сделал почин и призвал всех следовать его примеру; мысленно он переносился в большой клуб, заполненный народом, и на сердце у него было радостно.

«Эге, так вот ты какой, Стефан! — добродушно думал он о себе. — То говорил, что прибавить к двумстам сорока пудам никак не можно, а заговорил перед людьми — и сразу прибавил. И я знаю, тебе от этого приятно, ты этим гордишься… А мог бы, конешно, и не прибавлять… Мог бы, а прибавил. Оно, конешно, хорошо, что прибавил, а вдруг не дотянешь — последние десять пудов самые трудные… Эх, смотри, Стефан, не опозорься. Это ж не то что сам себе на уме подумал, а люди про твою думку ничего не знают… Сам объявил, а слово не воробей, выскочило — не поймаешь…»

Радостное чувство омрачала навязчивая мысль о том, что как бы и в самом деле не случилось чего такого, что навеки опозорило бы перед людьми имя Рагулина. А что ж может случиться? Не уродит столько зерна — вот и все! И как там ни было торжественно у него на душе, а старик Рагулин понимал: получить двести пятьдесят пудов зерна с гектара — дело не шуточное… Такого урожая не видели в Усть-Невинской даже те из стариков, кто старше Рагулина лет на тридцать.

«Почему, к примеру, Никита Мальцев пообещал только сто восемьдесят пудов? — думал Рагулин. — Молодой, побаивается… А выходит, что я уже и не молодой, а побаиваюсь…»

Он стал припоминать: Ефим Меркушев обещал двести пудов, председатель колхоза «Заветы Ильича» — сто пятьдесят, беломечетенцы — все шесть председателей — тоже назвали такую цифру. Дарья Байкова, сославшись на каменистую почву, сказала, что не сможет взять с гектара пшеницы более ста двадцати пудов.

«Прибедняется, окаянная баба, — думал Рагулин. — Земли-то у нас лежат рядом, и я-то знаю, какая там у тебя почва… Ты не можешь, а я могу. Выходит так: старик Рагулин стоит в два с половиной раза дороже Дарьи Никитишны?»

Вокруг стояла темь. И опять тревожные мысли не давали Рагулину покоя, и все чаще приходило на ум; а вдруг случится недород?

«Не может того быть, — успокаивал он сам себя. — Вдруг ничего не случается. А если ударит сушь — начну поливку, а хлеб спасу… И все ж таки почему-то мне боязно? Погорячился. Скажем так: все сделаю, чтоб спасти посевы, а тех десяти пудов и не доберу — вот тебе и позор на голову… А что ежели соберу столько, как в нынешнем году?»

Стефан Петрович так задумался, что на лбу у него выступили капельки пота. Он смахнул их рукой, сбросил бурку с плеч и, расправляя плечи, сказал:

— Не допущу!

— Это вы об чем? — осведомился Афанасий.

— Все о том же! — Стефан Петрович облегченно вздохнул и снова натянул на плечи бурку. — Слыхал, какое я дал обещание? Тут, брат, есть о чем призадуматься.

— Слыхать слыхал.

— Ну и что?

— Обещание высокое… Только трудно будет.

— Я и сам знаю, что нелегко… Афанасий, ты, как человек сведущий, скажи: сможем?

— Смотря по тому, какой выдастся год. Хлеборобское занятие такое.

— Что ты мне говоришь про хлеборобское занятие? Я тебя спрашиваю: в любой год сможем?

— Ежели не случится засухи…

— Опять ты свое! Ты не гадай, что там случится, — скажи прямо: сможем? Сил у нас хватит?

— Силов-то хватит, почему ж не хватить. А только трудно… Но я так думаю: ежели все постараемся — сможем. Тут такой расчет — единоличнику, сказать, такая задания не под силу, а колхозом возьмем.

— Ну, вот это ты говоришь справедливо. Значит, сможем? А я малость побаивался.

Стефан Петрович, довольный ответом своего кучера, повернулся к Афанасию и предложил ему свой кисет.

Курили молча.

Не заезжая в Усть-Невинскую, Стефан Петрович велел Афанасию завернуть в стан третьей полеводческой бригады. Ночь к тому времени была на исходе. Белел край неба, с востока дул свежий ветер, предвещая ясное, но холодное утро. На стане было тихо. На зов Афанасия из сенец вышел мужчина, на ходу надевая шубу.

— Кто тут еще не спит? — спросил Стефан Петрович.

— Це я, Никанор.

— Чего ж ты, Никанор, не спишь?

— Девчат сторожую, — зевая, ответил Никанор. — В хате зараз такого храпака задают.

— Выпрягать? — спросил Афанасий.

— Погоди. — Стефан Петрович слез с линейки. — Значит, девчата меня послушались и ночуют в поле. Так ты, Афанасий, поезжай по соседним станам и скажи всем людям, чтоб зараз же собирались сюда, до меня, на важный совет… А потом поедешь в станицу и привезешь членов правления…

Стефан Петрович прожил на свете немало, но не помнит, чтобы когда-либо так быстро, как в эту весну, бежало время. Да и хлопот по хозяйству стало еще больше. А после того как Стефан Петрович провел собрание в поле, а затем состоялись заседание правления и бригадные собрания, жизнь в колхозе и вовсе ускорила свой бег. Из края приехали корреспонденты, и вскоре в газете были напечатаны портрет Рагулина на фоне широкого поля озимой пшеницы, а ниже — его статья, которая называлась: «Мое слово нерушимо…» Затем к Рагулину пожаловал Ефим Меркушев, и не один, а с девушками. Они приехали на бричке, запряженной волами, и въехали в Усть-Невинскую с такой звонкой песней, что вся станица всполошилась.

Следом за Меркушевым стали приезжать то председатели колхозов Белой Мечети, то бригадиры из Родниковской, а то примчалась на коне Глаша Несмашная из «Светлого пути». Гости были людьми дотошными — все им хотелось разузнать, и все они старались не только увидеть пшеницу, но и пощупать ее руками.

«Ишь какие хитрые, — думал Рагулин. — Все им раскрой да покажи».

И хотя гости отнимали у Стефана Петровича много времени, но он был доволен их приездом, даже нарушил свое обычное правило — выписал из кладовой продуктов и устроил для гостей обед с вином.

— Что-то ты, Стефан Петрович, дюже расщедрился, — не без резона заметил кладовщик.

— Тут, брат, иначе нельзя, — жмуря глаза, отвечал Рагулин. — Это ж гости не простые, и надо нам себя перед ними показать, чтоб они всем были довольны и ничего плохого о нас не могли сказать…

Но самое значительное и притом неожиданное событие принесло двадцатое марта: в этот день во всех московских газетах был опубликован указ Президиума Верховного Совета СССР о присвоении звания Героя Социалистического Труда передовикам сельского хозяйства. В числе награжденных был и Стефан Петрович Рагулин.

Рано утром, как только Стефан Петрович пришел в правление и велел Афанасию запрягать лошадей, ему позвонила телефонистка станичного совета. Девушка волновалась и то поздравляла, то подробно передавала свой разговор по телефону с Сергеем Тутариновым. Рагулин слушал молча и не знал, что отвечать. Только когда повесил трубку и закрыл ладонью глаза, он сказал сам себе:

— Тарахтела, тарахтела, а толком ничего не сказала.

Вспомнив, что ему давно пора выехать в поле, что у Киркильского родника его ждет агроном, Стефан Петрович сердито посмотрел на Афанасия, стоявшего у двери с кнутом в руках.

— Ты чего стоишь? — спросил Рагулин. — Кони запряжены? А почему не запряжены? Да чего ты на меня так смотришь?

Афанасий смущенно двинул плечами и ушел запрягать лошадей, а Стефан Петрович снял телефонную трубку, подержал ее у уха; хотел позвонить, но раздумал. Он еще ничему не верил и хотел уехать в поле, но тут прибежал, запыхавшись, Савва Остроухов и минут десять пожимал и тряс руку.

— Стефан Петрович, от всей души, именно от всей души поздравляю! — говорил Савва, все еще держа в своих руках руку Рагулина. — В вас, Стефан Петрович, мы видим замечательного человека!

— А я в степь собрался, — смущенно проговорил Стефан Петрович, хотя думал сказать Савве что-то совсем другое. — Давно бы выехал, да вот Афанасий задержал… А там, на Киркилях, меня поджидает агроном…

— Да какая ж теперь может быть степь? — воскликнул Савва. — И какой там еще агроном! Не в степь вам надо ехать, а на станичную площадь, где вас будет чествовать вся станица. Я говорил с Сергеем по телефону. Он и Кондратьев скоро приедут.

— И чего ты, Савва, горячишься? — спокойно спросил Стефан Петрович. — Покудова я своими глазами не увижу Указ, митингов проводить не надо… Где же газета с Указом?

— Да не успела еще прийти. А радио! Вся страна слышала!

— По радио можно ошибиться… Может, то говорилось про моего однофамильца, на Кубани Рагулиных много.

Стефан Петрович так бы и уехал в поле, — он уже сел на линейку, но в это время во двор вкатился тутаринский газик, и из него вышли Сергей и Кондратьев. Они тоже пожимали Рагулину руку и поздравляли, а тем временем возле правления сами по себе собирались станичники, и людей во дворе становилось все больше и больше. Афанасий понял, что тут случилось очень важное событие и поездка в поле не состоится, без разрешения Рагулина отъехал в сторонку и стал поджидать, что же будет дальше. На линейку взобрались ребятишки и, стоя гурьбой, жадно смотрели через головы взрослых, видели Стефана Петровича, но ничего понять не могли.

Митинг состоялся тут же. Через час весь двор был запружен народом, у ворот даже стояли трое верховых, а на улице остановились подводы, — возчики взобрались на дробины и смотрели во двор, прислушиваясь к голосу оратора. Не только у Сергея и у Кондратьева, а у каждого, кто подымался на крыльцо, нашлось столько хороших, от сердца идущих слов, что Стефану Петровичу становилось как-то даже неловко. Слушая, он склонил голову, комкая в кулаке бородку, и думал:

«Все разом хвалят, будто во мне ничего плохого и не осталось…»

Выступил и Никита Мальцев и говорил с такой любовью, с какой только сын может говорить об отце.

— Мы все будем учиться у Стефана Петровича!

Стефан Петрович кивнул головой и мысленно почему-то опять обратился к Киркильскому роднику, где его с утра поджидает агроном, с которым они условились разведать источник, посмотреть его, чтобы потом решить, нельзя ли родник использовать для поливки посева.

«Небось клянет меня на чем свет стоит… Ну, я еще подоспею. Где это Афанасий?»

После митинга Рагулин уехал в степь и четыре дня не появлялся в Усть-Невинской. Он бывал то в одной, то в другой бригаде, разговаривал с сеяльщиками, старался быть спокойным, но не мог. Мысль о присвоении звания Героя Социалистического Труда не давала ему покоя. Ему казалось, что теперь колхозники смотрят на него как-то по-особенному, не так, как смотрели раньше, и ни днем ни ночью он не мог не думать, что вот уже четыре дня он не просто Стефан Петрович Рагулин, а Герой Труда, человек в стране видный и всеми уважаемый. Он уже дважды осматривал родник, мысленно прикидывал, как бы лучше устроить водохранилище на случай вынужденной поливки, а в голову лезли думки все о том же: как же ему теперь руководить колхозом — так же, как руководил и раньше, или как-то по-другому?

«А может, это еще ошибка? — думал он. — И чего так долго газеты не приходят?»

На пятый день в степь приехал Сергей. Он побывал во всех полеводческих станах и отыскал Рагулина у истоков Киркильского родника. Старик стоял на взгорье, а перед ним расстилалась в низине озимая пшеница, — зеленя были такие густые и сочные, что издали они напоминали темно-зеленое полотно, раскинутое по земле. Пшеница еще не поднялась и коню по щиколотку, и по ней еще не играл ветерок.

— Стефан Петрович! Что это вы тут стоите, как полководец?

— Думаю, как бы мне повернуть киркильскую воду на эти зеленя.

— Да зачем же ее поворачивать? Пусть себе течет по ложбине. — Сергей вынул из кармана шинели «Правду». — Читайте!

Стефан Петрович развернул газету и, вытянув руки, насколько только можно было, стал читать вслух:

— «За получение высоких урожаев в тысяча девятьсот сорок шестом году присвоить звание Героя Социалистического Труда с вручением ордена Ленина и медали «Серп и Молот»…

Ниже видел набранные жирным шрифтом фамилии и среди них никак не мог найти свою. Чем он пристальнее всматривался в строки, тем смотреть ему было труднее, и строчки сливались одна с другой так, точно по ним текла мутная вода, — глаза его слезились, и смотреть было больно…

— Ниже, ниже, — подсказал Сергей. — Вот где буква «Р»… Читайте… «Восемь. Рагулину Стефану Петровичу — председателю колхоза имени Буденного станицы Усть-Невинской Рощенского района, получившему урожай озимой пшеницы тридцать центнеров с гектара на площади четыреста восемьдесят гектаров».

— Вижу. Совершенно справедливо, — сказал Стефан Петрович. — Было, верно, четыреста восемьдесят гектаров, а в нынешнем году мы шагнули вперед. Взгляни, какое поле! Но тут меньше половины. Главный массив на Иван-венце.

Они сели на зеленом холмике, поросшем низкими кустами боярышника. Чуть ниже, шагах в трех, бурлил родник Киркиль. Вода в небольшом котловане колыхалась, точно вскипала, но была такая чистая, что сквозь нее виднелось коричневое, из мелкого песка дно, усыпанное, как бусинками, разноцветными камешками. По песку метались цветные жучки, и нельзя было понять, бегают ли это водяные жители, или передвигаются камешки. Из котлована вода вырывалась тремя мощными струями и с глухим шорохом катилась по камням, как по ступенькам, вниз, в густой лесок; затерявшись на время в леску, она выходила в неглубокую балку и текла прямо в Кубань…

— Сергей Тимофеевич, — заговорил Рагулин, срывая пальцами молодую и сочную траву, — надо бы нам побалакать об одном важном предмете.

— Какой же он, этот важный предмет?

— Про геройство. — Стефан Петрович тяжело вздохнул. — Зараз в этих местах двое нас, Героев. Правда, мы с тобой Герои разные — ты получил ту почесть на войне, а я ее приобрел тут, среди этого поля, но спрос с нас, можно сказать, одинаковый. Сказать так: идем мы в одной упряжке… Но ты в Героях ходишь не первый год, а я человек в таком почете совсем новый. Скажи мне по совести: как мне держать себя с людьми? Ты чего смеешься? Я у тебя серьезно спрашиваю.

— А оттого я и смеюсь, что вы об этом серьезно спрашиваете.

— Да как же мне не спрашивать? — Стефан Петрович загреб пальцами кустик травы и вырвал его с корнем. — Ну, вот ты посуди сам: то я был простым человеком и мог говорить с людьми запросто, по-свойски: где с шуткой, где прикрикнешь, а где и острое словцо пустишь в обиход для складности. Теперь же, как я понимаю, мне надобно разговаривать как-то очень вежливо, всякими там умными словами…

— Стефан Петрович, знаете, что я вам на это отвечу?

— Ну, ну?

— Будьте самим собой — это же самое главное. И нечего вам перестраиваться. Вы Рагулин, так и будьте им же!

— Значит, все делать так же запросто? — вполне серьезно спросил Стефан Петрович.

— Именно запросто.

— А все ж таки мне нужно как-то себя показать, что-то такое важное сделать… отличиться. Посоветуй, что б мне такое сделать!

— Первое — вам нужно ехать в Москву, — сказал Сергей. — Есть телеграмма, и вам необходимо выехать послезавтра. Побываете в Кремле, получите награду, а когда вернетесь, то и сами увидите, что вам нужно делать… Так что готовьтесь к отъезду. Я за этим и прибыл к вам.

