Когда молчит совесть

Бабанлы Видади

КНИГА ПЕРВАЯ

 

 

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

 

Глава первая

Быстро поднявшись по белым мраморным ступеням, он остановился на площадке третьего этажа и, отдышавшись, откинул со лба густые темные волосы, длинные и вьющиеся, словно у девушки. Дом старый, строился добротно, но не лишен изящества. Стены украшены повторяющимся барельефом мать с младенцем на руках. Высокая темная дверь. Поблескивает медная дощечка:

«Профессор Сохраб Гюнашли».

Нерешительно подняв руку, он потянулся к черной кнопке, приютившейся в углу. Пальцы дрогнули, и рука опустилась, так и не коснувшись звонка.

Отступив от двери, он вынул из кармана платок, вытер пот, крупными каплями выступивший на висках, на шее, придирчиво оглядел костюм, ботинки и, лишь убедившись, что все в порядке, немного успокоился. Усилием воли он заставил себя нажать кнопку. Резкий звонок заставил его вздрогнуть.

Дверь бесшумно отворилась, и он увидел полную коренастую женщину. Черные волосы густой волной падали на плечи. Белое округлое лицо было холодным и строгим. Точно острым клинком, пронзила она ледяным взглядом раскрасневшееся и смущенное лицо гостя.

— Кого вам?

— Профессор дома? — заикаясь, спросил он.

Женщина, не удостоив его ответом, отвернулась и громким голосом позвала кого-то. Не прошло и минуты, как из глубины квартиры появился стройный красивый человек в теплом стеганом халате. Высокий лоб, спокойный взгляд, на висках поблескивает седина. Увидев гостя, профессор приветливо улыбнулся:

— Вугар?! Почему не заходишь? Добро пожаловать! — Он мягко отстранил женщину и, широко распахнув перед Вугаром дверь, настойчиво повторил: Заходи, заходи…

Они шли рядом по сумрачному коридору. Одна дверь, Другая, третья… Наконец коридор кончился, и они очутились в светлой просторной комнате. Длинный обеденный стол покрыт белоснежной открахмаленной скатертью. За столом — седовласый степенный старик, одетый тщательно и опрятно, и девушка лет восемнадцати. Она показалась Вугару красивой, но что-то болезненное было в голубоватой бледности ее округлого лица. Глубокие тарелки аппетитно дымились, — видно, семья собиралась приступить к трапезе, но звонок гостя прервал обед.

Профессор пригласил Вугара к столу, познакомил с отцом и дочерью.

В столовую вошла полная женщина, та, что открыла Вугару дверь.

— Мархамат, — обратился к ней хозяин, — я не успел представить тебе гостя. Мой новый аспирант, Вугар Шамсизаде. Помнишь, я рассказывал о нем?

Строгое лицо Мархамат-ханум потеплело, в ее миндалевидных глазах мелькнула ласковая улыбка, — точно солнце проглянуло сквозь густую завесу облаков.

— Пословица говорит: лучше слышать об отваге молодца, чем видеть его самого, — приветливо и быстро заговорила она. — Но нам приятно не только слышать ваше имя, но и видеть вас в нашем доме! Пусть будет дёбрым ваш приход!

Несмотря на свою полноту, Мархамат двигалась по комнате с девичьей легкостью. Подойдя к Вугару, она протянула руку.

— Почему стоите? Садитесь, прошу вас… — суетилась Мархамат-ханум, придвигая к столу мягкое кресло, — Садитесь, — повторила она. — Прошу вас, чувствуйте себя как дома.

Вугар был смущен, он никак не ожидал, что попадет к обеду, и теперь не знал, как вести себя. Вежливо поблагодарив хозяйку за радушный прием, он отказался от еды и, краснея, обратился к профессору:

— В институте сказали, что вы искали меня… Вот я и пришел, чтобы…

Но профессор не дослушал его.

— И очень хорошо сделал, что пришел! Садись, отведай с нами хлеба-соли. Может быть, Мархамат ради такого приятного гостя будет сегодня чуть-чуть щедрее… — Он лукаво улыбнулся, взглянув на жену. — А о деле поговорим потом, успеется.

— Право же, профессор, я не голоден, я обедал… — смущенно бормотал Вугар. — Я очень благодарен…

— Не упрямься! Благодарить будешь потом.

Профессор взял Вугара за руку и потянул к столу.

Мархамат-ханум, чуть переваливаясь с боку на бок, поставила для гостя прибор, положила на тарелку еду, потом ненадолго исчезла куда-то и вернулась, держа в руках бутылку марочного вина.

Профессор весело подмигнул Вугару:

— Убедился? Если бы не ты, не видать нам этой бутылки! О, ты не знаешь, как скупа эта женщина! Считай, что тебе удалось расколоть скалу!

— Ты прав, я скупая, — вздохнула Мархамат-ханум. — Но скупость мою породило твое больное сердце.

— Конечно, конечно, — быстро согласился профессор, — предлог всегда найдется.

Мархамат-ханум явно не понравилась мужнина шутка. Не стесняясь присутствия гостя, она шепотом побранила его и лишь потом повернулась к Вугару:

— Прошу вас, не обращайте внимания на его слова! Такой уж характер у моего мужа. Если в доме гость, он должен посмеяться надо мной. Первый признак, что у него хорошее настроение.

Профессор и вправду был в отличном настроении. Он опять подмигнул Вугару:

— Наша Мархамат говорит сущую правду! Когда приходят гости, мы видим на столе вот этакие деликатесы. А когда гостей нет, только мечтаешь о подобной роскоши. Сухой закон!

Мархамат-ханум нахмурилась и опустила голову, но возражать мужу не стала.

Профессор разлил вино, чокнулся с Вугаром и слегка подтолкнул его локтем:

— О чем так глубоко задумался? Еда остынет!

Вугар вздрогнул, выпрямился в своем мягком кресле и вдруг заметил, что все взгляды устремлены на него. Он почувствовал, как краска заливает его лицо. И тогда старик, убеленный сединами, заговорил ласково и ободряюще:

— Да ты не смущайся, сынок! Прийти к накрытому столу знак добрый. Это означает, что теща будет крепко любить тебя. Так говорят в народе…

Снова вмешалась в разговор Мархамат-ханум. Казалось, она только и выжидала 'минуту, чтобы продемонстрировать свое красноречие.

— Какая теща не полюбит такого красавца! — затараторила она, прерывая старика. — Да еще с блестящим будущим! — И, подстегиваемая неудержимым женским любопытством, вкрадчиво обратилась к Вугару: — Простите мою нескромность, вы женаты?

Вугар с недоумением взглянул на нее, но ответил вежливо и коротко:

— Холост.

Мархамат-ханум вздохнула с облегчением, но глаза продолжали беспокойно бегать, — видно, юноша не до конца Удовлетворил ее любопытство.

— Но вы помолвлены, не так ли? — поспешно спросила она.

Вугар поперхнулся от неожиданности. С трудом выдавив невнятное «нет», он проглотил кусок, застрявший в горле.

Мархамат, довольная, кивнула головой и, не давая никому ни слова вставить, продолжала:

— Как это разумно! Ранние браки — что может быть опрометчивее? Надо закончить аспирантуру, защитить диссертацию, а там и о свадьбе можно думать. Да пошлет вам бог счастья на радость вашим родителям… Вы ешьте, ешьте, не то и бокал ваш полон, и еда стынет…

А Вугару было не до еды. Мягкое кресло казалось утыканным шипами, а тело горело, словно под рубашкой метались тысячи блох. И все же, подчиняясь настойчивым уговорам Мархамат-ханум, он проглотил половину еды, одним глотком осушил бокал и, наотрез отказавшись от второго бокала, поднялся. Извинившись за свой несвоевременный приход, Вугар попросил разрешения уйти.

Профессор чувствовал всю неловкость создавшегося положения. Понимал, что назойливые вопросы и прозрачные намеки Мархамат смутили и обескуражили юношу. Ему и самому было не по себе.

— Что ж, не буду тебя задерживать, — сказал он грустно. — Видно, у тебя важные и срочные дела… Только не забудь, завтра утром надо прийти в институт пораньше. В десять заседание ученого совета нашей секции при участии аспирантов. Послушаем, как идет работа над диссертациями, может, кому-нибудь надо помочь. Я затем и искал тебя, хотел предупредить. Думал, посидим, подумаем, что тебе нужно для скорейшего завершения работы. Но, видно, правду говорят: утренняя каверза лучше вечерних благих намерений. Иди, отдыхай…

Мархамат-ханум сама провожала гостя. Она даже вышла на лестничную площадку и в знак особого благорасположения крепко пожала руку Вугара.

— Пусть ваше посещение не будет последним. Приходите в любой день, в любой час, мы всегда вам рады…

* * *

Вугар не заметил, как спустился по извилистой лестнице. Опомнился он лишь на первом этаже. Остановился, перевел дыхание. Только сейчас почувствовав, как туго у него завязан галстук, освободил узелок и с облегчением глубоко вздохнул. Потом расстегнул ворот. Рубаха была мокрая от пота.

Вугар снял пиджак, тщательно сложил его, перекинул через левую руку, так же аккуратно достал из кармана платок и, медленно развернув, долго вытирал лоб и щеки. На губах бродила блаженная улыбка.

— Радуйся, сирота Вугар! — прошептал он. — Какие двери распахнулись перед тобой! Счастье ждет тебя на пороге!

Улыбка все шире плыла по лицу, глаза весело блестели. — А ведь это только цветочки, ягодки-то впереди… Пройдут годы, и ты тоже станешь жить в одном из самых красивых домов, на Твоих дверях будет так же поблескивать медная дощечка: «Профессор…» Будешь ты жить в почете, все станут тебя уважать… Вот что ждет тебя, Вугар!

Он запрокинул голову и посмотрел наверх, где высоко-высоко в пролете лестницы виднелся расписной потолок.

Радость переполняла его сердце. Он почувствовал себя легким, как птица, и не выбежал, а выпорхнул на улицу.

Вугар шел быстрым упругим шагом, гордо поглядывая на раскидистые зеленые кроны чинар.

Вечерний сумрак спустился на землю. Вспыхнувшие электрические огни перемигивались с бесчисленными звездами, бледными как, застенчивые невесты. Синее-синее небо весенним дыханием сверило огромный город. Наступал, может быть, один из самых прекрасных вечеров на апшеронской земле…

Но Вугар не замечал ничего — ни прохладного ветра, ни бледных звезд» ни мерцаний огней. Ему необходимо было немедленно поделиться с кем-нибудь своей радостью. Она переполнила его, как заливает берега разбушевавшееся море. Он шел, ничего не видя перед собой, все ускоряя шаг. Свернув в переулок, хотел перейти на другую сторону, но грозный окрик, неожиданный, как разорвавшаяся бомба, заставил его очнуться:

— Ослеп, что ли?! Куда твои глаза глядят?

Вугар не сразу понял, что произошло, — так чувствует себя человек, разбуженный от крепкого и сладкого сна. Что случилось? Он оглядывался, растерянно моргая.

Перед ним неподвижно, словно вкопанная, стояла разгневанная женщина. Глаза ее метали молнии.

— Вы… Это вы мне говорите? — недоуменно спросил ее Вугар.

Поток брани обрушился на Вугара:

— Да, да, вам! Не умеете по улицам ходить!

Вугар все еще ничего не понимал. Наконец, опустив глаза, он увидел на мостовой, возле своих ног, опрокинутую корзинку. Картофель, лук и другие овощи раскатились по всему переулку. Вугар покраснел и, быстро набросив пиджак, кинулся их собирать. Тщательно все уложив, он поднял корзину и протянул пострадавшей.

— Простите… — смущенно пробормотал он.

Женщина окинула Вугара гневным взглядом и резким злым движением вырвала корзину из его рук.

— Глупец! — прошипела она, осуждающе покачав головой.

Вугар долго стоял, глядя вслед удаляющейся женщине, чувствуя свою вину и не зная, как искупить ее. И, лишь когда женщина скрылась за поворотом, двинулся дальше. А вот и телефонная будка. Сняв трубку, он набрал номер. На звонки долго никто не отвечал, и нетерпеливое раздражение стало побеждать радость.

— Алло! — кричал он, поднося мембрану к самым губам. — Алло!!!

Наконец-то! Нежный, мелодичный голос коснулся его слуха:

— Кто говорит?

Вугар тяжело задышал, язык заплетался, он словно потерял дар речи, казалось, на его губы повесили замок.

— Я… я… Арзу, до-обрый вечер — Голос в трубке стал приветливым и озабоченным:

— Добрый вечер, Вугар! Что-нибудь случилось?

Вугару хотелось разом выкрикнуть все, что накопилось в его груди, голос снова обрел силу.

— Случилось невероятное! Если бы ты знала, Арзу! — сбивчиво кричал он.

Арзу что-то отвечала, но Вугар не слышал, в трубке хрипело и трещало. Что было силы он дул в мембрану:

— Арзу, Арзу! Алло!

Наконец шум и треск прекратились, и Вугар снова услышал ласковый девичий голос, его собеседница явно была взволнована.

— Почему ты молчишь, Вугар? Что случилось? Ну, говори же… — в тревоге повторяла она.

Вугар ответил не сразу, прикрыв ладонью трубку:

— Не телефонный это разговор. Приходи, все расскажу. Куда? Встретимся где обычно… Жду тебя у музея Низами.

В трубке воцарилась тишина. Не желая терять времени, Вугар повесил трубку и быстро зашагал к месту свидания.

 

Глава вторая

На стоянке такси, возле музея Низами, гордо и одиноко высящегося на перекрестке четырех улиц, как всегда, толпилось много людей. Вугар не пошел к стоянке. Остановившись чуть поодаль, он с нетерпением оглядывался, ожидая появления Арзу и перебирая в памяти посещение профессорского дома. В ушах еще звучали ласковые слова Мархамат-ханум: «Пусть ваше посещение не будет последним. Приходите в любой час, мы всегда вам рады…» Какая искренность, какая сердечность! Как много на свете хороших людей!..

Погруженный в столь приятные мысли, Вугар не заметил, сколько времени он простоял, как вдруг ощутил на своем лице теплое дыхание. Очнувшись, он увидел Арзу. Девушка глядела на него встревоженно и вопросительно, с трудом переводя дыхание после быстрой ходьбы.

— Арзу? Ты? Так скоро?

Она промолчала и положила руку на сердце, словно пытаясь унять его громкое биение. Вугар взглянул в ее побелевшее лицо и испугался:

— Что с тобой, Арзу? Что случилось?

Глубоко вздохнув и переждав, когда хоть немного успокоится сердце, Арзу с трудом выговорила:

— Со мной-то ничего не случилось… А что у тебя? Ты был так взволнован…

Вугар ласково посмотрел на нее и улыбнулся:

— И у меня ничего не случилось…

Арзу укоризненно посмотрела на него. Где-то в глубине ее черных зрачков вспыхнули мгновенные голубые искорки, вспыхнули и погасли, как на экране телевизора, когда его выключают.

— Ты так напугал меня! У тебя язык заплетался. Я решила, что с тобой приключилась беда, и бежала, словно на пожар…

Вугар схватил Арзу за обе руки, притянул к себе. Не зная, как отблагодарить за преданность, он хотел тут же, на улице, крепко обнять и расцеловать ее, но, оглянувшись по сторонам, раздумал, лишь пригнулся к ее уху и шепнул, сияя от радости:

— Ты права, дорогая, в моей жизни действительно случилось нечто. Только не беда, а радость…

Арзу с облегчением вздохнула, лицо ее осветила улыбка, но она продолжала испытующе глядеть на Вугара.

А Вугар уже рассказывал громко и восторженно:

— Я был у профессора Сохраба Гюнашли, руководителя нашего отделения… Если бы ты знала, как меня приняли в его доме! Нет, ты даже представить себе не можешь…

— Где уж мне представить!..

— Да что представить, ты даже предположить не можешь. Надо было быть там и видеть все своими глазами! Право же, никто никогда в жизни мне не оказывал такого внимания и уважения… А как была любезна его жена!

— Что ж, тебя пригласили или ты сам пошел?

— Сегодня меня никто не звал, но раньше профессор несколько раз приглашал, поэтому, когда в институте сказали, что он разыскивает меня, я осмелился пойти. Рабочий день кончился, в институте встретиться с ним я не мог…

Брови Арзу неожиданно дрогнули, соединившись в единую тоненькую черную черточку. Вугар запнулся, тень смущения пробежала по его лицу.

— Признаться, я очень волновался… А когда понял, что попал к обеду, и вовсе чуть не сгорел от стыда…

— Зачем было идти? Позвонил бы по телефону.

— Это не пришло мне в голову, — виновато ответил Вугар. — Да и потом, звонить профессору — как-то неуважительно…

— Что сделано, то сделано, — быстро проговорила Арзу. — Жалеть не надо, ничего предосудительного в этом нет. Ты же сам говоришь, что приняли тебя хорошо…

Вугар растерянно молчал. Арзу, как бы невзначай, спросила:

— У профессора есть дети?

— Дочка, единственная…

— Большая?

— Лет восемнадцать-девятнадцать…

— В таком случае вопрос ясен… — Легкая усмешка скользнула по губам Арзу.

— Какой вопрос? — Вугар с недоумением взглянул на Арзу.

— Очень простой…

— Что за намеки? Говори прямо!

— А что ж тут хитрить? Потому и приняли тебя радушно — верно, задумали что-то…

— Что задумали?

— Э, да ты лучше меня понимаешь…

— Честное слово, ничего не понимаю!

— Ах, какой недогадливый! — Арзу кокетливо из-под ресниц посмотрела на него. — Ему, видите ли ничего не приходит в голову, а они надеются сделать его своим зятем…

Арзу говорила шутливо, но Вугар не принял шутки и всерьез огорчился.

— Ну что ты говоришь, Арзу! Зачем бросаться такими словами? — обиженно сказал он.

— Не сердись, я вовсе не подозреваю тебя в крамольных поступках. Просто все, что ты рассказал, говорит само за себя.

Вугар долго молчал, с укоризной поглядывая на Арзу, и вдруг звонко хлопнул в ладоши и громко расхохотался. Люди, стоявшие поблизости, с удивлением оглянулись.

— Ревнуешь?!

Арзу ничего не ответила. Продолжая смеяться, Вугар взял ее под руку, свел с тротуара и ласково сказал:

— Сейчас я открою тебе тайну, дай-ка ухо…

— Говори, я не глухая.

— Нет, нет, тайна есть тайна! Нас могут подслушать. А это очень важная тайна.

— Никто нас не подслушает…

— Ну тогда хоть повернись ко мне, я должен видеть, что ты внимательно слушаешь меня…

Арзу повернула голову, и ее ухо оказалось возле его губ. Но Вугар, вместо того, чтобы прошептать свою тайну, сказал громким голосом:

— В Алагёз без памяти влюблен наш Исмет.

— А кто такая Алагёз? — стараясь казаться равнодушной, спросила Арзу.

— Как кто такая? Та самая, которую ты прочишь мне в жены, профессорская дочка! А Исмет, сама знаешь, мой молочный брат.

— Ну и что же? Какое это имеет отношение ко мне?

— К тебе… к тебе… — Ом замялся и вдруг, что-то вспомнив, полез в карман. — Вот это да! Что же мне теперь делать?!

— Что еще случилось?

— Письмо!… - Вугар достал из кармана мятый конверт и показал Арзу. Письмо Исмета. Он дал его мне, чтобы я вручил этой самой Алагёз, а письмо так и осталось лежать у меня в кармане…

Арзу улыбнулась, и этой скупой улыбки было достаточно, чтобы исправить настроение Вугара.

— Хочешь, я открою тебе еще одну тайну?

— Что ж, изволь…

— Я… я люблю тебя…

— Тоже мне тайна — капризно протянула Арзу. — Старая песня! Ровно три года назад ты говорил то же самое.

— Неужели говорил? — Вугар удивленно поднял брови. — Не может быть! отшучивался он. — Не помню.

— Видно, надо тебе к врачу обратиться.

— Это еще зачем?

— Пусть полечит от склероза, а то у тебя память слабеет.

Вугар от души рассмеялся:

— Что ж, отказать твоему совету в оригинальности нельзя…

Так, пересмеиваясь и перешучиваясь, дошли они до бульвара. Вдруг Арзу резко остановилась.

— Куда мы идем? — спросила она.

— Как куда? Гулять!

— А разве ты к нам не придешь?

— К вам? А по какому поводу?

Арзу обиженно опустила голову.

— Видно, у тебя и вправду склероз… Ты забыл, что я говорила вчера?

— А что ты говорила?

— Сегодня моему отцу исполняется шестьдесят лет.

Вугар переменился в лице.

— Ах да, верно, ты говорила… Но… — Слова замерли у него на губах, и он продолжал, сделав над собой усилие: — Как я приду к вам? Вдруг ни с того ни с сего, как говорится, с бухты-барахты?

— Нет, ты пойдешь! — решительно заявила Арзу, явно начиная сердиться. — Ты не девушка, Вугар, чтобы быть таким застенчивым. Мама просила передать тебе приглашение. Идем, нечего медлить… Гости уже собрались!

Вугар в нерешительности молчал, разглядывая носки своих ботинок. Ему и вправду было неловко. С родителями Арзу он незнаком, кроме того, там будут гости, а их он и вовсе не знает. Как вести себя? Вугар был по натуре человек застенчивый, и при одной мысли, что ему предстоит провести целый вечер среди незнакомых людей, он испытывал мучительное чувство стеснения.

— Не сердись, Арзу, но в такой торжественный день, идти в дом с пустыми руками — разве это возможно? А у меня сегодня было столько забот, что я запамятовал твое приглашение. Прости меня… Магазины закрыты, где я найду достойный подарок? Ну, не могу я, право же…

Но Арзу ничего не хотела слушать.

— Все это пустяки! Твой приход — вот главный подарок! — И она потянула его за рукав. — Идем же, ведь мы опаздываем!

Вугар не трогался с места.

— Ну, как знаешь, — решительно заявила Арзу. — Выбирай: или ты сейчас же идешь со мной, или мы больше не знакомы!

Но даже этот ультиматум не смог поколебать намерений Вугара. Арзу решила испробовать иное средство.

— Вугар, родной мой, стать мне твоей жертвой, — ласково упрашивала она, — ну почему ты молчишь? До каких пор мы будем прятаться от людей? До каких пор будем встречаться украдкой? Каждый раз, когда ты звонишь, отец и мать подозрительно поглядывают на меня. Мне так стыдно перед ними.

А недавно отец прямо спросил: «Доченька, когда же мы наконец увидим твоего героя? Столько слышали, а ни разу не пожали ему руку…» Не могу я так больше! Я прошу тебя, если ты вправду любишь меня, не упрямься, пойдем…

Арзу была так взволнована и расстроена, что Вугару ничего не оставалось, как согласиться.

 

Глава третья

Этот невзрачный двухэтажный дом приютился в крепости, в самом центре Баку. Еще с улицы услышали они веселый шум, гомон, раскатистый смех, доносившийся из открытых окон. Арзу шла впереди, Вугар, еле волоча ноги, послушно следовал за ней. Возле самого дома Арзу взяла его за руку и почти силой втащила в узенький дворик.

На длинной стеклянной галерее их встретила высокая пожилая женщина. И, хотя Вугар видел ее впервые, он сразу догадался, кто она. Давным-давно, когда Вугар и Арзу еще только познакомились, Арзу рассказывала ему о своих родителях, и Вугар хорошо запомнил, что отец ее — Агариза Гюльбалаев работает мастером на Нефтяных Камнях, а мать — Ширинбаджи — учительница, преподает немецкий язык в одной из бакинских школ. Сомнений не могло быть: эта высокая женщина в очках и была мать Арзу. Вугар, смущенный, протянул ей руку.

— Вот и хорошо! — сказала она приветливо и просто. — Наконец-то пожаловали к нам, заходите, гости вас ожидают.

Дверь в комнату раскрылась. Громкая волна веселья обдала Арзу и Вугара. Вугару показалось, что у него вот-вот отнимутся ноги, от смущения он никак не мог переступить порог. За длинными, составленными вместе столами сидело множество людей. Вугар быстро оглядел их, надеясь увидеть хоть одно знакомое лицо, но, увы, ни одного! «Зачем я пришел сюда? мысленно сердился он. — Не место мне здесь!» И, как бы ища поддержки, он обернулся к Арзу, хотел что-то сказать ей, но в этот момент раздался приветливый голос Ширинбаджи:

— Что же вы остановились, проходите! Смех и шум, наполнявшие комнату, на мгновенье смолкли. Десятки глаз устремились на Вугара — любопытные, вопросительные, недоуменные. Он покраснел до ушей. «И чего они смотрят? Что нашли во мне удивительного?» — в отчаянии думал он, но все же заставил себя вежливо поклониться. Одна половина комнаты расположена чуть ниже, в нее вели две ступеньки. В нижней части тоже был накрыт длинный стол. Внимание Вугара привлек худощавый седой человек. Он о чем-то горячо спорил с соседом, не замечая вновь прибывших. Но вот, обернувшись на голос Ширинбаджи, он увидел Арзу и Вугара и, быстро отодвинув стул, поспешил к ним навстречу. И его Вугар узнал сразу — это был отец Арзу.

Агариза приветствовал Вугара как старого знакомого. Подробно расспросил о работе, о здоровье и радостно обратился к гостям:

— Знакомьтесь, это наш… — Вдруг спохватившись, он замолчал и, весело улыбаясь, добавил: — Да что тут мудрить, это наш племянник! Будущий ученый. — И снова заговорил с Вугаром, покрасневшим, будто мак. — Проходи, сынок, знакомься, чужих здесь нет, все друзья и родные…

От смущения Вугар готов был сквозь землю провалиться. И все же ему пришлось обойти всех сидящих и каждому пожать руку. Все шло благополучно, пока он не дошел до здоровенного седого мужчины. Прежде чем протянуть Вугару руку, тот вдруг поднялся во весь рост, вытянул руки по швам, как это делают солдаты, и отчеканил:

— Клыджев Шахмалы Исрафил-оглы!

Тут уж Вугар и вовсе растерялся, не зная, как вести себя. Но Клыджев, видно, остался доволен тем впечатлением, которое произвел на Вугара.

— А как вас зовут, молодой человек? — улыбаясь, спросил он.

Вугар нехотя назвал себя.

— Красивое имя, — улыбаясь, продолжал Клыджев. — А как звали твоего отца?

— Муса!

— Муса? Вот оно что… Вугар Муса-оглы… — Клыджев теребил двумя пальцами свои седые усы. — Ну, а фамилия?

Вугара раздражали эти анкетные вопросы, и он процедил сквозь зубы:

— Шамсизаде.

Клыджев лихо повернулся, вплотную приблизившись к Вугару:

— Вот теперь познакомились, можно друг другу и руку подать.

И Клыджев торжественно протянул Вугару огромную волосатую руку, напоминавшую лапу тигра.

Вугар только сейчас как следует разглядел этого неуклюжего, неотесанного человека, который был, по крайней мере, на полметра выше его. Густые, в палец толщиной, черные брови, желтые зубы, выдающиеся из-под мясистых губ.

Клыджев высоко поднял руку Вугара, сжал ее в своей мохнатой лапе, несколько раз потряс в воздухе и снова стал задавать вопросы:

— Вот тут сказали, что вы будущий ученый? Это верно?

— Верно, — нехотя ответил Вугар и мысленно выругался: «Вот назойливый!»

— А какая, простите, у вас специальность?

— Химия…

— Вот оно что… — Клыджев говорил, растягивая каждое слово. — Что ж, очень хорошо! Превосходно… Я в этой области тоже кое-что кумекаю… А какую отрасль химии вы избрали?

— Меня интересует двигательное топливо.

Клыджев снова одобрительно кивнул:

— Важное дело! Для современной техники весьма острая проблема… — Он замолчал, о чем-то размышляя, и в комнате, где еще несколько минут назад стоял веселый галдеж, воцарилась тишина, пролетит муха — и то слышно.

Снова загудел раскатистый бас Клыджева, теперь уже он обращался ко всем гостям:

— Химия — наука важная! Нет в нашей жизни, в нашем хозяйстве такой области, куда бы она ни проникала. Эта наука нынче чудеса творит!

Его слова словно послужили сигналом — тишина была мигом разрушена, все заговорили о химии, каждый старался показать свою эрудицию, выложить познания — большие и малые.

Но Клыджев поспешил утихомирить разбушевавшиеся страсти.

— Сынок, кто твой научный руководитель?

— Профессор Гюнашли.

— О, тебе посчастливилось! — бронзовое лицо Клыджева просияло. — Я хорошо знаю этого человека. Мы вместе когда-то работали, строили огромный завод. Настоящий ученый и Человек с большой буквы. Его ученик достоин уважения.

Шахмалы Клыджев усадил Вугара рядом с собой и, повернувшись к Арзу, указал ей место справа от себя:

— Сидеть с молодыми — в этом есть своя радость! Садись, доченька…

Вугар и Арзу уселись, и тотчас какой-то лысый мужчина обратился к Вугару:

— Скажи, сынок, вот уже сколько времени и газеты и радио только и делают, что шумят о химии. Послушаешь их и подумаешь: не наука — чудо! Правда ли это? Или, может, очередная кампания?

И сам вопрос и тон, которым он был задан, не понравились Вугару. Но не успел он открыть рта, как за него ответил Шахмалы:

— Все это сущая правда, Мир Казым, химия в шумихе не нуждается. Погоди! Ты еще и не такое услышишь…

Но ответ Шахмалы явно не удовлетворил лысого. Он смотрел на Вугара своими узкими маленькими глазами, в которых поблескивала хитрая насмешка:

— Не сердись сынок! Разве не бывает, что порой самое пустое дело возносят до небес, раздувают, раздувают, а потом, глядь, лопается оно, как мыльный пузырь. Ведь случается такое, что скрывать? Вот и сейчас… Пишут, что из древесных опилок можно вырабатывать ткани. Да что ткани! Якобы все на свете можно сделать из опилок. А я не верю! Может, потому что стар, а старики всегда консерваторы…

Собравшиеся переглянулись, и легкий смешок прокатился над столом. Улыбнулся и Клыджев:

— А ты верно подметил, Мир Казым, недоверие — признак старости.

Но гость сделал вид, что не слышит слов Клыджева, и продолжал, вопросительно и настойчиво глядя на Вугара:

— И еще у меня вопрос к тебе, сынок. Коль такая ценная наука эта твоя химия, почему ею давным-давно, еще в минувшие века, не занялись?

Агариза не знал, как унять лысого.

— Послушай, сосед, — не сдержавшись, сказал он довольно резко, — уж не собираешься ли ты учинить экзамен нашему молодому гостю?

— Почему экзамен? Просто я много думал об этом. Не слишком ли мы увлекаемся химией? Не преувеличиваем ли ее значение? Вот взять хотя бы сельское хозяйство… Придумали разные химические удобрения, даже из нефти их делают. Что говорить, они поднимают урожайность. А погляди на людей все чаще и чаще рак, гипертония. А инфаркты? Вот порой сидишь и думаешь: уж не от химизации ли эти болезни? Ядохимикаты проникают в овощи, фрукты, а через них в наш организм. Да упокоит аллах наших мертвых, но вот хотя бы мой отец, прожил он свой век и даже не слышал про искусственные удобрения. Длинный век прожил — девяносто лёт, а когда умирал, и волосы и борода были куда чернее моих…

— Да на твоей голове нет ни одного волоса! Так откуда нам знать, какие волосы были у твоего отца?! Сравнить не с чем!

Слова Шахмалы рассмешили присутствующих. Мир Казым покраснел, однако сдаваться явно не собирался:

— Шахмалы! Прошу, не мешай мне. Не о моей лысой голове веду я речь. Речь идет о серьезных проблемах. Молодой человек готовится стать ученым. Значит, надо думать, химию знает назубок. Пусть сам и отвечает на мои вопросы.

Вугар огляделся и увидел, что все взгляды — сочувственные, ожидающие обращены к нему. Поняв, что гости настроены к нему дружественно, он заговорил спокойно и ровно:

— Всякое новшество в науке или в жизни всегда вызывает споры, недоверие, наталкивается на препятствия. Вот вы заговорили о сельском хозяйстве… А помните, что было, когда в деревню пришли первые тракторы? Крестьяне не хотели пускать их на поля, называли «творением сатаны», уверяли, что земля, распаханная трактором, не принесет урожая… А комбайны? И к ним относились подозрительно. Как это, мол, без молотильной доски да без гумна хлеб молотить? А потом появились хлопкоуборочные машины. И снова — недоверие. То же самое происходит сейчас и с химической продукцией.

— Все это верно! Вообще-то я ведь не враг химии… — Голос Мир Казыма потеплел. — Да уж очень тревожит меня шумиха. Почему раньше никто про химию не вспоминал?

— Это неверно! В Древнем Египте, еще до нашей эры, занимались химическими науками, — сказал Вугар.

— Египтяне? Это, выходит, нынешние арабы?

— Вот именно! — Вугар взглянул в глаза лысого. — Египет — колыбель химии. Краски, мумифицирование, а немного позже нефть и мыло изобрели в Египте. А древние индийцы впервые в истории человечества стали красить ткани и разрисовывать их… А когда китайцы начали делать бумагу и порох, это было сенсацией…

— Удивительное дело! — Хитрые глаза Мир Казыма прояснились, в них затеплились искорки доверия. Он открыл рот, собираясь еще что-то спросить, но Клыджев, пользуясь правом тамады, громко объявил:

— Прошу наполнить бокалы! Беседа на научные темы окончена.

Рюмки и бокалы наполнились красным и белым вином. Шахмалы опытным взглядом окинул стол и поднял бокал:

— Дорогие гости! Нас собрала здесь сегодня благая цель. Нашему дорогому Агаризе стукнуло шестьдесят. Отныне наш Агариза поднялся на вторую, еще более почетную ступень старости.

— Постой, браток! Ты все испортил! — улыбаясь, остановил его Агариза и поднялся с места. — Послушай, тамада, зачем приписываешь мне свою старость? Разве я старик? О какой старости смеешь ты говорить, когда здесь присутствует моя жена?..

— Понимаю, Агариза, понимаю! Не желаешь перед женой сдавать позиции…

— Я никогда, никому не сдавал позиций, красавчик ты мой! Еще раз убедительно прошу: не припысывай мне собственную старость!

— Агариза, старики бывают разные. Ты, верно, из тех, что с каждым днем молодеют.

— Да-а? Вот это уже другой разговор! Мир праху твоего отца, продолжай в том же духе!

Агариза с видом победителя опустился на стул. Его шутка еще больше развеселила гостей, дружный смех пролетел над столом.

А Шахмалы продолжал серьезно, словно не слыша веселого смеха:

— Когда начиналась наша дружба с дорогим Агаризой, молодые люди, что сегодня достойно украшают наш стол, еще не родились. Даже речи не заходило об их появлении на свет. Я говорю, друзья, о самом начале тридцатых годов… Тогда наш Агариза был шустрый, ладно сложенный паренек. Сама Фортуна не могла устоять перед ним, и однажды из скважины, которую он бурил, забил фонтан. Нефть хлынула потоком, словно быстротекущая горная речка. Так много было нефти, что она не умещалась в чаны. О юном бурильщике заговорили. Не проходило недели, чтобы о нем не писали в газетах, превознося его на все лады. Портреты Агаризы расклеивали на стенах домов самых людных улиц. На всех собраниях и совещаниях Агаризу ставили в пример. Как сейчас помню большой плакат: «Учитесь методам молодого бурильщика Агаризы Гюльбалаева!» Короче, Агариза стал светилом нефтяной промышленности. А я тогда только из деревни пришел, устроился работать на промысел. Как услышу разговор, останавливаюсь и слушаю, все мне интересно. О чем люди говорят? Только об Агаризе. Слушал я, слушал и решил: надо бы мне повидать знаменитого Агаризу. Должен признаться, я его себе совсем не таким представлял. Увижу, думаю, широкоплечего великана, мускулистого, грозного. Наконец мне его показали издали: худенький, невзрачный, как серый камешек. Меня даже смех разобрал. «Это и есть ваш хваленый Агариза? спросил я. — Да схвати его за нос, из него тут же дух вон!»

Агариза не вытерпел и снова перебил тамаду:

— Послушай ты, олицетворение красоты и изящества, чему о себе не говоришь? Или забыл, каков сам был? Верзила и бестолковщина…

Шахмалы воспринял его реплику хладнокровно.

— Агариза говорит сущую правду, — согласился он. — Я вырос в горах, пил студеную родниковую воду, глодал бараньи кости, на аппетит не жаловался, можно сказать, всегда голоден был. Каким я мог вырасти? Краснощекий здоровяк! Если меня пополам разрубить, из каждой половины один Агариза получился бы… Но должен признаться, это сухое деревце ни на кого не походило, — он ласково кивнул в сторону Агаризы. — Не человек — огонь! Ни минутки на месте. Как говорится, нынче здесь, а завтра там! Недели две-три я тайком наблюдал за ним, приглядывался, как он работает, и мысленно говорил себе: «Погоди, каналья, разгадаю я все твои секреты и положу тебя на обе лопатки…»

— И что, уложил? — вмешался Мир Казым.

Агариза поднял руку и ответил насмешливо:

— Бурильное дело не орех, его медведь не раскусит…

Шахмалы возразил полушутя, полусерьезно:

— Брось бахвалиться, Агариза! Клянусь, тебе повезло, что меня послали на завод и я вынужден был уйти с промысла. Не то еще неизвестно, как пошли бы дела, я ведь с первого дня взял тебя на прицел…

— Вот это оригинально! Да если ты был так уверен в своих силах, зачем ушел на завод? Остался бы на промысле и померялся со мной силой.

— А что мне было делать? Думал, останусь, тебе помешаю. Ты ведь к тому времени стал знаменитым. Зачем отнимать у тебя славу? К тому же мы подружились, делили поровну хлеб-соль. Мог ли я попрать нашу дружбу?!

Агариза укоризненно покачал головой:

— Зачем соловьем разливаешься? Ты ушел на завод потому, что понял: не выйдет из тебя бурильного мастера…

Шахмалы усмехнулся и стал двумя пальцами теребить свои длинные усы.

— Друзья, я уклонился в сторону от темы своего тоста. Но это отступление было необходимо, чтобы объяснить истоки нашей дружбы. Что скрывать, Агариза — человек способный, деловой, работа — его стихия. Дожил человек до преклонного возраста, а до сих пор не знает, что такое отдых! Профессию избрал себе не легкую, но любит ее и не мыслит без нее жизни. Только и слышишь — то наш Агариза в Локбатане, то на Артеме, то на острове Песчаном, то в Карадаге. И отовсюду сыплются на него благодарности. Помните, лет десять назад прошел слух, что на дне моря обнаружены богатейшие залежи нефти? Я говорю о Нефтяных Камнях. Ну как было моему другу усидеть на месте? Пошел в контору, подал заявление: пошлите, мол, туда! Должен признаться, когда я об этом узнал, разозлился. Взял двух товарищей и отправился к Агаризе, думал — уговорим: «Старый ты, за пятьдесят перевалило! Куда тебе лезть в морские глубины? Пора найти легкую работу и спокойно коротать дни. А там штормы, бури, ревут свирепые волны. По силам ли тебе такая музыка? Слава богу, хватает у нас молодых бурильщиков. Все квалифицированные мастера, — вот это для них! Им на море раздолье…» Долго мы с ним толковали, сначала просили, потом требовали: «Откажись от своей затеи!» А он даже разговаривать не стал, разозлился, отвернулся, вот и весь сказ… Теперь вам понятно, что это за человек? Волосы седые, а сердце горячее…

— Так выпьем за его молодое сердце! — крикнул кто-то из гостей и, прервав речь Клыджева, высоко поднял бокал. — Пусть живет столько, сколько его душа пожелает, и пусть бурит все новые и новые скважины!

За столом зашумели, засмеялись, протянулись к Агаризе чокаться.

Но Клыджев громким голосом заглушил праздничный шум:

— Я еще не все сказал! А ну-ка, позовите Ширинбаджи.

И когда Ширинбаджи пришла из кухни, он усадил ее рядом с мужем и продолжал:

— Я хочу одновременно выпить и за здоровье сестрицы моей Ширинбаджи, великолепного педагога, большой труженицы. Если сегодня Агариза чувствует себя молодым и здоровым, мы обязаны этим заботам Ширинбаджи. С таким верным другом не состаришься. Подумать только, как она любит этого костлявого человека! Каждый год торжественно празднует день его рождения.

Агариза широко улыбнулся:

— Э-э, дорогой, вот тут ты заблуждаешься! Думаешь, меня ублажает? Не-ет… Просто хочет лишний раз напомнить и мне и людям, что я старею.

— Брось, Агариза! Такой преданной, заботливой жены днем с огнем не сыщешь!

— Что верно, то верно, — щурясь, сказал Агариза. — Думал — стекло беру, оказался алмаз…

Шахмалы чуть приподнял левую бровь, покосился на Агаризу и погрозил ему пальцем:

— Укороти язык, не то выверну твое нутро наизнанку!

— Угрожаешь?!

— Осушим бокалы, друзья!

* * *

Вугар успокоился. Веселая перепалка между стариками развеселила его, и он забыл смущение, с которым переступал порог незнакомого дома. Люди, окружавшие его, нравились, казалось, он находится среди старых друзей. Вообще день сегодня выдался очень счастливый. В двух домах побывал Вугар, познакомился с двумя семействами, и в обоих его приняли ласково, везде оказывали почет и внимание. Никогда еще судьба так щедро не баловала его. Он почувствовал, что хмелеет, — то ли от вина, то ли от счастья…

Тамада распорядился снова наполнить бокалы. Вино весело лилось в стаканы и рюмки, раздавался звонкий женский смех и басовитые голоса мужчин.

Шахмалы, откашлялся, провел по тяжелым седым усам своими корявыми пальцами и повел речь:

— Разрешите мне рассказать о том, как наш дорогой Агариза женился на нашей уважаемой Ширинбаджи! Какое совпадение! Дело происходило как раз в эту пору года! Однажды поздно вечером возвращаюсь я домой с работы, поставил на примус чайник… Недаром говорят: пока ты холост, — ты султан! Это, конечно, верно. Но каждая монета имеет оборотную сторону. Кто позаботится о холостяке? Вот и приходится самому стряпать, а порой и стирать… Слышу, кто-то осторожно открывает дверь. Гляжу — Агариза, да такой расстроенный, что я подумал: не дай бог, несчастье какое стряслось. Ведь обычно он был веселый, возвращался домой с шутками, войдет в комнату, и вместе с ним приходит шум, радость. Я тогда жил возле Сабунчинского вокзала, у одного армянина комнату снимал. Так его жена, старая армянка, всегда на шум жаловалась, ворчала, под дверью: «Господи, да что же это такое, когда кончится?» А кончалось тогда, когда она открывала дверь и грозилась, что, если мой гость не прекратит свои выходки, придется мне съезжать с квартиры! Это был единственный способ угомонить нашего Агаризу. А тут вдруг — молчаливый, мрачный, ниже травы, тише воды… Слова не добьешься, камень легче заставить заговорить…

Подошел я к нему, положил руку на плечо и спрашиваю: «Что случилось, Агариза? Тебя узнать нельзя». А он как воды в рот набрал. Молчит — и весь разговор! Я уж, признаться, подумал, не разыгрывает ли он меня. Оставил его в покое, стал, чай разливать, пригласил к столу. А он стоит посередине комнаты, голову повесил и не слышит моих слов. «Довольно, — говорю. — Я и так за день на работе вымотался, а еще ты решил мне душу мотать…» Он молчит. Поглядел я и понял: нет, не шутит, и вправду случилась у него какая-то беда. «Может, ты заболел?», — спрашиваю. Тут наш Агариза перевел дыхание, покачал головой, и вижу слезы у него на глазах выступили. Опешил я. Какие только мысли не приходили мне в голову! Подошел я к нему, взял за руку, подвел к постели, усадил, Долго уговаривал, расспрашивал, и наконец меня осенило: любовь! Я не выдержал и расхохотался. Никогда в жизни так не смеялся! Потом спрашиваю: «Кто же она? Где ты ее нашел?» — «Не знаю, отвечает, — кто она. Два раза видел на улице…»

Тут меня снова смех разобрал, хохотал я как сумасшедший. Агариза не обиделся, только заговорил, жалобно так: «Шахмалы, умоляю, на тебя вся надежда! Нет у меня сил подойти к ней и познакомиться, куда моя смелость девалась? Родной мой, прошу тебя… Скоро она должна возвращаться из школы…» — «Послушай, Агариза, ты какой-то странный! Влюбился в девчонку, а я — то тут при чем? Чем я могу тебе помочь? Если плешивый найдет лекарство от лысины, он прежде всего свою голову станет лечить». Думал, отстанет. Куда там! Пристал, как банный лист: «Только ты можешь пособить моему горю! Где твоя дружба? Разве можно друга в беде бросать?»

Вижу, ничего с ним не поделаешь. «Что ж, говорю, но учти одно обстоятельство! Как бы палка о двух концах не оказалась! А вдруг девочка увидит меня и я ей больше тебя понравлюсь? Тогда что? Конец нашей дружбе?» Но даже этот довод не подействовал. Молит, просит… Что оставалось делать? Бросил я еду, стал одеваться. Чай так в стаканах и остался. Вижу, повеселел наш Агариза, заулыбался, стал перед зеркалом вертеться… А когда вышли на улицу, он так быстро зашагал, что мне за ним не угнаться. «Слушай, говорю, на пожар что ли, спешишь? Я устал, где мне с тобой тягаться?» А он даже не оборачивается.

Короче, дошли мы до того места, где сейчас сквер Двадцати шести бакинских комиссаров. Еле перевели дыхание. Тут мой Агариза прижался ко мне, как цыпленок при виде ястреба, побледнел весь, трясется. «Что, говорю опять с тобой случилось?» А он только губы облизывает и ни звука проронить не может. В этот момент мимо нас прошла девушка. В руках портфель, стройная, красивая. Тут я сразу смекнул, в чем дело, внимательно оглядел девушку и, признаться, засомневался: где нам на успех надеяться! Очень уж хороша! Верно, и смотреть на нас не станет! Агариза меня локтем толкает: «Ну, что же ты, догони ее!» Легко сказать «догони», когда меня ноги не слушаются. Агариза дрожит весь и только твердит: «Не теряй времени! Она уйдет сейчас, понимаешь, уйдет!» Я-то понимаю, а что могу поделать? Хотел было сказать: «Беги за ней сам!», да пожалел его. Ну, кинулся я за девушкой, догнал и нахально преградил дорогу. Покраснел от страха, а все-таки процедил: «Простите меня, сестренка, можно отнять у вас несколько минут?» Девушка взглянула на меня с таким презрением, с такой ненавистью, что у меня кровь в жилах остановилась. Но не отступать же! И, подавив обиду, я продолжал: «Мой товарищ хочет сказать вам два слова. Прошу вас, выслушайте его, ведь это вас ни к чему не обязывает… Будьте снисходительны!»

Оборачиваюсь, чтобы представить ей Агаризу, а его и след простыл… Смотрю по сторонам, мысленно ругаю его на чем свет стоит. А девушка не обратила на мои слова никакого внимания, только сказала решительно и твердо: «А ну, отойдите с дороги!» — и, оттолкнув меня, быстрыми шагами прошла мимо, скрылась в тяжелых железных воротах.

Шахмалы замолчал, передохнул и обвел взглядом присутствующих, чтобы убедиться, не наскучил ли он им своим рассказом. Воспользовавшись паузой, Агариза вставил слово:

— Дружище, если ты честный человек, то почему не говоришь о том, что вскоре эта самая учительница стала за мной как тень ходить и, как говорится, души во мне не чаяла?

— Агариза, я ведь не только об этом умалчиваю. Зачем срамиться перед молодежью. Зачем конфузить тебя? Разве я не прав, Ширинбаджи?

Ширинбаджи, широко улыбаясь, подтвердила его слова.

Клыджев с гордостью победителя взглянул на Агаризу, нарочито громко откашлялся и продолжал:

— Вот тут-то и начались мои муки. Едва девушка скрылась, появился Агариза: «Что она тебе сказала? Почему ушла?» Я засмеялся и ничего не ответил. Вижу, опять мой друг впал в отчаяние. Пожалел я его, стал утешать: «Не расстраивайся, не порть кровь и мне и себе. Кокетничает, кривляется, одно слово — девчонка! Зато мы теперь знаем, где она живет, и ей от нас уже не отвертеться!» Кое-как успокоил я его, и мы вернулись домой. Вскоре выяснилось, что Ширинбаджи нас провела. Жила она вовсе не в том доме, где мы думали. Через железные ворота, куда она юркнула, был выход на другую улицу…

Клыджев опять замолчал. Опытный рассказчик, умеющий разжигать любопытство слушателей, он знал, когда остановиться. Косо взглянув на Агаризу, который в этот момент что-то шептал на ухо своему соседу, он, выдержав паузу и явно сам получая удовольствие, заговорил снова:

— Длинная это история. Если рассказывать во всех подробностях, до утра не закончить. Да и Агариза, вижу, волнуется, не может спокойно на месте усидеть. Видно, боится, что я расскажу не то, что ему хочется… Ну, ничего, пусть поволнуется!

Словом, пришлось мне за него отдуваться. Долго искал я Ширинбаджи и наконец отыскал. Потом познакомил их. И сватом я ходил. Да будет земля пухом вашим родителям, дорогая Ширинбаджи, отец ваш был человек достойный. Расспросил меня обо всем, узнал, что Агариза юноша скромный и толковый, и дал свое согласие на брак. А этот скромный и толковый Агариза даже спасибо мне не сказал за все мои труды…

— Вот бессовестный! — не выдержал Агариза. — Или забыл, сколько раз моя мать благодарила тебя? Или не она готовила тебе гутабы из верблюжьего мяса?

Шахмалы засмеялся, — он знал, как задеть Агаризу, и, придвинув к себе тарелку, принялся с аппетитом уплетать плов.

Рассказ Шахмалы растрогал Агаризу. Прошлое с калейдоскопической быстротой промелькнуло перед ним. Как быстро прошла жизнь! Отшумела молодость, подошла старость. Расчувствовавшись, Агариза взглянул на жену, наклонился к ней и, глубоко вздохнув, прошептал:

— Шахмалы разволновал нас своим рассказом, дай я поцелую тебя. Нет на свете ничего безжалостнее старости… Время, как быстротекущая река, уносит молодость, уносит лучшие дни…

Ширинбаджи послушно, словно была не учительницей, а ученицей, пододвинулась к нему, и они крепко поцеловались. Веселый, восторженный гул огласил комнату.

 

Глава четвертая

Когда Вугар вышел из гостеприимного дома Арзу, узкие улочки были пусты и тихи. Плоские ветхие домики, тесно прижавшиеся друг к другу, маленькие дворики с высокими заборами мирно дремали в ночной мгле.

Он дошел до конца улочки, вьющейся, как горная тропинка, и в недоумении остановился на перекрестке. Куда идти? Эти похожие друг на друга, мощенные голышом переулки могли запутать кого угодно, — где начало, где конец? Нет, вино тут ни при чем! Вугар старался припомнить, по каким именно переулкам несколько часов назад вела его Арзу. Но сколько он ни вспоминал, все было тщетно. И он пошел наугад, прямо по переулку. Тот привел его в другой переулок, еще уже и темнее. Вугару стало не по себе, он ускорил шаг, потом побежал и бежал так, словно за ним гнались. Наконец этот переулок, внушивший ему страх, кончился, он увидел яркие фонари, и Вугару показалось, что миновала темная ночь. Небо сразу стало светлым и легким. И дома другие — четкие, живые. Все словно ожило, задвигалось. Прошло уныние. Еще минуту назад он был уверен, что до утра не сможет выбраться из лабиринта переулков, и вот…

Выйдя на ярко освещенную улицу, что шла от здания Бакинского Совета в крепость, Вугар замедлил шаг. Здесь начинался новый Баку. Какая разница! Он вспомнил песенку «Бакинские вечера». И правда, как красиво! Огромные дома, один лучше другого, стояли ровно, ладно, словно в шеренге. Тенистые аллеи, высокие ветвистые деревья, сады и скверы, ярко освещенные площади, чистые и просторные, — все было залито светом. Электрические фонари, разгоняя ночной мрак, радостно перемигивались, и их лучи отражались на мокром асфальте, только что политом, растекаясь желтыми отблесками. Казалось, улицам нет конца.

Вугар не мог отвести взгляда от новых кварталов, так внезапно открывшихся перед ним. Скоро семь лет, как он живет Баку, а вот до этого мгновения никогда с такой остротой не ощущал красоты прославленного города. Что случилось? Почему именно сегодня распахнулось его сердце и душа наполнилась гордостью за свой город? Может, во всем виновато вино? Впрочем, о вине Вугар не подумал. Тихим шагом прошел он через крепостные ворота и очутился перед зданием Бакинского Совета. Медленно пробили часы… Было два часа ночи. Всегда людная, шумная Коммунистическая улица пустынна и безмолвна. Изредка проскользнет мимо одинокая машина. Улица отдыхала, уснув крепким сном…

Какой покой! После шумной вечеринки тишина спящего города была особенно приятной. Вугар расстегнул ворот, и легкая ночная прохлада, забравшись под рубашку, ласково приникла к разгоряченной груди. Вугар ощутил во всем теле необыкновенную легкость.

Он шел вниз по Коммунистической. Величественное здание старого университета возникло перед ним. Неожиданно для самого себя он остановился. Студенческие годы, проведенные здесь, всплыли в памяти. И ему вдруг стало грустно. Эта дощатая дверь, эти толстые каменные стены — как много связано с ними! Кто сосчитает, сколько раз за пять лет учебы открывал и закрывал он эти двери? Сколько раз спускался и поднимался по широким мраморным ступеням? Сколько раз потел, краснел, волновался, сдавая зачеты и экзамены? Сколько раз уходил с экзамена огорченным, а сколько веселым и радостным?

Вугар привстал на цыпочки и через изгородь оглядел ту часть здания, где разместился химический факультет. С грустью пытался он отыскать окно аудитории, где с такой жадностью слушал лекции профессоров, казавшихся ему недосягаемыми божествами.

Но свет в окнах давно погас, все они были темными и одинаковыми. Вугар вздохнул и продолжал свой путь. Ночная тишина убаюкивала, как в колыбели, сердце было переполнено любовью к Баку. Ему хотелось без конца бродить по улицам и бульварам, переулкам и скверам, ходить и ходить, шаг за шагом по-новому открывая свой город…

Возле сада Сабира он снова остановился и застыл в неподвижности. Глядя на него, можно было подумать, что еще один памятник возник на улице. Куда он идет? Почему не торопится? Ведь дома его весь вечер с нетерпением ждет Исмет! Он Уверен, что прямо от профессора Вугар вернется домой и принесет ему весточку от Алагёз. Сколько времени прошло с того часа, когда Вугар вышел из дома профессора? Ну конечно же, Исмет на спит! Какой влюбленный уснет, дожидаясь вести от возлюбленной? Сердце Вугара тревожно и виновато» забилось. Куда девалось спокойствие? Он знал, как нетерпелив молочный брат, знал свойство его характера — муху превращать в слона. Из-за какой-нибудь мелочи, на которую иной человек и внимания бы не обратил, Исмет мог по нескольку дней не разговаривать с Вугаром. Он обижался, сердился, и помириться с ним бывало так трудно! Если Исмет узнает, что Вугар не передал письмо Алагёз, он, что называется, полезет в бутылку и бог знает какие оскорбительные слова наговорит. Радость минувшего дня померкла, точно не было ни профессорского дома, ни веселой вечеринки у Арзу.

* * *

Вугар и Исмет снимали комнату на Первомайской улице у одинокой старухи Джаннат. Минувшая война принесла горе в каждую семью. Нет человека, нет очага, не испытавшего ее ударов. Жестоко обошлась судьба с Джаннат. Мужа и двух сыновей проводила она на фронт, а когда смолкли сражения, никого не встретила. Даже вести об их гибели не получила, словно канули в вечность самые дорогие люди… Молодая, красивая, статная женщина, так гордо и твердо ступавшая по земле, превратилась в сморщенную старуху — кожа да кости. Но силы человека поистине не знают предела. Шло время, и к Джаннат возвращалась надежда. Она не верила в гибель близких. Как это может случиться, что они погибли? Все трое сразу… За что «справедливый аллах» мог так жестоко покарать ее? И даже когда наконец пришли извещения о смерти, она продолжала надеяться. «Просто совпали имена и фамилии», утешала себя Джаннат. Надежда — великий исцелитель. Джаннат спрятала извещения поглубже в старый, полученный еще в приданое сундук, который почти никогда не открывала, и снова стала ждать: вдруг кто-нибудь вернется? «Пути господни неисповедимы, — говорила она себе. — Может, они попали в плен, им удалось бежать; и они находятся в чужих краях. Оттуда так далеко до дома! Аллах всесилен, если захочет, то в один прекрасный день распахнутся двери, и я увижу на пороге моих дорогих…»

Прошло еще пять лет, и раны Джаннат стали затягиваться. Она смирилась со своей судьбой. Но одиночество с каждым днем тяготило все больше, тоска разрывала сердце. Работать становилось труднее: горе и старость — есть ли у человека враги страшнее? Джаннат ушла на пенсию. Но как жить одной? Не ровен час, умрешь, никто даже не узнает о твоей смерти. Она пустила квартирантов — студентов, приехавших в Баку из далеких селений.

Отворились двери опустевших комнат, в доме Джаннат снова зазвучали мужские голоса. Стены, как отравой пропитанные — слезами и горем, услышали веселый молодой смех. Джаннат казалось, что она снова обрела семью. Теперь улыбка то и дело мелькала на ее постаревшем лице. Походка вновь стала быстрой и бодрой. Кончилось одиночество! Джаннат от души привязалась к своим квартирантам, заботилась о них, изливая всю нерастраченную материнскую нежность. И пусть семья ее каждые три-четыре года менялась, студенты, заканчивали учебу, уезжали, на их место приходили другие, чувства Джаннат оставались неизменными. Она и новых жильцов любила так же преданно и нежно, так же заботилась о них, и они не называли ее иначе, как «мама Джаннат». Мама Джаннат даже завела своеобразный «семейный альбом», куда вклеивала портреты всех своих питомцев. Когда ее навещали друзья, она неизменно доставала альбом и, бережно перелистывая страницу за страницей, говорила с гордостью: «Этот парень живет сейчас в таком-то районе, учитель. Женился, у него несколько детей. Да пошлет ему аллах хороших внуков! А эта девушка работает главным врачом. Хорошая девушка, благородная, воспитанная. Дай бог ей счастья и много-много детей, аминь! А вот этот лучше всех, он любил меня как родную мать, теперь трудится на заводе главным инженером. О нем часто пишут в газетах. Пусть удача сопутствует ему, пусть всегда люди слышат о нем только хорошее. А этот — знатный буровой мастер, добывает нефть с морского дна. Да хранит его аллах!»

Так говорила Джаннат о своих квартирантах, а вернее сказать, о своих воспитанниках. Она гордилась ими, помнила по именам. Надо быть справедливыми: и они не забывали Джаннат. Каждый раз, приезжая в Баку, навещали, привозили гостинцы, а в праздники обязательно поздравляли — кто подарок пришлет, кто телеграмму. Как радовалась бедняжка Джаннат этим скромным проявлениям внимания!

Конечно, были среди студентов и такие, что, уехав, забывали ее заботы и не писали Джаннат, не навещали ее. Но Джаннат и о них помнила, и хотя порой сетовала на невнимание, но всегда в молитвах своих просила аллаха послать им счастье.

Вугар и Исмет второй год жили на квартире у мамы Джаннат. Она полюбила их, как любила всех своих питомцев. Но особенно привязалась она к Вугару. Кроткий, вежливый, он умел расположить к себе людей. Но была и еще одна причина, по которой Джаннат отдавала ему предпочтение: Вугар рос круглым сиротой.

