Глава I

Олег и Ленька

Лодка наискось перерезала Егорлык, накренилась и, шурша и вздрагивая, поползла плоским дном по мокрому песку.

Олег выпрыгнул на берег, накинул веревку на куст и затянул петлю. Трусики на нем, грязно-серые, под цвет ила, были подпоясаны армейским ремнем. На поясе, как кинжал, болтался нож в матерчатом чехле. Упругое тело, обласканное солнцем, водой и ветром, было сплошь покрыто темной бронзой загара. Нос шелушился, как спинка ящерицы во время линьки. Рыжий чуб выцвел на солнце и был лихо зачесан кверху — не гребенкой, а струей воды. Ресницы намокли, слиплись; маленькие, как смородинки, глаза щурились. Разлатые брови сбежались на переносье, придавая обветренному, худощавому лицу излишнюю суровость и деловитость.

Подтягивая ремень, Олег посмотрел на сидевшего в лодке Леньку и рассмеялся.

— Эй, мокрая ворона! — крикнул он ломающимся баском. — Выходи, причалили благополучно!

Ленька нехотя поднялся. На нем красная рубашка, разорванная на плече. В доверчивых голубых глазах блестели слезы. Печально-молчаливый, с льняной челкой на лобастой голове, он готов был расплакаться. Жалко было рубашку. Да и как не жалеть? Ни у кого такой рубашки не было и нет. Один воротник чего стоит! Вся грудь открыта, как у матроса. Тут же два кармашка, а на них по четыре пуговки — белые, как горошинки. А какой цвет! Не рубашка, а пламя! Красная как огонь. В солнечный день больно глазам на нее смотреть.

Ленькина мать купила рубашку в Ставрополе на базаре. Когда Ленька надел ее и вышел на улицу, его сразу увидели все мальчишки и даже те, кто жил на краю Грушовки. Подумали, что это знамя.

Сбежались, подняли крик, завидовали Леньке. Пришел и Олег, молча пощупал материю, причмокнул губами:

— Где взял?

— На базаре.

— А ничего, дальновидная, — сказал Олег рассудительно. — Как флаг! И выгодная. При случае такой рубашкой можно любой поезд остановить.

И вот такая рубашка была загублена! До нитки мокрая, на плече дыра, рукав болтается. Нет, не надо было Леньке надевать ее на рыбалку! Ехал бы, как Олег, в одних трусиках…

И всему виной Олег. И зачем погнал лодку в камыши? Ничего там хорошего не было, одни комары да стрекозы. А тут еще и лодка какая-то удивительная. По Егорлыку плавала исправно, спокойно, а забралась в камыш — и сразу перевернулась. И отчего? Только оттого, что юркий, черношеий нырок мячиком выпрыгнул из воды. Олег загорячился, потянулся к нему, хотел схватить рукой за хвост — и бултых! Готово, искупались! Леньку чуть лодка не накрыла. Он рванулся в сторону, а тут, как назло, коряга. И как она ловко резанула рубашку — самым острым ножом так не распороть. И все! Рукав болтается, плечо вылезает в дыру, а Олег еще и усмехается. Насмешник! Разве так друзья поступают?

Да, трудное это было плавание. Бултыхаясь, Олег и Ленька кое-как подогнали лодку к островку, вытащили ее, выплескали воду. Не всю, конечно, на дне и сейчас темнела лужа; в ней, сонно раскрывая округлые рты, лежали нанизанные на шнур десятка полтора усачей. В сетке копошились раки, сухо потрескивая клешнями. Лучше бы усачи и раки уплыли, а рубашка была цела!

Вытирая кулаком слезы, Ленька не мог смотреть ни на Олега, ни на раков. Он думал о том, как придет домой и как покажется на глаза матери. Хорошо, если отец вернулся с фермы. Отец у Леньки человек смирный. Может, и побурчит, пожурит. Ему тоже будет жалко рубашку, а бить не станет. А вот мать! Очень сердитая у Леньки мать. От одной мысли, что ему с полуоторванным рукавом придется войти в хату, по телу у Леньки ползла зябкая дрожь.

— Чего дрожишь? — спросил Олег.

— Много купался, и что-то мне сильно холодно. Тебе тоже холодно, Олег?

— Тю, дурной! — возразил тот. — У меня и в привычке нету, чтоб мерзнуть или болеть. Да разве от купания можно заболеть? Ты перепугался там, в камышах, это факт!

— Да, факт… Тебе хорошо…

— Что «тебе хорошо»? Да выберешься ты, в конце концов, на берег?

Не дожидаясь ответа, Олег вскочил в лодку, цепкими руками схватил Леньку и заработал кулаками.

— Ты чего дерешься? — обиделся Ленька. — Полез в камыши, нырка не изловил и рубашку погубил. Смотри! Пропала рубашка. И еще дерешься!

— Я не дерусь, а тебя разогреваю. Чтобы к тебе болезнь не пристала. — Олег сверкнул глазами, подбоченился. — Леня, дружище, скрестим кулаки? Или давай поборемся? Ну, хочешь?

— Отстань…

— А я хочу! Ну, начинай! Наступай на меня!

Не успел Ленька и оглянуться, как Олег толкнул его плечом, да так сильно, что тот выскочил из лодки. Тут же друзья вцепились друг в друга, повалились на песок и покатились к реке. Когда ноги их были уже в воде, а Ленька в своей кумачовой, разорванной, испачканной песком рубашке лежал на спине и не сопротивлялся, Олег встал, подтянул трусики, поправил ремень и передвинул ножик в чехольчике наперед.

— Ну как? Прошла болезнь? — Олег смеялся. — Согрелся? Да ты чего такой квелый? Нюни распустил, как девчонка. Не знаю, Ленька, как тебя с таким небоевым характером приняли в комсомол?

Посапывая, Ленька неохотно поднялся. Рукав совсем оторвался и упал на землю. Ленька поднял его, молча показал Олегу, хотел надеть на руку и не смог. Душили слезы, щеки пылали.

— Не беспокойся, меня в комсомол приняли за хорошую учебу, — ответил Ленька, шмыгая носом. — А вот тебя за твои двойки не примут.

— Это ты так думаешь?

— Думай или не думай, а от двоек никуда не убежишь.

— А что двойка? Подумаешь! — перебил Олег. — Мне только захотеть.

— Хвастаешь?

— И ничуть. На экзамене двоек не было? Не было. Эх, Леня, да я еще такое в жизни свершу, что меня сразу в комсомол возьмут!

Ленька молчал. Пусть Олег похвастает! Ему не привыкать.

— Эх, Леня, ты скажи, я тебе настоящий друг? Только говори правду. Настоящий?

— Чего еще говорить? Пропала рубашка.

— Нет, ты рубашку не трогай, а так скажи, по совести: настоящий?

— Ну, настоящий… А что?

— Тогда знай, Леня, я тебя выручу из беды!

— Ты? А как?

— Вот этого я пока и сам еще не знаю. Но выручу!

— Не знаешь… А чем хвалишься?

— Эх ты, комсомол! Послушай, что я придумал. Мы посидим здесь дотемна. Ночью не будет видно, что рубашка разорвана. В темноте мы пройдем ко мне. Хитро придумал? А?

— Не очень. Новый день наступит, тогда что? Не будет же все время ночь!

— До утра мы что-нибудь сообразим.

Вечер наступал быстро. За Егорлыком, далеко-далеко в холмистой степи, потух закат. Густели сумерки, тускнели краски. В чистом бледно-синем небе одиноко мерцала звезда. Потемнела река; берега сделались низкими, чуть приметными.

Олег пошел к лодке, взял удилища, нанизанную на шнур рыбу, сетку, в которой все еще трескуче двигали клешнями раки. Позвал Леньку. Вдвоем они вытащили лодку на берег, понадежнее привязали к кусту веревку. Снова уселись на песок. Поджидали темноту.

— Леня, а почему ты не хочешь со мной поступать в техникум? — вдруг спросил Олег. — Знаешь, как это будет здорово! Учителя там не такие придиры, как в школе, и вообще…

— Что — вообще?

— Есть прямой расчет поступить в техникум. Три года поучимся — и готово! Станем специалистами.

— По овечкам? Нашел специальность!

— Не только по овечкам. По всем животным.

— Будешь лошадей, коров лечить? — Ленька усмехнулся. — Мне такое занятие не подходит. Хватит, что мой отец — бугаятник, всю жизнь с бугаями возится. Знаешь, какие они страшные!

— Гордишься, Лень?

— Нет, просто не нравится мне это дело.

— Кем же ты будешь? Думал?

— Еще не очень. Может, стихи буду писать, как Лермонтов.

— Глупость! Куда тебе, Лень, до Лермонтова! Давай будем всегда вместе. Я твердо решил: в техникум. От учителей побыстрее избавлюсь. Вот только, Лень, как быть? Не комсомолец я и не знаю, примут ли меня через это в техникум.

— Подавай заявление в комсомол. На экзаменах у тебя двоек не было.

— Зато троек много, а пятерки ни одной! — Олег вздохнул. — Думаешь, без пятерок примут?

— А почему не принять? Сам по себе ты боевой.

— Это-то да… За это, конечно, могут принять. — Олег лег на спину, раскинул руки. — Эх, смотрю в небо, на эти звезды, а в голове знаешь, Лень, что у меня? Не знаешь? Хочется что-то свершить, а вот что, не придумаю. — Закрыл глаза, помолчал. — Леня, знаешь что? Поплывем на лодке! Нет, правда, поплывем по Егорлыку. Какая это будет красота! Ночь, вот как сейчас, звезды над нами, а мы одни, плывем и плывем. И вот уже загорается заря, белеет небо на востоке, наступает утро, а мы все плывем и плывем…

— И куда?

— А куда вода понесет, туда и поплывем, — не задумываясь ответил Олег. — Далеко от Грушовки причалим к берегу, разведем костер, сварим обед и снова понесемся по Егорлыку! Хочешь? А?

— Хочу! — поддаваясь тому же мечтательному настроению, сказал Ленька. — А как же наши?

— Кто наши? — Олег привстал. — Ты это о ком?

— Ну, мать, отец… Они будут знать?

— Удивляюсь, Лень, какой же ты мамкин! Мы уже взрослые, самостоятельные. Уплывем, и все!

— Олег, а отчего, скажи, в животе бурчит? — неожиданно спросил Ленька. — Отчего?

— Думаешь, не знаю? Есть хочется. Угадал?

— Угу… А тебе тоже хочется?

— Еще как! С утра ничего не ел. Только я терпеливый. Могу и два дня терпеть. Надо, Лень, силу воли вырабатывать. В жизни пригодится.

— Пробовал. Не получается… Пойдем домой? А?

— Уже стемнело, теперь можно, — согласился Олег, взглянув на небо. — Ну, встали! Посмотри на свою рубашку. Какого она цвета?

Ленька промолчал.

Друзья забрали удилища, рыбу, раков и направились в Грушовку. Шли напрямик по выгону: Олег — впереди, шагал крупно, Ленька — следом, еле поспевая.

— Придумал! — крикнул Олег так, что Ленька вздрогнул и остановился. — Знаешь, что мы сделаем? Ни за что твоя мать не догадается! Я отдам тебе свою рубашку. Понял? Вот здорово! Ну, что ты молчишь?

— Да она не красная… А нужно красную.

— Да, это точно, она не очень красная, но зато розовая. — Олег подумал, почесал затылок. — Ночью она будет все одно как красная, не распознать. Наденешь и пойдешь к матери. Не узнает. Давай поспорим! А свою рубашку ты оставишь у нас, и ее моя мать починит. Она все умеет. Ну, хочешь?

— Что же мне теперь делать? — грустно ответил Ленька. — Хочу.

 

Глава II

Дядя Гриша

В тот предвечерний час, когда наши рыболовы вытащили лодку на берег, сухой треск мотоцикла нарушил тишину крайней от Егорлыка грушовской улицы. В седле горбился плечистый мужчина в ветровых очках и в парусиновом, нараспашку, пиджаке; ветер рвал полы, трепал и раздувал их, как крылья. Усатое его лицо, крупная, повязанная косынкой голова были припудрены пылью. В багажнике подпрыгивал тощий рюкзак. Наклонясь вперед и держа руль в сильных руках, мотоциклист протянул по улице ровную строчку пыли и подкатил ко двору вдовы Анастасии Гребенковой — матери Олега. Калитку толкнул передним колесом и, опираясь ногами о землю, подрулил к порогу. Поставил машину на рогатки, снял очки, сорвал с чубатой головы повязку, стряхнул пыль и, вытирая лицо, осмотрелся.

— Эй, хозяева! — крикнул он и постучал в дверь. — Настенька! Олежка! Племянницы! Да есть тут живые люди?

— Кто такой шумливый?

Из сарайчика, нагибаясь в дверях, с ведром вышла Анастасия. Следом за ней появился телок, облизывая измоченные молоком шершавые губы. Анастасия увидела приезжего и уронила пустое ведро.

— Гриша! Братушка! — всплеснула она руками. Ты, как птица, слетел с неба!

— Летел птицей — это верно. — Григорий подошел к сестре, обнял ее. — Только явился не с неба, а со степей. Скачу в Ставрополь получать стригальные аппараты. Стрижку начали, а техники не хватает. Да и с транспортом у меня трудно. Шерсть надо вывозить, а грузовиков недостает. Вот и завернул в Грушовку. Завтра пойду к Ярошенке просить грузовиков. Жаркая у нас наступила пора, Настенька! И вот выпал случай проведать тебя. Выскочил я на главный тракт и пришпорил своего конька. Отмахал степью километров двести и вот приземлился возле твоего порога.

— То-то тебя как запудрило! — Анастасия пригладила ладонью затылок брата, потрогала усы. — Весь-то как побелел.

— От пыли, — с улыбкой ответил Григорий. — Суховей у нас гуляет. Жжет все… Ну, сестренка, дай воды — седину смыть.

Анастасия пошла в хату, принесла ведро с водой, кружку, тазик, мыло, полотенце. Григорий снял пиджак, рубашку. Сестра поливала из кружки в широкий ковшик его ладоней, на засмоленную шею. Вода, стекая с плеч, мочила волосатую, как клок овчины, грудь, струйками сочилась по мускулистой спине.

Анастасия смотрела на жилистую мужскую спину, на ленточки стекавшей по пояснице воды, и вспомнилось ей, как вот так же посреди двора июльским вечером 1942 года умывался ее муж. Сапоги на нем были стоптаны, изъедены грязью. На пороге лежал автомат, прикрытый побуревшей от пыли и пота гимнастеркой… Танковый полк, в котором служил автоматчик Гребенков Андрей, без боев отступал за Маныч. На короткий привал танки остановились в соседнем селе Кугульте. Андрей забежал домой на часок. Успел умыться и повидаться с семьей. Он вытирал полотенцем смуглую шею, смотрел на Анастасию, державшую на руках ребенка. Глаза у Андрея ввалились, в глубине их таилась неисходная тоска. Надел гимнастерку и взял на руки сына. Отвернул уголок пеленки и, не отрываясь, смотрел на его крохотное личико. Вглядывался в тонкий, карандашный след бровей, в несмышленые черные глазенки. Брал губами нежные пальчики, улыбался молча. Две старшие дочки — Ольга и Соня — стояли тут же. Свободной рукой Андрей привлек к себе и дочерей.

— Отходите, Андрюша? — спросила Анастасия.

— Приходится, ничего не поделаешь.

— А как же мы?

— Крепись, Настенька. Что поделаешь? Война. — И, целуя сына, шепнул ему на ухо: — Ничего… Мы вернемся.

В сумерках, прощаясь за воротами, Андрей обнял Анастасию, ладонью вытер слезы у нее на щеках, торопливо целовал.

— Спасибо тебе, Настенька, за Олежку: славный у меня сынишка. Сбереги его. Пусть продолжает мой род. На войне всякое бывает. Может, и не вернусь. Ну что ты, Настенька. Слезами горюшку не поможешь. Не надо, не плачь. Прощай!

Ушел в завечеревшую даль — и не вернулся…

— Настенька, ты чего такая грустная? — спросил Григорий, беря из рук сестры полотенце. — Или не рада гостю?

— На тебя засмотрелась и Андрея вспомнила. — Вздохнула и, желая переменить разговор, сказала: — А пыль-то у тебя, Гриша, не отмывается! Ой, братушка, как же ты постарел! Уже и в усах залег иней?

— Залег, окаянный, не смоешь! — отшучивался Григорий. — А может, тебе показалось? Редко я у тебя бываю. Сколько это мы не видались?

— Кажется, второй годок.

— Ну, рассказывай, как живешь? — спросил Григорий, когда они вошли в хату. Анастасия угостила брата парным молоком.

— Вижу, корова у тебя отличная, молоко свое, телок, свинья, куры. Работаешь все там же, дояркой?

— Привыкла на ферме, — ответила Анастасия, глядя на брата и подперев щеку кулаком. — О своей жизни я тебе писала. Дочек выдала замуж: одну — зимой, другую — весной. Что же ни ты, ни Дарья на свадьбу не приехали?

— Дарья занята хозяйством, а я от овец не могу оторваться. Мои ведь тоже подросли и разлетелись. Мы теперь с одной Марфуткой. Девчушка растет. Она с твоим Олегом одних годов. А где наследник?

— Ох, горе мне, Гриша, с этим наследником!

— Что так?

— Какой-то растет чудной. Непоседа!

— Чего удивляешься? Знать, в отца пошел. Помнишь, каким был Андрей в молодости?

— Помню, как же! А тут еще в наш Егорлык пришла Кубань. То, бывало, в эту пору Егорлык пересыхал, а теперь живет. Хорошее это дело своя вода, а только разбаловались на воде дети, удержу нету. Как что — на Егорлык купаться или рыбачить. Мой Олег все дни пропадает там. Учился в этом году плохо. Непослушный, неласковый. Где-то раздобыл лодку. На зорьке уплывает со своим дружком — соседский мальчик Алеша, — а вечером заявляется. И слова ему не скажи, отбивается от рук.

— В школе как у него? Не провалился?

— С грехом пополам семилетку кончил.

— Что решаешь дальше? Будет десятилетку кончать?

— Ты его спроси. Самонравный стал! — Анастасия тяжело вздохнула. — Я уже с ним вела разговор, да что толку? Влезло ему в голову быть ученым по овцам. Рвется в техникум по животноводству… тут у нас, в Грушовке.

— Кем же он намеревается стать? Зоотехником или ветеринаром?

— Разве он скажет. Видно, ребячество это. Узнал, что его отец был чабаном. Буду, говорит, ученый по овцам, и все. Поговорил бы ты с ним, Гриша, по-мужски. Отговори его, пусть бы лучше кончал десятилетку.

— Я тебе, сестра, так скажу: дело Олег задумал стоящее, — одобрил Григорий. — И что к овцам его тянет — тоже хорошо. Но, перед тем как поступить в техникум, пусть он лето поживет у нас в Сухой Буйволе. Походил бы за отарами, это ему пошло бы на пользу. Вкусил бы чабанской жизни.

— Чабаном хочешь его сделать? — удивилась Анастасия. — И не думай, Гриша!

— Ну, что ты! Там видно будет. — Григорий погладил усы. — Тебе с ним трудно. Пусть лето поживет в Сухой Буйволе. Егорлыка у нас нет, вода в прудах. Но зато какие овцы! А что за трава! Шелк, а не трава. Марево в степи — чудо! Глянешь вдаль — одни моря да озера. Подойдешь поближе, а море отступит. Ты к морю, а оно от тебя, ты к морю, а оно от тебя, — так и манит, так и манит! И по этому морю идут отары, и все они сизые, как и гладь воды. Правда, в этом году у нас сушь, суховеи всю траву съели. Беда! Шерсть тоже сухая, обезжиренная. Через то и стрижку затянули на неделю. Ждали дождей. Позавчера немного помочило.

— Красиво толкуешь, братушка, о травах, о степях, и мне эта красота знакома. — Анастасия грустно посмотрела на Григория. — Только не вздумай при Олеге расхваливать эти свои степи да степные моря.

— А то что же?

— Сманишь парнишку. Он такой мечтатель, что услышит про моря в степи — и сбежит.

— Да и пусть бежит! Вот я возьму его и увезу. Что тогда?

— И не думай, Гриша! — с обидой в голосе сказала Анастасия. — Он у меня один, и никуда его не отпущу.

— И в техникум?

— Ну, то здесь, в своем селе, считай, дома. Покойный Андрей наказывал, чтоб Олег завсегда был со мной. Дочек повыдавала замуж, а сына не отпущу. Да и мал он еще.

— Эх, наседка! Парню четырнадцать годков, а ты — мал! Не заметила, как птенец подрос и под твоим теплым крылышком ему стало тесно.

Анастасия прислушалась. За окном повизгивали поросята, плакал телок. Не желая продолжать разговор, она ушла управляться по хозяйству. Вернулась и сказала, что ей пора на ферму: скоро коровы придут с пастбища и начнется вечерняя дойка. Помыла руки, повязала голову косынкой, взяла на руку халат. Задержалась в дверях и сказала.

— Побудь, Гриша, один. Я скоро. Да и Олег вот-вот заявится с рыбалки. Только не заводи, Гриша, с ним разговор о Сухой Буйволе.

— Хорошо, не буду.

Солнце утонуло в мутном горизонте, в хату заползли сумерки. Григорий прошелся по двору, заглянул в сарайчик. Сюда на ночь загонялись поросята и телок, и тут же, как бы нанизанные на шесты, уже дремали куры. Из базка выглядывала корова, положив голову на низкую хворостяную изгородь. Глаза у нее были лиловые, большие.

Григорий вкатил под навес еще теплый мотоцикл. Захрустела под колесами сухая трава. Включил фару. Свет ударил в стену. Возле стены — толстый настил сена, раскинутое рядно, две смятые подушки и байковое одеяло. «Надо полагать, тут ночует главный хозяин», — подумал Григорий, выключил свет и прилег на сухо хрустевшую постель. Вытянул ноги, заложил руки за голову. Только теперь ощутил усталость во всем теле. Из-под навеса был виден темный небосклон, и на нем одиноко горела вечерняя звезда. Незаметно ложилась на село теплая южная ночь.

И вот стукнула калитка. Чуткое ухо Григория уловило шаги босых ног. Он приподнялся. Во двор входили рыболовы с удилищами на плечах и с уловом. Олег — впереди, а Ленька — сзади. Смело, как и подобает хозяину, Олег направился в хату, зажег свет. Ленька остался возле порога.

— Лень, чего стоишь? — крикнул Олег, распахнув рамы. — Не бойся, заходи смело!

— А где ж твоя рубашка? — спросил Ленька, заглядывая в окно. — Как же мы ее найдем без тети Насти?

— Отыщем и сами. Иди сюда! Давай сперва рыбу поделим.

— Да ну ее, эту рыбу. Рубашку бы!

— Я тебе сказал, отыщем. Ну, иди в хату!

Через некоторое время друзья появились возле калитки.

— Ну, вот ты и в рубашке, — сказал Олег. — Будто и не цеплялся о корягу. Не тесная?

— Ничего, в самый раз. Только не очень красная.

— Кто ее ночью разберет! Да и временно она на тебе, пока мать починит твою. — Олег проводил друга за калитку. — Леня, отнеси домой рыбу и приходи ночевать. Буду ждать!

— Ладно, приду.

Когда Григорий вошел в хату, Олег потрошил рыбу.

— Ну как, парнище? — спросил Григорий. — Уху будем варить или поджарим усачиков? Ты чего так смотришь? Или не узнал?

— Дядя Гриша? Из Сухой Буйволы?

— Он самый! — Григорий взял Олега за плечи, приблизил к себе. — Ох и вытянулся ты, Олег! Смотри, какой стал длиннющий!

— Мне, дядя Гриша, еще тянуться и тянуться, — ответил Олег, рассматривая залепленный чешуей ножик. — У нас есть ребята и повыше меня. Ленька, правда, пониже. А ты как к нам попал?

— Случайно.

— Слушай, дядя Гриша, поедем завтра на рыбалку? У нас теперь рыба кубанская… Лодка тоже есть.

— Еще, чего доброго, и я лишусь рубашки. — Григорий хитро сощурил глаза. — Коряг на Егорлыке много?

— Это ты насчет Леньки? — Олег насупил брови, шмыгнул носом. — Так он ее вообще не лишился, а только рукав оторвал. За корягу зацепился. Сам я удивляюсь, как он наскочил на эту корягу!

Ужин готовили вдвоем. Растопили печку, сложенную из камня посреди двора. Солома горела шумно, пламя из короткой черной трубы вырывалось жарким столбом.

К приходу Анастасии на столе сладким паром дымилась уха, на сковородке лежали смачно зажаренные усачи. Олег проголодался, похваливал уху и ел с завидным аппетитом, вылавливал разваренные куски рыбы, обсасывал косточки. После ужина, смеясь и краснея, он рассказал о случае в камышовых зарослях и попросил мать починить Ленькину рубашку.

— Только это, мама, строго секретно. Ладно?

— Ладно, ладно. Чего уж там!

Анастасия поставила на стол швейную машинку и занялась Ленькиной рубашкой. Олег позвал дядю Гришу спать под навесом. Он взял подушку, одеяло и ушел готовить дяде постель. Григорий проводил взглядом племянника и сказал, что теперь, когда Олег подрос, не только мать, а каждый, кто знал Андрея, посмотрит на молодого Гребенкова и скажет: «Да это же копия Андрея!» Разительное сходство отца с сыном Григорий находил не столько в разлатых и черных как смоль бровях, сколько в самом характере мальчика, таком же общительном и волевом, как у Андрея. И Анастасии, как всякой матери, было приятно слышать это. Она мечтательно улыбалась. На ее тронутые радостью глаза набежала слеза.

— Рано уедешь, Гриша? — спросила она, пристрачивая рукав.

— Надо бы подняться с зорькой, чтобы Ярошенку застать дома. Как бы не проспать.

— Не бойся, Олег разбудит. Ты только ему скажи. — Анастасия вытерла концом косынки глаза. — Веришь, другие дети любят утром поспать. Вот хотя бы и мои дочки. Утром, бывало, не добудишься. А Олег нет, сам подымается с петухами. Помню, Андрей тоже сильно любил утренние зорьки. Мне не давал спать…

Боясь, как бы сын не уехал с Григорием, она умоляющим взглядом посмотрела на брата и еще раз попросила не говорить с Олегом о Сухой Буйволе, о травах и овцах.

— Да и с кем же я буду разговор вести? — Григорий усмехнулся. — Твой рыболов так намаялся на Егорлыке, что давно уже затянул храпака. Да и мне что-то спать охота. Дорога дальняя, тряская. Пойду отдыхать.

 

Глава III

Ночной разговор

Григорий ошибся. Олег и не собирался спать. К нему пришел Ленька.

— Ну как, Леня? Обошлось?

— Полный порядок! Мать даже похвалила за рыбу.

— А ты трусил! Со мной, Леня, ничего не бойся! — Олег присел на постель, усадил рядом Леньку и таинственным голосом проговорил: — Леня, есть одна важная идея. Ты знаешь, что такое Сухая Буйвола?

— Впервые слышу. А что?

— А хочешь знать?

— Ну, хочу.

— Так запомни: Сухая Буйвола — это наша конечная остановка. Теперь все решено и подписано: мы плывем по Егорлыку и причаливаем к сухобуйволинским берегам.

— Это что, приснилось тебе?

— Чудак! Это мое окончательное решение!

— Ну, причаливай один. Я не поплыву.

— Вот чудак! Ты еще не знаешь, что к нам приехал дядя Гриша из Сухой Буйволы. Ты понимаешь? Дядя Гриша! Он был у нас, когда мы еще учились в пятом. Такой усатый мужчина! Неужели не помнишь? Так вот этот дядя Гриша — наиглавнейший чабан над всеми чабанами. Овцы нашего колхоза находятся в Сухой Буйволе. Это село и степь. И мы поедем туда, будем ходить за отарами. Такая практика нам в техникуме пригодится. Ты, Лень, только подумай: степь, ночь темная. Попервах немного, конечно, будет страшновато. Но вокруг нас чабанские собаки — надежная стража. Сухая Буйвола!.. — мечтательно произнес Олег. — Красиво, а? Сухая Буйвола! Стоит село, а вокруг степь и степь. Трава в рост человека. Чего ты смеешься? Не веришь? А я точно знаю, трава растет — во! По плечи! И цветов много. По траве идут отары — тысячи овец! А какие собаки! Волкодавы! Чуть где появится волк, они сразу туда. Нюхом чуют, где сидит хищник. Находят, смело бросаются и — в клочья! Ни за что не уйдет волк. Вот это, Лень, собаки! Не то что твой Черныш.

— Черныш совсем другой породы, — возразил Ленька. — Черныш пес умный, умнее любой собаки. Он только что не умеет говорить, а понимает все. Ему бы в цирке играть.

— Сухая Буйвола! — не слушая Леньку, сказал Олег. — Чабанское село в степи. Сухая Буйвола!

— Почему такое название? — спросил Ленька. — Сухая — это еще понятно. Значит, сушь кругом, село степное, без воды. А вот почему Буйвола?

— Там много буйволов, — смело ответил Олег. — Знаешь, что такое буйвол? Похоже на корову или на быка, только красоты не имеет. Но не в этом дело! Сухая Буйвола — это, Лень, такое место, такое красивое место. Поплывем, Лень? А? Хочешь?

— Не хочу, — ответил Ленька. — Да и дядя твой не разрешит.

— Кто не разрешит? Дядя Гриша? Да он еще и обрадуется. Тихо… он идет.

Олег и Ленька укрылись одеялом, притаились. Думая, что ребята спят, Григорий молча отыскал в темноте свое место, сел. Начал раздеваться. Снял сапоги, уложил под подушку пиджак. Лег и, шумно зевая, заложил руки за голову. Олега душил смех. Он толкнул Леньку в бок и крикнул:

— Дядя Гриша! А мы еще не спим!

— Что ж так? — спросил Григорий. — Или бессонница у вас?

— А мы всегда поздно засыпаем. Привычка!

— А вот твоя двоюродная сестра Марфутка любит поспать.

— Она большая?

— Как ты.

— Чабанует?

— Бывает и на кошаре. Сакманщикам обед разносит.

Григорий поглаживал усы. В уши лезли ночные звуки. В соседнем дворе тявкала собака — наверно, Черныш. Майский жук загудел и шлепнулся, как орех, о землю где-то тут, у входа.

— Дядя Гриша, — заговорил Олег, — возьми нас с Ленькой в Сухую Буйволу.

Григорий ответил не сразу. Не ждал этой просьбы.

— Куда я вас посажу? — спросил он. — На моем мотоцикле не уместитесь, а пешком до Сухой Буйволы и за месяц не доберешься.

— А мы своим транспортом уп… уедем.

— Каким?

— По Егорлыку!

— По воде в Сухую Буйволу не приплывете. — Григорий поднялся на локоть. — Нету до нас водного пути. Да и что вы будете там делать?

— Овец пасти! — смело отвечал Олег. — И вообще… мы все умеем делать. Возьми, дядя Гриша!

— Нет, не возьму, — решительно заявил Григорий. — Надо еще подрасти.

Ленька прыснул, толкнул Олега в бок и шепнул ему на ухо:

— А что, обрадовался твой дядя?

Олег погрозил кулаком. Ленька отвернулся и умолк.

— Дядя Гриша, — не унимался Олег, — а далеко от Грушовки Сухая Буйвола?

— Она стоит аж на краю света.

— И неправда. Нет, скажи, далеко? На лодке в Сухую Буйволу можно доплыть?

— Эх, лодочник! Я говорил тебе, что реки и близко у нас нет. Пруды — это да, имеются. И много прудов. Лежат, как озера, и поблескивают на всю степь.

— Дядя Гриша, а какое село на Егорлыке самое близкое от Сухой Буйволы?

— Самое близкое? — Григорий подумал, помолчал. — Ежели от Сухой Буйволы пойти степью напрямки, то попадешь в Журавку.

— Сколько километров? — допытывался Олег. — Хоть приблизительно!

— Может, сто, а может, и побольше…

— А от Грушовки до Журавки? Ежели плыть по Егорлыку?

— По Егорлыку не плавал, не знаю, — неохотно ответил Григорий. — И чего ты пристал… Спи!

Ленька согнулся калачиком и в разговор не вмешивался. Его окутывал такой сладкий сон, а подушка была такая мягкая и так хорошо на ней было лежать, что Ленька чмокал губами и с трудом приоткрывал отяжелевшие веки. Ему хотелось понять, о чем Олег говорил со своим усатым дядей, но голоса их сливались. Ленька слышал: «Журавка…», «Сухая Буйвола…» Звуки рождались и пропадали. И он уснул, по-мышиному пискнув носом.

— Дядя Гриша, — сказал Олег смеясь, — и это называется друг!

— А что?

— Засвистел носом, сонуля! Прямо как маленький. До того любит спать — беда!

— А ты?

— Меня тоже сон иногда берет, но я с ним борюсь. Закаляюсь. — Олег помолчал. — Эдак, дядя Гриша, многое может захотеться. А я вырабатываю в себе стойкость.

— Это хорошо! — поддержал Григорий. — Стойкость, закалка для жизни необходимы. — И Григорий потянулся рукой к племяннику, погладил его жесткие волосы. — Мать мне говорила, что ты хочешь поступить в техникум.

— Такое решение принято давно.

— А Ленька?

— И он тоже. Мы всегда вместе!

— Правильно, одобряю, — сказал Григорий. — Практикуйся, Олежка, по овцам. Почему? Потому что овца — это же для народа золото. Она дает людям шерсть, и какую шерсть! Без овцы трудно жить. Костюм, пальто — все это дает овца. Твой батько, Андрей Игнатьевич, был примерным овцеводом. Мы с ним вот такими же, как ты, подростками пришли в отары и взяли ярлыги. Сколько исходили, истоптали нехоженых тропочек и дорожек! Отец Андрея — Игнат Гаврилович, твой дедушка, — тоже всю жизнь чабановал. Иди, иди, Олежка, и ты той же дорогой… я одобряю. У батька твоего и у деда не было знаний, все они делали на ощупь, как впотьмах. А ты будешь овцеводом ученым.

— И буду! — уверенно заявил Олег. — Дядя Гриша, возьми меня и Леньку в Сухую Буйволу, — просил Олег. — Правда, Ленька сонливый, но это ничего, пройдет. А я в любую ночь могу быть возле отары, ни за что не усну! Возьми.

Григорий вздохнул:

— Ты вот что, Олег, сперва поучись, окончи техникум, познай в теории всю чабанскую науку. Когда кончишь курс, просись в Сухую Буйволу.

— А разве нельзя сперва практически? — спросил Олег. — Поработаю год или два в отаре чабаном, а тогда поеду учиться. Я еще очень молодой.

— Это верно, молодой, — согласился Григорий, — и пока молодой, учись. Да и чего тебе сейчас ехать в Сухую Буйволу? Баклуши там бить? Ведь чабановать все одно не сможешь. А тогда приедешь ученым — овечьим лекарем. Лечить у нас есть кого. Более шестидесяти тысяч мериносов ходят по степям. А какие у нас степи! А травы! А озера! Куда ни глянь… — Григорий умолк, вспомнив наказ сестры. — А вообще, говоря по совести, место у нас некрасивое. Ну, посуди сам, что это за место? Ни тебе речки, ни деревца. Суховей дует и дует. Да и профессия чабанская незавидная. Суховеи подуют, выпьют воду в прудах, сожгут траву. А зимой завоют степные вьюги, подымутся снежные бураны. И спрятаться негде. Степь кругом.

Олег слушал и не заметил, как уснул. Во сне он видел Егорлык под горячими лучами солнца. Река лежала широкая, как море, а по ней неслась лодка — это плыли Олег и Ленька. Видят: на берегу стоит большое село — Журавка. Лодка причалила к берегу. И вдруг послышались частые выстрелы. Олег поднял голову и улыбнулся. Нет, его не обманешь и во сне! Это не выстрелы. Это дядя Гриша завел мотоцикл. Но вставать Олегу не хотелось. Через минуту он все же поднял голову. Дяди Гриши рядом не было. Белел восток, просыпалось село.

— Ленька! — крикнул Олег, вскакивая. — Вставай, уже день наступил! Надо собираться в дорогу. Пока дядя Гриша прилетит на своем бегунке в Сухую Буйволу, мы с тобой там будем.

— Олег! И чего ты горячишься? Кипяток! — Ленька не вставал и не открывал глаза. — Кто нас ждет в той Сухой Буйволе? Разве только твоя сестренка Марфутка? Слыхал же, дядя Гриша не желает, чтобы мы к нему ехали. А мы заявимся. Здравствуйте, приехали!

— Ты плохо еще знаешь дядю Гришу, — стоял на своем Олег. — Это он хочет нас испытать, понял? Есть такие люди, любят других испытывать. Если тебя пригласят да еще посадят на машину и увезут, так всякий дурак может попасть в Сухую Буйволу. А вот ежели тебе не дозволяют, а ты рвешься и своего добиваешься — вот это да! Ты вот спал, а я с дядей Гришей всю ночь беседовал. Он наше решение пойти в техникум одобрил!

— Твое, — поправил Ленька. — Я не решал.

— Как друг, я сказал, что мы всегда вместе. О! Дядя Гриша хороший, он во всем за нас. Говорит, кончите техникум и проситесь ко мне, под мое руководство. Он в душе и сейчас за то, чтобы мы приехали в Сухую Буйволу. И мы обязательно примчимся! Да поднимайся ты, сонуля!

 

Глава IV

Ярошенко согласился

На зорьке Григорий Корчнов взбудоражил грушовских собак, с ветерком пролетел по улице и затормозил возле колхозного правления. Спросил у сторожа, есть ли кто в правлении. Сторож кивнул на дверь:

— Ярошенко тут. Еще стемна заявился.

— Не спится председателю? Отчего бы это?

— Должность бессонная.

Ярошенко услышал стук мотоцикла и быстрые шаги в коридоре.

— И кого это нелегкая принесла в такую пору? — сказал он, щуря немного косивший левый глаз. — Не иначе гонец от трактористов.

— Это я, Кузьма! — Григорий распахнул дверь, поднял руки.

— Гриша! — Ярошенко вышел из-за стола. — Здорово, чабанский главарь! Удивляюсь, из Сухой Буйволы — и в такую рань? Или ты всю ночь гремел по степи?

— Зачем же мне греметь всю ночь? — отвечал Григорий. — Я ночевал у сестры. Нарочно поднялся с петухами, чтобы тебя застать в селе.

— И правильно сделал. Через час уеду.

Григорий говорил, что ему необходимо сегодня перебросить из Ставрополя в Сухую Буйволу недостающие стригальные аппараты и нужны грузовики для вывозки шерсти. Ярошенко слушал, наклонив угловатую бритую голову, потом спросил:

— Сколько понадобится грузовиков?

— Штук шесть.

— А меньше нельзя?

— Да ты посуди сам, Кузьма. Шестьдесят тысяч…

— Что мне судить, я не суд. А дать не могу. Грузовики с неба не падают. И не проси, Гриша! Шерсть — дело важное, я понимаю, а бревна еще важнее. Строимся, а лесу нету. И тебе для кошар лес нужен. Вся наличность грузовиков укатила аж в Псебай за лесом. А ты — дай!

— Как же быть?

— Надо выкручиваться. — И Ярошенко надолго умолк, чертил карандашом какие-то знаки, сопел. — Есть у нас на ферме две полуторки. Бери пока их. Бычьи упряжки снаряжай. А в самый разгар стрижки подброшу еще грузовиков пять. Вернутся из Псебая.

— Долго ждать, но подожду. — Григорий вздохнул. — Да, чуть было не забыл! Еще одна просьба к тебе, Кузьма. Выручай!

— Опять нужны грузовики?

— Дело, можно сказать, посерьезнее. Помоги племяша переправить к чабанам.

— Олега?

— Его. Пусть побегает за овцами.

Ярошенко рассмеялся, бритая его голова порозовела.

— Нашел чабана, нечего сказать! Это же не хлопец, а оторвиголова. Ему не за отарой ходить, а быть предводителем геройской шайки, это да! Удивляюсь, в кого только уродился, сорванец! Отец у него смирный был человек. — Ярошенко развел руками. — Уволь, Гриша! Тут я тебе не помощник. Боюсь, чтобы не получилось и у тебя, как у той безрассудной бабуси: жила себе, старая, тихо-мирно, и вдруг пришло ей в голову купить порося…

— Не просил бы тебя, да есть одна важная причина, — доверительно сказал Григорий. — Вчера поговорил с Олегом. Парня тянет к животноводству, решил в техникум поступать. Вот я и хочу исподволь приохотить его к овцам. Пусть выходит на дорогу своего отца и деда Гребенкова.

— А хитер ты, Гриша, — с улыбкой сказал Ярошенко. — О смене беспокоишься.

— И о смене, — согласился Григорий, — да и Настеньке с ним тяжело. Весь день она на ферме, а Олег на Егорлыке. У парня разудалый возраст, Олегу нужна деятельность. Тесно ему в Грушовке, а у нас, сам знаешь, какой вокруг стелется простор!

— Приобщить парня к овцам — дело хорошее, — рассудительно заговорил Ярошенко. — Да отпустит ли Анастасия? Это же, я знаю, такая наседка, что беда!

— В том-то и вся штука, не отпускает. — Григорий положил руку другу на плечо. — Тут, Кузьма, без хитрости нам не обойтись. Олега надо послать в Сухую Буйволу по путевке и не одного, а с его дружком Алешей Завьяловым — Ленькой, как зовет его Олег. Кузьма, прошу тебя как друга, выдай им путевки или какое решение правления. Нужен документ, и тогда самая сердобольная мамаша вроде моей сестры не станет возражать. Ты чего скалишь зубы?

— Смешно! Похоже на детскую игру.

— Нет, все делай всерьез. Скажи, что я дал заявку на сакманщиков. Это — первое. Второе — вызови Олега и Леньку к себе и без всяких шуток потолкуй с ними по-взрослому. Вручи им бумагу с печатью, с первой же попутной машиной направляй в Сухую Буйволу, так сказать в полное мое распоряжение.

— И придет же в голову! — Ярошенко почесал бритый затылок. — Не люблю, Гриша, с детворой возиться.

— Для меня сделай, Кузьма! По-дружески.