— Так сразу и ехать? — Стефан Петрович задумался. — Хоть бы отсеяться.

— Не беспокойтесь, без вас отсеются.

Более двух недель Стефан Петрович Рагулин пробыл в Москве. Только в первых числах апреля он вернулся домой. На разъезде Стефана Петровича встречали Савва Остроухов, приехавший сюда на тачанке еще утром, Сергей Тутаринов, Никита Мальцев, Семен Гончаренко и еще небольшая группа станичного актива. Стефан Петрович не спеша вышел из вагона и остановился. На нем был новый темно-синий костюм, на голове — тоже новая и такая же темно-синяя кепка, бородка так ловко подрезана и подчищена, что Стефан Петрович всем своим помолодевшим видом стал похож на Михаила Ивановича Калинина. На борту красиво сшитого пиджака, чуть повыше ордена Ленина, горела золотая медаль «Серп и Молот».

Стефан Петрович поставил чемодан и долго восторженным взглядом смотрел на поля, на зелень ярового ячменя вблизи дороги. Он снял кепку, вытер платком голову, со всеми поздоровался за руку и спросил:

— Ну, как тут наши посевы?

 

Глава XXXI

Однажды ранним мартовским утром Виктор собрал курсантов не в школе, а на площади. Они пришли с лопатами, с «когтями», подпоясанные широкими поясами, на которых висели тонкие звенящие цепочки. На молодой ярко-зеленой травке Виктор развернул карту Усть-Невинской и начал объяснять по чертежам, в каком порядке и по каким улицам должны пройти провода электросети. Тем временем на подводах были подвезены бревна и ящики с крючьями и изоляторами. С восходом солнца начались земляные работы, и это было такое значительное событие, что на площадь сошлись почти все жители станицы — кто рыть ямки, кто развозить столбы, а кто просто посмотреть.

Прохору было поручено руководство развозкой столбов. Он принял это назначение охотно. Всякий, глядя на его сосредоточенно-строгое лицо, думал: да, только Прохор и никто другой может справиться с этим делом.

— Виктор Игнатыч, да я и без чертежов все вижу! — нарочно говорил он громко, чтобы все слышали. — Я же всю станицу наизусть знаю!

Однако чертежи у Виктора взял, стал их рассматривать, что-то отмечать карандашом, умышленно подойдя ближе к толпе.

— Прохор Афанасьевич! — кричали ему станичники. — В первую очередь вези столбы буденновцам!

— Нет, давай на ворошиловский край!

— Все буденновцам! Буденновцы подождут!

— Сперва на фермы!

— До клуба!

— Лучше всего — к домам!

Прохор слушал молча.

— Граждане, не горячитесь, — начальствующим тоном сказал он. — Все движение столбов у меня пойдет по схеме! Вот она, глядите! — И он показал чертежи.

Два дня от лесосклада по всем улицам тянулись подводы, груженные бревнами, а следом за ними направились с лопатами землекопы. Повсюду, куда ни глянь, у дворов лежали бревна и чернели бугорки земли.

Утром третьего дня на площадь к Прохору пришли бабка Параська и дед Евсей.

— Прохор! — сказала бабка Параська гневно. — Ты тут старшой или есть еще и повыше тебя?

— И я старшой, и есть еще и повыше меня, — поглаживая усы, отвечал Прохор. — Смотря по тому, какое дело.

— По столбам ты главарь? — допытывалась Параська.

— По столбам — я и есть, — с достоинством отвечал Прохор.

— Само собой, — буркнул Евсей. — Рази не видишь?

— А в чем дело, бабуся? — официальным тоном спросил Прохор.

— Почему ты нас с дедом обходишь? — Бабка Параська подступилась к Прохору и продолжала: — Почему нам не везешь те дручья? Возле каждого двора сваливаешь бревна, а мы с дедом разве не такие люди? Наш двор разве ты не знаешь, где он стоит?

— Знаю, знаю, но погодите, бабуся, не глядите на меня чертом. Зараз я рассмотрю и все вам объясню. — Прохор раскрыл папку и долго водил пальцем по бумаге. — Евсей и Параська Семененковы?

— Мы, мы…

— Так, так… — Прохор задумался. — Ваш дом стоит на краю станицы?

— Само собой, — подтвердил Евсей.

— На правой стороне улицы?

— Там, там, — сказала бабка Параська. — Домишко наш под соломой, а соседом у нас будет зять Тутаринова.

— Все понятно. — Прохор решительно закрыл папку. — Возле вашего двора ввод не полагается.

— Какой такой увод? — спросила бабка Параська. — Это ты что придумал?

— Ну, столбу стоять там не полагается. Поняли?

— Само собой, — согласился Евсей.

— Как же так не полагается? — тут бабка Параська уперлась кулаками в бока и решительно подошла к Прохору. — Отчего ему там стоять не полагается?

— А вот так и не полагается, потому как я действую по чертежу.

— Ах ты дьявол старый! — не на шутку расходилась старуха. — Знаю тебя, сатанюку! Нарошно обошел наш двор! Старые люди живут, — так тебе на них и чертежов нету? Вези зараз же столб — вот и все! Вези!

— Не могу, бабуся, — спокойно отвечал Прохор. — Без света вас не оставим, но провода подведем с соседней улицы… Понятно?

— Знать ничего не хочу! Давай столб!

— Вот прицепилась! Горе, а не бабуся!

— И не отцеплюсь! — стояла на своем Параська. — Я на тебя, сатанюку, управу найду. Сережке пожалуюсь. А вот и он, на счастье, едет… Пойдем, Евсей! — И она повела мужа к станичному совету, куда подъехал на машине Сергей.

Мимо Прохора, глухо стуча колесами и поскрипывая, проехала подвода, груженная тремя столбами, на верхних концах которых уже торчали крючья. Быков вел Нестор — рослый мужчина лет сорока, в широких суконных штанах и в куцем пиджаке. На бричке сидела Лена, держа на коленях связку белых, как голуби, изоляторов.

— Нестор, обожди! — крикнул Прохор. — Свои точки знаешь?

Бричка остановилась. Нестор повесил кнут быку на рога и развернул кисет.

— Скажи, так и буду знать, — не спеша ответил Нестор, сворачивая цигарку.

— Так вот смотри сюда, — сказал Прохор, показывая возчику чертежи. — Под номером сорок семь сбросишь возле яценкового сарая, только не по сю его сторону, а по ту, — вот эта точечка. Под номером сорок восемь отвезешь к мальцевскому двору, — вот этот кружочек, наискось от калитки. А под номером сорок девять положи на углу, где стоит курничок… Понятно?

— Не заблудюсь, не бойся, — ответил Нестор.

— Повтори!

— Значит, так: сарай, мальцевский двор и курник.

— Правильно! — сказал Прохор и обратился к Лене: — Елена, ты будешь чашки накручивать?

— Как видите.

— А кто ямки выроет?

— Почем же я знаю, — ответила Лена.

— И где запропал Грицько с хлопцами? — Прохор горестно махнул рукой. — То ж его улица.

— Прохор, а я знаю, где Грицько, — сказал Нестор. — Он ушел до кочубеевских амбаров.

— Эх ты, горе! Возьми, Нестор, лопаты, а землекопов я пришлю.

Первый столб, как и наказывал Прохор, был сброшен возле яценкового сарая. Нестор уехал дальше, а Лена отвязала два изолятора и стала привинчивать их на крючья. Она впервые без помощи Виктора занималась этим делом. Ей хотелось, чтобы чашечка не косилась, села на крюк плотно и разрезом именно в ту сторону, в какую нужно, но добиться этого было не легко. Или фарфор был уж очень скользкий, или руки у нее дрожали, но чашечка никак не хотела повиноваться и два раза выскакивала из пальцев. К тому же резьба оказалась слабой, и от этого навинченная чашечка сидела несколько боком. А тут еще, как на беду, подъехали Виктор и Сергей. Лена волновалась, но работу не бросала, а только покраснела до слез, еще ниже склонилась над столбом и, конечно же, не видела, с какой приветливой улыбкой посмотрел на нее Ванюша.

— Ну, Коломейцева, как идет практика? — спросил Виктор.

— Хорошо, — глухо ответила Лена.

— А почему косит изолятор? — спросил Сергей.

— Ну, это не беда! — сказал Виктор и подсел к Лене. — Возьми кусочек пакли… Давай, помогу.

— Нет, нет, я сама!

— И в самом деле, Виктор, — сказал Сергей, — не будем мешать. Зайдем на минутку к нашим… Ванюша, ты потом подъедешь.

Ванюше показалось, что он ослышался, и он нарочно переспросил, куда нужно было подъехать. А когда Сергей и Виктор направились в переулок, Ванюша осторожно подошел к Лене и долго смотрел на ее проворные руки.

— А ты чего остался? — не подымая головы, спросила Лена.

— Лена, да ведь это же я, Ванюша… шофер райисполкома.

— Вижу, — сказала Лена, не отрываясь от дела.

— Помнишь, как мы ночевали у вашей мамаши?

— Понравилось? — Лена поправила рукой спадавшие на лоб кудри. — Приезжайте еще!

— Да мы с Сергеем Тимофеевичем были у вашей мамаши, а только никого там не застали.

— Были у матери и никого не застали? Смешно!

Ванюше сделалось жарко. Он снял шапку и пригладил ладонью белую чуприну.

— Лена, а тебя там не было… а мне так хотелось с тобой повстречаться.

— Это зачем же?

— А так, запросто…

Лена удивленно подняла голову, и этот ее строгий взгляд, и ее румяное лицо показались Ванюше такими красивыми, что он уже не мог устоять и присел на столб.

— Лена, в тот вечер…

Ванюша не договорил. Лена вдруг рассмеялась и так радостно, что и ее смех, и белые зубы, и голубые с крапинками глаза были Ванюше до того приятными, что он, и сам не зная отчего, тоже рассмеялся.

— Ванюша, — сказала она ласково, — ты не вспоминай тот вечер… Он давно прошел и уже никогда не вернется, а лучше помоги мне…

— Леночка! — Ванюша вскочил. — Приказывай все, что хочешь, — вмиг сделаю! Да если ты только скажешь…

— А Сергей? Скоро тебе нужно ехать.

— Теперь все обождет! И Сергей Тимофеевич, и все на свете! Раз я решился…

— На что же ты решился? — при этом Лена так улыбнулась, что у Ванюши потемнело в глазах.

— На то я решился, на то… — Ванюша тяжело вздохнул:- На все я решился, потому как люблю тебя, Лена!

— Меня? Так я же замужем была! Разве ты не знаешь?

— Ничего мне не надо знать, ежели ты мне по душе…

— Ва-ню-ша! Ой, какой ты страшный!

— Сам я теперь не свой, вот и страшный!.. Лена, говори, что мне делать?

— Помоги яму вырыть.

— Хоть десять! — Ванюша ударил шапкой о землю, снял пояс, засучил рукава. — Давай лопату! Где рыть?

— Милый Ванюша! Ты не страшный, а очень славний!

Ванюша вонзил острие лопаты в землю, наступил ногой и уже ничего не слышал.

Прошла неделя, и по Усть-Невинской поднялись, как лес, столбы, отсвечивая на солнце белыми серьгами изоляторов. Вид станицы как-то сразу изменился. От непривычки и улицы казались шире, и дома выше, и изгороди исправней. Будто б все оставалось прежним: и деревья, как и во всякую весну, дружно покрывались зеленью, а только вдоль садов возвышались столбы, и на них то там, то здесь карабкались электрики, уже натягивая провода: и яблони, как всегда, зацвели буйным цветом, а только на фоне этой пышной белизны величественно рисовались все те же столбы… На площади они описали размашистый круг, а затем разбежались кто куда: одни по улицам, другие вдоль реки, третьи к амбарам и на колхозные дворы, а самая длинная цепь, обогнув Верблюд-гору, протянулась к саманному домику птицеводческой фермы…

А курам в это время не было решительно никакого дела до того, подошли на птичник столбы или не подошли: они встречали весну таким крикливым кудахтаньем, что оно было слышно в станице. В курник, где ярусами вдоль стены, точно ложи в театре, висели плетенные из соломы гнезда, набилось столько хлопотливых несушек, что там образовался настоящий куриный базар. «Я-я несу яйцо! Я-я несу яйцо! А я уже снесла! А я уже снесла!» — разносилось на все голоса.

Петухи тоже были небезучастны: одни стояли у порога, другие взбирались на крышу и, поднимая головы, кричали изо всей силы:

«А что там за шум! А-а! Мы знаем, что там за шум! А-а! Мы знаем, почему все разом кричите!..»

Молодой, зимней выводки петушок с острым, еще не вполне оформившимся гребешком и куцым хвостом молодцевато взлетел на крышу невысокого сарайчика и, топча солому длинными, еще без крючковатых шпор ногами, кричал что есть мочи: «Ага! Я же вам говорил, что пришла весна!»

— Ой, какой же крикун! — сказала Ирина, глядя на молодого петуха. — Все орут — и он туда же!

Ирина вошла в птичник. Длинное и низкое помещение с широкими на юг окнами было залито солнцем. Свет падал полосами, и куры, сбившись у гнезд, казались не белыми, а с зеленоватым отливом на спинках и на шеях. Над головой у нее с паническим криком пролетела курица. Ирина подошла к гнезду. В нем лежала белая горка яиц, — видимо, в этот день побывала здесь не одна несушка. Ирина подоткнула фартук и осторожно начала брать яйца. В другом конце птичника Марфа Игнатьевна тоже выбирала яйца и складывала их в корзину, надписывая на каждом дату и порядковый номер.

— Иринушка! — крикнула мать. — Не приезжал Сережа?

— Обещал, а почему-то нету.

— Ну, приедет, ежели обещал! Дорога теперь у него одна, да к тому еще и знакомая.

Вот уже прошел месяц, как Ирина считалась невестой Сергея, приближалось и время, когда она станет его женой. Все эти дни, занималась ли она с Виктором, или была занята каким делом, находилась ли одна, или в компании, мысленно она постоянно была с Сергеем.

Постепенно, сама того не замечая, Ирина научилась понимать Сергея с полуслова, умела по взгляду, по одной лишь улыбке или по движению его широких бровей узнавать, чем он взволнован или обрадован. И, может быть, потому, что Ирина так часто и подолгу думала о нем, в ней произошли любопытные перемены: она жила теми же интересами и заботами, какими жил Сергей, и это ее радовало…

Если Сергею хотелось, чтобы как можно быстрее был завершен в районе сев, то такое же желание возникало и у нее, и она, сочувствуя ему, говорила: «Сережа, а ты дай указания председателям, чтобы они поторопились…» Как-то раз Сергей в разговоре с ней похвалил Стефана Петровича Рагулина, — и Ирина согласилась с ним, что лучшего председателя колхоза нельзя найти во всем районе. Сергей пожаловался ей, что не любит сидеть на слишком затянувшихся заседаниях, — и Ирина уже считала, что нужно проводить заседания короткие… Из-за Сергея Ирина поссорилась с Анфисой.

Случилось это в тот день, когда по просьбе Ниловны, Анфиса и Семен пришли на птичник проведать свою будущую родственницу. Ирина встретила гостей радостно, пригласила в хату, усадила за стол и накормила обедом. Семен был в черной, из мелкого курпея, кубанке, которую купил на базаре, и в этом наряде «под казака» он был смешным, не таким, каким встретила его Ирина на полустанке.

— Семен, это ты что же — в казаки приписался? — спросила Ирина.

— Фасонит, — сказала Анфиса, — бате угождает.

— Просто нравится — вот и ношу.

Анфиса готовилась стать матерью, и хотя она нарочно сшила себе слишком просторный сарафан со сборками и напусками, но и такой костюм уже не мог скрыть ее беременности. Ирина смотрела на Анфису, и этот вид молодой женщины и радовал и пугал ее.

— Анфиса, ой, какая ж ты стала! — шепотом, на ухо, сказала Ирина.