Мать Вугара умерла, когда он еще лежал в пеленках — ему едва минуло полтора месяца. Сердобольные соседки, у которых были грудные дети, по очереди приходили кормить малыша. А когда Вугар немного подрос, его по решению старейших отдали на воспитание вдове Шахсанем, дальней родственнице отца. После смерти мужа Шахсанем осталась с двумя детьми; младшего, Исмета, еще не отняла от груди. Решение старейших закон, и Шахсанем приняла сироту с открытым сердцем. Она заботилась о нем так же, как о своих, а любила даже больше родных детей — жалела. Порой ей начинало казаться, что и этого, третьего она выносила под сердцем. Первые годы отец Вугара регулярно присылал деньги на содержание сына. Но Вугар не помнил его. По рассказам знал, что отец работал в далеком селении учителем и раз-другой в год приезжал повидаться с сыном. Когда началась война с белофиннами, его призвали в армию. А позже, на полях сражений Великой Отечественной войны, пал он смертью храбрых. От отца у Вугара остались лишь пожелтевшая от времени фотография да такие же пожелтевшие листки фронтового письма, навечно сохранившие тепло отцовского сердца…

Мама Джаннат была женщина любознательная. Судьба квартирантов живо интересовала ее. Едва новый жилец переступал порог дома, она приступала к расспросам — откуда родом, кто родители. Короткую, но печальную историю Вугара ей рассказал Исмет. Мама Джаннат расчувствовалась. Сиротство, одиночество — кому, как не ей, так много и несправедливо перестрадавшей, понять всю горечь этой судьбы? Теперь она подолгу молчала, глядя на Вугара, и порой ей казалось, что он чем-то напоминает ее младшего сына, Рамиза. Шли дни, и это сходство проступало все отчетливее. Однажды она, забывшись, даже назвала его Рамизом… А по ночам вспоминала «младшенького» и, укрывшись одеялом, долго и беззвучно плакала.

Забота Джаннат была истинно материнской. Не успеют погаснуть звезды на небе, а она уже на ногах, кипятит чай, готовит завтрак. Джаннат обстирывала своих питомцев, убирала их комнаты, хотя это не входило в ее обязанности. А по вечерам, если кто-нибудь из ребят задерживался, не ложилась спать, прислушиваясь к каждому шороху, беспокоилась, ерзала на своем стареньком стуле, — как знать, уж не случилась ли беда? Потом подолгу стояла у окна, то и дело выходила на улицу поглядеть — не возвращается ли? А когда запоздавшей наконец появлялся, она хлопотала, суетилась, стараясь поскорее и повкуснее накормить его. Лишь убедившись, что ее питомец сыт, укладывались спать…

Вот и сегодня Джаннат сама открыла дверь Вугару.

— Почему так поздно? — с тревогой спросила она. — Где был, сынок?

— В гостях, мама Джаннат, прости, что причинил тебе беспокойство.

— Ничего, ничего, родной мой! Сказать по правде, я уж так тревожилась! Но ты вернулся, и тревоги моей как не бывало… Все думала: где-то мой сынок, что с ним? Спросила Исмета, он что-то невнятное пробормотал. Ты ведь знаешь его характер! Чуть чем недоволен, насупится и молчит. Девять раз спроси, только на десятый ответит! С вечера бурчит что-то себе под нос, а как понять — что?

Вугар мысленно улыбнулся. «Видно, здорово зол! — подумал он — Помилуй аллах, затеет ссору…»

— Исмет не спит еще? — спросил Вугар.

— Полчаса назад не спал. Я ему чай принесла, не стал пить. Кто его обидел, ума не приложу. Может, сейчас уснул, бедняга.

Вугар не стал объяснять, что было причиной злости Исмета, только пожал плечами:

— Не знаю, мама Джаннат, ничего не знаю. Скрытный он у нас…

А про себя подумал: «Да, видать, без ссоры не обойтись. Надо во что бы то ни стало успокоить его, не то все мои радости пойдут насмарку».

* * *

Исмет лежал лицом к стене, натянув на голову одеяло. Скомканная одежда валялась в ногах. Вугар насторожился. Обычно Исмет был очень аккуратен. Каждая вещь имела у него свое место. С вечера он отглаживал брюки, рубашку, галстук, чистил пиджак и шляпу (еще на третьем курсе он стал носить шляпу!), наводил лоск на ботинки и бережно прятал все в платяной шкаф. А сегодня одежда смята, разбросана, — значит, сердит и взволнован не на шутку.

Вугар подошел к постели и нагнулся над своенравным братом.

— Салам, Исмет! — громко проговорил он.

Исмет молчал.

— Послушай меня, Исмет! — Вугар говорил все громче. — Ну, не прикидывайся спящим, я же вижу, что ты не спишь!

Исмет словно воды в рот набрал. Вугар сел на край постели, взял его за плечи и тряхнул:

— Перестань! К чему дуться по пустякам? Проснись, мне надо поговорить с тобой…

Исмет не проронил ни звука.

— Ты ведь не знаешь, где я был, почему задержался. Сначала выслушай меня, ну, а если я виноват…

Гробовое молчание было ему ответом. Тогда Вугар, не обращая внимания на упрямство Исмета, начал рассказывать:

— Знаешь, что со мной приключилось? Вышел я от профессора и хотел вернуться домой, но так случилось, что пришлось зайти к Арзу. Встань, я расскажу тебе подробно!

— Припрячь для себя свои подробности! Они тебе еще пригодятся, обиженно процедил Исмет. Голос его был глухим, словно доносился со дна глубокого колодца.

— Тебе тоже пригодятся… Не упрямься, вставай, потолкуем!

— Отстань!

— Не отстану! Не брат ты мне больше, если тебя не беспокоит моя будущая семейная жизнь.

— А моя жизнь тебя интересует? Спроси у себя!

— Спрашивал. Отвечаю и тебе и себе: я ни в чем не виноват!

— Чист, как ангел небесный!

— Да, чист перед тобой, как родниковая вода!

Исмет продолжал лежать, укрыв голову одеялом, и только громкое сопение оглашало комнату. Потом он резко повернулся и все так же, не снимая одеяла, уткнулся лицом в подушку, желая дать понять, что разговор окончен. Но Вугар не унимался. Он навалился на Исмета, забрался рукой под одеяло и стал щекотать его.

— Ты что, белены объелся, спать человеку не даешь! — ворчал Исмет, стараясь освободиться от Вугара.

Но Вугар сдернул одеяло и швырнул на пол.

— Да, я объелся белены! Хочешь, подеремся!

Исмет и вправду был настроен драчливо. Ловко, как кошка, он повернулся и сел на постели. Вугар, ласково улыбаясь, смотрел на него. Исмет ответил ему разгневанным взглядом. Он подобрал с пола одеяло и прошипел, как разъяренная змея:

— Ты пьян!

Вугар был хитер и знал, как смягчить сердце брата. На все лады он начал расхваливать Алагёз.

— О, брат мой, какой у тебя великолепный вкус! Какой меткий и зоркий глаз! Знаешь, я раньше не всматривался в нее. А сегодня понял — это ангел! Прелесть… Я разбудил тебя, чтобы поздравить и сказать: она произвела на меня неизгладимое впечатление…

Исмет только и ждал подобных слов. Он таял, как воск на огне. От гнева и следа не осталось. Глаза загорелись, губы расплылись в улыбке.

— Она понравилась тебе? Да?

— Понравилась! Это не то слово! Удивительная девушка!

— Ты близко видел ее?

— Так, как тебя! Пришел, а у них на стол накрывают. Хотел уйти, но меня пригласили к обеду…

— Не тяни резину! Меня подробности не интересуют. Говори по существу.

— По существу? Изволь! Познакомили нас…

— И все?

Вугар запнулся. Исмет явно ждал другого ответа. Неожиданно пришла на помощь мама Джаннат. Приоткрыв дверь, она заботливо спросила:

— Вугар, дорогой, ты не голоден? Может, разогреть ужин?

— Ах, мама Джаннат, — рассердился Исмет, — как ты не кстати! У нас такой важный разговор! Может ли человек после званого ужина вернуться голодным?

— Почему не может? Разве не случается, что на званых ужинах человеку не до еды?

— Не на таком ужине он был! У любимой девушки, понимаешь?

— У девушки? — растерянно переспросила мама Джаннат. — У какой девушки, сынок?

— У Арзу! — продолжал сердиться Исмет. — У своей возлюбленной! Опять непонятно?

— Теперь понятно, сынок, — растерянно и смущенно пробормотала мама Джаннат.

Грубые ответы Исмета огорчили ее, но она подавила обиду и, легко шагнув к Вугару, спросила взволнованно:

— Почему же ты ничего не рассказал до сих пор? Говори толком, как тебя приняли в ее доме, как встретили? Ну?

— Хорошо приняли! Просто великолепно! — опять ответил за Вугара Исмет. — А теперь иди и отдохни, дай нам спокойно поговорить!

Мама Джаннат ничего не ответила и покорно, опустив голову, вышла из комнаты. Исмет вскочил с кровати и захлопнул за ней дверь. Снова усевшись на кровати, он поджал под себя ноги и вопрошающе взглянул на Вугара:

— Ну, а дальше?

— Дальше… Дальше… Между нами говоря, ты сейчас поступил очень плохо. За что ты оскорбил маму Джаннат?

— Не отвлекайся! Говори, что было потом? Что ты увидел и услышал в этом доме?

— Разве я мало рассказал?

— Обо мне разговор не заходил?

— Да нет, не было повода…

Исмет снова насупился и помрачнел.

— А письмо? Ты передал?

Вугар молчал. Положение снова создавалось щекотливое. Он быстро соображал, что ответить Исмету, как успокоить его, и не мог ничего придумать, — Вугар не умел врать. И он решил ответить по совести:

— Понимаешь… Неудобно было. За столом собралась вся семья, — как передать при всех? Я надеялся, что Алагёз выйдет в коридор проводить меня, — она не вышла. Сам знаешь, провожать положено старшей хозяйке…

Исмет сердито махнул рукой и больше не проронил ни слова. Как человек, мучимый ознобом, он плотно закутался в одеяло, отвернулся к стене и замер, словно окаменел. Вугар понял, что любые попытки возобновить разговор бессмысленны. Скажи он слово — Исмет кинется на него, и начнется скандал.

Медленно поднявшись с кровати Исмета, Вугар разделся и лег. Вино еще бродило по телу, горячило кровь, он сбросил одеяло, укрылся простыней и, закинув руки за голову, долго глядел в потолок. Мысли его витали далеко; казалось, не было этой маленькой, давно не знавшей ремонта комнаты с пожелтевшим потолком и грязноватыми стенами. Перед его взором одна за другой проплывали картины минувшего дня — просторная квартира профессора Гюнашли, праздничный стол в доме Арзу… Как прекрасна жизнь, а будет еще прекраснее!

Странно устроен человек! Размышляя о будущем, он старательно выбирает из минувшего все самое прекрасное и радостное. Почему только добро и счастье вспоминаются ему? Почему?..

 

Глава пятая

Когда Вугар проснулся, солнце косо заглядывало в окошко их маленькой комнатенки. Теплые золотистые лучи гладили по лицу, словно убаюкивая. Полусонный, испытывая во всем теле сладкую истому, он мысленно перебирал в памяти вчерашний день, веселую застольную беседу, вспоминал доброго, милого отца Арзу и конечно же ее, самую нежную и милую. А посещение профессорского дома?… Не трогай его сейчас никто, он бы еще долго-долго лежал в постели, лишь бы не расставаться со сладостными воспоминаниями о вчерашнем. Но вот его взгляд остановился на кровати Исмета. Она была пуста. Взволнованный, он поднял руку и взглянул на часы, которые с вечера забыл снять. Было половина десятого. Он опаздывал на заседание ученого совета!

Второпях натянув рубашку и брюки, Вугар кинулся к умывальнику, плеснул в лицо холодной водой и так же бегом вернулся в комнату. Скорее, скорее! Он надел пиджак, нахлобучил кепку, схватил портфель, как всегда набитый бумагами. На пороге он лицом к лицу столкнулся с мамой Джаннат, которая возвращалась с базара:

— Доброе утро, Вугар! Куда так спешишь?

— Важное дело, ох важное дело, мама Джаннат, боюсь опоздать!

— Ты не завтракал…

— Что поделать, опаздываю!

— Опаздываешь? Так опоздай еще на несколько минут. Где это видано выходить из дома голодным. Весь день будет мутить, того и гляди, заболеешь!

Джаннат решительно поставила на порог корзинку, преграждая ему путь. Мама Джаннат, прошу, не тревожься за меня! В буфете позавтракаю…

— Нет! — решительно возразила она и втолкнула Вугара в комнату. Человек не имеет права рисковать своим здоровьем и аллах, захвораешь, лекарства пропишут. А какой прок от лекарства, тоже один аллах знает. Положи, сыночек, портфель я место, поешь спокойно и можешь идти.

Как ни старался Вугар втолковать старухе, что его ждет профессор, что предстоит важный разговор, Джаннат ничего не хотела слушать. Ласково оглядев Вугара с ног до головы, она улыбнулась:

— Ты в зеркало на себя смотрел? Ну и вид!

Вугар смутился. «Что она нашла во мне смешного?» — подумал он, подошел к небольшому ветхому шифоньеру и взглянул в мутное стекло. Да, хорош! Веки красные, волосы растрепаны, под глазами синяки…

— Ну? Не испугается ли твой профессор?

Вугар покраснел. Мама Джаннат подошла к нему, вытащила из-под мышки портфель, сняла с головы кепку.

— Иди, иди, — настойчиво сказала она. — Прежде всего хорошенько умойся и причешись. На что это похоже? Волосы висят, как пакля! В институте молодые женщины, девушки, солидные профессора, что же, ты хочешь посмешищем стать? Галстук в шифоньере висит, я его погладила.

Вугару оставалось лишь подчиниться ее ласковым указаниям.

Пока он умывался и причесывался, мама Джаннат накрыла на стол, приготовила бутерброд с сыром, налила в стакан крепкий сладкий чай. Усадив Вугара, она внимательно проследила, чтобы съел все без остатка. И только когда чай был выпит и бутерброд съеден, Джаннат отпустила его.

— Вот теперь иди! — сказала она. — Да сопутствует тебе аллах во всех твоих начинаниях. Желаю удачи!

* * *

Институт находился в районе Черного города, добираться туда было долго, и Вугар, чтобы сэкономить время, взял такси. Он просил водителя поторопиться, но водитель попался несговорчивый и не обратил внимания на просьбу Вугара.

Когда наконец Вугар добрался до института, заседание совета давно началось. Приоткрыв дверь в кабинет Гюнашли, Вугар услышал высокомерный голос:

— Диссертационную работу аспиранта Шамсизаде должно обсудить особо. Похвалы Сохраба Мургузовича у меня лично вызывают сомнения. Мне кажется, что сама тема имеет ряд серьезных просчетов. В ней есть много спорных моментов. Обо всем этом надо поговорить спокойно, в деловой обстановке… Мое мнение об этой работе…

У Вугара упало сердце. Кто и за что так безжалостно стегает его? Вугар пошире приоткрыл дверь, и кровь застыла у него в жилах: выступал профессор Башир Бадирбейли. Что случилось? Почему этот всеми уважаемый профессор так ополчился против него? Тут что-то есть! Ведь он и раньше несколько раз выступал против Вугара, правда, не так резко. А если случайно встречал Вугара на улице или в коридоре института, нехотя отвечал на его приветствия. Почему? Вугар не знал. Доходили до него слухи, что Башир Бадирбейли не ладит со своим коллегой Сохрабом Гюнашли, сводит какие-то давние счеты. Вугар и сам не раз был свидетелем их споров, порой спокойных, порой недружелюбных. Но какое это могло иметь отношение к нему, аспиранту? Ведь он-то ни в чем не был виноват!

Башир Бадирбейли между тем продолжал все так же резко:

— Вывод из всего вышесказанного следующий: обсуждение диссертационной работы аспиранта Шамсизаде отложить. К тому же сегодня в институте он отсутствует. И вообще нескрываемая опека, бесконечные поблажки этому аспиранту противоречат принципам педагогики. На следующем собрании и обязательно в присутствии Шамсизаде я считаю необходимым еще раз вернуться к этим обстоятельствам и тщательно в них разобраться.

Вугар вздрогнул, словно от удара. Кровь, казалось, заледеневшая в жилах, мгновенно превратилась в огонь, стучала в висках и в сердце. Не сознавая, что делает, Вугар резким толчком настежь распахнул дверь и опомнился лишь на пороге кабинета. Руками он крепко сжимал ручку двери. Грудь его тяжело вздымалась.

Усилием воли Вугар заставил себя успокоиться, прошел в кабинет и сел в заднем ряду. Его появление заметили, все взоры обратились к нему, в кабинете воцарилась напряженная тишина. Профессор Гюнашли с укоризной взглянул на Вугара и обратился к Бадирбейли:

— Прошу вас, профессор, продолжайте, Шамсизаде здесь…

Бадирбейли, услышав в голосе коллеги веселую насмешку, смутился. Нервно подергивая левым плечом и высокомерно задрав подбородок, не глядя в его сторону, продолжал:

— Аспирант Шамсизаде здесь! Прекрасно! Пусть послушает. Я повторяю свое предложение: отчет Шамсизаде перенести на следующее заседание. Диссертация представлена в сыром, несовершенном виде. Обсуждать ее надо детально, это будет весьма полезно прежде всего для самого аспиранта.

Гюнашли многозначительно улыбнулся. Было в этой спеси его шестидесятилетнего коллеги что-то недостойно-мальчишеское. Гюнашли спросил спокойно и вежливо:

— Простите, профессор, я не понял: против чего, собственно, вы протестуете? Нельзя ли конкретнее?

— Я достаточно ясно выразил свою мысль. Два раза повторил, что предлагаю перенести обсуждение.

— Я понял ваше предложение, профессор, мне оно абсолютно понятно. Вы предъявили работе Шамсизаде тяжелые обвинения, фактически уничтожив ее. Так не будьте голословны, выскажитесь по существу. Данное совещание достаточно компетентно. Зачем откладывать?

— Ни к чему жевать пережеванное! — Бадирбейли прищурился, с откровенной насмешкой глядя на Гюнашли. — Поймите, я не против проблемы ТАД. Я прекрасно знаю, что антидетонаторный бензин вещь великолепная! Он очистит воздух в городах, удлинит век моторов, будет способствовать продлению человеческой жизни. Но ведь пока его нет! Это лишь понятие, и притом весьма относительное. Утопия! В условиях сегодняшнего дня, при нынешних научно-технических условиях эта проблема весьма далека от реализации… Может, лет через пятнадцать — двадцать мы сможем претворить ее в жизнь, разгадать технологические тайны, определить точные химические составы. Но сейчас это невозможно. Я неоднократно говорил вам об этом…

— То, что вы мне говорили, я прекрасно помню. Ваши доводы были опровергнуты. Если у вас нет новых, дополнительных аргументов, я не вижу оснований переносить обсуждение.

— Но вы не один здесь! Существует общественность, коллегиальное мнение… — не унимался Бадирбейли.

Гюнашли явно начинал терять терпение. Его обычно спокойное лицо потемнело, улыбка сбежала с губ. Однако и голос и движения продолжали оставаться спокойными.

— Простите, профессор, — негромко сказал он, — кажется, кто-то из нас двоих чего-то недопонимает. Вероятно, мне или вам не ясна сущность нынешнего совещания…

— Не будем заниматься политиканством, Сохраб Мургузович! Мы давно вышли из детского возраста и великолепно понимаем друг друга. Ваше поведение — не что иное, как нежелание считаться с мнением товарищей!

Словно темная туча опустилась на лицо Гюнашли. Но он продолжал по-прежнему спокойно:

— Резкость ваших выражений, профессор, недостойна нашего совещания. Вы говорите неправду. У меня одна цель прийти к объективному решению.

— А какова моя цель, по-вашему?

— Ваша… — Гюнашли явно хотел сказать что-то резкое, но сдержался. Ваша цель, профессор, если память мне не изменяет, совсем иная. Вы требуете перенести обсуждение диссертации аспиранта Шамсизаде на узкое совещание. Но вы забываете одно: мы собрались сюда не для того, чтобы обсуждать темы диссертаций. Они давно обсуждены и утверждены. Сегодня мы должны выслушать отчеты аспирантов, ознакомиться, как идет работа, утвердить планы.

— Спасибо за разъяснение, весьма обязан! — Лицо Башира скривилось в насмешливой улыбке. — Послушайте! — грубо крикнул он. — Прекратите менторский тон и не учите меня! У меня в подобных делах немалый опыт, во всяком случае, не меньше вашего! Я уже сед…

Гюнашли ничего не ответил. Спокойным, чуть грустным взглядом окинул он своего противника, гордо выпятившего грудь. «Да, и голова и брови твои поседели, — подумал он. — Только ум остался младенческим…»

Гюнашли глубоко вздохнул и оглядел присутствующих, ища у них сочувствия. Одни, утомленные перебранкой, молчали, опустив головы, другие перешептывались о чем-то своем, негромко посмеиваясь. Аспиранты затаив дыхание следили за словесной дуэлью двух ведущих профессоров. Вугар, внутренне весь подобравшись, сидел, опершись подбородком на руку, с тревогой ожидая решения своей участи.

— Я требую отложить вопрос! — громко и категорически проговорил Бадирбейли, расценив молчание присутствующих как поддержку.

— На каком основании? — поднял голос Гюнашли. — Причина?

— Причина простая — сегодня у нас нет времени. Разговор о диссертации должен состояться серьезный и долгий. И потом, — Башир показал рукой на аспирантов, — я не считаю возможным, чтобы молодые люди присутствовали при разговоре…

Гюнашли поднял руку и взглянул на часы.

— Времени у нас больше чем достаточно! А что касается аспирантов, то вне зависимости от того, присутствует здесь молодежь или нет, нам следует следить за своей речью…

— Ну что ж, раз вы меня вынуждаете говорить, я скажу!

Башир Бадирбейли снова вскочил с места, прокашлялся и заговорил, отчеканивая каждое слово:

— Аспирант Шамсизаде занят очковтирательством! Его работа — афера чистой воды.

— Профессор, мы условились быть осторожнее в выражениях! Подобные заявления выходят за рамки нашего авторитетного совещания…

— Повторяю: работа Шамсизаде — пустая болтовня! Пыль в глаза, авантюра! И вы, профессор, этому покровительствуете!

— Что за абсурд! — пренебрежительно махнул рукой Гюнашли. — Это смешно, профессор. И… несовместимо с вашим возрастом и званием. Каждый из здесь присутствующих может познакомиться с работой Шамсизаде. Результаты, полученные им, со всей категоричностью доказывают, что он правильно подошел к решению проблемы.

Но Башир Бадирбейли, видно, не сомневался в своей победе. Он понизил голос и продолжал развязно:

— Да будет известно нашему уважаемому Сохрабу Мургузовичу, что «проблема», решением которой занялся Шамсизаде, отнюдь не нова. Нет, он не схватил звезд с неба! Нам удалось раскрыть ваши махинации! Антидетонатор, который вы столь гордо объявили вашим изобретением, есть не что иное, как американская лигатура. Компания «Этил корпорейшен» давно и широко применяет его на своих заводах!

Башир высоко поднял над головой тоненький журнал в яркой обложке и небрежным жестом швырнул на стол. Но даже этот грубый жест не смог вывести Гюнашли из терпения.

— Напрасно утруждаете себя, Башир Османович, — подхватив иронический тон противника, ответил Гюнашли. — Нам это известно давным-давно, остается пожалеть, что вы узнали об этом так поздно. Но никто, кроме вас, тут не виноват! Да! Первыми изобретателями магганских антидетонаторов являются Меджлей и Бой…

— Вы разоблачили самого себя! Выходит, что и аспирант и его научный руководитель заняты плагиаторством, а если говорить просто — воровством! Башир торжествующе оглядел собравшихся.

Гюнашли побелел.

— И тут вы заблуждаетесь, Башир Османович! — сдерживая гнев, возразил он. — Проблема ТАД возникла в тысяча девятьсот пятьдесят четвертом году. С тех пор над ее разрешением трудятся многие ученые, целые научные институты и компании. Ею занимались Фишер, Юр, Пайпер и Коттон, Браун и Шапиро. Названные ученые, изменив законы синтеза, технологические методы, химические составы, разрабатывают каждое соединение по-своему. И наши советские ученые, наши научно-исследовательские институты давно заняты этой проблемой. Что же касается антидетонатора, разработанного аспирантом Шамсизаде, то он совершенно иной, отличный от изобретенных ранее. Так что о плагиате не может быть и речи. Ваши слова, говоря мягко, абсурдны…

— Вот это здорово! — И Башир Бадирбейли, прикрыв рот ладонью, громко расхохотался. — Выходит, ваш Шамсизаде этакий вундеркинд?! Он, видите ли, решил проблему, над которой много лет бьются виднейшие ученые мира? Да у него еще материнское молоко на губах не обсохло…

— Что поделать, Башир Османович, к великому вашему сожалению, это именно так! Проблема, над которой бились мировые ученые, разрешена юношей, у которого, как вы изволили выразиться, не обсохло на губах материнское молоко. Но, как говорит французская поговорка, «факты — упрямая вещь»!

— Гипербола — великолепная штука, профессор. Но мы должны помнить, это не дипломная работа, а диссертация. Или вы забыли, что партия и правительство требуют, чтобы диссертации и после защиты не пылились на полках, в институтских архивах, а работали на пользу государства? Считаться с этим требованием — долг каждого ученого!

— Тот, кто именует себя ученым, должен помнить еще об одном: наш долг — помогать молодым и талантливым. Я высоко оцениваю работу Шамсизаде. И действительно поддерживаю этого юношу, — вот единственное, в чем вы правы! Так мне велит совесть. И я не только не отказываюсь от своей поддержки, но и горжусь. Найденная аспирантом лигатура, примесь для бензина с высоким октаном, необходима современной технике. Она, несомненно, найдет широкое применение в нашей промышленности. Технический прогресс — вопрос первостепенной важности.

— Что ж, посмотрим, — Башир Бадирбейли пожал плечами. — До подножия виднеющейся горы не так уж далеко… Поглядим, сколько воды можно унести в решете!..

 

Глава шестая

— Куда вы так спешите, товарищ Шамсизаде?! — раздался визгливый голос, и Вугар задержался на лестнице, повернувшись в ту сторону, откуда прозвучал вопрос.

Ступенькой выше позади него стоял человек, маленький и толстый, квадратный — можно было сказать о нем. Небольшие глазки, спрятанные в глубоких глазницах, лукаво посмеивались. Это был один из старших сотрудников института Зия Лалаев.

Зия Лалаеву в институте многие завидовали. Нет, не его таланту или научным открытиям, — завидовали его счастью. Этот человек, как говорится, родился в сорочке. Во всем-то ему везло! А жена? Такой красавицы в целом городе не сыщешь. Высокая, стройная. На нее не только мужчины заглядывались. Девушки и молодые женщины, увидев ее, останавливались и провожали завистливыми и восхищенными взглядами. А юноши или молодые холостяки, увидев ее под руку с Зия, от досады кусали губы: маленькие ножки, яркие губы, пухлые белые пальчики, черные вразлет брови — и все это уродцу! Народная мудрость гласит: лучшие груши в лесу достаются шакалам. А иные так говорили: не насмешка ли судьбы — писаная красавица, достойная кисти великих мастеров, рядом с таким безобразным?..

Словом, чего только не говорили люди от зависти к Зия Лалаеву! Но это его ничуть не смущало. Он лишь крепче держал под руку Шойлу и, улыбаясь, заглядывал в ее карие прекрасные глаза. А завистникам всегда отвечал односложно: «Не родись красивым, а родись счастливым!»

Когда Зия женился, по городу шли самые разнообразные слухи: одни утверждали, что он похитил невесту, другие, что купил, щедро одарив ее родителей драгоценностями и деньгами. Конечно, в жизни всякое случается, бывает, что жених крадет невесту, бывает, что покупает. Но в данной истории все произошло совсем иначе.

Шойла приходилась племянницей Мархамат-ханум. Отец Шойлы погиб на войне, и Мархамат-ханум взяла девочку на воспитание, чтобы помочь овдовевшей сестре. Каким образом Зия втерся в доверие к Мархамат-ханум, одному аллаху известно! Но Мархамат-ханум сумела уговорить и Шойлу и ее мать и выдала племянницу за аспиранта своего супруга. С тех пор Зия Лалаев, как тугим ошейником, сковал лебединую шею красавицы Шойлы. Что же это каприз судьбы?

О нет, Лалаев был человеком весьма предприимчивым, он умел добиваться своего. Удачная женитьба лишь подкрепила веру в собственные силы.

По научной лестнице он продвинулся весьма быстро. Конечно, родство с прославленным ученым сыграло здесь известную роль, но надо отдать Зия справедливость, что и работал он не покладая рук. Дни и ночи сидел над диссертацией, а защитив ее и получив научное звание, был зачислен в институт старшим научным сотрудником. Одновременно он вел в университете практические занятия по химии и получил звание доцента. Короче, занял в жизни прочное место.

Вугар познакомился с Лалаевым в университете. Студенты дружно недолюбливали надменного уродца. Важно, заложив руки за спину, он расхаживал в перерывах по коридору, всегда один, высокомерно поглядывая на окружающих, не удостаивая никого разговором. Над ним подтрунивали, о нем сочиняли анекдоты. Кому-то удалось проникнуть в его тайну: когда Зия был влюблен в Шойлу, он решил попытать силы в поэзии, писал стихи и посвящал любимой. Одно стихотворение даже появилось в центральной газете под псевдонимом «Бариз». Впрочем, как пришел Зия с этим стихотворением в литературу, так же бесследно с ним и ушел, больше никогда не печатался.

Кто-то из студентов не пожалел времени, раскопал в архиве стихотворение Зия, состоявшее всего лишь из десяти строк, выучил наизусть и прочитал в аудитории. Стихотворение это переделали, обратив против автора.

Последняя строфа звучала так:

О девушки! Возлюбленные и друзья Бариза! Вы постоянны в дружбе и любви. Но если б хоть мельчайшую частицу Ума и чести передать смогли Тому, кто ковыляя прет в науку, Не ведая ни чести, ни стыда, Тогда б вы Зия протянули руку, О девушки! О верные друзья!…

Вскоре в институте не было человека, который не знал бы этих стихов. И до сих пор новые студенты не без удовольствия повторяют их, а старые товарищи подчас, словно невзначай, называют Зия Лалаева Зия Бариз.

Вугар не любил Лалаева и старался избегать встреч с ним. Вот и сегодня, увидев его, с трудом скрыл неприязнь и, ничего не ответив на его слова, хотел пройти мимо. Но Зия с неожиданной ловкостью перепрыгнул через две ступеньки и, догнав Вугара, фамильярно взял за руку.

— Хи-хи! А вы, Шамсизаде, между нами говоря, счастливчик! — захихикал он без всякой на то причины. — Честное слово, я завидую вам. И даже ревную… Вот так счастье, вот так успех!

Настроение у Вугара было и без того отвратительное, а тут еще неуместные шутки! Он резко выдернул руку и нахмурился. Помрачнел и Зия.

— За что вы так со мной? — сердито спросил он. — Чем, смею спросить, заслужил столь пренебрежительное отношение? Может, вы не верите в искренность моих слов? Странный вы человек, очень странный!

Желая показать Вугару, что он оскорблен в лучших своих чувствах, Зия отошел от него и, держась за перила, стал быстро спускаться по лестнице, семеня короткими ногами. Однако на площадке второго этажа он остановился, поджидая Вугара. Когда тот, мрачный, погруженный в невеселые мысли, поравнялся с ним, Зия опять подошел к нему.

— Что случилось? — еще раз спросил он. — Чем вы расстроены? Профессор Гюнашли дал о вашей диссертации такой отзыв, что вы должны чувствовать себя на седьмом небе. А он еще, видите ли, недоволен! Не обижайтесь, но вы действительно странный человек!

Вугар пропустил мимо ушей слова Зия. Ему хотелось одного — чтобы тот поскорее отвязялся. Но, увы, отвязаться от Зия было не так-то просто! Он встал на пути Вугара, как старый пень посреди лесной дороги.

— Послушай, дорогой, я знаю, ты скромник! И напрасно! — Зия покровительственно перешел на «ты». — Знаешь, как любит меня Сохраб-дадаш? И у меня нет человека дороже! Сохраб-дадаш — око мое… Ты же слышал, как он тебя восхвалял? Как превозносил… Клянусь, не всякий отец способен так защищать родного сына! Каждое слово пронизано любовью к тебе. Думаешь, легко завоевать любовь Гюнашли? О, подобное счастье выпадает далеко не каждому на долю! Так что я тебя от души поздравляю!

Вугар нехотя поблагодарил, продолжая думать о том, как бы скорее отделаться от назойливого собеседника. Но Лалаев не собирался так скоро распрощаться с Вугаром. Приподняв левую бровь, он продолжал:

— Я хочу, чтобы ты правильно понял меня! И говорю это вовсе не потому, что Гюнашли мой родственник. Хвала аллаху, мне от тебя ничего не надо и заискивать перед тобой незачем. Ты всего лишь аспирант, для меня это пройденный этап… Давным-давно пройденный… Ты уже несколько лет живешь в Баку, скажи, хоть раз слышал, чтобы профессор Гюнашли причинил кому-нибудь зло? Ручаюсь, что нет! Потому что он — честнейший человек! Я могу запятнать свою совесть, а он — никогда! Если Гюнашли уверен, что человек талантлив и работа заслуживает внимания, он грудью встанет на его защиту и окажет всяческую помощь. Ни одну просьбу не оставляет он без внимания… У нас много ученых. Но кто их них так, как Гюнашли, заботится о молодежи? Никто! Вот, например, Башир Бадирбейли… Как он выступал сегодня? Заносчиво, надменно!.. А его профессорскому стажу куда больше лет, чем тебе! В области химических наук он первый в Азербайджане получил профессорское звание. А какая от него польза? Ровным счетом никакой! Кому он открыл новые пути в науке? Никому! Что нового сделал в области химии? Ничего! А какой гонор! Во всей вселенной не уместится! Хи-хи-хи! Кстати, помнишь, какое прозвище дали ему студенты? «Профессор Бе-бе», то есть профессор-малютка. Точнее не придумаешь! Он в науке и есть малютка…

«А у тебя самого гонора хоть отбавляй, — подумал Вугар. — Недаром говорят: если слепой слепого не обзовет слепым, у него сердце от горя лопнет!» И он с трудом удержался, чтобы не сказать это вслух.

А Зия Лалаев разошелся:

— Заметил, с каким пафосом выступал он против тебя? Каких только обвинений не налепил! И это ученый с положением, с званием профессора! Как нелогична его речь! Он из кожи лез, чтобы убедить всех в несостоятельности твоей работы, доказать, что это абсурд, грубая никчемная затея. Догадываешься, почему он так неистовствовал? Да потому, что больше всего на свете боится, что в науку придут новые талантливые люди. Злой дух, он вечно за свое положение! А вдруг в один Далеко не прекрасный день такие молодые ученые, как я, прижмут его к стенке и скажут: уважаемый Бадирбейли, то, что вы сделали в науке, равно нулю! Не пора ли сдать вас в утиль сырье?

Вугар впервые улыбнулся. За все время длинной речи Зия. Его рассмешило то, что этот сорокалетний человек с поседевшей головой называет себя молодым. Но Лалаев по-своему истолковал улыбку Вугара.

— Да, да! Не смейся. Тут нет ничего смешного! — Он понизил голос. Старый хрыч не такой уж безумец, как мы все думаем. О, это большая каналья! Думаешь, сегодня на совещании он хотел тебя изничтожить? Не-т, милый! Он надеялся одним выстрелом двух зайцев убить. Заронив сомнение в ценности твоего изобретения, он хотел скомпрометировать научного руководителя и доказать его несостоятельность. Бадирбейли ненавидит Сохраба-дадаша. Гюнашли как бельмо на его старом глазу. Денно и нощно распространяет Бадирбейли грязные небылицы про Гюнашли, каждую минуту готов сунуть палку в спицы его колеса… Почему? За что? Завидует! Гюнашли любят, уважают, а Бадирбейли терпеть не могут. Сохраб Гюнашли, видите ли, строит завод за заводом, а Бадирбейли это не удается… Сохраба Гюнашли избрали членом-корреспондентом Академии наук, а Башира Бадирбейли нет! Изобретения Сохраба Гюнашли удостоены Государственных премий, а работы Бадирбейли нет! Беда Бадирбейли заключается в том, что он не может и не хочет понять того, что не стоит мизинца своего соперника. Если на одну чашу, весов положить научные труды Гюнашли, а на другую самого Бадирбейли, то чаша, на которую лягут книги Гюнашли, перетянет. Этот заядлый консерватор не желает усвоить простую истину. Гюнашли науке отдает все: силу, здоровье, талант, энергию. Он трудится, не зная ни дня, ни ночи. Да если у тебя, Бадирбейли, есть талант, умение, прояви их, кто мешает? Кто за руку держит? Занимайся спокойно своим делом, не обращай ни на кого внимания. Этот прохвост и меня одно время преследовал, назло Сохрабу-дадашу хотел угробить. Но не вышло! Я защитил диссертацию, теперь сам черт мне не брат. Мой авторитет куда прочнее его. Меня все любят и уважают. Мое имя в первом десятке самых уважаемых химиков…

Лалаев гордо похлопал себя по груди. Исполненный уважения к себе, он стал читать Вугару наставления:

— Не советую, друг мой, впадать в отчаяние. Пусть живет и бодрствует Сохраб-дадаш. Пока тень его осеняет наши головы, пока горячо его дыхание, не страшна нам никакая сволочь! Сохраб-дадаш — наша опора, наша защита. Не придавай значения глупым вылазкам. Вершину горы омывают дожди и студят снега, а она продолжает выситься над всеми. Я не случайно так долго задержал тебя, хочу, чтобы знал, кто тебе друг, а кто враг. Запомни: таких, как Бадирбейли, немало. Потому было бы легкомыслием возлагать надежды только на собственный талант. Опора и еще раз опора! Заруби это на носу!

Они спустились на первый этаж. Лалаев по-военному приложил руку к виску, откозырял Вугару, круто повернул налево и поспешил прочь. Но, не сделав и пяти шагов, возвратился.

— Склероз, склероз!… - засмеялся он. — Главное-то чуть не был. Должен сообщить тебе весьма важную новость. Впрочем, такую новость причитается магарыч. Ну, да ты человек свой, придет время — отплатишь. — Он снова засмеялся, его толстая шея расползлась и вросла в плечи. Прищурив левый глаз, Зия продолжал: — Ты очень… хи-хи-хи… понравился нашей Мархамат хи-хи-хи… Со вчерашнего дня она то и дело тебя вспоминает. Ну, что еще тебе нужно, дружок? Вот везет так везет! — Лалаев многозначительно подмигнул Вугару. — Салют!

Вугар знал: самовлюбленный, заносчивый Зия ни за что не стал бы распинаться перед таким «молокососом», как он, не будь на то весьма серьезных причин. Витиеватые речи, многозначительные намеки — все это, конечно, не случайно. Так что же произошло? Почему вдруг высокомерие и гордость покинули Зия Лалаева и он стал так ласков и доброжелателен? Однако у Вугара не было ни времени, ни охоты раздумывать над подобными вопросами. Спор, возникший на заседании ученого совета, вконец расстроил его. Он понимал, что отныне возникли трудности и препятствия, которые будет не так-то легко преодолеть. Все, что происходило сегодня, являлось своеобразной репетицией — определились силы нападающие и защищающие. Это была своего рода тренировка перед раундом, когда работа будет закончена и представлена к защите. Тогда-то и предстоит настоящее сражение.

Профессор Бадирбейли, несомненно, сделает все, чтобы увеличить количество своих сторонников. И кто знает, какие еще обвинения предъявит он Вугару? При этой мысли кровь останавливалась в жилах.

Он вышел на улицу. На душе тоскливо и неспокойно. Еще утром, едва проснувшись, Вугар с тревогой подумал о том, что говорили вчера родители Арзу после его ухода. Не опьянел ли он, не наговорил ли глупостей, не допустил ли какой бестактности? Сейчас, едва он покинул стены института, эти вопросы снова завертелись в мозгу, оттеснив на время деловые заботы. Вугар хотел немедленно позвонить Арзу по телефону, но, взглянув на часы, понял, что она еще не вернулась из университета, и решил отложить звонок до вечера. Чтобы не терять времени, он отправился в библиотеку Академии наук.

Вчера Вугар заказал в архиве несколько редких книг, вероятно, их уже приготовили и, если сегодня не взять, книги сдадут обратно в архив.

Подходя к дому, известному в городе под названием «Монолит», Вугар столкнулся с Арзу. Счастливая случайность обрадовала его.

— Арзу?! — удивленно воскликнул он.

Веселый смех был ответом. Упругие плечи Арзу вздрагивали под шелковой блузкой.

— Почему ты смеешься? Что случилось?

— Салам, Вугар! — с трудом подавив звонкий смех, ответила Арзу и рассмеялась. — Я давно наблюдаю за тобой! Поглядеть со стороны, так ты спишь на ходу. Идешь, идешь и вдруг ни с того ни с сего останавливаешься… О чем задумался?

Обрадованный встречей, Вугар, казалось, не слышал ее слов и на ее вопрос ответил вопросом:

— Куда направляешься, Арзу?

— Не направляюсь, а возвращаюсь! — продолжала смеяться Арзу. Теперь она смеялась над его растерянностью. — Из университета возвращаюсь домой, или не видишь — вот книги, тетради!

— Не вижу… — растерянно ответил Вугар. — Почему же ты идешь в эту сторону? Твой дом в прямо противоположном на правлении.

— Тебя хотелось повидать…

— Меня? — Вугар ничего не понимал, поведение девушки казалось ему весьма странным.

— Не веришь? — Арзу заглянула ему в глаза, и в ее взгляде он прочел упрек. Взяв теплую маленькую ладошку в свои руки, он ласково улыбнулся.

— Да как я смею не верить тебе! Раз так говоришь, значит, правда!

Арзу стала серьезной.

— Клянусь жизнью, я не шучу! Я и сама не знаю, как это получилось. Вышла из университета, хотела идти домой, вдруг точно кто-то в сердце толкнул: «Вернись, скорее вернись, Вугар идет тебе навстречу!» А мне почему-то именно сегодня так хотелось увидеть тебя…

— Арзу, родная моя, говорят: сердце сердцу весть подает. Я и раньше часто слышал об этом, но только сейчас понял их смысл. Мне тоже так нужно было увидеться с тобой, я собирался позвонить, но потом подумал — рано, еще нет дома.

Арзу улыбалась ласково и радостно. Они долго шли молча. Наконец Вугар нарушил молчание:

— Арзу, вчера после моего ухода что говорили обо мне твои родители?

Арзу удивленно подняла на Вугара свои большие глаза:

— Не знаю! А что они должны были говорить?

— И я не знаю… — Вугар помолчал, в горле пересохло, он проглотил слюну и продолжал: — Я думал… ну… а вдруг выпил лишнего, наболтал глупостей…

Улыбка снова тронула губы Арзу, но она мгновенно погасила ее и, притворяясь серьезной, заговорила:

— Зачем напоминаешь об этом? Или мало того, что вчера мне пришлось краснеть за тебя? Ты был так пьян, так пьян… Прыгал как сумасшедший, шумел, кричал. А что говорил! Нет, я не могу повторить! Оскандалились мы перед гостями…

— Правда? — Вугар побагровел. — Ты не шутишь?

— Какие шутки! От стыда я готова была забиться в мышиную нору… Меня бросало то в жар, то в холод…

Вугар опустил голову, щеки его горели, с губ готовы были сорваться слова покаяния. Он взял Арзу за руку и вдруг почувствовал, что рука ее вздрагивает. Он резко поднял голову и взглянул в глаза Арзу. Она не выдержала его взгляда и весело расхохоталась. Вугар понял, что Арзу подшутила над ним, и тоже рассмеялся:

— Лгунишка!

— Сам лгун! — Арзу кокетливо посмотрела на него.

— Я-то почему? Ты…

— Нет, ты!

— Тогда мы оба…

— Согласна!

Они шли, перебрасываясь шутками и весело подсмеиваясь друг над другом. Прохожие, глядя на них, тоже улыбались, — со стороны эти двое напоминали расшалившихся детей.

Вот и музей Низами, где они встретились вчера…

Пройдя под часами, они направились к Приморскому бульвару. И вдруг замолчали. Да о чем говорить? Казалось, все высказано, и теперь так хорошо молчать. Изредка наклонялись, заглядывая друг другу в глаза. Куда выразительнее слов были эти взгляды, легкие и радостные. Чему они радовались? Кто знает! Любовь, молодость — есть ли на земле счастье большее?..

 

Глава седьмая

— А, пропащая душа, заходи!

Вугара удивил веселый голос профессора. Осторожно приоткрыв дверь, он остановился на пороге. На письменном столе Гюнашли навалена груда бумаг. Он сосредоточенно листал их, внося карандашом поправки в перепечатанный текст. Казалось, целиком погружен в работу. Но вот заметил Вугара, а тот-то думал, что остался незамеченным! Может, ослышался? Боясь помешать профессору, он хотел так же осторожно прикрыть дверь и уйти, но Гюнашли, угадав его намерение, громко сказал, не отрывая глаз от бумаг:

— Заходи, заходи! Да закрой за собой дверь! Форточка открыта, сквозняк, ветер, того гляди, раскидает бумаги.

Вугар послушно вошел в кабинет и неуверенными шагами приблизился к столу.

— Доброе утро, профессор, — нерешительно пробормотал он.

— Салам, салам, очень рад тебя видеть!

Профессор не торопясь дочитал страницу, четким, убористым почерком написал что-то на полях, перевернул лист и, сняв очки в изящной оправе, бросил и ручку и очки на груду бумаг. Потом поднялся из-за стола и устало направился к дивану, что стоял у противоположной стены.

— Да, да, я рад тебя видеть, — повторял он, усаживаясь и закидывая ногу на ногу. — Вот уже несколько дней тебя не видно в институте… Не заболел ли?

— Нет… — выдавил Вугар и покраснел, чувствуя, как от смущения загорелись мочки ушей.

Гюнашли посмотрел на Вугара, и брови его сошлись в единую черную густую черту.

— Ну, как идут дела?

— Ничего… — Вугар боялся взглянуть в глаза профессору и стоял, опустив голову. — Теоретическая часть диссертации закончена. Я учел все ваши замечания. Пора приступать к опытам.

— К опытам? — в голосе профессора Вугару послышались удивление и насмешка. — Так чего же ты ждешь?

— Я… — Вугар замялся. — Вы знаете, профессор, в лаборатории, где я раньше работал, условия неподходящие.

— Ясно? И ты ждешь, пока тебе создадут необходимые условия? — Тень неудовольствия пробежала по лицу профессора. — Сидишь дома и дожидаешься, чтобы на блюдечке принесли ключи от новой лаборатории?

Вугар молчал. Обычно профессор разговаривал с ним ласково и внимательно. Чем вызван его насмешливый тон? Вугар пристально глядел на Гюнашли, пытаясь понять причину перемены. А Гюнашли, недовольно покачивая головой, поднялся с дивана и, заложив руки за спину, стал ходить по кабинету. Комната была узкая и длинная, в одном углу — свернутые в рулоны схемы, в другом — небольшие макеты заводов, выстроенных по его проектам.

— Странно, — говорил Гюнашли. — Более чем странно! Целая неделя прошла после заседания ученого совета, а ты, вместо того чтобы прийти ко мне, поговорить и поторопиться с завершением работы, где-то развлекаешься! Может, ждешь посла? Или письменного приглашения? Занятно!

Профессор был рассержен не на шутку, и Вугар понял, что к тому имелись серьезные основания.

Сердце его тревожно забилось.

«Может быть, кто-то оговорил меня?» — мелькнула мысль.

Все более и более сердясь и повышая голос, Гюнашли продолжал:

— Беззаботность, самоуверенность — злейшие враги науки!

Он подошел к окну и, повернувшись к Вугару спиной, долго глядел на улицу. Молчание становилось невыносимым. Наконец профессор заговорил снова:

— Как иначе я могу объяснить твое поведение? Да понимаешь ли ты, что другой на твоем месте кинулся бы в огонь и воду, защищая свою работу. Гонят в дверь — влез бы в окно! Звонил бы во все инстанции, писал заявления, весь мир перевернул вверх дном, но своего бы добился. А ты… — Гюнашли замолчал, и его молчание показалось Вугару страшнее самых осуждающих слов. Потом он повернулся к Вугару, поглядел на него через плечо и с укором и сожалением добавил: — А ты прячешься, выжидаешь… Чего ты боишься?

Вугар стоял ошеломленный. Казалось, крикни ему сейчас профессор: «Уходи!» — он не нашел бы двери. Хотел ответить и не мог — слова разбежались. Растерянный, несчастный вид Вугара несколько смягчил сердце профессора, кажется, он был слишком строг с юношей! Снова опустившись на диван, он откинулся на мягкую спинку и, закрыв усталые, покрасневшие глаза, заговорил тихо, словно сквозь сон:

— Скромность — достоинство. Но излишняя скромность выглядит порой чванством и надменностью. А на деле убивает энергию, гасит смелость. Человек становится трусливым и нерешительным. Это уже не скромность, а равнодушие…

Вугар выпрямился, как от удара. Зачем эти слова? Какая нужда напоминать всем известные истины?! Что отвечать на них? Он вопросительно глядел на профессора.

И Гюнашли, ощутив на себе тревожный взгляд, приоткрыл глаза, — лицо было усталым, измученным, как у тяжелобольного человека, очнувшегося от забытья. Исполненный отчаяния, Вугар снова вызвал в нем сочувствие, и в глазах промелькнула нежность.

— Прости меня, Вугар! — Голос Гюнашли помягчел. — Не обижайся, но я не узнаю тебя в последние дни. Что случилось? Ты чем-то увлечен, и для науки у тебя не хватает времени. Долго ли это будет продолжаться?

Лицо Вугара залила яркая краска. Теперь не могло быть сомнений в том, на что именно намекал профессор. Вугар и вправду изменился за последнее время, после заседания ученого совета ни разу не зашел в лабораторию, в институте бывал редко. Зато зачастил с Арзу в кино и театры… Откуда это известно профессору? Интересно, кто поспешил доложить о его личной жизни?

Не дожидаясь ответа, Гюнашли продолжал, медленно выговаривая каждое слово:

— Всему свое время! Вот тебе мой совет: забудь сейчас обо всем. Наука ревнива, она требует любви безраздельной, само отверженной и не терпит измены. Того, кто не умеет терпеть лишений и приносить ей жертв, она отвергает. Известно ли тебе, что твоим антидетонатором заинтересовались в высоких инстанциях? Как видно, наши недоброжелатели перешли от теории к практическим действиям… Вчера звонили из Академии наук и из Совета Министров и просили меня представить подробную справку о твоей диссертации. Поступили, мол, сигналы…

Так вот почему взволнован профессор!

— О чем они могли просигнализировать?

— Вот этого я пока не знаю! Но, судя по разговору, нам досталось хорошенько!.. — Гюнашли помолчал. Вздохнув, добавил: — К сожалению, за жизнь я немало подобного навидался. Рано или поздно правда торжествует, но сколько уходит драгоценного времени и душевных сил! Как мешает работе! Что поделаешь, это своего рода болезнь, и, к сожалению, не аппендицит, который легко удаляется. Счастливо будет то поколение, что первым не найдет в словарях слов: предатель, доносчик, склочник, анонимка. Надеюсь, те, кто придет после нас, узнают эти понятия только из исторических романов…

Гюнашли замолчал, уставившись в одну точку. Он сидел не двигаясь, потом вдруг хлопнул себя по коленям, поднялся и подошел к письменному столу. Силясь улыбнуться, он сказал:

— Но ты не унывай, во всем нужно искать хорошую сторону! Когда у человека появляются враги, он мобилизуется. Работает четко, интенсивно, не допускает ошибок, зная, что каждый его просчет — козырь недругу. Сам я таков и советую следовать моему примеру. Иного пути к победе нет. Честный труд все одолеет. Я уже говорил с дирекцией, тебе отвели лабораторию, комната сто два. Иди посмотри ее, приведи в порядок и доложи, чего не хватает, чтобы немедленно приступить к опытам. Нельзя терять ни минуты! Наступил самый ответственный момент. Только разрешив проблему до конца и в кратчайшие сроки, можно заставить демагогов умолкнуть!

 

Глава восьмая

Комната номер 102 выглядела весьма убого. Выгороженная из большого помещения она когда-то давно была оборудована под лабораторию. Посреди тянулся длинный стол, беспорядочно уставленный большими и маленькими колбами, мензурками самых различных форм и размеров, стеклянными баллонами, приборами, аппаратами. Стены и потолки комнаты пропитаны желтой копотью. В дальнем углу, на тумбе, аналитические весы под чехлом, покрытым таким густым слоем пыли, что невозможно разглядеть, какого он цвета. Пол грязный, заслеженный, видно, давно не касались его ни швабра, ни веник. Тяжелый запах тухлого яйца стоял в комнате. Но Вугар привык к подобным «ароматам» и не придал этому значения.

Решительно войдя в лабораторию, он закрыл за собой дверь.

Возле огромного светлого окна, занимавшего почти всю стену, Вугар увидел девушку в белоснежном халате, — его ослепительная белизна лишь отчетливее подчеркивала грязь и беспорядок, царившие в помещении. Рыжеватые волосы, по последней моде выкрашенные хной, были собраны на затылке тяжелым узлом. На коленях у девушки лежала открытая книга. Погруженная в чтение, она не заметила, как вошел Вугар и остановился, разглядывая ее. Гибкая, тоненькая, она сидела неподвижно, и Вугар на какое-то мгновение усомнился не манекен ли это? — очень уж странно было представить среди окружающего хаоса нежное живое существо. Стараясь ступать как можно тише, Вугар сделал несколько шагов. Но вот предательски скрипнула половица, девушка вздрогнула и оглянулась. Растерянность быстро пробежала по ее лицу, но она тут же справилась с ней и, захлопнув книгу, быстро поднялась. Швырнув книгу на подоконник, девушка легкими шажками пошла навстречу Вугару. Они поздоровались, и Вугар заметил, как легкий румянец проступил на ее широком, чуть скуластом лице и тут же исчез.

— Где же вы были? — скороговоркой сказала девушка, не поднимая густых черных ресниц и не глядя на Вугара. — Мы вас второй день ждем…

Вугар в ответ только пожал плечами. Эта грязная, захламленная комната, узкая и длинная, казалась ему даром богов. Неужели она отдана в полное его распоряжение? Да он и мечтать не смел об этом! Всегда думал: дали бы свой угол, где никто не мешал бы работать. А тут вдруг целая комната! Он продолжал оглядываться растерянно и недоуменно. Но девушка по-иному истолковала его взгляд.

— Мы нарочно ничего не трогали до вашего прихода, — быстро заговорила она. — Хотели, чтобы вы убедились, в каком виде досталась нам эта комнатуха. Работы здесь непочатый край…

Вугар молча разглядывал приборы, мензурки, баллоны, в беспорядке теснившиеся по столам и полкам. Все казалось ему прекрасным. Девушка продолжала, теперь уже обеспокоено:

— Тетя Хадиджа ушла домой. Это наша подсобная лаборантка! У нее маленькие дети. Но она скоро вернется, самое большее — через час! Недалеко живет.

«Кажется, девушка болтлива, — с досадой подумал Вугар, не слушая ее. Способная ли?» Он еще раз оглядел ее с ног до головы, еле заметно кивнул и снова перевел взгляд на приборы и колбы.

Однако взгляд его явно ободрил девушку, она осмелела и подошла почти вплотную к Вугару:

— Простите, вы появились так неожиданно, я растерялась и не представилась. Нарын. Нарын Махмудовна… — И она шаловливо и кокетливо посмотрела на Вугара.

В ее прищуренных глазах пряталась лукавая улыбка.

А Вугар все молчал. Наконец, то ли оказало должное действие девичье кокетство, то ли еще от чего, но на губах его неожиданно появилась улыбка.

— Ну зачем же извиняться! — весело сказал он. — А вот познакомиться действительно необходимо. Нам ведь предстоит совместная работа. — Однако имя свое он называть не торопился и руки не подал.

Нарын, улыбнувшись, опередила его.

— Можете не называть себя. Кто в институте не знает вашего имени?

Вугар смутился.

— В институте? — недоуменно спросил он.

Словно подтверждая свои слова, Нарын широко взмахнула длинными ресницами, и глаза ее блеснули, как две звезды.

— Конечно! Почему это вас удивляет? Можно ли не знать хорошего парня?

— Хорошего парня?

Вугар густо покраснел. Покраснела и Нарын, испугавшись своей вольности. Опустив глаза, стала торопливо оправдываться.

— Ну, хорошего — это значит умного, талантливого, способного… — Она явно запуталась. — Да, да, про вас все так говорят…

— Все? — уже посмеиваясь, спросил Вугар.

— Да, все! — снова уверенно, справившись со смущением, ответила Нарын.

Вугар почувствовал себя неловко от этой развязной похвалы и, не зная, что сказать, отошел прочь. Он внимательно разглядывая приборы, стоявшие на полках, хотел пощупать их, передвинуть, но грозный окрик Нарын остановил его:

— Не трогайте!

Вугар с удивлением обернулся, однако послушался и отдернул руку.

— Почему? — спросил он.

— Да потому что грязные! Посмотрите, сколько пыли. Мы не успели их помыть и вычистить. Зачем пачкаться? — Она даже задохнулась от волнения и, понемногу успокаиваясь, добавила: — Здесь многое надо заменить! Как раз перед вами приходил профессор и лично все проверил. Сказал, чтобы вы, как только приступите к работе, написали на его имя требование. Он наложит резолюцию, я пойду в отдел снабжения и получу все необходимое.

Вугар все молчал. Нарын быстро подбежала к окну, схватила табуретку и, протерев ее газетой, подтолкнула к Вугару:

— Садитесь! Сейчас составим список необходимой аппаратуры. Погодите, я принесу ручку и бумагу.

Она стремительно вышла из комнаты. Подчиняясь ее приказанию Вугар, улыбаясь, опустился на табуретку. «Ну и девушка — подумал он. — Весьма оригинальна…».

Нарын вернулась так же стремительно, как исчезла, и положила перед Вугаром авторучку и несколько листков, вырванных в ученической тетради.

Задыхаясь от быстрого бега, она сказала тоном, не допускающим возражения:

— Пишите. Скорее. Медлить нельзя. Не то профессор куда-нибудь уйдет, и работа наша застопорится!

Фамильярный тон Нарын забавлял Вугара, но, не показывая этого, он покорно взял ручку и вертел ее в руках, раздумывая, с чего начинать.

— Так, так, — медленно проговорил он, — аппарат Весфальта, Гадоскина, вакуумный насос Энглера, рефрактометр… Это все как будто у нас есть…

— Нет! — раздался решительный голос Нарын. — Не годятся! Я проверяла. Устарели, надо выписать новые. Знаете поговорку: «Ребенок не плачет — мать не разумеет». Наш завснаб славится своей скупостью. Или вы не видите, в каком состоянии лаборатория? А он о ремонте не помышляет. Просьбы, убеждения — ничто на него не действует! Упрям, как козел. Надо воспользоваться случаем и сразу получить все. Иначе потом ничего от него не добьешься. Пишите! — и Нарын стала диктовать.

Вугар исписал целую страницу. Нарын внимательно прочла требование, проверив, не упустила ли чего, и заставила Вугара расписаться.

«Шустрая, деловая, настойчивая и… достаточно грамотная, — с нежностью подумал он. — Сам бог послал ее такому застенчивому аспиранту, как я… Что бы я без нее делал? Ну, а на язык ей, кажется, лучше не попадаться!»

Скрипнула дверь, и, прервав размышления Вугара, в комнату вошла невысокая щуплая женщина. Ее озабоченное выражение глаз, волосы, поседевшие раньше срока, мелкие морщинки у губ — все говорило о том, как много забот лежит на ее худеньких плечах. Вугар сразу догадался, что это и есть тетя Хадиджа. Она поздоровалась с Вугаром не столь шумно, как Нарын, застенчиво протянула руку и сразу же отошла к окну. Взяв с подоконника книгу, которую до этого читала Нарын, она стала листать ее, всем своим видом показывая, что увлечена чтением.

Нарын весело подмигнула Вугару:

— Стесняется… — и кивнула в сторону тетушки Хадиджи. Но тут же, посерьезнев, продолжала: — Вот вы тут побеседуйте, а я вниз наведаюсь, разыщу кого-нибудь из тех, кто должен помочь нам получить все необходимое.

Но Вугар торопливо остановил ее:

— Зачем вам беспокоиться, я пойду сам.