— Ладно, Гриша, соглашаюсь только ради нашей давней дружбы. — Ярошенко махнул рукой. — За успех не ручаюсь, но попробую. А теперь пойдем в гараж и скажем шоферам, чтобы снаряжали в дорогу полуторки.

Через час взошло солнце. Две полуторки выехали на улицу и взяли курс на Ставрополь. Впереди пылил на мотоцикле Григорий. Ярошенко стоял на улице и смотрел вслед уехавшим машинам. К нему подошел отец Леньки — бугаятник Трифон Завьялов, в белом фартуке, похожий на дворника.

— Доброго здоровья, Кузьма Кузьмич! — сказал он, тронув пальцем козырек выцветшей на солнце фуражки.

— Привет, Трифон Савельевич! Ну, как там поживают твои красавцы?

— А что им? Живут да люцерну жуют. — И кивнул на оседавшую по улице пыль: — А полуторки укатили за лесом?

— Сухобуйволинский чабан угнал.

— Гриша Корчнов? По какому делу он сюда заявился?

— Грузовики понадобились. Шерсть возить. В Сухой Буйволе уже началась стрижка, пора горячая. И людей не хватает. Григорий просил сакманщиков в отары. Из подростков.

— Есть охотники?

— Пока нету. Как думаешь, Трифон Савельевич, кого из мальцов можно послать к чабанам? Твой сынишка мог бы согласиться?

— Мой Алексей? — Трифон Савельевич снял фуражку, почесал за ухом.

— А что?

— Да ты и палкой туда его не загонишь! — со смехом ответил Трифон Савельевич. — Мы хлеборобы, а наши детки на овечек или там на коров что-то не поглядывают. Норовят пристроиться к городской жизни, на асфальт их тянет. Костюм, к примеру, им нужен, молоко, сметану им подавай, а овца и корова не нужны. По своему семейству вижу. У меня их было шестеро, а остался один, и тот временно. Скажу тебе, Кузьма Кузьмич, у меня хранилась надежда насчет Алексея. Думал, что хоть этот последышек приохотится к моему занятию и заменит меня в бугаятне. Но и Алексей улетит, это я точно предсказываю. Как подрастет постреленок, вберется в перья, окрепнет, так — порх-порх! — улетел, только его и видал. Как же, он даже стишки пишет, на Лермонтова поглядывает. Так что вскорости окончательно опустеет завьяловское гнездо.

— Побеседовал бы ты с сыном сурьезно, по-отцовски.

— Пробовал. Куда там, не дается! Он же еще ни разу не был в бугаятне.

— И все-таки что он тебе сказал?

— Не сказал, а отрезал, отрубил. Я, говорит, батя, хочу коммунизм строить, а не хвосты быкам крутить. Обидно, Кузьма Кузьмич, что вот такие сорванцы, как мой Алексей или его дружок Олег Гребенков, коммунизм собираются строить в белых перчатках. Черного, простого труда побаиваются.

— Вот теперь я вижу, твоего последыша непременно надо командировать к чабанам! Пусть приглядывается к жизни. Согласен, Трифон Савельевич?

— Что меня спрашиваешь? Его спроси, он уже окрылился. От теперь грамотный, обученный.

 

Глава V

Что же такое Сухая Буйвола?

Олег и сам не мог понять, отчего ему так захотелось побывать в Сухой Буйволе. Да и в самом деле, что же такое Сухая Буйвола? Или какая столица? Или курорт? Это ж не Москва, не Ленинград, не Севастополь. Так, самое обычное чабанское поселение, каких на Ставрополье тысячи. Стоит оно среди степи, и ни тебе речки, ни деревца, одни травы вокруг. Так почему же засела в голове именно Сухая Буйвола? Почему это село притягивало к себе, как магнитом, почему звало? Может быть, причиной были овцы и неведомая Олегу чабанская жизнь? Так овцы и чабаны есть и в других селах. Или всему виной было название? Манящее название — Сухая Буйвола!

— Значит, Леня, дело обстоит так, — поучал Олег Леньку, когда тот умывался. — Плыть нам до Журавки. Запомни: Журавка. От слова «журавли».

— Что-что? Какие там еще журавли?

— А такие самые… Как ты долго умываешься! Плыть, говорю тебе русским языком, мы будем до села Журавки, На берегу Егорлыка есть такое село.

— Опять Журавка!

— От Журавки, — продолжал Олег, подвязывая ремнем трусики и не слушая Леньку, — от Журавки до Сухой Буйволы мы доберемся по суше. Там уже близко, пустяк!

— Тебе все пустяк.

— Не хочешь? Скажи, не хочешь?

— Олег, ну чего ты всегда порешь горячку? Надо все обдумать. Нельзя же так сразу.

— Леня, меня не уговаривай. Все давно обдумано и решено! Никаких задержек, только вперед! Кончай умываться и будем собираться в дорогу.

— Собирайся сам.

— Это как понимать?

— А так! — Ленька тер лицо полотенцем. — Я не поплыву.

Олег раскрыл рот, хотел что-то ответить, но в эту минуту его позвала мать, и он побежал к ней. Ленька лег, думал еще с часик подремать, но не смог. А почему? Или выспался? Или горячность Олега передалась и ему? Надо сказать, что Ленька был по натуре мальчик спокойный, рассудительный, не то что Олег. В его ласковых, небесного цвета глазах хранилось этого спокойствия столько, что хватило бы на двоих. На уроках, как правило, Ленька не шалил. Учеником был прилежным. Парты ножом не резал. Урок отвечал исправно, неторопливо. Сперва морщил лоб, сопел носом, думал, а потом говорил — медленно, негромко, но отчетливо.

Олег же, как спичка, чуть что — зажигался и горел. Кто больше всех кричал в школе? Известно, Олег. Кто обижал девочек? Тоже Олег. Знал урок или не знал, а руку поднимал всегда. Не дослушав вопрос учителя, отвечал такой скороговоркой, что половину слов проглатывал. Он всегда такой — нетерпеливый. Вот, скажем, обычный случай. Два друга идут на Егорлык купаться. Впереди целый день. Куда торопиться? Можно идти спокойно. Но нет! Еще не видно Егорлыка, а Олег уже на ходу снимает рубашку, штаны и ускоряет шаг. Увидев берег, он бежит во всю мочь и, бросив одежду куда попало, летит в реку, да еще выбирает, где круча повыше, а река поглубже. Вынырнет, хохочет и поглядывает на берег: где Ленька и что он делает.

Ленька не бежит, нет. И не бросается в воду. А зачем? Ленька сперва посидит на горячем песочке возле воды, остынет, поглядит вокруг, осмотрится. Рубашку и штаны аккуратно сложит, придавит камнем, чтобы не унес ветер. И только после этого не спеша войдет в Егорлык, окунется возле берега и поплывет. Плавает Ленька легко. Взмах рук у него свободный, уверенный. Олег же и на воде куда-то спешит, торопится. Руки у него согнуты в локтях, и он ими так усердно бьет по воде, что вся голова покрывается брызгами.

Ленька лежал с открытыми глазами и думал о том, что все же зря Олег ни с того ни с сего собрался ехать в Сухую Буйволу. Поехать к чабанам, конечно, можно, почему бы и не поехать. Посмотреть овец, волкодавов — дело хорошее, Ленька это одобряет. Но зачем же так, сразу? Ох и горячая голова у Олега! Какой-то паникер, не может без шума, чтоб спокойно. Нет того, чтобы поговорить, обсудить, посоветоваться, все по порядку обдумать, а тогда уже и решить, что делать и как действовать.

И хотя Ленька не одобрял Олегову поспешность и необдуманность его поступков, но сама идея путешествия на лодке по Егорлыку ему нравилась. Бывало, сидя на берегу, он не раз мечтательно смотрел на далекий изгиб реки, на желтые заслоны камыша и думал: а что там, за этими камышами и за тем далеким изгибом?

И не только на берегу, а и здесь, лежа под навесом, Ленька думал о том, куда течет Егорлык? Он видел себя и Олега в лодке. Быстрое течение уносило их мимо отвесных глиняных срезов. В лодке и Черныш. Как же можно без Черныша? Крохотный песик вороной масти, с усами и белым пятном на голове сидел на носу лодки и лаял до хрипоты. Уплывали назад улицы, хаты. Так вот какие здесь села! И ребят тоже, как и в Грушовке, много. Вот почему так злился Черныш: лодка проплывала мимо купающихся чужих ребятишек. Голые мальчуганы вышли на берег, провожали Олега и Леньку завистливыми глазами.

Затем пришла ночь. В мечтах она точно такая же, как и наяву. Ленька видит, как темнеет Егорлык. Он течет спокойно, вода трет берега, глухо шумит. Олег и Ленька вышли на берег. Укрытая темнотой степь казалась пустынной и страшной. Развели костер.

И тут случилось нечто удивительное. Ленька только что подумал о костре — и сразу же уловил запах дыма и жареного сала. Он знал, что лежит под навесом, что лодка и костер — это только мечта. Не открывая глаз и не понимая, откуда взялся здесь этот приятный запах костра и жареного сала, Ленька улыбнулся. «Вот чудо, — думал он, принюхиваясь, — настоящий запах жареного сала! А я и не знал, что в мечтах можно не только увидеть реку, степь, костер, но и ощутить такой вкусный и взаправдашний запах…»

Ленька приоткрыл глаза и сразу все понял. Рядом с ним сидел Олег с ломтями хлеба и с кусками зарумяненного на огне и еще горячего сала.

— Возьми, ешь! — сказал Олег, кусая хлеб и сало. — Мать ушла на ферму, а это нам завтрак. Давай побыстрее закусим и айда на Егорлык. Там подождем до ночи и уплывем.

— Так, Олег, не годится, — возразил Ленька, рассматривая завтрак и глотая сладкую слюну. — Надо не так…

— А как? Чего ты все мудришь?

— Нам надо сперва подготовиться… Обдумать.

— Удивляюсь! Чего еще обдумывать? Сядем в лодку и понесемся! В дороге все и обдумаем… А красота какая будет! Ну, скажи, Лень!

Ленька не ответил. В уме подыскивал такие слова, какими можно было убедить Олега хотя бы повременить с отъездом. Но разве есть такие слова? Для Олега они не существуют. А тут еще и рот был занят. Так они и ели молча. Когда с салом было покончено, Ленька, не говоря ни слова, побежал к себе домой — жил он по соседству. Принес кувшин парного молока и две кружки. Олег заметил за поясом у Леньки толстую тетрадь и карандаш.

— Какой ты, Лень, прожорливый! — сказал Олег, наливая в кружку молоко. — Сало съел и за молоко принимаешься.

— А ты зачем себе наливаешь?

— Тоже за компанию выпью этой жидкости, — ответил Олег. — Но мог бы и не пить. Без молока можно прожить. А что это за тетрадь? Это твои стишки?

— Пей молоко, а потом узнаешь.

Вскоре кувшин был опрокинут и отодвинут в сторонку. Друзья уселись на подушки. Ленька раскрыл тетрадь.

— Не стихи, а вахтенный журнал, — сказал Ленька и спросил: — Нужен нам вахтенный журнал?

— Как ты сказал? Какой такой журнал?

— Ну, когда мы будем плыть, нужно будет все записывать: где плывем, что видим!

— А-а… Об этом… Это, Лень, ты правильно сообразил, — согласился Олег. — За это хвалю. Значит, ты согласен?

— Если без горячности, согласен. Нам надо, пока мы на суше, записать в журнал наше снаряжение. Так, Олег?

— Ну, пусть будет так. Дальше? И чего ты тянешь? — Олег огорченно вздохнул. — И какой ты, Лень, медлительный — ужас!

— Что дальше? Будем записывать.

Ленька принес лежавшую возле колодца небольшую кадку, поставил ее вверх дном, поудобнее уселся и раскрыл тетрадь.

— Погоди писать, — строго сказал Олег. — Записать успеем. О каком снаряжении ты говоришь?

— Ну, перво-наперво хлеб, — пояснил Ленька, покусывая карандаш. — Без хлеба в дорогу отправляться нельзя. Мой батя говорил: едешь на день, а харчей бери на неделю. Две буханки хватит?

— Много! Что мы, обжоры?

— А старые люди что говорят? — Ленька улыбнулся. — Ну хорошо, полторы. Далее сало, сказать, жиры. Сколько возьмем сала?

— Куска два? — сказал Олег.

— Два с половиной, — прибавил Ленька. — Полкуска на запас. Еще лук, чеснок, редиска. Как по-твоему?

— Валяй, поедим, — согласился Олег. — Запишем.

— Яички?

— Побьются. Ну их к шутам!

— Мы их сварим. Вареные не побьются. Сколько возьмем, Олег?

— Ну, с десяток.

— Полтора, — поправил Ленька. — Лишек не помешает. Подсолнечного масла пол-литра.

— Это еще зачем? — удивился Олег.

— Эх ты, Олег! А рыбу жарить на чем?

— А-а… рыбу… Это ты правильно подметил. Еще что?

— Ведро.

— Лучше котелок.

— И ведро, и котелок. Две кружки, две ложки, ножик, сковородку. Без этого как же в дорогу?

— Верно! — одобрил Олег. — Не забыть бы спички.

— А что возьмем из одёжи?

— Перегружаться не будем. Лето! Наденем пиджаки, картузы, штаны и прихватим по лишней рубашке. Свою яркую рубашку возьми непременно.

— Зачем?

— Будет вместо флага. Не забыть бы удочки. Рыбу ловить.

— Взять бы хоть один плащ на двоих, — посоветовал Ленька. — От дождя.

— Не сахарные. А то нагрузимся, как цыгане. — Олег рассмеялся. — Ты еще подушки и одеяла погрузи на лодку!

— Олег! А про соль мы и забыли!

— Верно. Не забудь записать.

Олег прошелся по двору, скрестив на груди руки. Какая у него осанка! А какой горделивый вид! Позавидуешь. Вот Ленька ни за что не сумел бы так скрестить руки и так прохаживаться, задумчиво глядя вдаль. А Олег умеет, и еще как! Он остановился и, хмуря брови, сказал, что соль — это еще не главное, что важнее всего подумать о том, как скрытно от людей перенести в лодку продукты и одежду. Делать это днем нельзя: сбегутся все грушовские мальчишки, узнают родители — беды не оберешься. Ждать же, когда наступит ночь, долго. Нельзя же терять понапрасну время. Есть один выход, о нем-то и думал Олег. Недалеко от Грушовки Егорлык поворачивает влево, и там, на изгибе, желтым козырьком висит над водой круча. Под этим козырьком есть просторная, как сарай, пещера.

Олег сказал, что необходимо сейчас же угнать в этот глиняный сарай лодку и начать готовиться к отплытию. Заранее, не споря, условились: Олег Гребенков будет капитаном, а Алексей Завьялов — помощником. Капитан тут же предложил назвать лодку «Нырок». Помощник в знак согласия кивнул головой, хотя невольно и с горечью вспомнился ему тот не пойманный в камышах нырок. По праву старшего Олег отдавал распоряжения. Леньке он поручил переписать в вахтенный журнал все продукты и вещи.

— Только писать надо не карандашом, — добавил он. — Найдутся у тебя чернила?

— Найдутся, товарищ капитан!

— Исполняй приказ!

Сам же ушел на Егорлык осмотреть пещеру и переправить туда «Нырка».

По пути Олег забежал в хату. Возле калитки показал Леньке кисточку и баночку с краской. Ленька понимающе улыбнулся.

 

Глава VI

Ох, как плохо без Леньки!

Ленька побежал домой, принес чернильницу и ручку с пером. Примостился поудобнее возле кадки и начал писать. Старался, не спешил. С таким усердием Ленька писал только стихи и школьные сочинения. Почерк у Леньки красивый, письмо чистое — ни пятнышка, ни царапинки.

И вдруг на словах «две ложки, сковородка» перо дрогнуло и жирной петлей захлестнуло слово «сковородка». Поразительно! Как же это могло случиться? Когда Ленька оглянулся, он даже ахнул. Оказывается, это была проделка Черныша. Смешной, с усиками, песик неслышно подошел на своих коротких сухих ножках и ткнулся носом в локоть. Не пес, а разбойник! Ох Ленька и обозлился! Хотел проучить непрошеного гостя, уже поднял было кулак, но раздумал. Жалко стало. Да и какой спрос с этого Черныша? Что он смыслит в человечьих делах? Черныш, наверно, и не подумал о том, что скоро им придется расстаться, и не на один день, а надолго.

Хотя как знать? Вообще Черныш не дурак и, как говорят, себе на уме. Может быть, он своим собачьим чутьем все уже разнюхал и разузнал? Может, он не одобряет поездку в Сухую Буйволу? Может, и пришел сюда только для того, чтобы толкнуть Леньку и этим сказать: брось писать и не уезжай! Всю запись испортил. Теперь сидит себе как ни в чем не бывало и ласкается, шевелит обрубком хвоста.

— Ну что, усатая мордашка? — спросил Ленька, почесывая у Черныша за ухом. — Пришел просить, чтобы я не уезжал в Сухую Буйволу? Эх, Чернышка, ничего ты не понимаешь! Это же знаешь как интересно, плыть по Егорлыку! А? Хочешь, чтобы тебя взяли? Ах ты, стервец, аж подпрыгнул! Нет, Черныш, прыгай не прыгай, а все одно не возьмем. Я согласился бы, а капитан не разрешит. Да и дорога у нас сперва по воде, а потом по суше дальняя. Куда тебе на твоих ножках! Не дойдешь. И вид у тебя неказистый. Стыдно с тобой появиться в Сухой Буйволе. Чабаны засмеют. И опасно. Знаешь, какие в Сухой Буйволе волкодавы? Во! Как телки. Они тебя в один миг на мелкие клочки растерзают. Нет, нет, и не ластись и не трись, не возьму.

Видимо, Черныш все понял. Он обиделся и не стал слушать Ленькиных нравоучений. Шумно зевнул, обнюхал усатой мордой кадку и убежал. А Ленька раскис, загрустил и не стал писать. Опять в голову лезли невеселые мысли. Опять думал о том, что нехорошо так — никому ничего не сказать и уплыть. Это будет похоже на бегство. Быть же беглецом Ленька не желает. Это Олегу хорошо: из пионеров ушел, а в комсомол не пришел. А Ленька — комсомолец, и об этом он всегда помнит. Правда, билет и значок он еще не получил. Ну и что же? Да и что могут подумать в школе? Лучший школьник, Завьялов Алеша, сбежал, уплыл в какую-то Сухую Буйволу.

В голову лезли еще более тревожные мысли. Что, к примеру, скажут мать и отец? Об этом Олег не подумал. Узнают, что уплыли на лодке, и заявят в милицию. А милиционеры — это такой народ, им только скажи, что нужно таких-то ребят разыскать и изловить. Непременно разыщут и изловят. Приведут в Грушовку, как воришек. Радуйся, Олег, — доплавались! Это же такой позор. Нет, так нельзя. Если плыть — то открыто. Пусть все знают.

Эти нерадостные раздумья прервал Олег.

— Лень! — крикнул он, блестя глазами, — Лень, это же чудо, а не пещера! Да в ней никакие сыщики нас не найдут, честное слово! Настоящий дом в круче. Поставь печку и живи себе на здоровье хоть даже зимой. И как это мы раньше не додумались! Берег в ней отлогий, песчаный и спускается прямо к воде. Подплыл — и готово, спрятался. Лодку я туда затащил легко. И выход там есть тайный.

«Тайный, тайный»! — буркнул Ленька, скручивая тетрадь в трубку. — Сам ты тайный.

— Тебе что, не нравится такое убежище? — удивился Олег. — Наш «Нырок» там стоит. Какие буквы я нарисовал! За километр видно, читай: «Нырок». Так что мы сразу же начнем перебазировку. Понесем вещи, харчи.

— Ничего мы нести не будем.

— Почему?

— Потому что быть беглецом я не хочу.

— Как, как? — Олег подошел к Леньке. — Повтори, а то я стал что-то глуховат. Не расслышал.

— Чего тут повторять? — обиделся Ленька. — И так все ясно. Я тебе уже говорил, что плыть надо открыто. И нечего нам таиться и скрываться в какой-то пещере.

— Эх, Алексей! — Олег до боли сжал кулаки, выпятил грудь и подступил к Леньке. — Знаешь, кто ты после этого? Знаешь кто? Трус разнесчастный, маменькин сынок — вот кто!

— Сам ты трус! — ответил Ленька, не отступая и исподлобья глядя на друга. — Это ты трус! Оттого и прячешься, как вор, в пещеру. Людей боишься. А я не трус! Я никого не боюсь. Пойду домой и все скажу отцу и матери. И в школу пойду и в комсомол пойду.

— Хо! Герой! — сквозь зубы процедил Олег. — Можешь не ходить и не геройствовать! Со мной любой мальчишка поплывет. Только позови!

— И зови!

— И позову!

— Ну и плыви с кем хочешь! — Голубые глаза Леньки наполнились слезами обиды. — Тоже друг… А еще клялся: дружба на всю жизнь! Какая ж это дружба? Не друг ты мне!

Ленька задыхался от слез. Он не мог говорить. Схватил тетрадь, чернильницу, толкнул ногой кадку так, что она с грохотом покатилась в угол, и убежал…

Олег только двинул плечами и растерянно улыбнулся. Он никак не ждал этого от Леньки. Накричал и убежал. Вот он, оказывается, какой, Ленька! Странно все же! Ну, опрокинул Ленька кадку, ну, убежал, и пусть, себе бежит! Какое до этого дело Олегу? А сердце заныло и так защемило, будто его кто сдавил пальцами.

Олег вяло, как больной, вышел со двора.

Улица была пуста. Солнце жгло немилосердно. Под плетнем, в холодочке, сидели куры. Им было жарко. Олег постоял, поднял камешек и пустил в кур. Не попал, промазал… Эх, тоска! Куда пойти? Купаться на Егорлык? Одному, без Леньки, что-то не хочется. Олег нарочно медленно прошел мимо двора Завьяловых. Может, Ленька увидит и выбежит. Во дворе у Завьяловых ни души. Дядя Трифон, наверно, на ферме, возле своих бугаев, а тетя Фекла, может быть, ушла на огороды. Окна закрыты ставнями. Дом караулит усатый Черныш. Он сидит на пороге и тоскующими глазами провожает Олега.

— Черныш! — крикнул Олег. — А где Ленька?

Черныш даже хвостом не вильнул. Тоже вредный. Все теми же ленивыми шагами Олег добрел до Егорлыка. Тут крик, всплески воды, веселые голоса купающихся. Олег постоял, отвернулся. Скучно! Ох, как же скучно! Сел в сторонке, уронил на колени голову. Подставил солнцу спину. Пусть печет, все одно Олег не почувствует. Сидел, гнулся и прикидывал в уме, кем же заменить Леньку. Остановился на Ваське Гайдукове. И сразу же забраковал. Нет, Васька не подойдет. Очень заносчив. И к тому же насмешник. К чабанам его везти нельзя. Разве взять Кольку Горбачева? Этот парень хороший, тихий, но мал ростом. Рядом с Олегом будет выглядеть коротышкой. Засмеют чабаны. Не годится и Колька. Или уплыть с Сенькой Калачом? Этот подошел бы, у него характер такой же, как у Олега. Но Сенька дома не сидит: уехал работать прицепщиком в тракторную бригаду. Трудодни зарабатывает. Сенька отпал. А если пригласить Кирюшку Дергача? Не поедет. У него кролики, разве он бросит их? Кого же? Вот оно какая штука! Ребят в Грушовке много, а уплыть в Сухую Буйволу, оказывается, и не с кем. Так и сидел Олег, жарясь на солнце. Все купались, все веселились, а он и к воде не подходил. Как же это не похоже на Олега Гребенкова! Что с ним? Или он захворал?

— Олег Гребенка, привет! — Это Васька Гайдуков вышел из воды. — Чего приуныл? Почему не ныряешь?

— А тебе что? — ответил Олег, не подымая головы.

— Олежка! Я тебя не узнаю. — Васька смеялся, приглаживая ладонями мокрый чуб. — И без своего верного дружка?

Олег не ответил. Да и что можно ответить этому задире Гайдуку? Разве он сможет что-нибудь понять? Олег тяжело вздохнул, поднялся и пошел в воду. И это он сделал для того, чтобы не говорить с Васькой Гайдуком. У Олега чесались кулаки, а связываться с Васькой не хотелось. Олег искупался неохотно, в отдалении от ребят. Не выжимая трусов, весь мокрый, он, одиноко-печальный, поплелся домой. Шел и угрюмо смотрел себе под ноги… А плохо, оказывается, одному! Ох, как плохо без Леньки!

 

Глава VII

Ленька пришёл в бугаятню

Половину дня Ленька просидел дома. Даже не выходил за ворота. Лежал в холодочке за хатой с томиком Лермонтова. И почему-то несколько раз перечитывал:

Читал, а прочитанное не понимал. Мысли были заняты Олегом. Тогда Ленька развернул тетрадь и начал сочинять стихи. Писалось с трудом, строки получались вялые, неинтересные. Зачеркивал и писал снова. Затем прочитал четыре строчки нарочито громко, думая, что Олег услышит:

Умолк. Разорвал исписанный лист. Нет, пусть Олег знает, что в дружбе его никто не нуждается. Он расстелил рядно, лег на спину и то читал вслух стихи, то мечтательно смотрел в душное небо. Глазам было больно, а он смотрел и ни о чем не думал. Потом снова принимался за стихи. Читал громко — не читал, а декламировал. И впервые сегодня не мог понять то, о чем говорил поэт. В голову лезли мысли о ссоре с Олегом, о несостоявшейся поездке.

Солнце медленно поднималось, а тень возле хаты укорачивалась и уползала. Надоело Леньке перетаскивать рядно следом за тенью. Куда бы пойти? Нельзя же весь день лежать и читать! И Ленька решил пойти на ферму, к отцу. Надо же когда-нибудь посмотреть тех четырех племенных быков, которые находились на попечении отца. Отец как-то рассказывал, что все четыре, как один, лобастые, коротконогие, с лиловыми, злыми глазами. Подступиться к быкам опасно: могут рогом поддать. А отец ничуть их не боится. Разговаривает с ними, ласкает, за рога берет.

Быки молодые, и Ленька еще не видел их. Знал о них только по рассказам отца. Могут спросить: как же так, сын бугаятника — и не побывал в бугаятне, не посмотрел молодых быков? Но, во-первых, Леньку бугаи вообще не интересовали, а во-вторых (нехорошо говорить об этом, но ради справедливости приходится), он их побаивался. Да и зачем они Леньке? Бугаятником он быть не собирается. У него три сестры и два брата, а никто из них не пошел же работать на ферму. Все уехали из Грушовки. Уедет и Ленька, вот только надо ему подрасти и школу окончить.

Отец частенько приглашал Леньку на ферму:

— Леня, сынок, ты хоть бы одним глазом взглянул на моих новых красавцев. Это же какие быки! Не быки, а одно загляденье!

И вот Ленька в коровнике. Ферма стояла на отлогом берегу Егорлыка, в низине. Издали были видны лишь их покатые, темные крыши. Ленька шел ленивым шагом. Куда спешить? Посматривал на реку, на знакомые камыши в заводи, на козырек кручи, куда Олег запрятал лодку. «А может, Олег сидит в пещере и ждет меня? — думал Ленька. — Ну и пусть ждет: не дождется! А если зайти в пещеру? Нет, не зайду…»

И повернул на ферму. Зашел в пустой коровник. Двери — шириной во всю боковую стену. Можно въезжать на грузовике. Тут гулял сквозняк, сушил сточные канавки, выветривал ночное коровье тепло, запах пота и навоза.

А где же быки? Ленька поднял голову и улыбнулся. Под шатром черепичной крыши, на стропильных перекладинах белыми гроздьями сидели голуби. Их было много. «Вот какая красота! — подумал Ленька. — Сколько птицы! А мы с Олегом и не знали…»

Подошел Трифон Завьялов. На нем все тот же парусиновый, испачканный травой длинный фартук. Невысок ростом, худощав, с седой щеточкой усов, он с удивлением смотрел на Леньку.

— Сынок, — сказал он ласково, — что ты тут делаешь?

— Голубей смотрю.

— А где твой дружок?

— За ним я не бегаю.

— Вот как! Значит, раздружились?

— Батя, покажи своих бугаев! — сказал Ленька, не желая отвечать на вопрос. — Я обещал прийти, вот и пришел.

— И не боишься?

— Не маленький.

Трифон Савельевич повел Леньку в соседнее, особняком стоявшее помещение. Это и была бугаятня. Полы деревянные, стены высокие, света много. Окна продолговатые, приподняты почти к потолку, так что свет падал сверху. Пахло свежей люцерной. В углу возвышалась зеленая копенка травы. Быки находились за высокими, из толстых, надежных столбов, перегородками. Каждый в отдельном станке. Ясли-кормушки сделаны из крепкого дерева, обиты жестью.

Как только отец и сын Завьяловы появились на пороге, за перегородками возникли тяжелые вздохи, шумные посапывания, точно где-то поблизости заработали кузнечные мехи. Зазвенела цепь. В крайнем от дверей станке сперва показалась широкая, выгнутая темно-красная спина, затем глухо застучали о пол копыта. И вот бык поднялся, замигал круглыми, выпуклыми глазищами, покрутил квадратной головой. Цепь, прикрепленная к кольцу в розовых ноздрях быка, опять порывисто звякнула. «Вот это молодые быки!» — подумал Ленька.

— Сынок, ты подходи смелее, — сказал Трифон, беря за руку оторопевшего Леньку. — Они любят смелых. Это Малюта, бык, в общем, смирный. — И обратился к быку: — Ну, что, Малюта, все толстеешь? Скучно тебе за перегородкой?

Ленька увидел, как сосед Малюты, бык-красавец, тоже потянулся к отцу. Он облизал губы жестким, как рашпиль, языком. Ленька с интересом рассматривал широкий лоб быка, его короткие и толстые, как колышки, рога. Попадись на них!..

— Этого зовут Гулякой, кличка подходящая, — пояснил Трифон Савельевич. — Гуляка он и есть! Только выпусти. Как же, красавец! Видишь, вся голова у него в завитках, как у настоящего парубка. — И опять обратился к быку, будто тот что смыслил: — Ну, ну, Гуляка, не хмурься, не злись!

Трифон Савельевич почесал у Гуляки за ухом и подошел к третьему быку. Тот отдыхал. Услышав голос хозяина, он чиркнул рогом о жесть кормушки и показал красновато-сизые ноздри с влажным кольцом, к которому была привязана тонкая цепь.

— Опочиваешь, Бостон? — Трифон Савельевич нагнулся и потрогал бычий лоб. — Ох, ленивый же ты, Бостон! Никак не належишься!

Четвертый бык был упитан и низкоросл. Стоял на коротких и толстых, как столбики, ногах. Он протянул морду и страшно засопел. Ленька отступил.

— Это Пышный. — Трифон похлопал ладонью по упругой бугаячьей шее. — Ой, как рассопелся! Ласки хочется? Посмотри, Алексей, глаза, мерзавец, закрыл и даже заулыбался. Э, знаю, знаю, чего ты сопишь — ласкаться любишь! Сеном тебя не корми, каналью, а только поласкай. — Трифон Савельевич рассмеялся и обратился к сыну: — Ну, Алексей, как быки? Нравятся тебе?

Ленька молчал. Что тут было сказать? Ленька даже не думал, что у них в Грушовке есть такие красивые и страшные быки. Трифон Савельевич привлек к себе присмиревшего Леньку и усадил рядом на душистую копну люцерны.

— Быки, батя, хорошие! — сказал Ленька. — Стоящие… Только они страшные.

— И ты их боишься?

— Не то что я их боюсь… А вообще как-то…

— Понимаю. Без привычки. — И Трифон Савельевич снова рассмеялся. — Тебе нельзя их бояться. Сын бугаятника, а быков боишься?

— А я, батя, бугаятником не буду.

— Опять за свое! А кем же ты будешь?

— Ученым. А может, и поэтом. Я еще этого твердо не решил.

— Так, так. Значит, ученым? Все хотят быть учеными. — Трифон Савельевич задумался. — Послушай, Алексей, что я тебе скажу. Ученых и поэтов на свете уже много есть, а со временем будет еще больше. А ты учись труду физическому, приучайся к хлеборобскому занятию.

— Это вы, батя, рассуждаете по старинке, — сказал Ленька. — Теперь дорога для учения открыта всем. Только учись!

— Знать, и ты, как твои сестры и братья, улетишь из гнезда?

— Улечу, батя, — сознался Ленька. — Вот окончу десять классов. А может, и раньше.

— Эх, сыну, сыну! — Трифон Савельевич покачал головой. — А я думал, подрастешь и мне станешь подмогой. Стар я уже, пора подыскивать себе заместителя, чтобы передать этих красавцев.

— Мне передать быков? — Ленька удивленно посмотрел на отца. — Смеетесь, батя! Я вам уже не раз говорил, что хочу строить коммунизм. Мне быть бугаятником? Это же, батя, просто смешно!

— Смешно? Так… так… Смешно! — Трифон Савельевич взял стебелек люцерны и рассматривал его так, точно впервые увидел. — Тут, сыну, как я понимаю, не смех, а слезы. Ты не захочешь возиться с бугаями, твой дружок не пожелает, третий подросток тоже отвернется. А как же мы будем жить? При коммунизме, Алексей, людям тоже не обойтись без этих чубатых молодчиков. От них приплод, стада растут. Кто ж за ними будет смотреть?

— Вы, батя, политически отсталый. Честное слово!

— Вот как! Уже, стало быть, отстал?

— Конечно, отстал. Всем известно, что при коммунизме всю трудную физическую работу будут выполнять машины, — смело, как заученный урок, выпалил Ленька. — Как вы, батя, этого не понимаете? Не мускулы, а машины, техника.

— Вижу, Алексей, что ты человек дюже образованный, — с улыбкой перебил Трифон Савельевич, — и говоришь гладко, как по-писаному, а вот житейского ума у тебя маловато. Ну, к примеру, скажи, ученый человек, какая машина может заменить меня, бугаятника? При бугаях такой человек, как я, незаменимый. Я тут не сено кошу, не картошку рою, а имею дело с разумными существами. Эти с виду страшные быки — все одно как малые дети, они людскую ласку любят. А где у машин ласка? Что-то я такой машины не знаю.

— Будет! — уверенно ответил Ленька. — Изобретут.

— Глупость говоришь! — перебил Трифон Савельевич. — Вот ты толкуешь о технике, а того не понимаешь, что эти бугаи без человека жить не могут. Ежели я к ним с утра не приду, скучают, волнуются, плохо едят, плохо воду пьют. Я с ними завсегда разговариваю, и они мою речь разумеют. А ты — машина! Ну, допустим, доить коров, стричь овец — тут машина свое возьмет. А как быть с бугаями? Они ж, канальи, любят, чтобы у них за ушами чесали, чтобы им ласковые слова завсегда говорили. Кто будет это исполнять? Ты подрастешь и улетишь, твои дружки тоже оперятся и выпорхнут из Грушовки. Вот ты часто о коммунизме говоришь. Складно у тебя получается. Но коммунизм, сынок, как я его смыслю, — это труд людей, и труд всякий: и тяжелый, и легкий, и чистый, и грязный. И строить коммунизм надобно и в больших городах, и у нас в Грушовке — по всей земле. Чего посмеиваешься? До тебя все это еще не доходит.

— Почему не доходит? И я, батя, понимаю. Вам обидно, что дети ваши не живут в Грушовке. Вот вы и бурчите. А почему мы должны жить в Грушовке?

— Избаловалась молодежь, — заключил Трифон Савельевич. — Как было раньше? Ты этого, сыну, не знаешь. Раньше, Алексей, все переходило из рода в род. Ежели ты хлебороб, то и сам пауком вцепишься в землю и дети твои к ней присосутся — не оторвешь! Возьми, к примеру, род Завьяловых. Мой дед Аверьян пошел по отцовской дорожке и был хлебороб природный, мужик трудолюбивый. Его два сына и три дочки — тоже хлеборобы. От его сыновей и дочек родились дети — опять же осели на земле. И так шло из поколения в поколение. А как жизнь дошла до моего колена, так сразу и перевелись Завьяловы-хлеборобы. Ушли с земли и разбрелись по всему свету. Вот ты у меня шестой по счету и последний. И ты тоже крылышки навастриваешь и норовишь подняться повыше и улететь. Сознайся отцу, куда умчишься, Алексей?

— Еще не знаю. Это дело трудное.

Ленька вспомнил о лодке, запрятанной в пещере, об Олеге.

— Пора мне уходить, — сказал он, вставая. — А быки, батя, действительно замечательные! Я их уже не боюсь. — И подошел к станку. — Этого… как его звать?

— Малюта, — сказал отец. — Смелее, смелее! — Трифон Савельевич стоял в сторонке и улыбался.

— Эй, Малюта! Привет! Давай познакомимся! — Ленька смело взобрался на изгородь станка и почесал широкий бычий лоб. — Ох, Малюта! Какой же ты лобастый! Ну, чего сопишь, как зверюга! Я уже тебя не боюсь. И я знаю, ты людскую ласку любишь, сопун!

 

Глава VIII

Нежданная радость

К Олегу Ленька не пошел. Тянуло его к другу, но надо же быть гордым.

Дома Ленька пообедал и снова взялся за Лермонтова. День тянулся долго. Казалось, и конца ему не будет. Правда, пока Ленька был на ферме, солнце заметно опустилось к закату, переместилась и тень. Пришлось рядно передвинуть поближе к порогу. Но это и лучше. Если Олег будет проходить по улице, то Ленька его увидит и позовет.

Олег не появлялся. С огородов пришла Фекла Ивановна — Ленькина мать. Она сняла с головы серенькую косынку, надела фартук, растопила надворную печь и начала готовить ужин.

— Ты все ума набираешься? — спросила она, подойдя к Леньке. — Вылеживаешься с книжкой.

— Стихи, мамо, читаю.

— С рыбалки давно вернулся, беглец?

— Совсем даже не ездил.

— И Олег дома?

— Мне нет дела до Олега.

— Разбежались? — Фекла Ивановна укоризненно покачала головой. — Ох, Алексей, пора и тебе и твоему дружку браться за ум. Надо к труду приучаться, уже не маленькие. Или так и будешь все лето лежать под хатой да плавать по Егорлыку? Шел бы к отцу на ферму в помощники. Приучался бы к делу. Или ступай в трактористы.

— Я, мамо, учиться буду.

— Всем ученым не быть, кому-то и в колхозе надо работать. И землю пахать, и хлеб сеять, и за скотом смотреть.

— Это я слышал. У вас, мамо, как и у бати, отсталые настроения.

— Зато ты у нас передовой! Еще передовей, чем твои братья и сестры. Вот возьму пояс или кнут, так я покажу тебе отсталое настроение! Умник какой нашелся!

Фекла Ивановна пошла в хату, хотела там отыскать что-то похожее на кнут или на пояс. В это время отворилась калитка, и во двор вошел Трифон Савельевич. Он снял свой зазелененный травой фартук, и Фекла Ивановна, увидев мужа, оставила Леньку в покое. Она принесла тазик, налила в него воды. Трифон Савельевич стянул рубашку, намыливал загрубелые руки, плескал воду на седую, коротко стриженную голову. Вытираясь полотенцем, он рассказывал жене, как утром повстречался с Ярошенкой.

— Фекла, знаешь по какому делу заявился в Грушовку сухобуйволинский овцевод? — заговорил Трифон Савельевич, подсаживаясь к столу. — Мальчуганов вербует в сакманщики. Как ты думаешь, не послать ли нам туда своего Алексея? И Ярошенко у меня об этом спрашивал.

«Думаешь, думаешь»! — сердито передразнила Фекла Ивановна. — Что-то ты долго раздумываешь! Другой отец давно определил бы парнишку к делу. Лето наступило, чего Алексею бегать без дела? Или у нас в колхозе работы мало? Скоро начнется жнива. Или шел бы Алексей к нам капусту поливать, а то поехал бы к трактористам. Сын Деркачихи, Семен, — мальчик тех же лет, а уже за руль садится.

— Что же ты мне все это втолковываешь? Скажи Алексею.

— Людские дети труду приучаются, а наш баклуши бьет да раков ловит, — не унималась Фекла Ивановна. — Связался с Гребенковым. Ходят завсегда вместе, как два бычка в ярме. А Олег тот, это же все знают, — маменькин сынок и лентяй. Анастасия дрожит над своим сыночком, как квочка над цыпленком, Боится, чтобы он не перетрудился, и избаловала паренька. И наш к этому лодырничеству приучается. Пятеро бросили родительский дом, письма от них не дождешься, так и этот туда же уши навастривает. С утра и до ночи пропадает на лодке. Тебе, Трифон, ничего, ты возишься со своими бычками, а я мать, я — то все вижу. Лермонтова читает, сам стишки малюет. Ох, не туда идет наш сын, не туда!

— И чего ты расходилась, раскудахталась? — не утерпел Трифон Савельевич. — Не знаю, чего ты капусту поливаешь. Тебе, Фекла, надо в ораторы записываться, чтобы ты всем начальникам критику наводила. Сын вольничает, а я — то тут при чем?

— А как же! — пуще прежнего разошлась Фекла Ивановна. — Да при том ты, что ты ему отец! Почему не возьмешь Алексея к себе на ферму? Пусть бы приучался.

— Был сегодня. Сам пришел.

— Ну и что?

— Вроде б заинтересовался. С Малютой поговорил. Но вижу, ко мне он не пойдет. — Трифон Савельевич почесал затылок. — А насчет чабанов я намеревался поговорить с ним в бугаятне. Умолчал. Зараз пойду к нему. Может, и согласится.

Пока Фекла Ивановна готовила ужин, Трифон Савельевич прошел на огород, отыскал там Леньку. Ленька собирал стручья гороха. Увидел отца, опустил голову, светлая челка упала на глаза.

— Поспел горох? — спросил Трифон Савельевич.

— Еще зеленоватый.

— Так, так. Ну, давай сядем на травке, посидим. — Трифон Савельевич сел, а Ленька продолжал стоять. — Ну, комсомол, как думаешь жить дальше? Ты уже не маленький, давай посоветуемся по-взрослому, по-мужски.

— Давайте. Согласен! — Ленька морщил лоб. — Только не надо кричать и ругаться, как мать. Можете вы, батя, спокойно говорить?

— Могу. Я, Алексей, буду спокойно речь вести к тому, что пора тебе делом заняться. Мне, как я вижу, ты не помощник. Был ты у меня, и я понял: хоть быки тебе нравятся, а работа моя не по душе.