— Скоро и сама будешь такая, — ответила Анфиса.

За обедом Семен частенько посматривал на Ирину. Видя ее матово-темное лицо, умные глаза, он живо представлял себе и глухой полустанок, и лениво плетущихся огненно-красных быков, и смуглолицую возницу… И думалось ему: как же недавно все было, а сколько за это время произошло перемен! И какие перемены!

— Казак! — сказала Ирина. — Я догадываюсь, чего ты на меня так посматриваешь. Небось припомнил, как я тебя и Сережу из беды выручила на том полустанке? И где вы взялись на ту пору?

— Тебе тогда, наверно, и в голову не пришло, что на твоем возу сидят сразу два жениха! — Тут Семен нарочно надел кубанку и лихо сбил ее на лоб.

— А ты не очень гордись, — сказала Анфиса. — Не было бы тебя и Сережи, так мы бы с Ириной еще бы не таких женихов себе нашли. В девках бы не сидели. Правильно, Ирина?

— Не знаю…

— Вот видишь — она не знает, — сказал Семен. — Значит, я прав. Да и женихи-то какие — первый сорт! — Он обратился к Ирине: — Только вы с Сережкой что-то чересчур запаздываете. Погляди на мою Анфису! Женщина, можно сказать, в полной боевой форме!

— А ну тебя, Семен, — смущенно проговорила Анфиса.

— Анфиса, да ведь это же правда, — все так же весело сказал Семен, — поджидаем маленького казачонка.

— А разве ты казак? — еще не оправившись от смущения, спросила Анфиса. — Кубанку купил — так думает, уже и казак!

— Как он думает, это не имеет значения, — рассудительно ответила Ирина. — Раз ты, Анфиса, казачка, значит, и муж у тебя казак, и ребенок будет казачонком.

— Вот это сказано по-моему! — воскликнул Семен. — А все ж таки мой друг слишком медлит… В других-то делах он дюже щирый да торопливый… Я на него обиделся. Не за то, конечно, что он так долго не женится, а за горячность… Мне сдается, что на фронте он был куда спокойнее. — Семен обратился к Ирине: — Веришь, позавчера он вызвал меня и Савву с отчетом на заседание исполкома. Сам сидит за столом и чертом на меня косится, будто я ему зло какое сделал…

— Значит, сделал, коли он на тебя так посмотрел, — сказала Ирина. — Сережа зря серчать не будет.

— А откуда ты его так быстро разузнала? — не без ехидства спросила Анфиса. — Я, кажись, лучше тебя знаю своего брата. Тоже спичка! Если что не по нем — может ни с того ни с сего воспламениться.

— Досталось тогда и мне и Савве, — продолжал Семен. — Мне — за строительство плотины, а Савве — за плохую доставку столбов.

— И правильно! — смело заявила Ирина.

— Что «правильно»? — вспыхнула Анфиса.

— А то, что Сережа хорошенько поругал Савву и Семена. Он понапрасну никого не станет обижать.

— Ой, ой, ой! — воскликнул Семен. — Что я слышу? Ты ли это, Смуглянка? Да ты не в жены годишься моему другу, а в заместители!

— Это Сережа ее научил заступничать, — вставила Анфиса.

— А вы не смейтесь, — строго сказала Ирина, — ты погляди на Савву. Разве так выполняют пятилетний план? Сережа помог ему, лесу добыл, а Савва теперь прохлаждается и ждет, чтобы Сережа за него снова работал. А у Сережи свои дела — у него целый район, и он не будет за Савву работать, а заставит, потребует… Да и с тебя, Семен, тоже потребует! Вот скоро начнем высоковольтную линию ставить! А ты, Семен, неповоротливый! Будет тебе нагоняй!

— Не имеешь права на Семена такое наговаривать, — перебила ее Анфиса, и лицо ее разрумянилось. — Ишь какая объявилась начальница!

— Нет, имею право, — сказала Ирина, смело глядя на Анфису. — Ты не знаешь, как Сережа беспокоится за электростанцию? А я все его думки знаю… Он так печалится!

— Охотно верю, что Сергей печалится, — спокойно перебил Семен. — А тебе-то чего болеть душой?

— Верная будет женушка, — с усмешкой сказала Анфиса. — Тоже начнешь районом управлять!

— Что я буду делать — тебя не спрошу! — резко ответила Ирина.

— Анфиса, Ирина! — сказал Семен. — Да вы что ж в самом деле… Не успели породниться — и уже ссоритесь?

Всем было неловко. Некоторое время они сидели молча. Ирина, не понимая, почему Анфиса так сильно обиделась, пробовала заговорить с ней то о семенах гвоздики, то о каком-то новом рисунке на вышивке. Анфиса отвечала неохотно, разговор не клеился, и они расстались сухо, как чужие.

— Видишь, Семен, — заговорила Анфиса, когда они вышли на дорогу, — какую языкастую да сильно умную жену подобрал себе Сергей. Характером вся в него… Только обидно слушать — чего, скажи, она лезет, куда ее не просят? Что она понимает в Сережиных делах?

— Как всякая жена, — проговорил Семен. — Ты тоже вмешиваешься в мои дела.

— Так то ж я… Да и то только с тобой иногда наедине поговорю, а на людях я и слова не скажу… А она, видал, как за Сережку заступается? Ишь какая умная!

А Ирина все еще стояла у порога и задумчиво смотрела им вслед. Она так и не могла понять, почему Анфиса на нее обиделась…

«Или она недовольна тем, что ее брат женится на мне? — думала Ирина. — Так пусть бы так и сказала, и тогда бы я не стала с ней и разговаривать…»

С этими мыслями Ирина вошла в хату и остановилась возле большого, продолговатого сундука в железной обивке. Сундук был куплен еще в ту пору, когда Марфа Игнатьевна собиралась выходить замуж, но выглядел не очень старым — немного поржавело железо… Теперь в этом сундуке хранились наряды Ирины, и она вспомнила, как Сергей как-то подошел к сундуку, потрогал его рукой и рассмеялся.

«Эту старинную скрыню, — сказал он, — мы не возьмем. Нам она не подходит. На газик ее не поставишь, а на быках тащить совестно. Так что ты рассортируй все, что там у тебя хранится, а я привезу тебе три чемодана. Это и прилично и удобно…»

Ирина слушала Сергея и утвердительно кивала головой, — она была согласна с тем, что материн сундук и в самом деле никуда не годится… Она подняла тяжелую крышку и задумалась: влезет ли все, что лежит в сундуке, в три чемодана?

 

Глава XXXII

Помнится Сергею, что даже на фронте в самые жаркие дни боев время бежало не так быстро, как в эту весну. Вслед за севом незаметно наступила прополка, люди из станиц перекочевали на поля — там они дневали и ночевали, и строительство станции замедлялось. И хотя к середине марта плотина преградила русло Кубани и по каналу прошла пробная вода, хотя монтажные работы подходили к концу, а в станицах сооружалась электросеть и провода подводились к домам и общественным постройкам, но Сергея это не радовало. Он хорошо понимал, что не сделано еще одно из главных сооружений: трансформаторные подстанции и высоковольтная магистраль, которая должна пересечь район в трех направлениях. Уже приехали из «Сельэлектро» специалисты, было и оборудование, но не хватало рабочей силы и транспорта. Вначале Сергей думал обойтись небольшими бригадами, созданными главным образом из наемных рабочих и бывших курсантов-электриков. Но вскоре убедился, что этой силы недостаточно и что строительство линии может затянуться до осени, а пуск станции был намечен на май.

В беседе с Кондратьевым Сергей настаивал, чтобы сооружение высоковольтной линии объявить народной стройкой, подобно тому, как это было сделано на рытье канала.

— Мы подымем все станицы, — доказывал Сергей, — мобилизуем весь транспорт, какой только есть в районе.

— Все станицы мы, конечно, поднять сможем, — отвечал Кондратьев, — но не имеем на это права.

— Почему?

— Есть же у нас не менее важное дело — поля, и о них не следует забывать. Ты вот что сделай: поезжай в станицы, узнай на месте, сколько каждый колхоз сможет дать людей и тягловой силы, но только чтобы без ущерба для полевых работ…

— Без ущерба невозможно!

— А ты попробуй, попробуй… Тогда и примем на бюро нужное решение.

— Да ведь это же долгая история! А время бежит!

— Не торопись. Поспешишь — людей насмешишь, — мудрые слова. Поезжай, поезжай…

И Сергей поехал. Он побывал во многих станицах и хуторах, и как ни подсчитывал вместе с руководителями колхозов и бригад, как ни прикидывал, но ни людей, ни транспортных средств не хватало. Что и как нужно было сделать, чтобы обработка полей и строительство электролинии шли одновременно, — он не знал.

«Еще посоветуюсь с отцом», — решил он и поехал в Усть-Невинскую.

Однако к отцу Сергей приехал не скоро. Сперва побывал у Саввы, затем у Рагулина, заехал к Виктору, а потом велел Ванюше завернуть на птичник.

Начинало вечереть. Ирина прилаживала к одеялу новый, из белого батиста, пододеяльник, который она только что сшила, но еще не успела прорезать петли. Она стояла на коленях на середине раскинутого одеяла, босая, с голыми до колен ногами и, поворачиваясь во все стороны, поправляла концы и ставила карандашом точки на том месте, где должны быть пуговицы. Все эти дни, приходя домой, она не находила себе места, все ждала Сергея, выбегала на курган и смотрела на дорогу.

— Эх, дочка, дочка, — говорила Марфа Игнатьевна. — Была и я девушкой, и все это переживала… А все ж таки нечего тебе просиживать за книжками да этого Грачева водить в дом, а пора и за ум взяться. Ты теперь невеста, и одна у тебя дорога — стать женой. Вот ты и готовься к этому, посмотри, все ли у тебя припасено для новой жизни… А как же? Мы так выходили замуж. Перво-наперво — постель. Хоть он у тебя и фронтовик и любит при людях похвастать, что сильно закален на войне, а пуховую постель и ему надо приготовить. Кровать у тебя есть, на сетке, четыре подушки пухом набиты, есть и новое одеяло, а вот пододеяльника нету…

Прорезая ножницами петли, Ирина услышала шум мотора, знакомые шаги, стук щеколды, и по тому, каким голосом говорил Сергей с шофером и с какой решительностью распахнул сенную дверь, она уже знала, что у него плохое настроение.

— Иринушка! — крикнул Сергей, быстрыми шагами подходя к ней. — Ты бы только знала, как я летел к тебе! Так только птицы…

Сергей не договорил, ибо в ту минуту, когда он приблизился к ней, нагнулся и обнял ее, то, что он хотел сказать о птицах, сразу потеряло свой смысл… Он легко, вместе с одеялом, приподнял ее, обрадованную и испуганную, и стал целовать и ее улыбающиеся губы, и ее закрытые, но все видящие глаза, и ее уши, маленькие и мягкие; целовал торопливо и с той ненасытной жадностью, с какой уставший, томимый жаждой путник пьет воду, добравшись до родника.

— Ой, Сережа, одеяло падает!

— Наше?

— Наше…

— Сама мастерила?

— Сама…

— И смогла?

— Так это же не трудно.

— Ты пока оставь свое шитво, — сказал Сергей. — Собирайся, поедем к нашим…

— Ты чем-то встревожен?

— Не ладятся у нас дела с высоковольтной линией… Хочу поговорить с отцом. Поедем вместе.

Наступал сухой и душный вечер. В доме Тутариновых еще не светились огни. Ниловна подоила корову и пришла с дойницей в сенцы — из дверей повеяло запахом молока. Тимофей Ильич сидел на низеньком стульчике возле хаты — он только что вернулся с огородных плантаций и отдыхал. За день находился, устал, все тело ныло, старчески сухие ноги просились на покой, но не ломило в суставах, не было и в коленях той ноющей боли, которая обычно предвещала старику сырую погоду. Усталыми глазами Тимофей Ильич смотрел на небо, до половины залитое жарким красновато-синим светом, и думал: «Что-то моя ревматизма не тревожится, знать, не быть скоро дождю…»

Ниловна процедила молоко, вымыла дойницу и, повесив ее на колышек, присела, тоже на низеньком стульчике, рядом с мужем.

— Тимофей, ну что там ноги, не зудят?

— Уже вылечились, — ответил Тимофей Ильич. — Думаю записаться в танцоры.

— Знать, не быть дождю.

Постепенно стемнело. Густые сумерки полезли в сад, а из сада на улицу. В калитку вошла Анфиса, ведя за ошейник телка.

— Разыскала? — спросила Ниловна.

— В бурьянах возле мальцевского двора спал, окаянный, — сказала Анфиса, проходя мимо родителей, полная и низенькая, с заметно выросшим круглым животом. — Мамо, Семен еще не пришел? Знать, и сегодня будет ночевать на гидростанции.

— Э-хе-хе-хе! — тяжело вздохнул Тимофей Ильич. — Дождик-то пойдет, ему еще придет пора. А меня, Ниловна, другое опечаливает… Весна наступила, вода в Кубани прибыла, а электричества все нету и нету. А Прохор доказывал мне, что все упирается в воду…

— А чего ты печалишься? — сочувственно заговорила Ниловна. — Гляди, сколько столбов по улице стоит, просто как в городе. И шнур в хату проведен, чего ж тебе еще?

Тимофей Ильич поднял голову, хотел посмотреть на провода, идущие в дом, но в темноте их уже не было видно.

— Ничего ты, Ниловна, не смыслишь, — сказал он. — Ну что такое столбы? Что мы, на них богу будем молиться, коли в них тока нету?.. Будем вот так сидеть и на столбы поглядывать… Да и сын наш тоже вояка хороший, в станицу носа не показывает. И Никита Мальцев тоже сидит и чуприну свою поглаживает. Был я у него сегодня. За голову руками схватился, чуб мнет. «Почему, — говорю ему, — не ведете столбы от станции?» — «Нету, говорит, дерехтивы, а без нее не можно…» Видал ты его — без дерехтивы жить не может.

Тимофей Ильич бурчал, ругал Савву, и Сергея, и зятя, а Ниловна слушала и зевала — она привыкла ложиться спать рано, когда куры садятся на насест. Она хотела встать и уйти, но в это время на улице вспыхнуло зарево. Сперва оно осветило плетни, затем перекинулось в сад и, позолотив верхушки белолисток, упало на белую стену и ослепило Тимофея Ильича и Ниловну.

Анфиса легко, точно она и не была беременна, побежала открывать ворота, заслонив рукой от света глаза… Машина подъехала к самому порогу. Сергей и Ирина подошли к родителям.

— Мамо, и вы, батя, — сказал Сергей, — мы приехали к вам в гости.

— Спасибо, дети, спасибо, — басом ответил Тимофей Ильич. — Давно пора навестить стариков.

А Ниловна, обрадованная таким неожиданным приездом сына с будущей невесткой, прижималась то к Сергею, то к Ирине, хотела сказать что-то значительное и не находила слов… Старушка вспомнила свою молодость, увидела и себя и Тимофея Ильича — вот так же когда-то стояли они перед родителями — и ей хотелось побежать в хату, вынести икону и благословить жениха и невесту, только она не знала, — вынести ли сюда икону, или увести молодых в хату… Потом Ниловна вспомнила, что сын ее икону не примет, и от этого ей стало так больно на сердце, что она тихонько всплакнула, прижавшись уже не к Сергею, а к Ирине, и успела тайком, так, что в темноте никто и не заметил, перекрестить их обоих своей маленькой старческой рукой.

— И чего ты к ним липнешь? — сказал Тимофей Ильич. — Эй, бабы! — обратился он и к Анфисе, что-то говорившей на ухо Ирине, и к Ирине, уже как к своей, и к Ниловне. — Идите в хату и там шепчитесь и целуйтесь сколько вашей душе угодно. Да приготовьте стол, а мы тут с Сергеем побеседуем.