Нарын улыбнулась:

— Во-первых, никакого беспокойства! Во-вторых, для того, чтобы разговаривать с некоторыми должностными лицами, надо владеть особым языком.

— Или вы опасаетесь, что мне не хватит вежливости?

— О нет! Вы слишком вежливы. — Нарын помолчала, и в голосе ее зазвучали развязные нотки: — Это с первого взгляда легко заметить, что вы чересчур вежливы. Вежливость сквозит в каждом поступке. А должностные лица вежливость и тактичность в грош не ставят. С ними надо уметь горло драть. Они тебе слово — ты им пять. И припугнуть не мешает, не то заставят без конца обивать пороги своего кабинета: приходи завтра, зайди послезавтра! Я здесь уже два года работаю, всю подноготную каждого такого голубчика изучила.

— И все-таки желательно пойти мне самому. Ведь ответственность за те предметы, которые мы должны получить, несу я. Вам могут не дать их.

Нарын на мгновенье задумалась и снова чему-то улыбнулась.

— Ну что ж, идемте вместе! Не сомневаюсь, что без меня вам не справиться. Повторяю: с бюрократами надо разговаривать на особом, бюрократическом языке.

Вугар не стал возражать, и они спустились на первый этаж, где находились кабинеты всех руководителей института и ответственных хозяйственных работников.

Когда они заглянули в кабинет завхоза, он собирался куда-то уходить. Вугар остановился на пороге, но Нарын подтолкнула его, знаками давая понять, чтобы действовал проворнее.

Вугар вежливо поздоровался.

— Разрешите войти? — спросил он.

Завхоз, мрачный, хмурый человек, не поднимая головы, коротко отрезал:

— У меня нет времени!

Вугара словно холодной водой окатило. Он замялся было, но тут Нарын снова подтолкнула его, и он сделал шаг вперед.

— Прошу вас, выслушайте, мы не отнимем у вас много времени, но у нас важное дело… — растерянно бормотал он.

Завхоз продолжал рыться в бумагах и, не меняя положения, ответил все тем же ледяным, без выражения голосом:

— У меня нет времени!

Нарын вышла из терпения. Выскочив вперед, она вырвала из рук Вугара требование и, решительно подойдя к столу, швырнула бумагу прямо перед опущенными глазами завхоза. Тот медленно поднял недоумевающее неподвижное лицо, ничего не выражающим взглядом окинул девушку и как заведенная машина повторил:

— У меня нет времени. — Он поднялся.

— Знайте, пока не удовлетворите наше требование, мы отсюда никуда не уйдем! — вызывающе произнесла Нарын.

Но и эти ее слова оставили завхоза равнодушным: он безразлично пожал плечами, как бы говоря: «Дело ваше, поступайте как знаете!» Все также невозмутимо заперев ящики стола, положил ключи в карман и, оставив Вугара и Нарын в кабинете, вышел.

— Он, видите ли, даже разговаривать не желает! — проворчала вслед Нарын. — Затвердил как попугай: «У меня нет времени!» Ничего, я заставлю тебя найти время, еще как заставлю! Как говорится, побольше верблюда есть слон!

Расстроенные, поднялись они по лестнице и направились к дверям лаборатории. Гнев Нарын поостыл, и, улыбаясь, она уже подбадривала Вугара:

— Не печальтесь, все будет в порядке! Завтра утром я хоть из-под земли достану все необходимое и доставлю в нашу лабораторию. Можете быть уверены на все сто!

Вдруг неожиданно она свернула куда-то в сторону и исчезла. Вугар один вошел в лабораторию. Минут через десять Нарын появилась, держа в руках ведро, наполненное водой, и щетку, обмотанную тряпкой. Поставив все это возле двери, она засучила рукава и деловито обратилась к Вугару:

— Идите занимайтесь своими делами, а мы с тетушкой Хадиджой наведем здесь порядок. К завтрашнему утру все будет готово!

 

Глава девятая

— Какими судьбами, сынок? С какой стороны поднялось сегодня солнце? Если бы каждый день ты возвращался так рано… Стынет и обед и ужин, а тебя все нет и нет. Ходишь целый день голодный, а мои труды пропадают даром…

Мама Джаннат не раз сердилась на Вугара за позднее возвращение. Обычно он приходил домой не раньше одиннадцати. То в библиотеке задержится, то на научном совещании. А бывало, что пойдет с Арзу в кино или театр. И мама Джаннат беспокоилась, хотя давно пора было к этому привыкнуть. Но таково женское сердце — всегда в тревоге. С особенной силой упреки сыпались на Вугара, когда он говорил, что задержался в библиотеке или в институте. Ну, а если рассказывал, что гулял с Арзу, мама Джаннат не сердилась.

— Что поделаешь, молодость! — говорила она. — Когда же погулять с девушкой, как не в твои годы…

Вугар улыбался ее словам, а мама Джаннат подозрительно оглядывала его и продолжала ворчливо:

— Чему улыбаешься? Я ведь не о всех девушках говорю. Не о тех легкомысленных, что потеряли честь и совесть, я говорю о твоей любимой, о той, что верит тебе, верит в чистоту твоих намерений. А если узнаю, что тебя видели с девушками иного рода, берегись! Ни одного волоса не оставлю на твоей голове! Ты еще не знаешь, на что способна мама Джаннат…

Вугар не всегда понимал, всерьез она говорит или шутит, но чувствовал в ее голосе искреннюю любовь и заботу. Он тоже привязался к Джаннат, как к родной. На шутки ее отвечал лаской, на упреки — покорностью. Так, пререкаясь, подходили они к столу, мама Джаннат усаживала своего любимца и, суетясь, расставляла перед ним разные блюда. Вкусный запах щекотал ноздри, дразнил аппетит, а она уговаривала его, точно ребенка, предлагая отведать то одно кушанье, то другое. Как радовалась она, когда Вугар с аппетитом уплетал все подряд! А под конец приносила стакан крепкого ароматного чая и обязательно блюдечко с домашним вареньем.

Зная слабость мамы Джаннат, Вугар, чтобы избежать излишних упреков, тотчас заводил речь об Арзу, даже если они и не виделись с ней в этот день. Мама Джаннат, едва услышав ее имя, добрела, расплывалась в улыбке и забывала о прегрешениях своего питомца.

Сегодня никакой необходимости ссылаться на встречу с Арзу не было. Вугар пришел вовремя и потому, ничего не говоря и не дожидаясь приглашения мамы Джаннат, умылся и весело сел за стол.

— Должен сообщить тебе радостную весть, мама Джаннат! Забудь про мои опоздания, больше их не будет. Сегодня приступил к своей главной работе. Ты ведь знаешь, что правительство установило для служащих семичасовой рабочий день. Нарушение считается преступлением. Отныне это относится и ко мне.

Мама Джаннат обрадовалась и ради такой приятной вести поставила на стол все, что нашлось в доме.

* * *

Исмет находился в соседней комнате. Он слышал весь разговор Вугара с мамой Джаннат, однако не вышел к ним. Уже несколько дней они с Вугаром были в ссоре. Исмет не мог простить нанесенной обиды и не разговаривал с братом. Чтобы не встречаться, даже ужинал один, не дожидаясь прихода Вугара. А потом, быстро закончив все дела, ложился в постель и притворялся спящим. Утром поднимался спозаранку, наспех завтракал и убегал в институт. Вугар не раз пытался восстановить мир, но все было тщетно. Исмет не только не желал мириться, но даже несколько раз грубо и резко обрывал Вугара. «Пусть дуется, — решил Вугар, махнув на него рукой. — Сам пожалеет…»

Однако затянувшаяся ссора огорчала, и сегодня он решил сделать еще одну попытку к примирению.

— Будь проклят сатана, вселившийся в тебя, — сказал он, входя в комнату к Исмету. — Долго ты собираешься дуться?

Исмет взглянул на Вугара и ничего не ответил. Однако невольная улыбка тронула его губы.

— Слава аллаху и святому духу, кажется, лед тронулся! весело воскликнул Вугар и, пододвинув стул, уселся возле постели Исмета. — Пусть эта глупость катится к лешему… Расскажи, как живешь?

— Неплохо.

— Это я уже понял… — Вугар осмелел, услышав спокойный ответ Исмета. — Что делается в амурных сферах? Удалось тебе встретиться с ней?

— Удалось. Сегодня я был у них.

— Ты? У них? — Вугар не мог скрыть своего изумления. — Как ты попал туда?

— Очень просто. Дело к профессору!

— Дело?

— Да. Хотел с ним посоветоваться.

— Уж не по поводу ли Алагёз?… — усмехнулся Вугар.

— О нет!

— Какое же дело, если не секрет?

— Я хочу перейти в его отдел.

Вугар нахмурился, мгновение размышляя о чем-то.

— Вот оно что! — снова повеселев, воскликнул он. — Как говорит поэт: «Чтобы увидеть возлюбленную, и это предлог!»

— При чем тут предлог? Я говорю совершенно серьезно: хочу работать в его отделе! Понятно? — Глаза Исмета сузились и потемнели.

— Что ответил профессор? Согласен?

— Его не было дома. Я долго ждал и не дождался. Он задержался в академии, на совещании.

Несколько минут в комнате царило напряженное молчание. Вугар не хотел затевать серьезного разговора, — с таким трудом помирились, а подобный разговор привел бы к новой ссоре.

— Ну, так о чем же ты говорил с Алагёз? Вам удалось остаться наедине?

Исмет медлил с ответом. Он взглянул на приоткрытую дверь, быстро поднялся и с шумом захлопнул ее. Вугар понял: Исмет не желает, чтобы мама Джаннат слышала их разговор. Наконец, он негромко сказал:

— Нет! Мать не оставляла нас одних ни на минуту…

— Эх ты, мямля! — громко засмеялся Вугар. — Столько дней злился, что я не передал твоего письма. Понял теперь, что это невозможно? И не стыдно? Целую неделю молчал как сыч! Хоть бы вот этих постыдился… — Вугар указал на фотографию в деревянной рамке, висевшую на стене: два малыша, крепко обнявшись, целовали друг друга. Это отец Вугара сфотографировал их, когда и Вугар и Исмет были еще совсем маленькими.

Где бы ни жили братья, в их комнате всегда висела эта фотография, как символ дружбы и родства.

Но сегодня Исмет даже не взглянул на нее. Просить прощения он тоже, кажется, не собирался. Исмет принадлежал к тем людям, что всегда считают себя правыми.

— Не сравнивай свое положение с моим… — обиженно процедил он.

— Не понимаю! Изволь растолковать.

— Не понимаешь! За другого всегда легко говорить, а вот самому вымолвить слово — духа не хватает.

— Ты хочешь сказать, что тебе нужен сват?

— Не надо мне свата! Мне нужен человек, который сможет сказать ей, как я люблю ее…

— Ах, так тебе необходим посредник?! Нет, брат мой, на такую роль я не гожусь, уволь!

— А что ж тут обидного? Тебе ничего не стоит исполнить мою просьбу. В этом доме так уважают тебя!

— Вспомни поговорку наших дедов: «Кому нужна свежая рыба, тот пусть сам лезет в студеную воду…»

— Но неужели ты не понимаешь, что, если бы я мог обойтись без помощи, я никогда бы не стал просить…

Вугар развел руками:

— Исмет, я не узнаю тебя! Скольким девушкам ты морочил голову, измывался над ними, и вдруг такая застенчивость…

— Ты смеешься надо мной, а я потерял голову. Я не знаю, что мне делать.

— Ты что, действительно ее любишь?

— Решил издеваться надо мной?

— Ради бога, успокойся! Если все так серьезно, о какой издевке может идти речь? Но я хочу знать правду… Может, это очередная шутка?

— Разве любовь и шутка совместимы? — рассердился Исмет.

— Будем честными, припомним кое-что… Год назад ты был влюблен в Зарифу. Клялся: умру, но не покину ее. Даже во сне шептал ее имя. Просил мать отнести ей обручальное кольцо и свадебные подарки. А потом что? Я уж не говорю о других… И вот снова ты умираешь от любви.

Исмет разозлился:

— Кто старое помянет, тому глаз вон! С этим навсегда покончено. Раз и навсегда, понял? А ты…

— Да, я… Ну что, договаривай!

— А ты скрываешь свою любовь, это нечестно!

— Когда я скрывал? Где?

— В доме профессора! — Исмет торжествующе замолчал, словно поймал молочного брата с поличным. — Что ты ответил Мархамат-ханум, когда она спросила, есть ли у тебя невеста?

— Не помню…

Исмет возвысил голос, и в нем зазвучали обвинительные нотки:

— Ты сказал, что никакой невесты у тебя нет, что ты чист и свят, как ангел.

— Я говорил правду.

— Правда? А кем тебе приходится Арзу?

— Я люблю ее, но мы не обручены. Или ты не понимаешь, что я не имею права называть ее невестой?..

Слова Вугара были просты и логичны. Не зная, что возразить, Исмет замолчал и обиженно отвернулся к стенке. Но Вугар настойчиво продолжал:

— Изволь договорить до конца! Кто рассказал тебе о разговоре в доме профессора?

— Сама Мархамат-ханум, — ответил Исмет.

— Сегодня?

— Да, именно сегодня! — Исмет говорил, не оборачиваясь, казалось, разговаривает не с Вугаром, а со стенкой. — Мархамат-ханум спросила, знаю ли я тебя. «Как же, — ответил я, это мой брат, мы вместе живем…» Вот тут-то она и стала расспрашивать, есть ли у тебя невеста. Я ничего не утаил, все рассказал.

— Молодец! Так чего же ты злишься? О чем еще вы говорили?

— Ни о чем! Все время, пока я там находился, говорили только о тебе…

Исмет помолчал, потом вдруг повернулся к Вугару и сказал совсем другим тоном, мягким и доверительным:

— Одно меня беспокоит, Вугар…

— Именно?

— Не нравится мне Мархамат-ханум! Зачем она так подробно выспрашивала о тебе? И вообще, почему она проявляет к тебе интерес?

— Уж не думаешь ли ты, что она хочет выдать за меня дочку?

— Вот, вот… — Исмет опустил глаза. — Когда я сказал ей, что ты любишь Арзу, она в лице переменилась.

— Эх, Исмет, Исмет! Ну что ты выдумываешь! — Вугар поднялся со стула и подошел к своей кровати. — Ну, спросила обо мне, что ж в этом такого? Обыкновенное женское любопытство. Или ты не знаешь, как любопытны все женщины и плохие и хорошие?.. У тебя нет оснований для подозрений. А вот у меня, кажется, есть! — И, уже не сдерживаясь, он грубо спросил: — Почему меняешь отдел?

Резкий тон удивил Исмета. Вугар никогда так не разговаривал с ним. На какое-то мгновение он оробел и, растерянно моргая, негромко, но заносчиво ответил:

— А почему тебя это беспокоит? Не нравится?

— Нравится мне или не нравится, науке до этого нет дела!

— Если ты хочешь перейти в отдел Гюнашли, чтобы сблизиться с его семьёй, — говори прямо!

— Допустим, ты прав. Но еще раз спрашиваю: какое тебе дело?

— Менять науку на любовь непростительно для ученого. Завоевывай сердце девушки иными путями.

— А если есть другие причины?

— Исмет, не хитри! Нет других причин! У тебя интереснейшая работа! Теоретические проблемы современной химии становятся с каждым годом все актуальнее, за ними будущее…

— Не вижу я этого будущего!

— Тебя ослепила любовь! — Вугар улыбнулся, но улыбка была невеселая. Одумайся, прошу тебя. Ты избрал опасный путь. Хочешь породниться с профессором Гюнашли и пригреться под его крылышком? Достойно ли это мужчины?

— Не учи меня!

— Не собираюсь учить, но как брат обязан дать тебе совет. Ты вот-вот должен закончить аспирантуру. И вдруг решаешь менять тему! Не стыдно?

— Чего же стыдиться?! Цыплят по осени считают!

— О какой осени ты говоришь? Хочешь дождаться, пока все твои товарищи защитят диссертации и обгонят тебя?

— Это еще неизвестно, кто и как защитит диссертацию! — в запальчивости крикнул Исмет. — Пусть некоторые не теряют головы от ложных дифирамбов!

— Если некоторые теряют головы от ложных дифирамбов, то другие, подобно древним алхимикам, строят свои расчеты на философском камне.

— Кроме философского камня есть случай. И порой именно случай решает все в человеческой судьбе. А планы, заранее продуманные, терпят крах!

— Чушь! Метафизика!

— Это не моя мысль. Так утверждал английский ученый Джозеф Пристли. И было бы нахальством утверждать, что крупнейший ученый, впервые высказавший предположение о существовании газового вещества, сыгравшего затем огромную роль в развитии химической промышленности, мог говорить чушь!

— И до Пристли и после него ученые занимались поисками этого вещества. Флогистонские теоретики, потом Келмонт, Бойль, лорд Кавендиш, Лавуазье…

— Паскаль, Фарадей, Ломоносов, Менделеев… Знаю!… Выходит, в науке случай не играет никакой роли, нет неожидан ностей, нет находок?

— Есть и случай, и находки, но каждое открытие рождается из предыдущего. Каждая последующая мысль продолжает предыдущую и отшлифовывает ее.

— Вот как ты сейчас… — усмехнулся Исмет.

— Мы говорим о великих ученых!

— А ты не великий?! Тебя восхваляют на все лады! Вот ты поучаешь меня с высоты своего величия…

«Неужели завидует? — с горечью подумал Вугар. — И это брат мой…» Ему хотелось прикрикнуть на Исмета, отчитать, но он вспомнил, как огорчалась мама Джаннат из-за их ссор, тревожилась, места себе не находила, пока не помирятся. Сколько раз просила Вугара: «Не обращай на Исмета внимания, не принимай к сердцу его слова. Не чужой он тебе, брат молочный… Будь с ним помягче! Не всем бог дает хороший характер. Исмет наш с норовом. Но он хороший, в конце концов поймет свою неправоту. Когда вы ссоритесь, жизни мне нет…»

И Вугар промолчал.

 

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

 

Глава, первая

Последние дни Мархамат-ханум не находила себе места. Посмотришь на нее и сразу поймешь — забота снедает человека. А ведь еще совсем недавно раскатистый смех заполнял квартиру. По вечерам, удобно устроившись в кресле-качалке, она, закинув ногу на ногу, без конца болтала по телефону с подругами или смотрела передачи по телевизору. Лишь когда диктор желал всем спокойной ночи, она, сладко позевывая, поднималась с качалки и, потягиваясь и переваливаясь с боку на бок, шла в спальню, наполненную бархатисто-голубым светом. Удобно устроившись на мягкой широкой кровати, она зарывалась головой в пуховую подушку и засыпала спокойным, сладким сном.

И вот все изменилось. Куда девались безмятежные ночи? Казалось, какой-то невидимый злодей подмешал в сладкий сон Мархамат-ханум горького яду. Ночи напролет она тяжело ворочалась с боку на бок, скрип пружин и громкое сопение слышались даже в соседней комнате.

Что случилось? Какое горе подкосило счастливую, веселую, бодрую женщину? Куда исчезла ее жизнерадостность? Почему смолкли бесконечные шутки и прибаутки? Мархамат-ханум словно подменили. Отчего? Никто ничего не понимал. Если кто-нибудь из домашних спрашивал ее об этом, она отвечала неохотно и неопределенно, каждый день отыскивая новую причину: то сетовала на головные боли, то уверяла, что начались сердечные спазмы, то жаловалась, что болят почки.

Вот и сегодня ей нездоровилось. Вопреки своим привычкам, она не отвечала на телефонные звонки, не включала телевизор. Не притронувшись к ужину, ушла в спальню, и снова на всю квартиру жалобно застонали пружины.

Миновала полночь, давно мирно спали дочка и свекор. Только в кабинете Гюнашли, комнате, смежной со спальней, горел свет. Тихо в квартире. Мархамат-ханум поднялась и облокотилась на подушку.

— Сохраб, ты слышишь меня? — жалобно позвала она.

Ответа не последовало.

Молчание Сохраба взбесило ее. С трудом поднявшись, она кинула на плечи халат и, шлепая по паркету ночными туфлями вошла в кабинет. Гюнашли сидел, склонившись над огромным письменным столом, среди груды гранок, рукописей, журналов и книг. Он что-то писал, откладывая в сторону листы, потом брал в руки ту или иную книгу, делал какие-то пометки, что-то вычеркивал. В кабинете царил полумрак, настольная лампа под желтым абажуром освещала письменный стол, бумаги, длинные седые волосы Гюнашли, словно перепутанные ветром.

Мархамат остановилась на пороге и несколько мгновений молча, словно впервые видела его, разглядывала мужа. Гюнашли быстро водил пером по бумаге, потом откидывался в кресле и, потирая рукой лоб, сидел молча, глядя куда-то в одну точку, потом снова склонялся над бумагами.

Он не слышал, как Мархамат вплотную подошла к креслу, остановилась возле самого его локтя. С ненавистью и отвращением глядела она на химические формулы, густо покрывавшие листы бумаги, и вдруг ошалело крикнула в самое ухо Гюнашли:

— Ты оглох, что ли? Я зову, зову, а он словно воды в рот набрал!

Гюнашли вздрогнул и резко повернулся, очки съехали на кончик носа. Ему показалось, что рядом с ним разорвалась бомба. Поверх очков он с удивлением взглянул на жену, продолжая молчать. Его молчание окончательно вывело Мархамат из себя.

— Язык у тебя отнялся, истукан?

Погруженный в работу, от которой его так бесцеремонно оторвали, профессор не мог прийти в себя. Мысли были далеко, и он не слышал злобных слов жены. А Марахамат-ханум продолжала злиться:

— Мать родила тебя человеком или камнем? Что за жизнь ты ведешь? Утром — работа, днем — работа, вечером — работа! Все ему мало! Дожидаешься третьих петухов? Или нет у тебя иных забот? Нет жены, нет дочери? Может, ты уже похоронил их?

Но профессора не трогали даже эти оскорбительные упреки. Криво усмехнувшись, он спокойно спросил:

— Почему ты сердишься, Мархи? Что-нибудь случилось?

Мархамат умолкла. Обиженная, отвернулась от мужа и глубоко вздохнула. Но вот новый поток жалоб на судьбу хлынул из ее уст:

— Люди думают, что я задыхаюсь от счастья! Никому в голову не приходит, что горе гложет мое сердце и черная зависть не дает спокойно жить. У других женщин тоже есть мужья… Но разве они относятся к своим женам, как ты? О нет! Они носят их на руках, только и ждут, чтобы исполнить малейшее желание… А мой! Зову — молчит! Я к человеку обращаюсь или к скале? В молодости от тебя никакого проку не было, так хоть бы к старости переменился! Нет, тот же молчун, тот же сыч. О аллах, пошли мне смерть, пусть кончатся мои муки… — Голос ее ослабел, слезы выступили на глазах.

Профессор терпеливо слушал укоры жены. Когда Мархамат наконец замолчала, он мягко улыбнулся и спросил так же спокойно:

— Прошу тебя, Мархамат, скажи мне, что случилось? Откуда такие мрачные мысли?

— Мрачные мысли? Да ты мужчина или кусок дерева? — все больше злилась Мархамат-ханум.

— Право, я не понимаю, что все это должно значить?

— Нет, ты не отделаешься подобными вопросами! Отвечай: ты мужчина или манекен?

— Тебе виднее, — постарался отшутиться Гюнашли.

— Ах, так! Тогда знай правду! — выкрикнула Мархамат, дрожа от злости. — Нет у тебя права называться мужчиной! Разве мужчине подобает проводить все свое время за бумагами, в лабораториях, на собраниях? Настоящий мужчина никогда не забудет, что у него есть жена, семья… Ты даже не знаешь, как мы живем, кто из нас здоров, кто болен!

Сохраб спокойно разглядывал красное от гнева лицо жены, ее глаза, полные злобы и негодования. Подумав о чем-то, он медленно покачал головой и хотел снова погрузиться в работу. Но Мархамат как невменяемая бросилась к нему и выхватила из рук перо:

— Хватит! Слышишь, говорю тебе, хватит!

Но профессора не так-то легко было вывести из себя. Как послушный ребенок, он отодвинулся от стола, откинулся на спинку мягкого кресла, поправил очки и, скрестив на груди руки, выжидательно взглянул на Мархамат.

Мархамат усилием воли подавила злобу. Она отнюдь не принадлежала к числу тех безрассудных женщин, которые слепо подчиняются ярости и не понимают, что творят. Все ее действия были точно рассчитаны. Гнев, бешенство, ругань — это лишь когда нужно. Но она умела быть и кроткой, и ласковой, и обходительной. Особенно если понимала, что не может решить тот или иной вопрос без помощи Сохраба. Тут она мгновенно становилась мягкой как шелк. В таких случаях обычно дожидалась возвращения мужа с работы, сама открывала дверь, торопилась обласкать, повкуснее накормить, твердила о том, как соскучилась, сочувствовала его усталости — словом, разливалась соловьем. Не ограничиваясь словами, она помогала ему раздеться, умыться, усаживала за стол, кружась, ночная бабочка вокруг горящей свечи. Не стесняясь присутствия свекра и дочери, то и дело обнимала за плечи, целовала щеку. А когда Сохраб шел в спальню отдохнуть, ложилась рядом, перебирала пальцами его поседевшие волосы, была нежна, как невеста, и кончалось все это тем, что она добивалась от мужа исполнения своей просьбы…

В житейских вопросах профессор был беспомощен, они просто не интересовали его. В семейные дела он вмешивался редко. Погруженный в свои изобретения, научные поиски, он готов был исполнить любое требование жены, лишь бы его оставили в покое. А Мархамат только это и нужно. Смолоду сумела она нащупать слабое место в характере мужа и стала полновластной хозяйкой. Все проходило через ее руки, даже зарплату она получала сама, расписываясь за Сохраба в ведомости, и контролировала каждую копейку.

Вот и теперь Мархамат быстро сообразила, что пора сменить гнев на милость, и сразу стала мягкой и кроткой. Обняв Сохраба за шею, она прижалась к нему и умоляюще зашептала:

— Родной мой, ну прошу тебя, нельзя так много работать. Если себя не жалеешь, меня пожалей. Что же получается? Ночами я лежу одна со своими мыслями, глаз не могу сомкнуть, словом не с кем перемолвиться. Порой так страшно делается от одиночества, что кажется, стены вот-вот рухнут и погребут меня заживо. Прошу тебя, пойдем со мной…

Профессор по-своему истолковал ее слова и громко расхохотался.

— Да что с тобой, Мархамат? Можно подумать, что ты сегодня невестой переступила порог моего дома! Мы двадцать пять лет женаты, не пора ли остепениться?

— Вот ты говоришь, что я молода, как невеста, — подхватила Мархамат. Не молода я, а беспомощна стала, как пятилетний ребенок… Ну, прошу тебя, отложи работу…

— Не могу, это очень важно.

— Я все понимаю, но погляди в окно, скоро утро, а ты еще за столом. Встань, говорят тебе, работа не волк, в лес не сбежит. Завтра докончишь.

— Завтра будет другая работа!

— Конечно, будет! Зачем же ты упорствуешь? Не упрямься!

— Иди, я допишу и приду, совсем немного осталось…

— Нет, без тебя не пойду!

Мархамат снова начала злиться. С ненавистью поглядев на груду рукописей, лежавшую на столе, пренебрежительным жестом сдвинула бумаги в сторону.

— Вот они, враги мои! — негромко заговорила она. — Это они, книги, бумаги, отняли у меня мужа. Это они, соперники, не дают мне поговорить с тобой, посоветоваться, отвести душу. Я ревную тебя к ним, ох как я ревную!

Сохраб улыбнулся:

— Мархи, ты и впрямь впадаешь в детство. Или решила подшутить надо мной?

— Ах, Сохраб, какие могут быть шутки? Я говорю истинную правду!

Она сняла ладони с его плеча и взяла под руку.

— Ну, прошу тебя, жизнью Алагёз заклинаю, пойдем со мной!

Гюнашли не стал противиться. Они вошли в спальню и легли на две стоящие рядом кровати.

— Сохраб, родной, — наконец нарушила молчание Мархамат. — Если бы ты знал, как она тревожит меня.

— Кто, Мархи?

— Алагёз…

До сих пор слушавший жену равнодушно, Гюнашли встревожился. Он очень любил дочку, и с годами эта привязанность становилась все сильнее. Особенно после тяжелой болезни Алагёз. Ей было лет пятнадцать, когда у нее начались непонятные припадки. Сохраб приглашал лучших профессоров, возил ее в Москву, в Ленинград. И везде слышал один ответ: нервные явления. Все пройдет, когда выйдет замуж…

— Участились припадки? — озабоченно спросил Сохраб.

— Спаси бог! Слава аллаху, девочка совершенно здорова!

— Может, учиться стала хуже?

— Зачем гадаешь? — улыбнулась Мархамат. — Дело совсем в другом…

Сохраб с недоумением глядел на жену, освещенную тусклым светом ночника. Мархамат продолжала загадочно улыбаться.

— Ну, что ты так смотришь на меня? Не понимаешь?

— Нет, Мархи, по правде сказать, ничего не понимаю!

— Ну, конечно, тебе только химические формулы решать, а где уж в житейских вопросах разобраться… — Глаза Мархамат-ханум лукаво блеснули.

Гюнашли, все еще ничего не понимая, продолжал вопросительно глядеть на жену.

— Не догадываешься?

— Нет!

Мархамат-ханум помолчала и стала исподволь медленно придвигаться к мужу.

— Замуж ее пора выдавать, — тихо проговорила она. — Не то как бы опять не начались припадки. Как бы не опоздать…

Гюнашли задумался. Мархамат помолчала, а потом зашептала быстро-быстро, словно боясь, что муж не даст ей договорить:

— Я нашла прекрасного жениха! Очень подходящий молодой человек. Но ты — отец, и без твоего совета и согласия…

— Нашла?!

Мархамат не услышала (или не хотела слышать!) злую иронию в голосе мужа и радостно продолжала:

— Да, да, нашла! Знаешь, кто он? Парень, что недавно приходил к тебе по делу!

— Ко мне приходил? Кто?

— Ну как же ты не помнишь! Аспирант, которого ты так хвалил. — в глазах Мархамат вспыхнул радостный огонек, словно луч солнца упал на зеркало. — Признаюсь, и мне парень понравился. Красивый, умный, воспитанный. Чего еще надо? К тому же ты пророчил ему блестящее будущее. Одобряешь мой выбор?

Гюнашли поморщился и ничего не ответил. Мархамат, не сомневавшаяся в одобрении мужа, вышла из терпения:

— Почему ты опять молчишь, точно воды в рот набрал??

И тут Гюнашли изменил своему спокойствию:

— Ничего я не могу сказать! И тебе не советую заниматься подобными делами. Как это можно? Ни у него, ни у нее в мыслях ничего нет, а ты… Решила просватать собственную дочь! И не стыдно?

— Да что же тут стыдного? У каждой девушки должен быть суженый. Это закон природы…

— Вот именно, суженый! Но не такими путями его ищут!

— А какими?

— Или не знаешь? Молодые люди должны полюбить друг друга…

— Ты отстал от жизни! Любовь! Выдумка поэтов. Чтобы построить семью, любви мало. И потом, рассуди сам, Алагёз нигде не бывает — в школу и домой. Целый день сидит за книгами, как ты за своей работой. Ни подруг, ни друзей, боится, как бы кто не проведал о ее болезни…

Но Гюнашли уже не слушал жену. Этот разговор напомнил ему собственную молодость. Как делеко ушли годы, когда и он любил, мучался…

 

Глава вторая

Да, это было давно, очень давно.

Окончив Бакинский педагогический техникум, Сохраб вернулся в родное село. Почти год проработал он сельским жителем, затем стал заведующим школой. В те годы людей со средним образованием было мало, каждый на счету. Сохрабу выдали револьвер, — банды бродили по горам и лесам и совершали налеты на села и районные центры, зверски расправляясь с советскими работниками. Сколько врачей, учителей, секретарей райкомов погибло в те времена от безжалостной вражеской руки! Сколько школ и больниц сожжено и превращено в руины и пепел!..

Получив оружие, Сохраб был счастлив. С гордостью ходил он по селу в синем галифе, суконной гимнастерке, в хромовых сапогах и с револьвером на поясе. Ведь был тогда совсем мальчишкой, бритва еще ни разу не касалась его щеки. И вдруг такое доверие, он вправе гордиться!

Когда Сохраб учился в техникуме, жил он более чем скромно. Стеснялся своей поношенной одежды и потому старался как можно меньше бывать на улице. Карманы его были всегда пусты, и он подумать не мог о том, чтобы зайти в ресторан или кафе. Сколько раз с тоской глядел он на двери театров и концертных залов, но где ему, бедному студенту, было мечтать о том, чтобы увидеть игру знаменитых актеров, когда у него и на кино далеко не всегда хватало денег. А теперь он самостоятельный человек. Все лишения позади, одежда добротная, заработок приличный. Можно и поразвлечься. Распустив учеников на летние каникулы, Сохраб решил съездить в Баку. До сих пор он не знал вкуса спиртных напитков, да, признаться, и желания особого не испытывал узнать. А теперь из любопытства ходил по лучшим ресторанам, с интересом наблюдая, как веселятся люди. Театры и концертные залы распахнули перед ним свои двери, и он чувствовал себя счастливейшим человеком на свете. И все-таки ему чего-то не хватало. Чего? На улицах, на бульварах, в театрах он видел молодых людей, которые вели под руку нарядных красивых девушек. Зависть закрадывалась в сердце Сохраба. Вот бы и ему так же пройти под руку с красавицей… Но он только тихо вздыхал, мечтая об этом. А ведь был он нисколько не хуже молодых счастливцев — стройный, широкоплечий, в ладном новом костюме. Щеки его алели, как горные тюльпаны, а в карманах позвякивали деньги.

Однажды под вечер Сохраб зашел в сберегательную кассу. Зачем? На этот вопрос он не смог бы ответить даже сейчас, хотя с тех пор минуло не одно десятилетие. Возле окошечка стояла высокая, нарядно одетая девушка. Она пересчитывала полученные деньги. Сохраб заметил ее еще с улицы, через окно, может, потому и зашел в сберкассу. Больше в помещении никого не было, и Сохраб как вкопанный остановился в двух шагах от незнакомки, уставившись на ее нежное белое лицо. Почувствовав на себе пристальный взгляд, она отвела глаза от хрустящих бумажек, быстро опустила их в ридикюль, сунула его под мышку и подозрительно покосилась на Сохраба. А он продолжал стоять неподвижно, как монумент. В его восхищенных глазах светилась тоска и грусть, — так смотрят только влюбленные. Незнакомка успокоилась, поняла не на деньги зарится парень. Ее сердитое лицо осветила улыбка. «Может, мы знакомы и я просто забыла его?» — подумала она и подняла глаза. Увидев, что Сохраб не двигается с места, она осмелела и ласково обратилась к нему:

— Вам что-нибудь нужно?

Сохрабу показалось, что он проснулся от сладкого сна. Вот уж никак не ожидал, что с ним заговорят, да еще так приветливо. От волнения у него пересохло в горле, и он растерял все слова.

— Мне… мне… — бормотал Сохраб, его и без того красные щеки залил яркий румянец. — Нет, ничего, просто я желаю вам счастья… Вот и все… и все…

Лукавая улыбка тронула ее пухлые губы, и, не сказав ни слова, она направилась к выходу. Впрочем, у нее не было желания уклоняться от неожиданного знакомства, даже неискушенный Сохраб понял это, глядя на ее медлительные движения. Однако у него не хватило смелости остановить ее. Ведь у Сохраба в подобных делах не было никакого опыта! Он вышел следом.

Девушка остановилась, явно поджидая его. А когда Сохраб поравнялся с ней, заговорила. Что это был за голос — нежный, ласкающий!

— Простите, вы откуда родом? — негромко спросила она, — по вашему произношению я поняла, что вы не бакинец.

Не только произношение, но и одежда и скромная манера держаться выдавали в нем провинциала. Но, видно из деликатности, она упомянула лишь о его произношении.

— Я из Гянджинского района, — потупившись, ответил Сохраб.

— Какими судьбами? По делу?

— Нет, в отпуск приехал.

Она чуть качнула своей красивой головой и, повернув направо, легкими шагами пошла прочь. А на Сохраба точно столбняк напал, он не мог двинуться с места. Глядел ей вслед и не понимал — надо идти за ней или нет? И вдруг Сохраб не верил своему счастью — пройдя несколько шагов, девушка остановилась, обернулась и, поглядев на молодого человека, спросила:

— Что же вы попусту время тратите? Такой хороший прохладный вечер. Идите гуляйте!

Сохраб растерялся пуще прежнего. Замирая от смущения, он нерешительно приблизился и с трудом выговорил:

— Я в чужом городе, никого не знаю здесь, тоскливо одному…

— Одному? — Ресницы ее дрогнули, по губам скользнула улыбка, но она тут же погасила ее и ускорила шаг.

Теперь Сохраб не отставал от нее. Молча прошли они целый квартал. Сохраб боролся с самим собой и наконец отчаянно выпалил:

— А вы не согласитесь пойти со мной?

— Я? — Девушка от неожиданности вздрогнула.

В голосе ее было такое удивление и негодование, что Сохраб испугался. Но молодость есть молодость, ей присущи упорство и смелость. Взяв себя в руки, он сказал, на этот раз куда более уверенно:

— Да, вы! Скажите только: да или нет?

Девушка внимательно оглядела его. Улыбка не сходила с ее губ, и Сохраб не мог понять, что она означает — насмешку, согласие?

Девушка ускорила шаг, спустилась на набережную и пошла в сторону Баилова мыса. Шли молча, и Сохраб уже потерял всякую надежду провести с ней вечер, однако мужская гордость не позволяла отстать хотя бы на шаг. Она снова остановилась и, обернувшись к Сохрабу, нерешительно спросила:

— А куда вы хотите пойти?

Сохраб, не поняв вопроса, тупо и молча глядел на нее.

— Куда скажете, туда и пойдем! — наконец ответил он.

Опустив голову, она опять долго молчала, потом еще раз внимательно оглядела молодого человека, покорно стоявшего перед ней как бы в ожидании решения своей участи. Сохраб только сейчас увидел, какие у нее глубокие темные глаза. Где-то на дне этих глаз светилась непонятная тоска.

— А если там, куда мы с вами пойдем, что-нибудь случится, вы сможете защитить меня? — негромко спросила она.

«Что это должно значить? Что может случиться?» — подумал Сохраб и ничего не ответил.

— Ну, предположим, мы пришли с вами в ресторан. А вдруг там кто-нибудь обидит меня? Хватит у вас сил и смелости не дать меня в обиду?

Рука Сохраба невольно потянулась к револьверу. Нащупав оружие, он ответил с храбростью, достойной настоящего мужчины:

— Пока я рядом с вами, никто не посмеет коснуться вас даже словом…

Девушка снова пристально посмотрела на Сохраба.

— Ну, если так, — решительно сказала она, — давайте познакомимся. Меня зовут Зийнат.

А меня Сохраб.

— Прекрасно! — Девушка взглянула на золотые ручные часики. — Не будем терять времени!

Сохраб не поверил своему счастью.

Неужели эта прелестная, нарядная девушка согласилась пойти с ним в ресторан? Его охватило сомнение: а вдруг это только шутка, вдруг она решила посмеяться над ним? От страха он еле волочил ноги. Но отступать было поздно. Еще раз ощупав под тужуркой револьвер, он решительно пошел рядом с незнакомкой.

* * *

Вечерний сумрак окутывал город. Было еще рано, и потому народу в ресторанах немного. Нарядно сервированные столы, покрытые белоснежными открахмаленными скатертями, ожидали посетителей и, конечно, в первую очередь тех, у кого карманы потолще.

Зийнат вошла в ресторан первой. Но почему-то не торопилась занять столик. Взгляд ее беспокойно окинул полупустой зал, словно отыскивая кого-то. В дальнем углу за столиком она увидела мужчину и женщину. Они сидели, тесно прижавшись, как люди, встретившиеся после долгой разлуки, истосковавшиеся друг без друга. На столике — множество блюд, две пустые бутылки из-под шампанского и третья, только распечатанная.

Зийнат переменилась в лице. Щеки ее покраснели, потом голубая бледность покрыла их. Видно, у нее закружилась голова, и, чтобы не упасть, она крепко схватила Сохраба за руку. Однако, быстро совладав с собой, Зийнат выпрямилась, гордо подняла голову и, постукивая каблучками по паркетному полу, прошла через зал. Выбрав столик поближе к нежной паре, она смело отодвинула стул и села, приглашая Сохраба последовать ее примеру. Официанты и немногочисленные посетители с нескрываемым любопытством разглядывали Зийнат. Лишь те, что сидели прижавшись друг к другу, не обратили никакого внимания на ее появление, — видно, никого и ничего не замечали. Казалось, начни сейчас бить дальнобойные орудия, они и этого не услышали бы.

Зийнат села так, чтобы видеть пару, привлекшую ее внимание, а Сохрабу предложила занять место напротив себя. Заказывая ужин, она не сводила глаз с молодых людей, громко называла кушанья и напитки, явно стараясь обратить на себя их внимание.

Неестественное поведение женщины заставило Сохраба насторожиться. Предчувствуя недоброе, он повернулся и тоже стал разглядывать пару, сидевшую за соседним столом. Смуглый курчавый парень сильной рукой обнимал девушку и, склонившись к ее лицу, что-то шептал, позабыв обо всем на свете. Сохраба это не удивило, — как-никак они находились в ресторане! Он даже испытал невольную зависть к парню. Девушку Сохраб разглядеть не мог, парень заслонил ее своей крупной, ладной фигурой.

Официант принес поднос, уставленный разнообразными закусками и бутылками. Ловко, не торопясь, он расставлял все на столе, потом открыл коньяк, шампанское и, вежливо поклонившись Зийнат и Сохрабу, бесшумно удалился.

При виде вина глаза Зийнат испуганно расширились, и, даже не взглянув на закуски, она нервным движением потянулась к бутылкам. В рюмку Сохраба налила коньяк, а себе шампанское. Они чокнулись, и легкий звон пролетел над столом. Зийнат сказала нарочито громко, стараясь придать голосу игривое веселье:

— Выпьем! За наше здоровье! За то, чтобы наша дружба была долгой и нерушимой!

Сохраб ничего не понимал. Зачем этот громкий голос, это демонстративное веселье? Ведь они едва знакомы, можно бы держаться и поскромнее.

Зийнат поднесла к губам бокал и тут же поставила на стол, не выпив ни капли. Нагнувшись к Сохрабу, она прошептала:

— Простите меня. Я ведь не могу пить, а вы пейте, пейте…

Сохраб еще больше удивился, однако настаивать не стал и опорожнил свою рюмку. Зийнат тут же снова наполнила ее. Потом вдруг звонко хлопнула в ладоши и, без всякого к тому повода, разразилась громким заливистым смехом. Все, кто находился в ресторане, обернулись в ее сторону. Сохрабу это очень не понравилось. Он помрачнел, смутился. А Зийнат не переставала хохотать. Смех ее становился все громче и неестественнее, и вдруг Сохраб увидел, что по лицу ее катятся крупные слезы. Голос дрожал, срывался, она снова пыталась засмеяться, но теперь это уже были глухие истерические рыданья. Все вокруг замолчали, даже курчавый парень обернулся и с недовольным видом спросил:

— Что за наглый и глупый смех? Не мешайте другим.

Однако, взглянув на хохотавшую женщину, он поперхнулся, слова застряли в горле, раскрасневшееся лицо побледнело, глаза расширились.

— Зийнат? — Его громкий, полный гнева и возмущения голос, как разорвавшаяся бомба, прозвучал в напряженной тишине.

Но Зийнат, казалось, осталась равнодушной к его отчаянному возгласу. Она не вздрогнула, не покраснела, лишь отерла кончиками пальцев слезы и, спокойно взглянув на курчавого, тут же пренебрежительно отвернулась. Гордо выпрямившись, она всем своим видом старалась показать, что ей очень весело. Подняв бокал, она снова чокнулась с Сохрабом.

— Я никогда не забуду тебя, мой дорогой Сохраб. — Она перешла на «ты», явно желая продемонстрировать их близость. — Пусть всевышний никогда не разлучит нас!

Сохраб понял, что заставило эту красивую женщину пойти с ним в ресторан, и ему стало не по себе, обида стиснула сердце. «Так вот зачем я ей понадобился! Она мстит кому-то!» — с горечью подумал он.

А курчавый парень уже бросил свою даму и в мгновенье ока очутился возле столика Зийнат и Сохраба.

— Что ты тут делаешь? — задыхаясь от гнева, прошептал он. — Как попала сюда?

Зийнат ответила спокойно и пренебрежительно:

— Делаю то же, что и ты…

— Немедленно убирайся!

Но Зийнат не обратила на его слова никакого внимания. Подняв бокал, она протянула руку, чтобы снова чокнуться с Сохрабом. Парень толкнул ее под локоть и шампанское пролилось на стол. Бокал упал и разбился вдребезги.

— Немедленно уходи! — продолжал неистовствовать парень.

— Кто ты такой, чтобы приказывать?

— Ты хорошо знаешь, кто я такой!

— Иди, приказывай своей… проститутке!..

Молодой человек стиснул зубы, они скрипнули, как у волка, загнанного в клетку. Глаза налились кровью. Ничего не помня, он размахнулся и звонко, со всего маху ударил Зийнат по щеке. Она покачнулась от удара и, чтобы не упасть, вцепилась обеими руками в край стола. На щеке алел отпечаток пальцев. Зийнат было очень больно, но стыд не позволял кричать. Она молча с упреком взглянула на Сохраба. «Ты же обещал…» — говорил ее взгляд. Сохраб понял ее упрек и хотел было подняться с места, но парень предупредил его. Впившись всей пятерней в его плечо, он прошипел:

— Сиди, подлюга! С тобой у меня будет особый разговор! — И снова обратился к Зийнат: — Ты уйдешь или нет?

— Нет, стиснув зубы, ответила Зийнат. — Нет, слышишь, нет!

Парень в бешенстве рванулся к ней, явно намереваясь швырнуть ее на пол, но тут Сохраб, от неожиданности потерявший было дар речи, крикнул:

— Ни с места! А ну, укороти руки!

Парень замер от изумления. «Это еще что? — мелькнула мысль. Молокосос, деревенщина, откуда смелости набрался?» Однако руки послушно опустил. Он повернулся к Сохрабу, чтобы расправиться с ним, и увидел в его руке револьвер. Дуло направлено прямо в грудь. Курчавый замер, остолбенев, руки повисли как плети, на побледневшем лице застыл ужас. Он сгорбился, съежился, казалось, из него выпустили воздух.

Сохраб, увидев его испуг, осмелел. Быстро вскочив из-за стола, пошел на противника и прижал его к стенке.

— Сейчас же убирайся из ресторана. Посмеешь ослушаться — все семь патронов разряжу в твою грудь.

Не проронив ни слова, парень попятился к выходу. Он не слышал ни воплей брошенной им женщины, ни криков официанта, не успевшего получить по счету.

* * *

Слезы жгли глаза Зийнат. Она с трудом удерживалась, чтобы не разрыдаться. Сохраб молча глядел на нее: что ж, он доказал свое мужество, и ему нечего стыдиться, первое испытание он выдержал с честью. Однако нервы были натянуты до предела. Есть он ничего не мог, кусок, что называется, не шел в горло. Молчаливое напряжение делалось все тягостнее. Подозвав официанта, Зийнат, не слушая настойчивых уговоров Сохраба, расплатилась сама.

Они вышли на улицу, и тут выдержка покинула ее. Слезы градом хлынули из огромных глаз. Зийнат закрыла лицо руками, не в силах выговорить ни слова, плечи вздрагивали, глухие стоны, похожие на рыдания, сотрясали ее стройную фигурку…

Остановив проезжавший мимо фаэтон, Сохраб усадил Зийнат и сел рядом с ней. Всю дорогу она не отнимала от лица рук, не говорила ни слова и только плакала, плакала…

Взволнованный происшедшим, Сохраб никак не мог взять в толк, кто такой этот курчавый парень и почему так горько плачет Зийнат. Нет, видно, все это очень серьезно! Но что именно? Однако расспрашивать Зийнат не решался, боясь разбередить ее горе.

Наконец они подъехали к дому, где жила Зийнат. Расставаясь, она благодарно пожала ему руку и, стараясь подавить рыданья, произнесла:

— Спасибо… Вы сделали мне столько доброго, сколько родной брат не мог бы сделать…

Ничего не ответив, Сохраб печально и вопросительно поглядел на Зийнат, надеясь в ее измученных, покрасневших от слез глазах найти ответ. Зийнат поняла его взгляд.

— Этот негодяй — мой муж, — тихо сказала она. — Еще и года не прошло, как мы женаты. А он гуляет с женщинами… Сами видели с какими, — добавила она, запнувшись. Голос ее оборвался, слезы полились с новой силой. Помолчав, она продолжала: — Не знаю, может, я неправа, может, вела себя глупо… Ничего не знаю, но все-таки я отомстила ему, и теперь мне чуть-чуть легче…

Что мог ответить Сохраб? Где было ему, юнцу, разобраться в сложностях семейной жизни? Зийнат и вправду немного успокоилась. Достала из сумочки носовой платок, вытерла слезы и даже попробовала улыбнуться.

— Простите меня, братец Сохраб… — Она с трудом выдавливала слова, слезы снова заблестели в ее глазах. — Напрасно втянула я вас в эту историю. Испортила вечер, надо было самой управиться с негодяем.

— Вот и неправда! — возмутился Сохраб. — Я счастлив, что смог хоть чем-то помочь вам. Если я вам когда-нибудь снова понадоблюсь…

— Спасибо, спасибо, — прервала его Зийнат.

Торопливо попрощавшись с Сохрабом, она пошла прочь.

Дойдя до середины двора, снова вернулась, поцеловала его в лоб и убежала, скрылась в глубине двора.

* * *

— Почему ты молчишь, Сохраб, о чем думаешь? Или все еще не согласен со мной?

Голос жены вернул Сохраба к действительности, и он нехотя ответил:

— Все это неразумно, лишено здравомыслия. Ты знаешь, как мне неприятны подобные разговоры. Сводничество, посредничество — все это отвратительно и безнравственно! Я никогда не примирюсь с подобными вещами. Живи спокойно и не позорь нашу старость.

Но Мархамат-ханум продолжала упорствовать:

— Ты боишься! Ты просто боишься! Что тут позорного?

— Подумай хорошенько — и поймешь. Можем ли мы стать посмешищем в глазах людей?

— Но ведь я советуюсь с тобой!

— Вот я и советую тебе: оставь свою затею. Пойми, завтра же начнутся пересуды: профессор выдал дочку за своего аспиранта, а теперь тянет его, как не пособить родному?..

— Ты сейчас говорил о том, что парень и девушка должны полюбить друг друга и тогда можно вести речь о женитьбе. Ну, а если твой аспирант и наша дочка полюбят друг друга? Ты тоже не согласишься на их брак? Ведь завистники все равно найдут повод обливать тебя грязью. Так что же, по-твоему, бояться сплетен и вообще не выдавать дочку замуж?

— Зачем гадать заранее? Разве можно в жизни все предусмотреть? — Он замолчал и вдруг сказал решительно и категорически. До сих пор он никогда так не разговаривал с женой: — Мархи, вот мое последнее слово: выкинь из головы свою затею! В противном случае пеняй на себя. Запомни: это грозит нам серьезной ссорой…

Мархамат умолкла, знала: если Сохраб что-нибудь решил, его не переспоришь. Несколько лет назад, узнав, что жена его сосватала Зия Лалаева с Шойлой (к сожалению, это стало известно ему слишком поздно!), Сохраб долгие месяцы не разговаривал с женой. И до сих пор он стыдился ее поведения и, если приходилось к слову, не раз укорял. Вот и теперь, когда Сохраб сказал, что терпеть не может подобных вещей, Мархамат сразу поняла, что именно он имеет в виду. И, чтобы успокоить мужа, она вкрадчиво заговорила:

— Эх, дорогой мой, ну кто пожелает несчастья своему ребенку? Откуда я знаю, какого рода-племени твой аспирант? Конечно же я зря все затеяла. Как можно отдавать единственную дочку незнакомому человеку? Мне хотелось лишь узнать, как ты к этому отнесешься, клянусь жизнью, не было у меня других намерений. Разве я посмею что-нибудь предпринять без твоего согласия?

Гюнашли поверил ей. Но на сердце у него было тревожно и грустно. Воспоминания не отпускали его. Отвернувшись к стене, он закрыл глаза, притворившись спящим. И снова прошлое обступило его…

 

Глава третья

Сохраб ехал в Баку с намерением погулять, поразвлечься, а теперь вдруг потерял всякий интерес к развлечениям — ресторанам, театрам. Даже в кино ходить не хотелось. Что же случилось? Ведь Сохрабу тогда не исполнилось и двадцати лет, а когда, как не в этом возрасте, пользоваться всеми благами жизни? Виновата во всем оказалась Зийнат…

Проводив ее и вернувшись в гостиницу, он целую ночь не сомкнул глаз, ворочался, и ему казалось, что постель усыпана мелкими угольками. Он ощущал на лбу прикосновение ее губ, сухих и горячих. Зийнат неотступно стояла перед ним, красивая, молодая, то смеющаяся, то плачущая. До сих пор о таких женщинах он читал только в романах. А потом звонкий звук пощечины, драка. И этот омерзительный, наглый человек с черными курчавыми волосами…

Сохраб не мог забыть вечер, проведенный с нею, ее горе стало его горем.

На следующее утро он поднялся рано. Голова раскалывалась от тупой боли, тело ныло, словно всю ночь его избивали по меньшей мере тысяча человек. Преодолев слабость и разбитость, он оделся и вышел из гостиницы, быстрым шагом направился к дому, где накануне расстался с Зийнат. Часа три бродил Сохраб вокруг дома, заходил во двор — надеялся увидеть Зийнат. Он даже не вспомнил, что вот уже скоро сутки, как ничего не ел. Видеть Зийнат, говорить с ней, узнать, не обидел ли ее кто после того, как они расстались, — других желаний у него не было. Однако надеждам его сбыться не было суждено. Усталый, измученный напрасным ожиданьем, вернулся он в гостиницу, повалился лицом вниз на кровать и тут же уснул. Проснулся, когда уже начинало темнеть. Спустившись в буфет, он без всякого аппетита поужинал и снова отправился к дому Зийнат. И на этот раз безрезультатно! Но неудача не смутила его. Три дня подряд приходил Сохраб к дому Зийнат — утром, в полдень и вечером. Все напрасно! Наконец понял: оставаться дольше в Баку не может. Он спешно собрался и уехал к себе в село. Но и дома ни на минуту не забывал о Зийнат. В его воображении она с каждым днем становилась все прекраснее. Неужели это и есть любовь? Без конца задавал он себе этот вопрос и не мог на него ответить. Зийнат была единственной женщиной на свете, которой ему удалось познакомиться, чьей руки он касался, бережно ведя по улице. Он ощущал на своем лице ее взгляд, настороженный, то спокойный, то ласковый, то благодарный. Сердце переполнялось нежностью и благодарностью, дотоле им не испытанной. Она доверила ему сокровенную тайну: его, незнакомого, позвала на помощь, может быть, в самую трудную минуту. Как был он признателен ей за это!

Прошел год (он показался Сохрабу вечностью!), и не было в этом году ни одного дня, чтобы Сохраб не вспоминал о Зийнат, она заняла прочное место в его сердце. Желание снова побывать в Баку не оставляло его. Сохраб стал готовиться в путь…

На этот раз ехал в Баку не для того, чтобы весело провести летние каникулы. Он решил поступить в институт. Впрочем, это была его давнишняя мечта. И желание во что бы то ни стало встретиться с Зийнат лишь ускорило ее осуществление. Сохраб не сомневался, что, поселившись на несколько лет в Баку, он обязательно разыщет Зийнат. Ведь в жизни так много чудес, случайностей, неожиданностей. Пусть и это будет одним из чудес!

Однако надеяться только на судьбу Сохраб не стал. Приехав в Баку, он сразу же начал поиски. Несколько раз подходил к ее дому, часами стоял у ворот, ожидая ее появления… Все было напрасно. Преодолевая смущение, краснея от стыда, он пытался расспросить соседей. Ему отвечали коротко: не знаем. Некоторые говорили: «В нашем доме много женщин с таким именем. Какую Зийнат вам нужно? Как фамилия? Как зовут родителей?» Что мог ответить Сохраб? Он и сам не знал ее фамилии, не знал, как зовут родителей… Что ж, видно, не судьба еще раз увидеть женщину, так глубоко запавшую в его сердце! Потеряв всякую надежду на встречу, Сохраб стал усердно готовиться к экзаменам. Через месяц его имя одним из первых стояло в списках принятых на химический факультет Азербайджанского государственного университета.

Днем — лекции, вечером — занятия в лаборатории, посещение библиотек. Теперь у него попросту не было времени тосковать по Зийнат. Кто знает, возможно, прошло бы еще три-четыре месяца — и он забыл бы о своей любви. Но тут снова вмешался случай. И чувство, казалось преданное забвению, вспыхнуло, как трут от удара кремня.

Приближалась экзаменационная сессия.

Сохраб целые дни проводил в библиотеках. Казалось, разреши начальство, и он перетащит в читальный зал свою кровать. Уходил последним, когда в здании гасли огни. Вот и сегодня… Он собрал книги, тетрадки, намереваясь идти к выходу, как в зале погас свет, — это библиотекарша, не зная, как избавиться от усердного посетителя, выключила лампы. Она почему-то недолюбливала Сохраба и ворчала, что он вечно задерживает ее.

В фойе тоже было темно, и только у самого входа над большим зеркалом горела тусклая лампочка. Молоденькая женщина, повернувшись спиной к Сухрабу, стояла перед зеркалом, поправляя волосы. Сохраб невольно остановился, чувствуя, что у него подкосились ноги. Из полутьмы зеркала глядели знакомые милые глаза… что это, галлюцинация? Мираж? Как раз сегодня, проснувшись на рассвете, он долго думал о Зийнат. И в библиотеке не раз вспоминал о ней, и ему все казалось, что она глядит на него со страниц книг и учебников. Давно с ним такого не бывало. Сегодня он ловил себя на том, что порой плохо понимает прочитанное, снова и снова перечитывал страницу. Может, и сейчас она пригрезилась ему?

Сохраб подошел чуть ближе. Ошибки быть не могло, — не только глаза, милое, округлое лицо, фигура говорили о том, что это она. Не в силах сдержать волнение, Сохраб воскликнул:

— Зийнат?! — и его возглас гулко прокатился по огромному пустому фойе.

Женщина вздрогнула и обернулась. В ее взгляде были испуг и недоумение. Она явно не узнавала Сохраба. А Сохраб, не скрывая радости, уже бежал к ней:

— Как я счастлив, что вижу тебя, Зийнат!

Глаза Зийнат потеплели, стали ласковыми, побледневшее от испуга лицо порозовело, улыбка заиграла на губах.

— Здравствуйте… — Она замялась, силясь припомнить его имя, и замолчала, видно так и не вспомнив.

Сохрабу стало обидно. «Неужели забыла?» — с горечью подумал он и назвался.

Зийнат, обрадованная, крепко пожала его руку:

— Здравствуйте, братец Сохраб! — Она хотела обнять его, но, опомнившись, отступила. — Простите, поначалу я не узнала вас. Вы так переменились… Как вы живете, как здоровье?

Сохраб глубоко вздохнул и ответил тихо, без прежней восторженности, в голосе звучало разочарование:

— Спасибо, чувствую себя отлично!

Зийнат замялась. Как трудно бывает порою находить самые обыкновенные слова! Помолчав, она спросила:

— Какими судьбами в Баку?

— Учусь в университете…

— Давно?

— Нет, в нынешнем году поступил…

— Что ж, поздравляю!

И снова молчание, слова словно провалились в пропасть. Первым опомнился Сохраб:

— Почему мы стоим здесь? Пойдемте!

Он поспешил к выходу. Ему казалось: исчезни этот удручающий, неприятный сумрак — и вместе с ним уйдет скованность, неловкость.

Но Зийнат не торопилась.

— Идите, я догоню вас, мне нужно дождаться…

— Кого? — настороженно спросил Сохраб.

— Подругу. Она тоже работает в библиотеке. — Зийнат обернулась к лестнице. — Я ведь здесь по вечерам работаю, а днем учусь.