— Это, батя, вы верно подметили.

— Так, может, Алексей, поехать тебе к овцеводам? Набирают туда вот таких пареньков, как ты.

— Кто набирает? — заинтересовался Ленька.

— Приезжал Григорий Корчнов. Главный чабан в Сухой Буйволе.

— Дядя Гриша из Сухой Буйволы? — переспросил Ленька, не веря своим ушам. — Да это же родной дядя Олега!

— Он самый. А ты чего удивился?

— Да… я ничего. Я не удивился.

— Ну, так как же, Алексей? — допытывался Трифон Савельевич. — Поедешь к чабанам? Жизнь там степная, привольная.

— Поеду, батя, поеду! — крикнул Ленька. — Вот это здорово! Сухая Буйвола! Олег, где ты?

— Погоди, куда ты рвешься? — Трифон Савельевич взял Леньку за руку. — Ежели ты изъявляешь желание, так завтра утром пойди к Ярошенке и сам скажи. Он даст тебе бумагу. Так, мол, и так, командируется Алексей Завьялов. По всем правилам.

— Побегу к Олегу! Это же такая новость!

— Да погоди. А ужинать?

— Не буду, не хочу! Сухая Буйвола! Сухая Буйвола! — И перемахнул через плетень: — Олег!

Подошла Фекла Ивановна, удивленно посмотрела вслед Леньке, спросила:

— Куда это он? Что с ним?

— Ничего особенного, — ответил Трифон Савельевич. — Согласен ехать к чабанам.

— Как же ты его уговорил?

— Очень просто. Поговорили мы по душам, вот и все. Человек же он взрослый. Все понимает.

 

Глава IX

Слушали — постановили

Олег и Ленька хотели в тот же день повидаться с Ярошенкой. Но он уехал в поле. Говорили, что отправился в четвертую бригаду Ивана Рясного. Олег побывал у Ярошенки дома. Но и там ему сказали, что Кузьма Кузьмич приедет только завтра. А Олегу не терпелось. Поздно вечером он забежал в правление — а вдруг Ярошенко там?

В правлении пусто. Горит тусклая лампочка. Сторож покосился на Олега и сказал:

— Пора, парень, спать! Кузьма Кузьмич будет завтра. Ежели хочешь его застать — приходи пораньше. Он в кабинете не засиживается.

Ночь друзья спали тревожно и проснулись рано, только-только начинало рассветать. Может быть, Ярошенко еще спал, а мальчики, сдерживая учащенное дыхание, уже входили в правление. Осторожно открыли дверь в председательский кабинет, босыми ногами неслышно переступили порог… Здесь Ярошенко! Сидит за столом и что-то пишет.

Ярошенко писал распоряжение бригадиру Ивану Рясному. Оно начиналось так:

«Иван Терентьевич! Побывал я у тебя в бригаде и тебя, как на грех, не застал. И по какому делу ты ездишь в такую горячую пору в город? Или у тебя там теща? Так я хотел тебе сказать не о теще, а о том, что уборка хлебов не за горами, а в твоей бригаде тока не готовы, дороги не отремонтированы. И вот я приказываю…»

В это время и вошли Олег и Ленька. Ярошенко сделал вид, что занят письмом и не заметил вошедших. Еще ниже нагнул бритую голову и про себя подумал: «Рано заявились, рыболовы! Не звал, сами прибыли. И что я им скажу?» И начал писать еще прилежнее, даже голову склонил набок: так удобнее было косившим глазом поглядывать на ребят. Ленька, глотая слюну, шепнул:

— Олег, начинай, чего ты мнешься!

Олег шмыгнул носом, подтянул штаны.

— Погоди, куда спешишь? Да и нельзя так сразу. Можно все дело испортить. Видишь, он же что-то пишет! — И вдруг по-петушиному охрипло крикнул: — Здрасте, Кузьма Кузьмич!

— Тю на вас, пострелята! Напугали! — Ярошенко удивленно посмотрел на ребят. — А кто вы такие? А-а… Постой, постой, узнаю молодцов! Ты Олег Гребенков, а ты Алексей Завьялов?

— Верно, мы, — подтвердил Олег. — Узнали!

— Вот вы мне, друзья, как раз и нужны! — Он запнулся, кашлянул. — Я тут писал для вас решение и хотел было посылать за вами рассыльного.

— Мы, Кузьма Кузьмич, слыхали и вот сами…

Ярошенко встал, взял лист, на котором писал письмо Рясному, и сказал:

— Я буду зараз читать, а вы слушайте и на ус мотайте.

Смотрел на листок и читал:

«Протокол заседания правления. Слушали: посылка юношей в чабанскую бригаду в помощь чабанам на летний период. Постановили: командировать, как лучших и надежных, Олега Гребенкова и Алексея Завьялова, направив их в полное распоряжение товарища Корчнова в Сухую Буйволу…» Понятно, ребята?

Олег тихонько толкнул Леньку и сказал:

— Понятно, Кузьма Кузьмич! Когда выезжать?

— Торопитесь?

— А чего медлить? Мы такие: ехать так ехать!

— Может, сперва подумаете?

— Чего тут думать!

— Дело это, ребята, не пустяковое. Не на лодке кататься по Егорлыку. Сумеете пасти овец? — спросил Ярошенко.

— А что там хитрого? — смело отвечал Олег. — Положи… это, как его… такую палку на плечо и гуляй себе по вольному воздуху.

— Какую палку? Как же эта палка называется?

— Позабыл! Помнил, и вот вылетело из головы.

— Забыл? — Ярошенко рассмеялся. — Беда! Нет хуже, когда не знаешь и забудешь. Запомните: ярлыгой та палка называется. — И строго: — Предупреждаю: за овцами ходить нелегко! Это со стороны кажется, не жизнь у чабанов, а курорт — ходи себе по траве, природой наслаждайся. А на деле, хлопцы, не так. Чабану надо иметь собачьи по крепости ноги. Сила чабана в ногах. Да и погода бывает разная. То днем жара, небо над головой раскалено, печет как в пекле, а кругом одна степь. Ни тебе кустика, ни деревца, ни речки, ни родника. Ноги ломит, сон одолевает. То ночью, глядишь, гроза разыграется, ливень на отару свалится. Овцу в любую непогоду надо сберечь. Кто сберегает? Чабан с подпасками. Бывает, мокнешь всю ночь. Или волки отару подкарауливают. Так что, ребята, заранее не радуйтесь, а то как бы опосля плакать не пришлось. Но правление вам доверяет, мы верим вам и ручаемся за вас. И комсомол за вас поручается и дает вам путевки. Так что собирайтесь.

— А когда выезжать? — снова спросил Олег. — Завтра можно?

— Можно бы, но все машины зараз в Псебае, уехали за лесом, — спокойно ответил Ярошенко. — Недельки через две вернутся, и тогда мы вас переправим в Сухую Буйволу.

— Документы когда получим? — спросил все время молчавший Ленька. — Сегодня можно?

— Приходите через час, — ответил Ярошенко, с улыбкой глядя на серьезные лица ребят.

 

Глава X

Последняя ночь в Грушовке

Какие это хорошие слова: «Получите документы»!

С виду будто обычные, простые, а сколько в них теплоты и какую гордость они вселяют в сердце!

Не подавая виду, что их это сильно обрадовало, Олег и Ленька из правления вышли не спеша, степенно, а на улице побежали наперегонки. Олег так разогнался, что не мог остановиться и наскочил на Леньку, толкнул его в спину.

— Сумасшедший! — обиделся Ленька. — Чего толкаешь?

— От радости, Лень! Документы! Ты это понимаешь?! Замечательно получилось! Вот какой хороший у меня дядя Гриша! Но почему он нам в ту ночь ничего не сказал? Наверно, решил сперва с Ярошенкой посоветоваться, кого взять. Это дело не шутейное. Абы кого не пошлют. «Придите через час и получите документы». Здорово! И поедем мы по путевкам. Так что, Лень, надо оправдать доверие.

— Оправдать надо, согласен, а только радоваться нам рано. — У Леньки помрачнели глаза. — Еще неизвестно, когда из Псебая вернутся машины. Может, и через месяц. До Псебая отсюда тысяча километров. Так что жди. А я знаешь как не люблю ждать!

— Смешно! — И Олег рассмеялся. — Ты не любишь? А ты думаешь, я люблю ждать? У меня этого терпения меньше, чем у тебя. Я хоть и тренирую себя на выдержку, а толку из этого пока мало. А мы, Лень, не будем ждать машин. Зачем нам машины? У нас же есть «Нырок». Он давно в полной готовности стоит в пещере. Так что пошли побыстрее. Будем весь день готовиться к отплытию, а ночью отчалим от грушовских берегов. Это наша последняя ночь в Грушовке! Как получим документы, так и уплывем.

— Почему ночью? — удивился Ленька. — С документами — и ночью! Есть решение, а мы будем прятаться? От кого?

— Оно-то так, — рассудительно ответил Олег, — и документы есть, а все ж таки тайно лучше. Красивее получается. Ты только подумай! Были мы в Грушовке, и нет нас в Грушовке — исчезли. А куда? Один Егорлык знает! — Олег обнял Леньку, понизил голос: — Смотри, дома не проболтайся! Скажешь, что уедем машинами недели через две. Будут машины через неделю или через две — это еще неизвестно. А мы уплывем сегодня ночью и дня через три заявимся в Сухую Буйволу.

— Это что ж, — спросил Ленька, — опять врать родителям?

— Зачем же? Скажи им правду, как есть. Скажи, что нас вызвал к себе Ярошенко.

— Не вызвал, а сами пришли!

— Ну, пусть сами. Какой ты, Лень, во всем точный! И сказал Ярошенко, что правление и комсомол доверяют. «Слушали». «Постановили». И все! А когда и на чем мы отправимся в Сухую Буйволу, это наше личное дело.

Так они, обнявшись, подошли к навесу. И сразу же начали переносить в «Нырок» продукты и одежду.

Крадучись, ходили через огороды, по балке. В середине дня Олег сбегал в правление и получил документ.

В нем говорилось:

«Заведующему Сухобуйволинской овцеводческой фермой Г. А. Корчнову. Правление и комсомольская организация колхоза «Власть Советов» направляют в ваше распоряжение школьников Олега Гребенкова и Алексея Завьялова. Правление и комсомольская организация выражают уверенность, что тт. Гребенков и Завьялов с порученной им работой справятся и наше доверие оправдают.

Председатель К. Ярошенко».

К вечеру «Нырок» полностью был снаряжен в дорогу. Олег и Ленька пришли в Грушовку, когда начинало смеркаться. Олег поджидал мать с фермы. Ему было грустно. Все же как-то странно и непривычно было уезжать из дому. Когда мать вошла в хату и сняла халат, Олег подошел к ней, насупив брови. Он показался Анастасии и подросшим и повзрослевшим.

— Ты чего такой хмурый? — спросила она. — Или рыбы не поймал?

— С рыбой, мамо, все покончено. Есть, мамо, новость.

— Что еще?

— Меня и Леньку сегодня утром вызвал Ярошенко.

— И что? Отругал?

— Не-е… Наоборот! — Олег мялся, не зная, что сказать. — Меня и Леньку, как самых надежных, правление и комсомол посылают в Сухую Буйволу в распоряжение дяди Гриши. Все документы готовы.

— И ты согласился?

Голос у Анастасии дрогнул. Олег понял, что мать не одобряет его поездку. Будут слезы. Он посмотрел матери в глаза и сказал:

— Как же я мог не согласиться? Дисциплина, мамо, тут ничего не поделаешь.

— Кто тебя этому научил? — сквозь слезы говорила Анастасия. — Ты еще дите, какая в тебе дисциплина? — Она обняла сына, прижала к себе. — Не поедешь! Ни за что не отпущу! Пропадешь в той степи. А ты у меня один-единственный. Это я знаю, чьи тут хитрости! Не правление и не комсомол тебя туда командируют, а братушка мой, твой дядя. Это его затея. Захотел-таки забрать тебя, вот и дисциплину придумал. А я не отпущу, и все! Тебя, Олежка, не отдам! Зараз же побегу к Ярошенке. Почему тебя? Разве нету в Грушовке других мальчуганов?

— Есть, конечно! — согласился Олег, тихонько освобождаясь из материнских объятий. — Но не всем можно доверять. — Тут Олег пошел на хитрость: — Мамо, ты не волнуйся и не ходи сегодня к Ярошенке, Его нет в Грушовке. Уехал в шестую бригаду. Да и сказал он нам, что отправит в Сухую Буйволу недели через две, когда машины придут с лесозаготовок.

И Анастасия согласилась пойти к Ярошенке не сегодня, а завтра.

В доме Завьяловых разговор был короче. Ленька сказал, что его и Олега колхоз посылает к чабанам в Сухую Буйволу. Мать улыбнулась.

— Молодец! Давно пора! — сказала она. — Нечего бить баклуши в Грушовке. В комсомол записался, а бездельничаешь!

Трифон привлек к себе сына, спросил:

— Плакать там не будешь, орел?

— Сын я ваш, а плохо, батя, вы меня знаете.

— Это как же так: плохо знаю?

— А так. Я терпеливый и выносливый.

— Ну, тогда поезжай. Да смотри, будь во всем примерным, послушным.

И Ленька ушел, сказав, что и сегодня будет спать с Олегом под навесом. Олега там еще не было. Ленька сел на рядно и задумался. Вот и пришел конец жизни в Грушовке. И как-то странно было сознавать, что скоро они с Олегом покинут родное село. Тут родились, тут выросли, дальше Егорлыка не бывали — и уедут.

Не заметил Ленька, как к нему подошел Черныш. Потерся возле коленки.

— Что пожаловал? — спросил Ленька, подсаживая Черныша на колени. — Ну, садись так, посиди в последний раз. Скоро мы попрощаемся.

— Лень! С кем ты рассуждаешь? — Олег сел возле Леньки, погладил песика. — Что ты его уговариваешь? Смотри не вздумай брать с собой! — И уже по-деловому: — Ну, как там у тебя с родителями? Обошлось благополучно?

— Полный порядок! Мать говорит: езжай, дескать, давно пора. Молодцом назвала.

— Да, хорошая у тебя мать.

— А твоя?

— Слезливая, плакала. Собирается пойти к Ярошенке. Но она опоздает. А отец твой как?

— Он только спросил: «Плакать там не будешь?»

— А ты что?

— Говорю, не бойтесь, не заплачу.

— Правильно, — одобрил Олег. — Но удивительный народ, Леня, эти родители! Почему мы должны непременно плакать или погибать в степи? Да из нас и слезы не выжмешь. И вообще надо было сказать, что мы уже не дети. Да, Лень! Чуть не забыл! Ты свою красную рубашку взял?

— Нет… А может, и без нее?

— Вот чудак! На «Нырке» должен быть флаг? Обязательно! Как же так: плыть без флага? Так что беги и бери рубашку. Она у тебя как раз вместо флага: за десять километров видно!

 

Глава XI

Поплыли!

В Грушовке тишина. Даже не лаяли собаки. Ребята шли по пустой улице. Волновались, торопились. Вблизи пещеры не шли, а бежали. Запыхались, дышали тяжело. В пещере, как в норе, было темно и страшно. Посидели, отдышались и осмотрелись. Зажгли спичку. «Нырок» стоял тут же рядом. Взяли его, чуть приподняли и толкнули. «Нырок», шурша, сполз и лег на воду. Ленька уселся у «Нырка» на носу. Олег, стоя одной ногой в лодке, а другой упираясь в берег, оттолкнул «Нырок», и он, покачиваясь, поплыл.

Черный козырек пещеры отодвинулся назад. Впереди под покровом ночи плескалась река.

— Поплыли!

— Видишь, Лень, как все просто, — говорил Олег, наклоняясь и опуская деревянную лопату глубоко в воду. — Плывем, и еще как! Красота!

— Мне даже как-то не верится, — сознался Ленька. — Чудно!

— Эх ты, Фома неверующий! — Олег взмахнул лопатой, и брызги полетели Леньке в лицо. — А теперь веришь?

— Чего брызгаешься? — Ленька вытер полой рубашки лицо. — А еще капитан!

— Теперь-то веришь, что мы плывем?

— Верю!

— Плохо, Лень, что темно. Действительно, трудно поверить. Ни воды, ни берегов как следует не видно. Ночь какая черная!

Олегу тоже не верилось, что они плывут по Егорлыку и что мечта их наконец сбылась. Но Олег — не Ленька, он не сознавался в этом даже самому себе. Да и зачем сознаваться? Олег умолчал и о том, что ему было немного страшно. Нет, он не трус, но и у него по телу нет-нет да и пробежит неприятная дрожь. И река в степи, и ее низкие голые берега, и тишина, и темная ночь, и «Нырок» качается под высокими звездами — все это ново и странно. «Я малость замерз, — решил Олег, работая лопатой. — Кругом же вода, прохладно. Надо согреться».

Небо над головой такое безбрежное, как степь. На нем столько звезд, что от них темнело в глазах. Ленька не смотрел вверх: нельзя, кружилась голова. Лучше глядеть на реку. Темная полоса воды, как полотно, тянулась без конца и края, и на этом полотне подплясывал «Нырок». Вода, мутная, под цвет мазута, плескалась и плескалась за бортом, и Егорлык то кружил лодку, то заворачивал, делал петли или выписывал букву «Г».

На берегу не было видно ни кустика, ни деревца, изредка темнели камыши. Вдруг промелькнуло что-то живое. У Леньки екнуло сердце. Может, это волк? Тощий, злой, бежит по берегу и не сводит своих горящих глаз с «Нырка». Страшно! Ленька вспомнил: отец как-то говорил ему, что волки боятся огня. А воды? Умеют ли они плавать!

— Олег, как ты думаешь, — заговорил Ленька, поглядывая на берег, — волк в воду может сигануть?

— Вполне! — беспечно ответил Олег. — А почему ты об этом спрашиваешь?

— Да так. Спросил. Пришло в голову. А если расстояние от берега широкое?

— Еще как сиганет! У него лапищи и сила. — Олег рассмеялся. — Боишься, как бы нас волк на воде не сцапал?

— Что ты! — обиделся Ленька и ухарски присвистнул. — Нашел чего бояться! Просто подумал о волке. Ночь, вот и лезет всякое в голову.

— Все-таки медленно течет вода. — Олег гребнул лопатой, направляя лодку на середину реки.

— Хоть бы скорее день наступал!

— Леня! Это просто удивительно! — Олег шумно работал лопатой. — Веришь, я тоже про волков подумал. И чего, скажи, заполняют голову эти волчьи мысли?

— Олег, ты заметил там, на берегу? — таинственно заговорил Ленька. — Я видел, как что-то прыгало. Скачет по траве.

— Я тоже заметил, — сознался Олег. — Но это не волк. Наверно, заяц. Эти косые на зорьке приходят к Егорлыку воду пить.

— Пусть бы пил, а чего он по берегу скачет?

— Может, берег выбирает поудобнее?

День нарождался незаметно. Берега постепенно светлели. Вода из черной, похожей на мазут, делалась бурой, будто в ней растворился кирпич. С берегов клонилась трава, унизанная капельками росы. Вдали, на повороте, показались гривастые заросли камыша. Все так же на носу лодки сидел Ленька, белея чубом, а сзади с лопатой в руках — Олег. Капитан зорко всматривается в даль. Он опускает в воду лопату то слева, то справа от себя, и лодка плывет ровно, почти не качаясь. Она нагружена изрядно. Тут и мешок с харчами, и одежда, и удилище, и ведро, и котелок. Два весла пока лежат без дела. Их заменяет старая лопата с короткой ручкой. Олег выпросил ее у конюха.

Проплыли еще два поворота, и наступило утро. За холмами, в неожиданном для мальчиков месте, пожаром вспыхнуло солнце. Заблестела, заиграла всеми цветами река, покраснели глиняные кручи. И тут Олег и Ленька увидели на берегу маленького песика. Он бежал по круче во всю прыть. Солнце слепило, смотреть было трудно, и путешественники сперва подумали, что это скачет волчонок. Но почему у волчонка такие короткие ножки, да к тому же они еще и кривые? Или такая порода?

Вдруг в лодке раздался крик и смех. Да и как же тут было не смеяться? Это же не волчонок, а Черныш! Это он сопровождал «Нырок» от Грушовки. Бедняга бежал и не сводил глаз с лодки. И сейчас взгляд у него был печальный, рот открыт. Черныш тяжело дышал. Леньке жалко стало Черныша. Почему животное должно так страдать?

— Вот, оказывается, кого мы приняли за волка! — сказал Олег. — Стыд! Позор на наши головы! Принять такого паршивого недоросля за настоящего волка! Хорошо, что в лодку к нам не сиганул. Мог бы насмерть перепугать.

— Вот она, Олег, настоящая верность! — мечтательно сказал Ленька. — Безъязыкое существо, а смотри какая преданность! Позавидовать можно. Сколько километров Черныш бежал по берегу? Умнейший пес, я тебе давно говорил…

— Замолчи! — перебил Олег. — «Умный, преданный»! Горе с этим твоим умником. Что мы с ним теперь будем делать? Это он так будет мчаться до самой Сухой Буйволы? А в Сухой Буйволе, это я тебе не раз говорил, есть и волкодавы… Вот и конец твоему Чернышу! И если ты говоришь, что он сильно умный, то зачем же он как настоящий дурак сам лезет в пасть волкодавам?

— Значит, Олег, судьба… — Ленька тяжело вздохнул. — Что тут объяснять? Эх, беда! Грушовка далеко. Куда теперь его? Эй, Черныш! За каким дьяволом бежал? Погибели своей захотел?

— Чего он хочет и чего не хочет, теперь не важно, — серьезно сказал Олег. — Важнее всего подумать, что нам делать с этой чересчур умной собакой. Убить?

— Да ты что?

— Испугался!

— Останови лодку! — крикнул Ленька. — Причаливай к берегу! Ой, бедный Черныш, какой он мокрый! Мчался по траве, под ноги не смотрел.

Олег привстал, усиленно загребая лопатой воду. Накренившись, «Нырок» поплыл наискось и легонько поцеловал носом глиняный берег. В ту же минуту Черныш пулей влетел в лодку. Его кривые лапки, усатая морда — весь он намок от росы. Дрожа и скуля, Черныш забрался Леньке на колени и виновато, как воришка, посматривал на своего хозяина. Глаза у него были грустные, усталые.

Ленька, поглаживая беглеца, улыбался. Олег злился. Он покосился на друга и сказал:

— Тебе весело? Улыбаешься? Давай лучше обдумаем и решим, как быть с Чернышом.

Ленька помрачнел. Олег задумался. Он рассуждал так: взять Черныша с собой — плохо, не взять — тоже плохо. Как же поступить? В Грушовку его не отправишь — далеко. Высадить на берег и уплыть? Это было бы жестоко… Кругом пустынная степь и река. Черныш будет бежать и скулить, потом уморится, отстанет и погибнет голодной смертью. Ленька умрет от горя, глядя на Черныша. А если все же взять? Тоже жить ему недолго — до первой встречи с волкодавами…

 

Глава XIII

«Мы веселые, нас на борту трое…

Так они молча простояли возле берега минут двадцать. На Черныша не смотрели: стыдно было. Ленька даже не гладил его: рука не поднималась. И вдруг Олег встал и торжественно, как это он умел, сказал:

— Лень! Капитан принял решение!

— Какое?

— Поступим по-человечески! Возьмем Черныша. Сделаем это на свой страх и риск. Пусть эта умная голова прокатится с нами до Журавки, а там на своих кривых ножках доберется и до Сухой Буйволы. — И грустно, задумчиво: — Да, трудно ему придется в Сухой Буйволе! На смерть идет бедный Черныш! Ну ничего, может, все-таки спасем от гибели.

Ленька засиял и заулыбался. Он черпал рукой воду и поил из ладони своего дружка. Он смотрел, как Черныш жадно лакал воду, и сожалел о том, что сразу не взял его с собой.

— Вот только с харчами у нас будет трудновато, — рассуждал Олег. — Об этом я как-то не подумал. Все расчеты были на двоих, а теперь прибавился третий едок.

Ленька наклонил голову и молча поглаживал притихшего Черныша.

— Ну ладно! Не горюй! — сказал Олег. — Харчами поделимся. Собака — друг человека. Так что как-нибудь прокормимся и до Сухой Буйволы доберемся. А теперь слушай мою команду! Расстанься с Чернышом, бери вахтенный журнал и пиши.

Ленька безропотно подчинился.

— Приготовился? — спросил Олег. — Пиши. Я буду диктовать медленно: «Первый день мчимся по Егорлыку. Настроение отличное. Кубанская вода легко несет нас к журавским берегам. Егорлык полон сил. А раньше, как рассказывают старожилы, Егорлык был рекой-времянкой. По весне вешние потоки наполняли его сухие берега. В стоячей воде плодились раки и мелкая рыбешка. Летом, когда дули суховеи, Егорлык пересыхал и умирал. Раки хитрые, они заползали в мокрый ил, а рыба гибла. Теперь иное дело…» Записал «теперь иное дело»?

— Зачем ты про раков? — спросил Ленька. — Раки к нашему плаванию не относятся.

— Относятся. Твое дело писать. Дальше так: «Кубань вселила жизнь в Егорлык, и он заиграл. Так что фактически мы плывем по Кубани. Мы покинули Грушовку ночью. Плыли по темной реке. Без приключений. На берегу заметили что-то живое. Не придали особого значения…»

— Погоди, — перебил Ленька. — Как же это «не придали значения»? Лучше сказать правду.

— Я и записываю правду. Может, ты испугался, а я не придал никакого значения. Пиши дальше: «Когда наступил день, увидели Черныша. Удивились. Бежал за нами по берегу. Куда его? Думали-гадали, решали… Решили: берем на борт «Нырка». Задача: прокормиться в дороге и спасти Черныша в Сухой Буйволе от верной гибели. Солнце светит сильно. Припекает. Скоро можно будет искупаться. День ясный. Плывем дальше. Мы веселые. Нас на борту трое…» Написал? А теперь снова в путь!

Толчок лопаты о мягкий берег. «Нырок» дрогнул и закачался. Плыли молча. Смотрели на Черныша. А день и в самом деле разгорался яркий, солнце пылало. Берега, укрытые травой, цветами и озаренные светом, уходили назад без конца и края. Изредка попадались строения. Вот к берегу подошла овечья кошара с покатой, почти до земли, соломенной крышей. Рядом — обнесенный плетнем опустевший базок. Овец нет даже поблизости: сюда они приходят только на водопой.

— Видал овечье жилье? — спросил Олег. — В Сухой Буйволе кошары есть похлеще.

— Ты откуда знаешь?

— Догадываюсь. Это же Сухая Буйвола!

Ленька кивнул головой. «Да, конечно, в Сухой Буйволе все есть», — думал он, не отрывая глаз от берега. А кошару уже сменил бригадный стан. Два дома — один под черепичной крышей, другой под камышом. Женщины поливают огороды. Им нет дела до того, что кто-то плывет по Егорлыку. На пригорке водокачка. Простуженно кашляет моторчик. Вспыхивает голубой дымок. Из широкой пасти трубы клокочет желтая вода.

— Видел, Лень? — снова заговорил Олег. — Интересно тут Егорлык подымают на огороды. Вода сама вверх не идет, так ее этим моторчиком в спину толкают, и моторчик ей говорит: «Иди, иди, быстрее, быстрее…»

И снова Ленька молча кивал головой. «Да, точно, — думал он, — вода вверх не идет, и ее толкают…»

Стан, водокачка с моторчиком уплыли назад. Навстречу двигался хуторок — хатенок десять, не больше. Он стоял в низине, улочка его почти подступала к воде. Людей не было. Наверно, все в поле. Только одна женщина, повязанная яркой косынкой, пришла к Егорлыку с ведрами на коромысле. Она зачерпнула воду, выпрямилась и улыбающимся взглядом проводила странных путников с собачкой.

— Лень, как у тебя в животе? — спросил Олег.

— В общем, терпимо, — ответил Ленька, — но что-то сосет.

— У меня такая же картина. Доставай мешок. Тут Егорлык как стрела, течение спокойное, можно смело позавтракать на ходу.

Лопата легла рядом с веслами. «Нырок» несло течение. Ребята, вынув из мешка хлеб и сало, начали завтракать. Черныш запрыгал в лодке.

— Ну-ну, ты! — прикрикнул на него Олег. — Не вольничай! Это тебе не дома! Сиди смирно!

Путешественники ели, как всегда, охотно, с завидным аппетитом. Ленька кусал то хлеб, то сало. От Черныша отворачивался — не мог смотреть на голодного пса. Он же не виноват, что находится не в Грушовке, а на лодке! Черныш сидел в стороне и подплясывал: то становился на задние ланки, то семенил ими, то садился и замирал, глядя на Леньку просящими глазами. А Олег ел и не замечал Черныша. Что ему Черныш! Он думал о том, что хорошо, оказывается, вот так плыть по Егорлыку и завтракать на воде! Хочешь напиться — пожалуйста! Протяни руку — и вот она, водичка, пей сколько влезет.

— Не могу я есть в таких условиях! — сказал Ленька. — Кусок в рот не лезет! Да и как же можно спокойно есть? Ты посмотри на Черныша. Он скоро заплачет. Его мучит голод. В глазах у него слезы.

— А ты не будь таким жалостливым, — поучал Олег, с трудом выговаривая слова. — Ешь и не смотри на Черныша, что у него там в глазах.

Пока они завтракали, «Нырок» незаметно почти причалил к берегу. Олег спохватился, взял лопату и, повернувшись спиной к Леньке, выровнял лодку и вывел ее на середину реки. Улучив минуту, чтобы не заметил Олег, Ленька сунул Чернышу кусок хлеба и немножко сала. Сало Черныш не съел, а проглотил. Быстро покончил и с хлебом. Облизывался и снова глядел просящими глазами.

 

Глава XIII

Сон страшнее жары

День выдался безоблачный, жаркий. Солнце поднялось высоко и палило так, что верхние слои воды в реке были как парное молоко. Ни ветерка над степью, ни тучки в небе. И хотя вокруг была вода, прохлады все равно не чувствовалось. Олег приколотил гвоздями к бортам две палки и натянул на них Ленькину рубашку. Очень удобно: и далеко видно, и есть крохотная тень — все же можно спрятать голову. Но сон оказался страшнее жары. Наших путников он начал одолевать сразу же после завтрака. И какой сон! Огромный, мучительный! Бороться с ним у ребят не было сил. Глаза и вправду слипались.

— Леня! Ты меня видишь?

— Чуточку… Как сквозь щелку.

— Это хорошо… А я не вижу тебя вовсе, — сознался Олег. — Я еще сижу, а уже сплю, и передо мной такие сизые круги и волны… Эх, видно, плохо я тренировал свою силу воли! — Олег с трудом поднялся, лодка качнулась. — Знаешь что, Лень? Давай бороться с сонливостью.

— Как?

— Очень просто. Плеснем в глаза воды и потрем их кулаками. Плеснем и потрем…

— Проще сказать, будем умываться.

— Нет, не просто умываться. Смотри, как я это делаю. Раз-два, раз-два! Готово! Расклеились!

Однако и вода не помогла. Лишь на короткое время она отогнала сон. Убаюкивали и река своей блестевшей гладью, и покачивание лодки, и чистое небо, и жара.

— Лень! Ты только не ложись, — приказывал Олег. — Главное, сидеть ровно и голову не вешать. Если ляжем — уснем. Будем крепиться изо всех сил. Давай петь, смеяться насильно.

— Как же насильно? — удивился Ленька. — Насильно я ничего не умею делать.

— Тогда пощекочи меня, а я тебя.

— Щекотки я не боюсь.

— Трудно с тобой, Лень! — обиделся Олег. — Ну, представь себе такую смешную картину. — Олег рассмеялся. — Можешь представить?

— Это могу.

— Картина такая: плывет по Егорлыку «Нырок», а мы спим в нем как мертвые. Лодка причалила к берегу. Подошли люди и спрашивают: кто? откуда? Посмотрели наши документы. Узнали — из Грушовки. Берут нас сонных, укладывают в грузовик и везут. Просыпаемся и смотрим — Грушовка. И твоя мать идет к тебе с хворостиной.

— Фантазия! — с сонной улыбкой сказал Ленька. — Этого не может быть.

— А все ж таки смешно?

— И ничуточки, — ответил Ленька и уронил голову на грудь.

— Ну, ну, не дремли! И чем же тебя рассмешить? Эй, Лень! Не клюй носом! — крикнул Олег так, что Ленька вздрогнул. — Придумал! Давай купаться! Нырнем прямо с лодки и в один миг избавимся от этой сонливости. Вот здорово! И как это я раньше ее придумал! Ну, согласен? Да открой глаза!

— Согласен, только поочередно, — сказал Ленька, протирая глаза кулаками. — Купайся сперва ты, а потом я, а то лодка уплывет от нас.

— Какой ты, Лень, рассудительный! Да и как она может уплыть? Мы будем нырять тут, возле лодки. Ну, сигай первым!

— Да, первым! За Олегом разве успеешь! Ленька хотел подняться, а Олег вытянул вперед руки и, как резиновый, вылетел из лодки. Брызги взлетели столбом выше «Нырка».

— Ага! Утопил сон! — кричал Олег, загребая воду короткими, согнутыми в локтях руками. — Нету сна! Сгинул! Ушел на дно! Да прыгай же скорей, Лень!

Ленька будто и не слышал Олега. Пусть орет. Он без этого не может. А Ленька может. Разделся молча, не спеша, в воду спустился осторожно. Держась за борт руками, он окунулся сперва по пояс, затем по грудь и по шею и только тогда, легко вскидывая руки, спокойно поплыл.

Лодка плыла и плыла, чуть покачиваясь; в ней все так же спал Черныш, а друзья купались и купались. У Олега посинели губы и мелко дрожал подбородок. Ленька хоть и не дрожал, но тоже порядочно замерз. На лодку они взобрались охотно, согрелись, обсохли, подставив солнцу спины. И опять стали слипаться глаза. Сонливость после купанья не только не прошла, а еще большей тяжестью навалилась на них.

Что делать? Олег обхватил мокрую голову руками, задумался и чуть было не уснул сидя.

— Нельзя сидеть, — сказал он, вставая. — Надо заниматься делами. За работой не уснешь. Бери, Лень, журнал и пиши. Я буду диктовать важные мысли… Пиши: «Река течет, а лодка плывет…»

— Ну, придумал, капитан! — перебил Ленька. — Какие же это мысли? Все знают, что река течет. И лодка плывет! Что же ей делать, если она на воде?

— Ты не перебивай! Я здесь капитан или кто?

— Ты… И раз ты капитан, то и придумай, как нам лодку не останавливать и выспаться.

— А ты придумаешь!?

— И придумаю.

— А ну?

— Предлагаю спать в лодке! — гордо объявил Ленька. — На кораблях как? Капитан и его помощник спят поочередно. Вот так и мы.

— Чего ж ты до сих пор молчал? — буркнул Олег. — Да, другого выхода нет. Кто ляжет первым?

— Начинай, Олег. Ну, действуй, капитан!

Олег отказался. Да иначе он и не мог поступить. Если бы кто знал, как трудно было ему! Но Олег и в эту минуту не забывал, что он тренирует свою силу воли, и рассудил так: мне хочется, а я не должен хотеть. Да и нехорошо капитану ложиться первому. Пусть сперва выспится помощник. И Олег, поправив на влажных трусиках широкий пояс, насупил брови и строго сказал:

— Вот что, Леня. Первому спать не капитану, а помощнику. Понятно? Исполняй мой приказ!

Леня не гордый. Он хотел пожалеть друга. А раз Олег сам считает, что Леньке спать первому, пусть так и будет. Не сказав ни слова, Леня отодвинул Черныша и лег, спрятав голову в тень. Глаза сами закрылись — и все, нет Леньки. Он точно провалился куда-то.

Ленька не знал, конечно, каких страшных усилий стоило Олегу одному сидеть в лодке; не видел, как его друг, тренируя силу воли и боясь уснуть, загребал лопатой воду, раскачивал лодку, гнал ее по течению.

Леньке показалось, что он только-только уснул, а Олег уже толкает в бок лопатой и говорит:

— Вставай, Леня! Пора сменить капитана! Погляди, что творится на небе. Наверно, будет дождь. Да встань, а то водой оболью!

Пришлось вставать. Ох, как же не хотелось! Лучше бы и не ложился. Протер глаза, осмотрелся. И Егорлык и небо были серые. На юге, там, где, по предположению Леньки, осталась Грушовка, синела грозовая туча.

— Ну, садись на мое место! Разбудишь перед вечером.

 

Глава XIV

Море в степи! Вот это чудо!

Олег и во сне оставался Олегом. Удивительно беспокойная натура! Спал он тревожно. То вздрагивал всем телом так, что покачивалась лодка, то мычал и локтем толкал ни в чем не повинного Черныша, то что-то бурчал или выкрикивал, а что — Ленька не мог разобрать.

Не до Олега было Леньке. У него превосходное настроение! Что значит хоть немного поспать! Совсем другим делается человек!..

А когда у Леньки было хорошее настроение, он всегда начинал писать стихи. В такие минуты стихи писались быстро, легко. Ленька взял вахтенный журнал и записал шесть строчек:

Так незаметно прошел час, а может, и больше. Ленька отложил тетрадь и стал раздумывать о том, что их ждет в Сухой Буйволе. В голову почему-то пришла двоюродная сестренка Олега, Марфутка, и Ленька представил ее такой же, как Олег, черноголовой и шустрой. Потом Ленька стал замечать, что с Егорлыком происходило что-то странное и непонятное, и немного испугался. Помощника капитана поразило то, что Егорлык вдруг точно разбух, поднялся и сделался широким и полноводным. Ленька не заметил, когда именно берега, все такие же глинистые, раздвинулись и стали низкими. Местами они и вовсе утонули, и вода, выйдя из берегов, залила балочки, низины.

Вот так диво! Егорлык теперь был таким спокойным, что «Нырок», казалось, замер на месте. Вода точно застыла. Берега далеко; они такие низкие, что не заслоняли собой степь. Или разбудить капитана? Дело это серьезное. Нет, пусть спит. Не долго думая, Ленька поднял весла и начал грести. «Нырок» малость ожил. Двигался тяжело, медленно, а Ленька работал веслами изо всех сил. Вот когда Ленька почувствовал, что лодка перегружена! Так он, взмахивая веслами, проехал километр или больше — думал выбраться из стоячей воды. Уморился, лицо покраснело и покрылось потом.

Невесело смотрел он на спящего Олега, но будить не стал. Пусть спит. Может быть, помощник капитана и сам выкарабкается из беды. Трудно было плыть. Черпал ладонями воду, умывался и снова брался за тяжелые весла. А Егорлык все ширился и раздвигался, и вдруг как-то неожиданно перед изумленным взором Леньки открылось море… Вот это да! Самое настоящее море — над водой сизый туман, берегов не видно. Ленька даже привстал, огляделся: не верил своим глазам.

— Олег! — Ленька толкнул капитана веслом в бок. — Хватит тебе дрыхнуть! Проснись! Посмотри, что вокруг нас… Олег! Мы попали в море! В море, понимаешь?!

Олег приоткрыл глаза, спросил:

— Какое там еще море?

— Обыкновенное. Видишь, как качает «Нырок» — как детскую люльку!

— Глупость! Никакого моря тут нет.

Олег поднялся и от удивления сперва почему-то рассмеялся. Плакать надо, а он зубы скалит! Потом понял, насупил брови и смотрел долго то на безбрежную водную гладь, то тер кулаками глаза.

— Что это, Лень?

— Море.

— Какое?

— А мне откуда знать?

— Но где же мы находимся?

— На воде.

— Ты, Лень, без шуток. Скажи, куда девался Егорлык?

— Пропал, а куда, не заметил.

— Эх ты, растяпа! Что у тебя было по географии?

— Пятерка… А что?

— А то, Алексей, что пятерки мы получать умеем, а своей родной географии не знаем. Я так думаю, это Ново-Троицкое водохранилище.

— Почему ты так думаешь?

— Помню, в газете читал.

— Читал! — обиделся Ленька. — А почему молчал?

— Из головы улетело.

Олег поддернул трусики, поправил широченный ремень, повернув его медной бляхой наперед, что он делал всякий раз, когда волновался или злился.

— Да, Алексей, плохой ты помощник капитана!

— При чем тут я? Разве я хотел?

— Да как же так! Не успел я прилечь, и на тебе — ты потерял Егорлык и влетел в какое-то море! Реку потерять — это же позор. Ну, ты не злись, а расскажи все по порядку. Как это случилось?

— Как-то само по себе. Сперва река взбухла, и «Нырок» остановился.

— Почему меня не поднял сразу?

— Пожалел. Думал, что сам.

— «Сам, сам»! — передразнил Олег. — Вот теперь и радуйся.

— А ты, Олег, без паники!

— Да я совершенно спокоен. — Олег через силу засмеялся. — Даже смешно! — И снова озабоченно, грустно: — Жаль, Лень, что у нас нет компаса. По реке можно было двигаться и без компаса, а по морю… Как теперь нам быть? Назад не поплывешь. Эх, был бы в нашем «Нырке» хоть плохонький моторчик!..

Ребята приуныли. Загрустил даже Черныш. По сумрачному взгляду было видно, что чрезмерное обилие воды не радовало и его. Умная собака все понимала.

Минут десять сидели молча, как бы прислушиваясь к всплескам волн. А «Нырок» все так же поплавком поклевывал на волнах. Олег то бледнел, то багровел. (Это значит — капитан переживает!) Он вдруг встал. «Нырок» закачался сильнее. Олег стоял и, скрестив, как обычно, руки на груди, думал. Ленька ему не мешал. Пусть думает.

— Нюни распускать не будем, — сказал наконец Олег, точно разговаривая сам с собою. — Возьмем себя в руки и докажем, что мы мужчины! Вперед, и только вперед! Не может же быть, чтобы в этом море не оказалось берегов! Есть, и мы до них доберемся! Уступай мне капитанское место!

И Олег, удобно усевшись на капитанском место, снял свою белую рубашку и приказал помощнику вбить еще по два гвоздя в те палки, которые были приколочены к бортам и на которых болталась Ленькина красная рубашка.

— Используем природную силу, — пояснил Олег. — Потуже натянем на палки две рубашки, будет облегчение. А ветерок попутный. Действуй, только попроворнее!