Женщины ушли в хату, вскоре в окнах загорелся свет и послышался девически веселый смех Анфисы и Ирины.

— Ну, что ж, сыну, — заговорил Тимофей Ильич. — Нареченную жену ты привез, а русская горькая у тебя имеется? Без этой штуковины и в хату не пущу! — И старик рассмеялся тихим, с хрипотой смехом.

Между тем закат давно угас, и из-за крыши подымалась луна. Тени от дома потянулись к воротам. Тимофей Ильич, прислушиваясь к смеху в хате, сказал:

— А веселая тебе жинка попалась.

Затем усадил Сергея рядом с собой и положил ему на колено свою костлявую и тяжелую руку.

— Не расписывались? — спросил он строго.

— Еще с месяц подождем.

— Чего ж ждать? Какая тому есть причина?

— Так условились… Ирина учится.

— А ты бы ее сам и учил… на то и муж.

— Вы этого, батя, не поймете.

— Так, так, — старик подумал. — И без свадьбы будешь кончать дело?

— Некогда, батя, разгуливать.

— Так… Оно-то и верно, зараз тебе не до гулянья… А как же с прочим?

— Это вы о чем?

— Нужно ж тебе родительское благословение или как?.. Знаю, у попа венчаться не будешь, свадьбу справлять тоже не желаешь, а все ж таки без родительского благословения нельзя. — Тимофей Ильич тяжело вздохнул. — Ты, сыну, не суперечь, ежели мать поднесет тебе икону, не бунтуй, хоть и не смотри на лик божий, и не крестись, а только мать не оскорбляй.

— Нет, нет, батя, только без этого, — поспешно ответил Сергей. — Вы же знаете, что ни вас, ни мать я никогда и ничем не обижал, а этого делать не надо… Ни к чему.

— Так-таки и ни к чему? А чем же мы тебя будем благословлять? Кулаками, что ли? — Тимофей Ильич, сжимая пальцами колено сына, рассмеялся и закашлял.

— Скажите нам доброе слово — вот и все.

— Так, так, доброе слово. — Тимофей Ильич задумался. — Я и сам не дюже охочий до тех икон, а вон мать твоя — женщина старорежимная, что она смыслит в политике?.. Ну, ничего, я как-нибудь сам отговорю. А жилье там у тебя имеется? — спросил отец после короткого молчания. — Где жить-то будете? На квартире?

— Об этом, батя, не беспокойтесь.

— Ну, добре, добре. — Старик расстегнул бешмет, выпрямил ноги. — Ну, что там у вас в районе? Что думает начальство насчет дальнейшего строительства?

— Да так, все ничего… Думаем, батя, и очень много думаем. — Сергей тяжело вздохнул. — Приехал и к вам посоветоваться.

— Так, так. — Старик наклонился, поднял палочку и стал ею чертить землю. — Значит, приехал к бате за советом… Понаобещали, понашумели, понахвастались, а теперь думаете? Плохо, сынок, думаете, вот что я тебе скажу.

— Вы, батя, меня не попрекайте, не за попреками я к вам приехал.

— Знаю… Говори, за каким советом приехал?

— Как мне поступить, батя? — Сергей вопросительно посмотрел на отца. — Чтобы пустить станцию, нужно по всему району провести провода, — работа большая и трудная…

— Так что ж из того, что она трудная? Ежели нужно, так и нечего глядеть на трудность.

— Да я это понимаю!

— Скликай людей, да и начинай… А что ты тут раздумываешь? Вот наш Никита смог бы дать и людей и тягло, а сидит, ждет дерехтиву и чуприну мнет… А ты напиши ему такую дерехтиву…

— Если бы собраться всем районом, — задумчиво проговорил Сергей, — то мы смогли бы за два месяца пустить станцию.

— Так чего ж ты мне об этом рассказываешь? Действуй, как лучше.

— А полевые работы? Бурьяна на полях знаете сколько? Тут такое трудное время.

— Поднатужимся, да и поля в бурьяне не оставим, — сказал Тимофей Ильич. — Ты, сыну, этого не устрашайся. Ежели за дело взяться как следует, да чтобы порядок был, то можно всюду управиться… Ты, сыну, так сделай: мужчин, парубков, девок, да и баб, которые без малых детей, а то и стариков, которые еще при силе, отбери и пошли на строительство, а остальные пусть будут в поле. Да и в районе надо всех служащих забрать, и машины там, какие есть…

Сергей встал, подтянул пояс так поспешно, как это он всегда делал, издали увидев генерала, оправил гимнастерку и уже мысленно был там, где должна была пройти электромагистраль… Как хорошая скаковая лошадь, увидев препятствие, горячится и не может стоять на месте, так и Сергей уже не мог ни сидеть, ни разговаривать. Переступая с ноги на ногу, он жил тем, что должно было делаться там, на будущих дорогах электролиний, и не мог решить, ехать ли ему в район сейчас, или подождать ужина…

Боясь обидеть стариков, он остался ужинать и был весел, много разговаривал, охотно ел… Пить же чай отказался, объявив, что ему нужно срочно ехать в район. Ирина, блестя глазами, шепнула ему на ухо, что она тоже поедет с ним. Тимофей Ильич только утвердительно кивнул головой, а Ниловна горестно смотрела на сына и на невестку и ничего не могла понять. Ирина что-то сказала Анфисе на ухо, поцеловала в щеку Ниловну и стала собираться.

Ванюша, изрядно закусив, первым вылез из-за стола и пошел заводить машину.

 

Глава XXXIII

На рассвете Сергей и Ирина приехали в Рощенскую. Следом за ними прибыли Семен, Стефан Петрович Рагулин, Никита Мальцев, Дарья Байкова и Савва Остроухов. Сергей решил созвать заседание исполкома с активом, поэтому начал звонить в станицы и велел председателям станичных советов немедленно прибыть в Рощенскую.

Созвать людей было не трудно, но Сергея больше всего беспокоило то, что Кондратьева не было дома, — выехал в район и еще не вернулся. Как ни пытался Сергей связаться с ним по телефону, но отыскать так и не мог. Звонил в Белую Мечеть — ему отвечал сельисполнитель: «Они еще днем туточки были, да и уехали… А куда? Кажись, в Родниковскую…» Из Родниковской сообщили, что секретарь райкома ночью зашел на минутку в станичный совет и тотчас уехал, а куда — никто не знал… Пока Сергей звонил, Стефан Петрович, удобно устроившись на диване, уснул, а Ирина и Семен сидели у стола и о чем-то вполголоса разговаривали.

Сергей подошел к Семену и Ирине.

— Ну, Иринушка, помогай! — сказал он. — Садись к телефону и начинай вызывать нужных людей… Возьми карандаш.

Ирина молча взяла карандаш и бумагу.

— Привыкай, Ирина! — сказал Семен.

— Звони на квартиры вот этим товарищам. — Сергей наклонился к столу: — Начальнику автоколонны — Супрунов его фамилия, хозяин машин, нужный человек… директору нефтебазы — Соломатину Евсею Марковичу, тоже богатый хозяин. Еще заведующему сельским хозяйством — Ковтунов Сидор Гордеевич. Директору МТС — Савельеву Петру Семеновичу. Вот еще кому позвони: председателю артели «Кожкоопремонт» — Есаулов Илья Григорьевич, — у него есть четыре автомашины, и можно взять пар десять коней. Да и народу у него немало. Еще вызови директора сырзавода — Кожкодаев Савелий Митрофанович. А тебе, Семен, тоже найдется работа: пойди к Рубцову-Емницкому, к старому своему приятелю… Тут недалеко… А я пойду ко второму секретарю Алданину.

Алданин выслушал Сергея молча.

— Кондратьев вернулся? — спросил он, потирая ладонью щеку.

— В том-то и дело, что не вернулся. Я его и по телефону не мог разыскать. А дело-то такое, что не терпит.

— Ну, хорошо. Собирай людей, а я подойду.

Возвращаясь в исполком, Сергей завернул к Федору Лукичу Хохлакову. Из-за садочка все так же молодо смотрели на улицу окна небольшого домика под черепичной крышей. Створки их были раскрыты. Федор Лукич в одной нательной рубашке сидел за столом и пил чай. Увидев входившего в калитку Сергея, он крикнул:

— Ранний гость! Заходи до меня чаевничать!.. А я думал, что только старому коню не спится, — сказал Федор Лукич, когда Сергей вошел в комнату, — а оно и молодой скакун любит рано вставать… Ну, садись, выпей чайку.

— Спасибо, не хочется.

— А ты пей, хоть и не хочется. Водкой угостить не могу — доктора запретили даже в доме держать эту влагу. — Федор Лукич налил в стакан крепкого чаю и усадил Сергея за стол. — Да ты что такой хмурый? Не больной ли? А может, не выспался?

Сергей отрицательно покачал головой, налил в блюдце горячего чаю и, пока пил, в кратких словах рассказал Федору Лукичу, как члену исполкома, по какому делу он к нему пришел.

— Всех мобилизуешь? — строго спросил Федор Лукич.

— Не всех, но вот у вас на мельнице есть три пары лошадей — вы должны их послать.

— Не пошлю.

— Почему?

— Пустая затея. — Федор Лукич задумался, осторожно потрогал пальцем родинку на своей толстой губе. — Сергей! И что ты есть за человек? Год на тебя я смотрю, нравишься ты мне, вижу, казачья у тебя жилка, — а вот понять тебя не в силах.

— Что ж во мне непонятного?

— Характер… Я знаю, — это тебя настропалил Рагулин… И вот я не могу понять. Будто ты парень умный и глаз у тебя верный, но за каким дьяволом ты держишь курс на этого старика Рагулина? Это же одно горе, а не человек. То он мне своими выдумками кровь портил, а теперь к тебе прицепился. Это же карьерист первой статьи! Он уже отхватил одну Золотую Звезду, а теперь целится на другую… Герой нашего времени — да и только! Ну, вот ты — кровь на фронте проливал, войну на своих плечах вынес — это я понимаю. Но какой герой из этого вредного старика? Хлеб уродил — стал Героем. Да у нас земля такая, что и без Рагулина может уродить.

— Геройство людей, Федор Лукич, нужно видеть не только на войне, — возразил Сергей. — Что же касается народной стройки, то инициатива эта исходит не от Рагулина… не печальтесь, Федор Лукич.

— А от кого?

— От самих людей.

— Зачем же ты Рагулина привез?

— Актив. Рагулину я верю, не подведет!

— Веришь? — Хохлаков усмехнулся. — Не понимаю, во что ты в нем так сильно уверился? Решил аврал подымать и Рагулина привез на подсобление. А Рагулин, чертяка, хитрый, я-то его знаю. Он-то свои поля обработает, а в других колхозах из-за недостатка людей посевы погибнут — и Рагулин сызнова выдвинется… Вот у него какой расчет!

— Плохо вы знаете Рагулина, — что еще сказать?

— Но ты рассуди сам. — Хохлаков приподнялся. — Есть же «Сельэлектро» или там еще какая строительная контора, пусть они и сооружают, а твое дело — о хлебе думать… Урожай — вот твой главный козырь.

— Козырь? Да мы не в карты играем, а жизнь строим!

— Погоди… Ты скажи: почему Рагулину веришь, а в то, что я тебе говорю, не веришь?

— Это длинный разговор.

— Ну, все же?

— Мне кажется, потому, что идем мы в разные стороны. — Значит, вроде как бы не попутчики?

— Вот, вот!

— Чертовщину придумал! А Рагулин, мой же сверстник, тебе попутчик, а я не попутчик? Так, что ли? Рагулин, по-твоему, меня обогнал? Так я тебя понял?

— Нет, немножко не так. Федор Лукич, по правде сказать, не Рагулин вас обогнал, а сама жизнь… А вы этого не видите, да и не хотите видеть… Вот в чем ваше горе.

— Шутник же ты, ей-богу! Жизнь меня обогнала? Вот придумал! Как же это можно понять? Да ты знаешь, что я эту самую жизнь с саблей в руках завоевал? Ай, придумал! — Хохлаков хлопнул Сергея по плечу. — Ну, хорошо! Я приду на исполком. Только заранее знай — буду против, потому как вижу в этом разбазаривание колхозной силы… Хлеб бурьяном позарастал, а ты с Рагулиным штурм подымаешь…

К полудню заседание исполкома закрылось, люди разъехались по станицам, а на второй день началось строительство электромагистрали. Со всех концов района в Усть-Невинскую потянулись за лесом подводы, тракторы-тягачи с прицепами, запылили по дорогам автомашины. На лесоскладе, где шла погрузка бревен, гудели людские голоса, слышался глухой стук укладываемых на возы столбов, урчание моторов — весь берег был запружен лошадьми, быками и машинами.

От Усть-Невинской бревна уходили по трем маршрутам: один обоз, растянувшись километра на два, взял курс на Рощенскую и вскоре потерялся в степи; другой двинулся по берегу Кубани — до Родниковской; третий направился на запад, в Белую Мечеть, — великанами лежали желтовато-серые столбы и по зеленям, и по холмам, и по зяби.

Обезлюдели станицы и хутора, зноем и тишиной были охвачены улицы и пустые дворы. Окна во многих домах наглухо закрыты ставнями, на дверях — ржавые, давно бывшие в деле замки…

Лишь изредка можно встретить то древнего старика в тени у плетня, в поношенном бешмете и в кудлатой шапке: сидит старина, горестно опершись на палку, печальные его глаза слезятся, — видно, и его тянет в степь, и он бы ушел за возом, да только ноги уже не слушаются… То в саду забелеет детская головка и тотчас скроется за кустом; то покажется, согнувшись над грядкой, одинокая старуха — и снова ни души вокруг. Все живое из станиц и хуторов перебралось на поля, и там, под теплым весенним солнцем, началась трудная и необычная жизнь людей.

Как будто ничего особенного и не случилось, а Федор Лукич не мог успокоиться. Ему казалось и странным и непонятным: почему именно после этого заседания исполкома одолела его такая тоска, отчего так тяжко и тревожно на сердце?

«Кажется, и заседание было обычным, — думал Хохлаков. — Ну, собралось много людей, не смогли уместиться в кабинете и перешли в зал… Ну, поспорили, резал я, как всегда, правду-матку, критиковал в глаза, не боялся… А что ж тут такого? Кто мне запретит критиковать? Сергей хмурился, ему не нравилось, тоже критику не уважает, но слушал молча… Терпел… А вот Рагулин, старый черт, бесился, перебивал, насмехался, — давно он стоит у меня поперек горла…»

Хохлаков вспомнил, как разозлился на Рагулина и сказал, что и сам не поедет на строительство и лошадей с мельницы не даст, и тут же покинул заседание. За дверью нарочно остановился, прислушался, думал — позовут, но его не удерживали, и только кто-то громко и насмешливо крикнул: «Валяй! Валяй! Обойдемся и без ахида!» С горькой обидой вспоминая об этом, Хохлаков поежился.

«Кто же окрестил меня такой дурацкой кличкой? — думал он. — Сергей? Нет, Сергей такое глупое слово не придумает… А? Кто ж еще — Рагулин, старая бестия!..» И Федор Лукич поморщился, точно от боли…

…Опираясь на палку, Федор Лукич неторопливо шел по берегу речки. Вблизи мельницы устало опустился на камень и задумался…

«Ахид… Значит, ехида… Это я — ехида? Так, так… Дожил… Спасибо, спасибо…»

Грузное его тело сгорбилось, седая, низко остриженная голова опустилась на колени.

«Без меня обходятся… Тридцать годов не обходились, а теперь без меня… А почему без меня?»

Он не находил ответа и безотчетно-грустно смотрел на бугорками бегущую воду. Мельничное колесо шумело, как бы насмехаясь над Хохлаковым, от речонки веяло прохладой, а сердце уже не болело, а щемило…

«А без Рагулина не обходятся!»