— Учитесь? Где?

— Здесь же, в университете, на математическом факультете.

Сохраб облегченно вздохнул, гора свалилась с его плеч.

— На каком курсе?

— На втором. — Зийнат помолчала. — В прошлом году поступила. После известного вам происшествия…

— Развелись?

Зийнат ответила не сразу, по лицу пробежала тень, видно, не легко дался ей развод.

— Развелись, — со вздохом сказала она. — Да и можно ли после такого позора жить вместе? — Брови ее нахмурились. — Я не жалею, ни о чем не жалею, но обида не проходит…

Сохраб был счастлив, услышав о разводе. Сердце его билось тревожно. Неужели есть надежда?

Он проводил Зийнат до дома и, сияющий, счастливый, вернулся в общежитие.

* * *

Впервые за много месяцев Сохраб спал спокойно. И во все последующие дни спокойствие не покидало его. Душевное равновесие, что вошло в его жизнь после второй встречи с Зийнат, помогало ему во всем. По-прежнему проводил он долгие часы в библиотеке, готовился к экзаменам, но теперь все давалось легко, без усилий. Даже библиотекарша, которая раньше недолюбливала Сохраба и ворчала на него, стала ласковой и предупредительной. А вечерами… О, какие это были вечера! Сохраб понимал: нельзя ему еще раз потерять Зийнат. До поздней ночи дежурил он возле библиотеки, дожидаясь, пока она окончит работу, чтобы проводить ее. И они медленно шли по тихим, засыпающим улицам…

Теперь одно лишь заботило Сохраба: как относится к нему Зийнат? Вот уже месяц они ежедневно встречались, а он ни разу не сказал ей о своих чувствах. А если заговорить? Поймет ли?

Поначалу Зийнат встречалась с Сохрабом как с добрым знакомым, была благодарна, что он не бросил ее в беде. Встречалась, не помышляя о любви. Но однажды поймала себя на том, что все с большим нетерпением ждет встречи, и, если Сохраб задерживался, тревожится: а вдруг и совсем не придет? Сердце ее учащенно билось, лицо горело. Но она не решалась признаться себе, что новое чувство овладевает ее душой. Страх был понятен. Недаром говорят: человек, ужаленный змеей, боится пестрой веревки. Обжегшись один раз, она дала клятву, что отныне никогда в жизни не произнесет слова «любовь». И вот… Не прошло и полугода после развода, а в сердце затеплился новый огонек. Неужели у нее не хватит ума, воли побороть себя? «Нет, нет! говорила она себе. — Хватит с меня! Нет у меня сил все переживать заново… Надо задушить змею в зародыше…» И каждый раз, готовясь к встрече с Сохрабом, Зийнат повторяла слова, которые обязательно сегодня скажет ему: «Не приходи больше! Пусть это будет наше последнее свидание!» А когда встречались, язык не слушался, решимость исчезала, и она ласково говорила:

— Ну зачем ты провожаешь меня каждый вечер, Сохраб? Зачем затрудняешь себя?

Однажды, когда она снова произнесла эти слова, признание сорвалось с губ Сохраба. Как он волновался!

— О каком труде говоришь ты, Зийнат? — воскликнул он. — Провожать тебя, ходить с тобой по улицам — да я весь год мечтал об этом, мечтал днем и ночью!…

— Зачем, Сохраб? Какая от этого польза?

— Разве, когда любят, думают о пользе? — возмутился Сохраб.

— Любовь… — Зийнат горько усмехнулась. — Все это пустяки, Сохраб. Любовь как болезнь: одни вылечиваются быстрее, другие дольше. Но рано или поздно все излечиваются…

— Нет, Зийнат, ты неправа! Нет на свете ничего дороже и прекраснее любви! — Он замолчал, собираясь с мыслями. — Я люблю тебя, Зийнат, всем существом своим люблю… Впрочем, ты сама знаешь об этом…

Зийнат тихо покачала головой:

— Не надо, Сохраб… — Задумчивым взглядом окинув Сохраба, она продолжала медленно покачивать головой. — Сколько тебе лет?

Сохраб удивился: какое отношение имел его возраст к их разговору? Он внимательно заглянул в глаза Зийнат, стараясь прочесть в них ответ на свои сомнения. Но глаза ее были ласковы и грустны.

— Я родился в тысяча девятьсот одиннадцатом году, громко и четко, словно отвечая на вопрос отдела кадров, проговорил он.

Зийнат погрустнела еще больше, ласковые искорки, теплившиеся в глубине ее глаз, погасли.

— Вот видишь, я на три года старше тебя! О чем же нам еще разговаривать? Надо кончать…

— Что кончать? — в волнении воскликнул Сохраб, и его острый взгляд больно уколол Зийнат в самое сердце.

— Наш разговор… — Зийнат замялась. — Такая разница в возрасте… И потом…

— Что потом?

— А то, что я была замужем. Не прожила с мужем и года, развелась, да еще со скандалом…

— Я все знаю, Зийнат. Но какое это имеет отношение к нашему счастью? Разве все эти обстоятельства препятствуют нашей любви?

— Сегодня ты так говоришь, Сохраб, а пройдут годы и запоешь другую песню. Поверь мне, я старше и, к сожалению, опытнее тебя…

— Тебе не убедить меня, Зийнат, — твердо сказал Сохраб, чувствуя, как бешено колотится его сердце, готовое вот-вот выпрыгнуть из грудной клетки. — Я все обдумал и говорю сейчас с полной ответственностью. Я люблю тебя, люблю, понимаешь?

Зийнат продолжала твердо стоять на своем.

— Нет, нет, Сохраб, — тихо говорила она, покачивая головой. — Ты не отдаешь отчета в своих словах. Подумай обо всем хорошенько и поймешь, что я права…

Но Сохраб вдребезги разбивал все ее доводы. Все, чем мучался он целый год, все, что передумывал бессонными ночами, выливалось в его словах.

— Зачем ты терзаешь меня, Зийнат? Мне не о чем больше раздумывать! Я приехал сюда в надежде найти тебя. Тысячи раз подходил я к твоему дому, мечтая об одном — встретиться с тобой. Стоял там часами, забыв о сне, о еде, я ждал тебя. Расспрашивал соседей, обошел все дома в твоем квартале, не знал усталости. Только глаза мои порой уставали, потому что не видели тебя… Никто не мог помочь мне. Люди спрашивали: какая Зийнат вам нужна? А что я мог ответить? Мне оставалось лишь пожимать плечами… Наконец судьба улыбнулась мне. Так неужели я должен опять потерять свое счастье? Или для этого судьба еще раз соединила нас?

— Но, Сохраб, я никогда не давала тебе никаких обещаний. Откуда взялись твои надежды?

— Не знаю, ничего я не знаю! Разве дано человеку разгадывать тайны собственного сердца?

Зийнат молчала. Горячие слова юноши опрокинули логический строй ее убеждений. Она не могла (да и не хотела!) не верить в его искренность. Еще шаг, еще слово — и лед тронулся бы. Но Сохраб не делал этого шага, не говорил этого слова, силы покинули его. Он чувствовал себя вымотанным, обессиленным, словно после тяжелой болезни. Голова опустилась, плечи обвисли, глаза погасли. Но именно этот несчастный вид оказался самым веским подтверждением его слов. Зийнат приблизилась к Сохрабу, ласково взяла его за голову и заглянула в глаза. Секунду молча и неподвижно глядели они друг на друга. И вдруг Зийнат крепко поцеловала Сохраба в лоб и, как шаловливая девчонка, вбежала во двор…

Сохраб остался стоять в растерянности и недоумении. Что должен означать этот поцелуй? Ведь и тогда, в тот первый вечер, она тоже поцеловала его в лоб.

Не знал он, что мечта его становится явью…

* * *

Зийнат познакомила Сохраба со своими стариками — отцом и матерью. Они приняли его ласково, как родного, и у него в Баку появился отчий дом. Ни одного вкусного блюда в семье Зийнат не ели теперь без Сохраба.

Не желая откладывать свадьбу, Сохраб написал в село, матери. С отцом у него, как это положено по обычаю, отношения всегда были куда более сдержанными, и потому он просил мать рассказать отцу о его любви. В письме подробно описывалась Зийнат и ее родители, — конечно же, Сохраб не пожалел самых восторженных красок! Два месяца не было ответа. И вдруг отец Сохраба, сам Мургуз Султан-оглы, приехал в город. Сохраб познакомил его с будущими родственниками. Мургузу понравилась Зийнат и ее родители. Старики долго толковали и наконец пришли к обоюдному решению: со свадьбой не торопиться, а дождаться, пока молодые закончат образование и станут самостоятельными.

— Пусть хорошенько узнают друг друга, тогда не будет разочарований, решительно заявил отец Зийнат. — Строить семью — дело сложное и ответственное. Пусть поймут, что не могут жить друг без друга, тогда нам останется лишь благословить их и пожелать любви да согласия…

Первый неудачный брак дочери напугал старика, и теперь он твердо стоял на своем. Мургуз Султан-оглы согласился с ним. Молодым оставалось лишь подчиниться решению старших и, набравшись терпения, дожидаться счастливого дня.

Но судьба решила иначе…

* * *

… Сохраб повернулся на постели. Взглянул на спокойно спящую жену и, словно продолжая с ней прерванный разговор, мысленно сказал: «Нет, есть на свете любовь! Она — не выдумка. Пока существует жизнь, будет существовать и любовь!» Ему хотелось сказать эти слова громко, во всеуслышание, но Мархамат спала так крепко, что буди не буди, все равно не добудишься, казалось, трое суток подряд она не смыкала глаз и теперь наконец погрузилась в непробудный сон.

Сохраб перевел дыхание и сел на постели. Долго сидел он неподвижности, думая о том, что надо бы встать, вернуться в кабинет, сесть за стол и погрузиться в работу. Только в работе находил он забвение и утешение. Каждый раз, когда на душе становилось тяжело, он кидался к столу и там забывал все. Но сегодня он чувствовал, что даже работа не в силах помочь отвлечь от грустных мыслей. «Где ты теперь, Зийнат? — Мысленно спрашивал он. — Жива ли? Счастлива ли? Как я виноват, что до сих пор не отыскал тебя…» Нет, работать сегодня он был решительно не в состоянии. Воспоминания, сладкие, как мед, и горькие, как яд, не давали покоя, бередили пушу, выстраивались перед ним чередой, требуя, чтобы он перебирал их все, все без исключения…

 

Глава четвертая

О таланте Сохраба вскоре заговорили. Еще будучи студентом третьего курса, он начал выступать в печати с научно-теоретическими статьями. Некоторые из них, посвященные нефтехимическим проблемам, в то время только начинавшим разрабатываться, публиковались даже в московских изданиях. Если до сих пор Сохраба в университете знали только как прилежного и способного студента, то теперь о нем заговорили как о восходящей звезде. Он даже получил прозвище: «Студент-ученый». На торжественных заседаниях и собраниях Сохраб сидел в президиумах рядом с заслуженными седовласыми педагогами-профессорами. Денежные премии, почетные грамоты ректората, научного совета, комсомольской и профсоюзной организаций так и сыпались на Сохраба. Пришла слава, нашлись поклонники. И не только поклонники, но и поклонницы. Некоторые девушки, попирая свою девичью гордость, писали ему любовные записки и письма. Но ни одну из них Сохраб не удостоил своим вниманием. Чтобы пресечь притязания назойливых поклонниц, Сохраб стал появляться на институтских вечерах вместе с Зийнат. Демонстративно проходил с ней под руку по университетским залам и коридорам и вскоре добился своего — девушки оставили его в покое. И лишь одна…

Мархамат училась на два курса младше Сохраба. Она не блистала ни красотой, ни изяществом. Краснощекая, кругленькая, пухлая девушка. Веселая и резвая. Обычно такие сразу привлекают к себе внимание молодых людей. Мархамат с первого дня своего появления в университете стала душой студенческой семьи. За ней ухаживали, объяснялись в любви, но она, еще не попавшаяся в любовные силки, весело подсмеивалась над поклонниками. Однако слава Сохраба вскоре заворожила и ее. А характер у Мархамат был такой, что, раз выбрав, она не отказывалась ни за что. Когда другие девушки поняли, что им не добиться взаимности Сохраба, и отстали от него, Мархамат, не считаясь ни с чем и никого не стесняясь, стала ходить за ним по пятам. Провожала из университета, заводила разговоры.

— Мы с вами земляки, — не раз говорила она Сохрабу. — родители мои родом из вашего района. Мы обязательно должны познакомиться!..

А случалось, что она ловила Сохраба в университетских коридорах, рассказывала, что прочла его статью, что ей непонятно в ней то или иное положение, и просила растолковать. А бывало, и без всякой причины подходила и спрашивала, как он себя чувствует, как идут занятия. Короче, Мархамат делала все, чтобы их как можно чаще видели вместе. Вскоре она распустила слух в университете, что Сохраб без памяти влюблен в нее и на днях состоится обручение. Правда, мало кто верил рассказам Мархамат, — полное безразличие к ней Сохраба заметить было нетрудно. Над Мархамат подсмеивались, подшучивали. «Лейла без Меджнуна» — прозвали ее на курсе. Но на девушку это не производило никакого впечатления, она твердо шла к цели.

Независимо от того, были ли занятия или выпадал свободный день, Мархамат с утра до вечера вертелась в университете, выслеживая Сохраба. Разведав про его отношения с Зийнат, она, как разъяренная тигрица, ворвалась в библиотеку, подбежала к столу, за которым занималась Зийнат, и, не стыдясь людей, задыхаясь крикнула:

— Сохраб мой! Оставь его в покое!

Наглая уверенность вызвала у одних смех, а у других сомнение, — может, Сохраб и вправду любит ее? Зийнат засмеялась.

— Если он твой, почему живете порознь? — пренебрежительно спросила она.

Мархамат взбесилась еще пуще.

— Время не пришло! — кричала она. — Подожди, скоро поселимся вместе! А ты ищи себе другого!

Хохот покрыл ее слова. Разве нормальная девушка будет себя так вести? Никому и в голову не могло прийти, что ее самоуверенные слова в недалеком будущем сбудутся.

* * *

Этот день навсегда запомнился Сохрабу. Он учился тогда на четвертом курсе. Было начало сентября. Сохраба вызвали в комитет комсомола. Секретарь Сейфали встретил его хмуро. На приветствие не ответил и сухо бросил:

— Садитесь!

Что случилось? Всегда Сохраба встречали здесь приветливо, сжимали руку, улыбались. Отношения с секретарем у него были дружеские — давно ли Сейфали твердил без устали: «Ты наша гордость, Сохраб!» Так что же произошло?

Раздумывая над столь неожиданным приемом, Сохраб тяжело опустился на стул. Сейфали сидел перед ним важный, строгий, не поднимая глаз от бумаг. Лицо было мрачным, казалось, черные тучи окутали его. Сохраб понял: разговор предстоит не шуточный.

— Решением бюро вы исключены из комсомола! — все так же, не поднимая глаз, отчетливо произнес Сейфали.

Сохрабу уже показалось, что голос принадлежит приведению, так непохож он был на живой и мягкий голос Сейфали. И почему вдруг «вы», да еще такое пренебрежительное? Может, это дурной сон?

— За что? — улыбаясь, спросил он, уверенный, что это просто шутка.

— Повторяю: таково решение бюро…

— Но какое же решение без меня?! Это против устава! Комсомолец должен присутствовать, когда решается его судьба…

— Не отнимайте у меня время!

Сохрабу показалось, что сердце его перестало биться. Сделав над собой нечеловеческое усилие, он повторил еле слышно:

— За что, Сейфали?

— Не Сейфали, а Халыгов!

Да что же происходит? Были друзьями, разговаривали о самом сокровенном, почему вдруг официальный тон, грубость? Примириться трудно, но, видно, этого требовали какие-то загадочные обстоятельства, которые сейчас объяснят ему. И Сохраб переспросил:

— За что, товарищ Халыгов?

— Я вам не товарищ!

Это уже было оскорблением, и, поднявшись с места, Сохраб, не выдержав, крикнул:

— Кто дал вам право оскорблять меня? Извольте объяснить!

— Объяснить? — На сумрачном лице Сейфали проступила насмешливая улыбка. Подняв голову, он с презрением оглядел Сохраба. — Сын врага народа не может находиться в рядах Ленинского комсомола! — громко ответил он.

— Что?! — У Сохраба перехватило дыхание.

Голос Сейфали стал еще суше, еще резче:

— Ваш отец арестован как враг народа.

Сохрабу показалось, что на него валится потолок, ноги подкосились, он с грохотом рухнул на стул, устремив на Сейфали непонимающие, полные отчаяния глаза. Наконец, немного придя в себя, Сохраб крикнул:

— Это несусветная ложь! Вы что-то путаете! Десяти дней не прошло, как я вернулся из дома…

Сейфали горько усмехнулся:

— Десять дней — срок огромный. В нынешних условиях каждый час может стать роковым…

— Но это клевета! — Спазм сдавил горло, и Сохраб добавил тихим, просящим голосом: — Сейфали, ты знаешь моего отца, бывал у нас, знаком с ним…

— Очень сожалею, что знал его недостаточно!

— Но его народ знает! — Сохраб понял: бессмысленно искать сочувствия у Сейфали, и продолжал спокойно, с достоинством: — Человек, двадцать лет состоявший в партии, задолго до победы революции отдававший ей все силы, не может быть врагом народа!

— Разговор окончен! Можете идти. — Сейфали поднялся из-за стола и протянул Сохрабу руку.

Сохраб в недоумении взглянул на нее. Что это должно означать? Сейфали прощается с ним? В голове мутилось, ничего не понимая, он тупо уставился в разгневанное лицо Сейфали.

— Комсомольский билет!

Так вот что означает протянутая рука! А Сохрабу так многое хотелось сказать! Все сказать! Может, тогда полегчало бы на душе. Но чего он добьется словами?

Дрожащими пальцами Сохраб стал шарить во внутреннем кармане, с трудом вытащил комсомольский билет, положил на стол и, повернувшись, медленными, нетвердыми шагами пошел к двери…

* * *

Сохраб не стал задерживаться в университете, не пошел на лекции, понимал: все равно из университета его исключат.

Как очутился на улице, Сохраб не помнил. В голове глухо и тупо гудело. Ноги не слушались, с трудом передвигая их, он дотащился до дома, где недавно снял комнату, готовясь к свадьбе. Комната маленькая: письменный стол и кровать — вот вся обстановка. Головная боль усиливалась, он с трудом повернул ключ и, не раздеваясь, повалился на кровать.

Отец…

 

Глава пятая

Мургуз Султан-оглы был одним из самых старейших и уважаемых большевиков в Гянджинской округе. До революции долгие годы работал на Бакинских промыслах, а весной 1920 года, после установления в Азербайджане Советской власти вернулся на родину, где его сразу избрали членом Революционного комитета. Всю жизнь отдал этот человек борьбе за торжество советских порядков. Наступили годы напряженной классовой борьбы, и Султан-оглы принимал деятельное участие в разгроме антисоветских банд. Сохраб хотя и был тогда подростком, хорошо помнил это время. Сейчас, вспоминая отца, он видел его в кожаных брюках, коричневой гимнастерке, туго перепоясанного ремнем. Мохнатая баранья папаха надвинута до самых бровей, из-под которых глядели на Сохраба грустные, добрые, задумчивые глаза. Отец… Высокий, широкоплечий, чуть-чуть грубоватый. Тяжелый маузер в деревянной кобуре висит у него на поясе, мерно покачиваясь при каждом движении…

Дома Мургуз Султан-оглы бывал редко. От матери Сохраб знал: отец воюет с бандитами.

Однажды ночью в отсутствие отца во дворе раздался шум, топот, неистово залаяли собаки. Спросонья плохо понимая, что происходит, Сохраб вскочил с постели, прошел по дому, с удивлением обнаружив, что нигде ни души… Перепуганный, кинулся во двор. Рядом с их домом взметывались дымно-красные языки пламени. Казалось, они достигали самого неба и жадно лизали подолы облаков, быстро бегущих по ночному небосклону. С окрестных улиц бежали люди с вилами, лопатами, ведрами, заступами.

Горел стог сена, но люди бежали куда-то дальше, где что-то отчаянно дымилось, и дым, то черный, то красный, густо стлался по земле. С каждой секундой он становился гуще, окутывал пылающий стог и все вокруг: двор, дом, окрестные улицы. Люди, бежавшие на помощь, исчезали в дыму, и только слышались встревоженные, отчаянные возгласы. Сохраб различил умоляющий крик матери:

— Молю, поторопитесь! О, поторопитесь же, стать мне вашей жертвой! Дети мои останутся голодными! Откройте хлев! Пожалейте скотину, люди добрые! Скот, скот горит!

Сохраб понял: пожар на скотном дворе. Он кинулся к хлеву. Задыхаясь и кашляя от едкого дыма, мужчины забрасывали землей тлеющую часть хлева, женщины передавали по цепочке воду в ушатах, ведрах, глиняных кувшинах, пытаясь затушить огонь. Но языки пламени вырывались из-под стрехи, становились все яростнее, и казалось, не было такой силы, чтобы унять их. Дым становился все гуще. Обезумевшая от страха скотина ревела и билась о стены хлева. Но никто не решался подойти к пылающим воротам и выпустить несчастных животных.

Догорел стог, и на месте его легла груда пепла. А черный дым продолжал тянуться со скотного двора. До самого утра не прекращали борьбу с огнем измученные люди. И лишь когда рассвело и наступило утро, дым поредел, растаял, едкий туман, окутавший двор, рассеялся. Но поздно, — скотина задохнулась в хлеву. Вот раздолье было в тот день собакам: пищи хоть отбавляй!

Через два дня после пожара вернулся домой Мургуз Султан-оглы. Жена встретила его горькими причитаниями.

— Наши дети обречены на голод! — вопила она. — Где взять для них молока и сыра? Лишили нас хлеба насущного…

И без того смуглое лицо Мургуза потемнело от гнева. Он пришел на пожарище и долго стоял возле груды пепла. В глазах его, как отблески минувшего пожара, то и дело вспыхивали яростные огоньки. Вернувшись в дом, он молча ходил по комнате, засунув руки в карманы галифе. Наконец немного успокоившись, решительно произнес:

— Это дело вражеской руки. Чуют бандиты, что пришел их последний час, и кусаются перед смертью…

Он замолчал, размышляя о чем-то, потом улыбнулся и обратился к жене ласково и успокаивающе:

— Что поделаешь, Месма, нет борьбы без жертв. Не тревожься, наши дети не останутся голодными. Уничтожим врагов и заживем на славу. Не мучай себя, все образуется…

Наутро Мургуз оседлал коня и уже собрался было в путь, но Месма обеими руками ухватилась за стремена и заголосила.

— Не уезжай! — обливалась она слезами. — Пожалей детей своих, Мургуз! Молю тебя, не уезжай! Тяжко на сердце у меня, камнем давит мою грудь. Не к добру это! Если ночью враг сожжет дом, мы даже крикнуть не успеем, никто не услышит, никто не придет на помощь! Не уезжай сегодня!

Но Мургуз ответил жене спокойно и твердо:

— Не надо бояться, Месма, враги наглы, но трусливы. Не пойдут они на такое преступление. Не до нас им сейчас. Им бы свою шкуру спасти…

Конь нетерпеливо бил копытом, фыркал, и не успел Мургуз отпустить поводья, как тот рванулся и полетел стрелой. Мгновенье — и всадник скрылся из глаз рыдающей Месмы.

Не прошло и недели после пожара, как на семью Мургуза обрушилась новая беда.

* * *

В селе, где жила семья Мургуза, была школа-пятилетка. Окончив ее, старший брат Сохраба перешел учиться в соседнее село. Уходил он из дома утром, возвращался на закате. Однажды, как всегда, он отправился в школу. Наступил вечер, а мальчика все не было. Не вернулся он и к ночи. Месма не сомкнула глаз, плакала, прислушиваясь к каждому шороху. Все тихо, и вдруг на рассвете собака с отчаянным лаем кинулась со двора.

Но вот лай стих, и собака жалобно завизжала и умолкла.

Месма поначалу обрадовалась: наверное, сын вернулся! Она быстро встала с постели, подошла к двери и уже протянула руку, чтобы открыть ее, как вдруг, точно какая-то невидимая сила остановила ее, сердце отчаянно заколотилось. Обессиленная, она прислонилась к стене.

Во дворе раздался звонкий стук лошадиных подков. Может, приехал Мургуз? А вдруг он встретил сына и привез домой? Осмелев, Месма снова потянулась к засову, но в эту минуту во дворе раздался повелительный окрик:

— Эй, хозяин, выходи!

Голос был незнакомый, и Месма задрожала от страха. Сквозь грубый смех Месма различила слова:

— Выходите, хозяева, я привез вам гостинец!

Возле самой двери с грохотом упало что-то тяжелое. Где-то в ночи, удаляясь, мерно стучали копыта. Собака молчала, словно ее и не была во дворе.

«Что за гостинец? Кто этот поздний гость? Почему молчит собака?» — в страхе спрашивала себя Месма. Сжавшись в комочек, стояла она возле двери, не находя сил ни открыть ее, ни вернуться к постели.

Сохраб не спал, его разбудил незнакомый голос. Мальчик лежал под одеялом без кровинки в лице и с трудом переводил дыхание. Холодный ужас охватил все его существо. Широко раскрытыми глазами глядел он на мать, замершую у двери. Сколько так прошло времени, он не помнил. Наконец Месма, с трудом повернув к сыну лицо, чуть слышным голосом позвала к себе и велела открыть дверь.

От страха еле передвигая ноги, Сохраб добрался до двери и поднял засов, показавшийся ему пудовым. Светало. В соседних дворах появлялись люди, пастухи гнали в стадо скотину. Опираясь на плечо Сохраба, Месма переступила порог:

— Сын мой! — отчаянно вскрикнула она и без чувств повалилась на землю.

Сохраб ничего не понимал. Только казалось ему, что сердце вот-вот разорвется на части. Мать бездыханная распласталась на земле. «Что случилось? Почему она так напугалась?» — думал он, не замечая окровавленного мешка, валявшегося у самых Дверей. Из мешка торчала полусогнутая человеческая рука.

— Мама… — прошептал он, склонившись над матерью.

Месма лежала посреди двора. Она упала на очаг, волосы рассыпались, смешались с золой, и, если бы не судорожное подергивание плеч и слабые стоны, изредка вырывавшиеся из груди, ее можно было принять за мертвую.

Сохраб хотел закричать, позвать на помощь, но язык не слушался, голоса не было. Он беспомощно открывал рот, глотал воздух, пока наконец какие-то невнятные звуки не вылетели из его горла. Он снова позвал мать, но она не откликнулась. И тогда он заревел отчаянно, неистово, призывая на помощь соседей.

Прибежали люди, перенесли Месму в дом. Женщины уложили ее на кровать, стали приводить в чувство. Прошло очень много времени, пока она наконец открыла глаза. А мужчины тем временем развязали мешок. Страшный «гостинец»! В мешке лежало тело старшего брата, изрубленное на куски.

Сохрабу не показали убитого. За Мургузом послали гонца. Он приехал только к вечеру…

Двор был заполнен людьми. Толпа расступилась, пропуская отца. Мургуз подошел к сыну и опустился перед ним на колени. Дрожащими руками хотел он развязать новый палас, в который бережно завернули убитого, но соседи помешали ему. Мургуз не проронил ни слова. Беспомощно, полными слез глазами взглянул он на людей, спрашивая, почему не позволяют проститься с сыном. Тяжелое молчание было ему ответом. Мургуз закрыл лицо руками. Два горьких всхлипа вырвались из его груди, дыхание было учащенным и хриплым, могучие плечи мелко вздрагивали — Мургузу не хватало воздуха.

Узнав, что приехал муж, Месма как обезумевшая выбежала из дому и, расталкивая родных и соседей, бросилась к нему. Всем телом повисла она на нем, как ястреб, жаждущий крови.

— Верни мне мое дитя! — вопила она, тряся Мургуза за плечи. — Верни, слышишь! Из-за тебя погубили его!

Пена выступила на ее губах, глаза закатились, она без чувств рухнула на землю, корчась в судорогах. Отчаянный материнский вопль словно послужил сигналом, и безмолвный до этого двор огласился женскими причитаниями и рыданиями…

Сохраб, прижавшись к отцу, беззвучно плакал. Кто-то из стариков сказал громко:

— Уведите ребенка, ему нечего тут делать!

Какая-то старая женщина взяла его за руку и, вытирая фартуком мокрые от слез щеки мальчика, приговаривала:

— Не плачь, стать мне твоей жертвой! Не вернуть слезами твоего брата. Пойдем, я накормлю тебя, ты ведь голодный…

Сохраб и вправду ничего не ел со вчерашнего вечера. Он был очень голоден и потому послушно шел за незнакомой женщиной куда-то далеко, на противоположный край села.

Когда он возвратился домой, плач и причитания прекратились. Соседи, понурив головы, разбрелись по двору. Стоя группами в три-четыре человека, они негромко перешептывались о чем-то, совещались. Мургуз Султан-оглы, засунув руки в карманы галифе, молча шагал по двору своей обычной твердой походкой. Порой он останавливался, отдавая распоряжения. Потом, словно измеряя шагами двор, продолжал ходить взад и вперед. Решительный шаг, суровое спокойное лицо, гордое и красивое. Казалось, не над его головой разразилась беда, не сын, изрубленный на куски вражеской рукой, лежит во дворе.

Сохраб горестными испуганными глазами неотступно следил за отцом. Султан-оглы заметил сына, кивком головы подозвал к себе и, нагнувшись, поцеловал в лоб, обнял за шею. Выпрямившись, он взял мальчика за руку и стал вместе с ним ходить по двору, как бы говоря окружающим: «Взбесившиеся хищники отняли у меня старшего сына, но младший со мной!..»

Убитого хоронили торжественно. Взрослые мужчины провожали его в последний путь. Султан-оглы запретил причитать над покойником. Месму на кладбище не пустили. Детей и женщин тоже.

По обычаю соседи несколько дней не покидали дом Султана-оглы. На седьмые сутки он устроил поминки, а утром погрузил на арбу пожитки, усадил жену и сына и отвез их в соседнее село к дальним родственникам. Хотел быть уверенным в их безопасности. А сам уехал добивать врага.

Борьба оказалась тяжелой и долгой. Страшась за Сохраба, Мургуз при первой же возможности отправил его в Баку, учиться.

Почти четыре года неустанно, день и ночь вел вместе с другими коммунистами Мургуз Султан-оглы жестокую борьбу с кулацкими националистическими бандами. Наконец врага уничтожили, как любил выражаться Мургуз, «с корнем». Но и после победы не наступило для Мургуза спокойной жизни. В селе начали организовывать колхоз, и Мургуз Султан-оглы с новой энергией ринулся в бой…

Приезжая в село на каникулы, Сохраб почти не видел отца. Ни разу не пришлось им посидеть вдвоем, потолковать по душам. Мургуз поднимался с солнышком, уходил в правление — много забот у председателя колхоза! Домой возвращался ночью, усталый валился на постель и засыпал. Никогда ни одной жалобы.

Да и не знал усталости этот человек! Казалось, он рожден на свет, чтобы бороться, побеждать, трудиться.

Вот и в это последнее лето Сохрабу так и не удалось поговорить с отцом. А поговорить было о чем. Сохраб заканчивал университет, готовился к свадьбе. Об одном попросил его Мургуз — отложить свадьбу до осени, когда окончится колхозная страда.

 

Глава шестая

Сохраб поднялся с кровати. Надо было пойти к Зийнат и все рассказать. Он не сомневался, что в ее доме найдет поддержку, услышит слова утешения.

Дверь открыл отец Зийнат. Обычно он встречал будущего зятя с распростертыми объятиями, говорил приветливые слова, расспрашивал о здоровье, не знал, куда усадить.

— Я вижу, ты чем-то взволнован, сынок? — спросил он, взглянув на Сохраба. — Мрачен… Что случилось?

Преодолевая волнение и горе, с трудом выговаривая слова, Сохраб коротко поведал о случившемся.

— Да, плохая весть… Очень плохая… — Старик замолчал, прошелся по комнате. — Ты садись, садись… — сказал он, не глядя на Сохраба, но в голосе его не было былой приветливости. Лицо посуровело, потемнело, глубокие морщины легли на лбу.

Он снова стал ходить по комнате грузными, тяжелыми шагами.

— Может, ложный слух? Случается такое… — с надеждой спросил он.

Сохраб отрицательно покачал головой.

Опустившись в кресло, старик подпер ладонью голову и долго сидел молча, раздумывая о чем-то.

— Да, страшная весть… — глухо повторил он. — Не везет нашей Зийнат… — И посмотрел на жену, горестно стоявшую у двери. Старики многозначительно переглянулись. — Уладится, все уладится, — успокаивающе сказал он и вдруг виновато добавил: — Может, тебе пока лучше не ходить к нам, а?

Сам знаешь…

Сохраб ничего не сказал и тяжело, с трудом поднялся.

— Прости нас, — тихо, почти шепотом говорил старик. — Мы очень уважаем тебя и верим: тебя ждет большое будущее. Но прошу, не показывайся пока на глаза Зийнат… — Он помолчал и продолжал так же тихо: — Первый раз она попала в лапы пьяницы и пройдохи. Есть ли у нас право второй раз рисковать ее счастьем?..

Старик закашлялся.

— Пойми меня правильно, — кашляя, говорил он. — Не обвиняй в трусости и неверности. Я понимаю, отвернуться от человека в такую минуту нечестно, подло… Но тот, кто один раз пережил несчастье дочери, не в силах пережить его еще раз… Прости нас!

Молча повернувшись, Сохраб ушел из их дома. Он долго ходил по улицам в надежде встретить Зийнат, поговорить с ней, услышать от нее добрые слова. Но чем дольше ходил Сохраб, тем больше размышлял о будущем, тем тверже убеждался он, что отец ее был прав. Как мечтал он сделать Зийнат счастливой! А сейчас чем, кроме лишений и бед, может он одарить любимую? Так зачем встречаться, разговаривать? Лишние мучения… «Пусть думает, что я бросил ее. Не такое уж это большое горе, поплачет и позабудет…» — решил Сохраб.

Он зашел в ближайшее почтовое отделение и написал Зийнат письмо. Перо дрожало в руке, он испортил несколько листов бумаги — писал, рвал, бросал в корзину. Ох, трудно порой честно написать о том, что лежит у тебя на сердце…

«Дорогая Зийнат! Ты должна простить меня. Я хотел одного — сделать тебя счастливой, заставить забыть былое горе. Не моя вина, что надеждам нашим не суждено сбыться. Прости меня и забудь».

Он перечитывал написанные строчки, и слезы навертывались на глаза. Запечатав конверт, Сохраб опустил его в почтовый ящик. На душе было пусто и тоскливо. Вот и последняя опора рухнула. Один. Совсем один.

* * *

Стрелка на часах показывала далеко за полночь, когда кто-то осторожно потряс дверь его узенькой комнаты. Послышался легкий стук. Кто мог прийти к нему в такую пору? «Неужели Зийнат? — как искра, мелькнула надежда. Может, отец раскаялся, что незаслуженно обидел меня, и прислал ее за мной?»

Радостный, Сохраб быстро вскочил с постели.

— Кто там?

Негромкий хриплый голос ответил из-за двери:

— Открой!

Голос показался Сохрабу незнакомым. Несколько мгновений он колебался, но дверь открыл. Узкоплечий, скромно одетый пожилой человек стоял перед ним. Тяжело переведя дыхание, он поздоровался и спросил: Ты сын Мургуза, Сохраб?

Подозрительно оглядев незнакомца, Сохраб еле заметно кивнул головой.

— Собирайся, пойдем…

Сохраб продолжал молчать, с недоумением глядя на старика. «Куда идти? Зачем?» — говорил его взгляд. Старик понял его замешательство.

— Я друг Мургуза, — быстро сказал он. — Мне известно о несчастье. Собирай вещи, пойдем к нам.

— Спасибо, — потупился Сохраб.

Старик пытался улыбнуться.

— Не обижай меня! Что скажут люди, если ты останешься один со своим горем? Прошу, не позорь друзей своего отца…

Речь старика, его достойная манера держаться рассеяли подозрения Сохраба. Но он продолжал стоять неподвижно, сказалось напряжение страшного дня, и силы покинули его. Старик не стал дожидаться, пока Сохраб придет в себя. Суетливо двигаясь по комнате, он достал из-под кровати чемодан и начал кидать в него вещи. Быстро уложив все нехитрое имущество, закрыл чемодан и сунул в руки Сохраба. Потом увязал постель и ловко подхватил под мышку. Они вышли на улицу и долго шли по запутанным переулкам и полутемным улицам. Наконец оказались в Нагорной части города, где и остановились возле небольшого одноэтажного домика. Старик позвонил. В прихожей их встретила невысокая женщина. Улыбнувшись, взяла из рук Сохраба чемодан и ласково сказала:

— Проходите, я очень рада видеть вас…

Ее приветливое, улыбающееся лицо показалось Сохрабу знакомым. Где-то они встречались. События минувшего дня окончательно сбили его с толку, и он никак не мог вспомнить, где видел эту женщину.

Следуя за ней, Сохраб вошел в комнату, чисто прибранную, уютную. Плохо понимая, где он и что с ним происходит, Сохраб опустился на стул. Вдруг из соседней комнаты показалась девушка. Она радостно подбежала к Сохрабу и протянула ему руку. Придвинув стул, уселась рядом с Сохрабом. Это была Мархамат.

Теперь он узнал и женщину. Несколько месяцев назад она остановила его у входа в университет и сказала, что родом они из одного района, что хорошо знает отца Сохраба, что Мургуз Султан-оглы в былые времена часто гостил у них. Прощаясь, просила Сохраба не забывать друзей отца. Сохраб тогда искренне поблагодарил ее, но, расставшись, тут же забыл об этой встрече. И еще раз они виделись, — женщина шла с Мархамат, они остановили Сохраба и долго расспрашивали об отце: как живет, бывает ли в Баку, какие новости в селе? Выслушав ответы на все интересующие ее вопросы, женщина вдруг сказала:

— Сегодня наша Мархамат именинница. Приходите к нам со своими друзьями, будем рады видеть земляка!

Женщина была весьма настойчива, и Сохраб легко разгадал причину ее любезности. Приведя в оправдание тысячу и один довод, он отказался от приглашения. А вот теперь сама судьба привела его в их дом. Хозяйка принесла чай, поставила на стол еду. Старик, сидя напротив Сохраба, говорил медленно и задумчиво:

— Все детство провел я вместе с Мургузом. Еще до революции приехали мы в Баку, устроились на промысле… Десять лет проработали на одном промысле и были неразлучны, как братья. Все пополам! После революции Мургуз вернулся в село. Разлука, работа несколько остудили нашу дружбу. Встречи становились все реже…

Старик замолчал, достал из кармана мятую пачку папирос, закурил. Сизые колечки дыма повисли в воздухе. Он глубоко закашлялся и, переждав кашель, продолжал:

— Я давно знал, что ты в Баку, мне жена говорила. Прошлой зимой, когда Мургуз приезжал, он заходил к нам, просил наведываться к тебе. А я все занят, так и не вырвал минуты зайти, узнать, не нуждаешься ли ты в чем-нибудь. Прости уж меня, старого.

Старик затянулся, гаснущая папироса вспыхнула красным огоньком, задымила.

Сохраб мгновенным взглядом искоса окинул Мархамат, — конечно же только она могла рассказать отцу о случившемся несчастье.

— Хочу вернуться в село… — ответил он упавшим, безразличным голосом.

— Нет, нет! — явно волнуясь, воскликнул старик. — Нельзя! В сложившейся ситуации это просто невозможно!

— А зачем оставаться в Баку? Все равно не сегодня-завтра исключат из университета…

— Откуда такая безнадежность? С каждым человеком что угодно может случиться! Настоящий мужчина должен выстоять все невзгоды. С Мургузом произошла страшная ошибка. Многим негодяям он как бельмо на глазу. Оклеветали, наверное… Я уверен, справедливость будет восстановлена. А насчет тебя я сам поговорю где нужно. Учебу не бросишь, мы не допустим…

Сохраб молчал, опустив глаза. Старик тоже молчал, раздумывая. Наконец проговорил решительно:

— Вот мое последнее слово! Жизнь — штука сложная, капризная, как угадаешь, что случится через месяц или даже через неделю? Спешить в село незачем. До тех пор, пока дело не примет благоприятный оборот, ты из этого дома не уйдешь. Мой долг — заботиться о тебе, как о родном сыне. Перед твоим отцом долг!

Мархамат, сидя рядом с Сохрабом, внимательно слушала разговор, то и дело поглядывая на него с любовью и сочувствием. Ей казалось, что сегодня радость ее не уместится во всей вселенной. Сохраб перехватил взгляд девушки. Он был благодарен ей: пришла на помощь в таких сложных, тяжелых обстоятельствах, — видно, она и вправду любит его. Что поделаешь, это была сама судьба.

 

Глава седьмая

В это утро Вугар проснулся раньше обычного. Сегодня начиналась работа в лаборатории, и он дал себе слово отныне не опаздывать ни на минуту. Мама Джаннат, как всегда, хотела задержать, покормить завтраком, но лицо Вугара было так сурово и решительно, что она поняла: спорить с ним бесполезно.

До начала работы оставалось около полутора часов, погода прекрасная, и Вугар решил идти пешком. Почему не совершить утреннюю прогулку?

Переходя Черногородский мост, он услышал позади себя резкий автомобильный гудок. Вугар шел по тротуару, значит сигналили не ему, и он не стал оборачиваться. Мало ли в городе молодых водителей, желающих продемонстрировать свою лихость? Сигнал повторился, теперь уже совсем рядом с Вугаром. Но он снова не обратил никакого внимания.

— Товарищ Шамсизаде, а товарищ Шамсизаде! — услышал Вугар писклявый голос.

Голубой «Москвич» резко затормозил возле него.

— Ну вот, ей-богу… Куда ты смотришь? Я здесь! — Сквозь стекло кабины Вугар увидел пухлое, туповатое лицо Зия Лалаева. — Да подойди же!

Чувствуя, как в груди поднимается раздражение, Вугар нехотя приблизился к машине. Зия долго высвобождал из-под руля свое объемистое брюшко, а когда это ему наконец удалось, приподнялся и высунулся из кабины.

— Салам алейкум! Далеко ли держишь путь?

Вугар нехотя пожал протянутую руку и так же нехотя ответил, что идет в институт.

— В таком случае садись, подвезу!

— Весьма признателен, по утреннему холодку приятно пройтись пешком.

— Полно, друг! Что за прогулки в столь раннее время? Садись, мне надо кое-что рассказать тебе.

Пыхтя и сопя, Зия снова втиснулся за руль и, распахнув дверцу, почти насильно усадил Вугара рядом с собой.

— А теперь познакомься с моей супругой, — он кивнул на заднее сиденье. Там, вся сжавшись, словно желая спрятаться, сидела молодая женщина. Вугар обернулся и с интересом взглянул на нее. Румяная, кареглазая, она и впрямь была очень хороша, недаром слыла в городе красавицей. Вугар вежливо поздоровался и назвал себя. Ему припомнились разговоры, много лет не смолкавшие вокруг этого брака. Что ж, разговоры были не случайны. Зия Лалаев и Шойла — насмешка судьбы! Как все ревнивые мужья, Зия Лалаев подозрительно покосился на Вугара.

«Что, хороша?» — говорил его взгляд. Выехав на шоссе, где движение было поспокойнее, Зия снова заговорил:

— Где ты пропадаешь столько времени? Человек-невидимка! Или отшельник…

— Это ты обо мне? — очнувшись от задумчивости, спросил Вугар.

— Хи-хи-хи! — захихикал Зия. — С кем еще я могу сейчас разговаривать? Да, да, я спрашиваю вашу милость… Не разрешите ли узнать, где витают ваши мысли?

Видя, что Вугар смутился, Зия быстро переменил тему.

— Говорят, Сохраб-дадаш выделил тебе в институте отдельную комнату? Ну и как, она тебя устраивает?

— Я доволен, работать можно.

— Создатель мой, опять скромничаешь! — Зия краем глаза глянул на Вугара и улыбнулся. — Значит, все в порядке? Иначе и быть не могло! Если в дело вмешался Сохраб-дадаш, оно всегда увенчается успехом.

Зия резко нажал на тормоз и сердито покачал головой:

— Эй, тебе говорят! Что так нахально смотришь? Или не видишь, сколько времени мы ждем?!

Милиционер не обратил на слова Зия внимания, повернулся и насмешливо козырнул, показывая, что нетерпеливый водитель может следовать дальше. Его безразличие вконец вывело Зияя из себя.

— Оболтус, болван! — бесновался он. — Мало того, что задержал людей, еще смеет насмехаться!..

Далее ехали молча. Возле большого нового здания Зия остановил машину, с несвойственной ему ловкостью и быстротой вылез из нее и лихо распахнул заднюю дверь. Он помог Шойле выйти, наклонился к ней, видимо, желая продемонстрировать свое почтение, и нежно поцеловал руку. Шойла купила цветов и вернулась.

Теперь дорога шла ровная, прямая, милиционеров почти не встречалось, и новенький голубой «Москвич» резво мчался, словно молодая лань.

Зия снова развязал язык:

— Клянусь твоим здоровьем, не могу я понять этих женщин! Вместо того чтобы спокойно сидеть дома, пить-есть что бог послал, заботиться о муже, о детях, они мечутся по городу, суются во все учреждения, толкаются во все двери. Есть специальность, нет специальности — подавай им работу! А заработок — кот наплакал! Только на проезд в автобусе да в троллейбусе… Вот и моя Шойла! Ну, чего ей не хватает дома? Была бы нужда в чем-нибудь, тогда понятно, ничего не скажешь, пусть работает! Так ведь нет же! Я получаю зарплату не такую уж малую. Кроме того, сам знаешь, то в газетах, то в журналах появляются мои статьи. Аллаха гневить не могу, деньги сами летят ко мне, как пчелы в улей. Я человек понимающий, знаю, что к чему. Семья невелика: я, жена и домашняя работница. Сам подумай, куда деньги тратить? Каюсь, допустил ошибку! Жена есть жена, место жены — дом, работа хозяйство. А я разрешил ей пойти на службу. Непоправимая, умонепостижимая ошибка! Смотри не повтори ее…

Вугар молчал, ему были неприятны пошлые рассуждения Зия. Умолк и Зия, видя, что не находит в слушателе сочувствия. Они уже подъезжали к Институту нефтехимических процессов, как вдруг маленькие глазки Зия вспыхнули, он сощурился и, лукаво улыбаясь, сказал:

— Ох, как осточертели мне эти истуканы! Не дают спокойно ездить по улицам! Тычат в нос свою палку! Не палка, а кошкин хвост. А если человеку некогда? Если он по делам спешит? Назойливые канальи!

Зия сыпал проклятья в адрес милиционера, стоявшего посреди улицы. Наконец милиционер вскинул палку, показывая, что путь открыт. Зия, улыбаясь, спросил:

— Как ты думаешь, Вугар, не завезти ли нам сначала Шойлу? Ты не обидишься?

— Упаси аллах, почему я должен обижаться?

— Вот и прекрасно! — снова заулыбался Зия. — Впрочем, у нас нет иного выхода… Женщин надо уважать. Это святой долг мужчины…

Зия заглянул в зеркальце, отражающее заднее сиденье, льстиво улыбнулся жене и снова обратился к Вугару:

— Да, совсем забыл… Я не спрашиваю, а ты молчишь, словно воды в рот набрал… Нравится ли тебе моя машина?

— Недавно купил?

— Двух месяцев не прошло.

— Что ж, неплохая машина… Катайся на здоровье!

Зия от негодования раскрыл рот, и звуки, напоминающие козье блеяние, вырвались из его горла.

— Неплохая! Вот это здорово! Да если бы ты сказал такие слова человеку, который не знает тебя, он бы смертельно обиделся! Счастье, что я изучил тебя. Твое «неплохая» в иных устах звучало бы — «лучшая из лучших». Впрочем, должен признаться, мы ведь не собирались покупать машину. И я и Шойла — люди простые, не привыкли чваниться богатством. Пусть богатство захлестнет нас с головой, мы и тогда не возгордимся, не в нашем это характере. Но… врачи настойчиво рекомендовали мне научиться водить машину. Для здоровья, говорят, полезно. И знаешь, они правы, — прекрасная вещь машина!

Стоит сесть за руль, на душе становится весело и легко. Есть, конечно, и отрицательные стороны… Я человек интеллектуального труда, а машина отвлекает от работы… Верзила инспектор опять преградил путь! Ну как тут не нервничать?

Они уже подъезжали к Институту нефтехимических процессов, как Зия вдруг сказал:

— Чуть не забыл! Вот получил бы из-за тебя нахлобучку! Ты очень нужен Мархамат-ханум. Сегодня утром она звонила к нам и просила передать тебе ее просьбу. Вечером, как только кончишь работу, сразу иди к ним… Они ждут тебя.

Вугар ничего не ответил, и Зия настойчиво, несколько раз повторил просьбу Мархамат-ханум, а на прощанье счел своим долгом предупредить:

— Обязательно зайди, не то это может повредить твоим делам. Мархамат-ханум женщина упрямая и… беспокойная. Не вздумай обидеть ее! Если невзлюбит… В семье она полновластная хозяйка. Что страшнее женских капризов? Возьмет восстановит против тебя Сохраба-дадаша! Салют, друг!

Вугар посмеялся в душе: «Зачем он меня пугает? Что может быть общего у меня с Мархамат-ханум?»

Выйдя из машины, он тут же выбросил из головы поучения Лалаева и быстрым шагом взбежал по лестнице в лабораторию. В эту минуту для него ничего не существовало, кроме работы.

* * *

Комната 102, в которой разместилась лаборатория Вугара, за минувшие сутки стала неузнаваемой. Окна, пол, полки — все вычищено до блеска. Желтые пятна на стенах и потолке выскоблены и забелены. Исчез даже запах тухлого яйца, который ударял в нос, едва переступишь порог.

Вугару поначалу показалось, что ошибся и попал не туда. Узкая комната словно раздвинулась, перед ним была просторная лаборатория. А когда Вугар увидел в углу новое оборудование, радости его не было предела. Седовласая Хадиджа, как и вчера, невозмутимо сидела возле окна. Но сегодня лицо ее казалось спокойным и довольным, — она видела, что угодили молодому ученому. Возле нее, гордо подняв голову, стояла Нарын, чистенькая, словно только что вымытая. Увидев Вугара, она, как девочка к матери, прижалась к Хадидже. Вугар благодарно взглянул на них и улыбнулся:

— Спасибо вам, сколько труда…

— Благодарите Хадиджу-халу, — тихо ответила Нарын. — Ее рук дело.

Хадиджа-хала усмехнулась:

— Чертенок ты, вот кто! Если хочешь солгать, лги так, что бы люди верили тебе. Что может сделать старая Хадиджа-хала по сравнению с молодой и расторопной девушкой?

Нарын не стала спорить, и Вугар сразу разгадал ее хитрость: самой неудобно хвалиться своими заслугами, вот и заставила Хадиджу-халу сказать о ее ловкости и трудолюбии. На минуту Нарын потупила глаза и вдруг, шаловливо разведя руками, мгновенно очутилась лицом к лицу с Вугаром.

— А знаете, как трудно было все это получить? — затараторила она, указывая на новейшие приборы и аппараты. — Отвоевала! С начальником снабжения буквально до драки дошло. Никак не хотел заменять старье! Уж я его так обругала… А потом побежала к директору и все, все рассказала. Но этому жадюге мало! Как говорится, пока звезды не выйдут, змеи не подохнут. Вижу, директор тоже что-то крутит, пытается заместителя под защиту взять. На меня напустился: мол, прав он… Тут я и на него накричала сгоряча. От неожиданности он даже поперхнулся, а потом говорит с улыбкой: «Ну и девушка! Не завидую я тому, кто на тебе женится…» А я ему в ответ: «Вы хоть и директор, а извольте разговаривать вежливо, не то ведь я и похлеще сказать могу!» Тут он вовсе присмирел. Говорю: «Не надейтесь меня сладкими словами подкупить. Ставьте резолюцию «выдать» или «отказать». Если откажете, пойду в ЦК, там разберутся!» Ни одного слова не проронил директор. Взял ручку и написал «выдать».

— Да, мать родила тебя с горячим сердцем. Не девушка, а огонь, метеор. Вокруг тебя пожар, — сказала Хадиджа-хала, многозначительно улыбнувшись.

Нарын возразила ей со всей серьезностью:

— А как же иначе, Хадиджа-хала? Человек должен быть огнем, пусть побаиваются и не смеют трогать. Будешь пеплом развеют по воздуху, потом иди собирай пылинки. Или я не права, брат Вугар?

Веселая, энергичная девушка забавляла Вугара. Таких еще не доводилось встречать. Он одобрительно кивнул головой, ему нравились ее смелость, настойчивость, резвость.

Нарын поглядела на него и вдруг, как взнузданный конь, сорвалась с места, засучила рукава и помчалась куда-то.

Признаться, новая аппаратура, приборы несколько озадачили Вугара. Надо было расположить их в строгом соответствии, приспособить друг к другу отдельные части, включить ток, запустить вакуумный насос, регулятор, определить точность состава реагентов. Все это требовало исключительного внимания и большого напряжения, нужна была инженерная сноровка. Вугару до сих пор подобными вещами заниматься не приходилось. Работал он в маленькой, экспериментальной лаборатории, где все было оборудовано заранее.

Нарын опять пришла на помощь. Весь день с утра до вечера трудились они, не отдыхая ни минуты. И на следующий день… В конце дня Вугара позвали к телефону. Говорил Зия. Его и без того неприятный, скрипучий голос звучал в телефонной трубке и вовсе противно:

— Хи-хи, это я, Зия… Ты не узнал меня? Ну и парень! Чем это тебя так захлестнуло, что даже друзей не узнаешь? Хи-хи-хи… Интересно… — Зия не давал собеседнику слова сказать, наслаждаясь переливами своего голоса. Вдруг он изменил тон и проговорил назидательно: — Довольно надрываться на работе! Гения не выйдет ни из тебя, ни из меня. Кончай! Поедем! Сейчас звонила Мархамат-ханум, просила напомнить, что сегодня ты должен быть у них. Спускайся, жду тебя внизу. Не задерживайся! Что? Приедешь сам? Хи-хи-хи… Я не привык доверять людям. Супруге твоего шефа я дал слово, что доставлю тебя. Теперь у меня нет иного выхода, не то Мархамат-ханум задаст мне такого перцу — вовек не опомниться. Не подводи друг, спускайся скорее.

Вугар повесил трубку. «Что за спешное дело? — с недоумением подумал он. — К добру ли?»

 

Глава восьмая

Вугару показалось, что Мархамат поджидала его у двери. Не успел он нажать кнопку электрического звонка, как дверь распахнулась.

— Наконец-то! Разве можно так? Хоть бы раз заглянули! Словно в воду канул! Ну, понимаю, нет времени, а по телефону-то позвонить хоть изредка можно? Так не годится, не ожидала я этого от вас! Клянусь жизнью, Алагёз, не ожидала!

Мархамат-ханум говорила так жалобно, что Вугар растрогался, смутился и подумал, что в самом деле он неправ, — почему было не зайти в дом, где к нему так хорошо относятся, так ждут. «В конце концов, это просто невежливо, бестактно с моей стороны», — краснея, упрекал он себя.

— Заходите же, заходите! — радушно приглашала Мархамат-ханум и, словно угадав ход его мыслей, добавила: — Да нет, вы ни в чем не виноваты. Времена изменились! Нынешняя молодежь получает иное воспитание. Преданность в дружбе, уважение к старшим — все забывается! В прежнее время считалось: если люди разделили хлеб-соль, дружба их нерушима до гробовой доски, а нынче… Ох, исчезают традиции наших пред ков. Вера, дружба, преданность какие старомодные понятия!..

Мархамат говорила серьезно, в голосе ее звучала грусть, а глаза блестели радостью. Ее упреки были похожи на весеннюю грозу: гром, молния, а дождя нет. Минута-другая — и пройдет стороной туча, и снова засинеет небо. Вугар смотрел на Мархамат-ханум и не узнавал ее. Прошлый раз она встретила его непричесанная, в домашнем платье. А сегодня… Легкий аромат дорогих духов наполнял переднюю. Волосы аккуратно уложены, видно, недавно от парихмахера, напудрена, принаряжена — хоть на свидание!

Пропустив гостя вперед, Мархамат крепко затворила дверь и, улыбаясь, повернулась к Вугару. Гнев ее как рукой сняло. Голос стал любезным и даже сладким:

— Я и в прошлый раз говорила вам и сейчас повторяю: наш дом — ваш дом. Не ждите особых приглашений, приходите, когда заблагорассудится? Если раньше вас любил только наш Сохраб, то теперь вся семья считает своим. Вы так понравились всем нам! Зачем скрывать от человека то, что известно аллаху? Даже дочка часто вспоминает вас. То и дело спрашивает, почему забыли нас. Правда, правда, несколько раз спрашивала: «Мама, а почему тот аспирант не приходит?»

Не успела Мархамат закончить свою тираду, как в переднюю вышел ее свекор в теплом пальто и папахе. Он собирался в город, на вечернюю прогулку. Мургуз сразу узнал Вугара и протянул ему руку:

— Рад тебя видеть! Добро пожаловать! Как самочувствие, как настроение?

Вугар почтительно пожал руку красивому высокому старику, от которого так и веяло спокойствием и мудростью.

— Благодарствую, — сердечно ответил Вугар. — А как ваше здоровье?

Султан-оглы грустно улыбнулся.

— О каком здоровье говоришь, сынок? Проводить жизнь на Приморском бульваре, ради того чтобы продлить свое существование, — какое уж тут может быть здоровье? Сказать откровенно, мои расчеты с миром покончены. Лишь бы вы были здоровы и счастливы…

Бросив быстрый взгляд на невестку и заметив, что она обеспокоена его словами, Мургуз Султан-оглы улыбнулся и, уходя, сказал, обращаясь к Вугару:

— Прости меня, сынок, привык я к вечернему моциону. Всего тебе доброго!

Дверь хлопнула, и Мархамат-ханум облегченно вздохнула:

— Я очень хочу, чтобы вы не обходили стороной наш дом, — продолжала она. — Каждый ваш приход — для нас большая радость.

Она ввела Вугара в гостиную, празднично прибранную. Паркетный пол сверкал, как зеркало. Широкие полосы алых и зеленых ковровых дорожек устилали комнату. В сервантах красовались пестрые нарядные сервизы, мягкий диван располагал к отдыху и приятной беседе. В углу — телевизор, покрытый чехлом из бледно-голубого бархата, радиоприемник. Голубоватые обои придавали комнате легкость, воздушность. На стенах тоже ковры и картины в золоченых рамах. Под тяжелыми цветастыми шторами от ветерка из форточки шевелились тюлевые занавески. У стены поблескивало высокое трюмо. Человек, обладающий вкусом, сказал бы, что здесь всего слишком много, что роскошь эта излишняя, но, видно, хозяйке хотелось одного — показать гостям, что живут в этом доме на широкую ногу, что здесь царят довольство и достаток. Впрочем, это чувствовалось в убранстве всей квартиры.

Вугар стоял ошеломленный. В первое свое посещение он был так взволнован и смущен, что не смел поднять головы.

Где ему было разглядывать обстановку! А сейчас он с восхищением переводил взгляд с одного предмета на другой, — никогда не видел он такой роскоши! Особенно поразила его воображение одна картина, и он то и дело взглядывал на нее. Два голых мальчика грелись возле пылающего камина. Один, сидя на корточках, держал над огнем ладошки. Другой нарисован был со спины, его пухлые пальчики тоже тянулись к рыжеватому пламени. Теплые отблески падали на голых ребятишек. Покой, уют исходили от картины, и Вугару казалось, что и его согревает огонь, так искусно изображенный художником…

Восторг Вугара был столь очевиден, что Мархамат не могла сдержать своей радости. «Смотри, смотри, — мысленно говорила она ему. — Где тебе, бедняжке, увидеть такое? Как говорят в народе, и в своем котле не варилось, и соседи не приносили».

Она не торопилась предлагать гостю стул, наслаждаясь его растерянностью. Неслышными шагами подошла к нему, и Вугар опомнился, почувствовав на своем плече ее дыхание, теплое и неспокойное. Ему стало стыдно за тот откровенный восторг, с которым он разглядывал богатое убранство комнаты. Мархамат почувствовала его смущение.