На этот раз Ленька выполнил приказ с необычной для него быстротой. Вернее сказать, он его перевыполнил. С одобрения капитана вынул из мешка довольно прочный шнур и для большей устойчивости мачт сделал растяжку — протянул шнур от верхних концов палок к носу лодки.

— Молодец, Лень! — похвалил Олег. — Голова у тебя сообразительная. Это хорошо!

На горизонте клубились тучи, молния рассекала черное небо. Глухо, точно в глубине моря, громыхал гром. Наши мореплаватели боязливо поглядывали на небо. Море и гроза — непривычно. Но радовало то, что свежий ветер, какой бывает в степи только перед дождем, разгонял дымку, легко надувал парус, трепал четыре рукава — два красных и два белых. «Нырок» горделиво поднял нос и сдвинулся с места. Может быть, он и понесся бы по волнам, но слишком был мал парус. Когда же капитан усердно заработал веслами, а помощник лопатой, у «Нырка» прибавилось сил, и он поплыл быстрее, чем по Егорлыку. Плыли долго. Гребли молча. А ветер крепчал. «Нырок» набирал скорость и проворно подплясывал на встречной волне. И когда вокруг посветлело, ребята увидели черную полоску, похожую на спину большой рыбы. Подплыли ближе. И вдруг Олег крикнул:

— Берег! Ура!

Да, точно, это был берег. Зоркий глаз капитана не ошибся. Но берег был несколько необычный — не природный. Его принесли сюда люди. Насыпали земли, утрамбовали и одели, как в панцирь, каменными плитами и назвали плотиной. Это она вышла на бой с Егорлыком. Растянулась поперек реки, подставила речной стремнине свои могучие плечи — попробуй взберись, перепрыгни. Егорлык злился с месяц. Бил волной по каменным плитам, хотел с разгона перепрыгнуть плотину или размыть ее — и не смог. С каждым днем течение его замедлялось. Обессилев вконец, он разлился широко-широко и превратился в море. А плотина стояла как гранит. Была она длиннющая и высоченная, как скала.

— Надо обследовать преграду! — Олег хмуро посмотрел на плотину. — Кажется, мы попали в ловушку.

— Радуйся, что хоть добрались до суши! — грустно молвил Ленька. — Отсюда можно пешком вернуться в Грушовку.

— Вернуться? — удивился Олег. — На посмешище? И не думай, Алексей! Назад для нас дороги нету. Хоть ползком, хоть на карачках, а до Сухой Буйволы доберемся.

 

Глава XV

Вдали от Грушовки

Ленька благоразумно промолчал. Конечно, возвращаться в Грушовку нехорошо. Уплыли тайно, ночью — и вдруг вернулись, и не на лодке, а пешком. Грушовские мальчишки засмеют. Они же ни за что не поверят, что в степи образовалось такое морище, и эта плотина. Нельзя будет показаться на улице.

Олег был мрачен. Поддернул трусики, вынул из чехольчика нож, повертел его в руке, о чем-то думая, и снова сунул на место. Затем, не сказав ни слова, оставил Леньку в лодке, а сам отправился на разведку. Подняться на плотину было нелегко и опасно. Бок у нее крутой и высокий, можно свалиться в воду. Хорошо, что каменные плиты были ноздреватые, не скользкие, а к тому же еще и опутаны проволокой. Хватаясь за нее руками, Олег, как верхолаз, быстро взобрался на плотину, помахал Леньке рукой и скрылся. А Ленька посадил на колени приунывшего Черныша и задумался. Да, слов нет, неприятная получилась история! Если бы Ленька знал про эту плотину и про море, ни за что бы не поплыл. Какой интерес сидеть в лодке и загорать возле этих рыжих камней!

Тучи на небе бушевали, и та, синяя, что была возле Грушовки, теперь повисла над морем — того и гляди, польет дождь. Леньку удивляло то, что в рассуждениях Олега путешествие по Егорлыку выглядело таким легким и увлекательным, что ничего лучшего и желать не надо — плыви и радуйся… Вот так всегда бывает: в мечтах все получается просто и красиво, а в жизни выходит не так.

Раздумья Леньки прервал Олег. Он точно свалился с плотины. Уселся на свое место и молчал. А над водой начинали сгущаться сумерки, и гром раздавался все ближе и ближе. Пора подумать и о ночлеге. А капитан молчит.

— Ну что? — нетерпеливо спросил Ленька. — Все разведал?

Олег не ответил, точно не слышал вопроса.

— Да ты что, Олег? Онемел?

— Беда, Лень… Преграда. Плыть дальше некуда.

— Что ж там, наверху? Расскажи толком!

— Вид хороший. Через плотину протянулось шоссе, а по ту сторону снова течет Егорлык и стоит гидростанция. Все, Лень! Застряли.

— А какая собой эта гидростанция?

— Большая… Какая ж еще!

— И огни пылают?

— Пылают, — неохотно отвечал Олег. — Да и какое это имеет значение?

— Все ж таки интересно.

— Не вижу интереса! В этом месте Егорлык разрублен пополам, и тут конец нашему плаванию.

— Почему конец? — желая подбодрить капитана, спросил Ленька. — А может, и не конец. Может, мы найдем выход.

— Есть мысль?

— Предложение.

— Излагай. Только кратко и не тяни.

— Перетащить «Нырок» через плотину и спустить его снова в Егорлык. Пусть несется дальше! Ну, что, Олег, здорово придумал?

— На словах ничего, подходяще. — Олег не мог спокойно сидеть. Резко встал, опять скрестил на груди руки. — Говоришь, перетащить? В общем, конечно, это идея. Но как его, чертяку, перетащить? Плотина высокая, а «Нырок» тяжелый.

— Эх, если бы был такой кран! — мечтательно заговорил Ленька. — Он взял бы «Нырок» как рукой, поднял бы и опустил бы на той стороне.

— «Бы» да «бы»! — передразнил Олег. — Все это, Лень, одна фантазия. А нам нужно придумать что-то реальное, практическое.

— Поесть бы надо, Олег, — робко намекнул Ленька. — В животе урчит.

— Потерпи, успеем! — Олег посмотрел в ту сторону, куда уходила плотина. — Знаешь что? Поедем в обход. Должен же быть конец этой преграде. Может, там окажется низкий берег, и мы свободно перебазируемся на ту сторону.

Ленька согласился, но неохотно. Просто не хотел вступать с капитаном в пререкания. Олег окунул в воду весла, и они поплыли.

Плотина изгибалась все больше и, постепенно снижаясь, вскоре сровнялась с пологим берегом. Олег и Ленька, а следом за ними и Черныш вышли на песок и вытащили лодку. Сторожем оставили Черныша. Песик ни за что не хотел один оставаться возле «Нырка», пришлось его привязать за шнур. Вприпрыжку друзья понеслись к тому берегу, который находился за плотиной. Выскочили на шоссе — насыпь высокая. Отсюда хорошо были видны спускавшиеся от плотины четыре водосточные трубы, здание гидростанции с высокими, ярко освещенными окнами, убегающие в степь стальные фермы с высоковольтными проводами, извилистое русло Егорлыка в обрывистых, из красной глины, берегах. Ребята оглянулись, осмотрелись. У капитана глазомер точный. Отвечая на Ленькин немой вопрос, Олег сказал:

— Далековато! Километра полтора, не меньше. И еще надо принять во внимание это дорожное полотно.

В знак согласия Ленька закрыл глаза. О чем еще говорить? Без слов все понятно. С понурыми головами вернулись к лодке. Черныш так прыгал от радости, что запутался в шнуре. Сели на песок и хотели обдумать, что делать и как быть. В помрачневшем небе, как раз над морем, грозно, как бы предостерегая, затрещал гром. Тяжелые капли ударялись о лодку, часто клевали воду, конопатили песок, отчего он вспыхивал серым дымком.

Не сговариваясь, Олег и Ленька разом приподняли лодку и, натужась, перевернули ее. Отыскали камень и подложили его под нос «Нырка». Получилось, в общем, неплохое укрытие. Правда, просвет между землей и бортом лодки был узкий, ребятам пришлось пролезать на животах. Черныш же прошел под лодку свободно, даже не нагибая голову. Только они спрятались сами и втащили мешок с харчами и вещи, полил такой дождь, что песок вокруг раскис и почернел.

Гроза, ливень, молнии, так и крестившие небо, как бы сгустили сумерки. Быстро потемнело. Наступила вторая ночь вдали от Грушовки, и какая это была ночь! Дождь с мелким градом навалился на лодку и шумел так, как шумит водопад в горах, — тягуче, непрерывно, со стоном.

Олег и Ленька лежали на животах. Так удобнее. Можно и смотреть и отдыхать. На лицо попадали брызги. Дождевая вода холодная. В узкий просвет было видно зарево, оно вставало из-за плотины. Это огни на гидростанции. Там и светло, и сухо, и никакой дождь не страшен. Вокруг же «Нырка» кромешная тьма да грохот воды. Кажется, не только бушевал ливень, а поднялось, забурлило водохранилище, и вот-вот волны подхватят и унесут опрокинутую лодку. В те мгновения, когда молния гуляла по небу и рвала тьму, ребята видели и горбатую спину плотины, и гладь чернильно-синей воды. Она вспыхивала и загоралась.

Мысленно Ленька проклинал тот час, когда они покинули Грушовку. Подумать только, серьезные ребята, а устроили такую детскую игру: сели в лодку и понеслись! «Ну, пусть Олег, — думал Ленька, подперев щеку кулаком и глядя во тьму. — Олег без этих причуд не может — характер. Его всегда тянет куда-то под облака. А как же я решился на это? Ведь я комсомолец, и мне просто стыдно быть таким легкомысленным и безрассудным».

Можно было ехать в Сухую Буйволу и на машине. Кому нужно это показное геройство? Да никому. От него ни пользы, ни прибыли. Эх, были бы сейчас в Грушовке — милое дело! Спи себе спокойно под навесом. Так нет, уплыли, и теперь сиди под этим «Нырком», как в пещере! А если всю ночь будет свирепствовать ливень? Смоет лодку. Да еще и неизвестно, что будет завтра: удастся ли переправить «Нырок» на ту сторону плотины?

— Ну, что, Лень, пригорюнился? — спросил Олег. — Страшновато? А я люблю, когда вокруг бушует.

— Не страшно, Олег, а горько.

— Уже и загорчило? Быстро! Небось жалеешь, что уплыли?

— И жалею, — сознался Ленька. — Послушался тебя.

— Эх ты, герой! Опять ноешь? Вот и конец твоей выдержке. Сдался!

— При чем тут моя выдержка? Разве ты сам не убедился, что вся эта затея никому не нужна? Нельзя же, Олег, геройствовать так, ради какой-то прихоти.

— Что мелешь? Какая прихоть? Нас же на важное дело командировали! Как же ты, Лень, этого не понимаешь? А еще комсомолец!

— Комсомола не трогай и не бодрись! Я-то тебя знаю. Это ты на словах такой стойкий, а тоже приуныл. Чего так тяжко вздыхаешь?

— Я приуныл? Я вздыхаю? — запальчиво переспросил Олег. Он от нетерпения задвигался, хотел встать и больно стукнулся затылком о доску. — Ну, тогда смотри, какой я приунывший! Смотри, друг мой горький, как я вздыхаю!

Ленька не успел сказать слова, как Олег быстро, по-пластунски выполз из-под лодки, поднялся во весь рост, подставив грудь дождю. Косые, с ветром струи хлестали его, холодная вода обнимала все тело. Олег приподнялся на носках и, взмахнув руками, что есть силы заорал:

— Эй, гроза! Ты меня слышишь? Бей меня, молния! Секи меня, дождь! Стерплю, не испугаюсь! И если мой друг Алексей Завьялов струсит и уйдет от меня, я не остановлюсь и один приду в Сухую Буйволу!

Ленька не видел своего дружка, а только слышал сквозь шум дождя его голос. Но вот скрестились молнии, тьмы вокруг как не бывало, и Ленька увидел Олега. Он стоял, подняв к небу тонкие руки. Его худенькая, напряженно вытянутая фигура в мокрых трусах, с широченным поясом и ножом в чехле в жарком блеске молнии казалась высеченной из гранита… Эх, как же красиво стоит! Гордо и смело! Тут Ленька впервые позавидовал своему другу.

 

Глава XVI

Утро вечера мудренее

— Да, Олег, слов нет, ты отчаюга, — заключил Ленька, когда его промокший до нитки друг снова забрался под лодку. — Ты будто из речки вылез! Так и простудиться можно.

— Не бойся, Лень, меня простуда не берет.

— Ох и любишь прихвастнуть!

— А я тебе категорически говорю — не берет!

— Ну ладно, берет или не берет, а снимай свои мокрые трусы и бери эти, сухие! И рубашку надень.

— Обсохну… Какой ливень, а? Ты знаешь, как больно хлещет!

Ленька все же уговорил Олега сменить трусики и надеть сухую рубашку.

— Теперь давай спокойно обсудим наше положение, — предложил Ленька. — Одно дело — выскочить на дождь, погеройствовать перед молнией, а другое — как действовать дальше?

— Опять удивляюсь, Лень, твоей рассудительности! — Олег был польщен похвалой друга и поэтому говорил громко. — Что еще обдумывать и обсуждать? Сейчас мы уснем под этот красивый шум и будем спокойно спать до утра. Знаешь, как старые люди говорят? Утро вечера мудренее. Понятно? Так что будем спать до утра. Ну, я уже сплю!

И Олег, свернувшись калачиком, умолк. Ленька только тяжело вздохнул и тоже лежал молча. Дождь же, как назло, бил о дно лодки еще сильнее, а синий, режущий глаза свет молний все чаще разрывал тьму, гром точно катился по земле, и лодка вздрагивала. Как же тут можно спать? Ленька съежился, чувствуя, как по спине у него пробегает дрожь. Олег, видимо, нарочно шумно посапывал — или он и в самом деле уснул, или только делал вид, что спал. Кто его поймет?

Далеко за полночь утихла гроза и перестал дождь. На берегу стало тихо-тихо. Ленька тоже уснул. Сквозь сон услышал стук. Чудилось, что он спал у себя дома, а в дверь стучал Олег. «Входи, входи!» — бурчал Ленька, не в силах проснуться. Стук повторился.

Когда же Ленька с трудом раскрыл липкие тяжелые ресницы, он увидел, как лодка вдруг сама приподнялась и перевернулась на дно. Огромное, слепящее солнце лежало на воде. Протирая глаза, Ленька увидел человека с засученными штанинами. В руке у него был кнут. Он смотрел на ребят и усмехался в усы.

Ленька толкнул Олега. Тот вскочил. Спросонья он непонимающе замигал глазами, затем вправил в трусики рубашку, потянулся и охрипшим голосом спросил:

— В чем дело, дядя?

— Что, племяннички? Пришел дядя и сон потревожил?

— А я, дядя, без шуток! — сказал Олег. — Или у вас есть к нам какое дело?

— Никакого дела. — Мужчина с кнутом неприятно усмехнулся. — Вот гляжу на вас и радуюсь. Ишь какие молодцы! Забрались под лодку. — И вдруг строго: — Кто такие? Откуда?

— Грушовские… А что?

— Беглецы? — Мужчина хлестнул кнутом, Ленька зажмурился и отвернулся. — В путешествие кинулись? Красивой жизни захотелось? Отцы и матери там убиваются, всю милицию на ноги подняли, ищут вас, пропавших, а вы тут под лодкой отсыпаетесь?!

— Мы, дядя, не пропавшие.

— Знаем вашего брата! Вот я наберу в бочонок воды и переправлю вас в милицию. Там разберутся с вами быстро: пропавшие вы или еще какие.

И ушел, сердито хлеща кнутом по мокрому песку. Тут только ребята увидели быков, бричку, на которой лежал пузатый бочонок. Мужчина взял налыгач и повел быков в море. Затем забрался на бричку и ведром, привязанным к веревке, черпал воду и выливал ее в квадратное горло бочонка.

— Ну что, Олег? — зашептал Ленька. — Утро мудренее вчера или нет? Молчишь?

— Опять паникуешь! Бери себя в руки, Лень!

— Брось, Олег, храбриться! Быть нам в милиции — это точно. Какой стыд! Олег, надо бежать! Пока он будет воду наливать, мы улетим.

— Куда?

— В степь. К вечеру как-нибудь доберемся до Грушовки.

— Ни шагу от лодки! — мрачно проговорил Олег. — Какой капитан бросает свой корабль? Сейчас я начну действовать. Лень, где наш документ?

— В мешке. Лучше давай удерем!

Опечаленный Ленька опустился на песок, обхватил руками колени. Возле него терся Черныш. Олег порылся в мешке, достал завернутую в тряпочку бумагу. Не подымая головы, Ленька краешком глаза наблюдал, как его друг нацепил поверх трусиков широкий ремень с матерчатым чехольчиком и смело побрел в воду.

По дышлу Олег взобрался на бричку, и пока водовоз то бросал ведро, то поднимал его, обливая брызгами свои ноги, Олег показывал ему бумагу и что-то с жаром говорил.

«Напрасно, Олег, стараешься, — подумал Ленька. — Говори или не говори, показывай бумажку или не показывай, а милиции не миновать». И Ленька думал о том, как этот усатый водовоз приведет их в милицию и как под охраной они будут отправлены в Грушовку. Пока Ленька так сидел и видел себя и Олега понуро идущими впереди милиционера по Грушовке, а вокруг с криками и со свистом бегущих ребятишек, бричка, тяжело стуча мокрыми колесами, выкатилась на берег. И тут произошло что-то похожее на чудо и чего Ленька никак не ожидал: усатый водовоз поглаживал чуприну Олега и они, как давние друзья, шли к лодке. Ленька протирал кулаками глаза — думал, привиделось. Нет, точно, идут и мирно беседуют. Что могло случиться? У водовоза лицо веселое, приветливое, и он, помахивая кнутом и обнимая Олега, говорил:

— Молодец, Олег! И почему раньше не сказал, что Гришка Корчнов — твой родной дядя? А мы с ним давние друзьяки! Ну, что и говорить, чабан он наипервейший! И как же вы, хлопчики, порадовали меня своим таким решением! Сам я чабаную с малых лет — с отцом ушел в отару. Так что желание ваше душевно одобряю.

Ленька от удивления даже привстал, а водовоз продолжал:

— И ежели вы плывете в Сухую Буйволу к моему другу Гришке Корчнову, то тут и разговор у нас пойдет совсем другой. Привет ему от меня! Скажите: кланяется Елизар Однокозов… Да, ребятки, просто не верится, что вы изъявили желание стать чабанами! Ить это же нынче редкость, чтобы такие хлопчики потянулись в чабанскую жизнь. Оттого-то я и хвалю вас. Правильный вы сделали выбор! Чабанское дело дюже интересное. И вы думаете, куда я повезу эту водичку? Э!.. Не угадали? Да на кошару, овцам! Мы стоим тут, за бугром недалеко. Поедемте со мной хоть на час! Поглядите мою отару! А какие у меня собаки! Шесть штук. Не собаки, а гроза для волков!

— Не можем, дядя Елизар, — сказал Олег. — Мы торопимся в Сухую Буйволу. И вот такое у нас случилось горе.

— Да, да, в Сухую Буйволу! Надо торопиться, ребята, а то и стрижку не захватите. Но вот как вас вызволить из беды и как переправить на ту сторону? Надо это дело обмозговать. Быки, Олег, верно, у меня сильные, они вашу лодчонку потянут, как щепочку. А чем мы ее привяжем? Нужна цепь или веревка. А где ее взять?

— Дядя Елизар, а дышло? — спросил Олег. — Если снять дышло… а кусок веревки найдется. Как по-вашему, дядя Елизар, ежели дышло приспособить?

— А что? Идея! — И Елизар Однокозов обнял Олега. — Ты парень смышленый — это хорошо! Верно, ребята, дышло подойдет как раз. И веревку мы найдем. А ну, складывайте в лодку свое барахлишко! Начнем переправу.

Ленька только мигал глазами и ничего не мог понять. Переправа началась. Не успел Ленька как следует уложить вещички, а быки уже, шумно посапывая, задом подступались к лодке, толкая дышло. На конце его оказалось кольцо, которое Олег набросил на нос «Нырка», привязав для прочности веревкой. Быки пошли легко, ярмо даже не скрипнуло. Оставляя на влажном песке широкий след, «Нырок» пополз в гору, затем перебрался через шоссе и совсем легко заскользил по траве в низину. Возле отлогого глинистого берега дышло отцепили, втроем подтолкнули «Нырок», и он лег своим плоским животом на воду и закачался.

Когда ребята попрощались с Елизаром Однокозовым, а «Нырок» как ни в чем не бывало снова мчался по извилистому Егорлыку, Олег привстал, поправил ремень и, глядя на оставшуюся позади плотину, на белое здание электростанции, спросил:

— Ну, Лень, что ты скажешь?

— Удивляюсь и молчу.

— Красиво я поговорил с этим дядькой Елизаром?

— Знаешь что, Олег, все это хорошо, а только я проголодался.

— Нет, ты не увиливай, а говори: здорово у меня получилось?

— Конечно, здорово! — согласился Ленька. — Тебе, Олег, я частенько завидую.

— Еще не то увидишь там, в Сухой Буйволе! — хвастал Олег. — Ну, а теперь доставай мешок с харчами. У меня тоже есть аппетит.

 

Глава XVII

Впереди лежала степь

Нескончаемо тянулись и тянулись извилистые, скучно-однообразные берега. То попадались мосты, то встречались водокачки, то лодка подходила к хутору.

Проплывали мимо сел Тищенковое, Суходольное. Часто вблизи лодки, наискось Егорлыка, проносились молодые выводки гусей, а Журавки все не было и не было. Наконец в полдень Олег и Ленька увидели большое село и обрадовались: ну, кажется, приплыли! Это непременно Журавка! В том месте, где Егорлык описал восьмерку и подступил к селу, стояла по колено в воде женщина и полоскала белье.

Олег подчалил к берегу, Ленька придержал Черныша.

— Тетя! Это и есть Журавка?

— Не-е-ет, — нараспев ответила женщина. — Это Птичье! А вы откуда и чьи такие, чертенята, смелые?

Олег зло толкнул лопатой о берег, и Егорлык снова погнал «Нырок» то вправо, то влево. Кружилась голова. И вот снова вдали зарябило село. Может, хоть это Журавка? Возле воды, на рыжем ноздреватом камне, сидел старик, опершись на палку. Олег приподнялся и крикнул:

— Дедусь! Как называется ваше село? Журавкой?

— Кынкызы это… Кынкызы. А до Журавки, сынки, течение может к ночи вас и донести, а может и не донести.

Ну что ж, надобно плыть. Так и еще один день постепенно угасал. Солнце легло на холм, и в том месте, где возвышенность спускалась к Егорлыку, заиграли отблески лучей в окнах хат-мазанок. Улочки убегали к берегу; на них ни кустика, ни деревца, одни красные, опаленные хаты да горячий блеск оконного стекла. И опять — в который уже раз! — «Нырок» прошмыгнул под мостом.

Вблизи моста парень на гнедом коне заехал в воду. Конь пил, а парень опустил поводья и с любопытством смотрел на плывущих в лодке ребят. Олег помахал ему картузом и крикнул:

— Эй, товарищ! До Журавки еще далеко?

— Вот чудаки-лодочники! — Парень рассмеялся. — Да ведь это же и есть Журавка! А вы откуда и к кому приплыли?

Ленька, поглаживая Черныша, улыбнулся: все же приятно было сознавать, что путешествию конец. Глядя на село, Олег от радости чуть не вскрикнул. Удержался и ответил спокойно, даже нехотя:

— Да мы так… Собственно, ни к кому. Для интереса спросили.

Вода уносила лодку вдоль журавских берегов. Ну, вот и все! Была прохладная, без пыли, дорога, и нет ее. Дальше плыть некуда, пора причаливать. На сердце у ребят и радостно и тоскливо. Что-то ждет их там, за хатами Журавки! Они лишь знали, что впереди лежала степь, и не было ей ни конца, ни начала, и где-то там, в степи, затерялась Сухая Буйвола.

Вечерело быстро. Надо было подумать о ночлеге и о завтрашнем дне. Когда «Нырок» проплыл на край села, вползая в камышовые заросли, на реку навалились сумерки, и серый тракт на пригорке был чуть приметен. И все же ребята не отрывали от него глаз.

Может быть, завтра отсюда и начнется их сухопутное путешествие.

Они подплыли к низкому, в камышовых зарослях берегу суровые, приунывшие. В этом месте они оставят «Нырок» — пусть дожидает в камышах их возвращения. В путь они решили двинуться завтра на заре.

Спали тревожно, прижавшись друг к другу. В ногах примостился Черныш. Он тоже был неспокойным, ворочался, скулил.

Только-только за Егорлыком зарумянился горизонт, ребята были уже на ногах. Лодку втянули в камыши, опрокинули вверх дном, прикрыли травой. Под нее подсунули те вещи, которые не могли взять с собой: весло, лопату, ведро, сковородку. Затем взяли мешок с харчами, постояли, молча простились с «Нырком» и, понуря головы и не оглядываясь, пошли за село, на тракт. Следом семенил Черныш. Ленька изредка поглядывал на него — не отстал бы. Олег не смотрел — злился.

— Теперь ты понял, какое неудобство с этим твоим песиком? — буркнул он. — Скажи, Лень, какой шофер захочет брать собаку в машину? Ну, отвечай! Найдется такой шофер?

Ленька промолчал. Что сказать, если это правда. Шоферы, как правило, собак не любят. Теперь и Ленька не смотрел на Черныша.

В чистом, посветлевшем небе гасли звезды. Журавка лежала в низине, опоясанная Егорлыком, точно блестящим кушаком. Курились дымари, и сонное мычание телят, долетавшее до ребят, звон ведер, глухой, идущий из земли стук мотора на водокачке — все говорило, что день вступал в свои права..

Наши путники поднялись на бугор, остановились посреди пыльной, укатанной резиной дороги и осмотрелись. Черныш терся у Ленькиных ног. Он же не знал, что о нем думали Олег и Ленька.

И вот в этот ранний час случилось нечто странное: грушовские мальчуганы вдруг исчезли, точнее сказать, потерялись в степи, как теряется в море крохотный парусник. Были ребята, был Черныш — и нет ни ребят, ни Черныша. Что с ними произошло, какова их судьба, толком никто сказать не мог.

На заре Олега и Леньку видел житель Журавки Никита Игнатенок.

Затем в середине дня они мчались на грузовике в Кугульту. Машина выскочила за село и скрылась.

Потом ребята ехали на скрипучей арбе по хутору Малая Джалга, направляясь по дороге, которая лежала на Маныч.

И снова надолго потерялся след Олега и Леньки. И это не мудрено. Тот, кто хоть один раз побывал в ставропольской степи, запомнит ее на всю жизнь. Перед глазами так и стоят то седые поляны ковыля, то миражи — безбрежными морями разливаются они до самого горизонта, — то стелются во все стороны проселочные дороги. Их в степи много. Они сплелись и перепутались, как распущенные с клубка нитки, и заблудиться здесь нетрудно.

Вот эти-то дороги и закружили наших грушовцев так, что только вечером жители села Янкули заметили их. И где бы вы думали? На верблюде! Трудно было поверить, что Олег и Ленька, да еще и с Чернышом, рискнули взобраться на верблюда. Кто их туда посадил? Да и ехать на нем страшно: он так раскачивается, что только держись за горб.

Как говорят: невероятно, а факт. На закате мимо Янкулей проходили два верблюда. На переднем ехал хозяин-калмык, а на заднем между горбами примостились, как птенцы в гнезде, двое мальцов. Правда, по свидетельству янкульчан, собачонки на верблюде не было, и поэтому нельзя было твердо сказать, что это были именно Олег и Ленька.

Григорий Корчнов собирал эти отрывочные сведения, птицей летая на мотоцикле. Дело в том, что в Грушовке в тот же день, когда от берега отчалил «Нырок», поднялась невероятная паника. Больше всех убивалась мать Олега. Бледная, со слезами на лице, она побежала к участковому милиционеру и с его помощью дозвонилась в Сухую Буйволу. Ни у кого не было сомнений, что ребята отплыли в Сухую Буйволу. Анастасия Гребенкова плакала и слезно просила брата разыскать Олега.

Совершенно убитая горем, Анастасия пришла к Ярошенке.

— И зачем я поторопился выдать им документы? — сокрушался Ярошенко. — Вот стервецы, уплыли! Как мне не хотелось связываться с детворой, а Григорий упросил! Ну, не плачь, не убивайся, Настенька, — уговаривал он. — Ничего худого с Олегом не стрясется. Отыщется!

Кое-как успокоив Анастасию и проводив ее домой, Ярошенко сам позвонил в Сухую Буйволу.

— Слушай, Гриша, — сказал он, — ты заварил эту кашу, ты ее и расхлебывай! Сестра твоя умрет от горя. Ты не рассуждай, а седлай своего стального конька и мигом скачи в Журавку. Ты их там перехватишь как миленьких, Дальше Журавки они не поплывут.

— Кузьма, — отвечал Григорий, — ты лучше скажи, как они на лодке перелезут через Ново-Троицкую плотину? Хотя это же такой сорвиголова, что для него не существует никакой преграды. Они и не через такую гору переберутся.

И Григорий поехал встречать Олега и Леньку. Он был уверен, что подкараулит беглецов именно в Журавке, как раз в тот момент, когда они высадятся на берег. Правда, Григорий побаивался, что путешественники до Журавки не доплывут: помешает плотина. Он съездил и к своему другу Елизару Однокозову. Тот и рассказал ему, как выручил ребят из беды.

Утром Григорий был в Журавке. Колеса мотоцикла прошуршали по прибрежному камышу в том месте, где был запрятан «Нырок», слишком поздно. Олега и Леньку, как об этом сообщил Игнатенок, «корова языком слизнула».

Еще Григорию удалось узнать, что два мальчика ночевали на кошаре у чабана Заливаднего. Григорий приехал к Заливаднему. Тот сообщил, что действительно два мальчика были у него. Приехали они на кошару на верблюде. Их привез калмык Залимхан. Верблюды повернули на восток, в сторону Элисты, а ребята переночевали на сене в кошаре и утром на попутной машине уехали.

— Куда? — спросил Григорий.

— Да бес же их знает!

— И ты не поинтересовался?

— Спрашивал. Не говорят. Они, бедняги, так умаялись и пригорюнились, что из них слова не вытянешь. Надулись и сидят как сычи. И ели плохо, а вижу — голодные.

Делать было нечего, и Григорий поехал домой. Усталый, покрытый толстым слоем пыли, он переступил порог и сказал:

— Даша, принеси напиться. Запалился!

— Так и не отыскал?

— Как видишь! Разве в нашей степи отыщешь! Подожду сегодня. Ежели сами не заявятся, тогда уж и не знаю, где их искать. А может, их кто увез за Маныч?

— Гриша! — воскликнула Даша. — Да погляди, кто идет к нам! Твои беглецы! И Марфутка с ними. И где она их разыскала?

— Ну и герои, ну и ребята! — обрадовался Григорий. — Да на них страшно смотреть! Загрязнились, обносились!

По широкой и пустынной сухобуйволинской улице шагали Олег, Ленька и Марфутка. Следом за ними плелся, еле-еле передвигая коротенькие ножки, Черныш.

Остановились на пороге. Ленька потупил глаза, а Олег смущенно улыбался. Он первым подошел к Григорию и сказал:

— Здравствуйте, дядя Гриша, здравствуйте, тетя Даша! Вот и мы с Ленькой. Чего вы так удивлены? Дядя Гриша, рапортовать или не надо?

— Была бы тут твоя мать, она бы тебе отрапортовала!

— Значит, не рапортовать, дядя Гриша?

— Обойдемся и без рапорта!

— Батя, это я их заметила возле пруда, — сказала Марфутка. — Смотрю, сидят грязные-грязные! Мы сразу узнали друг друга. Я только говорю: искупайтесь, смойте с себя грязь. А Олег, такой смешной, отвечает: «Искупаться еще успеем, сперва отрапортуем твоему отцу о благополучном прибытии». Смешно, правда?

— И ничего тут смешного нету! — сказал Ленька. — Не могли же мы так явиться… несерьезно. С нами, дядя Гриша, и Черныш. Неотвязчивым оказался.

— Вижу, вижу! Возьмем и его в отару. — Дядя Гриша обнял ребят. — Ну, ходоки, есть хотите?

— Да, с харчами у нас получилось туговато, — сознался Олег. — Не рассчитали. Тут и Черныш повинен; он тоже был на общем довольствии.

— Накорми их, Даша, — сказал Григорий, — я пойду и позвоню в Грушовку. Пусть там обрадуются — нашлись беглецы!

 

Глава XVIII

Что такое сакман!

Молодой рог месяца чуть приметно бледнел на высоком и чистом небе. Его было видно в оконце из чуланчика, где лежали Олег и Ленька. И может быть, потому, что перед глазами было это оконце, рассеченное серпом месяца, или от новизны впечатлений, только Ленька не спал, без причины ворочался на жесткой, из сухих овчин, постели. Хорошо Олегу! Имеет выдержку, да и характер у него спокойный. Лег и в ту же минуту засопел и даже начал что-то бормотать во сне. Олег действительно что-то бубнил, раскинув руки, а Ленька тоскливо смотрел на оконце. «Так вот какая ты нерадостная, Сухая Буйвола! — думал он. — И ничего нет в тебе ни красивого, ни привлекательного. Голая степь, и лежит село как село. И чего мы сюда так торопились?..»

Леньке никак не верилось, что они уже в Сухой Буйволе. Может, это только сон? Эх, хорошо бы проснуться дома, у Олега под навесом! Нет, это не сон. И как же, оказывается, не похожа эта, настоящая Сухая Буйвола, на ту, какой они ее себе представляли! Земля здесь серая, цветом похожая на кизяковую золу. Лежит одна улица, и та серая и такая широченная, что по ней свободно пройдет огромное стадо коров… Хатенки приземистые, тоже серые, крыши плоские, будто их срезало ветром. Изгороди земляные, точно сложенные из золы. Всюду растет бурьян, ходят свиньи, куры. Ни возле дворов, ни во дворах нет ни кустика, ни деревца.

Олегу тоже не понравилась Сухая Буйвола. Увидев вчера разбросанные в степи хатенки, он остановился, поправил трусики и сказал:

— Да, Лень! Картина не та! Получилось в мечтах одно, а на глазах другое. Ну ничего, обживемся, привыкнем.

Легко сказать «обживемся, привыкнем»! В первую же ночь Ленька не мог спокойно спать, а что будет дальше! Затоскует и сбежит в Грушовку. Но бежать же стыдно. А как тут жить? Садов нету, речки нету. Есть пруд — мелкий, грязный. В нем водятся одни головастики.

Думая обо всем этом, Ленька понял, что ему не уснуть. Лежать тоже не хотелось. Он встал и вышел за ворота. Следом за ним в дверь прошмыгнул Черныш.

— Ну, как, Чина, дела? — ласково спросил Ленька. — И тебе, дружище, не спится? Видишь, как оно получилось нехорошо. Думали, мечтали, что тут такое село и такая степь, а вышло…

И не досказал. Уселся на завалинке и, лаская Черныша, смотрел на Сухую Буйволу. Ночь была не темная, а серая, как и все село, и разливалась повсюду такая тишь, что звенело в ушах. Сухая Буйвола спала. Не лаяли собаки, не пели петухи: до рассвета было еще далеко.

Опершись спиной о колкий земляной забор, Ленька поднял голову и смотрел на крохотную луну, похожую на запятую. Мысленно он то бродил по Грушовке, то плыл по Егорлыку, то сидел возле сухобуйволинского пруда. Там он впервые увидел двоюродную сестренку Олега. Она подбежала, запыхавшись. На ней было коротенькое старенькое платье; оно выгорело на солнце и из розового стало почти белым. Ноги босые, упругие и быстрые. «Наверно, хорошо танцует», — подумал Ленька. За спиной болтались две косички, и были они такие светлые, точно сплетены из льна. Лицо у Марфутки веселое, и в глазах теплилась смешинка. Леньке она понравилась. Солнце так опалило щеки, нос, что они шелушились. Эта тонконогая сестренка Олега была худенькая и не то чтобы шустрая, а вертлявая. Подумать только, прилетела и ни с того ни с сего обняла Олега, поцеловала его, а потом обняла и поцеловала Леньку так, точно и он доводился ей родственником. Ленька покраснел, на глазах у него выступили слезы. А Марфутка подпрыгивала и кричала:

— Ага! Заявились! — и закатилась смехом. — Батя всю степь изъездил! Что вы так смотрите? Кто вы, я сразу узнала: ты Олежка, а ты… Ленька…

— Ты погляди на нее, угадала! — сказал Олег. — Ну, а ты есть Марфутка Корчнова? Ох и вытянулась!..

— Узнал, братушка?

— Приблизительно, — ответил Олег. — Давненько мы, сестренка, с тобой видались. Даже и не припомню, в каком году.

— Еще детьми!

И Марфутка залилась таким заразительным смехом, что даже Ленька, напустивший на себя суровость, чтобы показать двоюродной сестре Олега, что друг у него — человек серьезный, и то не утерпел и улыбнулся. И до чего же у нее звонкий смех! И когда она смеялась, то показывала подковки мелких и острых зубов, похожих на пилочку. Всякий, видя эти зубы, скажет: ох и умеет же она кусаться!

«И острозубая, и легкомысленная, — заключил Ленька тут, на завалинке. — Хохочет, а по какой причине, не знает. Да ей-то что, можно смеяться, она дома…»

Ленька закрыл глаза, обнял руками голову и повалился на завалинку. Так он пролежал до рассвета. Спал или не спал, а только слышал, как со двора выбежала Марфутка. Она наклонилась к Леньке и крикнула:

— Леша! Вот где примостился, чудак!

И захохотала так, что ее смех был слышен на краю села. Ленька поднялся, протер глаза. Был день. Сухая Буйвола жила своей обыденной жизнью. Быки лениво тянули бричку с бочкой; из дворов хозяйки выгоняли коров в стадо; на все голоса горланили петухи… Только теперь Ленька понял, что уснул, и уснул крепко. Ему стыдно было взглянуть на Марфутку.

— Чего ты смеешься? — буркнул он, не поднимая глаз. — Какая веселая!

— Как же не смеяться? Нашел где зоревать! Леша, ты скорее просыпайся да беги к Олегу, а то вот-вот батя заявится.

— А ты куда собралась?

— Быков запрягать.

— Умеешь? — удивился Ленька.

— А то! Батя сказал, что сегодня мы отправимся в отару. Да беги к Олегу!

И Марфутка помчалась по улице, только пыль вспыхивала из-под ее босых ног. Ленька не успел уйти к Олегу. За ворота вышел Григорий. Он стоял, покручивал ус и усмехался.

— Чего вы, дядя Гриша?

— Проснулся?

— Я не спал. Так, вышел посмотреть село.

— И как? Нравится Сухая Буйвола?

— Ничего… Приличная.

— Алексей, а ты, случаем, не лунатик? — спросил Григорий, подойдя к Леньке. — Есть такие, что во время полнолуния не лежат на одном месте: засыпают, к примеру, в чулане, а просыпаются на завалинке. Но зараз не полнолуние.

Ленька молчал: нечего было сказать.

— Перед утром я вышел, — продолжал Григорий, — смотрю, кто-то спит. Кто ж это, думаю? Подошел, а ты так сладко спал, что будить тебя стало жаль. Ты что, или тоскуешь по дому, или не выспался?

— Я, дядя Гриша, врать не буду, не умею, — сказал Ленька, пряча пылавшее лицо, — но мне тут, у вас тоскливо. Может, это с непривычки.

— И я так думаю, — согласился Григорий. — Ты вот что, Завьялов Алексей, бери себя в руки. Жить вам тут будет труднее, чем в Грушовке: не будет той вольницы, и вообще вы не на гулянки приехали, а к труду приобщаться. Так что надо сразу же внушить себе ту мысль, что с сегодняшнего дня вы чабаны. — Григорий улыбнулся, покрутил ус. — Нет, конечно, не сразу станете чабанами, сперва так поживете в отаре, ознакомитесь, потом побегаете за сакманами.

— Дядя Гриша, а что такое сакманы?

— Нерусское слово, а у чабанов прижилось. Это, Леша, небольшая кучка овец с малыми ягнятами. Вот эту кучку и называют сакманом. Все это вы на практике увидите.

— А когда отправимся в отару?

— Сегодня. Марфутка побежала быков запрягать. Поедете на арбе, с дедом Евсеем Егорычем, а я проскочу вперед на мотоцикле. Ну, ну, бодрись, парень!

Григорий сказал, чтобы Ленька разбудил Олега, и ушел на хозяйственный двор.

Ленька вбежал в чулан. Олег спал, лежа на животе.

— Спокойный, — сказал Ленька и толкнул Олега ногой. — Эй, вставай, сонуля!

— Едем! — Олег вскочил, ничего не видя. — Едем!

— Погоди ехать, сперва проснись!

— Ты откуда, Лень?

— С хозяйственного двора! — прихвастнул Ленька. — Ты спишь, а я ходил с Марфуткой и дядей Гришей запрягать быков. Так что вставай быстрее, да двинемся в дорогу. Сперва мы будем присматриваться к чабанам, потом походим за сакманами… Да проспись же!

 

Глава XIX

Степная дорога

Две колеи тянутся по траве — не дорога, а след. Арба не катится, а плывет — не вздрагивает, не скрипит. Нескончаемые стежки маячат перед глазами. Колеям нет конца; быки идут и идут, покачивая рогами.

На арбе четверо: грушовские гости, Марфутка и арбич Евсей Егорович Чухнов. Марфутка уселась на ярме. Пусть Олег и Ленька смотрят! Нарочно бегает по дышлу, как цирковая артистка. А то примостится на ярме, будто на стульчике, помахивает кнутом, то смеется, дразня своим смехом Леньку, то поет. И песни у нее свои. Таких в Грушовке не поют.

Когда выехали за Сухую Буйволу, Марфутка позвала к себе Леньку:

— Иди, иди! Знаешь, как тут хорошо! Как на качелях!