Ему не хотелось ни о чем думать, а в голову лезли мысли и перед глазами стоял Сергей…

«Значит, что ж, Сергей, за Рагулиным пошел и радуешься?» И ему казалось, что Сергей улыбался, и широкие его брови лезли на лоб: «Тебя не Рагулин обогнал… сама жизнь…»

Федор Лукич закрыл ладонью слезившиеся глаза, и уже перед ним не было ни речонки, ни мельничного колеса — мысленно он снова находился на заседании исполкома и сидел за столом как раз напротив Рагулина. После сообщения Сергея Федор Лукич первым выступил в прениях и теперь каялся, потому что речь начал издалека, с полчаса говорил о неуправке в колхозах, о плохих видах на урожай, а Рагулин смотрел на него своими маленькими глазами и хитро усмехался. Эта ненавистная ему усмешка так разозлила Хохлакова, что он стукнул кулаком о стол и сказал, покосясь на Алданина: «Партия и правительство не позволят растранжиривать колхозные трудодни!» — «Ишь какой стал грамотный! — крикнул Рагулин. — А ты знаешь, какую пользу принесут колхозам эти трудодни? Стыда у тебя, Федор Лукич, нету! Не для чужого дядька стараемся — понимать надо!» — «Ты меня не учи!» Федор Лукич смотрел на речонку и думал; «А еще что же я тогда сказал? Ах, да! Говорил, что посевы надо спасать. И правильно говорил».

Вспоминая выступление Рагулина, Федор Лукич даже слышал его хриповатый голос… Вот Рагулин снял картуз и ударил им по столу так, что резкий, как пощечина, звук и до сих пор стоял в ушах…

«Тут, Федор Лукич пел нам песню, что посевы у нас позаросли бурьянами, что людей не хватает… Пожуриться да еще и слезу пустить — чего проще! А ты, Федор Лукич, спросил у самих колхозников: желают ли они линию строить? Желают! А раз желают, то и неуправки не будет…»

Там, на заседании, Федор Лукич косился на Рагулина и отвечал ему репликами, которые теперь ему почему-то казались и смешными и обидными… Только сейчас он понял, что надо было сказать что-то совсем иное, а что именно — не мог придумать… Ему хотелось продолжать спор с Рагулиным, но мысли в голове путались…

«А ты, Федор Лукич, знаешь, отчего мы затеяли всем людом подымать столбы?»

— Знаю, — угрюмо проговорил Хохлаков, видя, как мимо него проплыла белая утка. — Пошуметь захотелось.

«Нет, ничего ты не знаешь! Себе ж облегчение в труде хотим получить, чтоб силы у нас прибавилось…»

— Какой сильно умный! А придется тебе комиссию вызывать да акты на гибель посева составлять. «Нет, Федор Лукич, этого ты не дождешься…»

— Хвастаешься, чертяка старый! — зло сказал Хохлаков и бросил камень в воду.

«Чем тебе тут языком трепать, ты побывал бы у нас на полях да посмотрел, что там делается…»

Федор Лукич не знал, что ответить, потер кулаком глаза, хотел больше не думать о Рагулине, но навязчивые мысли не давали покоя, и снова перед ним стоял Рагулин и поглаживал бородку.

— А ты меня не учи! — крикнул Хохлаков, так что гуси, подходившие к реке, подняли головы. — Ишь какой учитель нашелся! Я, может, больше твоего бывал на полях и еще побываю, ежели потребуется.

«А чего ж кричишь: «Караул, посевы погибли! Акты давайте писать! А кто тебе сказал, что посевы погибли?»

— Все люди видят, а тебе повылазило… Нацепил Золотую Звезду и уже ничего не видишь? А за что получил награду? За хлеб! А теперь от хлеба отворачиваешься?

«Ты моей награды не касайся — руку обожжешь! Да и о посевах не печалься — присмотрим!»

— Помяни мое слово — повезешь комиссию…

«Да разве мы затем приставлены к делу, чтобы понятых возить по полю? Дескать, поглядите, люди добрые, какие мы есть заботливые хозяева, об актах своевременно беспокоимся, не зеваем… Так, что ли?»

— Смейся, смейся! — сказал Хохлаков и со злостью плюнул.

«…Нет, Федор Лукич, лично я на это не согласен. Да ежели ко мне явится такая комиссия, то я за свое спокойствие не могу поручиться — так попру со степи, что они и детям своим закажут туда ездить…»

— На язык ты герой, а поглядим, что ты запоешь осенью!..

Тут Федор Лукич облегченно вздохнул — ему показалось, что теперь-то Рагулину уже нечего сказать, а только сердце почему-то ныло еще сильнее, ломило грудь, а к горлу подкатывался комок острой и обидной боли…

«И что же это такое? — думал Хохлаков. — Кажись, раньше со мной ничего такого не случалось… А может, и случалось?»

Федор Лукич тоскливым взглядом посмотрел на перекат. Там конюх, молодцеватый чубастый парень, поил шестерых лошадей, сидя верхом на гнедом мерине. Конь, низко нагибая голову, пил воду, и передняя нога, немного согнувшись в колене, мелко и нервно вздрагивала… Только Хохлаков взглянул на конюха, как глаза его затуманились, точно их затянуло поволокой: и перекат, и сидевший на коне парень, и слабо согнутая, подрагивающая нога мерина вдруг унесли Федора Лукича в далекую пору молодости, и в памяти воскресло то, что было давным-давно забыто…

Вспомнился кочубеевский отряд, свежий осенний рассвет, мелководная, вот такая же, как и здесь, речонка и в балке хутор Извещательный. В то горячее время Федор Лукич был и молод и вспыльчив, и носил такой же, как у парня-конюха, чуб, и слыл в эскадроне гордым и самонравным юношей… И только он подумал об этом, как перед ним живой картиной встала атака на хутор Извещательный… Только-только рассвело, белела изморозью зеленая трава по низине. Эскадрон подходил к хутору, и командир эскадрона приказал на рысях пересечь речонку на мелком песчаном перекате. Хохлаков, гарцуя впереди отряда, не подчинился командиру и, желая прихвастнуть и показать лихость перед товарищами, пришпорил коня и погнал его напрямик по кустам. Вблизи речонки конь споткнулся, упал на колени, и Хохлаков, не удержавшись, вылетел из седла. Эскадрон помчался вперед, вспенилась, взлетела брызгами вода на перекате, а Хохлаков лежал возле своего коня и не мог подняться…

Гремела земля под копытами скачущей конницы, блестели вскинутые над головами сабли, кто-то хлестнул плеткой с такой силой, что у Хохлакова зазвенело в ушах, и поскакал мимо. И вдруг в эту напряженную минуту по эскадрону прокатился громкий смех, и Хохлаков понял, что это смеются над ним… Постепенно дробь копыт стихла, но уже вблизи хутора в туманном утреннем воздухе пронеслось «у-р-р-ра-а-а-а!», а Хохлаков хватался за дрожащую переднюю ногу коня, который тревожно всхрапывал и косился на своего хозяина… Хохлаков понимал, что бой начался и что хутор будет взят без него, и ему стало так обидно и стыдно, что на глазах выступили слезы, а сердце заныло вот такой же, как сейчас, страшной и тупой болью… Напрягая последние силы, Хохлаков вскарабкался в седло и, не помня себя и только чувствуя тупую боль в груди, во весь галоп помчался в хутор, где уже шел бой…

«Догнал же я тогда эскадрон и дрался со всеми… И никто меня не мог упрекнуть… Ну, свольничал, упал и сам же поднялся… А разве зараз не смогу подняться?..»

Федор Лукич, услышал за спиной конский топот и вздрогнул… К нему подъехал конюх и, не слезая с лошади, сказал:

— Федор Лукич, или же пасти коней, или же поехать за хворостом?

Хохлаков вытер хусткой мокрую голову и, опираясь на палку, тяжело поднялся.

— Запрягай, — сказал он, и лицо его побледнело. — Запрягай всех шестерых да положи лопаты, кирки…

— Или же куда ехать собрались, или же еще что? — спросил конюх.

— Чего ты илижкаешь? — гневно сказал Хохлаков. — Тебе сказано — запрягай, значит и делай, что тебе говорят!..

 

Глава XXXIV

После заседания исполкома Сергей и Ирина вошли в кабинет, остановились у окна и долго смотрели друг на друга усталыми глазами.

— Сережа! — сказала Ирина. — Вот так мы и будем жить?

— Да ты что? — удивился Сергей. — Конечно же, все будет по-иному… И получим квартиру, и вообще все, как полагается.

— А мне и так нравится. Веришь, Сережа, мне так радостно… Только очень спать хочется. Ночь не поспала, и так хочется спать, как малому ребенку… А тебе, Сережа?

— Еще терпимо, — с достоинством ответил Сергей. — Да тебе со мной и не равняться. Я еще на фронте избавился от сонливости.

— Ой, Сережа, какой же ты обманщик! По глазам вижу, что и ты хочешь спать…

— И ничего ты не видишь.

— Сережа, поедем в Усть-Невинскую… Я так соскучилась по дому!

— Быстро соскучилась. — Сергей обнял Ирину и посмотрел ей в глаза. — Верю, спать хочешь. Но мы скоро уедем. Я только просмотрю почту, это быстро. А ты устраивайся на диване… Хочешь, у меня есть свежий журнал.

Сергей сел за стол и начал просматривать поступившие из края бумаги… И пока Ирина перелистывала журнал и рассматривала фотографии, прошло минут пятнадцать. Ирина старалась не мешать Сергею, даже не смотрела в его сторону. А Сергей, читая какой-то объемистый циркуляр, написанный под копировальную бумагу слепым шрифтом, не услышал, как голова его мягко, словно на подушку, упала на стол, и он уснул.

Ирина посмотрела на Сергея и покачала головой.

«Эх ты, — добродушно подумала она, — закаленный!..»

Затем тихонько, на цыпочках, подошла к столу и присела на стул. Ей так было приятно видеть Сергея спящим, что она несколько минут не сводила с него глаз, — хотелось попристальнее рассмотреть и его широкий, с двумя поперечными морщинками, лоб, и чуточку приоткрытые губы, и клок жесткого чуба, упавшего на правую бровь. И чем внимательней она всматривалась, тем больше находила в его лице таких черт, каких раньше не замечала. Уголки губ были слишком вогнуты, отчего на щеках образовались еле приметные ямочки; брови шириной в палец лежали густой стежкой через весь лоб.

«Ой, какой же ты бровастый! Да еще и горбоносый, — сдерживая смех, подумала она. — А я этого раньше и не замечала…»

И только сейчас Ирина рассмотрела, как же заметно Сергей изменился с тех пор, как встретила она его на полустанке: черты лица сделались строже, кожа матово-темная, и две тончайшие морщинки уже подкрадывались к глазам.

В дверях стоял Кондратьев.

— Спит или заболел? — спросил он.

— Тише, — прошептала Ирина. — Он так устал…

— А ты кто будешь?

— Ирина Любашева…

— А! Ирина! — Кондратьев присел на диван. — Ирину помню, помню. Как же! Но почему Любашева? Тутаринова, пожалуй, будет точнее…

— Нет, Любашева, — Ирина подсела к Кондратьеву. — Знаете, Сережа всю ночь вот и столечки не спал.

— Ай, ай, ай! — Кондратьев сокрушенно покачал головой. — Так-таки и не спал?

— Да вы тише, а то разбудите…

— А я и не сплю…

Сергей поднял голову и, виновато улыбаясь, стал оправлять гимнастерку.

— Так вот ты, оказывается, как столбы ставишь? — Сказал Кондратьев. — Посадил у стола надежный караул, а сам задал храпака!

— Вздремнулось, — смущенно ответил Сергей. — Николай Петрович, мы тут без тебя приняли важное решение…

— Вдвоем с Ириной? — шутя спросил Кондратьев.

— Да нет, я не об этом. Решение о строительстве…

— Знаю, знаю. — Кондратьев встал. — Правильно и весьма кстати… Пойдем ко мне, поговорим. — Он взглянул на Ирину. — Так почему же все-таки Любашева, а не Тутаринова?

— Мы еще не регистрировались, — ответил Сергей.

— Все равно… Пусть привыкает.

Кондратьев выслушал Сергея, принял все его предложения и только решительно не согласился создавать специальную тройку или нечто наподобие оперативного штаба.

— Никаких троек и штабов нам не нужно, — сказал Кондратьев, строго глядя на Сергея. — Руководить всеми работами будешь ты, как председатель райисполкома, и надо организовать дело без шума и крика… Побольше деловитости. Созови совещание специалистов, к нам их приехало много, выслушай их. Дай им верховых лошадей, чтобы они не сидели в Усть-Невинской. Выдели каждой станице участки, распредели людей так, чтобы не было толкучки… Работы вести нужно одновременно по всем трем линиям… Но сперва выспись хорошенько.

— Да что ты, Николай Петрович, я спать не хочу…

— Ну, ну! Без хвастовства!

Обогнув Верблюд-гору, главная магистраль вырвалась на простор и побежала напрямик по полю. Еще не поднялись над степью провода, а уже на десятки километров обозначилась будущая электрическая дорога: по ней и группами и в одиночку разбрелись строители — рыли ямы, ставили столбы, тянули провода; взад и вперед по одному следу двигались конные и бычьи упряжки, развозя бревна; встречались и разминались тракторы, тянувшие вереницу подвод с грузом и без груза; там и здесь раскинулись походные таборы — балаган или палатка, — поднимался дым от костра и белели косынки кухарок; удивительно ровной стежкой чернели бугорки свежей земли, напоминая кротовьи насыпи, и возле этих насыпей лежали столбы… Ямки начинались от Усть-Невинской и убегали все дальше и дальше, а вслед за ними шли люди с лопатами, ползли обозы, передвигались таборы, — издали вся эта живая вереница людей и подвод была похожа на муравьиную тропу.

Где-то там среди строителей затерялся и Прохор Ненашев. Сергей проехал добрых пять километров, кого только из своих знакомых не встречал, а Прохора отыскать не мог. А Прохор был ему очень нужен. Дело в том, что в Родниковскую еще позавчера был завезен кирпич, цемент и камень, нужно было начинать возводить стены трансформаторной будки, а каменщиков не хватало. Посоветовавшись с Виктором, Сергей решил послать туда Прохора, человека, как о нем говорили в станице, проворного, на все руки мастера.

— Серега! Ты кого разыскиваешь?

К Сергею подошел Рагулин, ведя на поводу оседланного коня.

— Прохора хочу повидать, — сказал Сергей, подавая Рагулину руку. — Не знаете, где он тут запропал?

— Ты погоди о Прохоре печалиться, — сказал Рагулин, хитро усмехаясь. — Я тебе зараз более важную новость сообщу.

— Какую?

— Мой соперник Федор Лукич, оказывается, пригнал подводы с людьми и сам заявился…

— Серьезно?

— Честное слово, явился! — Рагулин махнул рукой. — Видать, поумнел. Но злой, — ты бы только посмотрел, — как черт! Увидел меня и кричит: «Раскатываешься на коне, умник!» Ну, я, конешно, смолчал и от греха не стал к нему подъезжать…

— Где же он?

— Савва услал за дручьями.

— Новость хорошая, — сказал Сергей, глядя вдаль. — А все ж таки, где мне отыскать Прохора?

— А ты его ищи там, где самая шумная компания.

— Да тут везде народ шумный.

А Прохор в это время и не предполагал, что он так нужен Сергею. Подойдя со своей бригадой к столбу, лежавшему возле готовой ямки, Прохор отдал команду привязывать канаты. И когда более тонкий конец столба был заарканен, мужчины с гиком и криком натянули канаты, подхватили рычагами, столб пополз по траве, затем сунулся засмоленным краем в ямку и начал подыматься.