— Доченька, — ласково сказала она, — погляди, кто к нам пришел!

Вугар удивился. Пораженный роскошью, он не заметил Алагёз, тихо сидевшую на вращающемся стуле возле пианино и просматривающую ноты.

Алагёз сняла руки с перламутровых клавиш и обернулась. При виде Вугара на ее бледном лице проступил легкий, как утренняя заря, румянец. Ресницы дрогнули и опустились.

— Подойди, доченька, поближе, разве так встречают дорогого гостя?

Девушка покраснела еще пуще, щеки покрылись алыми пятнами. Минуту она продолжала сидеть неподвижно, потом не спеша поднялась со стула и робкими шагами пошла навстречу Вугару. Во взгляде ее было смущение, застенчивость, она несмело протянула руку, поздоровалась и вдруг, как испуганная лань, рванулась и, снова сев за пианино, быстро и нервно заскользила пальцами по клавишам. Нежные и стремительные звуки поплыли по комнате. Что она играла сейчас, Алагёз, наверно, и сама не могла бы сказать.

Поведение дочери не понравилось Мархамат-ханум. Кусая губы, она исподлобья, сердито глядела на нее, стараясь, однако, чтобы гость не заметил ее неудовольствия.

— Стесняется, — силясь улыбнуться, сказала Мархамат. — Пройдемте в другую комнату, не будем мешать ей…

Мархамат усадила гостя в маленькой, тоже нарядной комнатке, принесла чайник, расставила на низеньком столе варенье различных сортов. Разлила в хрустальные стаканы крепкий чай с корицей и только после этого спокойно расположилась в кресле.

— Не обижайтесь на нее, прошу вас! Кажется взрослой, а на самом деле совсем ребенок. Застенчива… Глядя на нее, не поверишь, что выросла в городе, можно подумать, что вчера из деревни приехала. Впрочем, наверно, и в деревнях теперь таких скромниц не сыщешь.

Мархамат засмеялась, ее полные плечи заколыхались.

— Кажется, в этом отношении вы можете с ней тягаться… Видно, и у вас такой же стеснительный характер… Две половинки одного яблока!…

Как ни тонок был намек, Вугар уловил его смысл и покраснел до мочек ушей. Мархамат-ханум испытующе взглянула на него. Мысли ее сейчас были заняты одним — с какой стороны подступиться к юноше и начать разговор о самом главном? Интересно, как он отнесется к ее затее?

Увидев, что Вугар покраснел, посерьезнел, она осталась недовольна. Кажется, ее намеки не понравились? Она быстро переменила тему беседы.

— Когда же состоится защита? Надеюсь, мы будем знать, сможем прийти с букетом и от души поздравить вас?

Вугар отвечал нехотя, из вежливости:

— Право, не знаю, работы еще непочатый край…

— Надо поторопиться! Говорят, вы сами повинны в задержке. Это никуда не годится! Излишнее спокойствие может привести к нежелательным результатам. Кто знает, какие могут возникнуть обстоятельства… Мы больше тревожимся за вас, чем вы сами…

Мархамат-ханум на мгновенье замолчала, и тень грусти пробежала по ее лицу.

— У нас с Сохрабом был еще один ребенок, мальчик. Бедненькому не исполнилось пяти лет, когда мы его потеряли. Знаете, когда первый раз я увидела вас, мне показалось, что это сынок мой вернулся домой! Да пошлет вам бог столько лет жизни, сколько песчинок на его могилке.

— Спасибо, — тихо проговорил Вугар.

— Ну что вы, за что же?.. — Мархамат-ханум указательным пальцем вытерла слезинки, выступившие в уголках глаз. — Вот потому я тревожусь за вас, как за родного сына. Так хочется увидеть вас счастливым. Материнское сердце не знает покоя.

Вугар снова вежливо поблагодарил ее.

Сердце Мархамат было переполнено противоречивыми чувствами: ей хотелось поскорее высказать вслух свои намерения, но она понимала, что излишняя торопливость может повредить осуществлению ее планов, и сдерживала себя.

Из соседней комнаты доносилась музыка, — Алагёз продолжала играть. Но теперь звуки были спокойные, тихие, грустные. Вугар слушал с удовольствием. Неторопливая, располагающая к размышлениям мелодия успокаивала.

Прошло довольно много времени, и он вдруг почувствовал, что все это ему наскучило. Он огляделся, словно спрашивая себя, зачем он здесь. Мархамат заметила его беспокойство и решила, что дальше молчать нельзя.

— Знаете, зачем я решилась побеспокоить вас? — Она замялась. Впрочем, вопрос этот никакой сложности не представляет… Если бы у вас нашлось немного времени, чтобы приходить к нам два раза в неделю и помогать нашей Алагёз в приготовлении уроков!

Вугар с недоумением смотрел на Мархамат.

— Она учится в музыкальной школе, в этом году должна закончить десятилетку. Сами понимаете, последний класс. Кроме музыки, общеобразовательные предметы. Она просто не успевает готовить уроки, а ни я, ни отец не можем помочь ей.

Вугар сразу вспомнил об Исмете, — вот подходящий предлог! И он быстро сказал:

— К сожалению, у меня сейчас такой возможности нет, работа в самом разгаре. Но я могу порекомендовать вам хорошего человека, который сможет заниматься с вашей дочерью.

Это мой молочный брат, мы живем с ним вместе. Толковый, знающий парень.

Мархамат-ханум сморщилась и замолчала, быстро соображая, как избавиться от неожиданного предложения.

— Ну, что ж, — она вздохнула. — До экзаменов далеко, можно и подождать. Вы правы, главное сейчас — ваша работа! Постарайтесь побыстрее закончить ее. А когда время позволит, приходите в гости. Но… одно условие! Вы должны о нас помнить. Некогда зайти — звоните по телефону. Знайте, мы беспокоимся о вас…

 

Глава девятая

На этот раз лестница показалась ему бесконечной. Он спускался медленно, с трудом переставляя ноги. «Почему она все время говорит о своей дочери? О чем бы ни шел разговор, обязательно свернет на Алагёз», — думал Вугар. Ему вдруг вспомнились шутливые слова Арзу: «Уж не хотят ли они видеть тебя своим зятем?»

Сердце беспокойно забилось, на душе стало тяжело и тоскливо. Ох, эта бесконечная лестница!..

Исмет тоже что-то похожее говорил. И конечно же не случайны его подозрения и недовольство. «Вот недогадливый, дурак, простофиля! — ругал себя Вугар. — Неужели правы Исмет и Арзу? Эти любезности, знаки уважения, гостеприимство — все ради того… Ох, как сложны люди, как трудно их разгадать…»

Лестнице, казалось, и впрямь не будет конца… А тут еще, как назло, зазвучал в ушах голос Зия Лалаева: «Мархамат-ханум злопамятна. Невзлюбит всему конец! Нет от нее защиты…»

Вугар представил себе Мархамат, вспомнил ее манеру обращения, то обиженную, то приторно-вежливую, ее лицо с вечно меняющимся выражением озабоченное, загадочное, многозначительное. В ее миндалевидных, глазах было что-то притягивающее, завораживающее. Онит могли показаться добрыми, если бы в них то и дело не вспыхивали хищные искры.

Ему стало не по себе, тоска, и тревога навалились с новой силой. «Бежать, бежать», — подумал он и вправду пустился бежать, прыгая через две ступеньки, словно спасаясь от погони.

Вугар вспомнил, как всего месяц назад выходил из этого дома счастливый, восторженный, как торопился встретиться с Арзу, чтобы рассказать о новом знакомстве, о ласковом приеме, который ему здесь оказали. Сейчас ему тоже хотелось как можно быстрее увидеть Арзу и все, все без утайки поведать ей. Скорее, скорее! Ему казалось: если промедлит, больше никогда не увидит Арзу, чья-то злая рука разлучит их навеки…

Он выскочил на улицу и бросился к знакомой телефонной будке. И тогда, в первый раз, он тоже торопился к телефону, но тогда все было иначе… Ледяной ветер прохватил его. Вугар поднял воротник, наглухо застегнул пиджак. Как холодно! Прохожие с недоумением поглядывали на странного юношу без пальто и без шапки. Вот уже несколько дней как зима пришла в город, и люди старались одеться потеплее. Погода, правда, неустойчивая, сегодня утро было солнечное, ясное, дул легкий теплый ветерок и, казалось, приносил благоухание весны. Вугар, по своему обыкновению, вышел из дома без пальто, с непокрытой головой. А после полудня небо нахмурилось, ветер с каждым часом задувал все сильнее. Однако желание повидать Арзу победило холод. Вугар торопливо вошел в будку и стал непослушными от стужи пальцами набирать номер. Услышав в трубке хриплый мужской голос, Вугар решил, что ошибся и попал не туда. Только через секунду сообразил, что, наверно, это Агариза-киши вернулся с промысла. Понял и устыдился. Как он мог его не узнать! Вугар уже хотел, не назвав себя, положить трубку, но Агариза-киши сказал приветливо:

— Вугар? Это ты, сынок? Как же, как же, я сразу догадался! Добрый вечер!

Теперь молчать было невозможно, и, еле ворочая языком от смущения, Вугар пробормотал в ответ:

— Добрый вечер!

В трубке наступила короткая пауза. Вугар почему-то ожидал, что Агариза-киши сердито спросит: «Какими судьбами? Куда ты пропал? Почему не показываешься?..» Но Агариза спросил все так же ласково и по-отцовски заботливо:

— Как здоровье? Благополучны ли твои дела?

— Спасибо, все нормально! — сказал Вугар.

— Что не приходишь? Занят или обиделся?

Вугар снова смутился и замолчал, не зная, что ответить. Но Агариза не стал дожидаться ответа.

— Будет время, заходи! Я целую неделю пробуду дома, не поеду на промысел. Скучать буду! Если нет развлечений повеселее, приходи, угощу чаем с инжирным вареньем. Инжир из собственного сада… А то в нарды сразимся. В нарды умеешь играть? Плохо? Ничего! Я тоже не виртуоз!

Снова молчание. Попросить бы к телефону Арзу, но Вугар не решался. Агариза-киши закашлялся. Ох, хитры старики! Он явно давал Вугару время вставить в разговор слово. Но Вугар молчал, и старик заговорил сам:

— Сынок, Арзу нет дома! Они с матерью ушли куда-то. Думаю, через часок-другой вернутся. Позвони обязательно!

— Спасибо, до свидания!

— Будь здоров, сынок!

Вугар повесил трубку и отер носовым платком крупные капли пота, выступившие на лбу.

Он вышел из будки раздосадованный, что не застал Арзу, и собрался уже направиться домой, как вдруг его кто-то окликнул. Вугар быстро повернулся и увидел Арзу.

— Салам, Вугар! Далеко ли?

Ничего не отвечая, он бросился к девушке и взял ее за руку. Вот чудо! Едва ее маленькая теплая ладошка оказалась в его руке, все тревоги и волнения исчезли, на душе стало легко и покойно.

— Я только что звонил тебе…

Арзу ласково улыбнулась, но во взгляде ее Вугар без труда прочел безмолвный упрек. «Неверный, почему так редко вспоминаешь обо мне?» говорили ее глаза.

Смущенный, он потупился. Улыбка сбежала с лица Арзу, оно стало заботливым и озабоченным.

— Откуда ты идешь в такое время? Где твое пальто, шапка? На улице холод…

Сделав вид, что не расслышал первого вопроса, Вугар быстро сказал:

— К холоду я привычный… — и подумал, что не станет рассказывать ей о визите в профессорский дом. Зачем Арзу знать, только понапрасну встревожится и огорчится. — А ты сама-то откуда? Куда собралась?

— В кино… — неопределенно ответила Арзу, и в этой неопределенности Вугар снова почувствовал упрек.

Чтобы рассеять ее дурное настроение, он пошутил:

— Так… О развлечениях, значит, не забываешь? Не завидую я твоему парню…

Арзу посмотрела на него с неудовольствием, явно не желая принимать его шутливого тона.

— С мамой идем, — серьезно сказала она и указала на Ширинбаджи, стоявшую в сторонке.

Видно, сегодня такая судьба выпала Вугару — без конца краснеть. Лицо Вугара стало багровым и блестящим, как медный таз. Между тем Ширинбаджи подошла к ним, и, поздоровавшись с Вугаром, обратилась к дочери:

— Отпусти меня домой, дочка, провожатый у тебя есть… — И она многозначительно взглянула на Вугара.

Ширинбаджи скрылась за поворотом, а они все стояли, не двигаясь с места. Порой взглядывали друг на друга и тут же отводили глаза. Тоска, накопившаяся за время разлуки, мешала говорить. Что ж, случается подобное с влюбленными, — так много нужно сказать друг другу, что молчание порой выразительнее слов.

— Пойдем, — наконец негромко сказала Арзу, — опоздаем…

— Картина хорошая?

— Не знаю, не видела, многие хвалят… Я все ждала, ждала твоего звонка, а потом маму уговорила…

Опять упреки!

— В своде законов есть статья: если преступник признает содеянное им преступление, вина смягчается, — с улыбкой заметил Вугар.

— В строгом соответствии с содеянным преступлением…

— И справедливостью судьи…

— Ты прав, — быстро согласилась Арзу, — но тень обиды не сходила с ее лица. Накипевшая боль вылилась в словах:

— Не могу понять, почему наши встречи всегда случайны…

— Не случайны, а закономерны, — шутливо подхватил Вугар. — Случайность порождается закономерностью. Историку-марксисту полагалось бы это знать!

— Эх, — глубоко вздохнула Арзу. Ты все шутишь… Раньше я за тобой этого не замечала.

— Шутка — залог здоровья и бодрости! Нельзя же всегда быть серьезным, это может плохо отразиться на самочувствии! Конечно, в исторических книгах ты ничего подобного не прочтешь, придется поучиться у меня…

— К сожалению, у тебя я учусь другому…

— Чему, например?

— Безразличию, невниманию… — Она осеклась, лицо ее затуманилось, помрачнело. — Ты очень изменился, Вугар! Мы почти не видимся, звонишь редко. Раньше, бывало, если два дня не встречались, ты звонил без конца. А теперь, если раз в неделю вспомнишь о моем существовании, и то хорошо…

— Я ни на минуту не забываю о тебе!

— Все на словах…

— Человек придумал слова, чтобы выражать свои чувства.

— Бывают слова, не подсказанные сердцем…

— Конечно! Но такие слова произносят двуличные люди, подхалимы! Ты же не считаешь меня таким?..

Арзу задумалась и продолжала ровным, тихим голосом:

— Не думай, что ревную тебя. Нет, нет… Знаешь поговорку: «Ревность ножницы любви»? Я это прекрасно понимаю. Очень прошу тебя, пусть наши отношения с самого начала сложатся так, чтобы в них не было места сомнениям. Сомнение — зловредный червь? Если он поселится в сердце, конец любви. И еще просьба: пора перестать встречаться на улицах, в парках, на бульварах — это уже позади. Приходи к нам запросто, без особых приглашений, как к себе домой. Родители просили тебе передать…

— Ну, конечно, родная, все так и будет! Разве мне не хочется бывать в вашем доме? Мне так понравились твои родители — и отец и мать, простые, добрые… Но, понимаешь ли, у меня сейчас горячее время, как говорится, хлопот полон рот. Я так занят! Мне отвели лабораторию, только сейчас начинается настоящая работа. Если редко видимся, поверь, причина только в этом. Других причин быть не может! А понять — значит простить. Я надеюсь, ты поняла меня?

Произнося последние слова, Вугар вдруг словно увидел перед собою Мархамат-ханум, и на миг ему показалось, что она подслушивает их разговор. «Ну и пусть! Пусть слышит!» — подумал он и нарочито громко, словно кому-то назло, сказал:

— Только смерть может разлучить нас! Прошу тебя запомнить это раз и навсегда.

Арзу ничего не ответила, только благодарно прижалась головой к плечу Вугара. Он повернулся и крепко обнял ее. Счастливые, они на мгновенье замерли, ощущая теплоту и близость друг друга.

— Так какой же фильм мы идем смотреть? — спросил Вугар, заглядывая ей в глаза.

— Итальянский! Прекрасный фильм! Кстати, нам с тобой не мешает посмотреть. Он рассказывает о том, как складывается семейная жизнь двух очень молодых людей.

— Подозреваю, что ты видела его, иначе не стала бы так расхваливать.

— Да, видела, мы с мамой возвращались из кино.

— Но ты же только что утверждала обратное. И не стыдно говорить неправду?

— Мне очень хочется, чтобы ты тоже посмотрел эту картину, я пойду с тобой.

— Понятно! Решила провести воспитательную работу? Хочешь, чтобы я стал похож на героя фильма? Клянусь, можешь быть уверена на сто процентов, что я приложу все усилия, чтобы стать таким, каким меня хочет видеть твое сердце…

— Тогда я буду самая счастливая на свете, — негромко шепнула Арзу. Говорят, семейное счастье — источник всяческого счастья. Я верю в это. А ты?

— И я, Арзу!

— Значит, мы сейчас счастливы?

— Конечно! И будем еще счастливее…

Они шли, взявшись за руки, как дети. Их сердца были переполнены мечтами о будущем. Оно представлялось им добрым и щедрым. Они не знали, что счастье порой зависит не только от их намерений.

 

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

 

Глава первая

Капризный климат в Баку. Трудно угадать, когда начинается зима, когда приходит весна, а когда наступает лето. В середине зимы вдруг начинает ярко светить солнце, город наполняется весенним благоуханием, а в разгаре весны задувает свирепый норд, обжигая холодом первые робкие листья и бутоны. Даже старожилы, родившиеся и прожившие жизнь в этом полном неожиданностей городе, затруднятся ответить вам, какое стоит время года. Не успеешь привыкнуть к студеным капризам зимы, резким, обжигающим ветрам, и вот уже солнце жарит в спину, и теплая одежда кажется невыносимо тяжелой. Радуются люди: на Апшерон пришла весна. Можно насладиться ароматом весенних трав, послушать шорох новорожденных листьев. Но не тут-то было! Пройдет три-четыре дня, духота наваливается на город. Такая духота, что чертям впору задохнуться. Куда исчезла блаженная прохлада, где найти уголок, чтобы укрыться от жары?

И Вугар не заметил, когда в нынешнем году пришла в Баку весна. Вроде бы и не было ее, а вот уже на дворе жаркое лето. Во всем виновата лаборатория. Казалось бы, позади годы напряженных поисков, бесконечных опытов. А вот теперь, когда дело шло к завершению, все осложнилось. Он снова и снова ставил одни и те же опыты, десять, пятнадцать раз подряд — и не мог добиться желаемого. Сегодняшний результат не соответствовал вчерашнему, завтрашний — послезавтрашнему. Давление то снижалось, то повышалось. Удельный вес не соответствовал коэффициенту преломления света. А то не удавалось добиться необходимой реакции на температуру. И так без конца! Просто беда…

О эти бесконечные часы! Как утомительно сидеть, устремив взгляд в одну точку… Где набраться терпения сотни раз в день слышать одни и те же вопросы:

— Йодное число?

— Вакуум?

— Рефракция?

— Степень чистоты?

Старая Хадиджа-хала подчас не выдерживала. Ее обвязанная марлей голова тяжелела, дремота смежала глаза, и, сидя за аппаратом, она клевала носом, как журавль на старом нефтяном колодце.

А случалось, что за целый день в лаборатории никто не слышал голоса Вугара. Он молча сидел в углу за маленьким письменным столом, склонившись над бумагой, напряженно думал, что-то отмечая в итоговой таблице. Лишь иногда, то ли затем, чтобы размять затекшие ноги, то ли чтобы немного освежить голову и собраться с мыслями, он вставал и тихими, неслышными шагами ходил по лаборатории. Он заглядывал в контрольные приборы и аппараты, подолгу неотрывно смотрел на вакуумметр, стоя записывал показатели температуры. А потом снова садился за стол, снова безмолвные раздумья, проверки и вычисления.

Тихо в лаборатории. Только хрипло и монотонно постукивает вакуумный насос… Порой Нарын нарушала нудную тишину, — заметив, что Хадиджа-хала задремала, она вдруг заливалась звонким смехом, заставляя ее просыпаться и вздрагивать Вугара. А то к месту или не к месту задавала Вугару вопросы, вступала с ним в спор. Хадиджа-хала встряхивалась от липкой дремоты, казалось, по лаборатории пролетал свежий ветерок…

В первые же дни лета Вугару пришлось столкнуться с непредвиденным затруднением: обнаружилась нехватка льда. При испытаниях лед заменял охладители. Доставать его казалось трудно, а это здорово мешало работе. Выручила, конечно, Нарын. Она не стала на этот раз вступать в споры с начальством, никому не угрожала, ни на кого не жаловалась, просто каждое утро приносила в лабораторию два ведра, наполненные голубыми прозрачными кусками льда. Где и как она его доставала, Вугар не знал, а спрашивать не решался.

Но вот однажды утром Нарын появилась на работе расстроенная, озабоченная, — ведра пусты. Шел июль, день стоял жаркий, душный. Раскрасневшаяся, запыхавшись от быстрой ходьбы (словно бежала от погони), Нарын, не проронив ни слова, тяжело опустилась на стул. Вугар из своего угла взглянул на нее с удивлением. Что случилось? Чем так огорчена она? Отдышавшись, Нарын быстро подошла к столику и, по-свойски взяв Вугара за локоть, потянула.

— Идемте, — твердила она настойчиво. — Идемте и проберите его построже!

Вугар в недоумении хлопал глазами.

— Кого?

— Да этого пройдоху!

— Какого? — Вугару передалось волнение девушки. — Вас обидели? Да успокойтесь, расскажите толком!

— Некогда! Пошли, на месте все узнаете…

Вугар неохотно поднялся из-за стола и остановился в нерешительности. Куда идти? Зачем? Если ее кто-то обидел, что он может сделать? Вугар с детства ненавидел ссоры и драки. «Надо успокоить девушку, растолковать, что нельзя связываться с первым встречным негодяем», — думал он и уже хотел сказать: «Леса без шакалов не бывает», но в этот момент Нарын потащила его с новой силой.

— Идемте, говорю вам! Смотришь на его гнусную физиономию — и тошнить начинает! Он зазнался, заважничал, персону из себя строит. «Не признаю, говорит, никаких институтов! И ученых не признаю!» Идиот!.. — Нарын скорчила уродливую гримасу и надула щеки, явно передразнивая кого-то. Чтоб тебе подохнуть, несчастный! Он, видите ли, институтов не признает! Брюхо умнее головы!

Вугар понял, что вовсе не личная обида взволновала Нарын, очевидно, речь шла об интересах лаборатории. Он послушно последовал за ней.

Выйдя из института, они направились к киоску с газированной водой, что стоял на противоположной стороне улицы. Час был ранний, но солнце палило нещадно, казалось, в воздухе пахнет гарью. После сумрачной прохлады лаборатории жара и духота показались Вугару невыносимыми. Возле киоска выстроилась длинная очередь. Широкоплечий толстяк в сетчатой майке, обливаясь потом, торговал водой. Он тщательно мыл стаканы, холодные брызги летели в его мясистое лицо и, смешиваясь с потом, тяжелыми каплями падали на толстый круглый живот.

Увидев Нарын, толстяк прекратил торговлю.

— Опять пришла?! — сердито крикнул он.

Нарын привела сюда Вугара, рассчитывая, что он поддержит ее. Однако, не дав ему слова сказать, сама кинулась в атаку.

— Пришла! — вызывающе ответила она.

— И напрасно! — Толстяк в ярости выкатил глаза. — Человеку один раз говорят, и он все понимает, а я тебе тысячу раз повторял: не дам льда! Все! Разговор окончен.

— Нет, не окончен.

Толстяк злился все больше, но молчал и только сопел. Нарын, тоже молча, смотрела на него.

— Не мешай работать! — не выдержал продавец. — Человеческим языком говорят. Не зли меня понапрасну!

— Ишь ты! «Не зли»! Важная персона. Видите ли, если он изволит разгневаться, земля наденет траур!

Толстяк побагровел от злости, его огромный живот сотрясался. Ища сочувствия и поддержки, он обратился к очереди:

— Слыхали? Какая наглость! Я ей в отцы гожусь, а она… О времена! В вечность канули срам и стыд…

— Зачем на время клевещете?! — рассердилась Нарын. — Такие, как вы, уродуют жизнь! Вот уж у кого нет ни стыда, ни совести! Водой торгуете, а живот нарастили.

Толстяк вздрогнул, из наполненного стакана выплеснулась вода. Лицо его стало кирпично-коричневым, как увядший цветок граната.

— Вон отсюда! — заорал он. — Вон! Чтобы духу твоего не было! Не то что льда — отравы проси, и то не дам! Или я для тебя из такой дали таскал сюда лед?

— А для кого?

— Для них! — он кивнул на людей, терпеливо стоящих в очереди. — Для тех, кто изнемогает от жажды под палящими лучами солнца!

Толстяк явно старался заручиться поддержкой очереди. Нарын не дала никому слова сказать.

— Неправда! — крикнула она. — Ты таскал лед для своего кармана, для жирного брюха.

Упоминание о брюхе подействовало на продавца оглушительнее самых жестоких ругательств. Он окончательно вышел из себя.

— Пусть мое брюхо не мозолит тебе глаза! — орал он. — Или в твоем институте мало толстобрюхих? О них вспомни! Каждый месяц деньги лопатой гребут, а польза какая? Один обман! Что создали? Что построили? Я людям помогаю, утоляю их жажду, вместе с ними в жару мучаюсь. А твои ученые, едва лето наступает, на курорты бегут, ищут местечко попрохладнее! Среди них ищи толстобрюхих и толстосумов! А я детям своим на хлеб по копейке собираю. Убирайся отсюда, оставь меня в покое!

Нарын растерялась, она не ожидала от продавца таких слов.

— Не вам судить об ученых! Что вы знаете об их работе? — помявшись, сказала она, однако голос ее потерял прежнюю уверенность. В глубине души она была согласна с толстяком. Мало ли людей, что смотрят на науку как на источник легкой наживы и обогащения? Приходилось видеть и таких…

Решимость ее погасла, она замолчала. Молчал и Вугар. Слова продавца больно задели его, и, приблизившись к Нарын, он тихонько шепнул ей на ухо:

— Идем отсюда, а то еще не такое услышим…

Нарын и сама была не рада, что привела сюда Вугара. Девушка послушно пошла за ним. Они перешли на другую сторону улицы, взяли такси и поехали на поиски льда.

Нарын и Вугар вернулись в институт во второй половине дня. Взглянув на часы, Вугар схватился за голову. Каждая минута на счету, а они потеряли несколько часов. Если за лето он не закончит контрольные опыты и не добьется нужных результатов, плохо его дело! Сейчас жара, большинство членов ученого совета в отпуске, институт пуст. Его никто не проверяет, никто ни о чем не спрашивает, ничего не требует. Наступит осень, и все сразу резко переменится. Расспросам и понуканиям не будет конца. Надо спешить…

Включив вакуумный насос, Вугар, как всегда, проверил приборы и аппараты, наполнил бюретки щелочным раствором, забил льдом холодильники-конденсаторы. И, лишь покончив с этим, уселся за письменный стол и открыл тетрадь.

Нарын за все время после их возвращения не проронила ни слова. Хмурая, мрачная, скрестив на груди руки, она неподвижно сидела на табуретке, изредка взмахивая пушистыми ресницами. Обычно она сама делала все подготовительные работы к опытам, не позволяя Вугару тратить на это время. А сегодня поглядишь на нее и подумаешь: то ли она в гости пришла, то ли ее утром приняли на работу, и она, неопытная, дожидается чьих-то распоряжений.

Забыв о ее присутствии, Вугар уже погрузился в бесконечные вычисления и формулы, как вдруг до него донесся ворчливый голос. Он с недоумением взглянул на девушку. Нарын разговаривала сама с собой.

— Настоящих ученых по пальцам сосчитать можно, — говорила она, ни к кому не обращаясь. — А директор в прошлом году писал, я сама в газете читала, что только в нашем институте больше двадцати докторов химических наук, семьдесят кандидатов, несколько сот научных сотрудников — аспирантов и диссертантов. Целая армия! Зачем столько в одном институте? Ведь это научно-исследовательский институт, а не фабрика-инкубатор по разведению цыплят…

Оторвавшись от работы, Вугар вслушивался в ее слова. Он подумал, что эта девушка, у которой язык всегда находился в разладе с сердцем, видимо, имеет в виду его.

— Если говорить честно, — продолжала Нарын, — толстяк прав! Когда речь идет о науке, мы проявляем излишнюю щедрость! Разве не бывает, что над разрешением простейшего вопроса трудится множество ученых, компетентных и некомпетентных, они занимают лаборатории, получают высокую зарплату. Вот и задумываешься: оправдываются ли затраченные средства? Огромные государственные средства! А мы из-за таких людей обыкновенного льда достать не можем…

Вугар понял, что тревога его была напрасной. Просто Нарын не могла простить обвинений, брошенных продавцом газированной воды. И, успокоившись, позабыв обо всем на свете, он снова окунулся в работу.

Понемногу Нарын успокоилась, встала с табуретки, надела халат и, привычным жестом засучив рукава, подошла к приборам. Она все делала серьезно и старательно. Несколько дней Нарын заменяла заболевшую Хадиджу-халу, и Вугар не мог нахвалиться ею.

День шел как обычно: монотонное гудение насоса, легкие шажки Нарын и тишина, тишина — симфония безмолвного напряженного труда, ставшая неотъемлемой частью жизни Вугара…

Сколько прошло времени, ни Вугар, ни Нарын не знали. Увлеченные работой, они не заметили, что рабочий день давно кончился. Институт опустел. И лишь когда погасло солнце и в лаборатории совсем стемнело, Нарын отошла от приборов и посмотрела на Вугара. Он сидел склонившись над тетрадками, ничего не слыша и не видя вокруг себя. Нарын не решилась его окликнуть. Неслышными шагами подошла она к выключателю, и в лаборатории вспыхнул яркий свет. Вугар не сразу понял, что произошло. Подняв голову, он отсутствующим, непонимающим взглядом долго смотрел на Нарын, не говоря ни слова.

За время совместной работы Нарын хорошо изучила его привычки. Понимала — одно неосторожное слово или движение способны прервать нить его размышлений, исчезнет мысль, которая, может быть, больше никогда не вернется! И она, как могла, оберегала его покой. Вот и сейчас, ничего не сказав, она тихо вернулась на свое место, к аппаратам.

Прошло еще около трех часов. Все тело Нарын ныло от усталости, руки не слушались, в голове гулко и тупо стучало, но она не решалась тревожить Вугара. Выключив приборы и аппараты, уселась чуть поодаль на табуретку и стала внимательно разглядывать его лицо. Вугар что-то торопливо писал. Перо вдруг замирало в руке, брови хмурились, лицо становилось напряженным. Оторвавшись от бумаги, он часто-часто мигал и щурился, уставившись невидящими глазами в одну точку. С трудом удерживаясь, чтобы не рассмеяться, Нарын подумала: «Вот они какие, эти ученые! Смешные и трогательные, как дети… Минуты не может посидеть спокойно! То погладит ладонью тоненькие подстриженные усики, то потрет лоб, то дернет себя за ухо, а то закроет пальцами глаза и замрет на несколько мгновений, — не поймешь, спит или бодрствует… Удивительное зрелище!»

Наконец, видно и Вугар почувствовал усталость. Бросил ручку на стол и, словно просыпаясь, огляделся. Его внимание привлекла стосвечовая лампочка, болтавшаяся на шнуре под потолком. Лампочка ярко горела, — значит, наступил вечер. Вугар прислушался — все тихо. В соседних лабораториях, в коридоре ни звука. Институт давным-давно пуст… Вспомнив о чем-то, Вугар резко повернулся и увидел Нарын. — Вы еще здесь? — изумленно спросил он.

Нарын молчала, продолжая сидеть неподвижно. В глазах ее, лукаво поблескивающих, светилась насмешливая улыбка.

Смущенный своим грубоватым тоном, Вугар хотел сказать девушке что-нибудь приветливое, но взглянул на часы:

— Уже одиннадцатый?! — с неподдельным ужасом воскликнул он и виновато добавил: — Простите меня, я так задержал вас…

Глядя на него в упор, не мигая, Нарын продолжала молчать. Глаза ее были нежные и обиженные. Перехватив ее взгляд, Вугар растерялся. До сих пор он не замечал, чтобы она так на него смотрела. Вернее, он вообще не обращал внимания на ее взгляды и поведение. А если бы обратил, то увидел, что за последнее время Нарын сильно изменилась. Бойкая, разговорчивая, всегда с шуткой на языке, она теперь все чаще казалась задумчивой и озабоченной, все реже раздавался в лаборатории ее заливистый смех. Особенно ясно обозначилась эта перемена с тех пор, как старая Хадиджа-хала заболела и ушла в отпуск. Нарын и Вугар работали в лаборатории одни. Если раньше Нарын не называла его иначе, как «братец Вугар», то теперь слово «братец» было позабыто ею. Голос Нарын то и дело дрожал от волнения, лицо заливала краска смущения. Но… какое до всего этого дело Вугару? Приняв подчеркнуто серьезный вид, он деловито сказал:

— Как поздно! Время пролетело незаметно… Вы можете идти, Нарын. Дома вас, наверное, ждут, тревожатся. А я поработаю еще немного. Мне пришла одна мысль, как бы не забыть…

Нарын послушно поднялась с табуретки и стала снимать халат, но движения ее были медленны, казалось, она все делает с неохотой. У двери она так же медленно переобулась и, не попрощавшись, вышла. В коридоре звучали ее неторопливые шаги.

Догадаться, почему, несмотря на столь поздний час, девушка с такой неохотой покидает лабораторию, было нетрудно. Вугар устыдился, что отпустил ее одну. Время близилось к полночи, трамваи и троллейбусы ходили редко. Черный город давно погрузился в сон. Как она пойдет по пустынным улицам? Выбежав в коридор, он окликнул ее:

— Подождите! Я тоже ухожу!

И без того медленные шаги Нарын совсем замедлились, она остановилась. Вугар вернулся в лабораторию и стал торопливо собирать бумаги. Ему было досадно. Он надеялся после ухода Нарын немного отдохнуть, а потом поработать часок-другой. Можно было открыть окно, и ночная прохлада пришла бы в душную, нагревшуюся за день лабораторию… Но что поделаешь! Он взял портфель, выключил свет.

Шаги гулким эхом отдавались по всем этажам опустевшего института. Они долго шли по длинным коридорам. У выхода вахтер с упреком сказал Вугару:

— Опаздываете, молодой человек! Не разрешено так долго задерживаться на работе.

Голос вахтера звучал сердито. Вдруг он прищурился, многозначительно улыбнулся и, пропустив вперед Нарын, задержал Вугара. Отведя его в сторону, зашептал:

— Я понимаю, молодость… Но в институте… Нельзя так, молодой человек!

Вугар не понял его намеков, еще раз принес сторожу извинения и догнал Нарын.

По безоблачному, светлому небу медленно плыла луна. Приятная свежесть, словно водяная пыль от фонтана, овевала их разгоряченные лица. Воздух был прозрачным и легким. Они недолго постояли на безлюдной трамвайной остановке. Дождаться трамвая надежды не было.

— Может, пешком пойдем? — спросила Нарын, просительно поглядев на Вугара. Ей так хотелось пройтись с ним по тихим улицам!

Вугар внимательно поглядел в одну сторону, потом в другую, прислушался — трамвая не предвиделось. Он, словно между прочим, спросил:

— Вы далеко живете?

— Да нет, не очень! — Не могла же она сказать Вугару, что готова идти с ним хоть на другой конец города!

Они пошли. Вугар шагал хмурый и молчаливый. Нарын, обиженная его равнодушным молчанием, не выдержала.

— Я все на свой аршин меряю, — сказала она, замявшись. — Может, все-таки подождем трамвая? Вы устали…

Обернувшись, Вугар через плечо взглянул на трамвайные пути, — пусто и тихо.

— Лучше идти, чем зря терять время, — сказал он.

Снова некоторое время шли молча.

Нарын подняла голову и долго смотрела на небо, отыскивая что-то среди бледных, мерцающих звезд.

— Я ведь о вас беспокоюсь, а мне что?.. Я могу и в десять раз больше пройти… — Она хотела добавить «с вами», но последнее слово замерло на кончике языка.

Вугар еще раз с надеждой поглядел на убегающие вдаль рельсы. Нет, его не пугало расстояние, он боялся другого — услышать те, не сказанные ею слова!

— А я знаю, вы любите ходить пешком! — лукаво сказала Нарын. — На работу пешком ходите. Я из своего окна видела…

— Из вашего окна?

— Ну да. Наши окна выходят на улицу, а живем мы на первом этаже.

Вугар удивился:

— Вот странно! Вы видите, как я иду на работу, а я, приходя, уже застаю вас в лаборатории. Как это получается?

— Очень просто! Вы идете задумавшись, медленно, я обгоняю вас, а вы не замечаете…

Нарын бросила на Вугара испытующий взгляд, — кажется, подходящий момент, чтобы начать откровенный разговор.

— Первое время, когда мы начали работать, продолжала она, — несколько раз случалось: я здоровалась с вами, а вы не отвечали…

— Этого не может быть!

— К сожалению, может. — Она чуть-чуть подпрыгнула и заговорила быстро, красуясь, как ребенок перед новым гостем: — Я обижалась, думала: ну и пусть! Не буду с ним разговаривать! А потом поняла: во время работы вы ничего не замечаете. Вы и сейчас такой!

Вугар невольно улыбнулся.

— Вот и молодец, что прощали меня. Таить обиду — не хорошо!

— Разговаривать — это не значит простить!

— Это как же?

— А так! Работа требует. А у сердца свои законы.

Смущение, отступившее было, снова охватило Вугара. Разговор, как назло, кружился вокруг того, что он так боялся услышать. И Вугар быстро переменил тему:

— Проклятый трамвай, словно в воду канул! Ни слуху, ни духу!

Нарын весело махнула рукой:

— А пусть не приходит! Какая в нем нужда! Мы уже дошли.

Вугар твердо решил больше не говорить ни слова. Но, очевидно, его молчание не смутило Нарын, и она бойко продолжала:

— Наш двор и дом неказисты! А шумно так, что порой голова кругом идет. Но мне нравится здесь жить. И до института и до работы близко… В прошлом году мама подыскала хороший обмен. А я не разрешила меняться. Кончу институт, тогда пусть меняется с кем хочет! Права я?

Вугар не отвечал, но Нарын была настойчива:

— Я вас спрашиваю, я права?

— Вам виднее, — нехотя сказал Вугар. — Вы свои дела лучше знаете.

— Я считаю, что поступила правильно! После занятий приходится поздно возвращаться, случается, встретишь собаку или волка в человеческом обличье. Пристает, говорит глупости, от страха сердце замирает… А когда дом близко, все не так страшно. Я вам говорила, где учусь? — вдруг неожиданно спросила она.

— Кажется, говорили…

— А вот и не говорила! Во всяком случае, я этого не помню. Да и вы не помните! Ну, ничего, повторение — мать ученья! Послушайте еще раз и больше не забывайте… Не то, чем аллах не шутит, а вдруг у вас спросят… Надо же знать биографию своих помощников.

Вугар покраснел. Нарын права. До сих пор не поинтересовался, как живет человек, который самоотверженно трудится рядом, помогает. Стыдно!

— Учусь я на четвертом курсе вечернего отделения института нефти и химии, на факультете технологии, — отчеканила Нарын. — Мама давно настаивает, чтобы я перешла с вечернего отделения на дневное. Но мне ее жалко, она у нас слабая, больная. Сколько можно жить на иждивении?

— У вас нет отца?

— Нет.

— Умер? Нарын нахмурилась, ее бойкость погасла.

— Бросил нас, ушел к другой женщине! — В голосе задрожали слезы.

Вугар расчувствовался. Недаром говорят: сердце сироты слышит чужое горе.

— И давно?

— Очень… Я тогда только в школу пошла.

— Он помогает вам?

— Нет! — Нарын до боли прикусила губу, стараясь этой болью заглушить боль сердца. — Пьет он! Все деньги оставляет в ресторанах да в барах. Никогда трезвый-то не бывает, где ему о детях помнить! — Она вздохнула. Когда он ушел от нас, мама поначалу сама не своя ходила, потом слегла и четыре месяца пролежала в больнице. Я тогда на почту устроилась, надо было сестренку кормить. Сама маленькая, а сумки во-от такие огромные таскала…

Вугар глядел на девушку сочувствующим взглядом и думал: вот, оказывается, у этой веселой, жизнерадостной девушки на душе такое горе! Как умело она таила его…

— Вот почему я всегда так быстро хожу. Не хожу, а бегаю! Привыкла, когда почтальоном работала. Иногда сама себя останавливаю: «Иди нормально!» Забудусь на секунду, глядишь и опять побежала. Привычка — вторая натура… — Нарын засмеялась, повеселев. — Теперь мы в его помощи не нуждаемся!

С весны сестра работать пошла. У меня зарплата хорошая, денег хватает. Через два года окончу институт и заставлю маму уйти с работы. Хватит, потрудилась, пускай отдыхает. Подлечиться ей надо…

Несколько шагов они прошли молча.

— Есть у меня на душе один грех. Мама узнает — расстроится…

— Что за грех? — озабоченно спросил Вугар. Дела Нарын уже всерьез интересовали его.

— Экзамены за третий курс не сдала!

— Ни одного?

Нарын кивнула головой.

— Почему?

Девушка замялась.

— Работа… Хадиджа-хала захворала, раньше времени ушла в отпуск… Не могла же я вас оставить одного…

— Почему же вы мне не сказали? Я бы все сделал, чтобы вас на время освободить.

— А самому остаться без помощника? — Нарын покачала головой. — Это нечестно! Принести интересы дела в жертву личным интересам? Да если бы вы и отпустили меня, я все равно не ушла бы. Экзамены не убегут. Подготовлюсь и осенью сдам. Я уже договорилась с деканом.

Вугар подыскивал добрые, благодарные слова, ему так хотелось сказать ей что-нибудь хорошее, но Нарын прервала его размышления:

— Спасибо! До свидания!

Вугар растерялся, не сразу поняв, что должны означать ее слова.

— Простите меня, сегодня я доставила вам так много хлопот!

Она протянула руку, и Вугар крепко пожал ее. В улыбающихся глазах Нарын загорелся тот, уже знакомый Вугару ласковый блеск, и он осторожно, чтобы не обидеть девушку, отвел взгляд.

— Спокойной ночи… — тихо проговорил он.

 

Глава вторая

Мама Джаннат постелила себе на застекленной галерее. Духота и тревога гнали сон, она открыла все окна, но и это не помогало, прохлады нет и нет! Вернувшись домой, Вугар застал ее во дворе. Она медленно вышагивала, обмахиваясь большим белым платком. Двор, окруженный с четырех сторон каменными домами, раскаляясь за день, до поздней ночи не успевал остынуть. И все же жильцы в поисках прохлады выносили свои постели — легкие раскладушки или тяжелые никелированные кровати — и располагались на дворе. В такую ночь даже простыня казалась невыносимо жаркой.

Измученная духотой и бессонницей, мама Джаннат даже не спросила Вугара, почему он так поздно задержался.

— Душно, сынок, — тяжело переводя дыхание, жалобно сказала она. Настоящий ад, земля горит под ногами… Не ходи в дом, задохнешься…

Но Вугар, погруженный в свои мысли, не услышал ее предостережения. Продолжая обмахиваться, мама Джаннат шла за ним. Войдя на галерею, она остановилась, подвинула к окну стул и села.

— Садись, сынок… — Она что было силы махала платком. — Сегодня после полудня от духоты сердце чуть не разорвалось. Думала, умираю, да вот воскресла. Как ты в такую жару работаешь?

— Разве я один, мама Джаннат?

— Конечно нет, сынок. — Старуха сокрушенно покачала головой. — Бывало, и я работала. Но, признаться, таких, как ты, видеть мне не доводилось. У всех людей работа имеет предел. А у тебя — ни конца, ни начала… С Исметом в одном институте работаете, почему он так не надрывается? Уже пятнадцать дней, как в отпуск уехал.

— У Исмета работа попроще.

— Не говори так! — стояла на своем мама Джаннат. — Скажи лучше, что он умнее тебя и знает цену здоровью. Вот так-то вернее будет!

Вугару не хотелось продолжать этот разговор. Зачем перемывать косточки молочному брату? Уж кто-кто, а он-то хорошо знал, что не забота о здоровье заставила Исмета уехать из Баку. Любовь к Алагёз, а вернее, неудержимое желание стать зятем известного ученого помогли ему преодолеть все препятствия. На крылатом коне любви и надежды мчался он через долины и горы, чтобы очутиться в Кисловодске, где каждое лето отдыхала семья профессора Гюнашли. Зачем рассказывать об этом маме Джаннат? К тому же он устал, во рту пересохло, говорить трудно. Вугар попросил воды, но мама Джаннат принесла ему свежезаваренный чай, и его душистый аромат распространился по галерее, вытесняя на миг тяжелую духоту.

Он с наслаждением отхлебывал чай, однако, выпив его, почувствовал, что стало еще жарче. Вугар спустился во двор. Мама Джаннат неотступно следовала за ним.

— Ложись здесь, сынок, — сказала она. — Чего стесняться? Погляди на людей и выноси свою кровать!

Но Вугар категорически отказался от подобного удовольствия и вернулся в дом.

Спать, спать! Он лег в постель и закрыл глаза. Обычно, перед тем как заснуть, Вугар спокойно подводил итоги сделанному за день, строил планы на завтра. Но сегодня, расставшись с Нарын, он шел домой пешком, и у него было время подумать, — сколько шагов, столько мыслей! Он так устал. Спать, спать!

Ох, эта духота! Ворочаясь с боку на бок, Вугар не мог заснуть и впервые в жизни позавидовал Исмету. «Права мама Джаннат, — подумал он. Брат куда умнее меня. Наслаждается жизнью в прохладном Кисловодске. Гуляет, отдыхает, а я тут верчусь на раскаленной сковороде…»

Вспомнив Исмета, он уже не мог отогнать мысли о нем.

Последнее время Вугара тревожило поведение брата, но сейчас он был склонен оправдывать его. «Правильно говорят, смелость города берет. Там, на отдыхе, Исмет ближе познакомится с Алагёз. И кто знает, может, им удастся найти общий язык? Вдруг договорятся? Тогда и мне спокойнее будет. Мархамат-ханум оставит назойливые приставания, придет конец козням бездарного хитрюги Зия Лалаева. Как хорошо, что Арзу ничего не знает… Не ровен час, дойдут до нее слухи, несдобровать мне, иди тогда оправдывайся!»

Нет, заснуть решительно не удавалось. Мысль об Арзу привела другую — о Нарын. «Только этого еще не хватало! — с раздражением подумал Вугар. — Мало ли и без того у меня хлопот?» А воображение услужливо рисовало ему Нарын. Ее улыбающиеся глаза смотрели на него с непонятным, нежным выражением… Вугар резко повернулся и в темноте даже махнул рукой, словно отгоняя назойливую муху. «А чем она, собственно, виновата? — остановил он себя. Девушка наивна и чистосердечна, как младенец. Вот уж кому незнакома хитрость: что на уме, то и на языке…» Он думал о Нарын с благосклонной нежностью. Но вдруг в ушах прозвучали слова вахтера: «Понимаю, молодость! Но нельзя же здесь…» Только сейчас дошел до него смысл этих слов. «Конечно, у старика были основания для подозрений. Молодой человек и девушка, ночью, одни в институте. Нет, так и вправду нельзя, хватит! Завтра отправлю ее в отпуск. Одному работать куда спокойнее».

Принятое решение успокоило, тревога утихла. Вугару даже показалось, что в комнате сделалось прохладнее и стало легче дышать. Он приподнялся, перевернул влажную от пота подушку и, повернувшись на спину, несколько минут лежал неподвижно, задремывая. И вдруг снова завертелся как ужаленный. Почти месяц он не видел Арзу! Занятия в школах окончились, и Ширинбаджи с дочерью уехали на дачу. За это время Вугар лишь два раза разговаривал с Арзу по телефону. Она звонила ему в институт, оставила адрес дачи в Мардакянах, звала в гости. А однажды даже сам Агариза-киши позвонил:

— На дачу собираюсь, поедем со мной! Денек отдохнешь, сразу силы прибавится.

Но Вугар, занятый работой, вежливо отказался. А сейчас, измученный бесконечными раздумьями, усталый, вдруг со всей остротой почувствовал, как истосковался по Арзу.

«К черту все! — мысленно выругался он. — Иди к дьяволу эта работа! Ни за что ни про что мучаю девушку, она, верно, извелась от тоски, все глаза проглядела! Что за любовь! И зачем мне такая молодость? Кажется, я стариком становлюсь — начинаю забывать, что такое страсть, желания!…»

Ему так захотелось увидеть Арзу немедленно, сейчас же, что казалось, будь у него возможность, вскочил бы, взял такси и, несмотря на столь поздний час, поехал в Мардакяны.

 

Глава третья

Кто-то легко коснулся его плеча, и Вугар вздрогнул, — кому, кроме Зия Лалаева, придет в голову так фамильярно обращаться с ним? Настроение сразу испортилось. «Откуда взялся этот прохвост? — со злобой подумал он. — Какой еще сюрприз приготовил?»

Первым желанием было не оборачиваясь ускользнуть от него. Но вместо писклявого голоса Зия, который уже приготовился услышать Вугар, раздался рокочущий, самоуверенный басок:

— Доброе утро, Шамсизаде!

Вугар обернулся. Перед ним стоял профессор Башир Бадирбейли.

«Что случилось? Откуда такая приветливость?»

От изумления Вугар потерял дар речи. Сияющая улыбка Бадирбейли стала насмешливой.

— Ты какой-то странный сегодня! Как идут дела?

— Спасибо, неплохо, — поспешно ответил Вугар, но голос выдал раздражение.

— Не верю! — Бадирбейли даже прикрыл ладонью рот, чтобы скрыть насмешку. И, стерев улыбку, он продолжал: — Твое волнение дает мне право сомневаться в искренности этих слов!

Вугар разозлился на себя: неужели он боится Бадирбейли? Иначе откуда эта робость и неопределенный ответ? Надо как можно скорее исправить свою оплошность. Но, кажется, он опоздал…

— «Ни к чему хилому в чужой сад лазать» — говорили наши отцы! — быстро сказал Бадирбейли, снова прикрывая рот ладонью. — Ноги переломают… Ты меня прости, я вовсе не собирался задеть твое самолюбие. Человек ты умный, талантливый, и я хочу одного — наставить тебя на верный путь.

Пословица, приведенная Бадирбейли, обидела Вугара, и он не сдержал гнева.

— Я на верном пути, профессор! И к тому же в здравом уме!

— Не горячись! — Изрезанное морщинами лицо Бадирбейли посуровело. Он высоко поднял руки. Так в далекие времена делали перед боем воины. Наберись терпения! Прежде всего — мы азербайджанцы! Или ты забыл обычай предков: старший говорит, младший слушает. Я в отцы тебе гожусь…

Вугар покраснел, но на этот раз не от смущения, а от неприязни, которую вызывал в нем этот человек.

Бадирбейли, чувствовал свою силу и власть, продолжал заносчиво и спокойно:

— Не зря я привёл эту поговорку! Обидела она тебя или нет — не знаю, но я напомнил ее не для красного словца. Ты молод, готовишься вступить на поприще науки… Мне известно, что ты сирота, заступиться за тебя некому. Зачем же, поддавшись на ложные похвалы и посулы, ты стремишься в дебри, откуда нет выхода? Зачем подставляешь голову под удар? Мне жаль тебя…

Не надо было обладать большой догадливостью, чтобы понять, в кого метит Бадирбейли свои напоенные ядом стрелы, — конечно же в Гюнашли, извечного соперника.

Озадаченный, расстроенный, Вугар молчал, не желая выслушать еще один упрек в невоспитанности.

Поймав мрачный взгляд Вугара, Бадирбейли понял, что происходит в душе юноши. Устремив глаза поверх его головы и стараясь придать голосу еще большую внушительность и важность, продолжал:

— Зачем скрывать? Я был очень зол на тебя! Казалось, умру, кости мои с тобой не примирятся. Почему? Да все по тому же! Берешься за дело, которое тебе не по плечу. Ведь не осилишь! Крупнейшие американские ученые, вооруженные великолепным оборудованием, много лет трудятся над проблемой нового антидетонатора бензина и не могут ничего добиться. А ты, молокосос, хочешь тягаться с ними? Ну, не забавно ли? Зачем ставишь себя в глупое положение? Химера, фантазия! Несколько месяцев назад ты жаловался: работа, мол, не двигается, потому что нет подходящих условий. Дали лабораторию. Создали условия. Где же результат, спрашиваю?! Где?

— Профессор, мы…

— Погоди! Я не нуждаюсь в объяснениях! — грубо прервал его Бадирбейли. — Теперь ты убедился, чем кончается непослушание, нежелание прислушаться к совету старших, опытных людей? Ка-та-стро-фой! — по слогам выговорил он. И нет этому оправданий. Ты и твой руководитель Гюнашли обязаны помнить, что крупные московские и ленинградские ученые, прославленные академики отступились от этой проблемы. А вы… чванливо выпятили грудь… Они не могут, а мы, дескать, сможем! Да ты сам подумай, если бы твой антидетонатор был хоть сколько-нибудь перспективен, неужели все знаменитости не поняли бы это раньше тебя? Что, я неправ?

Вугара удивил его вопрос. Если кто-то отказался от решения сложной проблемы и не стал ею заниматься, это должно означать, что она не имеет значения, что это пустячное, никудышное дело? Личности, авторитеты! Не это ли зовется консерватизмом в науке?

— Простите, профессор, но мне кажется, в ваших рассуждениях, слышится излишняя предусмотрительность, недоверие, не имеющее никаких оснований. Почему мы должны отказываться от веры в собственные силы?

— Какие силы? О чем ты говоришь? Почему эти хваленые силы до сих пор никого и ничего не осилили? — Бадирбейли устремил на Вугара разгневанный, осуждающий взгляд, точно желая просверлить его, и добавил надменно: Напрасные потуги! Не ищи оправданий! Логика событий доказывает всю несостоятельность твоего поведения и поведения научного руководителя. Повторяю: если бы к тому было хоть малейшее основание, проблему давно решили бы крупнейшие ученые мира, чей опыт, талант и, наконец, возможности несравнимы с вашими… На ученом совете секции я вас предупреждал. Не послушались! Сейчас предупреждаю лично тебя. Хочешь — слушай, хочешь — нет! Мне все равно. Только тебя жаль, — сирота, нет никого, кто мог бы вовремя остановить, образумить. Поверь, мною движет чувство гуманности, я не хочу, чтобы труды твои пропали даром. Иных соображений у меня нет и быть не может!

Бесконечные напоминания о сиротстве, одиночестве в устах Бадирбейли звучали как оскорбление, и, багровея от обиды и гнева, Вугар сказал:

— Сирота я или нет, отношения к делу не имеет! Мне непонятно, что вы хотите этим сказать!

На губах Бадирбейли снова появилась издевательская усмешка.

— Эх ты! — Он покачал головой и махнул рукой. — Молодо-зелено! Обиделся и еще раз доказал свою незрелость! В каком обществе ты живешь? Или не знаешь — в нашей стране все делается ради счастья человека. И наука, которой ты собираешься посвятить жизнь, служит этой же цели. Иначе ей грош цена! Ты — один из членов нашего социалистического общества. Можем ли мы не тревожиться о твоем будущем? Если все пойдет насмарку, твоя боль станет нашей болью. С нас спросят: где вы были? Почему вовремя не наставили на ум! Башир Османович, наш аксакал, держи ответ, как проглядел?

Никто и слушать не захочет, что вы, молодежь, нас, старейших ученых, ни во что не ставите, а, оседлав своего коня, скачете без оглядки, не ведая, что он несет вас в пропасть.

Что должен был ответить Вугар на такие рассуждения? Опыты действительно пока не давали желаемых результатов, и это сильно укорачивало его язык. Он молчал. И вдруг ему стало страшно. Ведь сейчас это только лабораторные опыты и вычисления. Даже если он добьется положительных результатов, то заводские испытания могут не сразу подтвердить их. Вот когда восторжествуют Бадирбейли и ему подобные! А если вообще неудача?..

Башир Бадирбейли краем глаза окинул юношу: «Кажется, удалось поколебать упрямца».

— Зачем лезешь в дебри? — громко воскликнул Бадирбейли. — Думаешь, петух не прокричит — рассвет не наступит? Или в институте мало рентабельных тем? Ты человек умный, способный, бери любую, мгновенно защитишь диссертацию…

Тебе жениться пора, семьей обзавестись. А семью кормить надо! Надеждами и обещаниями сыт не будешь…

Довольный тем, что его наставления оказали должное воздействие, Бадирбейли передохнул и продолжал спокойно, с видимостью доброжелательности:

— Что ждет тебя? Разочарование! Крах! Так не лучше ли задуматься над собственной жизнью и обеспечить ее? Ну вот, я раскрыл все карты. Решай сам. Как говорят, положи перед собой шапку и поразмысли… Если мои слова хоть в чем-нибудь убедили тебя, приходи, подумаем вместе. Я сделаю все, чтобы помочь тебе! — Бадирбейли сделал ударение на последних словах, многозначительно поднял указательный палец и удалился тяжелой, шаркающей походкой, гордо унося свое полнеющее тело.

Вугар терялся в догадках. Что за многозначительные предупреждения? Почему Бадирбейли так взволнован его судьбой? Может, он вправду жалеет Вугара? И неужто проблема ТАД так безнадежна? Нет, тут что-то нечисто! Уж не решил ли он воспользоваться отъездом Гюнашли и переманить его аспиранта?

Бадирбейли уже скрылся из его глаз, а Вугар продолжал стоять как вкопанный. Он всегда терпеть не мог чванливого старика, удивлялся, почему такие видные ученые, как Гюнашли, вынуждены считаться с ним, выслушивать его тупые рассуждения, вступать в бесплодные споры. Теперь он понял: с Бадирбейли не так-то легко справиться. Он, как любил выражаться Зия Лалаев, не из тех, кто позволит уложить себя на обе лопатки.

* * *

Профессор Башир Бадирбейли шагнул на тернистый путь науки прямо с производства. Шагнул легко, не прилагая особых усилий. Разве мало в жизни случайностей? Одних судьба щедро балует счастьем, других обделяет. Бадирбейли принадлежал к тем, кто умел охапками хватать дары судьбы.

Отец Башира всю жизнь честно трудился, но так ничего и не заработал, кроме твердых мозолей, — даже пяти аршин бязи на саван. Вдали от дома и родных проглотил его нефтяной колодец, и даже трупа, сколько ни искали, не нашли. Счастье, которого так и не дождался отец, рано погибший, щедро улыбнулось сыну.

Установившаяся вскоре в Азербайджане Советская власть взяла мальчишку-сироту под свое крыло. Башир вырос в детском доме, учился в школе для рабочих. Мальчик был шустрый, учение давалось ему легко. Окончив школу, поступил на рабфак. Все двери широко распахивались перед ним: сын рабочего, отец трагически погиб, жертва капиталистической эксплуатации. Юношей с такой судьбой в те годы было множество — сотни, тысячи. Но мало кто умел так ловко использовать свою биографию! Природная смекалка и здесь выручила Башира. В институт его приняли без всяких затруднений, а когда окончил учебу, счастье снова не забыло его — получил назначение на крупный нефтеперерабатывающий завод и стал быстро продвигаться по служебной лестнице. Прошло несколько лет, и Башира назначили главным инженером завода. Это были годы стремительного развития промышленности, — завод рос, креп, его продукцию хорошо знали в стране. Газеты на все лады восхваляли завод, корреспонденты, не жалея остро отточенных перьев, награждали Башира самыми лестными эпитетами. Пришла слава, а с ней авторитет. Новое назначение, еще более высокое, — Башир Бадирбейли управляющий Объединением заводоуправлений. Вокруг столь головокружительной карьеры среди химиков шло немало толков, поговаривали, что Баширу ворожит чья-то тайная высокая рука. Кто знает, может, и была в этих разговорах доля истины. Но, так или иначе, теперь руководители всех предприятий и организаций подчинялись Баширу Бадирбейли. Премии нефтяникам — первым в списках имя Башира. Награждения Башир получает орден. Авторитетная делегация — как забыть о Башире? Торжественные собрания, заседания, юбилеи — ничто не обходилось без Башира.