Заманчиво было перебраться на ярмо, но Ленька не захотел. Он сказал, что ему и на арбе хорошо. А Марфутка знала: говорил неправду. Леньке хотелось перебраться на ярмо, но его испугало, что нужно было идти по шаткому дышлу. Еще свалишься быкам под ноги! Вот позор! Да и вообще сидеть рядом с быками небезопасно: отбиваются от оводов и могут пырнуть рогами. Марфутке что — быки ее знают, а Ленька для них чужой. Да и Черныш мешал. И тут мешал! Примостился на коленях. Не пойдешь же с ним по дышлу!

Олег не обращал внимания ни на Леньку, ни на сестру. Свесив ноги, он наблюдал, как рядом с арбой летали бабочки — разные и таких пестрых расцветок, что рябило в глазах. В траве прошмыгнула ящерица и замерла. Потом подняла голову, раскрыла рот — видно, бедняжка хочет воды. Язык у нее тоненький, розовый, а глаза как пшеничные зерна. Пробежала, по-куриному пригибаясь, куропатка.

В задке, по-горски поджав сухие ноги, сидел дед Евсей. Олег разузнал у него, что арбич — это и повар и главный хозяин в отаре. Управляться по хозяйству деду Евсею помогала Марфутка. Вчера они приехали в Сухую Буйволу за харчами. Разве они думали, что им придется везти и продукты и этих грушовских парней?

Дед Евсей от природы был молчалив. К этому его приучила одинокая степная жизнь. Вид у него грустный, лицо, испещренное морщинами, скорбное. Он любил сидеть с закрытыми глазами — думать или дремать. Вот и сейчас он то перебирал в памяти пережитое, то засыпал.

Жизнь у него взошла и приблизилась к закату в степи. Лет сорок ходил за отарой — вдоль и поперек истоптал сухобуйволинские пастбища. Когда же ноги свое отходили, Евсей Егорович не пожелал оставлять отару и стал арбичом. К овцам на его место заступил внук, Андрей Чухнов.

— Перво-наперво, хлопцы, вам надо поглядеть барана под номером четыреста одиннадцать, — сказал дед Евсей, когда арба выкатилась за село. — Это, скажу вам, не баран, а одно удивление. Какой красавец! И рога, и шея, и ноги — ну как на картине! За десять годов «четыреста одиннадцатый» дал столько шерсти, что из нее сшито сто пятьдесят мужских костюмов. Вот каков этот баран! А сколько у него появилось внуков и правнуков — нету счета! Вы их тоже повидаете.

— Баран ходит в отаре? — спросил Олег.

— Да ты что, сынок! — Дед Евсей закрыл глаза и улыбался, точно во сне. — Этот баран с детства был отлучен от общего стада. У него есть своя, особая помещения. А как же! Музей! На него только смотрят, из чужеземных государств приезжают специально поглядеть, как на диковину. А ведь я его помню еще малышом. Родился он в моем сакмане. Помню, принял его от матери, взял на руки — тяжел! Ну, думаю, этот даст рекорд. И не ошибся!

Дед Евсей умолк. Арба катится тихо, кажется, что быки вот-вот уснут и остановятся.

— Марфутка, — сказал дед Евсей, не открывая глаз, — да стегани кнутом этих ледащих иноходцев! А то мы так и до вечера не доползем.

Марфутка присвистнула, взмахнула кнутом. Это тоже Леньку удивило — девочка, а свистит, как мальчишка. Где она этому научилась? Ленька толкнул Олега и сказал:

— Слыхал? Геройская у тебя сестренка.

Олег не ответил. Пусть свистит — что ему! Он смотрел, как птичка села в крохотное гнездышко, черневшее в кусту заячьего холодка. Она была чуть заметна в траве. А в жарком воздухе разливался птичий щебет. Над арбой свисала серая точечка — жаворонок сверлил небо.

Степь манила, звала, захватывала, навевала раздумье. И чем дальше арба уходила от Сухой Буйволы, тем шире раздвигался простор. Кое-где маяками стояли кошары с широкими, как ворота, дверями. Двери настежь распахнуты, по кошаре гуляли сухие сквозняки — овцы ночевали в поле.

В сторонке — колодец с приводом и двумя бадьями на стальном канате. Ручейками блестела вода в дощатых корытах — водопой для отар. Вокруг колодца — буро-желтое плато, усыпанное горошинками овечьего помета и утрамбованное тысячами острых копытец. В низине загорелось озеро, похожее на врезанное в землю зеркало. А дальше — та же однообразно голая равнина, укрытая белыми лоскутками ковыль-травы.

Колеи уводили быков все глубже и глубже в сизую от молодой полыни степь. Солнце стояло в зените, палило нещадно. Воздух горяч, напоен ароматом трав и цветов. Сизое марево бежало и бежало — издали отары овец, да и только! Впереди, не более как в пяти-шести километрах, разливались миражные озера. Их было много. В какую сторону ни посмотри, вода и вода блестела под горячими лучами. Оптический обман был такой силы, что заводи и лиманы, поросшие камышами, казались такими широкими — ни проехать сквозь них, ни пройти; такое бывает только в дельте большой реки, Олег даже приподнялся и крикнул:

— Погляди, Лень! Ну просто настоящая вода!

— Та вода живая, на месте не лежит, — пояснил дед Евсей, не открывая глаз. — И людей она сильно боится. Как только человек к ней подступится, она сразу убегает — не догнать!

Так и было. Чем ближе арба подходила к иллюзорному зеркалу воды, тем дальше отступали и озера и лиманы со своими густыми зарослями. Там, где только что «тонули в воде камыши», наяву паслись молодые бараны и стоял, опершись на ярлыгу, чабан. Он лениво переступал ногами, обутыми в сыромятные чобуры, и бараны двигались медленным попасом следом за ним. Останавливался чабан — бараны тоже не ступали дальше ни шагу.

Каланчой возвышался колодезный журавль. Видно было, что молодые бараны направлялись к воде. И все же, когда арба поравнялась с чабаном, дед Евсей поздоровался и спросил:

— Охрименко, куда путь держишь?

— Сперва сюда, к колодцу, а потом на стрижку. Пора снимать с них шубы.

— И мы у тебя быков попоим, — сказал дед Евсей. — Эй, Марфа, подворачивай!

Олег и Ленька соскочили с арбы. Их окружили бараны, часто и тяжело дыша. Так вот какие сухобуйволинские овцы! Однолетки, одних кровей, они были так похожи друг на друга, как бывает похожа одна отшлифованная деталь на другую. Решительно всё было скроено и сшито на один образец: и замысловато согнутые баранки рогов, и куцые хвосты, и смешные морды с глубоко спрятанными в шерсти лилово-желтыми глазками, и роскошные оборки нагрудных фартуков, и распухшие на солнце, толщиной в полторы ладони шубы.

— Жарко им в таком одеянии, — сказал Олег. — Прямо не отдышутся!

— Скоро снимем эту тяжесть, — ответил Охрименко. — Парикмахерская для них уже приготовлена. Завтра заработают ножницы.

— Его правнуки? — осведомился дед Евсей.

И хотя дед Евсей не сказал, чьи именно правнуки, Охрименко понял, что речь идет о «четыреста одиннадцатом», и ответил:

— Они… Да зараз посмотрим.

Охрименко взял барана, подвернувшегося под руку, за рога, искусно закрученные вокруг маленьких ушей, ладонью стер налет полынной пыльцы, и на розовой, молодой роговице открылась цифра «4». Подражая чабану и испытывая незнакомое волнение, Олег и Ленька тоже стирали ладонями степную пыль на рогах других баранов, и всюду была цифра «4».

— На девять лет моложе своего прадедушки, — пояснил чабан.

— Охрименко, ты погляди на этих мальцов! — сказал дед Евсей. — Будущие овцеводы. Так ты им покажи настоящую шубу. Пусть полюбуются.

— Это можно, — ответил чабан и крикнул: — Эй, Борька! Беги, стервец, сюда!

Олег и Ленька раскрыли рты. Баран, по имени Борька, был далеко — услышал голос чабана и побежал. Ему было жарко, он дышал порывисто, но бежал быстро. Остановился и гордо поднял маленькую голову в красивой шапке рогов. И это была все та же модель, только покрупнее.

— Ну, хлопцы, подождите! — сказал Охрименко, лаская Борьку. — Борьке недавно исполнился год, а он завтра снимет с себя добрую шубу. Это достойный наследник «четыреста одиннадцатого»! Да вы взгляните.

Охрименко наклонился к барану и быстрыми, привычными движениями рук разорвал у Борьки на боку толстый, зачерствевший сверху слой шерсти.

И тут Олег и Ленька снова открыли рты. В глубине руна они увидели нежнейшую и чистейшую кожу. Волокно, пропитанное светло-желтым жиропотом, лежало мелкими и удивительно тонкими, как будто специально уложенными завитками.

— Красота какая! — воскликнул Ленька.

— Не шерсть, а шелк, — сказал Олег. — Вот так Борька! Вот так молодец!

— Жалко, что они у нас гости временные, — сказал Охрименко. — Погуляют до первой стрижки. Как только свалят с них шубы, так и разъедутся по совхозам и колхозам — купят их на племя.

Быки тем временем, подгоняемые Марфуткой, опередили отару и уже подходили к колодцу. Воду здесь добывали с помощью троса и пары быков. Налегая на ярмо, быки тянули трос. Он был подвешен на колесо, пристроенное в перекладине из толстых дрючьев. Немазаное колесо попискивало, и бадья ведер на десять, качаясь и расплескивая воду, выползала из колодца. Ее опрокидывали в чан, из которого вода текла в корыто. Затем быки, смешно подгибая ноги, пятились назад, колесо попискивало, и бадья покорно опускалась.

Олег и Ленька уселись невдалеке на траве. Их удивляло не то, как быки пятились задом, и не огромная бадья, а скворцы. Их слетелась целая стая. Они сидели на кочках, просто на траве. В клювах торчали, словно усы, гусеницы. Олег и Ленька не могли понять, что это за скворцы, отчего они здесь и что тут вообще происходит. Пояснил дед Евсей. Оказывается, весна застала скворцов в степи. Нет здесь ни деревьев, ни строений, а о скворечнях и говорить не приходится: их негде повесить. Но что делать скворцам? Пришлось идти на риск и вить гнезда в колодце — в щелях между камнями. И вот теперь им приходится сидеть и ждать, пока не кончится водопой.

— Неудобство! — заключил дед Евсей. — И скворцы — птицы, скажу вам, умные, терпеливые. Погляди на них — ждут, часами сидят с червячками. Правда, во взгляде у них тоска и обида. Да оно хоть бы кто был на их месте — тянет же к деткам! В любую минуту они готовы нырнуть в колодец, да мешает бадья.

Олег и Ленька как зачарованные смотрели на скворцов и ждали, что же будет дальше.

— Дедушка, а можно им помочь? — спросил Ленька. — Пусть они покормят птенцов!

— Можно помочь, почему нельзя? Все можно, Только невыгодно, работу надо прервать. — И крикнул чабану:

— Эй, Охрименко, давай на время отойдем! Пожалей птицу!

Охрименко согласился: видно, и ему было жалко скворцов. И когда все отошли шагов на десять и повисла пустая бадья, скворцы тотчас же с шумом и писком ринулись в прохладную пасть колодца.

 

Глава XX

Дождь

Туча двигалась с запада и, набухая и разрастаясь, быстро заволакивала солнце. Погасла даль, потускнели краски. То там, то тут косматое небо штопорили столбы — в высоченных винтах кружилась пыль и вырванная трава. Один такой вихревой гуляка налетел на копенку сена, слизнул ее с земли, поднял, как на ладони, и завертел.

Олег и Ленька оглянулись. На степь легла иссиня-черная туча, как гигантская птица, — широченные темно-синие крылья тянулись к земле. Вскоре эти крылья обняли бричку, и сразу хлестнули косые, холодные струи. Дед Евсей успел растянуть над Олегом и Ленькой брезент и крикнул Марфутке, чтобы и она там укрылась. Сам же, за многие годы привыкнув к степным грозам, накинул на голову старенькую бурку и сел к дышлу, ближе к быкам.

Дождь поливал нещадно, и брезент шумел, как черепичная крыша. Марфутка поджала ноги и примостилась возле Леньки. Своим плечом Ленька чувствовал ее мокрую спину. Марфутка приуныла, зябко вздрагивала. «Тоже испугалась, — думал Ленька. — Умолкла».

Все трое сидели молча. Олег был занят мыслями о том, что нехорошо они поступили: сами спрятались под брезент, а старого человека оставили на дожде. Вспомнил, как в ту ночь, когда они прятались под лодкой возле плотины, хлестал дождь и слепила молния. Ему захотелось вылезти из этой темной норы и пойти к деду Евсею. Но пугала гроза. Оказывается, в степи гроза еще страшнее. Снаружи беспрерывно пробивался слепящий свет, над головой раскатывался трескучий гром такой силы, что казалось, вот-вот он сомнет, раздавит и бричку и быков.

Притаился и Черныш. О нем все забыли, точно на арбе его и не было.

Брезент намокал и всей своей влажной тяжестью наваливался на ребят. Ленька старался головой поддерживать брезент, чтобы он меньше давил на согнутые плечи Марфутки. А дождь все припускал, и на брезент, казалось, выливалось сразу несколько бочек воды. Марфутка украдкой посматривала на Леньку, на то, как он старательно подпирал головой брезент. Не могла понять, почему ей так хорошо возле этого русоголового мальчика. Наверное, потому, что он такой простой, честный, ему хочется во всем довериться. «И имя у него красивое — Алексей, — думала она. — Только почему его зовут Ленька? Ленька — это Леонид. Я буду звать Леша…»

— Вам не стыдно, друзья? — спросил Олег охрипшим голосом.

— А что? — удивилась Марфутка.

— «А что»! — передразнил Олег. — Позапрятались, сидим под крышей, а старика выпроводили к быкам! А еще среди нас есть комсомолец и комсомолка!

— Дедушка на нас не обижается, — сказала Марфутка. — Он же сидит под буркой.

— Олег, ты не можешь без упрека! — Ленька уперся головой в брезент. — Хочешь, сейчас пойду и сменю деда? Хочешь? Что ты думаешь…

— Нет, погоди, — перебил Олег. — Я знаю, Лень, что ты грозы не боишься. Но к деду пойду я!

И не успели Ленька и Марфутка сказать слово, как Олег, работая локтями, выполз из-под брезента.

— Ну и характер у твоего братца! — сказал Ленька. — Любит похвастать, показать себя. Вот выскочил. Я тоже мог бы пойти к деду, но разве за Олегом поспеешь?

— Пусть помокнет. — Марфутка неожиданно умолкла, спрятала в коленях голову. — Леша!

— Что?

— Можно тебя звать Лешей?

— Вполне. Даже лучше. Это Олег начал меня звать Ленька, и так пошло.

— Леша, а вы с Олегом долго у нас пробудете?

— Точно не знаю. Может, все лето. Если мы сможем пасти овец. Скажи, это очень трудно?

Пустяки! Быстро научитесь. У нас есть сакманщик Андрейка, внук деда Евсея. Тоже еще не совсем взрослый, а сакман водит исправно. Батя его хвалит. Даже молодцом называет. Но Андрейка вовсе не молодец, а задира. — И прыснула со смеху: — Ой, Леша, если бы ты знал, как я с ним дралась! На кулаки! Схватились, как петухи.

— И что ж? Победила?

— Куда там! Он сильнее. Если бы я его не укусила в руку…

Свет молнии пронзил брезент, и сразу же земля точно треснула и раскололась. Марфутка сжалась в комочек, обхватила голову руками. Когда снова о брезент, словно в бубен, забарабанил дождь, Ленька сказал:

— Да, у тебя зубы для этого подходящие, как пилочки… Острейшие!

— Пусть не дразнится. Будет помнить!

— Ты и меня укусишь?

— Будешь драться? Думаешь, побоюсь? — Марфутка смело смотрела Леньке в глаза. — Если обидишь — укушу. Еще как!

— А я вообще никого не обижаю. Зачем обижать? Марфутка, а ты стихи любишь?

— Чьи?

— Вообще. Хочешь, я буду читать свои стихи?

— Умеешь?

— Пробую.

— Ой, Леша, прочитай! Это же интересно!

Ленька начал негромко декламировать, а в это время Олег, примостившись у деда Евсея под буркой, как птенец под крылом у матери, смотрел на укрытую дождем, потемневшую степь. В колеях блестела вода. У быков рога стали промытые, светлые, а спины намокли и почернели. Быки переступали осторожно, скользили.

— Не могу я, дедушка, сидеть в тесноте, а особенно когда идет гроза, — хвастал Олег. — Мне требуется простор! Хотите, соскочу с арбы и побегу в степь? Хотите?

— Зачем же бегать? — возразил старик. — Сиди тут, согрейся. Вот полило. Хоть бы засветло прибыть на кошару. А то, что у тебя такая бедовая натура, — хорошо. Человек должен быть смелым. Помню, в твои годы я тоже рос отчаянным.

— А далеко еще до кошары?

— Близко, только быки по дождю идут тихо.

— Дедушка, вы старый чабан, скажите, — волнуясь, говорил Олег, — скажите, что нужно, чтобы стать чабаном?

— Желание, сынок, что ж еще! — Старик хлестнул кнутом быка. — Желание, или, сказать, охота, — это во всяком деле.

— Ну, к примеру, я смогу пасти овец?

— Подучишься и смогешь.

— А сразу? Завтра?

— Не-е-е, — протянул дед Евсей, усмехаясь в бородку. — Поставь тебя завтра к отаре — пропадет овца с голоду. Будет ходить по траве голодная. Ты молодой и думаешь так: чабанское занятие с виду простое и легкое. Не-е-е, дело это сурьезное. Разные чабаны и пасут по-разному. Прежде всего тебе надобно знать сорта трав. Их много, и за всю жизнь все не познаешь. И ты обязан знать, какую траву овцы едят жадно, а какую так себе, только губами пощипывают, какая трава сладкая, а какая соленая. Или вести отару. Это надобно делать с умом. Хороший чабан не оглядывается, он спиной чует, какое там у овцы настроение — сыта ли она, воды ли хочет. В одном месте ты направишь отару на лучший корм, в другом — попустишь, дашь ей волю, в третьем — попридержишь. И еще, сынок, у чабана должны быть крепкие ноги. Никто больше чабана по земле не ходит. — Старик сладко закрыл глаза, как бы прислушиваясь к шуму дождя. Потом с ласковой усмешкой взглянул на Олега. — И чего у тебя к овцам такой интерес? Или по дядиной дороге решил пойти?

— Не совсем, конечно, так, но думка была, — серьезно, подражая взрослым, ответил Олег. — Тут, дедушка, такая история. Я окончил семь классов и хочу пойти учиться на зоотехника. Но мне дядя Гриша сказал, что надо сперва узнать чабанскую жизнь.

— Верный совет! — согласился дед Евсей. — К грамоте завсегда жизненность требуется. Это, сынок, хорошо.

— Я и Леньку агитирую в зоотехники. Только он пока еще не решился.

Дождь прошел так же сразу, как и начался. Небо быстро посветлело, тучи разорвались. Умытая степь свежо зеленела. Далеко за Манычем еще гулял гром и синела расколотая молнией туча. Из-под брезента вылезли Ленька и Марфутка.

— А вон и кошара! — крикнула Марфутка. — Смотри, Леша!

Вскоре быки вкатили бричку во двор. Колеса были облеплены толстым слоем грязи. Олег увидел дядю Гришу. Он стоял у раскрытых дверей кошары. Мимо него влажной серой кучей проходили овцы, вернувшиеся из степи. Они теснились у дверей и толкались мокрыми боками. Спины у них потемнели, рога, промытые дождем, были точно вылеплены из воска.

— Приехали?! — крикнул Григорий. — Ну что, хорошо намочил вас дождь?

По двору лениво шла бурой масти старая собака. У Леньки дрогнуло сердце. «Вот она, смерть Черныша!» — мелькнуло у него в голове.

Арба остановилась. Марфутка спрыгнула на землю и начала помогать деду Евсею распрягать быков.

 

Глава XXI

За спиной у дяди Гриши

Олег и Ленька спали на сене под навесом. Еще не взошло солнце, а их уже подняла Марфутка. Встали и удивились: ни ветерка в степи, ни тучки в небе. Утро светлое, воздух до того чист и прозрачен, что кажется синим. Мальчики занимались во дворе зарядкой, вдыхали пахнущий травой воздух и думали: нет, такого утра и такого неба они еще не видели!

В кошаре тихо, во дворе пусто. Те овцы, что были загнаны сюда дождем, давно ушли на пастбище, оставив на мокрой земле бугорчатые следы своих копытец.

Григорий и дед Евсей ждали грушовцев в чабанской хате. Посреди комнаты стоял стол. Дед Евсей принес жаренную на свином сале картошку — не на сковороде, как ее обычно жарила мать Олега, а в замасленном и пахнущем дымом чугунке. Но до чего же вкусная была эта картошка! Дед Евсей действительно и чабан отличный, и арбич превосходный! После картошки дед Евсей подал в алюминиевых чашках соленый, приготовленный на молоке калмыцкий чай.

Позавтракав, Олег и Ленька чинно сидели на лавке. Дядя Гриша вытер платком смоченные чаем усы, улыбнулся и спросил:

— Ну, будущие зоотехники, с чего начнем?

Ленька молчал. Его тревожила судьба Черныша. За завтраком он успел дать ему кусок хлеба с жареным салом. Песик был сыт, но что же будет дальше?

— Дядя Гриша, — сказал Олег, — ты определяй нас к делу.

— Это можно, — согласился Григорий. — Но, я думаю, мы сперва сделаем общее обозрение. Для интереса… Хотите?

— Хотим, — ответил Олег, покосившись на молчаливого Леньку.

— Хозяйство наше кочует по степи. Оно так разбрелось, что его и за день на коне не обскачешь. Но мы помчимся на мотоцикле.

— Дядя Гриша, а «четыреста одиннадцатого» покажешь? — спросил Олег.

— О! — удивился Григорий. — Откуда ты о нем знаешь? — Посмотрел на арбича, убиравшего посуду, усмехнулся одними глазами: — Знаю, знаю, Евсей Егорович прихвастнул. Не стерпела чабанская душа. Так и быть, посмотрите и «четыреста одиннадцатого». Ну, друзья, поехали. Дорога у нас дальняя. Марфутка, ты останешься с дедушкой. Андрейке снесешь обед, теперь его сакман тут, возле Суркульского яра.

Ленька еще больше загрустил. Ему и хотелось поехать осматривать овцеводческое хозяйство, и боязно было оставлять Черныша. Он держал его на руках и говорил Марфутке:

— Сбереги от смерти. Схорони где-нибудь. Главное — не показывай на глаза той собаке. Она его распотрошит.

— Лень! Поехали! — крикнул Олег, примащиваясь на седле мотоцикла.

Марфутка приняла Черныша и, стоя с ним на пороге, грустными глазами смотрела в степь: за спиной отца примостились Олег и Ленька, и она им завидовала.

Марфутка уже не видела, как за кошарой мотоцикл взревел и помчался навстречу солнцу — сперва по сырой дороге, потом напрямик. Казалось, он не катился, а прыгал через рытвины и низенькие, еще мокрые кустики типчака. Ветер рвал, косматил чубы, трепал рубашки, холодил спины. Григорий поправил ветровые очки и, нагибая повязанную косынкой голову, покрикивал:

— Держитесь, хлопцы!

И хлопцы держались изо всех сил. Олег уцепился за ремень дяди Гриши, а Ленька обнял Олега. Под колесами шуршал влажный, прибитый дождем песок, хлестала по ногам мокрая трава, иногда брызги взлетали так, точно мотоцикл ехал по калюжине.

Ленька смотрел по сторонам. Всюду раздвигалась и ширилась свежая, хорошо умытая степь. Роса серебрилась, искрилась, а шелк ковыль-травы вспыхивал пламенем. Ни дорог, ни тропок, и куда уносили колеса, знал один только дядя Гриша. Для Леньки местность эта была удивительно однообразная. Он невольно подумал о том, что, если бы его ссадили с мотоцикла и оставили одного, он бы заблудился и погиб.

Сколько так ехали, час или больше, — ребята не знали. Солнце поднялось высоко и пригревало. Роса исчезла, трава просохла. И вдруг мотоцикл остановился так резко, что Ленька больно ударил лбом Олега по затылку.

Ленька поднял глаза и увидел высокого чабана в бурке и в горской, колом торчащей папахе. Он точно вырос из-под земли. Ленька заметил у него на поясе кинжал в потертых ножнах, полбутылки с рыжей жидкостью и сухой, бубликом закрученный бараний рог с деревянной затычкой.

Овцы паслись в сторонке. Навстречу людям во всю мочь летели волкодавы — три черных, а один белый. Олег и Ленька невольно прижались к Григорию. Собаки не добежали. Чабан поднял ярлыгу, и они остановились шагах в десяти. Черные легли на животы и не сводили глаз с чабана, а белый, ростом с телка, прохаживался, широко ступая толстыми узловатыми ногами.

— Ну, как, Снеговой, дела? — спросил Григорий. — Стрижку закончил?

— Вчера пошабашили, — баском ответил чабан. — Так что овцы чистенькие. Ходят налегке.

— Сколько взял вкруговую?

— По семь триста… А это что у тебя за молодцы?

— Это мой племяш. — Григорий привлек Олега, погладил непричесанную черную чуприну. — Настенькин сын. А этот — его друг. Решили ребята познать чабанское дело. Как, Илья Васильевич, может, возьмешь какого из них к себе в помощники? На выбор даю.

— Это можно, — ответил Снеговой. — Степь широкая, пусть погуляет.

Ленька не отходил от Григория. Его удивлял и пугал белый волкодав. Таких огромных собак Ленька еще не видел. Белый раскрыл пасть, зевнул, и Ленька невольно закрыл глаза. Это же не пасть, а пропасть. И тут мысли сами по себе обратились к Чернышу. Ленька думал о том, во сколько раз этот белый волкодав больше Черныша. «Лапой ударит и убьет». Он так задумался и засмотрелся на собак, что очнулся, когда Олег толкнул в бок и сказал:

— Ну, Лень, как? Отвечай?

— Ты о чем?

— Или спишь? Дядя Гриша спрашивает, кто из нас будет пасти овец с Ильей Васильевичем.

Ленька снова взглянул на белого волкодава и сказал:

— Лучше, Олег, ты.

…В клочья разрывая степной покой, мотоцикл снова мчался вперед. Земля просохла, даже кое-где под колесами серым дымком вспыхивала пыль. Резкие, как винтовочные выстрелы, выхлопы мотора пугали птиц. В двух шагах от них коричневый, величиной с гуся орел размахнул могучие, в серебре крылья и летел рядом с мотоциклом. Олег видел его крючковатый клюв и прижатые к хвосту желтые, будто сделанные из медной проволоки, когтистые лапы.

Ленька не смотрел на орла. Он прижался к спине своего друга и шептал ему над ухом:

— Олег, что же это получается? Я думал, мы будем вместе.

Олег повернул голову:

— Наконец дошло до тебя! Я тоже думал, а придется расстаться.

— Куда ж теперь меня?

— Найдется место. Дал бы согласие к Снеговому. По всему видно, чабан толковый.

— А волкодавы у него! Видал этого белого? Мне же надо и о Черныше подумать.

— Волкодавы тут всюду такие. Так что о Черныше теперь думать поздно. Говорил тебе…

— Эй, друзья! — сказал Григорий, сбавляя бег машины. — О чем вы там беседуете?

— Ленька о себе беспокоится, — сказал Олег. — Дядя Гриша, я буду работать у Снегового, а Леньку куда?

— Дадим любой сакман, — ответил Григорий. — У нас их много. Можно, к примеру, пойти к Андрею Чухнову. Парень серьезный, твоих, Леня, лет. Или иди к Нестерову. А можно и в отару Охрименки. Мы сейчас заедем к нему. Его стадо как раз на стрижке.

Дружки, подпрыгивая за спиной у дяди Гриши, молчали. Олег думал о том, что ему-то печалиться нечего, он уже определился и завтра отправится к Снеговому. Ленька же хотел знать, в каком сакмане самые смирные собаки, так как думал не только о себе, но и о Черныше, а спросить об этом у дяди Гриши стеснялся.

— А вот и овечья парикмахерская виднеется, — сказал Григорий. — Дело идет!

Высокие столбы подняли брезент, образовали крышу от дождя и солнца. Это был навес-времянка для стрижки овец. Под навесом протянулись, как прилавки в магазине, до лоска засаленные шерстью помосты. Видно, не одна овца полежала на этих досках.

Над помостами гроздьями повисли стригальные машинки. Электрические провода уходили под брезент и тянулись к мотору, стучавшему в сторонке, под фанерным козырьком. Рядом с навесом, в специальных закутах, жарились на солнце в своих тяжелых шубах молодые бараны в ожидании очереди.

Стригали (и мужчины и женщины — в брюках) клали на помост смирных баранов, которых Ленька и Олег видели в отаре чабана Охрименки. Гудел двигатель, ему подпевали своим стрекотанием ножницы. Олег и Ленька впервые видели, как эти ножницы влезали в шерсть и как с барана сползало толстое, как ватное одеяло, руно: сверху — грязно-серое, а снизу — белое-белое, даже чуточку розоватое, точно смазанное сливочным маслом.

И Охрименко был тут. Он что-то сказал Григорию, а потом с озабоченным лицом подходил то к одному стригалю, то к другому, приглядывался, ощупывал пальцами руно, видимо желая убедиться, всюду ли оно одной толщины; наклонялся, нюхал шерсть. Затем подходил к широкому, с решетками столу. Тут молодые женщины-сортировщицы быстрыми движениями рук ощупывали руно и определяли его сорт. Тюки свежей шерсти обтягивали мешковиной и проволокой. Подходили грузовики, и тюки удобно ложились в кузов.

Чабану не терпелось, и он то говорил молодой, еще неопытной стригальщице, чтобы она пониже снимала шерсть, то помогал поднять на помост барана, то брал на руки, как шаль, еще теплое руно и любовался им.

К вечеру, когда Григорий с Олегом и Ленькой уехали от стригалей, бόльшая часть Охрименковой отары ушла на пастбище. Бараны были чистенькие, белые, и каждый уменьшился наполовину… А по степи, по свеженакатанной в траве дороге, пылили грузовики. В кузовах, прикрытые брезентом, горбатились тюки.

— Смотрите, ребята, — сказал Григорий, — шерсть покидает степь! Пожелайте ей доброго пути.

Олег и Ленька не успели даже посмотреть. Мотоцикл нырнул в балку, и грузовики исчезли. Огибая пологую ложбину, изъеденную плешивыми пятнами солончаков, проехали по пешеходной тропе. В низине виднелся колодец. Возле корыт сгрудились овцы, голосисто блеяли ягнята.

— Тоже наши, — сказал Григорий, — Нестеров и Якименко. Мы завернем к ним на обратном пути.

Мотоцикл, набирая скорость, пересек давно высохший солончак и выскочил на пригорок. Перед глазами выросла низкая, крытая камышом кошара, а рядом — квадратный, как улей, домик под железной крышей.

— Наш племенной пункт.

Григорий сбавил скорость и въехал в небольшой чистый дворик.

В кошаре было три чабана. Не обращая внимания на приезд Григория, они загоняли упитанных, рослых баранов в квадратные, из досок, базки. Это были холеные бараны, чистые, в роскошных шубах. Их широкие спины не мочили дожди, не посыпала пыль. Рога были промыты и протерты тряпкой. Шерсть была подстрижена не только на хвостах и до колен, но и вокруг маленьких, глубоко запрятанных глаз.

— Вы чаще выгоняйте их на прогулку, — сказал Григорий. — И кошару хорошенько проветривайте, на ночь двери не закрывайте.

— Ветер тут бывает, — ответил за всех пожилой, густо заросший щетиной чабан. — Ты лучше скажи, Григорий Афанасьевич, когда будем отправлять.

— Как подадут вагон на станцию, так и отправим.

— Что-то долго его не подают.

— Завтра обещали, — сказал Григорий. — Я нарочно проскочил к вам, чтобы вы были наготове. Утром пришлю грузовики.

Григорий подозвал Олега и Леньку и сказал:

— Посмотрите! — Он взял стоявшего в базке барана за красиво витые рога. — Не овцы, а одно удивление! Это наша выставочная группа. Завтра они покатят в Москву, на Всесоюзную выставку. — И к чабанам: — А как поживает старина? Не болеет? Ну, покажите, покажите!

Чабаны ушли во вторую, темную половину овчарни. Из темноты в небольшие внутренние двери не вывели, а силой вытолкали огромного старого барана. Это был великан, длинный и высокий. Он упирался и не хотел подходить. Трое мужчин с трудом подтолкнули его к Григорию. На широком лбу барана с левой стороны одиноко торчал бубликом старый, потрескавшийся рог. Правый рог недавно отломился. И оттого, что баран был однорогий, его лобастая, крупная голова немного клонилась влево.

— Олег, Ленька, полюбуйтесь! — Григорий дал барану понюхать ладонь. — Это и есть «четыреста одиннадцатый»! Ну как, хорош экземпляр? На выставку он, конечно, не попадет: не по летам такое путешествие. Но портрет его там будет. Вместо него поедут внуки и правнуки. Да, старик уже плохо ест и слабо видит. Но шерсть у него отличная. Он и в этом году даст ее на десять мужских костюмов.

Странно и удивительно. Неужели это и есть тот «четыреста одиннадцатый», о котором с таким восторгом рассказывал дед Евсей? И Олег и Ленька удрученно молчали. Они смотрели на старого однорогого барана, на его подслеповатые, слезливые глазки и не могли поверить, что именно он и был предком вот этих стоявших с ним рядом красавцев.

 

Глава XXII

Андрейка

Марфутка стояла и ждала, пока арбич готовил для Андрейки еду. Деревянным половником дед Евсей зачерпнул горячий, пахнущий картошкой и жареным луком суп, вылил в кувшин, зачерпнул еще и снова вылил в кувшин. В черепяную чашку положил рисовую кашу и кусок мяса, прикрыл пучком зеленого лука. Отрезал полбуханки свежего хлеба и все это поставил в кошелку.

— Перекажи Андрею, — сказал арбич, вручая Марфутке кошелку, — что сю ночь пусть ночует один. После дождя мне что-то нездоровится. И еще накажи, чтоб к волчиному гнезду не ходил и чтоб секрет наш волчице не выдавал.

Марфутка утвердительно кивнула головой и хотела было уходить. Застыдилась, виновато взглянула на арбича и сказала:

— Дедушка, табаку бы надо…

— Да ты что, девка, аль курить выучилась?

— Не мне. Андрейка будет ругаться.

— Эка невидаль, пусть себе ругается!

— Что я ему скажу?

— Так и скажи, что молодой еще табак переводить. Ишь какой объявился курильщик! Иди, иди и скажи тому шалопаю, что табаку ему не будет.

Марфутка поставила кошелку на плечо и, рукой придерживая ее, быстро ушла. За кошарой подобрала подол платья, чтобы удобнее было идти, подпоясалась шпагатной веревочкой и ускорила шаг. Босые, привыкшие к колкой траве и к росе ноги ступали легко. Солнце еще не выпило росу, и земля еще не просохла. Но из-под ног уже взлетали кузнечики — с треском и с такой силой, будто их толкали пружины; кое-где даже мелькали бабочки таких расцветок, что у Марфутки рябило в глазах.

Марфутка опустила голову, смотрела, как порхают бабочки и взлетают кузнечики, и думала о том, что дед Евсей — старик скупой и вредный. Табаку жалко, а Андрейку не жалко. А Андрейка непременно рассердится, будет ругаться — это Марфутка точно знает. Андрейка сирота, у него нет ни отца, ни матери, и пожалеть его некому.

Марфутка же во всем старается угодить Андрейке, заботится о нем. Как-то она ему принесла мыло и полотенце, и теперь Андрейка каждое утро умывается. А раньше не умывался. Табак, спички тайком брала у отца и тоже приносила Андрейке. «Жалеешь меня, Марфа?» — спрашивал Андрейка. «А кто же тебя еще пожалеет?..»

И Андрейка знал, что от деда Евсея жалости не дождешься. Для него Андрейка не внук, а просто сакманщик, и все. Андрейка — мальчик хороший. А кто из них лучше, Андрейка или Ленька? «Не знаю, — ответила себе Марфутка. — А почему же ты покраснела? Тоже не знаешь? А может, знаешь, а сказать не можешь? И почему тебе в голову пришел этот вопрос?»

Она рассмеялась — так, без причины. Мысли ее теперь обратились к грушовцам. Где они? Куда укатил мотоцикл? Приедут ли к вечеру или будут ночевать в степи? «Все ж таки кто лучше, Андрейка или Леша?» — опять спросила она сама у себя и не могла ответить. Но почему же случилось так, что со вчерашнего дня Ленька словно заслонил собой Андрейку?

Марфутка вспомнила, как она сгибалась под тяжелым, мокрым брезентом. Над головой шумел дождь, и вдруг Ленька нечаянно потянул ее за косичку. Она вскрикнула, а Ленька испугался и сказал: «Вот так чудо, а я думал, это веревочка!» И рассмеялся так, что у Марфутки в ушах и сейчас звенел этот смех. «Вот чудак! — думала она, переставляя кошелку на другое плечо. — И как это он мог перепутать?»

Самой себе Марфутка еще вчера призналась, что Ленька ничем не похож на Андрейку. Например, чуб у Леньки светлый, а у Андрейки рыжий, да еще и жесткий, как проволока. У Леньки же чуб мягкий, как вата. Там, под брезентом, она нарочно потрогала Ленькину чуприну рукой, но так осторожно, что Ленька этого не почувствовал. Или взять характер: Ленька смирный, со всеми вежливый, а Андрейка — грубиян. «Шалопай», — вспомнила, как назвал внука дед Евсей, и улыбнулась.

Ленька всегда говорит спокойно, а Андрейка с выкриком. Ленька, верно, и не умеет сердиться, а Андрейка — настоящая спичка. Она вспомнила, как Ленька просил ее сберечь Черныша, и ей захотелось, чтобы там, возле сакмана, был не Андрейка, а Леша. Это она ему несет обед. Ленька сидит и ест, а она смотрит на него и говорит: «Леша, а табаку я не принесла». — «Вот и хорошо, что не принесла, он мне не нужен». И вот они уже идут по степи, взявшись за руки, а над ними столько бабочек, что неба не видно…

— Марфа! Чего ты так плетешься!

Это голос Андрейки — крикливый, звонкий. Андрейка шел вразвалку. Ярлыга лежала на голом плече, рубашка была снята и подвязана фартуком. На ногах — истоптанные, зазелененные травой башмаки, штанины засучены выше колен, на голове — старенькая войлочная шляпа, рыжая от пыли и солнца.

— Жрать охота, а ты идешь как сонная!

— А батя сказал, что ты в Суркульском яру.

— Был и в Суркулях, — строго отвечал Андрейка. — Ждал, ждал, напоил овец и вот повернул к стоянке. А ты что так поздно?

— Обед варился долго. Топливо сырое, а деду Евсею нездоровится. Сказал, что ночевать к тебе не придет.

— И пусть.

— Не боишься один?

— Хо! Я не из пужливых!

Марфутка чуточку, одними уголками губ улыбнулась и подумала: «Зачем же я себя спрашивала? Это же всем ясно, что Андрейка лучше. Он ничего не боится и на волка может пойти…»

— Андрейка, тут станешь есть?

— Была охота обедать среди степи! — с достоинством ответил Андрейка. — Пойдем на стойло. Туда как раз движется сакман, так что, пока он подойдет, я с едой управлюсь.

Андрейка взял кошелку, понюхал ее, причмокнул языком. Остроносое, худощавое его лицо, видавшее и зной и ветры, расплылось в улыбке. Шумно глотнув слюну, он повесил кошелку за спиной на ярлыгу, и они пошли. Впереди Андрейка. Шаг у него широкий, походка уверенная. Марфутка с трудом поспевала за ним. «Андрейка так ходит, — думала она, — что и Леша за ним не угнался бы…»

Стойло — это место ночевки сакмана. Место обнесено невысокой дощатой изгородью. Есть и ворота. Возле них гнездом примостился островерхий, как горская папаха, курень. Покрыт он травой и похож на те курени, которые вырастают летом на бахчах. Трава внутри куреня служит Андрейке постелью. Когда он забирается туда, на него веет духовитым запахом сена.

Сакман обычно приходит на стойло поздно ночью. За изгородью овцы и ягнята ложатся и «зорюют». В это время собаки стоят на страже — то неслышно расхаживают вокруг стойла, то сидят на задних лапах и поводят ушами, прислушиваются, не крадется ли из темноты волк. Андрейка в эти часы спит — или вдвоем с дедом Евсеем, или один. «Зореванье» длится недолго. Только-только заалеет восток, а овцы уже поднимают разноголосое блеяние и просятся на траву. Андрейке кажется, что он еще и не успел заснуть, а уже надо вставать.

У входа в курень, где сидели Андрейка и Марфутка, протянулся поясок холодка, но такой узкий, что Андрейкины ноги были на солнце. Поставив поудобнее кувшин, Андрейка доставал ложкой суп, кусал хлеб.

Пока он управлялся с супом и мясом, Марфутка сидела, поджав ноги, и рассказывала о грушовцах. По ее словам, это были ребята необыкновенные: и приветливые, и дружные, и смелые. Андрейка ел и слушал, не обмолвившись ни одним словом. Марфутка успела рассказать ему и о том, что Олег и Ленька решили стать зоотехниками и приехали изучать чабанскую работу; что они, рискуя жизнью, днем и ночью плыли в лодке по Егорлыку и все же добрались до Сухой Буйволы, что Алексей Завьялов привез крохотного и смешного песика.

Тут Андрейка, шмыгнув носом, не утерпел и рассмеялся.

— Ты чего зубы скалишь?

— И охота была в такую даль тащить собаку! — Андрейка положил в рот кусочек мяса и свернутые жгутом перья лука. — А зачем тащил, зачем старался? Что у нас, собак мало?

— Не знаю.

— Вот то-то! — Андрейка жевал и смеялся. — А я знаю. Эту собачку он привез нашим волкодавам на съедение! Растерзают в одну секунду.

— Еще неизвестно! — возразила Марфутка. — Может, и не растерзают. Он похож на щенка, а щенков взрослые собаки не трогают.

— Придумала! — Андрейка с хрустом жевал перья лука. — Что такое щенки? Это собачьи дети. Что они, по-твоему, не видят, где есть дитё, а где взрослый пес, хотя и малыш. Всё видят!