— Вставай, вставай, браток! — кричал Прохор, подпирая столб плечом. — Я тебя, сатанюку толстую, по воде сопровождал, знаю тебя, знаю — лентяй! Рычагами, рычагами! Ну-ка, еще! Ах ты кабанчик эдакий! Десять раз застревал, в карчи лез, а теперь тоже противишься? Ну, ну! Левый канат сильнее! Подымай, подымай голову, молодчик эдакий! А ну, становись, становись да посмотри, что там делается вокруг!

И столб, как бы и в самом деле внимая словам Прохора, встал с такой гордой осанкой, точно и впрямь хотел посмотреть на зеленеющую в окружности степь.

Через час Прохор уже ехал с Сергеем в Родниковскую… Эх, и какой же славный характер у этого человека! Что ему ни поручи — он все сделает, и возьмется за работу охотно, с какой-то особой душевной радостью. Другой на его месте еще подумал бы, уезжать ли ему в Родниковскую, или оставаться поближе к своей станице, — все же тут можно вечерком сходить домой, помыться в бане; иной стал бы уговаривать Сергея, просил бы оставить на прежней работе, при этом приводил бы столько доводов и такую уйму уважительных причин, что возразить на них было бы не легко. Но Прохор Афанасьевич Ненашев не такой! Он с гордой улыбкой выслушал Сергея и, не говоря ни слова, начал собираться. И только когда машина, тряско подпрыгивая по пахоте, проезжала мимо неровной шеренги столбов, — и поднятых, и торчащих наискось, и еще только подтянутых к ямке, — Прохор сказал:

— А что, Сергей Тимофеевич, — знать, без Прохора и родниковцы не могут обойтись?

— Выходит, что так.

— Вот оно какая вещь!

Встречались наскоро устроенные таборы, возчики, едущие в Усть-Невинскую за лесом, мелкие группы строителей, и Прохор, картинно сидя в машине, помахивал картузом и кричал:

— Прощайте, хлопцы! Еду родниковцев выручать!

— Как же мы без вас, Прохор Афанасьевич?

— А я скоро вернусь! Сооружу им будку — и домой!

Чем ближе Сергей и Прохор подъезжали к Родниковской, тем линия столбов становилась стройнее — тут работали беломечетенцы. На небольшом участке электрики уже дроздами маячили на столбах. Трактор тащил огромную, на деревянных колесах, катушку, и красный провод упруго разматывался и поблескивал в траве, точно ползущая змея. На нескольких столбах провод был уж натянут, искрился и дрожал на солнце.

«А красиво», — подумал Сергей.

На столбах, связанных буквой «А», — стояли они на изгибе линии, — Сергей увидел Соню и Виктора. У столба стояла Лена и смотрела вверх. Ванюша нарочно подъехал к ней так ловко, что они оказались рядом, и подал руку.

— Здравствуй, Лена!

— Сумасшедший! Как испугал! — крикнула Лена.

— Так это же я от приятных чувств, — почти шепотом проговорил Ванюша.

— Виктор Игнатыч! — крикнул Прохор. — Ты знаешь, что я командируюсь в Родниковскую?

— Поезжай, поезжай, дядя Прохор, — сказал Виктор. — Да только поторапливайся. Видишь, провода натягиваем.

— Ну, как твои практиканты? — спросил Сергей.

— Посмотри и оцени.

Соня боялась взглянуть и на Виктора, и вниз, на Сергея, разрумянилась, держа в руке пучок тонкого алюминиевого провода. Привязанная широким поясом, она стояла на «когтях», заколов снизу юбку булавкой.

— Ну, действуй, Соня, — говорил Виктор. — Сперва обведи проволокой вокруг чашечки. Вот так… Правильно! У тебя получились усики, — видишь, как они торчат. Теперь этими усиками притягивай провод с двух сторон.

Соня закрутила проводки и посмотрела на Виктора, как бы спрашивая: «Ну, как?»

— Вот это Соня! — сказал Сергей.

— Даже Сергей одобряет! — проговорил Виктор. — Молодец, Соня!

— На то ж мы обучались, — важно заметил Прохор.

Виктор и Соня, гремя «когтями» и позвякивая цепью пояса, спустились на землю.

— Итак, Сережа, — сказал Виктор, — моя миссия закончена. Сам смог убедиться — курсанты знают дело и могут обойтись и без меня. А мне нужно закончить кое-какие монтажные работы, сдать станцию в эксплуатацию — да и в путь-дорогу.

Сергей заметил, как Соня с грустью посмотрела на Виктора, и ее ласковые, постоянно задумчивые глаза тревожно заблестели.

— Сережа, не отпускай Виктора, — сказала она. — Все к нему так привыкли…

— Да ты хоть на пуске станции побудешь? — спросил Сергей. — Ведь уже недолго ждать.

— Пожалуй, не смогу. — Виктор задумался. — Я жду нового назначения… Сдам станцию, как полагается, по акту и уеду.

— Виктор Игнатыч правильно сказал, — отозвался Прохор. — Обучены мы добре… Правду сказать, девчата не так чтобы уж очень — у них на уме не всегда бывает серьезность… Что ж касается пожилых мужчин, таких, как, допустим, я, то тут, Виктор Игнатыч, можете без всякого сомнения…

— Вот, слышал? — сказал Виктор.

— Все мы теперь могем, — продолжал Прохор. — Ежели сказать такое дело, как лампочку провести, мотор-динамку наладить — все пойдет как нельзя лучше…

Сергей взял Виктора под руку и отвел в сторонку.

— Витя, это не по-дружески.

— Ты о чем?

— Побудь до конца…

— Я и сам хотел бы, но не смогу. Ждут меня в другом месте. — Виктор поправил спадавшие на лоб русые волосы. — И уезжаю я не один, ты этого еще и не знаешь… Соня поедет со мной.

— Неужели?

— Да!.. Мы с ней о многом говорили, вспоминали детство — все-все припомнили… И, веришь, очень мне хорошо с ней, она славная…

— Да, выходит, что я был прав.

— В чем?

— Соня тебя больше любила…

— Возможно… Но теперь-то тебе все равно.

Они минуту стояли молча.

— Ну, что ж, Витя, хорошие мы тебе проводы устроим… А все-таки я тебя прошу — задержись…

— Постараюсь, — сказал Виктор, — но боюсь — отзовут. Из «Главсельэлектро» есть телеграмма.

Всю дорогу до Родниковской Сергей ехал молча, на расспросы Прохора отвечал неохотно и все думал о Викторе и Соне. А Прохор был в таком хорошем настроении, что молчать не мог.

— Сергей Тимофеевич, — говорил он, — а как оно пойдет у нас жизнь на будущее? Разные меня думки волнуют…

— Какие ж это думки?

— Все про жизнь. Вот, сказать, наше теперешнее положение. Будет у нас электричество и все что ни на есть передовое. А потом что ж?

— Жить станем лучше, — сказал Сергей. — Это самое главное.

Между горами показалась Родниковская. Станица растянулась по ложбине, как в корыте. В этом углублении, обставленном со всех сторон холмами, солнце грело жарко и над садами стояла сизая пелена… Вскоре машина въехала на площадь. Каменный дом станичного совета смотрел окнами на кущу молодых деревьев. Под тутовником на траве сидели девушки — одна читала старенький, побывавший в руках журнал «Огонек», а остальные слушали. Та, что читала, была повязана шелковой косынкой с напуском на лоб. Увидев подъехавшую машину и в ней Сергея и Прохора, девушки встали, и та, что читала журнал, вышла вперед.

— Вы Никиту Никитича шукаете? — спросила она, блеснув из-под косынки большими, как у совы, глазами.

— Да, его.

— Так вы поезжайте в штаб.

— В какой штаб?

— А вы разве не знаете? Вон, поглядите — на той вершине маячит балаганчик, то и есть штаб. Там и Никита Никитич. Он велел всех, кто заявится в станицу, направлять туда.

— А вы что же тут делаете?

Девушки заговорили все сразу:

— Мы — тыждневные.

— Журнал читаем.

— От каждого колхоза по одной единице.

— Просились на строительство, а Никита Никитич не пустил.

— Говорит — находитесь для связи.

— А вы хотите поехать на строительство? — спросил Сергей.

Девушки переглянулись.

— Мало что мы хотим.

— Мы ж на посту.

— Поговорите с Никитой Никитичем, пусть он даст нам распоряжение.

— Хорошо, я поговорю, — сказал Сергей. — А вы знаете, кого я привез? Большого мастера. Прохор Афанасьевич, знакомьтесь, эти девушки будут вам помощницами.

— Слов нет, девчатки бедовые, — сказал Прохор, слезая с машины, — а все ж таки были бы сподручней мужчины. — Прохор покрутил усы. — Вы, девчатки, на мои слова не обижайтесь. Оно ежели бы скинуть с меня годов тридцать, то для таких помощниц нашелся бы у меня веселый разговор! А? Что, правду я говорю?

— Вы, дедушка, будете будку сооружать? — спросила та, что читала журнал. — Мы вам поможем.

— Ну, ежели согласны, — сказал Прохор, — то раздобудьте ведра и лопаты… Глину месить сумеете?

Они пошли к красневшим невдалеке столбикам кирпича. Принесли ведра, лопаты, и Прохор начал размечать шнуром место, где должен быть вырыт фундамент.

Сергей поехал к Никите Никитичу.

Никита Никитич Андриянов любил при случае прихвастнуть перед соседями. Вот и на этот раз, желая хоть как-нибудь показать себя, он решил, как он сам говорил, «перебазироваться поближе к массам». Находиться на участке какого-либо одного из пяти колхозов Никита Никитич считал неудобным — обидятся другие. Поэтому, вернувшись с заседания исполкома, он спешно, в один день, соорудил на самой высокой вершине балаган из хвороста, покрыл его свежим камышом, привез сюда стол, стулья, захватил с собой секретаря станичного совета с чернилами и бумагой, обзавелся коннонарочными и для пущей важности назвал свой балаган «станичным штабом по электрификации».

Место Никите Никитичу показалось весьма удобным. С возвышенности — даже не нужно было выходить из балагана — были видны все станичные поля. Обширная, до десяти гектаров, площадь земли, по которой должна пройти электромагистраль, лежала в низине и формой своей напоминала (если смотреть на нее сверху) гигантскую птицу в полете. Казалось, эта птица не могла подняться и улететь только потому, что правое ее крыло, упиравшееся в курчавый лесок, было уже прошито столбами, как гвоздями.

Никита Никитич, в черевиках на босу ногу, в стареньком бешмете, вобранном под очкур непомерно широких в шагу суконных шаровар, стоял подле балагана и смотрел в бинокль. Чуть поодаль шесть человек коннонарочных держали в поводьях лошадей, курили и о чем-то разговаривали.

Сергей оставил машину под горой и быстрыми шагами взошел на вершину.

— Никита Никитич! — сказал он. — Да ты примостился на этой вершине, как орел!

— Удобно! — воскликнул Никита Никитич. — Погляди, какой обзор в окружности! Все перед очами!

— Вид, верно, хорош. А как идут дела?

— Помаленьку движемся, — ответил Никита Никитич, поглаживая куцую, молодцевато подрезанную бородку. — По последним донесениям, впереди идет «Власть Советов». Родионов прислал рапорт — поставлено уже более сорока столбов… Малость похуже в остальных колхозах, а особенно в «Ударнике». И опять же беда с транспортом. Председатели доносят — не хватает подвод, задерживается доставка леса. А где я им возьму? Все, что у меня было, мобилизовал. — Никита Никитич с мольбою посмотрел на Сергея. — Сергей Тимофеевич, подбрось мне хоть с пяток машин.

— А это что за казачья сотня? — не отвечая, спросил Сергей, кивнув на верховых.

— При мне. Связные…

— Играешься, Никита Никитич, на старости лет? Штаб открыл, полководца из себя строишь? Связные, в бинокль смотришь? А к чему все это?

— Как к чему? — возразил Никита Никитич. — Не сидеть же мне в станице? Тут я у всех на виду, и передо мной все как на ладони. Вот на этом ближнем участке люди уже обедают, потом прилягут отдохнуть — и я все вижу… Или какое совещание созвать — пошлю нарочных…

— Вот что, Никита Никитич, — строго сказал Сергей, — этот спектакль на вершине горы нужно кончать.

Никита Никитич нахмурился, склонил голову и стоял молча.

— И чего ж ты мне упрек делаешь? — глухо сказал он. — Сам же на заседании намекал, чтоб все на военный лад и чтобы штабы…

— Намекал, да не сделал. — Сергей посмотрел на коннонарочных. — Вот ты жалуешься, что у тебя не хватает транспорта, а шестерых лошадей держишь на горе. В станичном совете тыждневные без дела скучают, а ты тут в бинокль даль рассматриваешь… Чтобы сегодня этого ничего не было! Приехал Прохор Ненашев, ему нужны люди.

Никита Никитич пристыженно молчал, но по лицу его, красневшему пятнами, было видно, что он злился.

— Где находится «Власть Советов»? — спросил Сергей.

— Там, — Никита Никитич указал рукой.

— Поедем к Родионову. Верховых отправь в станицу, пусть они там помогают Ненашеву строить трансформаторную будку.

Был послеобеденный час отдыха. Строители спали, Над ними царила тишина — ни ветерка, ни песни жаворонка, — только слышалось тяжелое дыхание, как в большом общежитии среди ночи, да изредка позвякивали уздечками лошади, стоявшие у корыт. Казалось, люди упали на землю, где кто стоял.

Сергей и Никита Никитич оставили машину и пошли, осторожно переступая через спящих, боясь потревожить их покой. А люди спали таким крепким сном, что хоть пали из пушки — не проснутся!.. Кто спрятал голову под бричку, в тень, широко раскинув ноги; кто поудобней устроился возле колеса, на влажной и прохладной земле, прикрыв от солнца лицо платком или картузом; кто соорудил из рядна подобие шатра и сунул туда голову… Вот трое мужчин растянулись посреди дороги: они лежали навзничь, широко, по-богатырски раскинув сильные руки; под самодельным шатром спали девушки, спрятав в холодок лишь молодые, опаленные солнцем лица и подогнув едва прикрытые юбкой колени; вокруг столба гурьбой лежали мальчуганы-подростки, — сон их был так сладок, что и жара им была нипочем; невдалеке от них ничком лежала женщина, и волосы ее, широко распустившись, покрывали голые, под цвет меди, плечи…

Не спал только Иван Родионов. Он сидел под бричкой, без рубашки, в галифе с алыми лампасами, все такой же краснощекий, с пышными и красивыми русыми усами. На коленях у него лежала толстая книга. Он читал ее, задумчиво поглаживая усы. Увидев Сергея и Никиту Никитича, Родионов сунул книгу между спиц и крикнул:

— Сюда! Эй, сюда!

— Удивляюсь, Иван Герасимович, — сказал Сергей, подавая Родионову руку, — как ты можешь не спать, когда вокруг тебя такой богатырский сон.

— А вот так и могу. Тут секрет простой: ни черта, брат, не спится. Еще никогда меня так не мучила бессонница. Веришь, на фронте и то со мной этого не случалось, спал нормально.

— Отчего ж теперь не спишь? — спросил Сергей, усаживаясь в тени.

— Думки беспокоят.

— О чем же те думки, если не секрет?

— Все о том же. Столбы стоят перед очами.

— Так ты ж еще мало их поставил?

— Да не в том дело, мало или много. — Родионов притронулся пальцем к усам, задумался, как бы решая, погладить их или уже ответить Сергею, а тогда заняться и усами. — Столбы поставим, не в этом мое беспокойство. А вот сама теория меня смущает. Ведь это же не шуточное дело — в станицу идет электричество! В любой отрасли хозяйства будет электромотор, техника! А ты спроси так, для интереса, любого председателя колхоза, что он смыслит в электричестве. Ну, допустим, меня спроси. Или вот Никиту Никитича.

— Я уже старый, пусть молодежь этому обучается, — буркнул Никита Никитич.