Создается Научно-исследовательский институт нефтехимических процессов, и снова Бадирбейли в центре внимания. Как иначе? Дело новое, ответственное, во главе должно быть авторитетное руководство. Нужна крепкая рука организатора-хозяйственника. Кто, как не Башир Бадирбейли, самый подходящий кандидат на такой пост? Он имеет отношение к научному миру, его рационализаторские предложения всегда дельны и актуальны. Кто из ученых принес столько пользы государству? И Башир Бадирбейли получает назначение директором нового института.

Башир понимал: рано или поздно потребуется научная степень. И он не забывал о научной славе… Снова стремительная, виртуозная карьера! В кратчайшие сроки защищено кандидатское звание и еще быстрее звание доктора химических наук. Газеты посвящают подвалы научным и организаторским талантам Бадирбейли. Правда, порой у читателей вызывало недоумение, что ни в одной из статей нельзя прочитать о том, какой же именно вклад внес Бадирбейли в химическую науку. Подчас создавалось впечатление, что те, кто с таким рвением восхвалял новоявленное научное светило, сами не имели об этом понятия и старались отделываться путаными, туманными фразами. Зато с каким рвением расписывалось его прошлое, как превозносили его организаторские способности и методы руководства…

Но, как говорится, каждый подъем имеет свой спуск. По настоятельным и неоднократным требованиям передовых ученых, среди которых был и Сохраб Гюнашли, неопровержимо доказавших полную несостоятельность и некомпетентность Башира Бадирбейли в области нефтехимии, он был снят с должности директора научно-исследовательского института. На несколько лет Башир исчез. О нем ничего не было слышно, и его постепенно стали забывать. Но вот возник вопрос о широком использовании химической продукции во всех областях народного хозяйства. И снова Башир Бадирбейли выплыл на поверхность общественной жизни.

Как раз в эти дни в институте было назначено партийное собрание, посвященное очередным задачам, которые ставила страна перед нефтехимиками. Неожиданно для всех слова попросил Башир Бадирбейли. Гордо и независимо поднялся он на трибуну, крепко — с места не сдвинешь — обхватил ее руками, выпятил грудь.

— Товарищи, — громко, как призыв, прогремело в зале. — Сегодня требования партии и правительства к нам, химикам, совсем иные, чем несколько лет назад. — Он еще плотнее прижался грудью к трибуне и, чтобы придать себе значительность, поднялся на носки. — Взглянем трезво на наши дела! Как мы отвечаем требованиям современности?! — Он гневным, гордым взглядом ряд за рядом обвел присутствующих, особо задержавшись на лицах своих противников. И сам себе торжественно ответил: — Плохо! Очень плохо! Кто виноват? В чем причина? — Башир передохнул, набирая в легкие воздух, и заговорил, заговорил, не давая языку ни отдыха, ни срока. Слова звучали ровно, четко, безжизненно, словно с граммофонной пластинки. Видно, Башир не зря готовился к выступлению и заучил каждое слово.

Выступал Бадирбейли не больше, не меньше, как целый час. Он говорил о неразрывности науки и жизни, о справедливости партийных решений, о той заботе, которую Советское правительство проявляет по отношению к ученым. Клеймил приверженцев отвлеченной теории. Практика и только практика! И уж конечно не забыл помянуть своих врагов, в первую очередь Сохраба Гюнашли. Его выступление на людей простодушных и неискушенных произвело впечатление.

* * *

В лабораторию Вугар вошел хмурый и, не поздоровавшись с Нарын, направился прямо к своему столу.

— Что случилось? — встревоженно спросила она. — Вы не заболели?

— Нет, — нехотя ответил Вугар.

— Может, вас кто-нибудь обидел? — не унималась девушка.

Вугар поднял на нее грустные, рассеянные глаза:

— Не тревожьтесь, причина, право, совсем другая.

— Связана с работой?

Легким кивком Вугар подтвердил опасения Нарын, но, заметив ее испуганный взгляд, очнулся от задумчивости и вспомнил решение, принятое ночью. Стараясь держаться как можно строже и официальнее, он сказал:

— Пишите заявление и с сегодняшнего дня считайте себя в отпуске!

— Почему?

— Так надо! — Он старался не смотреть на нее. — Вы должны заниматься!

— Не хочу! — запротестовала Нарын. — Вернется Хадиджа-хала, тогда пойду в отпуск.

— Тогда может не представиться такой возможности, официально продолжал Вугар. — Осенью работы будет куда больше. Сейчас самое подходящее время.

— Вы тоже берете отпуск?

— Нет, я буду продолжать работу.

— Один? Без помощника? — Нарын заерзала на табуретке. — Что случилось, ума не приложу!

— Лабораторные работы я на время прекращаю. Опытов проведено больше чем достаточно. Мне необходимо заняться вычислением полученных результатов. Надо сравнить, уточнить, найти допущенные во время опытов просчеты, понять, чем они вызваны… В таких случаях необходимо быть одному.

Он чувствовал, что Нарын не верит ему, и вынужден был говорить откровеннее.

— Понимаете, ваше присутствие отвлекает меня, трудно собраться с мыслями! Не обижайтесь, но есть такая стадия работы, когда одиночество просто необходимо. Полное одиночество. К тому же, с тех пор как я узнал, что вы не сдали сессию, я все время чувствую себя виноватым…

«Не хочет оставаться со мной наедине», — с обидой подумала Нарын и, резким движением схватив ручку и бумагу, написала заявление. Не попрощавшись, она ушла из лаборатории.

Вугару было не по себе, он понимал — ни за что ни про что обидел девушку. «Надо бы помягче, — подумал он, — нехорошо получилось… Ну, ничего, кончится отпуск, обида забудется…» Он усмехнулся, сам отнес заявление Нарын в общий отдел института, оформил отпуск и веселый, с ощущением полной свободы, вернулся в лабораторию.' Наконец-то он один! Теперь-то ему никто не помешает. Главное — не терять даром ни минуты. Достав из сейфа таблицу исчисления, он уселся за стол, решив немедленно приняться за дело. Но… в памяти возник утренний разговор с Бадирбейли, и рабочее настроение улетучилось. Сквозь спокойные и внешне благожелательные слова Бадирбейли сквозили явные нотки угрозы. Несмотря на всю неприязнь, которую Вугар питал к профессору, он должен был признаться себе, что в его словах имелась доля правды. И он в который раз спрашивал себя: как быть? Подчиниться ли логике Бадирбейли или следовать велению сердца и совести? Своей работе он отдал несколько лет, и, конечно, с ней связано всё надежды, мечты. Неужели труд затрачен впустую и ничему не суждено сбыться?

Чувствуя себя на перепутье, Вугар то соглашался с доводами Бадирбейли и готов был, мысленно подняв руки, сдаться, то, уже через секунду, со всей страстью кидался в защиту своих позиций. Ох как трудно! Словно в нем самом боролись два человека. Один требовал спокойной, счастливой жизни, и это значило пойти на поводу у Бадирбейли. Согласись Вугар с ним, и мирное благополучие немедленно явится к нему. Он молод, — что скрывать, ему хочется радостей, достатка… А другой, изобретатель, исследователь, влюбленный в науку, твердил о том, какая широкая дорога откроется перед ним, если он доведет до победного конца свое открытие. Пусть это будет путь, исполненный борьбы и поражений, трудный путь, но именно он ведет к истинной победе. А значит, нет пути прекраснее…

У Вугара защемило сердце. Он вспомнил обеты, обещания, данные Арзу, и первый раз в жизни пожалел, что судьба свела их. Не будь Арзу, он сейчас чувствовал бы себя свободным, независимым. И насколько легче было бы принести все в жертву своим идеалам! Море было бы ему по колено! Он бы скорее погиб, чем поступился мельчайшей долей истины…

Арзу, Арзу, как он соскучился по ней! Работать ему, как видно, сегодня все равно не удастся, завтра — воскресенье, так почему же хоть на день не выбраться из города, не отдохнуть? Может, нервы немного придут в порядок… Он вышел в соседнюю комнату и решительно направился к телефону. Испугавшись, что передумает, Вугар быстро набрал номер, и — о удача! Агариза снял трубку. Если бы телефон сразу не ответил, Вугар, верно, не стал бы звонить во второй раз.

— Алло, кто говорит? — услышал Вугар ласковый, приветливый голос старика и, как всегда, обрадовался и смутился.

— Салам алейкум! — робко ответил он.

— Ах, вот это кто! — Узнав Вугара, Агариза стал еще ласковее: — Как здоровье, сынок? Как переносишь страшную жару?

— Спасибо, спасибо, я чувствую себя хорошо! — торопливо отвечал Вугар.

Зная застенчивость юноши, Агариза, предупреждая его, сказал:

— Кстати ты позвонил! Я целый час бьюсь как рыба об лед, ума не приложу, как тебя найти. Завтра воскресенье, с утра собираюсь на дачу, хотел взять тебя с собой. Одному с женщинами скучно. Поедем, сынок, в нарды партию-другую сыграем, побеседуем. Мужская беседа — дело особое. Устанем на берегу поваляемся, а потом по рюмочке… джейранова молочка, а? Как, устраивает тебя мое предложение?

Радости Вугара не было предела. Сам он никогда не решился бы сказать о своем желании поехать к ним на дачу. Дышать стало легче, но он сказал осторожно, стесняясь открыто высказать свою радость:

— Как скажете, так и будет!

— Это меня вполне устраивает! Значит, едем! Есть у тебя время?

— На денек смогу вырваться…

— Вот и прекрасно! В таком случае давай договоримся… Я только вернулся с Нефтяных Камней. Должен выполнить поручения Ширинбаджи и сходить на базар. Да заодно предусмотреть все, чтобы на даче мы ни в чем не знали нужды… Утром встанем пораньше — и в путь-дорогу! Ты как, часов этак в шесть можешь проснуться?

— Конечно!

— Что-то я не слышу твердости в твоем голосе. В семь часов встретимся у кассы Сабунчинского вокзала. Не забудешь?

— Ну что вы!

— Вот и отлично!

 

Глава четвертая

Несмотря на ранний час, у вокзальных касс толпилось много народу. Кого тут только не было! Парни и девушки, наспех причесанные, с рюкзаками за плечами, с корзинами и сумками, в спортивных костюмах и ярких платьях, старики, женщины, дети — люди всех возрастов и профессий. Казалось, целый город собрался здесь, чтобы устремиться на берег моря, отдохнуть от городской суеты и жары, погулять, искупаться…

Среди пестрой шумной толпы Вугар с трудом отыскал Агариза-киши. Старик невозмутимо стоял у кассы в светлом, наглухо застегнутом чесучовом костюме и в соломенной шляпе с загнутыми полями, надвинутой, как папаха, до самых бровей. Смуглое, обожженное солнцем лицо блестело, в каждой руке он держал по тяжелой корзине. Ни духота, ни толкотня, царившие на вокзале, не могли нарушить его спокойствия и бодрости. Увидев Вугара, он приветливо поздоровался и протянул ему одну корзину.

— А теперь надо поспешить! — сказал он. — Наш поезд отправляется.

Вагон был набит до отказа. Люди стояли, тесно прижавшись друг к другу, вспотевшие, красные, как свежий бурак. В воздухе мелькали веера, сложенные вчетверо газеты, шляпы, платки, — пассажиры обмахивались чем попало, лишь бы немного освежиться. Но вот вагон дрогнул, качнулся… В окна, открытые с двух сторон, ворвался ветер, блаженная прохлада прошла по вагону, опустились шляпы, сникли газеты и веера, в них больше не было нужды.

Когда Вугар и Агариза-киши добрались до Мардакян и подошли к даче, Вугар испытал чувство разочарования. «Вот так сад!» — невольно подумал он, с трудом удержав насмешливую улыбку. На открытом солнцу дворе росли лишь два тутовых дерева. Виноградные лозы причудливо ползли по земле, а среди них на песке поблескивали янтарные кисти. Возле высокого каменного забора несколько инжирных деревьев с увядшими, пожелтевшими листьями.

Навстречу вышла Ширинбаджи, босая, в открытом платье. Она пополнела, загорела, и Вугару показалось, что помолодела на несколько лет.

— Как ты похорошела, Ширин, тьфу, тьфу, чтобы не сглазить! воскликнул Агариза, выражая мысли Вугара. — Ох, боюсь, как бы мне снова не влюбиться!

Ширинбаджи расплылась в счастливой улыбке.

— Умерь свою прыть, а то и вправду сглазишь, — смеясь, сказала она и поздоровалась сначала с Вугаром, а потом с мужем. Внимательно оглядев гостя, она добавила: — А ты исхудал… Страшна наша бакинская жара!

— Похудеешь тут! — отвечал за него Агариза-киши в своей привычной шутливой манере. — В таком зное легко ли работать? А почему на меня не смотришь? Или не видишь, что от жары и от тоски по тебе стал я как выжатый лимон? Брюки сползают, исхудал…

— Что ты себя с Вугаром сравниваешь? Его работа измотала, а ты давно усох! — шуткой ответила Ширинбаджи на шутку мужа. И тут же заботливо продолжала: — Сказать по правде, ты тоже исхудал, в прошлый приезд лучше выглядел.

Агаризе понравилась откровенность жены, и он с улыбкой обратился к Вугару:

— Недаром говорят, женщина — украшение нашей жизни. Хорошая жена из мужа кровь высосет, но кости собакам не бросит, сбережет.

На пороге показалась Арзу. Громкий разговор и смех привлекли ее внимание. Как она поправилась, как похорошела! Бронзовый загар покрыл лицо, шею, руки. Вот что значит купанье и морской воздух! Еще издали Вугар почувствовал на себе ее ласкающий взгляд. Она быстро подбежала к ним, обняла и поцеловала отца, церемонно протянула руку Вугару, — как могла поздороваться иначе в присутствии стариков? Но в глазах ее горели радостные и приветливые огоньки, яркий румянец залил загорелые щеки.

Агариза пригласил гостя в дом:

— Заходи, сынок, умойся с дороги, разуйся. Обязательно разуйся! По песку надо ходить босиком, это своего рода лекарство.

Чтобы показать пример гостю, Агариза тоже стал разуваться. Он закатал брюки, и обнажились волосатые, сухие, напоминавшие обгорелые поленья смуглые ноги. Они долго умывались, поливая друг другу, с наслаждением плескали в лицо студеной водой.

— А теперь пойдем, я покажу тебе наш сад! — с гордостью сказал Агариза. — Отведай виноград, инжир, а Ширинбаджи тем временем приготовит закуску. Позавтракаем, тогда будем думать, что делать дальше. Когда живот полон, голова лучше работает.

Солнце еще только поднималось из-за крыш соседних домов, а песок уже нагрелся, и Вугар с осторожностью переставлял ноги, ему казалось, что он ступает по мелким раскаленным уголькам. Они вошли в тень инжирных деревьев, и разом забылись трудности пути. Вот уж поистине райский уголок! Вугар неожиданно ощутил голод и начал с жадностью поедать спелые инжирные ягоды.

— Не торопись, сынок, — сказал Агариза. — Выбирай только самые спелые! Не то испортишь аппетит на весь день.

Вугар смутился, и рука его стала реже тянуться за ягодами. Нагнувшись, Агариза сорвал спелую виноградную кисть и протянул Вугару:

— Белый шаны. Съешь, на голодный желудок полезно!

Вугар давно знал этот сорт. В студенческие годы шаны с хлебом нередко заменял ему и завтрак, и обед, и ужин. Но такого вкусного винограда ему не приходилось пробовать. Прозрачный, как янтарь, сладкий, крупный — каждая ягода величиной со сливу. Подумать только, всего час назад сад показался ему жалким и скудным. А вот какие чудеса таились здесь! Есть в апшеронских' садах своя красота и прелесть, не поддающаяся описанию. А какой воздух!

Тем временем Ширинбаджи накрыла на стол на тенистом крыльце. Чего только не наготовила она! И каймак, и пирожки с зеленой начинкой, и лобио с яйцами и маслом, и еще какие-то замысловатые блюда, о существовании которых Вугар до сего дня и не подозревал. Очевидно, все было приготовлено заранее, в ожидании приезда Агариза-киши.

Ели долго, не спеша, а когда наконец завтрак подошел к концу, Агариза обратился к дочери:

— Арзу, доченька, посмотри-ка, где наши нарды, да принеси сюда, развлечемся немного.

Не смея ослушаться отца, Арзу принесла нарды. На крыльце появилась Ширинбаджи (она в кухне мыла посуду) и, увидев на столе нарды, категорически запротестовала:

— Нашел время в нарды играть! — Она с укоризной посмотрела на мужа. Гостю отдохнуть надо. Зачем ему эту трескотню слушать? Пусть в море искупается.

— Умные речи приятно слушать, — быстро согласился Агариза. — Самое время искупаться! Идем, сынок, на берегу сыграем.

Агариза взял нарды под мышку и уже собрался идти, но Ширинбаджи, улыбаясь, остановила его:

— Успеха тебе и удачи! Куда ты собрался?

— Как куда? — не понял Агариза. — На море, купаться!

— А меня одну оставляешь?

Агариза замялся, уразумев намеки жены, и смущенно спросил:

— Ты разве не идешь с нами?

Многозначительно улыбнувшись, Ширинбаджи покачала головой.

— Никуда я не пойду и тебя не пущу! — Она с упреком глянула на мужа: непонятливый!

Но Агариза уже все понял и, притворяясь, грустно вздохнул:

— Идите, дети! Нежданное препятствие возникло на моем пути, Ширинбаджи молодость вспомнила…

Шутка Агариза-киши рассмешила всех. Арзу поторопила Вугара, и они быстрым, легким шагом вышли за калитку. Поначалу шли молча, держась чуть поодаль друг от друга. Но вот дача осталась позади, — теперь их не могли видеть, и расстояние между ними само собой все сокращалось, они взялись за руки, и вдруг их словно бросило друг к другу, они остановились, тесно прижавшись. А потом опять шли молча, врозь, посмотришь и подумаешь — чужие или поссорившиеся… А на самом деле, может быть, никогда не были они так близки, как в эти минуты. И какие слова могли сейчас выразить их чувства? Наконец Вугар нарушил молчание:

— Как я истосковался без тебя…

— А я? Места себе не находила…

Снова молчание. Они остановились, чувствуя, как тяжелеют ноги, и долго глядели в глаза друг другу. Дыхание становилось все чаще, прерывистее. Как много могут сказать безмолвные взгляды! Не помня себя, Вугар обнял Арзу так крепко, что казалось, у нее хрустнули кости. Арзу смотрела на него счастливыми, понимающими глазами. Куда девались его терпение и выдержка? Они знакомы уже три года, виделись почти каждый день, и всегда он был спокоен, сдержан, даже, ей иногда казалось, холоден. И вдруг… Что случилось? Впрочем, Вугар и сам не мог бы ответить на этот вопрос. Может, сказалась тоска, накопившаяся за месяц разлуки? А может, расшевелило поведение Нарын, не скрывающей своих чувств? Кто знает?..

Еле слышный, ласковый голос Арзу нарушил напряженное молчание:

— Почему отпуска не берешь?

Вугуар ответил не сразу:

— Нельзя, милая, так много работы…

Арзу выскользнула из его объятий и медленно пошла к берегу. В голосе ее прозвучала плохо скрываемая грусть:

— Конечно, работа… Кто может против этого возразить? Но ты так похудел, осунулся…

— Худоба — не болезнь! — Вугар догнал ее. — Даже если бы я сейчас взял отпуск, все равно не знал бы ни покоя, ни отдыха. Не отпустит меня моя лаборатория.

— Есть ли польза от такой работы? Помнишь, в последний раз ты по телефону жаловался мне, что плохо себя чувствуешь, голова не работает, ничего у тебя не получается. Это все от усталости! Ты и в прошлом году не отдыхал. Нельзя так.

— Не могу, родная! К сентябрю опыты должны быть окончены, подведены итоги.

— До окончания аспирантуры еще целый год, зачем так торопиться?

— Разве в этом дело.

— А в чем же? Хочешь, чтобы люди говорили: аспирант Шамсизаде защитил диссертацию раньше срока? А кому это нужно? В твоих способностях и так никто не сомневается…

— Ах, Арзу, — с сожалением проговорил Вугар, — а я — то думал, ты понимаешь меня! Неужели это не так? — Он вздохнул, обиженный. — Разве я хочу отличиться? И ради славы, ради того, чтобы кто-то что-то сказал, я так редко вижу тебя, не знаю отдыха, забываю, где день, где ночь? Ты неправа. Клянусь чем хочешь! У меня одна цель — помочь людям… Приходилось ли тебе ранним утром смотреть из Нагорного парка на наш город? Сизый туман нависает над домами. Особенно явственно он виден летом, когда нет ветра. Знаешь, что за туман? Скопление ядовитых газов, исходящих от сотен и тысяч машин. Я хочу спасти от этой отравы людей, зеленые наряды наших городов. И конечно же, в первую очередь, тебя, шутливо добавил он. — Нет у меня других желаний, моя дорогая, право же, нет!

— Я понимаю, это очень благородно! Но ты хочешь продлить людям жизнь, а о своем здоровье думать не желаешь…

— Моя жизнь, дорогая Арзу, зависит от моей работы. Труд, увенчавшийся успехом, — вот лучшее лекарство, вот тот волшебный эликсир, что продлит мою жизнь…

Арзу молча кивнула, соглашаясь с ним.

— Знаешь, Вугар, — вдруг жалобно заговорила она. — Последнее время со мной что-то случилось. Я сама не узнаю себя. Я ревную тебя ко всему на свете, даже к твоей работе. Наверное, это потому, что мы редко видимся. Но если я на улице или в парке вижу молодую пару, я так завидую им! Раньше со мной этого не бывало…

Вугар засмеялся.

— Очень просто, родная, ты меня теперь любишь больше. Вот чем вызвана твоя ревность. — Он притянул ее к себе и стал целовать лицо, шею, руки…

Арзу не сопротивлялась его ласкам и только проговорила еле слышно:

— Это правда, я так люблю тебя, Вугар…

Ее искренность, ее любовь тронули Вугара. Он почувствовал себя виноватым перед ней, перед самим собой и стал говорить быстро, горячо, уговаривая то ли ее, то ли самого себя:

— Не тревожься, родная моя, ненастные дни скоро минуют. Вот закончу работу и ни на минуту не расстанусь с тобой.

— Ох, когда это будет?.. — с тоской прошептала Арзу.

…Пока они добрались до пляжа, обиды, упреки, ласки — все осталось позади. Они шли успокоенные, примиренные, любящие.

Пестрые автомобили — «Волги», «Москвичи», автобусы — беспорядочно громоздились по берегу.

Пляж, растянувшийся на несколько километров, был плотно усеян загорелыми телами. О том, чтобы занять место под пляжным зонтом, нечего было и мечтать. И в море тесно, множество бронзовых тел плескалось, кувыркалось, плавало. Головы — черные, светлые, в разноцветных купальных шапочках — покачивались на зеленых каспийских волнах, то исчезая в воде, то снова показываясь на поверхности. Веселый шум, смех, плеск стояли в горячем воздухе…

Арзу шла все дальше по берегу и тащила за руку Вугара. Кончился пляж, берег стал обрывистее, но и тут ни одного свободного местечка. Наконец они увидели одинокого старика. Он только что вылез из воды и с пыхтением обтирался мохнатой простыней. Выслушав их просьбу — расположиться возле него, — старик ничего не ответил, продолжая растирать волосатое толстое брюхо. Потом не спеша улегся на песке и покосился на Вугара.

— Чего стоишь, беспомощный? — ворчливо сказал он. — Быстрее раздевайся! Пользуйся, пока вода прохладная, скоро нагреется, как в бане. Он прикрыл лицо газетой и засопел еще громче.

Арзу бросила на песок узелок с полотенцем и ушла переодеваться. Вугар снял рубашку, украдкой взглянул на себя, потом на окружающих и снова торопливо оделся.

Вернулась Арзу и, увидев его в одежде, удивилась:

— Почему не раздеваешься?

Вугар молча глядел на нее. Она была так хороша, стройная, загорелая, упругая, что он потерял дар речи. Клетчатый голубой лифчик сполз вниз, слегка обнажив высокую крепкую грудь.

У Вугара перехватило дыхание. Справившись с волнением, от ответил на ее недоуменный вопрос:

— Стыдно!

— Стыдно? — Арзу громко рассмеялась.

— Не тебя стыдно, а самого себя.

— Это почему?!

— Да посмотри, я белый, как северный медведь!

— А кто виноват? Сколько раз звонила тебе, умоляла, приезжай хоть раз в неделю. Обещал. Где твои обещания? Послушался б, не было бы стыдно!

— Признаю свою вину!

Старик, не снимая с лица газеты, вмешался в разговор:

— Молодой человек, это не вина, а преступление! Люди тратят огромные деньги, едут сюда за тысячи километров, чтобы один месяц подышать здешним воздухом, позагорать, отдохнуть. А наши люди не ценят этого дара природы! Почему? Да потому, что ленивы.

Слова старика не понравились Арзу, — как посмел он назвать ее Вугара лентяем?

— Ошибаетесь! — резко ответила она. — Некоторые люди заняты серьезными делами, не у всех есть возможность приезжать сюда…

— Возможность? — Старик сдвинул газету с лица и насмешливо покосился на Арзу. — А что такое возможность?

— Если вы не знаете, что означает слово «возможность», нам не о чем спорить!

Старик снова натянул на лицо газету.

— Возможность, время — одни отговорки, — пробурчал он из-под газеты. Отговорки ленивых и безразличных. Да, да, ленивых и безразличных! Как бы ни был занят настоящий человек, какие бы важные дела его ни удерживали, он всегда выберет время приехать сюда! Еще отцы наши говорили: в здоровом теле здоровый дух! Если человек хилый, какая от него польза?

У Арзу не было желания продолжать бессмысленный спор. Вугар быстро сбросил одежду.

— В воду! Скорее — торопила Арзу.

Вугар ступил на мокрый песок и, поеживаясь, отпрянул. Вода показалась ему холодной. Арзу схватила его за руку и потащила в море. Они уже по пояс вошли в воду, когда Арзу вдруг с силой толкнула Вугара. Он упал, и легкие волны накатились на него. Они поплыли. Арзу плыла, широко и размеренно взмахивая руками. Доплыв до флажка, обозначавшего границу купальной зоны, повернули обратно. Ловко, как рыба, увернувшись из-под его рук, Арзу легла на спину. Вугар тоже перевернулся и, заложив руки за голову, поплыл на спине, сильно отталкиваясь ногами. Плыл он легко, без усилий, словно скользил по поверхности льда.

Арзу пришла в восторг.

— Молодец! — восхищенно воскликнула она. — А я — то думала, ты плавать не умеешь, потому и не едешь к нам! А ты у нас, оказывается, мастер спорта!

— Не ты одна так думала! Все бакинцы считают: раз человек из деревни приехал, где ему научиться плавать? Забывают: у вас — море, а у нас горные реки! Бурные, шумные. За их рокотом птичьего крика не услышишь. А весной, когда начинается половодье, попробуй подступись к горной реке. В детстве я хорошо плавал, теперь отвык немного.

— Вот и напрасно! — Арзу перевернулась на бок и тихо плыла рядом с ним, медленно перебирая руками. — Старик-то прав. Я спорила с ним, потому что он очень резко говорил, но по существу-то ведь прав. Не ценим мы наше море… В журнале «Здоровье» я прочла, что Каспийское море по своим целебным свойствам превосходит многие моря мира. А пляж? Где еще найдешь такой мелкий, белый песок?

— Воды Каспия содержат бром, йод и множество других полезных органических веществ.

— Все-то ты знаешь! Так почему пренебрегаешь прелестями морского купания? — И снова полились упреки: — Кожа да кости от тебя остались, все ребра пересчитать можно. Так и до болезни недолго.

— Не бойся, туберкулеза у меня не будет! Ну и что ж, что я худой? Зато здоровый, с детства закален…

— Эх, — вздохнула Арзу, — тебя не переспоришь, упрямый!

Сделав резкий рывок, Вугар подплыл к ней, схватил на руки и, швырнув в набегавшую волну, глубоко нырнул. Этим он как бы подвел итог их разговора. Сегодня ему не хотелось думать ни о чем серьезном, даже о работе. Как эти люди на пляже, забыть обо всем, наслаждаться морем, небом, солнцем, близостью Арзу. Отдыхать, отдыхать. Целый день, один только день… Больше ему не надо, он хорошо знал себя. Настанет завтра — и снова работа поглотит его.

 

Глава пятая

Домой Вугар возвратился счастливый и довольный, казалось, отдыхал не один день, а целый месяц. Забота и уважение, которым его окружили в доме Арзу, согревали, усталость прошла, сомнения рассеялись, он чувствовал себя бодрым, здоровым, исполненным сил. Но, раздеваясь, вдруг испытал резкую боль — тело горело и зудело. Он вспомнил предупреждения Арзу: «Накинь рубашку, потом будешь мучиться». Он пренебрег ее советом, хотел наверстать упущенное, за один день загореть так, как другие за целое лето. Вот результат, — ему казалось, что его поджаривают на костре, все горело внутри и снаружи, начинался жар. Ночью температура поднялась до сорока. Он мучился, но терпел, не хотел тревожить маму Джан-нат. Но боль осилила волю, — мягкая постель казалась сложенной из раскаленных камней, повернувшись, он застонал, заохал. Мама Джаннат прибежала перепуганная и, узнав, в чем дело, не на шутку рассердилась.

— Ты маленький, что ли? — ворчала она. — Или не знаешь, что нельзя первый раз долго оставаться под солнцем?

Ответом ей были только стоны и вздохи. Перерыв ящики шифоньера, мама Джаннат нашла старую банку с вазелином и густым слоем вымазала Вугара с ног до головы. Потом положила на лопатки мокрое полотенце, и боль понемногу стала утихать. Вугар ругал себя на чем свет стоит и даже жалел, что поехал в Мардакяны. Уверенный, что теперь расхворается и долго не сможет работать, он давал клятвы, что больше ноги его не будет на даче. Наконец заснул.

А проснувшись утром, с удивлением обнаружил, что совершенно здоров. Ничего не болело, температура упала.

Вугар поехал в институт.

Оставшись в лаборатории один, он во всех подробностях припомнил вчерашний день. Ощущение счастья не покидало его, на душе было легко и весело. Он позабыл свои ночные клятвы и теперь давал себе прямо противоположные обещания: «Так отдохнул, словно заново родился на свет. Надо каждое воскресенье обязательно ездить в Мардакяны». Он вспомнил, что, прощаясь с Арзу, обещал, что воскресные дни они будут проводить вместе. «Поверь мне, — шептал он, — я буду приезжать, мне так хорошо у вас…»

И сейчас, вспоминая разговор, он решительно сказал вслух:

— Так и будет, Арзу, так и будет!

Он распахнул окна и, ожидая, пока проветрится комната, весело прохаживался взад и вперед по коридору. Ему нравилось, что он один.

Вернувшись в лабораторию, Вугар не сразу направился к рабочему столу. Он ходил по лаборатории, огладывал приборы, аппараты, время от времени гладил их рукой, словно здоровался. Казалось, он не был здесь долгое-долгое время. И, только убедившись, что все в порядке и на своих местах, он сел за стол, раскрыл тетрадь, куда заносил результаты опытов, и стал внимательно перечитывать записи. Изучая биографии знаменитых ученых, он не раз читал о том, что малейшая ошибка, оставшаяся незамеченной, способна удлинять сроки исследований на долгие месяцы, а то и на годы. Казалось бы, ничтожное упущение, а способно стать причиной душевных мук, волнений, поражений… Ему приходилось сталкиваться с подобными явлениями и в своей работе. Уже больше четырех лет бился он над проблемой ТАД. Теоретически давно доказал, что она разрешима. Выводы, полученные им еще в университетских лабораториях, не оставляли в этом никаких сомнений. Не случайно Сохраб Гюнашли заинтересовался его работой и поверил в нее. Почему же теперь, когда у него есть все условия — настоящая лаборатория, оборудованная по последнему слову техники, есть время, помощники, опыты не дают положительных результатов? В чем дело? Где кроется ошибка?

Вугар снова и снова листал тетради, сопоставлял, вспоминал, пытаясь разобраться, чем вызвана разница в результатах тех или иных опытов. Проходили минуты, они складывались в часы, — он не помнил, когда сел за работу, не заметил, как окончился рабочий день.

И назавтра было то же. Дни шли, а он продолжал поиски. Порой не только перечитывал записи, но и заново ставил опыт, а желаемых результатов все не было. Снова все забыто — и море, и Арзу, и обещания. Однажды вечером он перед сном нечаянно провел по руке и вдруг ощутил на ладони лохмотья собственной кожи. Поглядел в зеркало — кожа лупилась и сходила хлопьями, так змея сбрасывает шкуру. Вспомнилась Арзу и как он уверял ее, что будет приезжать. Он твердо решил завтра утром отправиться в Мардакяны. Но, проснувшись, понял, что воскресенье давно миновало, что день сегодня будний, — значит, ехать никуда нельзя. А потом все завертелось, закружилось, воскресные дни перепутались с будничными, прошел август. Для Вугара существовало одно — проверки, сравнения, поиски, снова проверки…

Как-то в сумерки, когда, усталый, измученный, он уже собирался запереть лабораторию и отправиться домой, его внимание привлекла одна из колб. Вещество, налитое в колбу, изменило свой цвет. Вугар присмотрелся и обомлел: чистая, прозрачная жидкость! Согласно теоретическим предположениям, вещество, получения которого он так добивался, в конечной своей стадии должно быть именно таким. Вугар не верил своим глазам. Неужели то, над чем он бился годами, совершилось? Но почему так неожиданно? Как случилось, что он не заметил происходящего процесса? Он не мог выйти из оцепенения. Изумление сменилось страхом: вдруг снова ошибка? Вугар быстро взглянул на термометр. 41 градус по Цельсию. Так и есть! Неужели?! Неужели?!

Он без конца разглядывал полученное вещество и наконец, не сдержав восторга, крикнул громко, на всю лабораторию:

— Нашел! Нашел!

Вугар кинулся к рефрактометру для определения коэффициента преломления и удельного веса. Удельный вес вещества и коэффициент преломления соответствовали искомому.

— Решена загадка! — радостно проговорил он, но в голосе его звучала предельная усталость.

Снова сомнения. Может, галлюцинация? Может, от усталости показалось? Или приснилось? Он провел рукой по лицу, подошел к окну, взглянул во двор, — все как обычно, кажется, в мире ничто не изменилось? Блаженная улыбка не сходила с губ, а внутри была пустота, легкость. Руки опустились, тело расслабилось, хотелось одного — спать, спать… Надо идти домой, но он не мог заставить себя уйти из лаборатории. Казалось, уйдет — и все исчезнет, все придется начинать заново. А если вздремнуть часок-другой тут же, в лаборатории? Он подошел к столу и грузно опустился на стул. Голова сама собой повалилась на руки, он не заметил, как погрузился в крепкий тяжелый сон.

… Когда проснулся, солнце высоко поднялось над домами. С трудом подняв голову, Вугар попытался встать. Болела шея, поясницу словно сковали железным обручем. Хотел опереться на руки — они не слушались. Мурашки бежали по онемевшему телу. Он попробовал пошевелить пальцами, но руки, тяжело соскользнув со стола, беспомощно повисли. Оглядываясь, Вугар старался понять, где он. Совсем один? В лаборатории? Как оказался здесь? Может, заболел, потерял сознание, и некому было прийти на помощь? Он напрягал память, не в силах ничего припомнить…

Наконец боль в шее и пояснице понемногу утихла, руки начали двигаться. Он осторожно встал. Пот крупными каплями выступил на лбу. Вынув из кармана платок, Вагар тщательно отер лицо. Ноги с трудом, но двигались. Проделав легкую гимнастику, Вугар долго мылся под краном. Холодная вода освежила, привела в чувство. Он вспомнил все…

… Прошло еще несколько часов напряженной работы. Так бы и сидеть без конца! Но вдруг все предметы почему-то поплыли у него перед глазами, комната закружилась, острая боль уколола в сердце и перешла под ложечку. Видно, организм взбунтовался, — Вугар вспомнил, что уже сутки ничего не ел.

Буфет был закрыт, пришлось идти в рабочую столовую, что находилась неподалеку. Официантка принесла глубокую тарелку, до краев наполненную дымившимся пити. Не успела она отойти — Вугар уже опустошил тарелку. Удивившись своему аппетиту, он испуганно оглянулся: не заметил ли кто его жадности? Но рабочие спокойно ели, не обращая на него никакого внимания, и он не спеша вышел из столовой.

На улице было прохладно, дул легкий ветерок. Скоро осень. Он медленно шел, с наслаждением подставляя лицо ветру, налетавшему с моря. Головокружение прекратилось, боли прошли. Живительная свежесть возвращала силы. Неужели опять в духоту лаборатории? Нет, нет! Он расстегнул ворот рубахи, продолжая идти вверх по улице, сам не зная куда, без всякой цели. Как хорошо!.. На перекрестке глухо зарокотал огромный грузовик. Черное облако едкого дыма повисло в воздухе. Женщина, что шла впереди Вугара, громко закашлялась и, закрыв лицо руками, отпрянула назад.

— Чтоб тебе пусто было! — крикнула она, задыхаясь, и погрозила кулаком вслед умчавшемуся грузовику.

Грустно усмехнувшись, Вугар подумал: «Скоро, скоро всему этому конец…»

— Не огорчайтесь, тетушка, — утешая, сказал он женщине. — Недалек тот день, когда мы навсегда избавимся от едкой отравы.

Женщина ничего не поняла из его слов и только недоверчиво покосилась: странный паренек — бледный, усталый, осунувшийся. Недоуменно поведя плечами, она поджала губы и промолчала: зачем связываться? Может, пьяный, а может, помешанный. Откуда было ей знать, что в лабораториях научного института есть ученые, которые денно и нощно думают, как избавить людей от ядов, укорачивающих жизнь.

Вугар не стал ничего объяснять, чувствуя, как радость победы с новой силой охватила его существо. Счастливо улыбаясь, он продолжал путь.

Возбуждение проходило, усталость брала свое, и снова единственное желание — спать, спать! — овладело им. Он поспешил домой. Узкая пружинная кровать была сейчас пределом его мечтаний.

Старая Джаннат обрадовано выбежала ему навстречу.

— Где пропадал, сынок? Ну разве так можно?! Я ведь беспокоилась, не знала, где ты, что с тобой…

— Конец, мама Джаннат, всему конец! — только и смог радостно крикнуть Вугар в ответ на ее тревожные расспросы.

Со вчерашнего дня старая Джаннат не находила себе места. Чего только не передумала, какие ужасы не рисовались ей. И сейчас лица на ней не было. Не слушая Вугара, она настойчиво продолжала засыпать его все новыми вопросами:

— Почему не ночевал дома? Можно ли так много пить? Всему есть предел! Погляди, от страха за тебя голова моя не держится на плечах!

— Пить?! — изумился Вугар. — Что вы, мама Джаннат, я работал, не спал…

Наконец смысл его слов дошел до Джаннат и, гулко хлопнув себя по коленям, она, запричитала:

— Когда ты себя пожалеешь?! Худой, точно камышинка! Угробишь ты себя…

— Успокойся, мама Джаннат! — повторял он. — Вот теперь и я смогу поехать на курорт. Растолстею…

— Превратиться мне в камень, если я поверю тебе! — вздохнула мама Джаннат и добавила: — Исмет вернулся. Пойди к нему, погляди: бодрый, здоровый, любо-дорого глядеть. Вот как надо жить… Он бережет свое здоровье!

— Исмет приехал? — обрадовался Вугар. — Дома?

— Дома, дома.

Радостный вбежал Вугар в соседнюю комнату и бросился к брату, чтобы обнять его.

— С приездом! Пусть легкими будут пути твои!

— Салам, — холодно ответил Исмет, не тронувшись с места.

Игнорируя его равнодушие, Вугар весело продолжал:

— Рассказывай, как ездил, как отдохнул?

Исмет только махнул рукой:

— Эх!..

— Почему же «эх»? Слава аллаху, поправился, загорел, погляди, какой красавец! Не завидую я кисловодским девушкам…

— Каким еще девушкам? — скривился Исмет. — Это почему?

— Да потому, что на их месте я бы не мог равнодушно глядеть на тебя. Не одно сердце превратил в пепел, а? Говори честно, было такое?

— Было… — начиная злиться, мрачно ответил Исмет.

— Еще бы! Мне хорошо известны повадки моего молочного брата! Ну, а как самое главное?

— Ничего хорошего, — пробормотал Исмет.

— Ты не встречался там с Алагёз?

— Лучше бы не встречался…

Вугар уже и сам раскаялся, что завел речь об Алагёз. Мрачные ответы Исмета ясно говорили, что он ничего не добился. Надо было немедленно переменить тему, и Вугар торжествующе сообщил:

— Можешь поздравить меня! Я сегодня добился положительных результатов…

— Да? Ну что ж, поздравляю… — через силу выдавил Исмет.

Поведение брата обидело и огорчило Вугара. Усталость снова овладела им. Он начал раздеваться.

— Прости меня, нет сил стоять на ногах. Две ночи провел в лаборатории, не смыкая глаз. Утром поговорим обо всем. — Он лег в постель и отвернулся к стене.

— Почему же утром? — услышал он сердитый голос Исмета. — Нет, давай сейчас… До каких пор будешь на одной руке два арбуза держать?

«Странный человек, — сквозь дрему подумал Вугар. — Месяц не виделись. А он, вместо того чтобы расспросить, как я живу, как дела, здоровье, обрушивается со своими обидами, оскорбляет… Да что я, рабом его родился, что ли?»

— О чем ты говоришь, Исмет? — обернулся Вугар, усилием воли заставив себя разомкнуть смежающиеся веки.

— Не крути! У лисы тоже хитрости хватает! Говори откровенно: до каких пор будешь мне помехой?

«А ты очень вежлив, — насмешливо подумал Вугар. — «Лисица, помеха»! Что и говорить, благовоспитанный молодой человек».

— Исмет, не в обиду тебе будь сказано, я и не подозревал, что ты можешь быть так груб и невоспитан. Откуда это у тебя, ума не приложу.

— Прекрати поучения! Меня не обманешь! Я все про тебя знаю…

— А до сих пор не знал?

— К сожалению, нет! Если дьявол прикинется ангелом, как его распознаешь?

Глаза Вугара смыкались, голос его звучал глухо, словно издалека:

— Ты, кажется, добыл обо мне какие-то сведения? Ну что ж… Об одном прошу: пожалей меня и подожди до утра. Утром все обсудим.

— Пожалеть тебя? А ты меня жалеешь?

Вугар ничего не ответил, и его молчание Исмет расценил как свою победу.

— Номер не пройдет! — крикнул он. — Эгоист! Ты всегда думал только о себе! Я долго терпел, хватит с меня!

— Прошу, объясни, в чем моя вина? Не начинай свою речь с того, чем должен ее закончить.

— Мало того, что я сказал?

— Да что я тебе худого сделал?

— Если ты честный человек, почему сразу не обрубишь концы? Почему не скажешь честно, что у тебя есть любимая девушка и тебе больше никто не нужен? Какую цель преследуешь своим молчанием?

— Кому я должен это сказать?

— Мархамат-ханум, Алагёз и прежде всего самому профессору Сохрабу Гюнашли, вот кому!

«Опять этот бред! — с тоской подумал Вугар. — Как спокойно мне жилось. Не было печали, черти накачали…»

— Просто смешно все это слушать, Исмет. Смешно, понимаешь? Меня никто ни о чем не спрашивает. Что же, я должен сам прийти и сказать: «Знаете, у меня есть любимая девушка»? А они мне ответят: «Нам до этого какое дело? Ты нам не кум, не сват…» С профессором у меня только деловые отношения.

— Ну и пусть не спрашивают! Все равно обязан сказать! Мархамат-ханум уверена, что ты их будущий зять. В Кисловодске только и разговоров было, что о тебе. Едва увидела меня, сразу: «Где ваш брат? Как ваш брат?» Алагёз как твое имя услышит, в лице меняется…

— Все эти разговоры не стоят выеденного яйца, — вяло ответил Вугар, уткнулся лицом в подушку, и голос его опять зазвучал глухо и отдаленно. Пустые слова, уверяю тебя…

— Нет, не пустые! Я сам слышал. Мне всегда приходилось делиться с тобой. Вся жизнь пополам. В младенчестве пил молоко моей матери, теперь хочешь у меня отнять Алагёз!

Вугар ничего не ответил. Сон одолел его.

 

Глава шестая

Обычно в коридорах института царили тишина и строгий порядок. Сегодня же Вугара встретил громкий смех, говор, там и тут слышались приветственные возгласы. Люди шумно здоровались друг с другом, веселые, нарядные, улыбающиеся. Не сразу поняв, чем вызвано такое оживление, он удивился, а потом вспомнил — окончилось лето, в институте начался новый трудовой год. Вугар невольно позавидовал этим празднично одетым людям, у которых за плечами был отдых, путешествия. Многие побывали в далеких уголках страны, повидали новые города, посещали музеи, театры, лазали по горам, купались в море, наслаждались прохладой. А он… Впрочем, сегодня у него больше оснований радоваться, чем у них! Пусть провел лето в неустанных трудах, в душном жарком городе, но зато он многого добился, а значит, заработал право гулять и развлекаться сколько душе угодно!

Подстегиваемый столь приятными размышлениями, он быстро, как на крыльях, взбежал по лестнице и вошел в лабораторию. Какая чистота, какой порядок! Это Нарын и Хадиджа-хала вернулись из отпуска. Нарын — словно она и не выходила из лаборатории — сидела на табурете возле окна, уткнувшись в книгу. Чуть поодаль, важно восседая на стуле, что-то вышивала Хадиджа-хала.

Увидев Вугара, они поднялись. Как всегда, первой заговорила Нарын.

— Где же вы, Вугар… братец? — нехотя сказала она. — Мы все глаза проглядели, ожидая вас. Беспокоились, думали, не дай бог, заболели…

Вугар внимательно смотрел на нее — перед ним была прежняя веселая Нарын, резвая и кокетливая. Ее небольшие живые глаза улыбались приветливо и ласково. Глядя на нее, он тоже заулыбался. Поздоровавшись с обеими женщинами, радостно сообщил:

— Я здоров! И работа к концу идет.

— К концу?!

На какое-то мгновенье Нарын замерла, удивленно глядя в глаза Вугара, и, вдруг опомнившись, совсем по-детски подпрыгнула и захлопала в ладоши.

— Ой, как хорошо, как хорошо-то! — приговаривала она, прыгая, вот-вот готовая броситься на шею Вугару. Кто знает, может, она и осуществила бы свое намерение, но Вугар стоял серьезный, сдержанный, и она умолкла, опустив руки…

Всегда молчаливая Хадиджа-хала обрадовалась. Лицо ее посветлело, помолодело, морщины разгладились.

— Слава аллаху, наши труды не пропали даром! — удовлетворенно сказала она.

Мгновенная тишина установилась в лаборатории, — так затихает небо после раскатов грома, готовое разразиться проливным дождем. И в этой тишине снова звучал звонкий, радостный голос Нарын:

— Пойду сообщу новость профессору! Магарыч получу! Сохраб Мургузович утром заходил, спрашивал вас, интересовался работой…

Она бросилась к двери, но ее остановил голос профессора. Гюнашли стоял на пороге.

Все обернулись. Улыбаясь, по-стариковски тяжело ступая, профессор вошел в лабораторию и, приветливо поздоровавшись со всеми, обратился к Нарын:

— Я все слышал, доченька. Да, за хорошую весть тебе причитается подарок.

Нарын смутилась, ее загоревшее лицо залила яркая краска.

— Поздравляю тебя! — Профессор повернулся к Вугару и с чувством пожал ему руку. — Нарын права: добрая весть достойна вознаграждения, тебе тоже полагается подарок.

Вытащив из кармана очки, он не торопясь надел их и уселся за письменный стол.

— А теперь несите ваши вычисления! Проверим. А вдруг все неправильно… — лукаво улыбаясь, сказал он.

Шутливые слова профессора заставили Вугара содрогнуться. Как молния промелькнула в мозгу страшная мысль: «А если и в самом деле ошибка?» Дрожащими руками достал он таблицу исчисления, дневник итоговых опытов и, волнуясь, положил перед профессором.

Гюнашли долго водил указательным пальцем по таблице, задерживаясь на отдельных цифрах, потом взял листок бумаги и стал проверять результаты. Погрузившись в таинственный мир цифр, он, казалось, забыл о том, что рядом стоит Вугар, взволнованный, напряженный, с сильно бьющимся сердцем… И Нарын и Хадиджа-хала, устремившие на него нетерпеливые взгляды, тоже не существовали для профессора. Наконец он отложил карандаш, снял очки, спрятал их в карман и выпрямился.

— Как вакуумметр? Ты проверял?

— Конечно… — озабоченно ответил Вугар, стараясь угадать по лицу профессора, что он хочет сказать своим вопросом.

Гюнашли подумал о чем-то, покачал головой, и снова Вугар не понял, удовлетворен он его ответом или нет.

— А показатель температуры? Где выводы?

Вугар раскрыл дневник, профессор сравнил выводы, помолчал и снова спросил:

— Процент стабильности?

Вугар ответил. Профессор опять погрузился в вычисления, потом поднялся из-за стола и направился к аппаратам.

— Что показывают хроматографические анализы изомеров?

— Не проверяли… — В голове Вугара зазвучали виноватые нотки.

— Проверить обязательно!

— Как, опять проверять?! — в страхе воскликнула Нарын. — Когда же это кончится?

— Кончится, доченька, не беспокойся! — успокоительно сказал Гюнашли, поворачиваясь к ней.

— Да когда же? — Нарын явно была огорчена. — Одно не успеем проверить, снова надо что-нибудь проверять… Вы хоть скажите, наша работа не пропала даром?

Профессор подошел к девушке, положил руку на ее худенькое плечо и, весело улыбнувшись, осветил:

— Пока могу одно сказать: я доволен полученными результатами!

Вздох облегчения прошел по лаборатории. Слова профессора словно камень у всех с души сняли. Не зная, как выразить свою радость, Нарын кинулась к Хадидже-хале и, обняв ее, крепко поцеловала.

* * *

Едва профессор вышел из лаборатории, как Вугар выбежал в коридор. Сердце гулко колотилось, он торопился.

Хотелось скорее поделиться своей радостью с Арзу. Только что при участии профессора был проведен хроматографический анализ, который подтвердил правильность полученных ранее выводов. Итак, душевным беспокойствам пришел конец!

Он заглядывал в соседние лаборатории, где были телефоны, но везде множество людей, а что за разговор с любимой в присутствии посторонних? То ли дело телефонная будка, — захлопнул дверь и выкладывай все начистоту!

Вспомнив, что у входа в институт есть телефон-автомат, он кинулся вниз. Вот уже сколько времени они не виделись с Арзу, и Вугар не сомневался, что девушка не на шутку обижена. Сообщить радостную весть было единственным путем к примирению. Конечно же она обрадуется и забудет все обиды!

Он уже бежал по коридору первого этажа, как вдруг кто-то окликнул его:

— Куда летишь, Шамсизаде, от чего выросли твои крылья?

Не сразу поняв, кому принадлежит этот голос, Вугар ответил сквозь зубы, злясь на непредвиденную задержку:

— Дело есть!

— А где твой салам?

Мысленно выругавшись, Вугар замедлил шаг. Чуть в стороне важно стоял Башир Бадирбейли. Вугара словно молнией ударило, но он сдержался и вежливо поздоровался. Бадирбейли подошел к нему:

— Взволнован? К добру ли?

— К добру, профессор!

— Рад за тебя! — Он помолчал. — Почему ты не пришел ко мне? Я ждал.

— Простите, профессор, был очень занят.

— Да-а?… — протянул Бадирбейли. Вугар и не подозревал, что коротенькое «да» может быть таким длинным, точно резиновое. На губах Башира мелькнула хитрая усмешка.

— Да, профессор!

— Ну что ж, тебе виднее! А как твои дела?

— Хороши. Очень хороши!

Решительные ответы Вугара явно не понравились профессору, и, скорчив кислую мину, он торжественно удалился, а Вугар продолжил свой путь к телефонной будке. «Опять этот дьявол-искуситель» испортил мне кровь… злился Вугар. — И откуда он только взялся?»

Однако услышав в телефонной трубке нежный голос Арзу, Вугар тут же позабыл о Бадирбейли, словно его и не существовало.

— Салам, Арзу!

— Кто это?

— Не узнала?

— Вот теперь, кажется, узнаю…

— Как ты живешь, Арзу?

— Не могу пожаловаться! Разве я могу плохо жить, когда ты так часто вспоминаешь обо мне?

«Опять недовольна… — с невольным раздражением подумал Вугар. — Ох эти обиды!»

— Арзу, дорогая!

— …

— Поздравь меня, родная!

— Это еще по какому поводу?

— Поводов много…

В трубке все смолкло.

— Арзу! — голос Вугара стал серьезным. — Когда ты вернулась с дачи?

— Позавчера! — многозначительно ответила Арзу.

«Опять упреки… Хочет сказать, что уже целых два дня в городе, а я до сих пор не удосужился позвонить…»

— На мою долю привезла винограда?

— Кто хочет рыбу поймать, должен хвост замочить!

Вугар рассмеялся.

— Неудачно шутишь! У меня больше нет хвостов, ни одного!

Снова молчание в трубке.

— Арзу!

Молчание.

— Арзу-джан!

Все тщетно…

— Радость моя, цветок мой…

— Осень на дворе, цветы давно увяли…

— Ты никогда не увянешь! Ты мой вечный цветок, Арзу!

Снова молчит трубка.

— Ну, скажи хоть слово, моя розочка!

— От твоих сладких слов меня тошнит. Что с тобой сегодня?

— Сегодня? Сегодня самый счастливый день в моей жизни. Я добился победы! Сегодня торжествует мое сердце…

— Не понимаю…

— Погоди, сейчас поймешь! — Вугар переложил трубку к другому уху. — Я закончил работу, понимаешь? Точка!

— Как, совсем закончил? — Голос Арзу потеплел, обида сменилась радостью.

«Молодец! — подумал Вугар. — Значит, она и вправду любит меня! Как изменился ее голос…»

— Да, совсем! Профессор Гюнашли все проверил и остался доволен мною. Поручил в течение трех дней привести в порядок всю документацию и передать в проектный отдел…

— Вот теперь я тебя поздравляю!

— Поздравлений мало!

— Целую…

— Заочно? Не согласен!

— Можно и очно…

— Это другое дело! — И спросил уже совершенно серьезно: — Когда увидимся?

— Приезжай к нам!

— Эх! — Вугар махнул рукой. — Не пойдет! Ты должна сама прийти ко мне. На дворе прохладно, можем провести чудесный вечер…

— Я занята, должна приготовить обед.

— Про дела не желаю слушать! С нынешнего дня я человек свободный.

— Что ж, пусть будет по-твоему, сегодня ты это заслужил.

Через час они встретились, как всегда, у музея Низами.

 

Глава седьмая

Научные успехи Вугара обрадовали Мархамат-ханум. Мысленно давно называя его зятем, она расценивала их как залог будущего счастья дочери. Есть ли большая награда для любящей матери, чем умный и знаменитый зять?.. «Особенно нынче, когда молодежь так легкомысленна! — рассуждала Мархамат. Какие у них идеалы? Модная одежда, рестораны, жизнь без труда и забот. Отдать дочку за бездельника — безумие! Разве человек, для которого жизнь танцевальная площадка, сможет быть, хорошим семьянином?»

Муж с положением и хорошей зарплатой, способный обеспечить жену всеми благами жизни, — иного счастья для женщины, а значит, и для Алагёз, она не могла представить. Недаром ее старику говорили: ашуг поет о том, что видит вокруг себя. Мархамат-ханум прожила именно такую жизнь. Талант Сохраба Гюнашли, уважение, которым он пользовался в научном мире, давали ей возможность жить беззаботно, в полном довольствии, и она чувствовала себя счастливой.

«За, удачное замужество нужно бороться! — повторяла она. — Это серьезная борьба, где женщина должна проявить ум, ловкость, а подчас и хитрость. Ради такого дела можно пойти на все. Горе девушкам, что, начитавшись романов и наслушавшись нелепых баек, надеются построить жизнь по велению сердца. Стыд, приличие, репутация — какие старомодные, глупые понятия! Просто девушка беспомощна и бездеятельна. В таком деле, как замужество, надо идти напролом, сметая с пути все препятствия».

Что ж, Мархамат в свое время так и поступала. Она хорошо помнила, каких трудов стоило завоевать Сохраба, на что только не шла она, чтобы разлучить его с любимой. И теперь, исходя из собственного опыта, она мертвой хваткой вцепилась в Вугара, раскидывая прочные сети интриг и ухищрений.

Познакомившись с Вугаром, Мархамат-ханум сразу поняла, что юношу ждет большое будущее. Выдержанный, серьезный, скромный. Со всех сторон слышала она похвалу его таланту и работоспособности. Не так ли в молодости превозносили ее мужа?! Казалось, в Вугаре повторяется сам Сохраб Гюнашли. Можно ли пожелать лучшего дочери?

Одно тревожило Мархамат — Алагёз так непохожа на нее! Стыдливая, застенчивая, она начисто лишена хитрости, расчетливости и уж конечно настойчивости. Изо всех сил старалась Мархамат наставить дочь на ум, сначала отдаленными намеками, потом заводила откровенные разговоры, поучала, читала наставления. Все тщетно! Алагёз оставалась самой собой. Порой Мархамат злилась на дочь, но материнское сердце не знает долгого гнева, и она начинала оправдывать ее: «Бедняжка не виновата, все проклятая болезнь…» Мархамат-ханум не сомневалась в благополучном исходе задуманного дела. Не уйдет от них Вугар! Имеет ли значение, что он любит другую! Временное увлечение. Какой дурак предпочтет дочери профессора дочку простого рабочего? Только надо, чтобы он понял — ни Сохраб, ни Мархамат не станут чинить препятствий его женитьбе. И тогда — сам Сохраб так говорит ни к чему окажутся старания Мархамат, все произойдет само собой.

То, что удалось выведать в Кисловодске у Исмета, не на шутку встревожило заботливую мать. Однажды Исмет в присутствии Алагёз рассказал, что не сегодня-завтра должна состояться свадьба Вугара и Арзу. Накануне отъезда Исмета приезжали, мол, из деревни родственники Вугара, состоялось обручение, назначили день свадьбы.

Действовать надо было быстро и решительно. Мархамат не сомневалась: против ее хитросплетений никто и ничто не устоит.

«Мало ли кто с кем обручился? — думала она. — А потом все лопалось, как мыльный пузырь». Еще находясь в Кисловодске, она разработала подробный план действий. Первое, что нужно сделать, возвратясь в Баку, распространить по городу слух: Вугар настойчиво добивается руки их дочери. Это должно стать известно в институте. Сразу достигалось две цели. Первая: если в научном мире узнают о намерениях Вугара, пути к отступлению будут отрезаны. Отказ жениться на дочери научного руководителя равносилен измене самому профессору. Это значило оскорбить уважаемого человека, бросить тень на его честь. Только сумасшедший может решиться на подобный шаг. Да и общественность не допустит. Вторая цель была куда менее значительной. Мархамат с вожделением предвкушала, как она будет гордиться перед профессорскими женами: «Сгорайте от зависти! Вот какого жениха отхватила наша «больная» Алагёз!»

Узнав, что Вугар успешно завершил работу над своим изобретением, Мархамат решила, что настал момент ринуться в открытый бой.

Дождавшись, пока дочь и свекор уснули, она неслышными шагами вошла в кабинет и, незаметно подкравшись, обняла Сохраба за плечи, прижалась щекой к его лицу. Взглянув на разбросанные по столу листы бумаги, исписанные неразборчивым почерком мужа, она капризно спросила:

— Опять работаешь?

— А что же я должен делать? — сердито ответил Гюнашли, — Целое лето отдыхали, разве мало?

— Работай, радость моя, пусть рука твоя не знает усталости, вкрадчиво промурлыкала Мархамат.

— В таком случае иди в спальню и не мешай мне!