Что могла возразить Марфутка на такое авторитетное заявление? Может быть, и в самом деле собаки все понимают и все видят. И если это утверждает такой знаток собачьих нравов, как Андрейка, то Марфутке остается только молчать и виновато мигать глазами.

— И ты уверена, — продолжал Андрейка, вытирая полой рубашки масленые губы, — уверена, что из этих ребят получатся специалисты по овце? Да никогда! Почему? Очень просто: потому как чабанское занятие надобно от природы любить, как, к примеру, любит его твой батько. И я у него учусь и все перенимаю.

— Себя не расхваливай! — поджимая губы, сказала Марфутка. — Есть люди и получше тебя.

— Кто? — приглаживая пальцами огненный чуб, спросил Андрейка. — Не этот ли, как его, — Ленька?

— Ты его не трогай! Ленька и стихи умеет писать. Он мне читал.

— Стихи — это что! А овцу за ногу ярлыгой изловит? — Андрейка сердито отодвинул ногой кошелку. — Да ты знаешь, как твой батько, дядя Гриша, мною доволен? Обещал осенью взять в отару третьяком. Во! «Ты, говорит, Андрей Демьянович, смело иди в гору. Побегай еще лето за сакманом, потренируйся как следует, а потом становись ко мне в третьяки. Парень, говорит, ты башковитый, послушный, на ноги быстрый и к овце имеешь уважение. Еще какой будешь третьяк!» А стихи — это не то…

— Когда будешь третьяком, тогда и станешь хвалиться.

— Я-то буду, а пусть попробует тот, кто пишет стишки. Да я его и в сакман не возьму!

Андрейка, опершись голой спиной о курень, достал из кармана штанов продолговатый, как носок, кисет и газету. Не спеша, подражая взрослым, неумело свернул цигарку, послюнявил края газетной бумаги. Зажег спичку и закурил. Нарочно, чтобы Марфутка видела, пустил дым носом.

— Поменьше дыми, — невесело проговорила Марфутка, — а то дед Евсей табаку не дал.

— Жадничает?

— Сказал, что ты еще молодой.

— Зато он уже перестарел! — Андрейка встал, потянулся, надел шляпу. — Ох и вредный старикашка! Родной же дед, а такой вредный! Табаку ему жалко… О! А вот и мой сакман. Жара, плохо пасутся. И собаки бредут как сонные — измучились от духоты. А как же с собаками? — повернулся он к Марфутке. — Дед не придет — беды мало, а собак покормить надо. — Андрейка почесал рыжий затылок, сплюнул. — Побудешь с часок возле сакмана, а я сбегаю за кормом для собак.

Андрейка смотрел на видневшуюся вдали серую кручу. Круча свисала козырьком над низким, почти стелющимся по земле терновником. Сакманщик смотрел туда потому, что именно там, в колючем терновнике, недавно было обнаружено волчье логово.

Отыскал его дед Евсей. Ездил туда за хворостом и нечаянно наткнулся. В неглубоком, надежно укрытом гнезде беспомощно копошились еще слепые волчата; их было пять штук. Волчица днем тут не появлялась. Видел их и Андрейка; ничего особенного, в таком возрасте они похожи на щенят, только морды острые. Дед Евсей сказал Андрейке, чтобы никому ничего не говорил, что нужно выследить волчицу, убить ее, а тогда взять и волчат.

Мало того что Андрейка на второй же день еще раз побывал там, но и рассказал Марфутке. Его не покидала мысль унести волчат так, чтобы дед Евсей не знал. И вот сейчас мысль эта овладела им с новой силой. Он знал, что за каждого волчонка, который будет доставлен в Сухую Буйволу, выдают большие деньги, как за уничтоженного хищника, и Андрейка решил получить эти деньги. Он еще не знал, как это сделает. Нужно было с волчатами идти в Сухую Буйволу, а это не близко. За день не управишься. Сакман бросить нельзя и оставить не на кого. И ему пришло в голову пригласить к себе пасти сакман кого-либо из грушовских ребят. Ну, хотя бы Леньку. Пусть бы писал стихи! Андрейка был уверен, что Леньке можно было доверить сакман на один день, а за это время Андрейка мог бы, посадив волчат в мешок, сбегать в Сухую Буйволу. Пусть бы тогда дед Евсей попрыгал!

— Ты чего туда смотришь? — спросила Марфутка.

— Так, мечтаю, — соврал Андрейка. — Люблю помечтать…

— Ты мечтай, а к волчатам один, без деда, не ходи.

— Это чей такой приказ?

— Дед Евсей наказывал.

— Табаку не дал, а наказ передал! — Андрейка затоптал окурок, сплюнул и засунул руки глубоко в карманы. — Знаешь, а что ежели те пареньки придут ко мне на выручку?

— Правда, Андрейка?

— Брехать я не умею.

— Вот будет хорошо!.. Ты их полюбишь, они такие славные.

— Так ты скажи и им и дяде Грише: пусть командируются ко мне… Поладим!

У Марфутки от радости заблестели глаза. Нет, она не ошиблась — Андрейка очень славный парнишка!

 

Глава XXIII

Первые шаги

На другой день, вернувшись из поездки, Григорий вручил Олегу ярлыгу. Было это сделано торжественно, так, как вручается воину боевое оружие, и Олег немного растерялся. Он держал ярлыгу в руках и смущенно улыбался. И Ленька, и Марфутка, и сам дядя Гриша видели, что этот надежный чабанский посох был несколько велик и тяжел — не по Олегову росту. Краснея и не зная, что делать, Олег положил ярлыгу на плечо, выпрямился, и тут все, даже дед Евсей, добродушно рассмеялись.

— Ой, да тебя просто надо на фото! — крикнула Марфутка. — И послать карточку твоей маме. Вот бы обрадовалась!

— Это мы сделаем, — пообещал Григорий. — В будущем. А теперь, племяш, пора в дорогу. Смотри, во всем слушайся Илью Васильевича.

Водовоз в это утро ехал как раз к Снеговому. Посреди кошары стояла бричка, а на ней удобно уместилась бочка. Быки рыжей масти, с прямыми, как столбики, рогами, были заложены в ярмо и помахивали хвостами, отбиваясь от мошек. Возница, пожилой мужчина, нахлобучил на глаза облезлую, из собачьей смушки шапку и тоже поглядывал на нового чабана.

На бричке — вещички Олега. Тут была старенькая, выцветшая плащ-палатка, которую дал Олегу Григорий. «С ней я всю войну прошел, а теперь она и тебя укроет от дождя и ветра». В плащ-палатку завернуты тоже ношеные, но по ноге Олега чобуры — чабанская обувь. Подстилка у них толстая, из сухой травы. Ее можно менять хоть каждый день, и ходить в чобурах, как уверял дядя Гриша, и мягко и не колко. Плохо только в дождь и в росу. Сыромятная кожа размокает, вытягивается, и чобуры делаются необыкновенно большими. Потом они, высохнув, снова становятся по ноге… Еще здесь лежала сумка из грубой парусины. В нее Олег сложил рубашки, трусы, пиджак, а также нож в матерчатом чехольчике, два карандаша и четыре тетради.

Ну вот, кажется, парень готов и прόводам конец. Олег рывком, но сильно обнял Леньку, пожал руку Марфутке, дяде Грише, дедушке Евсею, который стоял с закрытыми глазами, и пошел к бричке. Он сунул ярлыгу рядом с бочкой, а сам примостился в задке на сене. Возница поправил на голове свою плешивую шапку, махнул не кнутом, а длинной хворостиной, и быки вышли со двора. Олег смотрел на удалявшуюся кошару, на стоявших у ворот Леньку и Марфутку, и ему стало тоскливо, слезы подступали к горлу и так сильно душили, что он закрыл ладонями глаза…

— Не журись, хлопче, — сказал водовоз. — Обживешься. И вообще от журьбы человеку пользы никакой.

Олег не отрывал ладоней от глаз. Ему не хотелось отвечать водовозу.

— Как ты сюда попал, хлопче? — после короткого молчания спросил водовоз. — Или же по мобилизации, как комсомол?

— Захотел — и приехал, — ответил Олег. — И я вовсе не журюсь. Чего-то глаза побаливают.

— С непривычки к нашему степовому житью. — Водовоз пожевал губами, вздохнул. — Молодь подрастает и к жизни себя пристраивает, а с какого боку выгоднее к ней присоединиться, не ведает. Вот и у тебя я спытаю. Ежели ты спорхнул из материнского гнезда по доброй своей воле, то лучше бы лететь тебе в город, на завод. А у нас тут место глухое.

Олег не отвечал. Умолк и водовоз. До колодца они ехали молча. Оказывается, сюда Снеговой только что пригнал сакман. Овцы пили воду, а чабан отдыхал, прилегши на пригорке.

— Илья Васильевич! — закричал водовоз. — Гляди сюда, у меня за бочкой сидит твой помощник. Так что принимай подсобление.

— Хорошо, Данила, что ты сам заявился, — сказал Снеговой, вставая. — На стойле у меня ни капельки воды. — И к Олегу, стоявшему возле брички: — Ну, здорово, парнище! Что такой кислый?

— Малец зажурился, — вставил водовоз. — Глянул на нашу житуху…

— Ничего, Олег, бодрись! Тоска в молодом теле ненадолго. — Он обнял Олега, приласкал. — А ярлыга у тебя имеется? Ну, это хорошо! Так что все в порядке, будем пасти сакман вместе.

Олег подбодрился, повеселел. Много ли парию надо? Одно ласковое слово, а на сердце сразу и солнечно и тепло. Илья Васильевич развернул плащ-палатку, похвалил, сказал, что от дождя и от ветра — незаменимая вещь. Подержал в руках и обувь своего подпаска, тоже похвалил и тоже сказал, что это как раз то, что нужно, и заставил тут же переобуться. Черевики, которые носил Олег, порядочно истрепались, задники были стоптаны, носки порвались. Обе ноги были до крови растерты ниже щиколоток. Олегу надоело прихрамывать, и он готов был забросить это старье в бурьян. Но удержался и завернул ненавистные черевики в плащ-палатку. Пусть полежат, их же еще можно починить. Да и не мог Олег возвращаться в Грушовку в чабанских чобурах. Тут, в степи, в них удобно, а в Грушовку заявись — осмеют ребята.

Илья Васильевич заглянул и в парусиновую сумку, увидел карандаши, тетради и спросил:

— Что будешь записывать?

— Разное, — неопределенно ответил Олег. — Что придется.

— А книжки у тебя есть?

— Нету.

— Что ж ты так? Карандаши и тетради прихватил… — Илья Васильевич снова приласкал Олега: — Ну ничего, у меня кое-какие книжки есть. На первый случай.

Пока овцы не отходили от корыт и водовоз наполнял свою бочку водой, Олег осматривал колодец. Он был не похож на тот, который они видели с Ленькой, — видно, все они в сухобуйволинской степи разные. Этот колодец отличался хотя бы тем, что внутри был выложен не камнями, а плитами и в нем не было места для скворцовых гнезд. Если сюда и прилетал какой скворец, так только для того, чтобы попить воды и посидеть на клочковатой спине осликов, которые безостановочно ходили по кругу и вращали колесо.

Воду здесь поднимали не так, как у Охрименки. Голой, без всякого убранства каруселью вращается колесо, закрепленное на столбах-треногах, а под ним, как заводные, топчутся на своих коротких сухих ножках два ослика. Их аршинные, тяжелые уши покачиваются, как бы помогая вращать колесо. Олега больше всего удивило то, что у осликов глаза завязаны тряпками, точно они собрались играть в жмурки. Погонщик осликов, старик с кудлатой, давно не чесанной головой, сидел в сторонке с кнутом. Олег подошел к нему и из любопытства спросил;

— Дедусь, а зачем осликов ослепили?

— Чтоб голова не болела от кружения.

— Нет, правда?

— Это и есть правда, — сказал погонщик, не глядя на Олега. — Да и спокойнее ходят, когда незрячие. А то остановится и разглядывает…

От колеса тянулись стальные, до жаркого блеска натертые канаты с деревянными бадьями-кадками. Ослики семенили ножками, и одна бадья опускалась в колодец, а другая выползала наверх; ослики поворачивались в обратную сторону, и снова одна бадья ползла вверх, а другая опускалась вниз. Колесо-карусель давно не видело ни дегтя, ни мазута и до того голосило, что звенело в ушах. Писк был душераздирающий.

Там, у Охрименки, быки подгибают ноги и пятятся назад, а тут — плачущее колесо и под ним эти игрушечные ослики с завязанными глазами. «Почему нет моторов? Почему?» — хотелось Олегу крикнуть, да так, чтобы смолкло колесо и остановились ослики. Ведь с моторами как просто и удобно — это теперь все знают. Нажал кнопку — и готово, вода забила фонтаном! Неужели этого не понимают ни Илья Васильевич, ни дядя Гриша, ни этот кудлатый старик погонщик? И именно здесь, в сухобуйволинской степи, где так нужна для овец вода, как же можно обходиться без моторов?

Олег посмотрел на Илью Васильевича и хотел сказать ему об этом, но постеснялся. Кто его знает, может, это только Олегу непонятно, человек он здесь новый, а всем сухобуйволинцам понятно. Промолчал. Вынул тетрадку, карандаш и записал: «Колодцы без моторов. Как быть?» Это была его первая запись в степи.

В жаркой дымке скрылся колодец. Олег перестал о нем думать. Теперь его волновала новизна ощущений. Ему не верилось, что он находится в этой бескрайней степи, шагает рядом с Ильей Васильевичем и так же, как настоящий чабан, положил ярлыгу на плечо. Да неужто это Олег Гребенков? Трудно поверить. В эту минуту и мать родная не узнала бы его. Новая работа казалась Олегу легкой и увлекательной. Какая же это работа и что в ней особенного? Положил ярлыгу на плечо и гуляй себе, как на прогулке. А дед Евсей говорил — трудно. И ничуточки.

Следом, попасом, идет сакман. Изредка послышится тревожный голосок ягненка, и снова тишина, нарушаемая только птичьими песнями. Хорошо! Олегу нравится. Ему весело, и он, желая угодить Илье Васильевичу, частенько поглядывает назад, смотрит, как пасутся овцы, не разбрелись ли, не отстали ли ягнята.

— Чего оглядываешься? — спросил Илья Васильевич. — Приучайся отару видеть спиной.

Спиной видеть отару! Или Олег ослышался? Нет. Кажется, об этом ему говорил и дед Евсей. Олег смущенно улыбнулся, удивленно посмотрел на Снегового и спросил:

— Как вы сказали? Спиной?.. Это как же?

— Очень просто, — ответил Илья Васильевич. — Прислушайся. Что ты слышишь? Ничего? Плохо, слух не натренирован. А я слышу, как похрустывает трава. Значит, овцы идут кучно и пасутся дружно. Вот так я их и вижу. Эх ты, чабан! Ну ничего, приучишься — и услышишь.

Олег отстал от Снегового, присел, будто подвязывая чобуры, и занес в тетрадку: «Удивительная вещь, спиной надо видеть отару. Хруст травы. Надо это раскусить».

— Олег, что записываешь? — спросил Илья Васильевич.

— Как трава хрустит.

— Ты разве слышал?

— С ваших слов.

— Ты вот что, парень, — предупредил Илья Васильевич, — от меня не прячься и записывай в тетрадку при мне. Понял? Да сперва клички моих собак запиши. Непременно запиши и запомни. И вообще тебе надо с собаками подружиться. — Он свистнул и позвал: — Эй, Белый! Сюда!

Четыре пса с шумом подлетели к Снеговому. Они стояли и смотрели на него умными, острыми глазами, совершенно не замечая Олега.

— Этот белый великан так и зовется — Белый, — пояснил Илья Васильевич. — Его легко запомнить. Он у них вожак, старшой на псарне. Дисциплина у собак железная — вожаку подчиняются во всем. Не тронет вожак — ни один даже не залает. Если б я позвал другого, не Белого, собаки и с места не сдвинулись бы. Этот, с отрезанными ушами, — Бой. Стремительный в беге пес. Двух волков настиг и обоим глотки перехватил, как ножом. Этот, чепрачной масти, его брат — Беркут. Натура спокойная, обладает великолепной выдержкой и терпением. Золото, а не пес. А это Сокол. Походка у него и вообще осанка соколиные. Но лентяй, лишнего шага зря не сделает. Ну, а теперь, Олег, познакомься. С ними тебе жить и работать. Собаки — это, ты знаешь, наши первые помощники.

— А как с ними знакомиться? — бледнея, спросил Олег.

— Подойди, погладь, приласкай… Боишься?

— Малость страшновато, — сознался Олег. — Еще укусят.

— Главное — смелее. Собаки любят людей смелых.

Легко сказать — смелее! Перед тобой сидят мордастые, со страшными пастями звери, а ты — смелее!

Но делать было нечего, и Олег пошел. Никто, конечно, не знал, сколько усилий стоило ему сдвинуть с места ноги. Они точно приросли, но Олег все превозмог. Он даже и виду не подал, что ему страшно. Смело подошел к Белому, обнял его могучую шею, затем похлопал легко, дружески по спине Беркута, погладил Боя и Сокола. Собаки замахали хвостами, и теперь их глаза были не злые.

— Молодец, Олег! — сказал Илья Васильевич. — Сила воли у тебя есть.

— Я ее, дядя Илья, давненько тренирую, — сказал Олег, вытирая со лба холодный пот. — И вообще люблю собак.

— Это хорошо.

Собаки ушли к овцам. Овцы теперь были близко, они торопили чабанов, и Олег, не оглядываясь, тоже услышал сочный хруст травы. Хорошо пасутся овцы, к вечеру еще воды захотят… И тут ему снова пришли в голову сухобуйволинские колодцы, и он спросил:

— Дядя Илья, а почему воду достают допотопными бадьями?

— Чем же ее еще доставать?

— Ну, моторами, насосами гнать. Какое было бы удобство!

— Ты скажи своему дяде Григорию Афанасьевичу. Он тут главарь.

— И скажу! — смело отвечал Олег. — Овец много, и какие овцы, а техники никакой.

— Олежка! Да ты мне нравишься, честное слово! — искренне обрадовался Илья Васильевич. — Просто молодцом парень! По-хозяйски на жизнь смотришь, вот что меня радует.

 

Глава XXIV

У костра

Так и пошли, побежали день за днем, точно наперегонки. К ночи, нагулявшись вдоволь, Олег засыпал еще до того, как влезал в курень. Коротки летние ночи, а в юности сон сладок. Только-только приложил щеку к пахучей траве, а Илья Васильевич уже говорит, что пора вставать.

Олег и дома не любил нежиться в постели. Здесь, в курене, он вскакивал как по сигналу тревоги, умывался, чтобы сразу же окончательно избавиться от сна, брал ярлыгу и уходил к сакману. Степь встречала его серебром росы и прохладой, и каждое утро она казалась ему все просторнее.

Однажды перед вечером, когда Олег хотел развести костер, Илья Васильевич взял ярлыгу, осмотрел ее, попробовал, крепко ли сидит на конце крюк, которым ловят овец за ногу, и спросил:

— Ну, чабан, овцу этой штуковиной изловишь?

— Не пробовал, но смогу, — уверенно ответил Олег. — Что ж тут хитрого? Какую изловить?

— Давай для начала не овцу, а ягненка. — Илья Васильевич прищурил оба глаза. — Вон бери того, что возле матери траву пощипывает.

— Можно! Зараз мы его подцепим!

Олег, высоко подняв ярлыгу, хотел вмиг поймать ягненка — и промахнулся. Овцы шарахнулись во все стороны, смешались, и Олег потерял даже из виду того ягненка, который ему был нужен.

Илья Васильевич наблюдал и посмеивался.

Олег злился, лицо и шея его сделались красными. Теперь он решил пойти на хитрость и подобраться незаметно. Ягненок же оказался дошлым. Он все видел и не подпускал к себе Олега. Измучился Олег, но все же с большим трудом ему удалось схватить свою жертву, а удержать не смог — выскользнула нога, и ягненок убежал.

— Эх ты, чабан! — с упреком сказал Илья Васильевич. — Только стадо распугал. Да и ягненка ты ловил совсем другого.

— Они же все одинаковые! — пробовал оправдаться Олег.

— Это тебе только кажется. Практики нету у тебя, Олег, вот в чем тут дело. — Илья Васильевич взял ярлыгу. — Погляди, как это делается, поучись. Ты идешь вот так, следом за отарой, идешь спокойно, будто тебя ничто не интересует. Овцы все это видят, и они тоже спокойны. Ты тем же безразличным манером подходишь все ближе и ближе, не размахиваешь, а протягиваешь ярлыгу и берешь, как рукой. Вот и вся премудрость!

Ягненок очутился у ног Ильи Васильевича. Он взял его на руки, приласкал, а Олег стоял понуря голову. От стыда он готов был провалиться сквозь землю.

— Ну ничего! — сказал Илья Васильевич, пустив в стадо ягненка. — Жизнь — это наука. Поживешь — и научишься. Так что не расстраивайся и разводи костер. Скоро начнет вечереть.

Костер пахнет кизяковым дымом, горит скудно, то тлеет и сизым дымком курчавится по траве, то вскидывает крохотные язычки пламени. Костром занялся Олег, а Илья Васильевич раскинул бурку, лег на спину и заложил руки за голову. Он смотрел в светлое, с редкими звездами небо. Молодой месяц увеличился, и ночь казалась не такой темной.

— Нагорит жар, — сказал Илья Васильевич, глядя в небо, — положи картошку. Отличная у нас будет вечеря.

И умолк. Олег порылся в сумке, вынул с десяток картофелин и снова стал дуть на костер.

— Эх, сколько раз, бывало, вот так же, как зараз, лежишь среди степи, а в голове бродят всякие думки, — мечтательно, будто сам с собой, говорил Илья Васильевич. — Вокруг тебя блестит трава, поют птицы, посвистывают суслики, звенят сверчки, и никому нет никакого дела до моих думок… Красиво так жить, Олег! Ты один, над тобой вот темное небо, звезды, и чего только не лезет в голову! И уже ты не лежишь, а путешествуешь. Разные города и страны видишь…

Минут пять Илья Васильевич лежал молча. У его головы надсадно кричал кузнечик.

— Иной раз и молодость свою вспомнишь, — заговорил Илья Васильевич. — Вот таким, как ты, заявился в отару. Давно это было. Учиться не довелось: отец погиб в гражданскую войну, я остался с матерью. Пас овец и книжки читал, многое узнал из ветеринарии и зоотехники. Завидую тебе, Олег, что ты поедешь учиться, а потом ученым приедешь к отарам. Вот ты говорил насчет наших колодцев. Болячек у нас, Олег, много. С водой плохо. Даже труб достать не можем, чтобы провести воду на кошару. Вот и об этом думаешь. Я уже говорил твоему дяде, Григорию Афанасьевичу. Ездил он и в район, и в край, хлопотал, да все без толку. Кошары и тесные, и холодные, к зимнему окоту не приспособленные. Зимний приплод сильно выгодный. Ягненок появляется в январе, и, пока стоят холода, он подрастает в тепле, возле матери, сил набирается, а весной ему уже но страшны ни дожди, ни ветры… — Илья Васильевич тяжело вздохнул. — А то начнешь думать про свое чабанское житье. Трудновато оно, необжитое. Живем, как кочевники, месяцами ни кино не видим, ни радио не слышим. Без привычки такая житуха иссушит. Известно, старые чабаны не вечны, им смена нужна. Скоро пора и мне на покой. Евсей Егорович свое отходил, арбичует. Уходить надо, а кому доверишь отару? В чьи надежные руки передашь такое богатство?

— Таким, как я или как Ленька, — сказал Олег.

— Мало вас, таких. Да и вы с Ленькой чабанами не будете. Может, зоотехниками станете и овец разводить будете, а чтоб взялись за ярлыгу и всю жизнь проходили за отарой — не верю. Нынешняя молодежь рвется в город, в степи ей скучно. — Он усмехнулся, помолчал, точно что-то вспоминая. — Как-то пришли ко мне школьники — на экскурсию. Не сухобуйволинские, а из совхоза. Приехали на грузовике. У всех портфельчики, тетрадки, карандаши. Чуть что, записывают, как вот ты. Обо всем расспрашивали, интересовались. Ягнят ласкали. Обрадовался и я, думал, что вот и потянуло ребят к чабанскому ремеслу. Я им и говорю: «Ну, хлопчики, кто из вас самый смелый? Подходи ко мне, бери ярлыгу, да и в добрый час». Все смеются, зубы скалят. Вышел наперед такой белобрысенький парнишка, твоих годов, но уже с комсомольским отличием. И говорит: «Овцеводство, дедусь, — дело большой государственной важности…» Ишь, думаю, какие слова! А он продолжает: «…но чабанское занятие дюже тихое, безлюдное, а мы привыкли жить с людьми, чтобы и кино там и все другое. А в этой степи, говорит, умереть можно от скуки…» — «Положим, — отвечаю ему, — от этой болезни еще не умер ни один чабан. Но меня беспокоит другой вопрос: как же быть с овцой. Старые чабаны отойдут на покой, а нашим людям и в будущем потребуется красивая одежда. Ту одежду дают овцы, а ухаживать за ними некому… Вот какая загвоздка! Так что без чабанов и при коммунизме не обойтись. Вот какая это ценнейшая профессия…»

— А он что же? — поинтересовался Олег. — Молчит?

— Не-е, он не из молчаливых. «Надо, говорит, дедушка, чабанство механизировать».

— Да как же это сделать? — удивился Олег.

— Я тоже у него спросил об этом. А он отвечает: «Очень просто: приставить к отаре электрического чабана, вручить ему стальную ярлыгу, и пусть себе действует». Тут и я рассмеялся. И придумал же, стервец!

— Дядя Илья, а это все ж таки мысль интересная.

— И ты туда?

— Нет, я к тому говорю, что механизация…

— Чепуха! — перебил Илья Васильевич. — Пустая это фантазия. Ты, Олег, должон знать, что овца без человека пастись не может. Она голос твой понимает, ласку твою любит. Как же тут можно живого чабана заменить электричеством? Или возьми этого мериносового ягненка. Существо дюже нежное, хрупкое, истинно дите. Так за ним смотри и смотри. И пока ты его на ноги поставишь, горя наберешься немало. Окот у нас поздний, и хорошо, ежели весна теплая и без ветров. Старая овца в шубе все стерпит, а новорожденному в непогоду трудновато приходится. Без людского досмотра погибнет в два счета. Так и карауль его, так и приглядывай. Никакая техника за ним не усмотрит. Соленой травы поест, воды сдуру обопьется — желудком будет страдать так, что и не излечишь. На сырую землю ляжет — простудится, легочную болезнь подцепит. Вот и крутись чабан! В малом возрасте ягнята сильно обожают сон. Чуть что — ложатся и спят. Могут лечь в густой траве, матки уйдут, а чабан проглядит, не заметит — вот и есть волкам добыча. Почему мы разделяем отару на эти клочки? Из-за ягнят. Так их легче оберегать. Нынче в моей отаре много двойнят. С ними еще хлопотнее. Могут потеряться. Или так: один сосет мать, а другой никак не поспевает за своим братцем. Вот и надобно все это усмотреть. А ты тоже толкуешь мне про электрического чабана.

Олег клал в жар картошку и молчал.

— Побегаешь у меня в учениках — и сам поймешь, — продолжал Илья Васильевич. — Получить большой приплод — это еще не главное. Сохранить ягнят в целости, взрастить их, сделать из малыша настоящую овцу — это трудно. И я так сужу: ежели б те люди, кто носит костюмы и пальто, сшитые из мериносового волокна, знали в тонкостях, как та шерсть растет и сколько возле нее хлопот, частенько бы вспоминали чабанов добрым словом. Так-то, Олег… — Он приподнялся. — Ну, как картошка? Положил?

— Уже печется.

Овцы, чуя запах костра, подошли и паслись близко. Олег хорошо слышал сочное похрустывание травы, видел, как овечьи глаза, попадая на свет костра, поблескивали лиловыми жаркими огоньками. Собаки уселись вокруг огня и чего-то ждали. Олег разворошил золу, вынул картофелины — горячие, пожухлые, с обгорелой кожурой. Ели, макая в соль. Кожуру бросали собакам.

— Такой пример хочу привести, — заговорил Илья Васильевич, старательно дуя на картофелину. — У хлебороба, допустим, зерно, а у чабана — шерсть. Пригнал овец на стрижку — кончился твой урожайный год, постриг их и снова вышел на пастбище — начался год новый. И так идет. А из чего произрастает шерсть? Из травы… Это я, Олег, к тому, что чабану надлежит знать, какие для шерсти травы пользительные, а какие вредные. Для наглядности возьми ковыль. С виду не трава, а настоящий шелк! А как он красиво стелется по ветру — просто льнет к земле, течет! Но это трава не для шерсти. Овце от этой красы один только вред. Съестного в ковыле ничего нету, а шелковистая ость клещуком впивается в шерсть, засоряет ее, портит, а потом, чертяка, до шкуры доберется и пронзит ее, как иголкой… Много тут разных трав. По ним мы ходим, топчем ногами. Более всего у нас злаковых. Осоковых почти нету. Дерн лежит густой, как ковер, и чего только по земле не стелется, не пробивается к солнцу: и полынь, и дырса, и типчак, и лисий хвост, и колокольчики, и золототысячники, и татарники, и поповники, и васильки, и ястребинка, и чебрец, и козлобородник — не счесть!.. Но ты, Олег, запиши себе или так сохрани в уме — золотурган и чатырган. Вот это и есть самая шерстяная трава. Сочная, питательная. Без нее не жди настоящего волокна. Есть еще зайчук — трава нежная, сезонная, ее овцы поедают весной. Летом зайчук гибнет, жары боится.

Олег бросил есть, вынул тетрадку, карандаш.

— Трудно при костре писать, — сказал Илья Васильевич, — глаза попортишь. Завтра я покажу эти растения в наглядности: какой они имеют цвет, листочки, как произрастают стебельки, корешочки. Тогда и запишешь. Сможешь и на зуб, и на вкус испробовать. Есть трава, которая зовется капусткой. На вид — под цвет капустных листьев. Листочки у нее крохотные, но сочные, а только на вкус соленые. Почему соленые? Потому что капустка любит расти по сагам и в солончаках. Там, где земля солью покрывается. Разрастается осенью, когда польют дожди. Сагу или солончак так и застелет сизым ковриком. Овцы лакомятся ею более всего осенью и зимой.

— Дядя Илья, это все можно записать и завтра, согласен, — сказал Олег, пристраивая на коленях тетрадку, — а сейчас, чтоб не забыть, помечу… Как это вы сказали?.. Шерсть растет из травы. И еще — шерстяная трава. Просто интересные выражения.

Олег склонился над тетрадкой, писал, а костер освещал его строгое лицо и тонкие шнурочки сбежавшихся на переносье бровей.

«Башковитый растет парнишка», — подумал Илья Васильевич, очищая картофелину.

 

Глава XXV

Посмотрим, что делает Ленька

Оставим Олега возле костра. Пусть послушает рассказ Ильи Васильевича и кое-что запишет в свою тетрадку. Мы же тем временем посмотрим, что делает его друг.

В этот вечер Андрейка и Ленька костер не разводили — поленились. Андрейка посмотрел на небо и, к немалому удивлению Леньки, по звездам определил, что уже приближалась полночь. Они направили овец к стойлу. Шли впереди сакмана и, обнявшись, горланили песню.

Кто бы ни посмотрел на них, залюбовался бы и непременно сказал: вот как быстро подружились! Но такими они стали неожиданно. Даже Марфутка удивлялась и не могла понять, как это случилось. В тот день, когда она привезла Леньку к Андрейке, сакманщик встретил грушовского гостя не только холодно, а просто враждебно. Хотя до этого сам же сказал Марфутке: «Пусть тот Ленька практикуется у меня… Я его обучу быстро…» Почему же теперь ни руки не подал, ни улыбнулся? Напустил на себя суровость и сказал:

— Рубашка красная, вид ничего, знаменосный… Овцы будут шарахаться!

Марфутка всплеснула руками и рассмеялась.

Леньке было не до смеха. Этот паренек с рыжим, давно не стриженным чубом, в побитой молью войлочной шляпе косился на него исподлобья, часто шмыгая носом. Что-то еще гундосо процедил сквозь зубы, а что, Ленька не понял. Взял Ленькину ярлыгу, повертел в руках и отбросил в сторону. Потом вдруг объявил, что желает помериться силой. Не дожидаясь согласия Леньки, снял рубашку (наверно, боялся изорвать), бросил шляпу на траву. Не успела Марфутка сообразить, что здесь случилось, как парнишки цепко обнялись, и Андрейка заскрежетал зубами. Не выпуская друг друга из объятий, они сопели и рассерженными петухами топтались на месте, приноравливались. Неожиданно Ленька так зажал голову Андрейки, что огненная чуприна встала дыбом. И взлохмаченный чуб, и серое, пятнистое лицо, и маленькие, злые глаза делали Андрейку в эту минуту страшным. Казалось, он готов был поднять Леньку и ударить об землю, но не делал этого только из жалости. Перепуганная, Марфутка, бегая вокруг, не знала, как их разнять. Она была уверена, что сейчас произойдет что-то страшное: Андрейка не только осилит Леньку, а сгоряча убьет или искалечит.

И вдруг Ленька, багровея и натужась, уперся головой в живот своего противника. В тот момент, когда на спине треснула его любимая красная рубашка, Ленька ловко поддел ногой ногу Андрейки, и тот упал как скошенный. Тогда Ленька коршуном навалился на Андрейку и не давал ему подняться.

Борьба давно кончилась. Ленька с грустью осматривал разорванную рубашку, Марфутка сочувствовала ему, говорила, что все это можно зашить. Андрейка, тяжело дыша, лежал на траве. Стыдно было вставать.

— Вставай, Андрейка! — сказала Марфутка. — Дивлюсь, и чего вы, как бараны, схватились!

Андрейка поднялся, болезненно кривя и покусывая губу.

— Это у вас в Грушовке умеют делать такие подножки? — Голос у него был охрипший. — Ловкач…

— При чем тут подножка? — ответила Марфутка. — Просто у Леньки силы больше.

— Это мы еще посмотрим, — бурчал Андрейка. — На этом я не остановлюсь.

— Лучше не лезь к Леньке.

— Помолчи, защитница!

— Ох, Андрейка, какой ты злюка! — Марфутка подошла к нему. — Дай Леше руку и подружитесь. Ну, протяни, протяни!

И Андрейка, сам не понимая, как это случилось, потупил глаза и протянул руку.

— Ладно, — сказал он, — мы еще померимся. Время будет.

Так началась дружба. Андрейка, словно ничего не случилось, был ласков, разговорчив. Сам пошел и принес Ленькину ярлыгу, показал, как ее носят на плече и как ловят ею овец. Развеселился, даже спросил о Черныше. Это так обрадовало Леньку и Марфутку, что они готовы были расцеловать Андрейку.

— Дивлюсь, почему Черныша не взял сюда?

— Побоялся, — искренне сознался Ленька. — Волкодавы вмиг прикончат.

— Чепуха! — Андрейка сплюнул через губу и начал сворачивать цигарку. — Мы защитим! Собаки мне знаешь как подчиняются! По команде! Одно мое слово — и как шелковые. Так что беги и тащи сюда Черныша… Пусть приучается стеречь овец. Где он?

— В погребке.

— Зачем же животному сидеть в темнице? — смеясь, сказал Андрей. — Мчись и неси сюда, на простор.

Веря тому, что так и будет, как сказал Андрейка, Ленька побежал на кошару за Чернышом.

— Хороший парень Ленька! — сказал Андрейка.

— Ты с ним подружись, — посоветовала Марфутка.

— А разве мы уже не дружим? Друзья тоже сперва силы пробуют.

Часа через полтора Ленька явился с Чернышом. Бедный песик, находясь в погребе, похудел, помрачнел. Андрейка взял его на руки, поднял на ладонях, точно взвешивая, осмотрел покрытый редкой шерстью розовый живот, заглянул в уши, потрогал пальцем влажный нос.

— Какая порода?

Ленька не ждал такого вопроса. О породе Черныша никто еще не спрашивал. Не зная, как ответить, сказал то, что пришло на ум:

— Разве не видать? Пудель английский.

— Это-то я вижу, — тоном знатока ответил Андрейка. — Нос у него холодный, это уже примета точная. Только настоящие пуделя бывают малость поболе. Этот же чересчур крохотный.

— Это пудель карликовый, — не задумываясь, отвечал Ленька. — Есть такая уменьшенная порода.

— Разве что карликовый, — согласился Андрейка и подмигнул Марфутке. — Ну так что? Начнем испытание? Порешим, друзья, так: выживет — будет жить, погибнет — все, конец. Так, что ли?

Обычно Андрейка задавал такие вопросы «для порядка», как говорил об этом сам. Поступал же всегда, не дожидаясь ответа и совета, как ему заблагорассудится. Поэтому тут же позвал собак, и три волкодава, оставив сакман, понеслись на зов хозяина. И когда они примчались, стараясь понять, зачем их позвали, у Андрейки не дрогнула рука, и он хладнокровно опустил Черныша на землю. Марфутка вскрикнула и закрыла фартуком глаза. Ленька отвернулся: ему тяжело было видеть смерть Черныша.

Но что за каналья этот Черныш! И до чего же хитер! Оказывается, умирать он и не собирался. И никуда не побежал: понял, что на своих кривых ножках далеко не убежит. Не ощетинил шерсть и не стал лаять, зная, что все это ни к чему. Не успели волкодавы раскрыть свои пасти, как Черныш тут же опрокинулся на спину, прижал лапки, поджал к животу хвост, как бы говоря: делайте со мной все, что хотите… Псы стояли, растерянно смотрели на эту крошку и не могли сразу решить, что им надо делать. Серый на высоких сильных ногах кобель хотел было ударить Черныша лапой, он уже ее поднял, но не опустил: не решился.

Когда Ленька повернулся, а Марфутка открыла глаза, псы со всех сторон старательно обнюхивали и облизывали Черныша. Он лежал на спине ни жив ни мертв, и только мелко-мелко дрожали прижатые к животу лапки. Это продолжалось минут пять. Ленька затаив дыхание ждал, что будет дальше. И вдруг Черныш набрался смелости, вскочил, начал прыгать, ласкаться, да так радостно, будто вокруг были не волкодавы, а его старшие братья. И подплясывал, и лизал одному хвост, другому лапу, и по-собачьи улыбался, показывая ржавые зубы, и снова падал на спину и бил себя хвостом… Волкодавы смотрели на него не зло, даже с любопытством.

— Да, Ленька, это порода действительно редкая! — со смехом сказал Андрейка. — Этот твой Черныш, оказывается, такой страшный подлиза, такой увертливый подхалим, что его самые злющие псы не тронут. Вот так Чернышка! Молодец!

Ленька облегченно вздохнул.

— Ну вот, теперь, Леня, твой Черныш будет жить!

Андрейка грозно поднял ярлыгу. Псы, повинуясь, нехотя ушли к сакману. И, что самое удивительное, следом за собаками, путаясь в траве, засеменил и Черныш. Так он начал дружить с псами. Сторож из него, разумеется, был плохой, но от собак он не отставал ни на шаг. Как-то Андрейка и Ленька увидели Черныша с мышью в зубах. Он подбежал к серому главарю и положил добычу у его комковатых лап.

— Видал?! — воскликнул Андрейка. — Сукин сын, поддабривается!

…Друзья, идя впереди сакмана, орали до хрипоты. Начали с песни о храбром Дорошенке — ее Андрейка перенял от деда Евсея — и кончили «Катюшей».

— Хватит, мы не радио! — решительно заявил Андрейка. — У меня, Леня, есть давняя идея.

— Какая? — поинтересовался Ленька. — Секретная? Да?

— Угадал… исключительно секретная. Хочу купить радиоприемник.

— Придумал! Что ж тут секретного?

— Погоди. Весь секрет — на что его купить? Где взять грошей? Эх, знаешь, как было бы красиво! Мы пасем овец, а радио день и ночь горланит на всю степь. Овцы пасутся и к пению прислушиваются — словом, под музыку траву поедают. Люди проезжают мимо, останавливаются. Интересуются: а чья это отара радиофицирована? Так это ж отара Андрея Чухнова! Понимаешь, Леня? Красота!

— Понимаю. Так ты купи.

— Да, купи… А денежки у тебя имеются?

— Откуда они у меня?

— Вот тут, Леня, и начинается настоящая загвоздка. Послушай, — таинственно зашептал Андрейка, — ты секреты хранить умеешь?

— Смотря какие.

— Разные. Какие ни есть — умеешь?

— Ежели нужно, смогу.

— Тогда слушай: тебе, как другу, доверюсь. В Суркульском яру, в том месте, где, помнишь, я тебе днем показывал, круча висит козырьком, в замаскированном кубле лежат еще слепые волчата.

Ленька почему-то вздрогнул. Не испугался, а так просто по телу без причины пролетела дрожь. Что это он? То радио, то волчата! Не разберешь. Волчата без волчиц не бывают. От этой мысли у Леньки по спине забегали противные мурашки. Он оглянулся. Вокруг спала пустая, залитая розовым светом степь. Овцы паслись спокойно. Виднелись головы собак. Где-то там и Черныш. Тишина лезла в уши. Умолкли даже кузнечики.

— Не веришь? — шепотом спросил Андрейка — Честное слово! Самые настоящие волчата, с такими острыми мордочками. Ты только бы взглянул!

— Ну их, еще смотреть! Не люблю волков.

— Их, чертей, никто не любит!

— Не пойму, — сказал Ленька, — причем тут радио — и волчата? Что к чему?

— Слушай дальше — и все поймешь. Тех волчат мы возьмем.

— Как? — вырвалось у Леньки что-то похожее на стон. — А волчица?

— Пустяки. Значит, так, сложим волчат в мешок. Их там пятеро. Отнесем новорожденных хищников в Сухую Буйволу, в охотничью контору, и получим пятьсот рублей наличными… По сто целковых за волчонка! Теперь-то ты кумекаешь? — И тут же добавил: — За каждого изничтоженного волка государство дает премию сто рублей. Понял?

— И за малюську?

— Все едино. А какая разница? Сегодня он малыш слепой, а завтра уже зубастый волк. Так что, Леня, считай, радио уже у нас есть.

— А где же секрет? — спросил Ленька.