— Ишь ты! Нашел оправдание! — Родионов черкнул ладонью по усам. — Руководить станицей не старый, на вдовушек небось засматриваешься, а технику изучать — года мешают? Это никуда не годится. — Родионов достал книгу. — Вот она, большая наука! Но я читаю, читаю, зубрю, зубрю, будто все и понятно, а полностью уяснить себе не могу.

— Да, Иван Герасимович, — проговорил Сергей, — это не только твоя печаль… Будем все проходить курсы.

— И правильно, — подтвердил Родионов. — Иного выхода я не вижу, а то что же может получиться? Электричество будет, а обращаться мы, руководители, с ним не сможем — это же позор!

Родионов взял гимнастерку, достал из кармана часы.

— Ого! Пора подымать людей.

 

Глава XXXV

Сергей безвыездно находился в поле, и то напряжение в труде, которое он видел изо дня в день, почему-то напоминало ему фронт. Может, это происходило оттого, что и здесь, как и на фронте, рождались, вырастали способные вожаки — люди волевые и стойкие. Сергея радовала и активность строителей, и то, что всюду — и на полях и в станицах — маячили столбы, а на станичных площадях вырастали трансформаторные подстанции, и то, что приближался заветный день — пуск гидростанции, а особенно то, что за эти месяцы, постоянно живя с людьми, он узнал их так, как бы не мог в обычной обстановке узнать и за год.

Часто вспоминая свои военные годы, Сергей рядом с фронтовыми друзьями ставил Стефана Петровича Рагулина, Прохора Ненашева, Глашу Несмашную, Савву Остроухова, Ивана Родионова, Никиту Мальцева, — да разве мало еще кого! Но сколько он об этом ни думал, а сказать себе не мог: кто же — старые или новые друзья — теперь ему дороже, кто же из них помог ему стать тем, кем он есть… Лишь одно было очевидным: как там, на фронте, так и здесь, в своем районе, Сергей видел себя всего лишь маленькой и неотделимой частицей большого коллектива, и интересы людей там и здесь, вся их трудная и напряженная жизнь с ее радостями и печалями были и его интересами и его жизнью…

«Что сталось бы со мной, — думал он, — если бы все было иначе, если бы выпала мне другая дорога?..»

Прошел апрель, и наступил май. В нарядную зелень приоделась степь, запестрела цветами, зазвенела птичьими голосами. Всюду, куда ни взгляни, поля были одинаково красочны и ярки, и только в тех местах, где пролегала электрическая магистраль, вид их сделался необычно новым. Если раньше какая-нибудь степная балка Куркульчиха была обычной сенокосной балкой и славилась лишь густотой трав да заросшим осокой родником, то теперь эту Куркульчиху нельзя было узнать. И причиной тому было то, что совсем нежданно сюда пришли столбы-великаны, встали в ряд и сказали: «Вот так мы и будем стоять здесь вечно!» И оттого, что через всю балку тянулись провода, а от столбов на пышной траве лежала тень, Куркульчиха, казалось, расширилась и зазеленела пуще прежнего. Кто бы тут ни проезжал, кто бы ни проходил, всякий остановится и скажет: «Вот тебе и Куркульская балка! Погляди ты на нее, как преобразилась!..»

Или, взять, к примеру, гравийную дорогу, стрелой убегающую от Рощенской до Белой Мечети. Давным-давно перекинулась она через всю степь; сколько по ней прошумело машин и прогремело подвод, и никто, бывало, не останавливался на бугре. Теперь же дорогу наискось пересекала линия электрических проводов: по одну и по другую сторону стояли высоченные столбы, как буквы «П», — вид степи и сама дорога казались такими новыми, что каждый невольно восклицал: «Так вот какая картина!»

Самые значительные перемены произошли вблизи Усть-Невинской. В низине, под кручей, пламенем горела цинковая крыша хорошо всем знакомого кирпичного здания с серой водонапорной трубой, с белыми и желтыми гроздьями изоляторов. От этого здания во все стороны разбежались столбы, горя на солнце проводами, — как нити к узелку, тянулись они к этой пламенно-яркой крыше, а сама Усть-Невинская теперь казалась не станицей, а городом…

Как-то в эти дни Тимофей Ильич Тутаринов, взойдя на гору (он ходил в соседний хутор к своему куму), присел на камень и долго не сводил глаз со станицы.

— Вся в проводах, — задумчиво проговорил он. — И кто мог подумать, что такое чудо может совершиться с Усть-Невинской?.. Непривычно, а все ж таки красиво! А что будет, когда засветятся огни? — Старик задумался. — Только что-то они долго не светятся…

Да, беспокойство Тимофея Ильича было не напрасным… Прошел и май, а пуск станции все откладывался и откладывался. Только в середине июня работы наконец были завершены. И в тот день, когда строители уже мыли руки и собирались ехать в станицы, а Сергей в хорошем настроении спешил в Рощенскую, чтобы посоветоваться с Кондратьевым и установить точную дату пуска гидростанции, с утра на востоке поднялась лилово-белая туча, похожая на раскинутый по ветру башлык. Концы этого гигантского башлыка свисали почти к горизонту, а капюшон поднялся над солнцем и уже накрыл его. На какой-то час солнце успело подняться выше, паля землю с небывалой силой, но туча-башлык, то синея, то чернея, расползлась по небу и стала походить на огромную, с острыми плечами бурку…

Подул ветер, закурились дороги, тревожно и глухо прокатился над степью гром; небо потемнело, и как бы в награду людям за их труд полил дождь… Казалось, что сама природа понимала, как важно было после окончания работ смыть следы колес, лопат, полить водой глубоко зарытые столбы, умыть и по-праздничному разукрасить степь…

Гонимая ветром темно-серая туча с шумом двигалась навстречу Сергею, и вскоре газик нырнул в ливень, как ныряет утка в воду. Ванюша припал к рулю, белая его голова сразу потемнела, от воротника по спине побежали холодные струйки. Только сейчас Ванюша вспомнил, что брезент тента оставил дома, и, не зная как бы оправдаться перед Сергеем, боялся даже поднять голову. Дождь хлестал ему в лицо, было трудно сквозь залитое водой стекло увидеть дорогу.

— Сергей Тимофеевич, — сказал он, не поворачиваясь, — а здорово мы промокнем… Брезент-то я позабыл дома…

— Ничего, Ванюша, не из глины сделаны! — Сергей обеими руками приглаживал мокрый чуб. — Давай вперед! На Усть-Невинскую!

Сергею нужно было отыскать Ирину и увезти ее с собой. Он знал, что она работала на участке Семена, и поэтому велел Ванюше свернуть на поля Усть-Невинской. Навстречу им по вязкой и хлюпкой дороге ехали строители: они сидели на бричках скученно — кто прикрылся рядном, кто подлез под бурку, кто натянул на голову брезент… Одни возчики не прятались от дождя — со свистом и криком торопили лошадей, поднявшись во весь рост и подставляя грудь косой струе воды.

На одной из подвод кучером был Иван Атаманов. Увидев Сергея, он остановил лошадей и крикнул:

— Сережа! Дело сделали и вот купаемся!

— Хороша баня! — сказал Сергей, выходя из машины.

— Сережа! Сережа! Иди сюда!

В задке брички, под буркой, как в балагане, сидели Семен и Анфиса. Сергей подошел к ним, а дождь шумел и поливал с такой силой, что нельзя было приоткрыть угол бурки.

— Эй, радист-пулеметчик! — крикнул Сергей, заглянув под бурку. — Как там твоя любушка?

— Братушка, полезай к нам, — отозвалась Анфиса, блестя в темноте глазами. — Прячься!

— Не знаешь, как мне отыскать Ирину?

— Следом за нами на быках едут девушки — там и она.

Быками никто не управлял — они и сами хорошо знали дорогу в станицу. А под брезентом, накинутым над бричкой в виде цыганского шатра, набились, как в нору, девушки и пели песню. Сильные струи воды стучали о мокрый парус, как в бубен, заглушая девичьи голоса.

«Поют, им и дождь нипочем», — подумал Сергей.

Он сошел с машины, остановил быков, но девушки не переставали петь. Из-под брезента высунулась головка с распущенными косами — это была Соня.

— Ой, девушки! — крикнула, она. — Это Сережа быков остановил!

Из шатра выпрыгнула Ирина и, не видя ни дождя, ни луж под ногами, пошла к Сергею.

Девушки ей что-то кричали, звали к себе, но Ирина их не слушала. А когда Сергей прикрыл ее лежавшим в машине лоскутком брезента и усадил рядом с собой, а Ванюша, сделав круг, выезжал на дорогу, Ирина, вся уже мокрая, сказала:

— Пусть поливает! Большая вырасту!

Ирина радовалась тому, что в такую непогоду может прижаться своим мокрым телом к такому же мокрому и теплому телу Сергея. Ее платье, пропитанное водой, липло к плечам, к груди, и вся она, облитая дождем, возбужденно-радостная, была для Сергея еще более милой и близкой Смуглянкой, чем в тот вечер, когда он, спасаясь от ливня, забежал на птичник и увидел ее на пороге…

Через два дня, когда просохли дороги и необычайно красочно расцвела степь, со всех станиц и хуторов стали приезжать в Усть-Невинскую гости. По этому случаю у въезда в Усть-Невинскую была поставлена арка, обвитая венками из травы и полевых цветов, с портретами Ленина и Сталина по бокам, с огромными белыми букетами на кумачовом холсте: «Добро пожаловать!» Между витками цветов прятались электрические лампочки, образуя изогнутую дугой полоску.

Еще на восходе солнца сюда прибыл Савва Остроухов в галифе и белой сорочке, в кубанке, чудом державшейся у него на затылке. Савву сопровождали Стефан Петрович Рагулин, Тимофей Ильич Тутаринов и Прохор Афанасьевич Ненашев. Стефан Петрович был одет в темно-синий костюм, купленный в Москве; на груди как-то уж очень высоко красовались Золотая Звезда и орден Ленина.

— Не люблю я гостей встречать, — чистосердечно признался Стефан Петрович. — Хлопотно с ними.

— Хлопотно, но зато гостям приятно, — возразил Тимофей Ильич. — Да и то сказать — людям нужен почет. А как же! Тут дело государственное.

— Встречали бы без меня, — сказал Стефан Петрович.

— Без вас, Стефан Петрович, нельзя, — проговорил Савва. — Вы у нас — человек видный, и ежели вы гостей встречаете, то это же очень важно!

— Гостеприимство — вещь дюже нужная, — вмешался в разговор Прохор. — Ты, Стефан Петрович, небось читал в газете, как наше правительство завсегда встречает чужеземных гостей. Прилетит на самолете какой-нибудь король или президент, а ему почет, духовой оркестр и там разная церемония, — пусть знает, в какое государство приехал…

— То дело другое, — буркнул Стефан Петрович, — то дипломатия.

— А ежели мы дипломатов так радушно встречаем, то своих людей тем более нужно принимать с лаской да с почетом.

— Да я не против почета, но мне не хочется их принимать, — доказывал Стефан Петрович. — По характеру я не подхожу к этому делу.

— Нет, Стефан Петрович, — рассудительно заговорил Тимофей Ильич, — ты неправильно мыслишь, характер тут не в счет Мы люди культурные, и гостей нам надобно встречать по-человечески, чтобы во всем вежливость была…

— Тебе, Тимофей Ильич, хорошо быть вежливым, — возражал Стефан Петрович, — а для меня эти гости несут один убыток… Обед возле гидростанции затеяли, пять котлов баранины жарится. А чьи овцы? Давай, Рагулин, и баранов, и меду, и белой муки…

Савва, боясь рассмеяться, отошел в сторонку.

— Гостям только подавай, я их знаю, — продолжал Стефан Петрович. — Вина бочку кто привез? Рагулин… А гости — народ не гордый. Они и без вежливости сядут за стол и все поедят и попьют. А кому перед колхозным собранием краснеть? Рагулину… Вот она какая встреча.

— Не печалься, Стефан Петрович, не один твой колхоз готовит обед, — сказал Тимофей Ильич. — Там дело идет в складчину… И ежели ты хочешь знать, то тот, кто богатеет, обедом не обеднеет… А мы, слава богу, богатеем. Погляди на станицу, сколько там проволоки, столбов и разного богатства… Так что не скупись, не скупись, Стефан Петрович, ради такого важного случая.

— А ревизионная комиссия, что скажет? — спросил Рагулин, хитро сощурив глаза. — Что она в акте запишет? Ты сам же будешь ревизовать свой колхоз и станешь чертом коситься на Никиту Мальцева.

— Тут все по закону, чего ж коситься…

— Не спорьте, кто-то едет, — сказал Савва, заметив на дороге, машину.

Плавно подкатил «зис», и из него вышел депутат Бойченко, а следом за ним Сергей. Одет Сергей был по-парадному: разутюженные бриджи, новенький китель, до лоска начищенные сапоги.

Сергей представил Бойченко сперва своего отца, затем Савву и Рагулина.

— Помню, мы встречались, — сказал Бойченко, подавая руку Рагулину. — Вас, Стефан Петрович, легко отличить от других, человек вы видный.

— Сказать — с приметой, — проговорил Рагулин.

— А это Прохор Афанасьевич Ненашев, — сказал Сергей, представляя Прохора, — первый электрик на всю Усть-Невинскую.

— Слышал, слышал о вас, — сказал Бойченко, здороваясь с Прохором. — Это вы отыскали лес в Чубуксунском ущелье?

— Было дело. Я же природный молевщик, дручья гонял по Кубани, а вот на старости лет переменил профессию.

— И доволен?

— Староват я малость по столбам карабкаться, — отвечал Прохор, — а дело занятное, по душе пришлось.

— Ну, Савва, как там? — спросил Сергей, кивнув на гидростанцию. — Все готово?

— Полный порядок! — живо ответил Савва. — Гости будут довольны!

— А вы бы их с хлебом да с солью встречали, — посоветовал Бойченко.

— Там, за обедом, преподнесем и хлеба и вина, — сказал Тимофей Ильич. — Обед будет на славу, только наш Герой-старший, — старик кивнул на Рагулина, — дюже скупится…

— И чего ты на меня лишнее наговариваешь! — краснея, возразил Рагулин. — Тебе по-дружески сказал, а ты…

Сергей и Бойченко не стали расспрашивать, о чем по-дружески говорили старики, и уехали на гидростанцию. А через некоторое время вдали над зеленой степью алой птицей взметнулся флаг, затем показались скачущие всадники в бурках, а за всадниками катились тачанки и линейки, — издали свадебный поезд, да и только!

Оказалось же, что это была родниковская делегация. И до чего ж веселый и самобытный народ родниковцы! Ничего они не могут делать без выдумки, без того, чтобы хоть чем-нибудь отличиться и показать себя. Другие станицы выехали на грузовиках, с одним гармонистом, да и то сидевшим где-то в задке кузова, с небольшим женским хором и флагом, маячившим на передней машине. А разве у родниковцев нет машин? Да кто же этому может поверить! Есть у них машины, и не одна! Но разве эти горные жители могут ехать на грузовиках, как все люди? Нет, им подавай тачанки, и не просто тачанки, а чтобы были они обвиты красным полотном, украшены цветами и ветками, а в передке, рядом с кучером, чтобы непременно трепетало знамя колхоза и сидел гармонист с букетом на картузе; а за тачанками чтобы мчались так же нарядные линейки да чтобы в гривах лошадей были заплетены кумачовые лоскутки. Впереди же этого шумного и красочного поезда скачет конный эскадрон: всадники, как один, в бурках, в кубанках с синими верхами и с пламенеющими за плечами башлыками, — по всему видно, что народ едет на праздник!

— Ну, узнаю птицу по полету, — сказал Рагулин, когда родниковцы уже подъезжали к арке. — Ты погляди, какой шик! И что за канальи! Как же красиво едут!