Но Мархамат, пропустив мимо ушей его слова, взяла стул и, усевшись рядом с мужем, прижалась к нему. Гюнашли повернулся, смерив ее из-под очков долгим спокойным взглядом:

— Почему не спишь?

— Не спится, дорогой… Я так люблю смотреть, как ты работаешь, казалось бы, глаз не отрывала… — И, склонившись над бумагами, она с притворным интересом стала разглядывать формулы. — Над чем ты трудишься?

— Тебя это интересует? — насмешливо спросил Гюнашли.

— Конечно! Должна же я знать, чем занят самый дорогой на свете человек, каким новым открытием порадует меня…

Гюнашли ничего не ответил, задумчиво разглядывая лицо жены. Опять она разбередила его старые раны. В молодости он так старался пробудить в ней хоть малейший интерес к своей работе! Как часто, усталый, измученный поисками и неудачами, шел домой, мечтая рассказать жене о трудностях и сомнениях, найти поддержку, посоветоваться. Но Мархамат никогда не понимала и не хотела понимать, чем живет ее муж. Научная работа — главная часть его жизни — не существовала для Мархамат. Почему же теперь она заинтересовалась? Может, возраст сказывается? Говорят, человек к старости становится отзывчивее. Гюнашли внимательно смотрел на жену, пытаясь найти в ее глазах искорку сочувствия и интереса. Нет, глаза были пусты и равнодушны. «Ей что-то нужно от меня», — с тоской подумал он, тяжело вздохнув.

— Ты хочешь что-то сказать мне, Мархи? Говори…

Мархамат оживилась и повеселела.

— Раз ты так добр, отложи на десять минут перо.

Гюнашли нехотя исполнил ее просьбу и, скрестив руки на груди, грустно и выжидающе поглядел не нее. Придвинувшись еще теснее, Мархамат торопливо заговорила:

— Прости меня, Соху, что отнимаю у тебя время…

— Говори же, я слушаю!

— Хочу посоветоваться…

— Прошу!

— Все об Алагёз… Помнишь ли ты, что через три дня ей исполнится двадцать лет?

— Конечно, помню!

— Мне хочется отпраздновать этот день.

— А разве мы каждый год не празднуем? — удивился Сохраб.

— Да, да, конечно! Но в этом году круглая дата. Двадцать лет — дело не шуточное. Пусть все будет торжественно, пышно. Много гостей…

— Пожалуйста, я не возражаю.

Обычно Мархамат, добившись от мужа согласия на свою просьбу, целовала его, обнимала и, сияющая, счастливая, тут же удалялась в спальню. Но на этот раз Мархамат не думала уходить, точно прилипла к стулу. Брови сошлись на переносице, собравшись в черный мохнатый узел. Гюнашли понял: первая просьба была лишь присказкой. Да она никогда бы и не стала советоваться по столь пустяковому делу. «Какой червь точит ее мозг?» — подумал Гюнашли, терпеливо пережидая паузу, и уже не сомневался, что за многозначительной паузой кроется какая-то каверза.

— Сохраб, родной, у меня к тебе важное дело. Очень важное! Ты должен дать слово, что не будешь волноваться…

— Какое еще дело, Мархи, разве разговор не окончен? — сердито спросил Сохраб, давая понять, что у него нет никакого желания продолжать беседу.

— Нетерпеливый! Рта не даешь раскрыть, — грустно усмехнулась Мархамат.

— При чем тут терпение! — вспылил Гюнашли. — Тянешь резину, а я занят!

— Не сердись, радость моя! Пусть все дела идут к черту, лишь бы ты был жив и здоров. Что моя жизнь без тебя, мой светлый? Ради аллаха, не сердись. Ну хочешь, я уйду?..

Она поднялась, но, опершись руками о стол, постояла минуту и снова уселась.

— Видишь, хочу уйти, а сердце не пускает, — пошутила она. — Сидит в моем сердце заноза, вынь ее — уйду.

Гюнашли с трудом сдерживал раздражение, дыхание стало частым и прерывистым.

— Да не тяни, выкладывай начистоту и отправляйся спать. Дай мне спокойно поработать.

Но Мархамат продолжала тянуть:

— Собственно, ничего важного… Я хотела спросить, кого приглашать на день рождения…

— Приглашай кого хочешь, у меня нет времени заниматься такими пустяками! — отмахнулся Гюнашли и, уложив в стопку лежавшие перед ним бумаги, взял в руки перо.

— А если кто из приглашенных придется тебе не по душе? Зачем портить настроение в такой торжественный день?

Гюнашли не ответил, взгляд его застыл на недописанной строке, и Мархамат поняла, что надо как можно скорее высказать главное, иначе муж погрузится в работу, и тогда все ухищрения пропадут даром.

— Понимаешь, — начала она и запнулась, — мне бы хотелось пригласить твоих товарищей по работе, ну, конечно, с женами…

— Кого, например?

— Например?… — Мархамат задумалась. — Директора института, секретаря парткома… и…

— Кого еще? — насупился Гюнашли.

Как произнести имя Бадирбейли и его супруги? Мархамат потупилась, поперхнувшись. Зная о вражбе Сохраба и Башира, она понимала, что надо соблюдать осторожность. А Мархамат так хотелось, чтобы они присутствовали на именинах. Она считала жену Бадирбейли первой и главной своей соперницей в городе, надо унизить ее, продемонстрировав свое благополучие.

— Кого скажешь, того и пригласим, хоть весь институт, — притворяясь покорной, сказала она.

— Что, ты свадьбу играть собираешься, что ли? — горько усмехнулся Гюнашли. — К чему такая шумиха? Где мы разместим столько народу?

— Место найдется. — И она продолжала, оправдываясь: — Понимаешь, дорогой, до меня стали доходить слухи, что некоторые профессорские женушки распускают сплетни про нашу семью. На свадьбах, на поминках судачат о нашей дочери, подсмеиваются над ней. Недавно старая ведьма одна на каком-то сборище посмела сказать про ненаглядную нашу Алагёз, что она неизлечимо больна и до смерти останется инвалидом. Жалко девочку! Можем ли мы позволить порочить ее? Я хочу раз и навсегда заткнуть им рот, пусть перестанут чесать поганые языки. Придут и увидят, что дочка наша здорова… Иначе кой черт стала бы я глядеть на их мерзкие рожи?! Да они, вместе взятые, мизинца моего Сохраба не стоят…

Ради дочери Гюнашли готов был идти на все, и, хотя слова жены раздражали и он чувствовал в них фальшь, ему пришлось согласиться.

— Делай, Мархи, все, что тебе угодно! Только оставь меня в покое, мне нужно работать! — резко сказал он.

Мархамат обиделась на его резкость, но решила не ссориться. К чему? Ведь она своего добилась. А насчет супругов Бадирбейли скажет завтра… Крепко поцеловав мужа в знак благодарности, она ушла в спальню, грузно переваливаясь с боку на бок.

На следующий день рано утром Мархамат позвонила Зия Лалаеву и попросила немедленно приехать. В таких делах Зия незаменим. Заручившись его поддержкой, легче уговорить Сохраба.

Гордо улыбаясь, Зия вошел в комнату. Но Мархамат-ханум отвернулась, словно не она пригласила его, и гневно спросила:

— Что случилось? Почему скалишь зубы, как обезьяна?

Ее грубость не смутила Зия Лалаева, не впервой приходилось выслушивать «сладкие» речи Мархамат, он давно примирился с унижениями благодетельницы.

— Прежде всего, салам алейкум, тетушка!

Покачиваясь, как утка, Зия подошел к Мархамат-ханум, склонился и, прищелкнув каблуками, поцеловал ее руку.

— Вот теперь я готов выслушать любые приказания обворожительной и любимой тетушки! Покорный раб преклоняет голову перед повелительницей. Ваше желание — закон!

— Перестань дурачиться, мерзкий комедиант!

— Первое приказание выполнено! — Он выпрямился, принимая серьезный вид, улыбка исчезла. — Готов выслушать второе…

Мархамат окончательно вышла из себя:

— Прекрати шутовство! Надоело!

— К выполнению второго приказа готов!

Зия прошелся по комнате и молча сел на стул, склонив голову в знак полного раскаяния и повиновения.

Кажется, она достаточно припугнула его. Теперь можно сменить гнев на милость. И, фальшиво улыбаясь, Мархамат сказала:

— Хватит выламываться, садись ближе.

— Надоедливый предпочитает находиться поодаль, — обиженно ответил Зия. Однако, подчиняясь приказу, пододвинул стул и сел напротив.

Изложив в двух словах дело, Мархамат принялась восхвалять его дипломатические способности:

— Сохраб-дадаш души в тебе не чает! Ты можешь легко с ним договориться. Поразмысли хорошенько, как лучше добиться согласия на приглашение Бадирбейли. Да, да, я хочу пригласить этого негодяя вместе с женой! Мое благополучие колет ее завидущие глаза. Пусть поглядит на нашу красавицу, убедится, что здорова, хороша, лопнуть бы старухе Бадирбейли…

— Хи, хи! — горделиво хихикнул Зия, закатывая глаза.

Неуместный смех разозлил Мархамат, но без Зия не обойтись, надо терпеть его развязность. И все же Мархамат не выдержала:

— Что за глупый смех? Опять разинул рот? Над чем смеешься?

— А над тем, что без меня не замесить тебе теста! Приходится туго Зия вспоминаешь.

«Чванливый дурак!» — мысленно выругалась Мархамат, однако приторно улыбнулась, пошла на кухню и принесла на подносе стакан свежего крепкого чая.

* * *

План действий разработали быстро. Едва Мургуз Султан-оглы отправился на свою ежевечернюю прогулку, Зия, согласно уговору, прошмыгнул в столовую, где Сохраб спокойно допивал чай. Дочку Мархамат услала в свою комнату, а сама ушла на кухню и возилась у плиты, делая вид, что понятия не имеет, зачем пожаловал Зия.

Достав из кармана вчетверо сложенный лист бумаги, Зия протянул его Сохрабу и, заискивающе улыбаясь, проговорил: — Минуту времени, Сохраб-дадаш, взгляните-ка сюда…

Переводя недоумевающий взгляд с нежданного гостя на лист бумаги, который он протягивал, Сохраб спросил:

— Что это?

— Так, мелочь, ничего особенного!

— А все-таки?

Зия помялся.

— Список… Список гостей, которых мы собираемся пригласить на день рождения Алагёз.

Гюнашли помрачнел, на его высоком лбу резко обозначились морщины.

— Мархамат и тебя вовлекла в свои приготовления?

— Я сам составил список, Сохраб-дадаш!

— Зачем?

— А затем… — Зия громко проглотил слюну, — чтобы не было обиженных. Не запишешь — и, глядишь, кого-то забыл! А люди обижаются…

— Иди к Мархи, она лучше знает, кого не положено забывать, насмешливо сказал Гюнашли, не заглядывая в список.

— Нет, Сохраб-дадаш, это не женское дело! Мне нужен ваш совет.

— Могу дать один совет: порви бумагу и не трать время на такие мелочи!

Но Зия был настойчив!

— Поймите, Сохраб-дадаш, обидеться могут не только родственники, но и товарищи по работе. Если не скажут прямо, станут между собой судачить. Мне не раз доводилось слышать, что Сохраб Мургузович, мол, нас за людей не считает, даже не знаем, где его дом. Сколько праздников, торжеств, а он ни разу на стакан чая не пригласил.

— Скажи им, пусть проявят инициативу, пригласят, мне будет с кого пример брать.

— Если бы они слышали сейчас ваши слова! Тысячу раз пригласили и усадили бы на самом почетном месте.

— Хочешь сказать, что я не пойду?

— Угадали! Вы почти нигде не бываете.

— Ты-то знаешь, в чем причина!

— Нет, не знаю! Болтают, что вы горды, надменны, не хотите делить с людьми радость и горе. Короче, считают вас нелюдимом.

Гюнашли задумался.

— Прийти в дом к другу, разделить с ним печаль или радость прекрасная традиция. Забывать традиции своего народа нельзя. Но, к сожалению, порой традиции опошляются, теряют истинный смысл. Званые обеды, вечеринки подчас преследуют корыстные цели. Человека приглашают не потому, что его общество доставляет удовольствие, а потому, что он нужен! За последние годы я что-то не припомню ни одного сборища, где бы мне было легко и свободно. Интриги, сплетни, устройство мелких делишек… За таким столом кусок в горло не идет. Вот я и дал слово не принимать участия, а если представится случай, открыто выступить против подобных «увеселений».

— Вы правы, Сохраб-дадаш! Однако надо иметь снисхождение к младшим. Улыбка, ласковое слово такого уважаемого человека, как вы, для них драгоценный подарок! Вы знаете, с каким почтением относятся к вам в институте и молодежь и старики. Принять вас у себя или быть вашим гостем каждый почтет за честь и счастье. А вы ни к кому не ходите и к себе никого не зовете. Отсюда и разговоры… Разве об угощении идет речь? О чести.

Зия замолчал. Через раскрытую дверь Мархамат слышала весь разговор и осталась вполне довольна. Воспользовавшись Паузой, она со вздохом облегчения поспешила из кухни.

— Верные слова, говорит Зия, — сказала она, появляясь в столовой. Стоит ли из-за куска хлеба восстанавливать против себя людей? Зови всех — и дело с концом!

Почувствовав что-то неладное, Гюнашли подозрительно посмотрел на Зия, потом на жену. Пожав плечами, безучастно сказал:

— Одному уму с двумя не тягаться. Делайте, как считаете лучше!

Он поднялся, намереваясь уйти в кабинет. Мархамат незаметно подмигнула Зия: «Быстрее к цели, уходит!»

— «Бе-бе» тоже разрешите пригласить? — поспешно спросил он.

— Кто это? — удивился Гюнашли.

Зия ехидно хихикнул:

— Башир Бадирбейли, его в институте прозвали «Бе-бе».

Гюнашли поморщился:

— Что за глупая манера придумывать прозвища! Нехорошо.

— Это не мы, Сохраб-дадаш, студенты придумали. Они народ веселый, озорной.

— И напрасно придумали! — Гюнашли не на шутку рассердился. — Доказали свою невоспитанность!

— Что посеешь, то и пожнешь. Бадирбейли сам виноват.

— А я говорю, что это невоспитанность и невежество!

— Хи-хи, Сохраб-дадаш, ваша гуманность не знает пределов. Вы готовы защищать даже врага.

— Я никогда ни с кем не сводил личных счетов! Прошу зарубить на носу. Между мною и Баширом Османовичем существуют научные разногласия. Отразиться на наших личных взаимоотношениях они не могут! — резко ответил Сохраб.

— Да вы просто святой, клянусь аллахом! — воскликнул Зия. — У вас щедрое сердце! Но «Бе-бе» не таков. Подвернись случай, не откажет себе в удовольствии попить вашей крови. Вы рождены ангелом, а не человеком.

Мрачный, побагровевший Гюнашли покосился на Зия и молча, не оглядываясь, вышел из столовой.

Зия торжествующе подмигнул Мархамат и крикнул вдогонку:

— Я все понял, Сохраб-дадаш! Включаем Бадирбейли в еписок. Пусть убедится, что ваше сердце чище и прозрачнее родниковой воды!..

 

Глава восьмая

Разговор с Исметом нарушил душевное равновесие Вугара, в котором он находился все лето, пока жил один. Он наконец понял, что намерения Мархамат-ханум серьезны, дело может принять нешуточный оборот и грозит многими неприятностями. Получив от Зия Лалаева именное, отпечатанное на машинке приглашение на день рождения Алагёз, он окончательно утвердился в своих опасениях. Кажется, он был неправ, сразу же не приняв решительных мер, чтобы пресечь странные поползновения Мархамат. Скоро год, как Исмет ходит мрачный, не разговаривает с Вугаром. Может, он прав? Надо немедленно что-то предпринять, иначе его отношения с братом испортятся навсегда и он всю жизнь будет чувствовать себя виноватым.

Но главная опасность таилась в том, что слухи о кознях Мархамат могли дойти до Арзу. Конечно же девушка сразу отвернется от него, и убедить ее в своей невиновности и непричастности к глупому сватовству будет невозможно.

Твердо, решив не ходить на именины и вообще больше никогда не показываться на глаза Мархамат-ханум, Вугар запер лабораторию и вышел в коридор. Он пойдет домой и по дороге позвонит Арзу. Но не тут-то было! В коридоре дожидался Зия Лалаев. Кажется, этот сводник всерьез занялся его делами!

— Ну как? — бодро спросил Зия. — Ты готов поздравить именинницу? — Он взял Вугара под руку.

— Что значит готов? — удивился Вугар.

— Невежда! С неба свалился, что ли? Или не знаешь на день рождения не ходят с пустыми руками!

— Каждый поступает по велению сердца. Сочту нужным куплю подарок, нет — пойду с пустыми руками! — заносчиво ответил Вугар.

— Хи-хи! К чему высокомерие? Я с тобой запросто, как с близким. Знал бы, что обидишься, промолчал.

От гнева и досады переменившись в лице, Вугар хотел пройти мимо. Но Зия не отставал:

— Ты молод, в столь высоком обществе бываешь редко, потому можешь не знать городских обычаев. Запомни: когда получаешь приглашение в такой дом, нужно нести хороший подарок! Если кто-нибудь другой придет без подарка, не обратят внимания. А тебе нельзя! Сочтут за неуважение. Не кто-то тебя пригласил, а научный руководитель! Вспомни, сколько заботливости проявил он, как много для тебя сделал! Должен ты чем-то отблагодарить его? Этого требует простое приличие.

Вугар мрачно молчал. Зия опасливо оглянулся — не слышат ли их? — и продолжал назойливые поучения:

— Сказать по правде, сам Сохраб-дадаш на такие вещи не обращает внимания, но жена… Она мне родственницей приходится, я ее насквозь знаю. Мелочная мещанка. Вчера сказала: «Хороший случай проверить, что за человек Вугар. Поглядим, какой принесет подарок, и сразу станет ясно, уважает ли он наше семейство…» Друг познается в щедрости. Слышал такую поговорку? Я не осуждаю тетку, подарки в обычае наших людей. Только не подумай, что Гюнашли жадные или нуждаются в чем-либо. Сохраб в месяц зарабатывает больше, чем десять хвастунов, кичащихся богатством. Я уже не говорю о сбережениях, но если Мархамат наклонится — с ее шеи посыплются тысячные драгоценности! Но мы тоже не бедняки и к тому же близкие родственники. Стыдно будет, если придем с пустыми руками!

Глядя в одну точку, Вугар молчал, словно вся трескучая дребедень, которую без умолку молол Зия, пролетала мимо его ушей. Толкнув Вугара под локоть, Зия осклабился, сощурился:

— Почему воды в рот набрал? Может, у тебя нет денег?

Вугар покраснел до кончиков ушей. Признаться честно, Зия угадал. Какие у аспиранта деньги, кроме стипендии? А на стипендию ценного подарка не купишь. Есть о чем призадуматься… Впрочем, Вугара больше тревожило другое: что таит в себе многозначительный разговор о подарке? А Зия между тем продолжал:

— Странный ты человек, ей-богу! Чего стесняешься? Или скончался твой братец Зия? Неужели он бросит тебя в беде? Денег хватит и на мой подарок и на твой. Идем быстрее, пока магазины открыты, — он потянул Вугара за рукав.

* * *

Услышав шаги Вугара, Исмет нахмурился и отвернулся к стене. «Больше так продолжаться не может, — думал он. — Надо кончать!» Он видеть не может своего молочного брата, не то что вести с ним дружескую беседу…

Но Вугар рассуждал иначе. Его доброе сердце не умело таить обиды. Вечером поссорившись, утром он все забывал. Умываясь, он и с души смывал обиду и гнев. И сейчас, подойдя к Исмету, Вугар ласково поздоровался и выложил на стол приглашение и подарок.

— Собирайся! — весело сказал он. — Тебе предстоит совершить благое дело.

Но Исмет глядел на него с ненавистью и хмуро молчал. Вугар ласково, как родного, продолжал торопить его:

— Что сидишь как сыч? Одевайся — и марш к профессору. Приглашен в гости!

— Ты или я?

— Ты! — убежденно ответил Вугар. — Я не пойду. Получил путевку в дом, отдыха в Бильгя, завтра спозаранку отправляюсь.

Подозрительно покосившись на Вугара, Исмет разозлился еще больше. По лицу его пробежала тень, — так бегут тучи по зимнему солнцу, то закрывая, то открывая его.

— Перестань дурачить меня, я не ребенок!

— Еще бы, откуда у ребенка усы в целую пядь длиной?

— Неостроумно! Прекрати глупые шутки!

— Значит, я должен, как ты, сидеть повесив нос?

— Ты бессовестный, у тебя нет самолюбия!

Вугара, словно ланцетом по сердцу, резанули слова Исмета, но он смолчал.

— Можешь считать меня кем угодно. Дело твое. Но опаздывать к профессору… Одевайся! Времени мало.

Все еще не веря Вугару, Исмет взял со стола приглашение, но, взглянув, тут же швырнул его в лицо брату.

— Издеваешься! Приглашение на твое имя! — в ярости крикнул он.

— Ну и что же? Я сказал, что не пойду!

— Идти по чужому приглашению? Нет, не пройдет!

— Упрямишься, как ребенок, Исмет. Не сомневаюсь, что, если бы я решил идти, ты немедленно прибежал бы вслед.

— Да, прибежал бы!

— Почему же ты не можешь пойти без меня?

— Не могу!

— Почему?

— Да потому, что пошел бы туда лишь затем, чтобы при всех плюнуть тебе в лицо!

— Что я сделал плохого?

— Плохого? Это не то слово! Ты — мой враг. Злой, непримиримый враг! Здесь ты клянешься, что тебе нет до Алагёз никакого дела, а сам исподтишка плетешь сети. Только враг может так поступать!

— Одно мучает меня, Исмет, — горько усмехнулся Вугар. — Почему ты не веришь мне? Выросли вместе, одна мать вскормила нас. Кстати, ты недавно попрекнул меня, как язык повернулся? Или не знаешь — молоко твоей матери свято для меня, всю жизнь считаю себя должником. Едва открыв глаза, я назвал ее матерью, я видел от нее только любовь, ласку, заботу. И тебя люблю, как брата. Неужели можно все позабыть только потому, что на нашем пути встала девушка? Нет, нет! Ты прекрасно знаешь, что у меня к Алагёз никаких чувств. Думать не думал, что так обернется… Я люблю Арзу, вот уже столько лет люблю, и никогда ни на кого ее не променяю…

— Если в твоих словах есть хоть малейшая доля правды, почему молчишь? Я предупреждал: скажи обо всем Мархамат-ханум! Зачем обнадеживаешь ее молчанием, почему не говоришь, что у тебя есть невеста?

— Я не знал, что в любви можно проявлять насилие. Хит рить, ловчить… Теперь я понял это и клянусь: отныне ноги моей не будет в их доме! Ничто не заставит меня переступить порог.

— А если сам профессор заведет с тобой разговор и будет настаивать?..

— Ничто не изменит моего решения.

— Ты не боишься?

— Чего?

— А того, что твои дела полетят вверх тормашками?

— Ты хочешь сказать, что, если я не женюсь на дочери Сохраба Гюнашли, он станет моим врагом?

— Вот именно.

— Этого не может быть, — спокойно и уверенно сказал Вугар. — Сохраб Гюнашли — честнейший человек! Даже враги признают это. Не сомневаюсь, что он представления не имеет о затее своей супруги. Иначе он со всей строгостью осудил бы ее.

Исмет молчал. Кажется, слова Вугара наконец-то убедили его. И все же он подозрительно спросил:

— Если ты не собирался идти, зачем купил подарок? Какая еще хитрость кроется в твоих поступках?

— Никакой! Встретил Зия Лалаева, он пристал ко мне как банный лист и потащил в магазин. Я подумал: не куплю подарка — обвинят в скупости.

— Вот оно что… — издеваясь, протянул Исмет. — А я — то, грешный человек, подумал, что ты обо мне позаботился! Проявил, так сказать, братское участие. Вот, мол, тебе подарок, неси Алагёз.

— Ты и понесешь.

Исмет задумался, уже готовый согласиться, но чванство и подозрительность оказались сильнее.

— И это не пройдет! — крикнул он. — Дай бог не дожить мне до такого унижения! Идти в гости по чужому приглашению, с чужим подарком? В дом, где никто не ждет меня?

— Твоя гордость мне нравится, — сказал Вугар. — Если бы ты всегда был таким! Уважаю людей, предпочитающих всему на свете собственное достоинство.

Но Исмет не понял Вугара.

 

Глава девятая

Расщедрилась нынче Мархамат-ханум: не именины — свадьба. Посреди большой комнаты в два ряда накрыты длинные столы. Яркие скатерти с зелено-красными узорами уставлены множеством блюд. В хрустальных вазах благоухают цветы, горками высятся фрукты. Впрочем, цветы расставлены по всей комнате, их аромат, смешиваясь с запахом спелых плодов, распространялся по квартире; войдешь и подумаешь, что попал в щедрый осенний сад. Много в эти дни было хлопот у Мархамат-ханум. Но главная забота — сама именинница. Накануне торжественного дня Мархамат отвела дочку к знакомой портнихе, и та за один день (конечно, опять пришлось раскошелиться!) сшила ей моднейшее платье. Маникюр, педикюр, прическа ничего не забыла заботливая мамаша! Мархамат сама одела дочь, придирчиво оглядела и осталась довольна.

— Не девушка — пава! — удовлетворенно сказала она и, обняв за плечи, вывела Алагёз в столовую. — Будешь сидеть рядом с Вугаром, — категорически заявила она. — Никого не стесняйся, держись весело, пусть каждое твое слово, каждое движение доставляет ему радость. Никого, кроме тебя, он не должен видеть… Запомни: если у человека пять друзей, то есть и пять врагов, которым твое счастье колет глаза. Пусть сегодня кусают локти от зависти!

Мархамат не ограничилась наставлениями, — она устроила дочери нечто вроде небольшого экзамена, заставляла улыбаться, кокетливо двигать бровями, шутить, подсказывала нужные словечки.

Алагёз оказалась непонятливой ученицей. Кажется, ничего не забыла Мархамат. Наконец все приготовления были окончены. Разряженная, в праздничном настроении, она стояла у дверей, встречая гостей. Обычно Мархамат вела себя высокомерно и ни за что не позволила бы себе такого радушия. Всегда в дни семейных торжеств она поручала эту миссию Зия. Но сегодня ей хотелось продемонстрировать Вугару уважительное к нему отношение.

Но вот уже собрались все гости, а Вугара нет и нет. Мархамат злилась, не находила себе места; услышав малейший звук, раздававшийся на лестнице, выбегала из столовой в прихожую. Давно пора было садиться за стол. Гости утомились, вяло переглядывались, недоуменно переговаривались: кого ждут? Наконец истекли все сроки, Мархамат поняла — Вугар не придет! Рухнул карточный домик, воздвигнутый с такими стараниями. Какой удар! Взглянув на Алагёз, одиноко сидевшую за столом, готовую вот-вот расплакаться, Мархамат потеряла голову. Комната завертелась перед глазами, воздуха не хватало.

Но надо было приглашать гостей к столу, ждать дольше нельзя. Одно за другим подавала Мархамат на стол изысканные кушанья, но настроение ее передалось гостям. Все чувствовали себя принужденно, сидели скованные, молчаливые, словно собрались на официальное собрание. За столом то и дело возникали паузы, не слышно смеха и шуток. Кушанья стыли, никто к ним не притрагивался, ссылаясь одни на диабет, другие на астму, третьи на язву желудка. А уж болезнями почек и печени, казалось, гости страдали поголовно. Можно было подумать, что все человеческие недуги собрались вокруг праздничного стола, накрытого Мархамат-ханум.

Лишь голос Зия Лалаева звучал без умолку. Как самый близкий к дому человек и к тому же организатор торжества, Зия произносил ответные тосты, восхваляя по очереди всех гостей, и, конечно, в первую очередь начальство. Не пожалел льстивых слов и для Башира Бадирбейли, который, кстати сказать, единственный чувствовал себя прекрасно. Глядя на Алагёз, Мархамат и Сохраба, он понимал: что-то произошло, праздник не удался, настроение хозяев испорчено, и это доставляло ему удовольствие. Он громко и развязно шутил, хохотал, и его неуместная веселость раздражала окружающих.

Не дождавшись, пока все разойдутся, Мархамат ушла в спальню и со стоном повалилась на кровать. Истинной причины отчаяния она не открывала, на все расспросы отвечала одно: переутомилась, от усталости болит и ноет все тело. Даже мужу ничего не объяснила, когда он зашел в спальню, встревоженный ее состоянием. Впрочем, Сохраб со всей искренностью поверил словам жены, — накрыть такой стол, до поздней ночи ублажать сорок человек, как тут не устать? Немолода уже Мархамат, в волосах проседь, да и грузна. Улыбнувшись, он сказал ласково:

— Эх, Мархи, зачем таиться, старость всему виной…

В ответ Мархамат лишь негромко простонала. Одно удивило Сохраба — ее терпение. Бывало, если зуб разболится, жалобы и вопли Мархамат оглашали дом. Но он не стал ни о чем расспрашивать, сам проводил гостей, молча разделся и лег в постель. Сохраба тоже огорчил сегодняшний праздник. Он не понимал, что случилось, почему Мархамат, которая так готовилась к нему, весь вечер была злой, раздраженной, словно не она все затеяла. Но усталость взяла свое, и Сохраб быстро заснул.

А Мархамат не спала. До рассвета ворочалась она в постели, не находя себе места от горя и гнева. Если бы она могла с кем-нибудь поделиться, ей, верно, стало бы легче. Но кому такое расскажешь? Сколько денег ухлопано зря! «Сопляк! Деревенщина!» — мысленно поносила она Вугара. Он, видите ли, посмел не посчитаться, нет, не с ней, а с самим профессором, знаменитостью, светилом! Молокосос! Недаром в народе говорят: собака лежит в тени скалы, а думает, что сама источает прохладу. Кто, как не Сохраб Гюнашли, сделал из него человека? И вот благодарность! Шваль! Неужели не понимает, что, отказавшись от приглашения, он проявил непростительное неуважение к их семье? Если он сейчас так заносчив и самоуверен, что будет, когда защитит диссертацию? Решит, что сам черт ему не брат, и перестанет людей узнавать.

Всю ночь маялась Мархамат, думала, злилась, но придумать ничего не могла, — так сырые дрова чадят и дымят, но ни огня от них, ни тепла. Первый раз в жизни Мархамат потерпела неудачу. Может, существует тайный враг, настраивающий Вугара? Кто он? А может, это женщина? Надо немедленно отыскать мерзавку!..

Кому только не угрожала в эту ночь Мархамат! Помянула недобрым словом своих соперниц и завистниц, и, конечно, среди них Бадирбейли и его супругу… Потом стала перебирать по косточкам профессорских жен. Никого не пощадила, какие только проклятия не летели в их адрес! Однако, немного успокоившись, подумала, что зря их ругает. «Разве они ведьмы или колдуньи? Где им знать о моих планах? Нет, они ни в чем не виноваты! Причина в другом. Но в чем именно?..»

Гнев остывал, голова прояснялась, словно кто-то разбудил ее от тяжкого сна. «Вот недогадливая! — чуть было не воскликнула Мархамат. — Черт попутал… — Теперь она бранила уже только себя. — Забыв про огонь, играю с пеплом! Ругаю ни в чем не повинных людей, а истинного врага не вспомнила! Прав Сохраб, стара стала, ум укоротился…»

Улыбнувшись, Мархамат глубоко и облегченно вздохнула, казалось, вокруг посветлело.

«Конечно же во всем виновата она! Она его не пустила! — Теперь вся ненависть Мархамат сосредоточилась на Арзу. — Жалкая тварь, да понимаешь ли ты, с кем тягаться задумала?!»

Мархамат едва не расхохоталась, только страх разбудить весь дом удержал ее. Она снова вздохнула полной грудью. Убрать с дороги беспомощного младенца легче, чем выпить стакан воды! Где ей, дочери простого рабочего устоять против жены знаменитого профессора, которая способна всю вселенную обвести вокруг пальца? И она смеет посягать на счастье единственной дочери Мархамат?!

Непоколебимая уверенность в своей силе, ловкости и умении вершить любые дела придала Мархамат спокойствие. Она снова почувствовала себя во всеоружии готовой ринуться в бой. Недавние страдания были забыты. Она даже подумала об Арзу с невольным сожалением: «Бедняжка, не знает, на какие муки обрекает себя!» Но к жалости примешивался восторг предвкушаемой победы. И все-таки она не могла отделаться от непонятного внутреннего беспокойства. «Если сегодня он посмел отказаться от приглашения, — рассуждала она, — то неизвестно, какие фокусы начнет выкидывать завтра. В молодости человек неосторожен, не боится пить сырое молоко. Я должна действовать как можно быстрее и осторожнее».

Прими решение — и сразу придет успокоение! Мархамат успокоилась, задремала. Встала она нарочно как можно позже, когда дочь уже ушла в школу, а свекор на прогулку. И Сохраб сегодня, против обыкновения, рано уехал в институт. Мархамат осталась в доме одна. Налив себе крепкого чаю, она уселась возле телефона.

Итак, прежде всего разузнать об Арзу. Все разузнать. Что за семья, какие люди ее родители. Каждая семья загадочный узел, развязать его не легко. А развяжешь, кто знает, какие секреты обнаружишь… Одной со столь щекотливым делом не справиться, а первому встречному такое не доверишь. Мархамат задумчиво положила руку на телефонную трубку, перебирая в памяти родных и знакомых.

Кому позвонить? Каждый человек на свой лад выкроен. Проведает о ее замыслах какой-нибудь краснобай и ославит на весь город. Надо быть осторожной, не то так ошпаришься, что не залечишь ожогов…

Длинный и настойчивый звонок в дверь нарушил размышления Мархамат. Она отдернула руку от телефона и с недовольной миной вышла в коридор, наверно, свекор возвратился с утренней прогулки! Но, отворив дверь, она просияла, словно солнце обдало ее веселыми брызгами. В озабоченных глазах сверкнула нескрываемая радость.

— Смотрите, кто к нам пожаловал! — воскликнула она. — Вот кстати! — И Мархамат раскинула руки для объятий. — Добро пожаловать, Зумруд-баджи, рада тебя видеть! Сердце сердцу весть подает. А я только трубку сняла, чтобы набрать твой номер…

— Долго же ты собиралась! Говорят, уже четыре дня, как приехала, а про меня до сих пор не вспомнила.

— Клянусь драгоценной твоей жизнью, в первый же день бросилась тебя разыскивать! Сколько раз на работу звонила. То говорят, на заседании в исполкоме, то уехала разбирать квартирную склоку. Не сидишь на месте.

— Что поделаешь, служба! Хорошо домашним хозяйкам, весь свет перевернись, им никакой заботы. А мы камень в праще начальства, куда пожелают, туда и запустят.

— Зачем говоришь о себе, как о подчиненной? — быстро возразила Мархамат-ханум, стараясь задобрить гостью. — Ты руководящий работник. Управдом разве маленькая должность?

— Не управдом, девочка, — гордо поправила ее Зумруд, — а начальник Жилищно-эксплуатационного управления номер один города Баку! Пора бы запомнить!

— Ну, вот видишь, — серьезно согласилась Мархамат. — Но серьезность была внешняя, в душа она потешалась над подругой. — Не маленькое управление! А название-то какое длинное, на верблюжий караван не уместишь… Сколько улиц, домов, квартир в твоем ведении! В каждой квартире люди. Выходит, тысячи людей от тебя зависят… Клянусь, Зумруд-баджи, ты гораздо больший начальник, чем председатель какого-нибудь районного исполкома.

Зумруд погрустнела. Слова Мархамат вызвали в памяти далекие, невозвратные дни…

В тридцатые годы Зумруд Вахидову знал весь Азербайджан. Простая работница-текстильщица, она обладала незаурядными ораторскими способностями и часто выступала на собраниях и совещаниях, покоряя всех своей деловитостью. Речи ее всегда звучали умно и страстно. А в те годы большинство восточных женщин еще только сняли чадру и, не решаясь целиком открыть лицо, носили повязки, прикрывавшие рот. Где было им выступать с речами? Они слово боялись молвить на людях.

Зумруд быстро выдвинулась. Вскоре ее избрали председателем исполнительного комитета одного из самых крупных районов города Баку.

Красивая, статная, с необыкновенно легкой походкой, где бы ни появлялась, она вызывала всеобщее восхищение. Зумруд представляла женщин Азербайджана в делегациях, произносила на банкетах тосты, делала доклады на торжественных заседаниях, украшая своим присутствием президиум. Зумруд, что называется, отвечала требованиям времени. Но времена меняются. Упоенная славой, она не думала о будущем. Ее сверстницы, над которыми Зумруд еще недавно подсмеивалась, окончили институты, получили специальность и наравне с мужчинами трудились во всех областях народного хозяйства. А у Зумруд образования не было. И так же, как стремительно взлетела вверх, она покатилась вниз. Ее уже не включали в состав делегаций, не приглашали на торжественные собрания, не поручали ответственных докладов. И по службе одно понижение следовало за другим. Как все неудачники, она обвиняла в этом других, уверяя, что кто-то за что-то мстит ей, мол, у начальства она как бельмо на глазу. Слава — изысканное блюдо. Редко приходится его отведать, а вкус не забывается. Зумруд не могла забыть блеск былых времен. Узнав, что какая-нибудь женщина заняла высокий пост, она исходила злостью и завистью. С каждым годом все ниже и ниже опускалась Зумруд. Ее интересы сосредоточились на городских сплетнях, на тех новостях, о которых не пишут в газетах и не передают по радио.

Случалось, Мархамат-ханум, изнывая от безделья, не знала, чем себя занять. Тогда она снимала трубку, и Зумруд доставляла ей немало развлечений своими рассказами, порой заставляя хохотать до упаду.

Сегодня Зумруд появилась как нельзя кстати. Казалось, сам аллах сжалился над Мархамат и, чтобы утешить, сбросил с небес в корзине Зумруд. Человека более подходящего для осуществления ее замыслов подыскать трудно.

— Заходи, родная, заходи, — щебетала Мархамат. — Что нового в городе произошло, пока мы были в Кисловодске?

— Новостей много, да некогда мне, тороплюсь…

— Понимаю, занята, но неужели не найдешь для меня минутки? — Мархамат держала ее за руку, не отпуская.

— Нет, нет, — вырывая руку, сопротивлялась Зумруд. — Я по делу зашла.

— По делу? Вот и прекрасно, садись.

Но Зумруд упрямилась, точно капризный ребенок:

— Некогда мне сидеть! — И неожиданно официальным тоном спросила: Почему задержали квартплату? За два месяца не уплачено!

— Со вчерашнего дня собираюсь, все времени нет. Сегодня обязательно заплачу.

Зумруд обозлилась:

— Из-за таких должников, как вы, не можем выполнить квартальный план, нам достается! И работникам нашим вовремя не выдают зарплату.

— Хорошо, хорошо! Все поняла! Не порть себе кровь, лучше садись, я тебя таким пловом угощу…

— Не голодная, благодарствую.

— Знаю, что не голодная. Кто трудится, голодным не бывает. Хоть две-три ложки отведай… Вчерашний плов — что может быть вкуснее? Мархамат силой втащила Зумруд в прихожую и захлопнула дверь. — Признаться, я тоже еще не завтракала, аппетита нет. Поедим вместе, в компании-то веселее!

Заглянув в кухню и увидев груду немытой посуды, Зумруд нахмурилась:

— Понятно. Значит, вчера гости были?

— Товарищи Сохраба…

— Это по какому же случаю?

— Так, пустяки, — с неохотой ответила Мархамат, — день рождения Алагёз.

— Почему меня не пригласила? Недостойна попасть в такое общество?

— Зачем перегибаешь палку? — Мархамат запнулась, подыскивая отговорку. — Собрались мужчины, все незнакомые.

— Что из того, что мужчины? Если хочешь знать, я сама любого мужчину за пояс заткну!

— Тты права… — Мархамат снова замялась. Но тут же заговорила быстро-быстро, не давая Зумруд слова вставить. — От скуки мухи дохли! Хорошо, что тебя не было, испортила бы себе настроение на целую неделю…

— Не води за нос! Сочинять небылицы тебе соперниц нету!

— Тобою клянусь! Счастьем и жизнью единственной дочери клянусь, только правду говорит мой язык! Сколько денег ухлопала, так старалась, и все понапрасну! Какая разница, вчера или сегодня ты у меня пообедаешь? Идем, покажу, что из Кисловодска привезла.

— Что ты могла привезти?

— Идем, увидишь!

Жеманясь и сопротивляясь, Зумруд соблаговолила пройти в гостиную. Мархамат исчезла и тут же вернулась, держа в руке блестящую переливающуюся ткань — отрез китайского бархата.

— В Кисловодске из-за него была настоящая драка! Но я сумела договориться с продавщицей и взяла три отреза. Один для себя, другой Алагёз, третий — тебе…

— Сколько стоит?

— Цену подарка не спрашивают… — Она многозначительно взглянула на Зумруд.

— Подарок? — удивилась Зумруд и пожала плечами. — Ты купила это мне в подарок? Интересно! Сколько лет проработала председателем райисполкома, другие важные посты занимала, а таких подарков не получала.

— В те годы боялись подарки преподносить, думали сочтешь за взятку.

— Откуда мне знать, что и это не взятка.

— Взятки дают, когда хотят тепленькое местечко получить или по службе продвинуться. А я, слава аллаху, ни в чем не нуждаюсь. Зачем тебя подкупать? Прими подарок от сестры.

— Дай бог тебе всегда жить богато! — Зумруд поспешно сунула отрез в сумку.

— Носи на здоровье!

Теперь Мархамат могла быть спокойной — Зумруд выполнит любую просьбу. Она юркнула на кухню, наложила полную тарелку аппетитно дымящегося плова, хрустальный фужер до краев налила коньяком и поставила все это перед Зумруд.

— Осуши чарку для аппетита!

Упрашивать Зумруд не пришлось. Лихо, по-мужски она осушила фужер, вытерла ладонью рот и накинулась на плов, как голодная волчица. Мархамат поглядела на нее с опаской — не слишком ли много коньяку выпила? Не то разговорится, не остановишь!

— Не слышала ли, сестрица Зумруд, поблизости нет свободной комнаты?

— Тебе зачем? Уж не покупать ли собираешься?

— Снять хочу.

— Если есть нужда, найдем.

— Не было бы нужды, не просила! Комната нужна хорошая. Чтоб чистая и обязательно изолированная.

— Постараюсь… Это для кого же?

— Есть у нас близкий знакомый, живет в ужасных условиях, подвал, сырость. Он давно просил узнать, я как тебя увидела, сразу вспомнила.

— Для хорошего знакомого чего не сделаешь!

— Ох, благое дело, сестрица! Ты уж постарайся. Да чтобы поближе к нам…

— Уж не дочкин ли жених? — Зумруд хитро подмигнула Мархамат.

— Проныра, все-то тебе нужно знать! — заерзала на стуле Мархамат.

— А что ж плохого, если и узнаю?

Мархамат задумалась, замолчала, давая понять Зумруд; что доверяет ей строгую тайну. А в душе обрадовалась: что известно Зумруд, то завтра будет знать весь город. А именно этого и добивалась Мархамат. Выдержав многозначительную паузу, она сказала:

— Пока ничего определенного сказать не могу. Никак не решу. Парень мне проходу не дает, просит, добивается…

— Специальность-то у него есть?

— А как же! Самого Сохраба питомец! Не сегодня-завтра получит ученое звание. Все хвалят: умный, смышленый…

— Чего ж медлишь? Выдавай — и дело с концом!

— Тсс… — Мархамат приложила палец к губам. — Никому ни слова! Даже Сохраб ничего не знает… Пойдет по городу молва, нехорошо будет…

— К чему пустые слова? Или ты меня не знаешь?

«Я-то тебя прекрасно знаю, — мысленно усмехнулась Мархамат. — Выйдешь из квартиры и затрубишь в трубу…»

— Смотри, забудешь мои предостережения, хоть словом обмолвишься, прощай наша дружба, навеки чужими станем! — Мархамат хорошо усвоила простую истину: чем настойчивее предупреждать сплетниц, тем быстрее летит весть.

Каких только клятв не давала Зумруд, обещая молчать, но ее хитрый взгляд и лукавая, застывшая на жирных губах улыбка говорили о другом.

— И еще у меня просьба! — Мархамат подошла к самому сокровенному. — У тебя много знакомых, человек ты уважаемый! Не найдется ли дружка в крепостной части города?

— Как не найдется! У меня везде друзья.

— Прекрасно, в таком случае есть дело!

— Говори, что за дело, посмотрим!

— Живет в крепости старый нефтяник по фамилии Гюльбалаев. На какой улице живет, не знаю. Слышала, работает на промысле Нефтяные Камни. Не можешь узнать, что за человек?

— А для чего? Что у тебя общего с нефтяниками?

— Да так… Мархамат теперь уже и вправду старалась не заронить подозрений в сердце Зумруд. — Один знакомый просил узнать…

— О чем узнавать-то? О работе, что ли?

— Какое мне дело до его работы? Анкету я собираюсь заполнять, что ли? Разузнай, хороший ли человек, откуда родом, кто родственники… Короче, какого поля ягода, понятно? — Мархамат на минуту задумалась и поспешно добавила: — Говорят, дочка у него есть, Арзу. Она нас интересует… Постарайся узнать поподробнее, какого поведения, ну и прочее там…

— Понятно… — самодовольно протянула Зумруд и много значительно улыбнулась. — Верно, кто-нибудь из ваших жениться собирается?

— От тебя ничего не скроешь! — весело воскликнула Мархамат, довольная, что пустила Зумруд по ложному следу. — Приглянулась она сотруднику Сохраба. Он меня так просил, так просил, узнайте, мол, о ней все. А ты знаешь, я домоседка, кажется, уйди из дома — все вверх дном пойдет. Я в крепости с детства не была, никого там не знаю, если и пойду, какой от меня толк.

— Я не знала, что в обязанности моего управления входит сватовство и сводничество, — недовольно пробурчала Зумруд и нахмурилась, показывая, что подобная миссия не по ней.

— Нет, нет, ты неправильно поняла меня! — поторопилась успокоить ее Мархамат. — Я вовсе не прошу тебя сводничать и тому подобное. Просто узнай, что за люди, и все тут. Остальное тебя не касается.

Черные тучи заволокли лицо Зумруд. Вот до чего дошло! Когда-то имя Зумруд Вахидовой внушало уважение и почтение, а теперь какая-то домохозяйка смеет давать ей унизительные поручения. По ее мрачному лицу Мархамат поняла, что зашла далеко, и постаралась исправить оплошность:

— Не сердись, сестрица Зумруд! Я к тебе, как к родному человеку… как подруга к подруге. Жаль мне желторотых, приехали, из деревни, ни родных, ни друзей, вся надежда на меня да на Сохраба. Чуть что, бегут к нам. Меня иначе как «мама» не называют. Что остается, как не заботиться о них по-матерински? Жалобно просят… Сердце не камень, а уж и мне и Сохрабу бог вложил в грудь сердце мягче шелка.

Лицо Зумруд просветлело, как небо после дождя, обида рассеялась. Что ж, и у нее сердце не камень…

 

Глава десятая

Вугар ехал в дом отдыха с чистым сердцем и спокойной совестью. Тревожиться не о чем: работа закончена, передана в проектный отдел, в ученый совет подана докладная записка. Можно и побездельничать!

И он бездельничал — гулял, спал, ел, все по расписанию.

Ровно в полдень — купание. Вугар вспоминал, как на пляже в Мардакянах устыдился белой кожи и даже сравнил себя с северным медведем. А теперь он раздевался смело, бронзовый загар покрывал тело с ног до головы. На пляже он всегда находил веселых собеседников, можно было поговорить, пошутить, посмеяться. А вечером — кино или концерт, в удовольствиях он себе не отказывал.

Первую неделю все шло прекрасно. Но уже на восьмой день он вдруг почувствовал, что все наскучило. Беззаботные прогулки, развлечения, шутки отдыхающих раздражали и не только не способствовали отдыху, а, наоборот, утомляли. Он не сразу понял, в чем дело, что так томит его. Может, тоска по Арзу? Да, наверное, если бы Арзу была с ним, он чувствовал бы себя иначе.

Но не только Арзу являлась причиной его беспокойства. Все чаще вспоминал он лабораторию, тревожился, как идут дела в проектном отделе. А вдруг там отнесутся невнимательно, допустят ошибку? Он упрекал себя, что поторопился уехать. Вугар стал плохо спать, его мучили тревожные сны. Просыпаясь по утрам, чувствовал себя разбитым и вялым, голова была тяжелой и болела. А тут еще этот последний сон…

… Они шли с Арзу возле подножия высокой зеленой горы. Благоухали цветы. Он держал ее за руку. Цветов было множество — синих, красных, желтых, и она то и дело нагибалась, срывая их. Арзу собрала яркий букет, сплела венки, и они надели их на головы. Счастье переполняло сердца, они бегали, гоняясь друг за другом. Вугар старался поймать Арзу и, когда это ему удавалось, обнимал ее, целовал, и они падали в душистую, мягкую траву. Вдруг все кругом потемнело, густой туман окутал местность, и Арзу исчезла. В отчаянии Вугар звал ее. Но казалось, она превратилась в пар и рассеялась в тумане. Совсем рядом он слышал ее голос. Еще шаг, другой, он протянет руку — и Арзу опять будет с ним. Но он все шел на голос, тянул руки, а ее не было. Вугар хотел что-то сказать ей, позвать, но язык не слушался. Наконец, преодолев ужас сковавший все его существо, он закричал что было мочи и проснулся от собственного крика…

Он дрожал, как пойманная птица, липкий пот выступил на теле, стук сердца отдавался в ушах. Ничего не понимая, он долго лежал неподвижно. Наконец пришел в себя, поднялся и, подойдя к столу, налил в стакан воды и залпом опорожнил его. Кажется, крик Вугара разбудил соседей по палате. Кровати тяжело заскрипели, но никто ничего не сказал.

Было еще темно, только на горизонте бледно алела узкая полоска зари. Вугар снова лег, но заснуть не мог, ощущение кошмара не проходило, мелкая дрожь то и дело пробегала по телу. Что должен означать этот сон? Уж не случилось ли несчастья с Арзу? А вдруг она попала под машину или заболела? Случается же, что сны сбываются…

Предположения одно страшнее другого лезли в голову. Чтобы хоть немного успокоиться, Вугар стал над собой подсмеиваться. «С каких это пор ты стал так суеверен? — спрашивал он себя. — Все-то тебе видится в черном свете, везде чудятся недобрые предзнаменования. Нет, видно, нервы не в порядке…»

Он старался уснуть и не мог, до самого утра так и не сомкнув глаз. Уходит ночь и уводит с собой сомнения и страхи. Но на этот раз случилось иначе. Как ни уговаривал себя Вугар, что тревожиться не о чем, тоска с каждым часом все больше щемила сердце. Он не находил себе места и в полдень не выдержал. Что за отдых! Быстро собрав вещи, Вугар сел в автобус и поехал в город.

Сойдя на автобусной станции, он тут же кинулся в автомат и позвонил Арзу. К телефону подошла Ширин-баджи. Голос покойный, ласковый. После взаимных расспросов о здоровье и самочувствии Вугар рассказал, что уехал из дома отдыха, обещал вечером зайти. Кажется, страхи его были напрасны.

А вот мама Джаннат встретила его невесело. Вугар взглянул на нее и испугался, — за десять дней, что они не виделись, казалось, она состарилась на десять лет. Резкие морщины прорезали лицо, глаза запали, глубокая печаль и обида таились во взгляде. Может, она больна? Или ее обидели?

Поставив на пол маленький чемодан, Вугар заботливо взял старушку за руку.

— Что случилось, мама Джаннат? — с тревогой спросил он. — Почему вы такая грустная?

Но она лишь ниже опустила голову и ничего не ответила. Вугар встревожился еще больше.

— Что-нибудь болит? — продолжал он настойчивые расспросы. — У вас измученное лицо…

Мама Джаннат глубоко вздохнула, и тяжелый стон вырвался из ее груди.

— Почему стоишь на пороге, заходи… — еле слышно проговорила она.

Сомнений не оставалось — кто-то жестоко обидел эту несчастную и без того обиженную судьбой женщину. Иначе почему она молчит? Если бы заболела, не преминула пожаловаться Вугару. «Может, Исмет?.. — мелькнула мысль. Груб он бывает, нет у него ни стыда, ни совести! Может, неосторожным словом разбередил старые раны?»

Вугар взял чемодан, прошел в свою комнату и, ничего не понимая, остановился. От удивления у него глаза на лоб выкатились. Комната была пуста. Нет, стол, кровать — все на месте. Но где книги, тетради? Где вещи Вугара и Исмета? Словно они и не жили здесь никогда. Вугар обернулся, надеясь получить объяснения у мамы Джаннат. Она стояла позади него, маленькая, худенькая, вся сжавшись, как от боли, и, глядя в пол, казалось, ожидала приговора.

— Что это значит, мама Джаннат? Слезы блеснули в ее покрасневших глазах.

— Разве ты не знаешь? — ответила она вопросом на вопрос. Голос ее дрожал.

— Не знаю! Решительно ничего не знаю…

Не поднимая головы, мама Джаннат исподлобья с ног до головы оглядела Вугара.

— Вы больше тут не живете, — еле слышно прошептала она, и две слезинки одновременно скатились на пол.

— Как это? — тревога Вугара нарастала.

Мама Джаннат обиженно повела плечами, губы ее с трудом разжались, хриплый голос прервался:

— Говорят, вам тут не нравится… — Она всхлипнула. — Комната маленькая… темная… воздуха мало…

— Кто говорит?!

— Исмет… — Она не выдержала и зарыдала. — Твои это слова. Когда ты уезжал отдыхать, велел Исмету мне это передать и найти другую комнату. Так Исмет мне говорил…

— Ложь! Выдумал все! — крикнул Вугар. — Если не нравится, пусть идет к черту! Но кто дал ему право говорить от моего имени такие пакости?!

Маму Джаннат словно обрызнули живой водой, казалось, она медленно выходит из обморочного состояния.

— Ты правда ничего не знал? И не поручал ему?

— Да как вы могли такое подумать, мама Джаннат! Я не предатель! Вы заботились о нас, как родная мать. И после этого сказать: нам здесь не нравится, искать другую квартиру? Какая неблагодарность, бесчеловечность!

Морщины на ее лице разгладились; выпрямившись, она задышала легко и ровно.

— Не верила! Никогда не верила, что бросишь меня! — И благодарная улыбка осветила печальное лицо.

Вугар и раньше не сомневался в ее любви к себе. Но сейчас понял, что разлучиться с мамой Джаннат — это значило отнять у нее последнюю радость и утешение, обречь на новые страдания. Да, это было равносильно тому, чтобы заживо похоронить ее. Крепко обняв старуху и прижав к себе, Вугар сказал убежденно:

— Успокойся, мама! Никогда, ни за что на свете я не оставлю тебя!

Впервые он назвал ее матерью. Не мамой Джаннат, как все постояльцы, а просто — мама. И на «ты», как называют родную мать.

Старуха вконец расчувствовалась:

— Пусть аллах не даст мне дожить до несчастных дней и снова остаться одной, — запричитала она.

И, не в силах удерживать слезы, быстро вышла из комнаты. Вугар слышал, как она долго плескалась под умывальником. Вернулась чистенькая, порозовевшая.

— Не знаю, сынок, чего хочет от меня Исмет? Ума не приложу, что плохого я ему сделала?

Вугар и сам не понимал, что заставило Исмета сменить квартиру. Чем не угодила ему добрая старая женщина? Он молчал, но мама Джаннат и не ждала ответа, ее вполне удовлетворило все сказанное раньше. Мелкими шажками подошла она к столу, покрытому газетой, достала клочок бумаги и протянула Вугару:

— Вот, Исмет велел передать, когда приедешь.

Вугар развернул записку. В ней был адрес новой квартиры и ничего больше.

— Вещи он сам перетаскивал? — вдруг резко повернувшись к старухе, спросил Вугар.

— Сам. Но за день до переезда привел какую-то женщину, сказал, что жена твоего профессора. Запамятовала, как ее зовут…

Все ясно! Вугар от злости прикусил палец. Это дело рук Мархамат-ханум! Сам Исмет ни за что бы на такое не решился. Но что за квартира? Чья? И чего добивается Мархамат, поселив их там?

 

Глава одиннадцатая

Вугар не стал задерживаться дома, хотелось скорее перенести обратно вещи и книги и покончить с глупым недоразумением. Однако, выйдя на улицу, он подумал, что Исмет, наверно, еще в институте, придется поехать туда, разыскать и, выбранив хорошенько, в наказание заставить заняться переноской вещей. Но, переступив порог института, Вугар забыл и свой гнев и самого Исмета. Его неудержимо потянуло в лабораторию.

Дверь в лаборатории была открыта настежь. Вугар остановился, прислушался — тишина! Не слышно постукивания вакуумного насоса, легких шагов Нарын. Он с порога оглядел комнату. Приборы, установки, баллоны с жидкостью, стеклянные трубы и колбы, окруженные глухой тишиной, казались ненужными и печальными. На табуретке возле окна, как всегда, склонившись над вышиванием, сидела Хадиджа-хала. Услышав шаги, она подняла голову, растерянно взглянула на Вугара, но о места не поднялась.

— Какие новости, Хадиджа-хала? Как идут дела?

Хадиджа-хала долго молчала, опустив глаза, и наконец, запинаясь, ответила:

— Все хорошо… — Но голос ее звучал встревоженно. Странная женщина Хадиджа-хала! Когда бы ни обратился к ней Вугар, отвечала не сразу, робко, словно не было у нее за плечами долгой жизни, трудной и сложной. Стеснительная, как девушка. Зная это свойство ее характера, Вугар не придал значения тревожным ноткам и продолжал расспросы:

— Не слышали, как обстоят дела в проектном отделе? Есть какие-нибудь известия?

— Есть… — все так же испуганно ответила Хадиджа-хала, глядя в пол, и не договорив, быстро поднялась с табуретки. — Нарын здесь, она куда-то вышла, пойду позову ее…

Но не успела она дойти до двери, как на пороге показалась Нарын, и Хадиджа-хала быстро вернулась на свое место. Увидев Вугара, Нарын остановилась как вкопанная. Так же, как и Хадиджу-халу, появление Вугара почему-то смутило ее. Впрочем, после возвращения из отпуска Нарын заметно переменилась, исчезли ее резвость и шутливость. Она стала серьезнее, задумчивее и порой казалась обиженной. Потому ее озабоченность и растерянность не внушили Вугару подозрений. Как ни в чем не бывало, он ласково обратился к ней:

— Салам, Нарын-ханум! Как самочувствие?

— Самочувствие было бы прекрасным, если бы… — Она замолчала на середине фразы.

— Что случилось? — обеспокоенно спросил Вугар.

— Вы получили телеграмму?

— Телеграмму?

— Да, мы послали ее вчера утром.

— Нет, не получал. — Вугар переменился в лице. — О чем телеграмма?

Нарын опустила длинные ресницы. Голос звучал неуверенно.

— Проектный отдел хочет вернуть нашу работу…

— На каком основании? — еле слышно спросил Вугар, чувствуя, что у него отнимаются руки и ноги.

Нарын пожала плечами.

— Точно не знаю, но идет слух, что они обнаружили серьезные ошибки. На имя директора послана докладная записка.

Вугару показалось, что в грудь ему вложили раскаленный уголь. Острая боль прошла по всему телу.

— Копию объяснения передали в ученый совет, — продолжала Нарын. В голосе ее появилась твердость. — Профессор сам составлял телеграмму… Сегодня утром он вызывал меня и спрашивал, когда вы вернетесь.

Не говоря ни слова, Вугар отстранил Нарын и быстрыми шагами направился в кабинет к профессору.

Гюнашли сидел в кабинете один. На тяжелом широком столе — колбы, змееобразные трубки, сосуды с жидкостью. Видно, профессор ставил опыт и сейчас напряженно следил за полученной реакцией. Услышав скрип отворившейся двери, он поднял голову, из-под очков в роговой оправе взглянул на неожиданного посетителя. Узнав своего любимого аспиранта, он приветливо улыбнулся:

— А, это ты! Заходи! — Не кладя пера, он протянул Вугару руку и кивком указал на стул. — Как отдыхалось?