— Какой ты, Леня, непонятливый! Это волчье кубло выследил дед Евсей. И я тоже, конечно, выслеживал, но этот вреднющий мой дедушка оберегает волчат, хочет выследить и старую волчицу.

Ленька молчал.

— Ну что, согласен? — спросил Андрейка, закуривая.

— Как же так… сразу? Дай подумать. Я этих волчат еще живых не видел.

— Вот и повидаешь. По правде сказать, смотреть на них противно! Обыкновенные, как щенята.

Андрейка встал, посмотрел на темневший вдали сакман. Ленька сидел, низко опустив голову.

— Ну, думай, думай! — сказал Андрейка, глядя на овец. — Завтра утречком приступим к делу. Надо опередить деда Евсея. Да и без радио нам никак нельзя. Должен же ты это соображать!

 

Глава XXVI

Волчье гнездо

И возле куреня, когда овцы были загнаны в базок, Ленька не переставал думать о волчатах. Почему они так засели в голове? Что они ему? Пусть Андрейка берет их и уносит в Сухую Буйволу. Не думать же об этом не мог. Была ли это жалость, мучила ли совесть — не знал. Сам себе он говорил, что нехорошо поступать так: ничего не сказать ни деду Евсею, ни дяде Грише. Он и Андрейке сказал, что нужно попросить разрешение, а тогда уж брать волчат.

— Да ты понимаешь, — запальчиво говорил Андрейка, — что мы должны обогнать деда Евсея! Какое ж тут еще нужно разрешение?

Было поздно. Неполная луна опустилась низко, тоскливо смотрела Леньке в лицо. Свет был мягкий, негреющий. Тень от куреня вытянулась… «Пойду и скажу дяде Грише», — думал Ленька. И пока он был занят своими мыслями, Андрейка полез в курень. Вылез оттуда, держа в руке самодельный пистолет, похожий на винтовочный обрез. Дуло — медная трубка, в нее свободно могли влезть четыре пальца. Курок был похож на орлиный клюв. Пружина со скрипом поднимала его, и тогда он остервенело клевал пистон.

— Сила! — хвалился Андрейка, подбрасывая на руке пистолет. — Скажу тебе, Леня, что эта штуковина не стреляет, а гремит, как гром! Не веришь? Честное слово!

— Мастер же ты преувеличивать! — невесело проговорил Ленька, все еще думая о волчатах. — Обыкновенный пугач. Сам смастерил?

— А то кто же?

— Дай глянуть вблизи.

— Осторожно: заряжен!

Ленька взял оружие. На руке тяжесть, наверно, килограмма полтора. Дубовая рукоятка толстая, шершавая, ее трудно сжимать в ладони.

— Вес имеет, — сказал Ленька, возвращая пистолет. — Спрячь, может, когда пригодится волков пугать.

— Хочешь, сию минуту пальну? Попробуем для интереса!

Слова эти означали, что Андрейка сейчас же спустит курок. Так он и сделал. Не успел Ленька открыть рот, как курок клюнул капсюль, и над куренем раздался звук, похожий на резкое падение широкой доски. Выстрел взбудоражил собак. Они кружились возле куреня. Перепуганный Черныш юркнул в курень и заскулил, забравшись в угол.

— Ну, как? — гордо спросил Андрейка. — Здорово саданула пушечка?

— Ничего…

— Завтра я заряжу картечью, специально на волков. — Андрейка понюхал теплое дуло. — Порох у меня бездымный. Дед Евсей все же дает. Значит, в волчье гнездо мы отправимся с этим оружием. Так что, Леня, не бойся. С ним ничего не страшно. Любого зверя уложит наповал.

Овцы теснились в базку. Многие лежали, особенно ягнята: нагулялись за день, устали. Собаки ушли: поняли, что тревога была напрасная. Осторожно выглянул Черныш и, поджимая хвост, тоже убежал к овцам. В свежем воздухе пахло сгоревшим порохом.

— Ох, Андрюха, Андрюха! Шалопай ты, а не парень! Без причуд не можешь?

Это сказал дед Евсей. И откуда он взялся? Неожиданно вышел из-за куреня. За плечами двуствольное ружье. Даже испугал Андрейку. И что за непоседливый дед! Все чего-то бродит по степи, всю ночь не спит. Удивленный приходом деда Евсея, Андрейка пристыжено молчал.

— Сколько раз, Андрюха, наказывал тебе, — бурчал дед Евсей, присаживаясь и ставя рядом ружье, — не балуйся этой своей дурацкой пушкой!

— Тут, дедусь, вышла такая история, — пошел врать Андрейка, не моргнув глазом. — Увидел мое оружие Ленька. Ему, сами понимаете, все это очень интересно. Ну, и попросил показать, как оно действует практически. Уважил просьбу и пальнул. Ленька очень одобрил, говорит, что бьет похлеще любой берданки.

«Ох и врун! — думал Ленька, глядя на свои ноги. — Разве я тебя просил? Сам взял да и выстрелил…» Хотел Ленька сказать деду Евсею всю правду, но промолчал. Не стал выдавать Андрейку.

А Андрейка уже присел к деду Евсею и ласково говорил:

— Дедусь, а вы это где всю ночь шатались? На охоте? Так не видно что-то дичи.

— Не спится, вот и хожу.

Старик был не в духе, отвечал нехотя. Привалился спиной к куреню, подставляя свое заросшее бородой маленькое лицо синему свету луны. Долго так сидел, зажмурив глаза. Потом сказал сам себе или ребятам:

— Днем, чертяка, не заявляется. Думал, ночью подстерегу, увижу. Сидел в терновнике, ждал, ждал — нету. Видно, нюхом чует человека.

— А волчата целые? — спросил Андрейка, сразу поняв, где был дед Евсей.

— Лежат… Куда им деваться!

— Волчица не приходит, а как волчата живут? — спросил Ленька. — Могут же поиздыхать от голода.

— Они живучие, — поспешил ответить Андрейка. — Это же волки!

Старик вынул кисет, Андрейка протянул руку.

— Куда тянешься? Чтоб на моих глазах не дымил! Дымильщик какой нашелся! — Дед Евсей хмурил клочковатые брови. — Разбаловался без батька и без матери.

— Да что вы, дедусь! — протянул Андрейка. — Я и не собирался курить. Это я так руку поднял, нечаянно.

— Волчица хитрее человека, — продолжал дед Евсей, сворачивая цигарку и не слушая Андрейку. — К своим детишкам она, конешно, захаживает — быть того не может, чтобы она их оставила на произвол судьбы. Иначе — ты, Лень, верно подметил — те малые зверята могут без волчиного молока сгинуть. Но в том-то и весь фокус, что волчица приходит кормить детишек, а мы ее узреть не можем. И я знаю, почему не узрим. В Суркульском яру стелется шубой такой терновник и растет такая трава, что никакой видимости для человека нету. А волчица сквозь эту заросль идет свободно. — Дед хмурился, молчал. — Ну, я ее все одно выслежу и прикончу. Она от меня не уйдет. — И к Андрейке строго: — Смотри, Андрюха, не ходи, не пугай волчицу. А то испортишь всю мою обедню.

— Да что вы, Евсей Егорович! — взмолился Андрейка. — Чтоб я посмел туда ходить! Да ни в жизнь! Вот как с вами ходили, с тех пор позабыл туда и дорогу.

Дед Евсей утвердительно кивал головой, верил. Он отдохнул, покурил и, перекинув ружье на плечо, ушел в кошару. Андрейка и Ленька молча проводили его взглядом, забрались в курень и улеглись. Ленька не мог уснуть. Ворочался, не спал и Андрейка. Ленька видел узкий просвет дверей, залитый сумеречным светом, слышал, как вздыхают овцы в базку. Думал об Андрейке. Как же не похож он на Олега! Андрейка за эти дни не раз удивлял Леньку, а особенно сегодня. Как можно так беззастенчиво врать не просто старому человеку, а родному дедушке! Леньку до того взяло зло, что он не утерпел, толкнул Андрейку в бок и сказал:

— Не могу понять, зачем ты говорил неправду.

— Какую? — искренне удивился Андрейка. — Что-то не припомню.

— Не прикидывайся дурачком! Разве я просил тебя стрелять? Да и насчет волчьего гнезда. Ты же завтра туда собираешься.

— А-а, вот ты о чем! — перебил Андрейка. — Верно, говорил.

— Нехорошо. Ведь старый же человек… И вообще.

— Чудной ты, Леня! — тихонько смеясь, сказал Андрейка. — Дед Евсей караулит волчицу, он хочет, чтобы туда никто не ходил. И то, что я ему сказал, есть для него наилучшая правда. — Андрейка привстал, опершись на локоть. — А ты, праведник, чего захотел? Чтобы сказал: дедушка, родненький, так и так, мы с Ленькой решили завтра пойти в волчье кубло, посадить в мешок волчат и отнести их в Сухую Буйволу? Так ты хотел? Ну, чего притих?

— Я, Андрей, одно знаю, — тихо отвечал Ленька, — говорить неправду нельзя. Это же какой стыд? И если ты не перестанешь этим заниматься, я уйду от тебя, не буду с тобой пасти овец.

Андрейка молчал, сопел. Дошла ли до него угроза Леньки, трудно было сказать.

Утром, наскоро перекусив хлеба и кислого молока, Андрейка зарядил картечью пистолет, взял мешок и сказал Леньке, что после водопоя сакман надо постепенно направлять поближе к Суркульскому яру. Он хотел покончить с волчатами пораньше, чтобы можно было успеть отнести их в Сухую Буйволу и засветло вернуться. Но помешал Григорий. Он привез на мотоцикле зоотехника. Почти полдня ушло на осмотр ягнят. «И чего он под хвосты им заглядывает? — думал Андрейка о зоотехнике. — Они у меня все чистенькие, первый сорт. Только зря время теряет…»

Григорий и зоотехник наконец уехали. Можно было бы продвигаться к Суркульскому яру. Но тут, как на грех, пришла Марфутка и принесла обед. Ели молча. Андрейка раздумывал над тем, как же быть. Начинать дело при Марфутке он не решался, побаивался: разве она умеет хранить тайну! А Марфутка не уходила. Она весело болтала с Ленькой, даже мешала ему есть.

Так прошло часа два. Марфутка не отходила от Леньки. Они бродили в сторонке, Марфутка забыла кошелку с посудой: не до нее. Они рвали цветы, смеялись. Андрейка злился и то посматривал на низкое солнце, то на Леньку и Марфутку. И тут он, забыв увещевания Леньки, начал врать.

— Эй, Марфутка! Чуть было не позабыл тебе сказать. — Он во всю мочь бежал к Марфутке, прихватив с собой кошелку. — Только что был тут твой батько с зоотехником. Я думал, ты его повстречала и уже все знаешь.

— А что? — удивилась Марфутка. — Ну, говори!

— Ничего особенного. — Андрейка нарочно медлил. — Батя твой собирался ехать в Сухую Буйволу и сказал, чтобы ты тоже с ним ехала. Мать твоя больная, что ли. Так что ты побыстрее мчись на кошару. Чуть было не позабыл тебе сообщить.

— Леша, правда?

— Не слыхал, — ответил Ленька. — Дядя Гриша верно был здесь.

— Так он мне одному говорил, — пояснил Андрейка. — Ты, Леня, в тот момент сакман подворачивал к зоотехнику.

Марфутка поверила. Взяла из рук Андрейки кошелку и побежала.

— Ну, кажись, удачно спровадил! — Шершавое лицо Андрейки расплылось в добродушной улыбке. — Помчалась, стрекоза, только ноги мелькают. Быстроногая!

— Значит, опять сказал неправду? — Ленька покраснел, точно не Андрейку, а его уличили во лжи. — Опять, да?

— Последний раз, Леня! — взмолился Андрейка. — Думаешь, мне самому охота брехать? Но тут такое дело: нужно было нам от Марфутки избавиться, а она, сам видел, уходить и не собиралась. — Андрейка осклабился еще больше. — Леня, я что-то замечаю, Марфе весело с тобой. Так и щебечет, как птичка! — Затем сказал хмуро: — Ей что? Она не знает, что мы задумали, ей можно и цветы рвать, и смеяться. А мы не можем ждать. И так полдня пропало. — Андрейка порылся в сумке, достал пистолет. — На, держи оружие. В кубло я поползу один, а ты будешь меня охранять. Остановишься с собаками на круче. Ежели заметишь волчицу или я подам сигнал, незамедлительно стреляй и пускай собак. Понял?

Ленька почти ничего не слышал. В ушах у него стоял неприятный звон. Он все время смотрел на пистолет, на его плохо оструганную дубовую рукоятку и мысленно ругал себя за то, что согласился принять участие в таком рискованном и ненужном деле.

— Чего задумался? Давай начинать, — сказал Андрейка так просто, как будто нужно было начинать какую-то игру. — Бери собак и иди в обход. — Андрейка вынул из сумки мешок, подпоясался, сумку отдал Леньке. — С той кручи неотступно наблюдай за мной.

Они разошлись. Все делалось так, как условились. Ленька с собаками и с оружием обошел холмики и поднялся на кручу. Пистолет держал наизготовку. Стоял и смотрел на отлогую, курчаво заросшую кустиками ложбинку. Ленька смотрел на терновую, сизого отлива заросль, прошитую овсюгом и пыреем, и не мог отгадать в каком же месте находится волчье гнездо и где ползет отчаянный Андрейка.

Ползти было нелегко. Андрейка в кровь исцарапал руки, лицо. Он раздвинул руками куст и увидел на круче Леньку с собаками. Грушовский друг стоял браво, держа в вытянутой руке пистолет. Андрейка улыбнулся. Ему стало легче, и он пополз дальше. Мешок терся о землю и часто развязывался. Андрейка повязал его на шею, как кашне. От этого стало еще жарче. Пот заливал глаза, трудно было смотреть. Стараясь не шевелить траву, он по-пластунски полз и полз. Терновник был до того густой и колючий, что рвал рубашку, как когтями, больно царапал тело. Андрейка двигался вперед решительно, все ближе и ближе подползая к гнезду.

Вот и стебельки заячьего холодка. За ними куст ежевики, и тут же страшно темнела неглубокая нора. Андрейка вздрогнул. Вытирая мешком мокрое лицо, он отдышался, осмотрелся.

Пугала тишина; казалось, что где-то рядом притаилась волчица…

Напрягая все силы, Андрейка подполз еще ближе. В норе на сбитой, как войлок, траве увидел серые комочки. Это и были волчата. Андрейка решительно пододвинулся к гнезду, не поднимаясь, протянул руку и схватил что-то мягкое, теплое… Волчонок! Какой же он крохотный! И шерстка у него такая же, как у щенка, — гладкая. Андрейка быстро дрожащими руками сунул в мешок одного волчонка, второго, третьего, четвертого, пятого. Взвалил ношу на спину и тем же знакомым следом пополз обратно.

Ленька напрасно держал пистолет наизготовку. Стрелять ему не пришлось. Мешок с волчатами был благополучно доставлен в курень. Ближе к стойлу подогнали овец. Вечерело. Идти в Сухую Буйволу было поздно. Решили оставить волчат в курене, а утром отнести в село.

Пока было еще светло, Андрей и Ленька рассматривали добычу. Собак Андрейка отогнал силой: нюхом чуяли волчий запах и не уходили. Черныш и тот, стервец, порывался к мешку! А когда Андрейка положил себе на колени волчонка, Ленька поразился. Какой же это зверь? Щенок, да и только! Такой еще беспомощный, слепой и острой мордочкой тычется в палец.

— Ничего, завтра мы за них получим пять сотен, — сказал Андрейка. — Так что, Леня, считай, что у нас уже есть свое радио… Сложи их в угол и прикрой мешком. Пусть лежат до утра.

 

Глава XXVII

Гибель Черныша

Ночь эту не забыть… В темном курене у изголовья копошились волчата. Они лежали так близко, что Ленька слышал, как они посапывали и тыкались о мешковину своими слепыми мордочками. Изредка скулили — странно, тоскливо. Звуки слабые, жалостливые, напоминавшие мышиный писк.

Ленька закрыл глаза и зажал ладонями уши. Лучше не слышать. Но разве так уснешь? Ворочался и невольно, сам того не замечая, прислушивался к тому, что делалось под мешком в углу куреня. «Мать свою поджидают, — размышлял Ленька. — Думают, что они в своем гнезде… Глупые, ничего-то вы не соображаете…»

Половинчатая луна висела низко. Косым глазом она засматривала в курень, освещала грязные, голые до колен ноги Андрейки. Или он в самом деле спал, или только притворялся спящим? Ленька смотрел на косую ленту пробившегося в курень света, на лоскуток синего неба, а думал о волчице. Никак не мог избавиться от этих мыслей. Она, конечно, не нашла в гнезде детенышей. Нюх у нее сильный, и она смело идет по следу к куреню. Переступает осторожно, почти не касаясь лапами земли. Даже собаки не услышали ее появления. Вот она подходит к куреню, заглядывает в дверь. Глаза злющие, горят жаром… Ленька поджал колени, свернулся в комочек. И вдруг крикнул и вскочил.

— Чего ты как сумасшедший? — сонным голосом спросил Андрейка. — Чего бунтуешь?

— Привиделось… волчица заглянула в курень.

— Не городи чепуху! Как же она может заглядывать? Даже смех берет. — Сонно, через силу Андрейка усмехнулся. — Да ее волкодавы и близко не подпустят. Ложись и спи. Наверно, скоро будет светать.

Ложиться Леньке не хотелось. Все одно теперь не уснуть. Луна своим желтым глазом все так же спокойно обозревала спавшую степь. В стойле лежали овцы, похожие на серую, раскинутую шубу. За изгородью дремали собаки. К куреню подошел Черныш, увидел стоявшего тут Леньку. Потоптался своими кривыми ножками, поласкался. Хотел было улучить минуту и проскочить в курень. Видно, и его неудержимо манил туда непривычный запах волчатины. Ленька сердито толкнул ногой своего дружка, и тот убежал к собакам.

Леньке так стало больно, что он тут же решил: завтра, когда Андрейка вернется из Сухой Буйволы, он уйдет к Олегу. Если не к Олегу, то согласится поехать в любой сакман — можно и к чабану Охрименке, а только с Андрейкой не останется. «Приду к дяде Грише, — думал Ленька, — и скажу: не сошлись характерами…»

Почему-то стало жалко Андрейку. Ему казалось, что Андрейка обидится и начнет просить Леньку остаться. Ленька мог бы согласиться, но при одном условии. «Если ты перестанешь врать, — мысленно обращался он к Андрейке, — тогда останусь, не перестанешь — уйду». У Андрейки смешинки в глазах, он говорит: «Леня, да какой может быть разговор! Врать я никогда не буду… Ты только не уходи…»

Ленька закрыл глаза. Перед ним стояла Марфутка, заслонив собой и Андрейку и Олега. Худенькая, в ситцевом платьице, она улыбалась, и ее мелкие зубы-пилочки опять рассмешили Леньку. Нет, так может улыбаться только Марфутка, и такие зубы есть только у нее.

Ленька стал замечать, что с Марфуткой ему весело, с нею он даже забывал об Олеге. Вот и сейчас он знал, что ее здесь нет, что он только думает о ней, но видит ее, как живую. И ему стало так приятно, и горьких раздумий точно и не бывало. Почему бы это так? Может, потому, что Ленька остался один, без Олега?

Нет, видно, Олег тут ни при чем. Просто Леньке нравилось быть вместе с Марфуткой, говорить с ней, прислушиваться к ее советам. Вот он и сейчас мысленно спросил ее, одобрит ли она его уход от Андрейки. «Правильно поступаешь, Леша, — ответила она. — И я с ним не останусь. Мы уйдем вместе. Дай твою руку и иди за мной. Я тут все дороги знаю…»

Дальше сон. Они бежали по густой траве. Ноги путались, бежать было тяжело. И вот Ленька упал. Смотрит, возле него волчата и Черныш в крови. Ленька приоткрыл отяжелевшие веки. Сердце колотилось, готово было разорваться. В курень вонзалась все такая же косая лента света… Ленька прислушался. Тишина и покой вокруг.

И вдруг тишину разорвал страшный треск. Это овцы шарахнулись с такой силой, что повалили изгородь. Леньке показалось, что рушится курень. Железный лязг зубов, хрипящий лай… С кем-то сцепились волкодавы. Схватка была короткая, да и вся странная сутолока на стойле длилась не больше минуты.

Ленька растормошил Андрейку. Тот, продирая глаза, спросонья ничего не мог понять. Но рука его сама потянулась к пистолету, и когда Андрейка выскочил из куреня, тут же раздался оглушительный выстрел.

— Улизнул, черт! — Андрейка выругался. — Погляди, как чешет!

Ленька видел, как волкодавы, точно опережая друг друга, что есть мочи наседали на волка. И все же догнать его было трудно. Вот он вскочил в Суркульский яр. В это время там раздался ружейный выстрел, похожий на удар арапника. Собаки тоже пропали из виду. На стойле воцарилась тишина. Овцы и ягнята все еще теснились у поваленной изгороди, дышали тяжело. Глаза у них налились кровью, стали большие и светились тревожным синим блеском.

— Что это было, Андрейка?

Ленька переступал с ноги на ногу, боялся, чтобы Андрейка не заметил, как дрожат у него колени.

— Разве не видно? — Андрейка вертел в руках пистолет. — Тут и дурак поймет. Самый обыкновенный налет. Вот, черт серый, удрал!

— А кто стрелял в Суркульском яру?

— Наверно, дед Евсей. Кто ж еще! — Андрейка подбрасывал на руке пистолет, хмурился. — Еще сюда приплетется. Это такой старик, что нюхом учует наш секрет. Так что, Леня, надо постараться не впустить его в курень.

В самом деле вскоре пришел дед Евсей, держа ружье на руке. Старик был опечаленный, молчаливый. Не поздоровался, не сказал ни слова. Молча обошел вокруг сбившихся в кучу овец и уселся возле куреня. С ним вернулись и собаки, с еще вздыбленными загривками, разгоряченные бегом, злые от неудачи. Дед Евсей сворачивал цигарку. Ему и в голову не приходило, что у него за спиной под мешком лежали волчата. А может быть, он все знал и нарочно молчал. Вот покурит, отдохнет и полезет в курень. Приоткроет мешок. Что тогда? Ленька старался не смотреть на деда Евсея. Было стыдно.

— Как же это вы, дедусь, промахнулись? — участливо спросил Андрейка, подсаживаясь к деду. — Просто удивительно! Вы такой отличный стрелок. И я поздновато выскочил из куреня. Не мог взять на мушку.

— Помолчи, герой! — дед Евсей устало закрыл глаза. — Пойдите с Ленькой и каждую овцу хорошенько осмотрите. Может, есть ранения.

Направляясь к изгороди, Андрейка шепнул Леньке:

— Это он нарочно послал нас овец осматривать, а сам полезет в курень.

Ленька ничего не сказал и прошел в базок. Андрейка стоял у ворот. Выпускали из базка поодиночке — сперва матку, а потом ягненка. Андрейка хватал овцу за уши, искал на низкой, стриженной шерсти кровяное пятно. Так пропустили весь сакман. К счастью, не обнаружили даже царапину.

Андрейка радостно крикнул:

— Дедусь! Полный порядок!

Еще больше Андрейка обрадовался тому, что дед Евсей все так же сидел возле куреня и курил. «Хорошо, — подумал Андрейка, — про волчат он ничего не знает…»

— Твое, Андрейка, счастье, — сказал дед Евсей, — что она не успела сигануть в стойло. Ох и устроила бы тебе порядок! Век бы помнил.

— Дедусь, а это была волчица? — с дрожью в голосе спросил Андрейка. — Неужели волчица? Быть того не может.

— Безошибочно она. Я-то ее хорошо приметил. За версту увижу — не ошибусь. И скок у нее саженный, и сама длиннющая. — Старик покашлял, пожевал беззубым ртом. — В том, что это была волчица, у меня сомнений нету. Сомневаюсь, Андрейка, в другом — в ее смелости. Непонятно, как же это она могла решиться оставить волчат и так смело броситься на сакман? Один волк, даже самый матерый, на трех собак не пойдет. Кормящая волчица тем более не станет идти на такой риск. Тут, Андрюха, есть какая-то загадка. А какая именно — не могу придумать.

— Может, захотела принести волчатам свежей баранины, — вставил Андрейка. — Могло ж ей прийти такое в голову. Или сама чересчур проголодалась.

— И что ты мелешь! — сердился дед Евсей. — При такой ее осторожности да осмотрительности — и так, сдуру, кинуться на собак? Она умная, хитрющая и делать этого не станет. Какая-то необыкновенная сила ее сюда притянула. Магнит! Вот бы дознаться, что это за сила.

Андрейка отвернулся, боялся встретиться с дедом глазами. Надевая лежавшие тут же чобуры, покрякивал, делая вид, что волчица вовсе его не беспокоит. Теперь-то он догадывался, какая сила потянула сюда волчицу, и боялся одного: вдруг дед Евсей все же полезет в курень и найдет волчат?

Покончив с чобурами, Андрейка бесцельно смотрел на изгородь. Там он увидел что-то черное, похожее на ягненка. «Может, его убил волк», — мелькнула мысль.

Ленька, проследив взгляд Андрейки, легко перепрыгнул через изгородь и чуть не упал от ужаса: на черной окровавленной траве лежал Черныш. Шея его была разрезана, как ножом. Из оголенной горловины сочилась еще теплая кровь. Голова держалась на кожице и была запрокинута на спину. Как он попал на зубы волчице, трудно сказать. Был ли это просто случай, подвернулся он под ее клыки, или же Черныш проявил невероятную храбрость и сам бросился на зверя — кто мог сказать? У Леньки пересохло во рту. Он взглянул на открытые, полные печали собачьи глаза. У него ослабли ноги, и он присел возле бездыханного Черныша. Ничего не говорил, ни о чем не думал. Просидел так, пока к нему не подошел Андрейка и не тронул его за плечо.

— Леня! Да что же это такое? — сказал он сочувственно. — И надо же было случиться, чтоб этот беспомощный песик попался зверюге на зубы. Леня, ведь это волчица прибегала. Видно, целилась в кобеля, а на зубы подвернулся Черныш. — Он подсел к Леньке и зашептал: — Леня, дед начинает догадываться. Еще не совсем, конечно. Не может понять, почему волчица рискнула сюда заявиться. Так что ты помалкивай. Он скоро уйдет на кошару.

Ленька не слушал. По щекам у него текли слезы, Он их не вытирал и не замечал. Поправил голову Черныша, прикрыл травой. Тяжело поднялся и молча подошел к деду Евсею.

— Евсей Егорович, — сказал он, шмыгая носом, — это мы… я и Андрейка виноваты…

— О чем это ты, парень? — спросил дед Евсей. — Да ты отчего такой растревоженный? Привыкай, у чабанов и не такое с волками случается. Это же зверье!

— Не об этом я, Евсей Егорович…

— Погоди, Леня, дай я скажу, — резко перебил Андрейка, выйдя наперед. — Тут, дедусь, случилось несчастье. Волчица наповал убила Черныша. Хороший был песик. Пудель английский. Особой породы… Жалко!

— Отойди! — Ленька толкнул локтем Андрейку. — Евсей Егорович! Посмотрите, что у нас в курене… Там волчата!..

Тут Андрейка изо всех сил ударил Леньку в лицо своим жестким и твердым, как камень, кулаком. Ленька покачнулся, с трудом удержался на ногах и тут же коршуненком вцепился в Андрейку. Они покатились от куреня. С трудом растащил их дед Евсей. У Леньки вздулась щека и из носа сочилась кровь. Андрейка закрыл ладонью заплывший синяком глаз.

— Так вот где таилась загадка! — сказал дед Евсей, увидев на мешке волчат. — Андрюха! Чертов шалопай! Сейчас же отнеси их в гнездо… Ну?! Чего стоишь? Нам же надо волчицу изловить. А ты, герой, все дело испортил.

Ни голос деда Евсея, ни его взгляд не предвещали ничего хорошего. Андрейка безропотно повиновался: сложил волчат в мешок и направился на Суркульский яр. Следом, с ружьем в руках, как охранник, поплелся дед Евсей.

Наступал день, сухой, без ветра. Багряно пылал восток. Солнце еще не поднялось, а лучи его уже залили полнеба.

Вернулся Андрейка один, с пустым мешком. Покосился на Леньку своим подбитым глазом и ушел к сакману. Ленька сидел возле Черныша и не знал, что делать. Пришла Марфутка и присела рядом. Она принесла завтрак. Ей все было известно: рассказал дед Евсей, которого она встретила. Молча, тоскливо смотрела она на прикрытого травой Черныша.

Неглубокую ямку вырыли ножом. Твердый, слежавшийся грунт долбил Ленька. Марфутка помогала, выгребала руками размельченные комья. Положили в ямку Черныша и засыпали землей. Сверху пристроили ноздреватый камень. Постояли немного и ушли.

Возле куреня Ленька умылся. Воду на руки поливала из кувшина Марфутка, и обоим было грустно. Марфутка видела, как Ленька морщился: ему трудно было промыть ссадину и припухшую, с засохшей кровью верхнюю губу. Марфутка участливо спросила;

— Больно?

— Пустяк…

— Почему мальчишки всегда дерутся?

— Он первый кинулся. Не буду же я стоять!

— Дай я промою. Ты не бойся, я умею. Сядь.

Ленька сел. Марфутка сняла с головы косынку, намочила кончик и, присев на корточках, осторожно вытерла больную Ленькину щеку, смыла кровь на губе и на подбородке. И в самом деле, она так нежно прикасалась к ссадине, что совсем не было больно. Ленька смотрел на Марфутку, и она вдруг показалась ему совсем не такой, какой была в тот день, когда встретила его с Олегом возле пруда. Что в ней изменилось, Ленька не знал, но она была ему такой близкой, даже родной, что выразить это словами он не мог. Может, всему причиной было ее заботливое, дружеское к нему отношение? Она помогла закопать Черныша, сама согласилась промыть ссадину, В ее голубых сияющих глазах Ленька видел заботу и участие к себе… Вот она налила в кружку молока, отрезала ломоть хлеба и, взглянув на Леньку нежно, дружески, как еще никто на него не смотрел, сказала:

— Бери ешь… Небось проголодался?

Ленька взял кружку, но к молоку не прикоснулся. Ему хотелось сказать ей что-то такое хорошее, большое, ласковое, чтобы она улыбнулась и чтобы он увидел ее острые зубы-пилочки. В голове роилось столько мыслей, да только трудно их было выразить. И Ленька вдруг сказал:

— Марфенька, давай с тобой дружить.

— Давай, — смело ответила Марфутка и загрустила: — Только не получится у нас дружбы…

— Почему?

— Если бы я была мальчишка. И еще — ты уедешь.

Ленька промолчал. Верно, конечно, что мальчику с мальчиком дружить лучше. И то верно, что Ленька уедет в свою Грушовку. И ему так захотелось отправиться отсюда втроем: он, Олег и Марфуша! Сказать же об этом постеснялся.

— Леша, знаешь что? Пойдем сегодня к Олегу!

— Вот это здорово! Только как же мы его в степи разыщем?

— Я тут все дороги знаю. Ешь быстрее, и пойдем.

В курене оставили еду для Андрейки и, взявшись за руки, пошли на восток. По предположению Марфутки, где-то там, в синем мареве, находился Олег.

 

Глава XXVIII

Что произошло днем

Невесело было у Андрейки на сердце. Он шел впереди сакмана, положив ярлыгу на плечо, смотрел себе под ноги, а в груди ворошилась и росла боль. Разбитое ухо и щеку он промыл, кровянившую на локте ссадину перевязал тряпкой — ранения пустяковые, и не они тревожили Андрейку. Сакманщик боялся встречи с Григорием Корчновым. Что ему сказать, как посмотреть в глаза? Изредка поглядывал на затянутую дымкой степь, ложился на землю, прислушивался, не гремит ли мотор.

До обеда никто не приезжал. Еду принес дед Евсей, и это удивило Андрейку.

— Что это, дедусь, приходится вам харчи разносить? — спросил он. — А где Марфа?

— Не желает девчушка тебя кормить, — в сердцах ответил Евсей Егорович. — Да такого сумасброда не только что кормить, а глядеть на тебя нету сил… Это Григорий меня принудил, как родича, а сам я ни за что не принес бы. Проголодаешься хорошенько, вот тогда и узнаешь, что почем.

Григорий Корчнов еще утром от деда Евсея узнал о том, что произошло в сакмане Андрейки. Рассказ старика выслушал молча, покачал головой. Возле сенцев его поджидал мотоцикл. Сказав, что побывает у Андрейки, Григорий сел в потертое седло и уехал к Снеговому. Олег видел, как дядя подъехал к Снеговому и как они, полулежа на траве, о чем-то говорили. Сворачивая цигарку, Григорий как бы между прочим спросил:

— Как тут мой племяш?

— Действует, — ответил Снеговой. — Скажу тебе, парень он башковитый. Цепко хватается за дело. И еще нравится в нем то, что послушный. Что ни скажи — сделает. Завсегда при нем записная книжечка. Чуть что — запишет. Ничто от него не укроется.

— Это хорошо. — Григорий приподнялся, посмотрел на маячившего вдали Олега. — Как, Илья Васильевич, думаешь: можно Олегу доверить сакман?

— Разве есть нужда?

— Андрей Чухнов выкидывает коленца, беда!

Григорий коротко рассказал о том, как Андрейка унес волчат, о нападении волчицы, о драке с Ленькой.

— Можно бы заменить, скажем, Ефимом, — сказал Григорий. — Но пусть встанут к сакману сверстники Андрея — Олег и Ленька. Так будет поучительнее.

— Под надзором Евсея Егоровича? — спросил Снеговой.

— Само собой.

— Тогда доверяй. Доверие, оно приподнимает.

Григорий позвал Олега. Посмотрел его тетрадь. Увидел в ней аккуратно записанные названия трав, наименования колодцев, клички собак, записи о том, как смотреть за малыми ягнятами.

— А что ты скажешь, Олег, ежели тебе доверить сакман? Сможешь?

— Смогу, — смело ответил Олег. — Только дайте в помощники Леньку. Мы с ним…

— Тогда садись, поедем.

И Григорий увез Олега.

Хорошо, что степь в этих местах как скатерть, смотри во все стороны — все видно. По горизонту разлились призрачные озера с сизыми туманами, с камышовыми зарослями. Низкие строения знакомой кошары вытянулись вверх и казались многоэтажными; они смешно выгибались, вытягивались, как резиновые, покачивались. Мотоцикл рассекал горячий воздух, рвался вперед, а миражная вода и многоэтажные, шаткие строения отступали. И вдруг среди камышовых зарослей зоркие глаза Олега приметили две точечки. Может, это утки или цапли, а может, это и в самом деле вода и камыши? Подъехали ближе, и, когда камыши и озера снова поспешно отступили, Олег крикнул:

— Дядя Гриша! Да это же Ленька и Марфутка! И куда они путь держат?

…Марфутку отец отправил на кошару. Он сказал, чтобы сегодня же выехала с дедом Евсеем в Сухую Буйволу за продуктами. Опечаленная девочка ушла. Олег и Ленька поглядывали друг на друга и не могли понять, что случилось. Спросить же постеснялись.

Через полчаса Григорий доставил их к куреню Андрейки и, не сходя с мотоцикла, сказал:

— Побудьте тут, а я съезжу к Андрейке. Мне с ним надо поговорить.

Когда Григорий скрылся в степи, Олег поправил висевший в чехле на животе нож, поддернул штаны, сбил на затылок войлочную шляпу и сказал:

— Лень, поясни хоть ты мне. Что тут произошло? Ты весь сумрачный, губа разбита. Или ты дрался?

— Было дело, — со вздохом ответил Ленька. — Пойдем попрощаемся с Чернышом. Была собака — и нету.

За куренем они приблизились к кучке свежей земли, придавленной камнем.

— Тут лежит, — сказал Ленька грустно. — Как мы думали, так и получилось. Погиб Черныш.

— Как?

Леньке так было жалко песика, что он посмотрел на Олега тоскливыми, полными горя глазами и сказал:

— Геройски… Спасал овец, кинулся на волчицу, а она его зубами, как ножом. Злости в нем было много, а вот силенки маловато.

Друзья присели возле камня, и Ленька рассказал Олегу, что случилось на стойле в прошедшую ночь.

— Дурак! — сказал Олег. — Настоящий дурак!

— Кто?

— Ты! Зачем связался с этим бесчестным Андрейкой? Зачем потакал ему? И почему сразу не рассказал деду Евсею или дяде Грише? И я просто удивляюсь, как ты мог пойти в волчиное гнездо?

— Потянуло, — тихо ответил Ленька. — Все же интересно.

— Потянуло? — Олег усмехнулся. — Не мог себя удержать. А еще комсомолец! Да где же твоя сила воли? Где выдержка? — Олегу стало жалко Леньку, и он обнял его за плечи. — Ну ничего, не горюй. Черныша, конечно, не вернешь, жалко. Я так и думал, что он кинется на волка. Смелый же был песик! — Олег помолчал, поправил шляпу, посмотрел в ту сторону, куда уехал Григорий. — А теперь, Лень, слушай, что я тебе поведаю. Как думаешь, почему я здесь, возле этого куренька?

— Просто приехал. Надо ж нам с тобой повидаться. — Ленька улыбнулся. — Я так соскучился, что сам к тебе шел.

— Повидаться — это хорошо, только ты не угадал. Чудак! Просто удивительно, какой ты недогадливый! Разве мог я бросить дело и приехать сюда! Теперь точно вижу, что тут я, Леня, через твои и Андрейкины проделки. Вы такое, оказывается, натворили, что дядя Гриша решил отстранить Андрейку от должности. А кого поставить к сакману? Кому доверить овец? Вот он думал-думал, а потом и говорит: поедем, Олег! Только тебе могу вручить сакман.

— А ты что?

— Согласился. Только сказал, чтобы с тобой. Правильно я решил, Лень?

— Вдвоем, конечно, лучше, — согласился Ленька. — А сможем?

— Боишься?

— И ничуть. С тобой, Олег, мне ничего не страшно, — чистосердечно признался Ленька. — Только еще надо и уметь.

— Сумеем! — уверенно заявил Олег. — У Ильи Васильевича за эти дни я многое узнал. Полная тетрадь разных важных записей. Так что, Лень, не журись! Но заранее скажу: главное у нас будет — дисциплина.

— Понятно. — Ленька с корнем вырвал кустик чебреца, сжал в кулаке, понюхал. — Знаешь что, Олег? Давай устроим Андрейке веселые проводы, проучим, чтобы в другой раз не сильно возносился.

— Это ты о чем? Драться?

— Слегка. Возьмем на кулаки. Хоть попугаем!

— Несерьезный, Лень, разговор, — рассудительно ответил Олег. — Если драться, так по-настоящему, а пугать его нечего. Только руки марать. Что такое на кулачки? Да я один могу пойти! Это он тебя так поцарапал?

— Угу…

— Ну, а ты? Дал сдачи?

— Немного. Дед Евсей помешал.

— Ну ничего, Лень! — решительно сказал Олег. — Нам дед Евсей не помешает. Мы ему подбавим, так что свое получит сполна. И за твои царапины, и за гибель Черныша. За все сразу!

В это время в степи, вблизи сакмана, мотоцикл отдыхал на подпорках, а Григорий, заложив руки за спину, прохаживался, хмурил брови и косился на Андрейку. Тот стоял, потупив глаза, и видел только ноги Григория, обутые в рыжие, побитые ботинки. Андрейка боялся поднять голову. Всякий раз, когда рыжие ботинки Григория приближались, он хотел посмотреть ему в глаза и что-то сказать, но не мог, не находил слов.

И вот ботинки остановились совсем близко, тяжелая ладонь придавила голову. Андрейка приподнял плечи и закрыл, как от боли, глаза.

— Стыдно, парень? Как я верил тебе, Андрей Чухнов!..

— Григорий Афанасьевич, — охрипшим голосом заговорил Андрейка, — скажите, какое мне будет наказание?

— Вот хожу и думаю. Да придумать не могу.

И опять рыжие ботинки шумно топтали траву. Грело солнце, день был без ветра. Над головой неумолчно пел жаворонок.

— Скажи, герой, зачем тебе понадобились волчата? — Григорий спрашивал издали, голос у него был грубый, строгий. — Решил получить деньги? Ну, что ж молчишь!

— Хотел радио купить.

— Ах, вот что! — Григорий подошел к Андрейке, и снова широкая ладонь легла на голову. — В сакмане радио не полагается. Что ты с ним будешь делать? За плечами приемник носить станешь? Вот тронемся всей отарой кочевать, будет там и радио, пожалуйста, пользуйся. А ведь ты этим своим поступком всю нашу слежку за зверем испортил. После этого волчица может бросить гнездо и уйти.

— Разве я знал? — буркнул Андрейка.

— Если не знаешь, спроси. А драку зачем учинил? Сам весь в синяках, ухо распорол. Эх ты, голова садовая! Сколько раз говорил тебе: держи себя в руках!

— Не смог, дядя Гриша. Больше ничего такого не будет… Честное слово, дядя Гриша!

— Посмотрим.

Рыжие ботинки отошли и минут пять не подходили. Когда снова они приблизились, Андрейка услышал приговор:

— Вот что, Андрей Чухнов. Мне хочется, чтобы ты вырос примерным человеком, и потому твое честное слово принимаю. Но от сакмана тебя отстраню… На десять суток.

— Как же, Григорий Афанасьевич! — вырвалось у Андрейки.

— А вот так. Будешь воду возить. Наука на будущее. Я побуду с овцами, а ты бери ярлыгу и иди на стойло. Там найдешь Олега Гребенкова и Леньку Завьялова. Передай им ярлыгу и все свое сакманское имущество. Понятно? Действуй!

Тело у Андрейки ослабло, во рту пересохло. Не поднимая головы, он с трудом оторвал ноги и пошел, как больной. Он ничего не видел. Слезы залили глаза, текли по щекам. Хорошо, что это случилось теперь, когда Андрейка отошел от Григория! Он шмыгал носом и шел, сам не зная куда.

С трудом добрался Андрейка до стойла. Тяжело опершись грудью на ярлыгу, он смотрел на Олега злыми глазами и молчал. Ленька ничего этого не видел. Он спал, растянувшись в курене. Ночь провел без сна и так выбился из сил, что засыпал стоя. Залезая в курень, он наказывал Олегу разбудить его, как только в степи покажется Андрейка.