Впереди, сдерживая взмыленных, горячих коней, гарцевали Иван Родионов и Никита Никитич Андриянов, а по бокам у них плясали на скакунах знаменосцы — красные стяги взвивались на ветру.

— Здорово булы, устьневинцы! — хриповатым басом приветствовал Никита Никитич, важно откинувшись на седле.

И не успели Родионов и Андриянов слезть с коней и поздороваться, как возле арки загремели колеса — тачанки подлетели, как птицы; на все лады заиграли гармони, поднялся шум, понеслись выкрики, припевки, разноголосый говор, а возле тачанки уже образовался круг и начались танцы.

— Да вы что, подпили малость? — спросил Рагулин у Никиты Никитича.

— Только еще собираемся! — ответил Никита Никитич. — Приготовлена у вас выпивка?

«Да ты, старый чертяка, дюже большой мастак выпить за чужой счет», — подумал Рагулин, но Никите Никитичу улыбнулся и сказал:

— Дорогие гостюшки, милости просим, все уже для вас приготовлено.

— Тогда тронули! — крикнул Никита Никитич. — По ко-о-оням!

Всадники сели в седла, приняли строй и шагом по два проехали под разукрашенной аркой. За ними с криком и свистом понеслись тачанки и линейки, и вскоре снова стало тихо.

— Вот оно, какая дипломатия, — с усмешкой сказал Рагулин. — Еще и с седла не слез, а уже о вине осведомился.

— Веселая станица — что тут скажешь! — заметил Тимофей Ильич.

— Одно слово — Родники, — рассудительно добавил Прохор.

Через несколько минут прибыли на четырех грузовиках беломечетенцы, поздоровались, постояли немного у арки и уехали. Затем проследовали — кто на лошадях, кто на машинах — делегаты Краснокаменской, Рощинской, Яман-Джалги. Мелкими обозами проехали хуторские колхозы. Когда солнце поднялось высоко, на двух грузовиках прикатили марьяновцы. Кривцов, возглавлявший делегацию, поздоровался с Саввой, осведомился, на какой час назначен пуск станции, будет ли митинг, приглашены ли гости из других районов и приедет ли Бойченко. А тем временем из кузова торопливо выскочил Ефим Меркушев и, как сын к отцу, подошел к Рагулину.

— От души желаю вам, Стефан Петрович, — волнуясь, говорил Меркушев, — чтобы эта Золотая Звезда была не последней.

— Поживем — увидим, — ответил Рагулин.

Марьяновцы поговорили и тоже уехали, и уже ничего особенного не случилось у въезда в Усть-Невинскую.

Правда, еще проехал на «эмке» Кондратьев с женой, а следом за ними — грузовик с духовым оркестром, да промчался на газике Рубцов-Емницкий, прихватив с собой мрачного и насупившегося Федора Лукича Хохлакова.

— И мой задушевный дружок пожаловал, только на лицо дюже тоскливый, — насмешливо проговорил вслед Рагулин.

Постояв еще немного, устьневинцы покинули арку. А в этот самый час вблизи гидростанции, на обширной поляне, раскинулся такой шумный табор, собралось столько народу, машин, лошадей, тачанок и линеек, что даже на самой большой ярмарке и то их бывает меньше; над Кубанью поднялся такой разноголосый говор, шутки, смех, щебетанье детворы, что и на свадьбе ничего подобного не увидишь и не услышишь, — повсюду разливались такие протяжные песни, а гармонисты с таким старанием припадали к мехам и так искусно перебирали пальцами, что даже заглушали плеск падающей на сбросе воды; по всей поляне пестрело такое обилие знамен, женских платков и косынок, чубатых голов, кубанок с разноцветными верхами, букетов цветов, — словом, было так пестро и шумно, что передать эту картину в натуральных красках было бы не под силу даже самому одаренному живописцу.

В довершение всего на бугре, невдалеке от канала, чернели пузатые десятиведерные котлы, врытые в землю и охваченные дымом и пламенем; возле них хлопотали кухарки, не обращая никакого внимания на то, что делалось там, на берегу реки. В сторонке в шесть рядов протянулись наскоро сбитые из досок и укрытые скатертями низенькие столы со скамьями, а чуть поодаль, прямо на свежей траве, горкой возвышались буханки хлеба, с коричневой, в меру поджаренной коркой.

Прошел еще час или два, когда к дверям машинного отделения подъехал грузовик с обитым кумачом кузовом — импровизированная трибуна стала на свое место. Митинг состоялся перед зданием гидростанции, под непривычный шум падающей воды. И пока выступали с речами Бойченко и Кондратьев, пока Сергей бегло набросал картину выполнения пятилетнего плана и назвал фамилии лучших строителей, пока выступали ораторы из соседних станиц, играл оркестр и много раз по реке шумели аплодисменты, — на столах появились вино и яства. Гости были приглашены к обеду…

Как повелось на рытье канала, на сооружении электролинии, так было и за столами: что ни станица, то отдельный стол, так сказать — «свой участок», и только марьяновцев посадили на почетном месте, а с ними сели Бойченко, Кондратьев с женой, Сергей с Ириной (пусть, мол, все люди посмотрят, какая у него жена), Рагулин со своей Савишной, Тимофей Ильич с Ниловной, Прохор Ненашев, Виктор Грачев, — он хотел посадить возле себя и Соню, но та покраснела и убежала к усть-невинскому столу. Тогда рядом с Виктором умостился Семен Гончаренко, молчаливый и сосредоточенно-строгий (он только вчера, после пробного пуска турбины, принял гидростанцию и еще не привык к своему новому положению).

Пока люди усаживаются и вполголоса разговаривают о том о сем, о чем обычно говорят за обедом, когда еще стаканы только налиты вином, пока Сергей упрашивает Федора Лукича Хохлакова сесть с ним рядом, а Федор Лукич говорит, что ему все же лучше сесть с рощенцами, пока Рубцов-Емницкий мечется возле грузовика, с которого снимают какие-то ящики, — мы тем временем окинем столы хотя бы беглым взглядом… Чего-чего только на них не было, и все в таких щедрых порциях, что посмотришь и невольно скажешь: «Да, народ здесь живет в достатке!» Если подана баранина — то кусками в килограмм весом; если стоит жареная картошка — то облитая жиром и в огромных мисках; если подрумяненные гуси или куры — то расставлены они по всем столам; если мед — то в черепяных чашках, хоть зачерпывай ложкой; если подан хлеб — то непременно в ситах; если редиска — то красная стежка так и тянется из конца в конец; если молоденькие огурчики — то полные ведра… Еще следовало бы обратить внимание на вина, уже разлитые по стаканам и кружкам, но тут поднялся Прохор Ненашев, взял узловатыми короткими пальцами кружку, обвел сидящих строгим взглядом и сказал:

— Люди добрые! Строители и гости! Старинный обычай на Кубани так гласит: не будет сладким вино и не ощутим мы вкуса пищи, ежели перед тем, как приступить к обеду, не сказать слово…

Все умолкли, прислушались, а Никита Никитич, уже нацелившись на баранью ляжку, подумал:

«Эх, Прохор, Прохор, и до чего ж ты охотник поговорить! И тут речи — мало тебе было митинга, только зазря время терять…»

— А слово мое будет короткое, — продолжал Прохор, сжимая пальцами кружку, боясь, чтобы не расплескалось вино и чтобы никто не заметил, как дрожит его рука. — Поглядите сперва вон в ту сторону, на этот красивый домик, что приютился себе под кручей. Поглядите на провода, что убегают во все стороны! Чьих это рук дело? Наших рук и наших помыслов… А прислушайтесь! Эге-ге-ге! Шумит, не умолкает Кубань, и хоть с детства мы ее слышали, привыкли к ее песне, а только ныне песня у реки иная, потому что падает вода с высоты небывалой… Песня та новая, как и вся жизнь наша… И вот я скажу ради такого случая: думалось тем, кто в сорок втором году топтал, паскудил нашу землю, что мы уже не подымемся до той высоты, на какой допрежь были, что не избавимся после войны от беды-лиходейки. Прошло с той страшной поры немного времени, а мы не только поднялись, но и расправили плечи, и такой взяли разгон, какого еще никогда не было…

— Прохор Афанасьевич, — хитро жмурясь, сказал Никита Никитич, — речь твоя правильная, одобряю, а только взгляни, где солнце… Закругляйся!

— Погоди малость, Никита Никитич, солнце от нас не уйдет, а потому и не торопи меня закругляться. — Прохор погладил усы. — Днем нам будет светить небесное солнце, а ночью — свое! А теперь, люди добрые, поглядите сюда, на угощение. На столах — полная чаша. Было это до войны — и сызнова есть, будет и никогда не переведется, потому как жизнь свою мы поручили нашей дорогой коммунистической партии. — В этом месте речь Прохора была прервана аплодисментами, и когда снова наступила тишина, Прохор продолжал:- Потому и выпьем мы первую чарку за свою советскую власть, за коммунистическую партию!

Все встали, выпили, и обед начался.

Ели неторопливо, не так, как обычно едят на работе во время обеденного перерыва, и то поглядывали на гидростанцию, то на солнце, ибо знали: самое значительное событие, ради чего съехались сюда люди и уселись за столы, произойдет лишь вечером. Почему вечером, а не днем? Такой вопрос никому даже в голову не приходил, — каждый понимал, что именно вечером, когда темнота укроет степь, должны вспыхнуть по всем станицам огни… Пусть тогда весь мир смотрит, что делается в верховьях Кубани! И потому, что уж очень всем хотелось, чтобы быстрее наступила ночь, день, как бы назло, тянулся удивительно медленно, а солнце точно остановилось в низком полдне и уже не хотело двигаться ни взад, ни вперед.

Может быть, желая как-то скоротать время, а может быть, и оттого, что два или три бочонка уже были опорожнены и яства на столах поредели, но только вскоре делегации станиц смешались и разбрелись кто куда: песельники — к песельникам, танцоры — к танцорам, некоторые парни и девушки, стараясь укрыться от родительских глаз, пошли гулять по берегу. Только одни старики и старухи еще остались на своих местах, но и они пододвинулись ближе друг к другу и завели неторопливый разговор; к ним подсел и Бойченко…

А лагерь шумел и гудел: там подвыпившие мужчины и женщины собрались в круг, и мягкий тенор запел: «Ска-а-а-кал ка-а-зак чере-е-ез до-о-о-лину», а мощный хор тут же подхватил: «Че-е-ерез куба-а-нские по-о-ля…», там, в шумном собрании, кто-то ухал и выбивал ногами такую частую дробь, выделывал такие колена и присядки, что дрожала земля.

«Вот это да! — подумал Сергей, протискиваясь поближе к кругу. — И кто это так отплясывает? А! Да ведь это Алексей Артамашов! Чертяка! Дает жизни!»

— Сергей! Иди на подмогу! — кричал Артамашов, сбив на лоб кубанку.

Рядом с собой Сергей увидел Кривцова, — он смотрел на Артамашова грустными глазами.

— Андрей Федорович, — сказал Сергей, — отчего такой мрачный?

— Завидую.

— Кому? Алексею Артамашову?

— И ему и вообще… Отойдем в сторонку.

Они выбрались из толпы, неторопливо прошли по бровке канала, не разговаривали, а только смотрели на мутный поток. Остановились на плотине, — под ними кружилась вода и, толкаясь в шлюзы, закрывавшие трубы, с сердитым рокотом текла по холмистому сбросу.

— Скоро откроешь шлюзы? — спросил Кривцов.

— Вечерком откроем.

— По двум трубам пойдет вода?

— Покамест по одной.

— Что ж так? Воды мало?

— Нет. Вторая еще не имеет турбины.

— А будет иметь?

— Постараемся.

— Сергей Тимофеевич, с той поры, как ты побывал у нас, загрызли меня думки…

— Оттого ты и невесел?

Кривцов закурил, бросил горящую спичку в воду.

— Тебе хорошо, а каково мне смотреть на ваше веселье… При народе я бы об этом постеснялся заговорить, но тут нас двое… Помоги, Сергей, по-дружески прошу.

— Знаю, о чем ты печалишься, — сказал Сергей. — Посмотри на эту трубу — она поставлена для марьяновцев. Будем хлопотать еще одну турбину.

— Дай твою руку, дружище!

Невдалеке от них по берегу канала шли Семен и Анфиса.

— Таки уговорил тебя мой братушка? — грустно спрашивала Анфиса.

— Пойми, дорогая, — отвечал Семен, — не мог я не согласиться.

— А как же наша хата?

— Построим, только здесь. Посмотри, сколько тут места — выбирай любую позицию.

— Эх, Семен, Семен, какой же ты настырный! А ежели не справишься с работой? Тогда как будем жить?

— Справлюсь, — уверенно заявил Семен. — Я же тут буду не один. Завтра должен приехать механик, а пускать станцию будет Виктор. Ирина тоже в моем штате.

Анфиса только покачала головой и тяжело вздохнула.

— Сережа! — крикнула Ирина, выйдя из машинного отделения. — Иди сюда! На минутку!

— Жена зовет, — сказал Сергей Кривцову. — Придется беседу нашу прервать…

Сергей сбежал по деревянной лестнице.

— Сережа, а ты знаешь, нужна красная ленточка, — шепотом сказала Ирина.

— А зачем?

— Да как же! Виктор сказал, что так полагается.

— Ну? Ежели полагается — тогда нужно попросить ленту у какой-нибудь девушки.

— Пойдем вместе просить.

Они направились по берегу реки, туда, где собралась молодежь.

— Сережа, — заговорила Ирина, — если бы ты только знал, как я волнуюсь! Виктор меня уже и инструктировал, и ругал, и успокаивал, а я все волнуюсь…

— Ничего, Иринушка, волнение — это хорошо!

А когда была найдена ленточка и приготовлены ножницы, когда ушло за горизонт солнце и темная июньская ночь заиграла над Кубанью звездами, вокруг гидростанции собрался народ и ждал. По всему было видно — шли последние приготовления: мелькали фонари, сквозь высокие, слабо освещенные окна виднелись силуэты людей, кто-то бегом, с фонарем в руке, подымался по лестнице на шлюз…

И вот на шлюзе загремела цепь лебедки и вода с глухим ворчанием ворвалась в горловину трубы, ударила в лопасти турбины, а в машинном отделении робко вспыхнул свет. Теперь в окна было видно, как вращался маховик турбины, как Виктор ходил вокруг машины, то прислушиваясь, то наклоняясь, как бы тихонько о чем-то спрашивая турбину. И когда небольшая группа мужчин — там были Сергей и Кондратьев — направилась к дверям гидростанции, толпа умолкла, — все поняли, что вот и наступило то, чего так все ждали. Сергей и Кондратьев остановились у дверей перед натянутой полоской красной ленточки.

— Готово! — крикнул Виктор, посмотрев на Ирину, стоявшую у щита. — Нагружать машину!

Слабо блеснули ножницы — упала ленточка. Ирина включила рубильник, и в ту же секунду ослепительное зарево раздвинуло темноту, и вокруг домика стало светло как днем. Заиграл оркестр, прокатились возгласы, крики «урр-а-а-аа!!», взлетели к небу шапки, раскинулись платки. Ирина включила еще один рубильник, — свет рванулся в станицу, и тут собравшиеся увидели Усть-Невинскую в таком красивом и ярком наряде, в каком ее никогда еще не видели. Над Усть-Невинской полыхали огни, искрясь и вспыхивая, озаряли бархатную зелень садов, освещали площадь, улицы и переулки; лампочки горели и на столбах и ярко светились в окнах хат.

— Третий! — крикнул Виктор.

Ирина включила и третий рубильник. Тогда зарево, похожее на восход солнца, от Усть-Невинской перекинулось в степь и поднялось в той стороне, где лежали станицы Белая Мечеть, Краснокаменская, Родниковская, Яман-Джалга, и казалось людям — огни озаряют то прекрасное будущее, куда лежат их дороги.

1946–1948. Пятигорск