— Мы его сразу схватим. Главное — отнять ярлыгу.

— Спи уж…

И вот Андрейка не в степи, а рядом стоял с ярлыгой, похожий на уставшего или больного странника. Может, разбудить Леньку и взять в кулаки этого паренька? Мысль эта мелькнула и сразу погасла. Погасла потому, что вид у Андрейки был болезненный, а в просохших от недавних слез глазах — полно невысказанного горя. Олег не стал будить Леньку.

Андрейка приблизился к Олегу и протянул ему ярлыгу:

— Бери. Григорий Афанасьевич приказал.

Олег принял чабанский посох и снова подумал о том, что вот бы тут поднять Леньку и смело пойти на Андрейку. Ярлыга теперь была в руках у Олега; Андрейка стоял, сутуля плечи и уронив на грудь голову. И опять Олег не стал будить Леньку, а протянул сакманщику руку и участливо спросил:

— Ты что как побитый?

— Нездоровится.

— Малярия?

— Голова болит…

— А-а… Ну, садись. Может, воды?

— Обойдусь.

Они сели в тени возле куреня. Андрейка вынул кисет, стал сворачивать цигарку.

— Кури, — сказал он и протянул кисет. — Самосад.

— Да ты что? — Олег рассмеялся. — Думаешь, и я такой безвольный?

Андрейка не ответил. Казалось, он и не слышал этих слов. Зажег спичку, раскурил цигарку и сказал:

— Еще Григорий Афанасьевич велел имущество передать. Оно небольшое. Перво-наперво — стойло. Изгородь вчера овцы малость повалили, надо поправить. Ну еще этот курень. С той стороны он немного протекает. Травой надо прикрыть. В курене есть полсть, на которой будете спать. Зараз, вижу, на ней Ленька растянулся. Есть там брезент для дождя. От ветра тоже хорошо защищает. Там же хранится бочоночек с питьевой водой, кружка. Вот и все. — Взглянул на Олега и болезненно усмехнулся. — Только не очень радуйся. Сакман я покидаю ненадолго. Через десять дней вернусь. Чтобы тут был полный порядок.

— Будет. Не тревожься.

— Просто предупреждаю. — Он поднялся, затоптал ногой окурок. — Ну, мне пора. Буду вам воду возить. Да, чуть было не забыл. — Андрейка отстегнул от пояса полбутылки с желто-красной жидкостью и бараний рог, в котором хранился белый порошок. — Это карболка и дуст. Пригодятся. Вообще сакман у меня чистый, недавно ветеринар проверял. У одной матки еще не зажил порез после стрижки. Следи. Может муха загрязнить. На правой лопатке, его видно. И еще у ярочки ухо болит. В эту ночь как-то расцарапала.

— У тебя тоже с ухом неблагополучно.

— Брось насмешки!

Андрейка отошел, остановился. Подошел и сказал:

— И еще тебе наказ — приглядывай за самыми малыми ягнятами. Их четверо. Двое недавно страдали желудками. Хвостики им надо подмывать. Сумеешь?

— Не беспокойся.

Андрейка вдруг вернулся, крепко пожал Олегу руку и быстро зашагал в степь.

 

Глава XXIX

О Марфутке

Виной всему была красная рубашка. Когда Ленька встретился с Андрейкой и подмял его под себя, она расползлась на спине. Тогда Марфутка сказала: «Ее можно зашить». Весь день Ленька ходил в одних трусиках, Перед вечером Марфутка принесла ужин, и в кошелке у нее лежала другая Ленькина рубашка, та, серенькая, с отложным воротником, которую он взял для смены.

Разорванную, похожую на флаг рубашку Марфутка свернула и тайком положила в кошелку. Хотела, чтобы Ленька не заметил. Но он такой глазастый, что от него ничего не укроешь; заметил и промолчал. А когда Марфутка собралась уходить, Ленька кивнул на кошелку:

— Зачем взяла?

— Будто и не знаешь? Хочу отремонтировать.

— Сумеешь?

— Еще как!

Марфутка когда-то умела мастерить куклам платьица, а вот иметь дело с рубашкой, да еще так сильно разорванной, ей не доводилось. Но разве она могла сознаться в этом Леньке? Если не сумеет, попросит мать, а знать об этом Ленька не будет.

Она сидела на возу, прижимала к груди пламенеющий сверток. Ей чудилось, что и дед Евсей, погонявший быков, и мать ее, и отец, и даже все жители Сухой Буйволы уже знают о том, что Марфутка везет домой Ленькину рубашку.

До сегодняшнего дня жизнь Марфутки была простая, для всех открытая; теперь же в эту жизнь вошла тайна; ее надо было хранить в сердце, скрывать от всех, даже от матери, — это и было для Марфутки самым страшным. А что, если и в самом деле она без матери не сумеет починить рубашку? Или мать увидит, как Марфутка будет заниматься шитвом, и спросит: «Чья это?» Что ей ответить? Врать — нехорошо, правду сказать — и боязно, и стыдно.

Смущало ее еще и то, что она, сидя на тряской арбе, мысленно была с Ленькой. То шли они, взявшись за руки, по степи, то сидели возле колодца и смотрели, как скворцы кормят своих птенцов. А то будто ставила перед Ленькой миску с борщом и говорила: «Ешь, это я для тебя принесла». — «Почему для меня?» — «А потому, что для тебя». А сердце то сжималось так, точно Марфутка стояла над обрывом, то загоралось радостью. Не могла понять она, как и когда случилось, что этот белобрысый грушовский паренек вошел в ее сердце, вытеснил все другие мысли из головы, С Ленькой ей было хорошо, весело, и она думала о том, что готова пойти с ним куда угодно. Если он скажет ей: пойдем пешком в Грушовку, — она не задумываясь согласится. Если скажет: будем вместе учиться в техникуме, — бросит все и уйдет… «Как же так уйти? А мама? Как же она без меня?»

— Молодчина этот грушовский! — Дед Евсей закрыл глаза и говорил вслух, ни к кому не обращаясь. — Приглянулся старому, ей-ей! С таким хлопцем можно жить в степи: не подведет, не обманет. Есть у парня честность, а это, девка, такая наука, что в жизни очень потребна. С ним дела вершить можно… Можно! Подошел, предстал, глаза горят, а сам всю правду выкладывает. Смелый, стервец! Не то что мой внук-шалопай.

— Для чего вы его так расхваливаете?

— Для себя. И для тебя. Чтоб и ты знала, какие есть на свете хорошие люди.

— Эх, дедушка, дедушка!..

Марфутка хотела сказать, что она-то лучше знает Леньку. Промолчала, и от мыслей этих вся загорелась.

Дед Евсей еще что-то говорил о Леньке. Марфутка прикрыла ладонями горящие щеки и до Сухой Буйволы не сказала ни слова.

Дома была молчалива, грустна. Дарья Ильинична посматривала на дочь и не могла понять, что с ней приключилось.

Обычно у матери глаза острые; они часто замечают то, чего другим не видно. Дарья Ильинична, встретив Марфутку, сразу увидела, что с дочерью что-то произошло, только что именно, долго не могла понять.

Помог простой случай. Улучив минутку, когда мать вышла из хаты, Марфутка с воровской торопливостью вынула из кошелки кумачовый сверток и сунула его под матрац своей кровати. Думала ночью, когда мать уснет, заняться починкой. Марфутке и в голову не могло прийти, что мать в щелку приоткрытой двери совсем случайно заметила, как над кошелкой мелькнуло что-то красное.

Она услала дочь в погреб за квасом, вынула из-под матраца рубашку, внимательно осмотрела ее и сокрушенно покачала головой. Потом свернула ее и снова сунула под матрац. «Парнишкина рубашка, — думала она. — Чья и где она ее взяла?»

Вот вошла Марфутка. В руках у нее потный, холодный кувшин с квасом. Мать и дочь сели ужинать, Марфутке трудно поднять голову, посмотреть матери в глаза. А почему? Разве она в чем виновата? Из головы не выходит Ленька. И еще беда — это уши. И чего они так жарко пылают? Ведь мать смотрит на них, и что она думает? Если бы не уши, все было бы хорошо.

В самом деле, Дарья Ильинична видела пунцовые уши дочери. У нее тревожно было на сердце, а она делала вид, что спокойна и ничего не замечает. Марфутка ела старательно, хотела этим показать матери, что ничто, кроме жареной картошки, ее сейчас не интересует. А Дарья Ильинична хорошо понимала душевное состояние дочери. Начала расспрашивать, что там, на кошаре; как поживает отец и скоро ли он собирается приехать домой. Марфутка успокоилась и повеселела. И вдруг Дарья Ильинична спросила:

— А как себя чувствуют грушовцы? Привыкли?

И опять эти противные уши выдали. Марфутка не знала, что ей делать. Теперь горели не только уши, а и шея и лицо.

— Не знаю, мамо! — ответила она через силу. — Они в разных сакманах.

— Ну, ты-то их видала?

— Не часто.

— Да, Марфутка, что я хотела спросить, — весело заговорила Дарья Ильинична. — Никак не могу вспомнить: у кого из них была красная рубашка? У Олега или у Леньки?

— Ой, мамо! И зачем тебе это?

— Да я так. Пришло на ум… Думала, что ты помнишь.

— Ничего я не помню.

Марфутка бросила есть, сказала, что ей нужно побывать у подруги Тани, накинула на голову косынку и быстро вышла из хаты.

«Эх, доню, доню, — сама себе сказала Дарья Ильинична, — как же рано коснулось тебя то сладкое горюшко!.. И не Таня тебе нужна, а он… но кто?»

Дарья Ильинична убрала со стола, принесла из чулана швейную машинку и занялась Ленькиной рубашкой. «Интересно бы узнать, — думала она, застрачивая разорванное место, — сама она взяла или он попросил?..»

Когда Марфутка вернулась от Тани, красный сверток снова лежал на своем месте. Дарья Ильинична управлялась по хозяйству.

Наступил вечер. Марфутка была весела, счастлива. Зажгла лампу, сняла со стенки круглое зеркальце, пристроила его поближе к свету и, что-то напевая без слов, расплетала косички. И так увлеклась этим занятием, что не слышала, как Дарья Ильинична переступила порог. Расчесала волосы цвета льна и, наклоняя голову и косясь в зеркало, начала заплетать их в одну косу. Делать ей это было трудно, без привычки волосы не ложились тремя прядями.

У матери было печальное лицо и грусть в глазах. Она, боясь испугать дочь, негромко сказала:

— Сперва сбрызни водой да разбери хорошенько волосы.

Марфутка вздрогнула:

— Ой, мамо! И ты тут…

— Зачем ты это, Марфенька? — вырвалось у Дарьи Ильиничны. — Были две косички…

Наигранно смеясь, Марфутка ответила:

— Таня посоветовала. В одну косу лучше.

— Без чужого совета не можешь!

— Зачем же. Могу. — Она, смеясь, продолжала заплетать непослушную косу. — Я и сама знаю: только маленькие девочки ходят с двумя косичками.

— Когда ты это узнала?

— Ой, мамо! И чего ты всегда спрашиваешь?

— Интересно же.

— Никакого тут интереса нету. Вот посмотришь, какая я буду красивая.

— Да ты и так у меня красавица.

— Нет, мамо, я еще не была красивой. А теперь буду. Помоги заплесть косу.

Дарья Ильинична набрала в рот воды, мелкими росинками увлажнила волосы. Расчесала их, разобрала, заплела косу, и она получилась толстая, но не очень длинная.

— Рано, доня, расплела косички, — сказала мать. — Коса-то настоящая еще не выросла.

— Ничего, подрастет! — Марфутка смотрела в зеркальце. — Мамо, а платье дашь? Я его с собой возьму в кошару.

— Какое?

— Да то, праздничное. Что с пояском.

— К чему праздничное платье брать в кошару?

— Может, оно нужно…

— Кому?

— Ну, «кому-кому»! Мне! Какая ты непонятливая!

— И зачем же тебе?

— Ой, мамо! Как ты любишь спрашивать!

— Ну хорошо, не буду.

— А платье разрешишь взять?

— Ну, если оно тебе так нужно…

В эту ночь Дарья Ильинична не могла уснуть. На сердце боль и тревога. Марфутка не выходила из головы, и она видела ее то ребенком, у своей груди, то босоногой резвой девчушкой, то девушкой. Мысленно спрашивала: что это? Неужели Марфутка выросла? Как могло неожиданно случиться: в степь уехала одна Марфутка, а вернулась другая?

Радовало и пугало то, что дочь ее повзрослела; загорелое лицо, голубые глаза были полны глубоко скрытой радости; ее словно подменили там, в кошаре. Радовало и пугало еще и то, что она смело, не спросясь и не стыдясь матери, из двух косичек сплела одну и этим как бы сказала: вот и все, теперь я не такая, какая была. «И во всем этом парнишка повинен, для него она так переменилась, к нему захотела подойти в новом платье. — Дарья Ильинична тяжело вздохнула. — Для отца и матери старенькое платье, а для него новое. Вчера еще была обычная, а сегодня расцвела…»

Дочь стояла перед глазами. И то, что она никогда не брала в степь праздничное платье, редко надевала его даже в Сухой Буйволе, а теперь вдруг решила взять, говорило материнскому сердцу, что Марфутка уже не ребенок. Дарья Ильинична, вспоминая свою юность, хорошо знала, что это за перемена, и откуда она пришла, и как она зовется, но ей не верилось, что такое могло так неожиданно случиться с ее младшей дочерью.

Марфутка была шестым и последним ребенком. Пятеро старших — две дочки и три сына — выросли, окончили школу и рано разлетелись по белу свету. Поэтому-то особенно было горько думать, что скоро и последняя улетит из гнезда.

…Над Сухой Буйволой плыла тихая лунная ночь. Дарья Ильинична не закрывала глаз и видела, как в окно косым розовым столбом пробивался свет. В комнате стоял полумрак. Заметила Дарья Ильинична и то, как по полу зашаркали босые ноги и кто-то промелькнул мимо освещенного окна. У Дарьи Ильиничны кольнуло сердце: это была Марфутка. Она взобралась на кровать и припала к матери, сжалась в комочек.

Марфутка стыдливо закрыла ладонями лицо и не то плакала, не то бесшумно смеялась.

— Ой, мамочка, — взволнованно шептала она, — так ты уже все знаешь!

— Догадываюсь, дочка, а ничего не знаю.

— Да как же не знаешь? А рубашку починила?

— Ну, то я просто так. Тебе помогла.

Марфутка порывисто обняла мать за шею своими худенькими, цепкими руками.

— Мамо, какая ты хорошая, — сказала она не по-детски строго, — и я тебя никогда не брошу. Так что ты не бойся.

— Да я и так не боюсь.

— Нет, ты боишься. Я знаю, что боишься. Вот Настенька и Вера уехали от тебя, замуж повыходили, а я не уеду. И замуж никогда не выйду!

— Не надо, зачем же так…

— А эту рубашку он мне не давал, — уверяла Марфутка. — Я сама увидела, что она валяется, а починить ее все же можно, вот и взяла. Он с Андрейкой дрался. И после драки…

— А кто же это «он»?

— Ну, мамо! Это же Леша! Хитрая! Будто не догадываешься…

— Я, конечно, догадывалась.

— И взяла я эту рубашку так… из жалости. Понимаешь, только из жалости.

— Это я все понимаю, — ответила мать. — И это хорошо, Марфенька, что у тебя есть жалость.

— Мне и тебя жалко… И то праздничное платье, что я просила, не нужно, и вообще ничего мне не надо. И косички снова будут, и ленточки в них. Все, все как было!

Она вдруг загрустила, умолкла. Полежала немного, сказала, что пора спать, и неслышно, тенью промелькнула сквозь лунный столб… Дарья Ильинична смотрела ей вслед затуманенными, полными слез глазами.

…Степь. Теплый ветер колышет ковыль-траву. Олег ушел с сакманом. Ленька отстал. Он увидел Марфутку и во весь дух побежал к ней. Сам не понимая, как это случилось, вдруг с разбегу обнял ее и прижался губами к ее горячей, как огонь, щеке. Покраснел и смотрел, мигая глазами.

— Зачем это, Леша?

— Так… Нечаянно… Соскучился.

— За два дня?

— А что? Разве мало?

— Нет, не мало… И я тоже соскучилась. — Марфутка вынула из кошелки рубашку, флагом развернула ее. — Леша! Смотри!

— Сама?

— Не все… Мама зашила, а я постирала и погладила. Погляди, ну все одно как новая!

— Молодец!

— Ну, пойдем.

— Куда?

— Как — куда? Вот чудак! К Олегу. Ты погляди, какой я вам обед принесла. Олег тоже голодный. А кто вам без меня носил обед?

Ленька не ответил. Не в обеде радость. Он был счастлив, что Марфутка снова была с ним. Не сговариваясь, молча взяли кошелку за ручки и побежали к сакману. Их заметил Олег и махал ярлыгой.

 

Глава XXX

Опустился вечер, травы шелестят…

Вечером Олег и Ленька попоили овец и от колодца направили их к стойлу. Наступила ночь.

На равнине темнело быстро. Месяц поднялся поздно. В сумеречном свете сакман двигался кучно, издали — огромная, раскинутая на траве полсть.

Сакманщики находились за день, изрядно устали. Шли не спеша, впереди овцы. Ярлыги за ненадобностью лежали на плечах. Ленька доказывал, что от усталости, особенно когда болят ноги, хорошо помогают стихи. Для этого надо вслух и как можно громче прочитать два или три стихотворения — и боль точно рукой снимает. Олег смеялся, не верил. Ленька же, задрав к небу голову, во весь голос читал:

— «Выхожу один я на дорогу…»

— Неправильно! — перебил Олег. — Не один, а со мной, и не на дорогу, а в степь.

— Это же Лермонтов выходил.

— И чего ты к нему прицепился? Или других поэтов нет? Или, на худой конец, сам сочини. Может, от твоих стихов перестанут болеть ноги. Или разучился?

— Могу! — ответил Ленька. — Хочешь, без бумаги, а так, одними мыслями и в один миг?

— Действуй!

Ленька пожалел, что похвастался. Без бумаги да еще и быстро — трудно. Как же это сделать, чтобы не записывать и подобрать удачные строки?

— Чего остановился? — спросил Олег. — Ты иди и сочиняй!

Прошло минут двадцать. Ленька потирал выпуклый лоб, мял чуприну и наконец крикнул:

— Есть! Готово! Слушай!

— В общем и целом, конечно, подходяще. — Олег потер затылок, покряхтел. — Вот от твоих стихов, верно, у меня сразу сил прибавилось.

— Чего смеешься?

— А что? Правда… Просто бодрые стишки! Честное слово! Только они не очень правильные. Например: «травы шелестят». В данную минуту ветра нету и травы молчат, — значит, выдумка. Или: «ветер подгоняет ягнят». Ой, Ленька, ой, какой же ты выдумщик! Как это ветер может подгонять ягнят? Ярлыгой, что ли? Неудачно… Неправдоподобно.

— Ничего ты, Олег, в стихах не смыслишь!

— Ты, Леня, люби критику и не сердись. И Пушкина, говорят, тоже критиковали.

— Я, Олег, понимаю. Но тут же надо принять во внимание быстроту. Я, можно сказать, на лету схватил. А если посидеть, поразмыслить…

Олег обнял насупившегося Леньку.

— Леня, ты настоящий поэт… будешь. Но, послушай, друг, скажи правду: моей сестренке тоже стишки сочинял?

— Тебе зачем знать?

— Скромничаешь? Тогда отвечай: друг ты мне или не друг?

— Друг.

— Вот и скажи: писал?

— Нет еще, — смущенно ответил Ленька. — Но напишу. Непременно. Знаешь, Олег, она такая…

— Какая? — Олег рассмеялся. — Никакая!

— Она лучше всех! Вот!

— Тогда, Лень, скажи, — Олег насупил брови, — может, я как друг тебе не нужен? Ты говори, говори, не стесняйся!

— Ты о чем, Олег?

— Не знаешь? С Марфуткой дружишь?

— Разве нельзя? Она хорошая. У нее характер…

— Значит, Марфутка лучше меня? Так получается?

— Не совсем так. Ты по-своему, а она… Ты знаешь, Олег, я об этом и не думал.

— Сегодня не думал, а завтра подумаешь. — Олег сокрушенно покачал головой. — Эх, Лень, Лень, охота тебе с девчонкой связываться. У нее нет ни выдержки, ни смелости. Одни слезы.

Они остановились. Ленька не соглашался с Олегом, а сказать, возразить не мог. Овцы подошли вплотную, паслись возле ног, посапывая. Надо было идти. Ребята опередили сакман, но уже до стоянки шли молча.

Месяц вонзился в туманную, буро-серую кромку горизонта. Сакман был поставлен в закут, а сакманщики забрались в курень и улеглись на полсти. Олег, зевая, сказал:

— Лень, а хорошо в степи! Вот лежим мы с тобой в этом курене, а вокруг — ни живой души. Только овцы и собаки. И нам не страшно.

— Правильно. Первую ночь знаешь как я плохо спал!

— А скоро этой нашей жизни придет конец. Полтора месяца пролетели.

— Ты это о чем?

— От дяди Гриши слыхал, что скоро начнем отлучать молодняк и организовывать новую отару. Не будет тогда сакманов, а будут отары. И пойдут овцы на зимнюю кочевку.

— А мы?

— Прямым ходом в Грушовку.

— Знаешь что, Олег! — Ленька привстал. — Давай и мы двинем со всеми чабанами! Попросим дядю Гришу, чтобы взял. Неужели откажет?

— Попросить-то можно, — рассудительно заговорил Олег. — Дядя Гриша вполне согласился бы. И ты, и я свободно могли бы стать подпасками. Только…

— Что? Надоело?

— Не то, Леня.

— Знаешь, и Марфутка с нами поехала бы.

— Вот-вот, я так и знал! — с гневом ответил Олег. — Во-первых, твоей Марфутке надо ходить в школу, а во-вторых удивительный ты, Лень, человек!

— Почему удивительный?

— Ну как же! О будущем ты подумал? Мы должны поспешить в техникум.

— Торопись. Там тебя очень ждут! — Ленька натянул на голову брезент. — Как же, жди!

— И ждут. А что? — Олег придвинулся к другу. — Нет, Лень, от намеченного пути не отступать! Мы сперва окончим техникум, а после этого — пожалуйста, на все четыре стороны. Можно и в Сухую Буйволу. Да нас дядя Гриша охотно возьмет зоотехниками. Знаешь, что мы тогда сделаем? Попросимся в одну отару, будем работать вместе. У нас ни одна овца не заболеет. Мы новую породу выведем. Эх, ты!

Пока Олег мечтал, Ленька уснул. «Разнесчастный сонуля, поговорить не может!» — думал Олег, а глаза его слипались.

И опять ребятам ночь показалась короткой, как миг. Не заметили, как пролетела. И вот они уже вывели на траву сакманы. Шли, как обычно, впереди, зевали страшно, потягивались. От прохлады поеживались. Но Олег и тут не унывал. Он и танцевал, и гонялся за собаками, и налетал на Леньку с кулаками. Волей-неволей Ленька оборонялся, и они начинали борьбу.

Неожиданно подошел дед Евсей с берданкой. Олег и Ленька перестали бороться, смотрели на старого чабана и удивлялись: откуда он приплелся в такую рань?

— Хлопцы-молодцы! — крикнул он. — А вы шустрые!

— Это мы, дедушка, от сна избавлялись.

— Как живете-поживаете?

— Хорошо, — ответил Олег. — Пасем помаленьку. А вы откуда, дедушка?

— Из Суркульского яра. — На усталом стариковском лице промелькнула тень самодовольства. — Волчицу, черти б ее с квасом съели, подстерегал.

— И что? — спросил Ленька. — Подстерегли?

— Перехитрил и свалил-таки! — Дед Евсей погладил бородку, слабо, устало улыбнулся. — Разве не слыхали выстрела? Ох и долго она меня дразнила! Думал, этому и конца не будет. Я всю ночь, верите, сижу в кустах, поджидаю. В сон клонит, удержу нету. Ну, думаю, просплю, прозеваю. Но все же досидел. Только-только начинала полыхать зорька — гляжу, крадется. Я притаился, высматриваю. Вижу, направилась в гнездо, к волчатам. Ну, тут я ее и посадил на картечь. — Дед Евсей повертел в руках берданку, прищуренным глазом зыркнул в закопченное дуло. — Наповал срезал, в голову. Бьет, верите, как из орудия. Хлопцы, а утренний водопой где будете устраивать?

— Должен Андрейка подвезти воду, — ответил Олег. — До колодца дойдем только к обеду.

— Так вот вам, хлопцы, и наказ от меня. — Дед Евсей повесил ружье за спину. — Передайте от меня внуку моему Андрею, чтобы он завернул с арбой к волчиному гнезду. Там его волчица ждет. Заодно пусть прихватит и волчат. Мешок у вас найдется?

— В курене лежит, — ответил Ленька. — В том мешке волчата уже побывали.

Дед Евсей заспешил к кошаре. Когда же на взгорье выкатился багрово-красный шар и запламенела усыпанная росинками трава, приехал водовоз. Он сидел на бочке, подхлестывал рыжих быков и смеялся, как казалось Олегу и Леньке, без всяких причин. А причина, оказывается, была. Андрейка возил воду не десять дней, а уже восемнадцатый. И сегодня Григорий Корчнов сказал ему, что в сакман он не вернется, а будет третьяком в отаре Охрименки.

— Ну, дружки, — улыбаясь, заговорил Андрейка, — сакманщиком я более не буду. Эта работа так, для неучей.

— Воду будешь возить?

— Конец и водовозничеству. Иду в третьяки к Охрименке. Скоро у него будет новая отара, молодняцкая. — Андрейка отвел вспыхнувшие от радости глаза. — Григорий Афанасьевич позвал и говорит: «Выручай, Андрейка! Без тебя Охрименко не управится». Ну, что ж, говорю, если надо…

К концу водопоя, смахивая со лба испарину, Олег сообщил об убитой волчице.

— Новость старая, — сказал Андрейка, шмыгая носом. — Деда Евсея повстречал и говорил с ним. Я так и знал, что мне придется везти добычу. Разве без меня обойдутся? — и рассмеялся. — Хитрющий старик! Сумел перехитрить зверя. А главное, терпеливый до ужаса. Укроется в кустах и просидит всю ночь, как заколдованный.

Ленька сбегал в курень и принес мешок. В Суркульский яр поехали Андрейка и Олег.

— А вдруг она живая? — усомнился Олег. — Мы к ней, а она поднимется и зубы в ход пустит!

— Придумал! — с усмешкой ответил Андрейка. — Дед так целится, что ей не встать. Да и беру тебя для того, чтобы помог. Волчица — это же какая тяжесть! Тяжелее любого волкодава. Ее так, запросто, на арбу не свалишь. Сила нужна. Да к тому же, Олег, и волчат посмотришь. Ленька их уже видел.

— Ладно, — согласился Олег, — поехали.

Ленька остался с сакманом. И как же он был обрадован, когда к нему подошла Марфутка! Даже сердце екнуло, и стало вдруг жарко. В кошелке Марфутка принесла завтрак, но Ленька о нем и не подумал. Даже не верилось, что это стоит Марфутка. Ноги босые и до колен забрызганы росой. Невесело смотрела она на Леньку. В ее голубых глазах было полно солнца и тепла, а где-то в глубине блестела слезинка. Но почему Марфутка такая грустная? Ленька готов был рассмеяться, а она даже не улыбалась. Не зная, как бы ее развеселить, он взялся сзади за косички, как за поводья, и сказал:

— Давай играть в лошадки! Но! Поехали!

— Не надо, Леша! — Она отстранила его руку. — Зачем эта игра? Мы уже не маленькие. Я харчи принесла.

Без Олега завтракать Ленька не стал. Они сели на влажную траву.

— Ты чего такая?

— Так, — ответила она тихо. — Через неделю, Леша, начнется кочевка.

— Знаю. Я хотел остаться с чабанами, а Олег ни за что. Мы с ним поедем учиться в техникум.

— И опустеет кошара… Не будет сакманов, разорят этот курень, стоянку… Кому я принесу завтрак?

— Это верно.

— Все уедут… Как же мы, Леша?

Как? Ленька не знал. Виновато улыбнулся. Он об этом уже думал, а только придумать ничего не мог и молчал. Не знал, что сказать. Наклонил лобастую голову, светлая челка свалилась на брови, затуманила глаза. Он хорошо понимал: ему было жалко расставаться и с Марфуткой, и с этой полюбившейся ему степной жизнью.

— Марфутка, знаешь что? — Ленька поднял голову, пригладил чуб. — Ты поедешь с нами! Согласна? Как — куда? В Грушовку, в техникум! Нет, ты не смейся, я это серьезно. Скажу тебе правду, еще там, в Грушовке, мне не очень хотелось идти в техникум, а теперь хочу, И если ты согласна… Согласна, а? Мы окончим техникум и втроем вернемся в Сухую Буйволу. Ну, чего ты молчишь? Согласна?

— Если с тобой, Леша, — ответила Марфутка, краснея и растирая коленку, — то согласна… Только как же наши? Отпустят ли?

— Уговорим! — решительно заявил Ленька. — Мы с Олегом попросим и твою маму и дядю Гришу.

Не глядя на Леньку, Марфутка развязала кошелку и сказала:

— Ешь! А то все остынет… Ешь!

— Да вот и Олег! — крикнул Ленька. — Едут! Ты знаешь, они волков везут! Вот чудеса!

Из Суркульского яра выкатилась арба с бочонком, а в упряжке шли знакомые нам рыжие быки.

 

Глава XXXI

Все уехали…

У низенького столика, опустив широкие плечи, сидел Григорий Корчнов. Он только что примчался на мотоцикле из Сухой Буйволы и теперь что-то писал. Был злой, неразговорчивый. Таким дядя Гриша не нравился Олегу и Леньке. Они примостились на лавке, и вид у них был унылый. Причин для веселья не было. Завтра чабаны уйдут в степь, на зимние пастбища, а Олег и Ленька отправятся в Грушовку.

И еще их огорчало то, что Григорий был не в духе и точно не замечал ребят. Пришел дед Евсей, с ним он разговаривал, а на Олега и Леньку даже не посмотрел. Арбич подробно доложил, что у него готово в дорогу и что не готово. Дядя Гриша кивал головой, а Олег и Ленька для него точно и не существовали.

— Соли, Евсей Егорович, возьмите побольше, — наказывал он. — С запасцем.

Дед Евсей сказал, что солью запасется, и ушел. Ребята думали, что вот сейчас Григорий обратит внимание на них. Нет, не обратил!

Пришел чабан Охрименко и, вытирая рукавом пот со лба, сказал:

— Афанасьич, ну, все! Разъехались мои питомцы во все концы! Сегодня отправил последних.

— Куда?

— Далеко, аж под Астрахань. В племсовхоз. Вот накладные.

— Ну, Охрименко, теперь принимай новых питомцев. — Григорий покручивал ус и смотрел на накладную. — Или, может, хочешь взять отару ярочек?

— Нет, давай баранчиков. По привычке. Который год я за ними смотрю.

— И еще насчет третьяка. Рекомендую одного паренька.

— Кого?

— Андрея Чухнова.

— Паренек-то ничего, только самонравный.

— Это в нем есть, — согласился Григорий. — Но чабан, скажу тебе, отменный. Бери, не пожалеешь.

— А этих молодцов, — Охрименко кивнул на Олега и Леньку, — не дашь?

— Охотно откомандировал бы их к тебе, — сказал Григорий, — но они уезжают на учебу в животноводческий техникум. Специалистами будут. А вот и Андрей Чухнов!

Андрейка стоял на пороге… На загорелом лице сияла улыбка.

— Согласен ко мне в третьяки? — спросил Охрименко.

— Мне все равно, — с достоинством ответил Андрейка. — Лишь бы к овцам.

— Только смотри у меня, без вольностей! — предупредил Охрименко. — А теперь иди, бери молодняк и веди в степь. А то шуму от них тут много. Музыка!

За окном — плач ягнят. Собственно, это уже не ягнята, но еще и не овцы. Их отлучили от матерей, и они орали что есть мочи. Из молодняка собрали две отары: в одной ярочки, в другой бараны с еще только начавшими отрастать молодыми рогами. Подавали голоса и матери, и в кошаре стояла такая разноголосая перекличка, что звенело в ушах.

После того как молодняк был угнан на пастбища, во дворе стало тише; лишь изредка жалобно блеяли овцы-матери. Олег и Ленька все так же терпеливо сидели и поглядывали в окно. Вот где нужна была выдержка, железная терпеливость. Смотрели и видели походный вагон. Он стоял посреди двора, и на крыше у него блестела антенна. Возле вагона хлопотал дед Евсей. Тут же стояли две арбы с бочками и одна с мелко нарубленными дровами. Илья Васильевич Снеговой вынес медный котел и уложил его на арбу рядом с дровами. Собаки разбрелись по двору, лежали и сидели, скучно им было без дела.

Илья Васильевич вошел в хату и спросил:

— Григорий, звал?

— Да, вот что, Илья Васильевич: посмотри радиоприемник. Ты в этом деле специалист. Мне кажется, аккумуляторные батареи следует или подзарядить, или заменить.

Собираясь уходить, Илья Васильевич подмигнул Олегу и Леньке:

— Чего сидите без дела? Поедемте с нами!

— Нам домой надо. В техникум…

Еще позавчера Олег и Ленька упрашивали Григория отпустить на учебу и Марфутку. Для Григория эта просьба была неожиданной. Усмехаясь в усы, он спросил:

— Кому эта затея пришла в голову?

— Всем нам.

— Вот что, хлопцы. Молода еще моя дочка разъезжать, пусть учится в школе.

— Так мы ж решили… Мы обещали Марфутке.

Ребята не сдавались и ни на шаг не отступали от Григория. Да и как можно, не добившись успеха, отступить? Ведь Марфутку они заверили, что непременно уговорят отца, а затем и мать. И Марфутка, веря им, обрадованная, отправилась на попутной подводе в Сухую Буйволу готовиться к отъезду. Что ж теперь будет?

Перед отправкой овец в дорогу у Григория было много разных дел и на кошаре и в Сухой Буйволе. Чтобы избавиться от навязчивых просителей, он сказал:

— А известно ли вам, что места в техникуме есть?

— Мы еще не знаем. Должны быть.

— Хорошенькое, дело, они не знают! — Дядя Гриша смеялся. Ему было весело. — Да, может, там и для вас мест не будет, а вы еще и Марфутку туда повезете? Соображать надо! — И обнял обоих: полюбил, ничего не поделаешь. — Вот что, друзья, завтра я поеду в Сухую Буйволу и оттуда позвоню в техникум. Узнаю, как у них там с приемом и вообще. Поговорю и с Кузьмой Кузьмичом. Если есть места и вас смогут принять, учитывая ваш стаж работы сакманщиками, вот тогда, пожалуйста, поезжайте.

Ребята согласились. Правильно, конечно, рассудил дядя Гриша. Он уехал в Сухую Буйволу и вот вернулся, а они так и не знают, говорил он по телефону или не говорил. Олег вынужден был слезть с лавки и напомнить о себе. Он поправил под ремнем рубашку, кашлянул:

— Дядя Гриша, а мы тут…

— Вижу, вижу. Посидите еще, я вот управлюсь.

По всему было видно, что Григорий нарочно оттягивал разговор с грушовцами. То он занимался какими-то бумагами, то часа полтора осматривал подготовленное к выезду хозяйство. Олег и Ленька тенью ходили следом, а он делал вид, что их вовсе нету. Зашел в походный вагон — и ребята туда. Настраивал радиоприемник — Олег и Ленька тут же, перед глазами. Вышел из вагона, пробовал колеса на старенькой арбе — Олег и Ленька и тут не отступали.

Солнце давно гуляло высоко в небе; было знойно. Все отары покинули кошару, и во дворе, под навесами стало пусто и тихо. Только теперь Григорий зашел под навес, в тень, и позвал ребят. Со степи дул жаркий, сильно нагретый воздух. Григорий вынул из нагрудного кармана две синенькие книжечки. Одну вручил Олегу, другую — Леньке.

— Тут записан ваш труд, — сказал он. — Заработанное, что положено, получите в Грушовке. Там, в книжечках, лежат и характеристики на вас. Хорошо я вас охарактеризовал, ребята вы старательные. Приезжайте и на будущий год.

И как бы между прочим добавил, что завтра на зорьке кошара вконец опустеет — походный вагон, арбы тронутся следом за овцами, — что на кошаре останется один сторож и что утром сюда заедет шофер на грузовике: едет в Грушовку за углем.

— Переночуете тут, — заключил Григорий. — Я наказал шоферу, чтобы взял вас. Он из племрассадника, и ему все одно по пути. Так что, ребята, пришло время нам расставаться. Спасибо за старание. Еще характеристику вам напишет правление. Обе — и мою и ту, что даст правление — отнесете в техникум.

— Дядя Гриша, а как же насчет Марфутки? — спросил Олег.

— А Ленька чего не спрашивает?

У Леньки пылало лицо, уши будто кто натер снегом. Он ничего не мог сказать: язык не поворачивался.

— Марфутка, ребята, не поедет, — решительно заявил Григорий. — И мала она, и никто ее там не ждет. Да и нету у нее чабанского призвания. Не женское это дело.

— Как же нет? — возразил Олег. — Все время с овцами.

— Она не чабановала, а обед носила. Пусть еще в школе поучится. — Григорий задумался. — Должен вам сказать, что и вас в техникуме никто не ждал до вчерашнего дня. Вот в чем беда! Это хорошо, что я позвонил директору и расхвалил вас как будущих овцеводов. Вы же знаете, как нынче трудно поступить на учебу — конкурс. Шесть душ на одно место. Но вам будет предпочтение. Вы и за овцами ходили, и ярлыгу в руках держали — есть у вас чабанский стаж. Так что поезжайте, подавайте директору документы и держите экзамены. Верите, когда директор узнал, что вы уже чабановали и что у вас такое желание, то он сказал…

Что сказал директор, побледневший Ленька не слыщал. Он точно оглох. Мысли его обратились к Марфутке. Как же это так случилось? Думали ехать втроем, и тут такая неудача. Марфутка, наверно, и чемоданчик приготовила, выбегает на улицу, ждет. Заявятся они с Олегом. Что они ей скажут?

…Утром, еще до восхода солнца, подкатил грузовик. Хмурый, сердитый на вид шофер разбудил Олега и Леньку. Сказал, чтобы побыстрее собирались, и ушел к машине.

Сонные, молчаливые, ребята вышли из хаты. Двор опустел. В степь вели следы колес. Чабанский лагерь уехал еще ночью. Подошел старик сторож. Раньше ребята его здесь не видели.

— И вы покидаете кошару? — спросил он и, не дожидаясь ответа, сказал: — Вот я и остаюсь тут один… Все уехали…

Олег молча смотрел на старика. Было грустно, не хотелось уезжать. А Ленька снова думал о Марфутке, и на уме вертелся тот же вопрос: что он ей скажет?

И вот закурилась дорога. Кузов подбрасывало. Ребята держались за кабину и смотрели вперед. Встречный ветер бил в лица, трепал выгоревшие на солнце чубы — черный и белый, забирался под рубашки.

В Сухую Буйволу заехали на минутку. И тут сердитый шофер торопился. Дарья Ильинична и Олег вынесли из хаты мешок с пожитками, харчи на дорогу. Ленька не успел ни подойти к Марфутке, ни сказать ей слово. Да и зачем слова? И без слов все понятно. Они смотрели друг на друга и понимали, что расстаются если не навсегда, то очень и очень надолго.

Дарья Ильинична торопливо поцеловала Олега, затем и Леньку. Грузовик тронулся. В голубых горячих глазах Марфутки заблестели слезы. Она стояла у ворот, махала рукой, и до ребят донеслось:

— Приезжайте на будущее лето! Леша! Приезжай!

…Грузовик гремел, набирал скорость, а Сухая Буйвола удалялась и удалялась. Просторная ее улица стала еще шире, плоские, из серой глины крыши, закопченные дымари прижались к земле, а затем скрылись, растаяли, и только Марфутка все так же стояла перед затуманенным взглядом Леньки…

Вернутся ли сюда Олег и Ленька в будущем году или по окончании техникума? Как знать! Лишь одно они знали хорошо: Сухая Буйвола, степь под жарким, безоблачным небом, колодцы и сакманы, лунные ночи, росистые зори будут памятны, как детство, и останутся с ними на всю жизнь.

…На этом и обрывается повесть о поездке Олега и Леньки в Сухую Буйволу. Мы же расстанемся с ними не в Грушовке, а в Журавке — на берегу Егорлыка. Грузовик остановился на краю Журавки, возле хаты Никиты Игнатенка. Никита оказался братом шофера. Шофер отправился навестить своего родича, а Олег и Ленька, запыхавшись, с трудом переводя дыхание, прибежали к тому месту, где два месяца назад оставили «Нырок».

Знакомый берег, ржавая стена камыша и серая, под иссохшей травой, спина «Нырка»… Все сохранилось. «Нырок» все так же лежал вверх дном, под ним ведро, сковородка, кружка — садись и плыви. Но плыть не хотелось. Олег и Ленька стояли в раздумье. Как быть с «Нырком»? Оставить или увезти? Но разве такой сердитый шофер согласится взять? У обоих на сердце было и радостно и грустно. Они точно встретились сами с собой, со своим недавним прошлым и не знали, что сказать.

— Лень, посмотри на Егорлык, — первым нарушил молчание Олег. — Видишь, там, на берегу, сидят ребятишки? Скучают, потому что у них нет лодки. Они еще малыши, и лодка им очень нужна, а нам она уже без всякой надобности. Мы хорошо на ней поплавали, хватит! Пусть те малыши возьмут «Нырок», и пусть они плавают. И имущество наше тоже им достанется. Пригодится.

Леньку не надо было уговаривать. Он все понимал и утвердительно кивал головой. И тогда два друга опрокинули лодку, положили в нее сковородку, ведро и, не сговариваясь, толкнули в воду. Лодка легла высохшим плоским животом на волну и, покачиваясь, уплыла. Егорлык уносил ее вниз по течению, а Олегу и Леньке казалось, что это не лодка уплывала по реке, а частица их жизни отделилась от них, и ее уносило куда-то далеко-далеко и безвозвратно.

1957