Профессор казался совершенно спокойным, и это удивило Вугара. Он продолжал стоять.

— Спасибо, профессор, отдохнул хорошо.

— Вот и прекрасно! — Гюнашли снова склонился над столом, перелил из одной колбы в другую какую-то жидкость, взболтнул, долил что-то и снова начал взбалтывать. Поставив колбу на стол и продолжая неотрывно следить за реакцией, что-то записал на листке и только после этого распрямился и посмотрел на Вугара.

— По твоему виду не заметно, что хорошо отдохнул… Сколько дней пробыл в доме отдыха?

Так внимательно наблюдал за приборами, а вот ведь успел разглядеть, как он выглядит!

— Десять дней!

— Десять дней? Почему так мало?

Вугар ничего не понимал. «Посылает телеграмму, вызывает в институт и удивляется, что я вернулся раньше времени… Может, ничего не произошло и Нарын пошутила?»

Прерывистый, словно издалека, голос Гюнашли нарушил его размышления.

— Так, так… Какие еще новости?

Вугар понял, что профессор не хочет сейчас заводить серьезного разговора и отделывается ничего не значащими вопросами, чтобы не нарушить рабочего состояния. Затаив дыхание Вугар ждал.

Гюнашли долго работал молча, как будто Вугара и не было в кабинете. Наконец, откинувшись на спинку кресла, он ласковыми, усталыми глазами взглянул на него, словно увидел впервые. Минута — и усталость, как утренняя дремота, исчезла из взгляда.

— Так, значит, ты приехал! — Гюнашли снял очки и указательным пальцем протер уголки глаз. Взгляд менялся, становясь твердым, ясным и внимательным. Казалось, профессор возвращается откуда-то.

«Сейчас начнется главное…» — подумал Вугар и не ошибся.

— Ты, очевидно, уже в курсе дела… Проектный отдел… несколько запутался в твоей работе.

— Да, профессор, мне сказали. Но я не могу понять, в чем дело.

Встревоженный голос Вугара заставил профессора окончательно очнуться.

— Если говорить по правде, ничего серьезного! Наши враги изо всех сил стараются раздуть затруднения проектировщиков. Малейший недочет хотят использовать в свою пользу. Этого надо было ожидать.

— Какой недочет, профессор? К чему придираются проектировщики?

— В объяснении на имя директора пишут, что не согласны с некоторыми твоими выводами, что с технологической точки зрения вопрос, мол, обоснован недостаточно. Выход получается в малом количестве, отсюда незначительность экономической пользы продукции.

Вугар побелел. Он хорошо понимал, что это означает: проектный отдел возражает против испытания изобретения в заводских масштабах. То есть хотят доказать, что его работа как государственная проблема значения не имеет. У него дрожали колени, и, не ожидая дополнительного приглашения, Вугар опустился на стул.

— Что с тобой? Почему так побледнел?

Вугар молчал. Глядя на него, Гюнашли расхохотался.

— Не годится, молодой человек! Быстро складываете оружие… Это только начало! Основная борьба впереди. Открыть, изобрести — лишь первая и самая легкая часть работы. Как говорят музыканты, увертюра. Главное — умело и стойко защитить свою идею. А ты уже готов согнуть шею и сдаться! Да мало ли кому чинил препятствия проектный отдел? И они не безгрешны, могут ошибиться. Случилось такое. Но мы-то ведь тоже кое-что соображаем! Нас тоже знают, с нами считаются. В нужный момент выскажем свои соображения, представим доказательства. А споры, возникающие в процессе работы, никогда никому не мешают. Споры — великий двигатель!

Вугар продолжал смотреть растерянно и смущенно. Профессор заговорил еще мягче:

— Не падай духом! В научном мире это обычное явление. Отправляйся домой, возьми стакан крепкого чая, поставь рядом с собой и спокойно просмотри еще раз итоги испытаний и опытов. Ты отдохнул, на свежую голову все станет яснее. Если закралась ошибка, сразу обнаружишь!

Гюнашли помолчал и добавил уже официально:

— Вопрос будет рассматриваться в понедельник на расширенном заседании ученого совета. Дожидались твоего возвращения. Главное сейчас хладнокровие. Вполне возможно, что документ, представленный в проектный отдел, содержит ряд упущений. Проверь и результаты сообщи мне. Итак, хладнокровие и еще раз хладнокровие! Понятно?

Выйдя из кабинета, Вугар почувствовал облегчение. Тревога улеглась, сердце билось спокойно и ровно. Только щеки горели, стыдно было за свое поведение. Какое малодушие! Разве не мог он допустить ошибки? Жара, усталость, бессонные ночи в лаборатории — все это не могло не сказаться на работе. Обыкновенная техническая ошибка…

Забрав в лаборатории всю документацию, он отправился домой, намереваясь немедленно приняться за работу. Уже на улице вспомнил, что часть необходимых бумаг Исмет перевез на новую квартиру. Самоуправство брата взбесило Вугара, и он поспешно вернулся в институт. Гнев подгонял его, он быстро взбежал по лестнице. «Достанется тебе сейчас! — мысленно угрожал он Исмету. — Ну, берегись! Встал на моей дороге, как кусок в горле…»

В коридоре он столкнулся с Исметом и, не поздоровавшись, спросил:

— Куда отнес вещи?

— На новую квартиру! — надменно оглядев его, ответил Исмет.

— Зачем?

— А ты что, недоволен?

— Опекун нашелся! С каких пор стал таким заботливым?

— Всегда таким был! — вспылил Исмет.

А Вугар уже заговорил спокойно, не умел долго злиться. Шел сюда и думал, что не оставит от Исмета мокрого места…

— Что ты наделал, Исмет? Разве так можно? Увидел я маму Джаннат, испугался: лица на ней нет! Что она плохого нам сделала? Родная мать так не заботится о своих детях. Вот уже сколько лет, как нанятая, обстирывает нас, кормит. Хороша плата за ее любовь!

— А что мы такого сделали? — пренебрежительно спросил Исмет. — Сколько раз предлагали ей деньги за комнату, всегда отказывалась, брала только на еду. А мы чем виноваты?

— А тем виноваты, что обидели ее! Мало шрамов на ее сердце? Есть ли у нас право нанести еще одну рану? Бросить старуху — все равно что похоронить заживо. Мы сейчас у нее единственная опора, надежда! От чистой души называла она нас сыновьями…

— Мало как она назовет! Что ж, я впрямь стану ее сыном и до конца жизни останусь с ней? К чему мне такая обуза? И тебе тоже. Рано или поздно мы все равно уйдем от нее, какая разница — сегодня или завтра?

Вугар с упреком посмотрел на него:

— Интересно рассуждаешь! А я думаю иначе.

— Нельзя ли узнать, как именно? — Насмешливая улыбка скривила губы Исмета. — Уж не собираешься ли пойти к ней в сыновья?

— Угадал, собираюсь, — гордо ответил Вугар. — Не знаю, смогу ли хоть в малой степени заменить погибших детей, но сделаю все, чтобы ей не пришлось краснеть за меня!

— А ты, оказывается, рыцарь! — расхохотался Исмет. — Вот уж не ожидал!

— Не смейся! — спокойно ответил Вугар. — Это простая человечность, элементарная благодарность. И тебе советую: сейчас же идем к ней. Попросишь прощения за свою опрометчивость, и не сомневаюсь, что она от всего сердца простит тебя. И жизнь ее продлится по меньшей мере на десять лет.

— О нет! — Исмет решительно замахал руками. — Я не дурак, чтобы отказываться от хорошей, удобной квартиры и пренебречь заботами благороднейшей Мархамат-ханум! Вернуться в курятник без света и воздуха?!

Вугар хотел возразить, но что-то тяжелое ударилось о его грудь и со звоном упало на пол. Исмет швырнул ключ.

— Можешь отправляться и забрать свое барахло! Очень сожалею, что был твоим носильщиком! — крикнул он.

Не сказав ни слова, Вугар нагнулся и поднял ключ.

 

Глава двенадцатая

Исмет как на крыльях вылетел из института. Надо немедленно рассказать обо всем Мархамат-ханум! Отказ Вугара перебраться на новую квартиру обрадовал Исмета. Наконец-то Мархамат-ханум переменит к нему свое отношение. А мириться с Вугаром он не станет. Настал момент — он сведет счеты с молочным братом!

Он хорошо знал, что у Вугара слова не расходятся с делом, ложь, двуличие чужды ему. Если Вугар говорит, что Алагёз ему не нужна, значит, это правда. И хотя Исмет выслушивал его уверения с кривой физиономией, делая вид, что не верит, он был совершенно спокоен. Его раздражало и оскорбляло другое: Мархамат-ханум, становясь с каждым днем настойчивее в своей борьбе за Вугара, на Исмета не обращала никакого внимания. Исмет негодовал, бесился и без всяких к тому оснований переносил злобу и ненависть на Вугара. «Чем он лучше меня? — Злился Исмет. — Почему Мархамат и Алагёз не желают замечать меня?»

Исмет был куда красивее Вугара — высокий, стройный, белолицый. Черные брови, точеный нос, маленький рот нежных очертаний… На улице девушки и женщины заглядывались на него. В любой компании он сразу становился душой общества. В институте о нем иначе не говорили, как «красивый», «обаятельный». Что же случилось? Почему для Мархамат он не существует? Может, она недовольна его поведением? Или до нее дошли слухи о его легкомыслии? Нет, обвинить Исмета в невоспитанности и легкомыслии никак нельзя. Вспыльчивый и подчас грубый, он, когда нужно, умел быть вежливым и сладкоречивым. Уж кто-кто, а Исмет легко находил дорогу к сердцу нужных ему людей. Почему же на этот раз он потерпел неудачу? Из кожи лез, стараясь заслужить благорасположение Мархамат, и все понапрасну! Сердце Алагёз ему тоже не удалось завоевать. Впрочем, признаться честно, он не делал для этого особых попыток. Почему? Да потому, что по-настоящему не любил Алагёз. Она нравилась ему, но не из любви добивался Исмет ее руки. Им двигали соображения иного рода, Вугар точно угадал его намерения. Женись Исмет на дочери профессора Гюнашли, перед ним откроется зеленая улица! Карьера, слава, высокие должности — все будет доступно. И требуется-то так мало завоевать симпатии Мархамат-ханум!

Будучи давно наслышанным о крутом и своенравном характере Мархамат, Исмет, проведя лето в Кисловодске и наблюдая за семейством Гюнашли, имел полную возможность убедиться, что слухи отнюдь не преувеличены. Но зачем долго ломать голову над тем, как заслужить ее расположение, когда есть простой и верный путь — очернить Вугара. Если это удастся, Мархамат перенесет свою любовь на Исмета. Тогда профессор вынужден будет принять его под свое крыло, а это значит, что Исмет рядом с Вугаром утвердится на пьедестале славы.

Сегодня он не сомневался в том, что пришел час его торжества. Теперь никто не посмеет упрекнуть Исмета в зависти и интриганстве. Вугар все сделал своими руками. Главное — с умом воспользоваться сложившимися обстоятельствами. «Ключ от двери, где хранится счастье, вручают человеку один раз! — рассуждал Исмет, повторяя вычитанный где-то афоризм. — Как отомкнуть дверь, зависит от собственной ловкости и ума…»

Дорогу, которая в иное время заняла бы целый час, Исмет пробежал сегодня за полчаса. Мархамат сама открыла ему дверь и, не приглашая зайти, сухо спросила:

— Что нового? К добру ли твое появление?

Знал бы он, что его встретят так холодно, не стал бы торопиться! Запинаясь, он сказал совсем не те слова, что готовил всю дорогу:

— Он не согласился… отказался…

— Кто отказался? От чего отказался?

Категорические вопросы окончательно сбили его с толку.

— By… By… Вугар… — заикался он.

— Не понимаю. Говори яснее.

Холодный пот выступил у него на спине, и этот лед в голосе привел его в чувство. Исмет заговорил спокойнее:

— Вугар приехал. Переходить на новую квартиру отказался.

— Почему?

— Не знаю. Не стал ничего объяснять, обругал меня и пошел за вещами.

На мгновенье Мархамат-ханум переменилась в лице, но, быстро овладев собой, спокойно сказала:

— Это ничего не значит… — Она улыбнулась. — Молодость… Наверное, не хочет бросить старую хозяйку. Что ж, молодец! Хороший человек всегда помнит добро.

Глупейшее положение! Он ожидал, что Мархамат-ханум разразится бранью в адрес Вугара, она же хвалила его, а Исмету даже не предлагала зайти в квартиру!

— А ваша доброта? Вы, уважаемая женщина, супруга знаменитого профессора! Какая черная неблагодарность! Разве можно сравнить ничтожные услуги простой старухи с вашей заботой?

Мархамат на мгновенье задумалась, улыбнулась:

— Я не верю, вы что-то путаете… Он наверняка не понял вас!

— Упрямец! Я говорил: так хочет Мархамат-ханум. И профессор настаивает… А он кричал, шумел, о вас непочтительно сказал…

Но даже и это, казалось, не произвело на Мархамат никакого впечатления. Женщина смышленая, она еще летом разгадала намерения Исмета.

— Бог простит его! Придет время — самому стыдно станет. Чего не скажет человек в гневе. Зачем придавать значение?

— Если бы он говорил в запальчивости и наедине со мной, я бы не обратил внимания. Но в присутствии людей… — многозначительно добавил Исмет.

Недоверчивая улыбка не сходила с губ Мархамат. Помолчав, она все так же спокойно спросила:

— Как поживает его девушка? Они продолжают встречаться?

В Исмета словно вдохнули новые силы. А он-то уже готов был сложить оружие!

— Они души друг в друге не чают! — воскликнул он. — Все свободное время он проводит у нее… Не сегодня-завтра он переедет к Арзу. Вугар еще весной говорил мне об этом!

Мархамат изменилась в лице.

— Ах, вот что! — Голос стал грубым и резким. — Ну, хорошо! Пусть будет так!

Увидев, что Мархамат, как ретивый конь, закусила удила, Исмет хотел подлить масла в огонь, рассказать еще какую-нибудь небылицу. Но не успел он опомниться, как дверь с грохотом захлопнулась перед его носом. Он не сразу сообразил, что произошло, продолжая стоять перед запертой дверью. Колени дрожали, во всем теле ощущалась противная вялость. Он покачнулся, сделал несколько шагов назад и облокотился на перила. Сердце ныло, точно зуб болел в груди. Ярость овладела им. Но странно, не собственная глупость и неблагодарность Мархамат были причиной его гнева, — во всех смертных грехах он снова обвинял Вугара.

«Подлюга! Камень на моем пути! Ты обесчестил меня!» Как загнанный волк, Исмет заскрежетал зубами, не в силах совладать со своей ненавистью.

* * *

А по ту сторону захлопнувшейся двери происходило примерно то же самое. Мархамат металась из угла в угол, глаза ее горели, волосы растрепались. Куда девалось хладнокровие и спокойствие, с которыми она только что вела разговор? Проклятия и ругань то и дело срывались с языка: «Он, видите ли, решился сломить мою волю! Объявил мне вражду! Хочет обвести вокруг пальца! Приглашают в гости — не приходит! Снимают комнату — отказывается переезжать! Ничтожный сопляк! С кем вступаешь в единоборство?!»

Заметив вдруг свекра, безмолвно сидевшего с газетой возле радиоприемника, изредка из-под очков бросавшего не нее осуждающие взгляды, она невольно притихла, вышла в гостиную и плотно прикрыла за собой дверь. Отступать поздно. Весь город оповещен, что Вугар Шамсизаде влюблен в Алагёз. Если не сломить его упрямство, дочь будет опозорена, и сама Мархамат, которая вечно подсмеивалась и подтрунивала над другими, станет посмешищем. Снова нахлынуло отчаяние, уже пережитое ею после неудавшихся именин. Ее трясло, как в лихорадке, кости ныли. Она подумала о Зумруд и выругалась: «Собачья дочь! Как в воду канула! Шумит, трещит, а пользы никакой!»

Мархамат схватила телефонную трубку.

— Зумруд?! — Гневное сопение перешло в свист.

— Она самая!

— Чтоб тебе ни дна ни покрышки! Куда пропала?

— Мархи, это ты? — Вахидова громко расхохоталась. — И я еще спрашиваю! Кто, кроме этой ядовитой женщины, может так разговаривать? Что случилось? Какая оса ужалила?

— Блудница, ты еще хихикаешь, будто любовника встретила! Не такое у меня настроение.

Смех в трубке мгновенно смолк. Между подругами давно установился развязный тон, допускались пошлые шутки, сальные выражения, забавлявшие и развлекавшие их. Но сегодня хриплый, сердитый голос Мархамат заставил Зумруд насторожиться. Видно, подруге не до шуток. Зумруд спросила серьезно и сочувственно:

— Говори, что случилось? Не нравится мне твой голос… Кто тебе на хвост наступил?

— Эх, — Мархамат-ханум тяжело вздохнула. — Счастливая ты, Зумруд, нет у тебя забот. Море тебе по колено…

— Ради аллаха, не тяни, говори, что случилось?

Мархамат в ответ застонала, заохала:

— Приходи на мои похороны, Зумруд! Конец мне пришел, вот что случилось!

— Перестань прикидываться! У меня полная приемная народу. Сотни людей ждут решения своей судьбы. Некогда мне! Говори, что за горе?

В иное время Мархамат-ханум от души потешилась бы над бахвальством Зумруд. Но сейчас только сказала жалобно:

— Что я просила тебя? Забыла мое поручение? Ответа жду…

— Какое поручение? Кажется, я все сделала? Нашла прекрасную комнату. Чем недовольна?

— Боже мой, какая ты беспамятная! Вот поручай таким… — стонала Мархамат-ханум. — Я же просила, узнай, что за девушка, какая у нее родня.

— Какая девушка? Какая родня?

— Сгореть тебе в огне, как я сейчас горю! — Голос Мархамат набрал силу. — Или не тебя просила я узнать о людях, что живут в крепости?

— Ах, это… — Голос Зумруд оборвался. — Ничего не вышло, подруга, все труды даром пропали.

— Как это даром?

— Потерпи, Мархи, по телефону не расскажешь, после работы забегу, тогда поговорим.

— Говори сейчас! Не могу ждать!

— Сию минуту? По телефону?

— Да, по телефону!

— Но у меня люди…

— Говори шепотом, намеками, я пойму…

Зумруд продолжала ломаться:

— Клянусь жизнью, работку ты мне задала! Все переулки в крепости исходила, до сих пор ноги болят…

— Ну и что?

— Сколько жилищных управлений обошла! Скольких людей расспрашивала! Никто ничего не знает. Крепость — как лес глухой. Один к другому посылает, а толком ничего сказать не может. Все равно что на дне океана бусинку искать.

— Ох, терпения нет, отправишь ты меня на тот свет, — ворчала Мархамат-ханум. — Короче!

— Короче? Девушка-то пригульная…

Мархамат не поверила своим ушам:

— Что это значит — пригульная?

— А это значит, что у нее ни отца, ни матери!

— Правда?

— Жизнью своей драгоценной клянусь!

— Что ж, мать ее сблудила, что ли?

— Вот этого не знаю! Не хочу человека зря оговаривать.

Много бы дала Мархамат, чтобы получить сейчас утвердительный ответ.

— Кто ж ее воспитал? Родственники?

— Нет! Чужие люди. Не было у них своих детей, вот и взяли из детского дома.

— Ну что ж, это уже неплохо! — Лицо Мархамат прояснилось. Хотелось еще раз убедиться в услышанном: — Послушай, милая, ты не ошиблась? Может спутала с кем? Я должна точно знать, не то осрамимся…

— Можешь быть спокойна! Я не ошибаюсь! Хочешь, сейчас все про них скажу… — И она быстро стала шептать в трубку добытые сведения: где и на каком курсе учится Арзу, в какой школе преподает Ширинбаджи, где работает Агариза… Даже биографию его рассказала, гордо спросив в заключение: Довольно? Верные сведения?

— Да… — протянула Мархамат.

— Еще бы! Вахидова не ошибается! Какие еще будут вопросы?

— Спасибо! Быть тебе всегда здоровой и бодрой! — Мархамат положила трубку. Глаза ее хитро поблескивали.

 

Глава тринадцатая

Среди бакинцев есть страстные поклонники дачного житья. Одни из них, если позволяет работа, живут за городом до поздней осени, другие приезжают, едва выдается свободное время.

Сняты с деревьев последние фрукты, голые виноградные лозы сиротливо вьются по земле. Песок холодный, ступи босой ногой — и сырость пронижет до костей. Но воздух! Какой воздух! Никогда не бывает он так прозрачен и чист, как в эти поздние, осенние дни. Каждый глоток вливает бодрость, здоровье, румянец загорается на щеках, сердце бьется ритмично и ровно. За два дня можно отдохнуть так, как летом не отдохнешь за целый месяц. И на душе легко, и в голове ясность.

Сохраб Гюнашли принадлежал к числу самых ярых сторонников загородной жизни. По настоянию Мархамат летом он уезжал с семьей на курорт, зато осенью забирался на дачу в Бузовны. Ни одной недели не проходило, чтобы в субботу вечером он не усаживал бы в машину все свое семейство и не отправлялся на дачу. Спать две ночи на свежем воздухе, провести день вдали от городской суеты, на лоне природы — какое наслаждение! Здесь забывал он обо всем, нервы успокаивались, ноющие боли в сердце, мучившие его в последние годы, утихали.

Нынешним воскресеньем Сохраб проснулся раньше обычного. Вчера он поздно задержался на совещании, против обыкновения не смог с вечера уехать на дачу, и сейчас торопился наверстать упущенное. Быстро умывшись, он облачился в дачную одежду, в которой можно было возиться в саду, гулять. Обычно накануне Мархамат приготовляла все для поездки, укладывала в корзины еду, чтобы на даче хозяйственные заботы не мешали отдыху. Сегодня Сохраб не обнаружил никаких приготовлений, словно и не предстояла поездка. Он вернулся в спальню и с удивлением увидел, что Мархамат продолжает спокойно лежать в постели.

— Почему не встаешь, Мархи? — удивился он. — Пора ехать!

Натянув на голову одеяло, Мархамат простонала:

— Я не поеду, Соху, не хочется что-то…

— Почему? Отдохнем денек — и то хлеб, как говорится…

Но Мархамат продолжала упрямиться:

— Сказала, не поеду… Не трогай меня, все тело ноет!

Решив, что Мархамат чем-то обижена (она и вечером была не в духе), Сохраб не отставал:

— Ну, вставай же. — Он потянул одеяло. — Тело ноет, значит, надо ехать! На свежем воздухе все пройдет!

— Не тронь меня! — крикнула Мархамат-ханум, словно Сохраб дотронулся до открытой раны. — Говорю, оставь меня в покое!

Сохраб с удивлением взглянул на нее и выпустил одеяло. Прочитав в глазах мужа укор, Мархамат жалобно продолжала:

— Прошу, Соху, поезжай сегодня без меня. Всю ночь меня трясло, только к утру согрелась и пропотела. Встану — простужусь. Возьми с собой Мургуза-ами. Алагёз тоже себя неважно чувствует…

— Что же мы там, два мужика, делать будем? Голодать, что ли?

— Почему голодать? Я все приготовила. В кухне на подоконнике. Забирай.

Ничего не ответив, Сохраб молча прошел в кухню.

Едва захлопнулась дверь за мужем и свекром, Мархамат-ханум вскочила с постели и набросила халат. Подойдя к окну, дождалась, пока машина отъехала от подъезда. Все шло как нельзя лучше. Теперь она свободна, никто не сможет помешать ей! Успокоенная и обрадованная, Мархамат снова легла в постель. Рано, солнце едва взошло, редкие машины пробегали под окнами. Можно бы еще час-другой поспать. Но сон не шел, мысли копошились в голове, набегая одна на другую. Вспомнилась весть, сообщенная Зумруд, и улыбка, как утреннее солнце, осветила лицо Мархамат. «Все будет по-моему! — радостно подумала она. — Вугар парень толковый, он не станет отказываться от дочки профессора Гюнашли. А сейчас упрямится, чтобы доказать свое достоинство, продемонстрировать твердый характер. Фокусы молодости… Смирится, станет послушнее ягненка. Сохраб в юности такой же был, а как поженились, переменился…»

Она успокаивала себя, но тревога нет-нет да и закрадывалась в сердце. «А может, он потому упрямится, что дал обещание девушке и не хочет изменять своему слову? Или просто боится ее? Но теперь упрямству настал конец! Да будет земля пухом отцу Зумруд! Она оказала мне неоценимую услугу! Безродная, детдомовская, какой срам! Наши прадеды говорили: если мать на дерево лазила, дочь будет на ветвях сидеть. Какой сумасшедший женится на девушке без роду и племени?» И все-таки на душе неспокойно…

Вскочив с постели, Мархамат пошла в комнату дочери. Надо разбудить, покормить. У девочки плохой аппетит, не позаботься Мархамат — до полудня крошки в рот не возьмет.

Крепок утренний сон в юности… Алагёз раскинулась, обычно бледное лицо ее разгорелось легким румянцем, длинные пушистые ресницы лежали на нежных щеках. Вот уж поистине прелестна, как ангел!

Мархамат остановилась в дверях, невольно залюбовавшись дочерью.

— До чего красива… — прошептала она. Но тут же гордость сменилась острой жалостью. «Видно, иссякло божье сострадание, если послал ей болезнь, от которой вот уж сколько лет бедняжка не может оправиться… Да если бы не проклятый недуг, стала бы я искать жениха для такой красавицы?» Мархамат расчувствовалась, сердце защемило, на глаза навернулись слезы.

Склонившись над спящей Алагёз, она нежно провела рукой по шелковистым, черным как смоль кудрям, откинула со лба пушистую прядь.

— Доченька, — позвала грустно и ласково. — Алагёз! Пора просыпаться…

Алагёз заворочалась. Сердце Мархамат готово было разорваться от любви и горя.

— Вставай, родная моя! Ну проснись же, моя ненаглядная, свет очей моих, счастье нашего дома…

Алагёз опять пошевелилась, но глаз не открывала и спросила тихо и сонно:

— Который час, мама?

— Не все ли равно, доченька. Долго спать вредно. Открой глазки, вдохни утренний воздух…

Ресницы ее дрогнули, губы еле слышно прошептали:

— Так хочется спать, мама…

— Вставай, стать мне твоей жертвой. — Мархамат легко тряхнула ее за плечи. — На свежую голову выучишь уроки, музыкой позанимаешься. Лучше потом доспишь.

Алагёз не отозвалась, ресницы замерли, дыхание стало ровным. «Утренний сон сладок, пусть поспит до моего возвращения», — сжалилась мать.

На пороге она еще раз обернулась, чтобы полюбоваться спящей Алагёз. Красота дочери лишь утвердила Мархамат в ее намерениях. Вернувшись в спальню, она решительно распахнула шифоньер, достала самое лучшее платье и, принарядившись и оглядев себя в зеркало, вышла из дома.

* * *

Возвратившись вечером с вещами, Вугар с трудом узнал свою комнату. Старый дощатый пол вымыт добела, на двери и окнах новые занавески. Вышитые коврики и салфетки украшали стены; кровать, на которой спал Вугар, передвинута к окну и застлана шелковым покрывалом: мама Джаннат расщедрилась и достала из большого сундука постельные принадлежности, много-много лет назад приготовленные к свадьбе старшего сына.

Вугар долго и благодарно оглядывался, потом обернулся к маме Джаннат, робко стоявшей за его спиной.

— Мама, дорогая, да это свадебное убранство!

— Если бы настал этот счастливый день! — вздохнула мама Джаннат. Тогда и умирать не надо…

Они обнялись, взволнованные, растроганные. Вугар сел за стол, мама Джаннат, как всегда, принесла ему чай.

Снова таблицы, вычисления, проверки…

Просидев всю ночь, Вугар не заметил, как наступило утро. Обессиленный, он с трудом добрался до кровати и уже начал раздеваться, как дверь приоткрылась и показалась голова мамы Джаннат. Она нерешительно остановилась на пороге. Пыталась что-то сказать, губы тряслись.

— Опять пришла… — наконец еле слышно выговорила она.

— Кто? — Вугар устало взглянул на нее.

Мама Джаннат ступила в комнату и сказала еще тише:

— Та, что вместе с Исметом приходила, жена твоего профессора…

Рука Вугара застыла, так и не расстегнув пуговицы на рубашке.

— Что ей надо?

Приложив палец к губам, мама Джаннат испуганным жестом указала на дверь, давая понять, что гостья рядом и слышит их.

— Откуда мне знать? Ничего не говорит, хочет видеть тебя.

Нарочито громко, чтобы Мархамат слышала, Вугар ответил:

— Иди и скажи, что я сплю!..

Он начал быстро раздеваться, но не успел снять рубашку, как из-за спины мамы Джаннат показалась сама Мархамат.

— Салам алейкум! Доброго вам утра!

— Алейкум салам!

Мархамат-ханум словно не услышала холодного ответа Вугара и сияющая вошла в комнату:

— Поздно встаете! Молодым людям не положено так долго спать.

— Я не встаю, я ложусь! — не скрывая раздражения, сказал Вугар.

— О, в таком случае это и вовсе нехорошо! — Она бросила быстрый взгляд на груду бумаг, раскиданных по столу. — Ночная работа изнуряет. Надо думать о здоровье, у вас вся жизнь впереди.

От переутомления Вугар с трудом держался на ногах и, наконец, не выдержав и извинившись, опустился на постель.

— Срочная работа, — сказал он. — Нельзя откладывать!

— Здоровье прежде всего, — не унималась Мархамат. — Жить надо весело, получать удовольствие. На тот свет отправимся, ничего с собой не возьмем… Богатство, почести, славу все на земле оставим…

От ее мелкой и глупой философии тошнило, терпение иссякло, и Вугар лишь выжидал минуту, чтобы резко оборвать никчемный разговор. Мама Джаннат угадала его намерения и, хотя гостья внушала ей неприязнь и страх, побоялась, что питомец ее проявит неучтивость, и поспешно сказала:

— Почему стоите? Садитесь, пожалуйста! — И придвинула стул. Повернувшись к Вугару, она стала делать знаки: такое, мол, обращение с гостьей недостойно хозяина.

Мархамат-ханум так торопилась, боясь не застать Вугара, что почти всю дорогу бежала, и ноги ее гудели от усталости. Не дожидаясь приглашения хозяина, она грузно плюхнулась на стул. Бесцеремонность непрошеной гостьи раздражала Вугара и, забыв о вежливости, он грубо спросил:

— Чем могу быть полезен? Простите, я так хочу спать!

Но Мархамат-ханум не собиралась уходить. Удобно усевшись на стуле, она завела длинный разговор:

— Дел у меня к вам нету. Просто шла по вашей улице, дай, думаю, навещу, посмотрю, как живете, узнаю, как самочувствие, хорошо ли отдохнули. Вчера Сохраб говорил, что вы вернулись.

Молчание было ей ответом. Но Мархамат, не смущаясь, продолжала:

— А я ведь на вас обижена…

— За что?

— Ох, и в неловкое же положение вы меня поставили!

— Как это могло случиться?

— Я говорю о квартире. Искала, ходила смотреть, давала задаток…

Вугару очень хотелось прервать ее, ему стоило большого труда удержать резкие слова, готовые сорваться с языка.

— Я благодарен за ваши труды, Мархамат-ханум, но…

— К чему благодарность! Это наш долг, — торопливо сказала Мархамат, явно боясь, что разговор примет нежелательный оборот. — Не моя инициатива, а Сохраба. Кто-то сказал ему, что живете вы в трудных условиях. Вот и поручил мне подыскать. Я долго спрашивала и наконец…

— Напрасно трудились!

Пропустив мимо ушей и эту грубость, Мархамат брезгливым взглядом обвела комнату и, не глядя на маму Джаннат, сказала так, чтобы старуха слышала ее:

— Пусть сестрица не затаит на меня обиды! Ее комната тоже неплохая. Сегодня здесь чистота и порядок, не то что в прошлый раз… Но первый этаж, нет солнца, мало воздуха. Квартирка крохотная, человеку-то тут тесно, как птице в клетке…

— Прекрасная квартира, я привык к ней!

Голос Мархамат-ханум стал приторным, она уже обращалась к маме Джаннат:

— Сестрица, нам известно, как много сделали вы для этих молодых людей. Два года заботились о них, как родная мать! Мы благодарны вам. Придет время, Вугар и Исмет отплатят добром за вашу доброту. А теперь, прошу вас, не считайте их неблагодарными! Им предстоит напряженная работа. Врачи рекомендуют жить на верхнем этаже, где много солнца и всегда светло. Поглядите на Вугара. Желтый, бледный, можно подумать — желтухой болен. А все потому, что тут мало воздуха, темно!

Скрестив руки на груди, мама Джаннат стояла испуганная, робкая, опустив голову. Самое горькое то, что в словах Мархамат-ханум она чувствовала некоторую долю правды.

— Им лучше знать, — жалобно сказала она. — У меня нет такого права, сказать «уходи» или «оставайся»… Пусть сами решают…

Вугар решительно вмешался в разговор:

— Я еще раз выражаю свою благодарность и вам и профессору. Но повторяю: отсюда никуда не уйду! Мне тут удобно.

Мархамат, направляясь сюда, дала себе слово быть сдержанной до конца и кротко сносить все резкости Вугара, понимала, что иначе ничего не добьется.

— Я все знаю. Не хотите обидеть Джаннат-баджи. Вы благородный человек, настоящий мужчина. Но так складываются обстоятельства. Разве кто-нибудь посмеет осудить вас?

— Разговор о квартире окончен! — тоном, не допускающим возражения, прервал ее Вугар. — Вы хотите еще что-нибудь сказать?

— Хочу! — резко крикнула Мармахат, поднимаясь со стула. — Хочу сказать несколько слов о девушке, на которой вы собираетесь жениться!

Вугар насторожился. Эта бессовестная женщина ничего хорошего про Арзу не скажет. Но откуда она знает ее?

— Известно ли вам, что девочку взяли из детдома? Нынешние родители удочерили ее, потому что у них не было своих детей!

Вугар насмешливо улыбнулся, сохраняя внешнее спокойствие:

— Быть сиротой не позор, Мархамат-ханум! Я тоже сирота.

— Сирота сироте рознь! Ваша Арзу — незаконнорожденная!

Слово «незаконнорожденная» больно ударило Вугара. Кому приятно слышать подобные вещи о любимом человеке? Видно, Мархамат ни перед чем не остановится, лишь бы запятнать Арзу. Понимая ее подлый замысел, он сказал хладнокровно:

— Грязная ложь. Я не собираюсь придавать значения пустым выдумкам. Но даже если бы ваши слова оказались правдой, чем виноват ребенок? И почему вас это может тревожить? Ума не приложу, какое вам дело?

Мархамат явно начинала злиться.

— Забываете одно обстоятельство: вы аспирант Сохраба Гюнашли. За каждый ваш поступок отвечает профессор. Нашу семью знает весь Баку. До сих пор о нас не могли слова плохого сказать. А теперь?

С первой секунды, как Мархамат переступила порог его комнаты, Вугар не сомневался, какая цель привела ее сюда. И сейчас ему нетрудно было догадаться, что таится за ее словами. Отвернувшись, он поправил подушку, откинул одеяло и стал расстегивать рубашку. Яснее нельзя было показать, что разговор окончен и пора, мол, тебе уходить. Но Мархамат не пожелала понять столь явного намека и заговорила как можно мягче и доверительнее:

— Помните пословицу: «Если мать на дерево лазила, дочь будет на ветвях сидеть»? Пословицы рождает жизнь. Ваша девушка до знакомства с вами знала еще двух парней. А скольких еще узнает?

Нервы Вугара были натянуты до предела.

— Пусть так! — крикнул он. — Я люблю ее! А вас это не касается! Оставьте меня в покое! Убирайтесь!

— Что, что? — только и могла выдохнуть Мархамат. Глаза ее выкатились. — Это ты мне говоришь?! — в ярости крикнула она. — Пожалеешь! Неблагодарный!

Как пробка она вылетела из комнаты. Вугар слышал со двора ее удаляющиеся шаги и, дождавшись, пока они стихнут, разделся и лег в постель. Но вот беда: глаза, сами собой смыкавшиеся до прихода Мархамат, не желали закрываться, мысли одна мрачнее другой лезли в голову. Кажется, Мархамат все же удалось заронить сомнения в его сердце. «Какая глупость, что я третий жених! Сочинить все можно…»

 

Глава четырнадцатая

Они познакомились теплым весенним вечером. Стихли мартовские ветры, стройные чинары, рядами выстроившиеся вдоль бакинских улиц, зеленели первой листвой, а во дворах и палисадниках на алычовых деревьях один за другим раскрывались белые чашечки бутонов.

Вугар тогда заканчивал университет и писал диплом. Целыми днями просиживал он в библиотеках. Однажды дольше обычного задержался в Центральной библиотеке. А когда собрался уходить, с удивлением увидел, что остался один. Сложив в папку книги и тетрадки, он сбежал в вестибюль, протянул гардеробщице номерок. Чуть раньше к вешалке подошла незнакомая девушка. Гардеробщица принесла ее пальто, и Вугар без всякой задней мысли, просто из вежливости, предложил девушке свою помощь. Она обернулась и с испугом в упор взглянула на парня, непонятно откуда появившегося.

— Спасибо, не беспокойтесь…

— Какое же беспокойство! — Вугар отложил папку и, взяв из рук гардеробщицы пальто, подал девушке.

Она оделась, отошла к зеркалу, и Вугар тотчас забыл о ней. В те годы его ничто не интересовало, кроме занятий. В кино, театрах, на вечеринках он бывал редко. А уж встречаться с девушками, влюбляться — такое ему и не снилось. Наука и только наука!

Надев пальто и взяв шапку, Вугар пошел к выходу и в дверях снова столкнулся с незнакомкой. Пропустив ее вперед, он, все так же ни о чем не думая, спросил:

— Вам далеко идти?

Девушка повернулась, и он только сейчас заметил, как она красива.

— А почему это вас интересует? — в голосе ее не слышалось прежнего испуга и настороженности.

Вугар и сам не знал, зачем он задал этот вопрос.

— Да так, — смущенно ответил он. — Подумал, может далеко живете, время позднее…

Девушка искоса взглянула на него, улыбнулась и ничего не ответила. Ее насмешливый взгляд окончательно поверг Вугара в смятение.

— На улице ночь… — продолжал он заикаясь. — Идти одной рискованно. Да вы не бойтесь меня… И, пожалуйста, не думайте обо мне плохо…

— А я ничего не боюсь! — храбро ответила девушка. — И ходить по улицам одна не боюсь, и вас тоже…

Кажется, он попал в дурацкое положение! Во всем виноват его глупый язык. Надо было перейти на другую сторону и спокойно идти своей дорогой. Теперь оставалось одно — молчать…

— Если я не ошибаюсь, вы учитесь в университете? — спросила вдруг девушка.

— Да, — поспешил ответить Вугар и задал встречный вопрос: — Вы тоже?

Усмехнувшись, она утвердительно кивнула головой.

— На каком курсе?

— В этом году поступила.

— А факультет?

— Исторический.

— Да-а-а… — неопределенно протянул Вугар, не зная, что еще сказать. Хорошо, что дорога оказалась короткой, не то измучился бы, подыскивая темы для разговора.

— Простите, вот и мой автобус! — И, бросив его, растерянного и смущенного, девушка весело побежала к автобусной остановке.

Искренне обрадовавшись, что она наконец исчезла и все окончилось благополучно, Вугар с легким сердцем продолжал свой путь. Но помимо воли он то и дело мыслью возвращался к новой знакомой, вспоминал ее улыбку, интонации голоса. Впрочем, на этом все кончилось, и несколько дней он не вспоминал о случайной встрече, не испытывая ни малейшего желания увидеться снова. Дипломная работа отнимала все время, он ходил из одной библиотеки в другую, разыскивая нужные книги, часами просиживал в читальных залах, делал выписки. Но вот однажды…

Как всегда, с утра Вугар пришел в Центральную библиотеку и, получив книги, уселся за стол. Сколько прошло времени, он не знал, но вдруг что-то заставило его поднять голову. Показалось, кто-то шепнул: «Оторвись от книги, погляди, кто сидит рядом с тобой…» Вугар огляделся и увидел за соседним столом ту самую девушку, с которой так неудачно пытался завязать знакомство. Она сидела облокотившись о стол. Надо же так случиться, что в ту минуту, когда Вугар взглянул на нее, она подняла глаза. Встретившись взглядом, они на мгновенье замерли, легкая улыбка пробежала по ее губам, и, кивнув друг другу, они шепотом поздоровались. Прошло несколько минут, Вугар снова поднял глаза, и снова их взгляды встретились. Строчки почему-то стали сливаться, каждые две-три минуты Вугар оборачивался, но девушка, словно ее кто обидел, сидела не поднимая голову, уткнувшись в книгу. Ну что ей стоило на мгновенье взмахнуть густыми ресницами и, взглянув на Вугара, улыбнуться милой своей улыбкой? Может, мгновенный взгляд остудил бы его горячее сердце?

Впрочем, и взгляд и улыбка ее отныне принадлежали Вугару. Он унес их с собой в общежитие, чтобы и ночью, ворочаясь на койке, то и дело вспоминать. Еле дождавшись утра, он побежал в библиотеку. Глаза беспокойно обежали зал, — на этот раз он искал не свободное место, а ее… Вугар вздрогнул. Неужели? Давно-давно дал он себе клятву, что, пока не приобретет высшего образования, не будет иметь своего дома и своего хлеба, близко не подойдет ни к одной девушке. Влюбиться, жениться, сколотить семью никогда не поздно. На последнем курсе он, казалось, начисто забыл, что существует слово «любовь». Одна мечта, дерзкая и настойчивая, владела им — поступить в аспирантуру. Кажется, преподаватели разделяли его стремление. И в деканате не возражали. Неужели он станет ученым? Отныне его радость, его счастье — в научных успехах, в напряженном творческом труде. Казалось, осуществись мечта, попади он в аспирантуру — и ничего больше в жизни не надо! Делить сердце на две половины, храня в одной любовь к науке, а в другой любовь к женщине, казалось ему кощунством. Нет, он не позволит, чтобы любовь свила в его сердце уютное гнездышко. Он запретил себе даже думать о ней. И, если Исмет возвращался поздно и с улыбкой рассказывал о своих любовных похождениях, Вугар, не то шутя, не то серьезно, напоминал строки великого Физули: «Береги себя от горестей любви, ибо любовь бедствие души». Так неужели и его душу настигло «бедствие»? Неужели рассекли сердце на две половины? Вугар не на шутку перепугался. Надо срочно принимать решительные меры и в самом зародыше истребить странное, томительное чувство, именуемое любовью.

Несколько дней он вел жестокую войну с самим собой. Не разрешал себе поднимать головы, по читальному залу проходил не оглядываясь. Все было тщетно, — ее взгляд, улыбка неотступно стояли перед ним. Он перестал посещать Центральную библиотеку. Если не увидит ее несколько дней, конечно же забудет! Подальше от соблазна! Но ничего не помогало. Тоска одолевала его, он не мог сосредоточиться, гулкое биение сердца отдавалось в ушах. Раньше, отправляясь в Центральную библиотеку, он надеялся увидеть ее, и надежда приносила успокоение. А теперь… Он снова пошел в Центральную библиотеку. Но желанный покой на возвращался. Ему не нужно было оглядывать зал, чтобы узнать, здесь она или нет. Ее шаги он слышал сразу, словно долгие годы изучал ее походку. Только у нее так стучали каблучки. И едва она входила в читальный зал, сердце его начинало бешено колотиться и, не умещаясь в груди, рвалось, как птица из клетки. Теплые, убаюкивающие волны омывали тело. А когда она уходила, его словно окатывали ледяной водой. Противный холодный пот выступал на спине и груди, он сидел оледенелый, несчастный, устремив тоскующий взгляд на дверь, за которой скрылась она. Все это было бы ничего! Но, окончательно потеряв над собой власть, Вугар как тень стал ходить за девушкой. Едва чувствовал, что Арзу собирается уйти из библиотеки, он вскакивал и спешил опередить ее. Бежал в раздевалку и, притаившись в углу, смотрел, как она подходит к гардеробщице, берет пальто. Теперь у него не хватало смелости подойти к ней и предложить свои услуги. Жадными глазами смотрел он, как она одевается, отворяет дверь, выходит. Лишь проводив ее взглядом, он возвращался в читальный зал.

Но вот настал день, когда они снова заговорили друг с другом. Вернее, заговорил Вугар. Он до сих пор не мог понять, откуда у него взялась смелость. Как всегда, стоял он в углу и смотрел, как одевается Арзу. Вот она направилась к двери, и тут как будто кто-то толкнул его, он бросился вперед и преградил ей путь.

— Почему вы сегодня так рано уходите? — волнуясь и задыхаясь, спросил Вугар.

— Как я должна истолковать ваш вопрос? — Милая улыбка тронула ее губы. — Разве нельзя?

От смущения Вугар покраснел, уши загорелись.

— Нет, вы, конечно, можете уходить, когда вам заблагорассудится… Он помолчал, чувствуя всю неловкость создавшегося положения. — Просто я думал, может быть… — Он замялся, не находя слов.

— Если вас очень интересует, — усмехнувшись сказала Арзу, — я могу объяснить. Все, что было нужно, я прочла и сейчас хочу пойти в кино. Когда у меня есть свободное время, я всегда хожу в кино.

— Одна?

— Одна! — Ее приветливая улыбка стала насмешливой, а голос неожиданно грубоватым. — Почему, собственно, вы так часто повторяете: одна, одна? И в прошлый раз тоже… Я же говорила вам, что не боюсь ходить одна!

Он помолчал, почему-то чувствуя себя униженным. Арзу помрачнела, видно, была недовольна собой. «Дурацкий язык, произносит совсем не то, что на душе!» — подумала она и, чтобы исправить оплошность, быстро сказала, стараясь быть как можно вежливее:

— Я очень люблю кино. Люблю и документальные фильмы и художественные. Видишь незнакомые страны, города, узнаешь жизнь людей, их прошлое…

— Понятно, — коротко сказал Вугар. У него вдруг пропала охота продолжать беседу, которую он сам затеял. — Вероятно, ваше пристрастие имеет отношение к избранной специальности?

— Нет, — решительно запротестовала Арзу. — Конечно, я с удовольствием смотрю фильмы исторические, по этнографии. Это естественно для человека, любящего свою специальность. Но замыкаться в рамки профессии нельзя. Двадцатый век требует всесторонних знаний и широких интересов.

Вугару казалось, что она подсмеивается над ним, стараясь подчеркнуть свое превосходство. «Поискал бы себе другую, я тебе не пара…»

Негромкий мелодичный смех Арзу прервал его грустные размышления:

— Простите меня, просто я хочу сказать, что жизнь это не только лаборатория, где совершаются химические таинства…

Сомнения не оставалось: она смеялась над ним! И он с обидой сказал:

— Не понимаю…

— Что ж тут не понятного? — Арзу гордо вскинула голову и, улыбнувшись, взглянула Вугару в глаза: — Сидеть целый день в лаборатории, а из лаборатории бежать в библиотеку, ничего не видеть, не знать, что происходит вокруг, — ну можно ли так жить?

От удивления Вугар моргал глазами. Откуда ей известно, что он живет именно так? Кто дал ей право смеяться над ним? Он хотел спросить об этом, но побоялся, что она опять не так истолкует его слова.

— На правду нельзя обижаться! Какой вы мрачный, замкнутый! Если смолоду не измените характер, трудно придется. Ученый-сухарь — есть ли существо неприятнее? Студенты не будут любить вас…

Арзу засмеялась. Кажется, она просто хотела растормошить его. Эта мысль обрадовала и успокоила Вугара.

— Видно, замесили меня из плохого теста, — осмелев сказал Вугар. — Где уж тут менять характер…

— В вашем возрасте перемениться нетрудно, — живо откликнулась Арзу. Психологи утверждают, что человек в любом возрасте может себя перевоспитать. Конечно, если есть воля…

— А что делать безвольному?

— Волю тоже нужно воспитывать…

— А если нет сил?

— Тогда надо слушать советы умных людей!

— Да-а-а, — безнадежно вздохнул Вугар. — Характер советами не изменишь…

— Есть еще выход. Хотите, я возьму над вами шефство? У меня в этой области есть кое-какая практика! Когда в школе училась, приходилось брать шефство над лентяями…

— Вот это другой разговор! Буду счастлив стать вашим подшефным.

Арзу вдруг умолкла, словно не она минуту назад предлагала Вугару перевоспитать его. Язык окостенел, глаза растерянно бегали, на щеках выступили алые пятна. Не предполагала, что шутка так обернется, и незнакомый молодой человек примет всерьез шутливое предложение! Но Вугар не собирался упускать неожиданно открывшуюся перед ним возможность.

— Ну, с чего начнем? — весело спросил он. — Готов приступить к выполнению ваших указаний!

В ответ Арзу лишь повела округлыми плечами.

— Может, для начала вы будете так любезны и возьмете меня в кино? настойчиво продолжал Вугар.

— Что ж, не возражаю! — после некоторого колебания ответила Арзу и продолжала прежним, чуть высокомерным тоном: — Этот фильм вам будет весьма полезен. Он об африканских джунглях! Вы сможете узнать кое-что, относящееся к вашей профессии. Естественный каучук, которым сейчас так интересуются химики, в древние времена получали из сока гевейского дерева, а растут эти деревья, как известно, в тропиках!

— Каучук меня не интересует, — улыбнулся Вугар. — Я работаю в иной области.

— И это мне известно! — Арзу явно не имела желания углубляться в дебри его работы, сейчас ее интересовало другое. Взглянув на большие золотые часы, поблескивающие на руке, она заторопилась: — Раз уж решили идти, быстро поднимайтесь наверх, забирайте книги — и пошли! Сеанс скоро начнется.

— Я мигом! — обрадовано крикнул Вугар и кинулся в читальный зал.

Так началась их дружба. Иногда они ходили в кино, порой гуляли в приморском парке или встречались на бульваре. И вдруг однажды неожиданно для самих себя обнялись и долго не разнимали рук… Никто из них не произнес слово «люблю», да и зачем? Глаза, руки, губы давно твердили об этом…

Теория Вугара, что любовь — бедствие души, потерпела крах. Теперь он не представлял себе, как мог бы работать, не будь разговоров с Арзу, прогулок, споров. Казалось, его любовь к ней оттачивала мысль, обостряла восприятие, освежала память. Он не знал усталости… А если уставал или что-нибудь не ладилось в работе, он думал о том, что должен добиться победы, потому что от этого зависит его счастье с Арзу. И ему все удавалось. Если же приходилось трудно, шел к ней и всегда находил поддержку.

И о такой девушке, с душой чище снега на горной вершине, Мархамат-ханум посмела говорить гадости! Какая мерзость!

И все-таки он ловил себя на том, что слова Мархамат, как медленно действующий яд, впитываются в его сердце. Бессонница, усталость и волнения минувшего дня сделали свое черное дело. Здравый смысл покинул его. «Если в словах Мархамат таится хоть малая доля правды, почему Арзу до сих пор сама не рассказала обо всем? Надо пойти к ней, спросить, узнать… — лихорадочно думал он. — Все могу вынести — лишения, трудности, только не запятнанную честь…»

Он вскочил с постели и, не отвечая на недоуменные вопросы мамы Джаннат, выбежал из дома.

* * *

Издавна повелось в нашем городе воскресный день посвящать генеральной уборке. Особенно в тех домах, где женщины всю неделю трудятся на предприятиях, в учреждениях или в школах. Как осудишь их за это?

Арзу и Ширинбаджи встали ни свет ни заря и, не выпив даже стакана чая, принялись за работу. Весь дом перевернули вверх дном, — вещи разбросаны, мебель сдвинута, словно война прошла…

На голос Вугара вышла Ширинбаджи. С балкона пригласила она его зайти в дом, а когда он отказался, настаивать не стала, — зачем зазывать гостя, когда в доме беспорядок?

Арзу выбежала в поношенном домашнем халатике. В стоптанных домашних туфлях с потрескавшимися лакированными носками, с обвязанной полотенцем головой она выглядела забавной и трогательной. Увидев ее, Вугар не сдержал невольной улыбки. Как она обрадывалась! Не будь посторонних, верно, бросилась бы ему на шею. Ее радость окончательно сбила с толку Вугара, он не сразу вспомнил, что привело его сюда в столь неурочный час. Но замешательство длилось мгновенье. Холодно и неприязненно он сказал:

— Идем, мне нужно поговорить с тобой!

Суровый, официальный тон обидел Арзу:

— Если есть дело, заходи в дом, поговорим. Что за разговоры на улице?

— В дом я не пойду!

Откуда такая холодность? Она сама оглядывала его. Никогда Вугар так не разговаривал с ней. Предчувствуя что-то неладное, она встревожилась, но ничем не выдала своего волнения.

— Куда ты тащишь меня в таком виде? — шутливо спросила она. — Хочешь прохожих повеселить? Ну, посмотри, правда, я похожа на цыганку?

Лицо Вугара мрачнело с каждой секундой, он ничего не отвечал, продолжал тащить ее куда-то. Но Арзу не двигалась. Сомнений не оставалось, сейчас она услышит что-то неприятное, а может, обидное, горькое. И все же сдерживалась.

— Хорошо, — согласилась она. — Не хочешь идти в дом, воля твоя, зайдем во двор. Не могу же я в таком виде разговаривать с тобой на улице.

— Не пойду! — грубо крикнул Вугар.

Она не стала возражать и покорно пошла за ним. Свернув за угол, они остановились в тихом переулке. Прохожих здесь почти не было. Наступило тягостное молчание. На душе у Арзу было тревожно, но она дала себе слово спокойно выслушать самую горькую весть. А Вугар, казалось, снова забыл, зачем он сюда пожаловал, и, рассматривая носки собственных ботинок, продолжал задумчиво молчать.

— Почему ты вчера не пришел? — как ни в чем не бывало спросила Арзу, надеясь своим вопросом рассеять и успокоить его — я вернулась из института, мама поздравила меня, сказала, что ты приехал, звонил. Весь вечер мы тебя ждали… Я так волновалась! Неужели трудно позвонить, предупредить, что не придешь. Ведь не только я, старики тревожились…

Вугар слушал ее с наслаждением. Искренние, непринужденные слова Арзу разгоняли мрачные подозрения, возвращая в привычный мир любви, доверия. Он сказал покорно и виновато:

— Прости, никак не мог… У стариков попроси за меня прощения. Работа.

— Ох эта работа! — Голос Арзу задрожал. — Когда-то она кончится и мы сможем свободно вздохнуть и увидеть божий свет? — Она осеклась, заметив, что Вугар снова помрачнел. Кажется, не вовремя дала волю языку! — Что случилось? Опять неприятности на работе? — участливо спросила она.

— Да, — сухо ответил Вугар.

Непонятная тревога, охватившая было ее, немного улеглась. Ну, конечно, огорчен неполадками на работе и потому груб, раздражителен. Вот к чему привело напряжение последних месяцев. Нет, она больше не позволит ему так работать!

Арзу осмелела:

— Да ну ее к лешему, твою работу! Вконец измотала! Посмотрела я на тебя, и сердце мое словно огнем опалили. Бледный, щеки ввалились, даже белки пожелтели…

Она сочувственно вздохнула, хотела еще что-то сказать, но Вугар оборвал ее:

— Ты очень жалеешь меня, да?

— А как же? Разве ты сомневаешься? Ведь ты у меня единственный…

— Единственный? — иронически спросил Вугар.

— Конечно, ты моя первая любовь! А ты что, не знал?

— Выходит, не знал.

— То есть как?

— А вот так! Ты обманывала меня, скрывала свои тайны!..

— О дорогой, что ты говоришь?! Как я смею тебя обманывать, какие могут быть у меня тайны?

У Вугара не хватало духу высказать ей все, что он услышал от Мархамат, и он молчал, то краснея, то бледнея.

— Да ты болен! Ну конечно же болен! — воскликнула Арзу и, кинувшись в Вугару, схватила его за руку. — Немедленно идем домой! Надо вызвать врача. Вот до чего ты довел себя! Бессонные ночи… И вот результат!

— Ошибаешься! — Вугар высвободил руку. — Я не больной и не сумасшедший.

Но Арзу не слушала его и, снова схватив за руку, стала просить:

— Успокойся, милый… Ну, пойдем к нам и спокойно обо всем поговорим, прошу тебя…

Он молча и подозрительно глядел на нее. Потом сказал:

— Говорят, у тебя был возлюбленный до меня. Даже два.

Арзу вздрогнула. Долго ничего не могла выговорить, потом спросила оскорблено и гордо:

— Что ты еще слышал обо мне? Будь мужчиной, выкладывай!

Он до боли прикусил нижнюю губу и решительно, словно в воду кинулся, спросил:

— Агариза твой родной отец?

— Странный вопрос! — через силу засмеялась Арзу. — Конечно!

— А Ширинбаджи?

— Ширинбаджи моя родная мать! — с достоинством ответила Арзу.

— Но… — Голос его прервался, слова застряли в горле.

— Ну, ну, что дальше? Говори смело, не бойся!

Настойчивость Арзу развязала ему язык:

— Говорят, тебя взяли из детского дома. Настоящие родители твои неизвестны…

Слова Вугара ошеломили Арзу. Рот раскрылся, бледные губы дрожали, как осенние листья. О, если бы эти слова произнес кто-нибудь другой! Она разнесла бы все кругом, она знала бы, как ответить. Но это ведь Вугар… И она подавила гнев.

— Ты хочешь сказать, что я незаконнорожденная и к тому же гулящая? Может, скажешь, что я не с двумя, а с десятью гуляла? — В широко раскрытых глазах Арзу блеснули слезинки и тут же исчезли, — так испаряется влага на раскаленном камне.

Господи, что он наделал! Оскорбил ее родителей, так ласково относившихся к нему! Как повернулся у него язык произнести такие слова?

Арзу вздохнула, всхлип вырвался из горла, словно внутри то-то оборвалось. Она согнулась, как от резкой боли, закрыла лицо руками и несколько мгновений оставалась недвижимой. Плечи ее дернулись раз, другой, она отняла руки, лицо было мокрым от слез.

— И ты… ты… — с трудом выговаривала она, — пришел сюда только затем, чтобы очернить и замарать нашу семью, чтобы подло оклеветать меня? Что ж, спасибо! Большое спасибо!

Она пошла прочь, но, сделав несколько шагов, обернулась и сквозь рыдания громко сказала:

— Ох, как я ошиблась в тебе! Зачем эта ложь, оскорбления?… — Дыхание прервалось, казалось, кто-то сжал ей горло сильной рукой, и она продолжала тихо и жалобно: — Ты мужчина Вугар. Если разлюбил или полюбил другую, почему не скажешь честно? Может, думаешь, я стану удерживать тебя, повисну, как камень, на шее?

Слезы быстрыми ручейками бежали по щекам, голос звучал хрипло, еле слышно, всхлипывания мешали говорить. Она сделала несколько шагов и вернулась:

— Ты обвинил меня во лжи! Да, я скрыла от тебя никогда не существовавшие тайны… Ты поверил клеветникам и посмел упрекнуть меня в том, что я с кем-то гуляла… А сам? Вот уже больше года мы не видимся неделями. Я звоню, назначаю свидания, ты почти никогда не приходишь, обманываешь. Отговорка одна: работа. Я верила. Но теперь поняла: причина другая! Вот и ответь, зачем ты несколько лет морочил мне голову? Что плохого я сделала тебе?

Она зарыдала и, закрыв лицо руками, спотыкаясь побежала домой. Больше она не обернулась…

Глядя ей вслед, Вугар словно просыпался от дурного сна.

«Что я наделал? — в отчаянии думал он. — Как я посмел повторить подлейшие выдумки глупой женщины? Позор, позор на мою голову!» Он хотел кинуться за Арзу, догнать, на коленях вымолить прощенье. Ноги не двигались, словно на каждую привязали пудовую гирю, язык не ворочался. Улица закружилась, заплясала перед его глазами. Он прислонился к стене, пережидая, когда кончится эта карусель. «Надо идти к ней, немедленно идти и просить прощения…» — мысленно повторял он. Но сил не было.

«Сейчас идти нельзя… — вдруг подумал Вугар и ухватился за эту мысль. — Она меня не подпустит к себе, не станет слушать, а если и выслушает, не поверит. Подождать до завтра? Она успокоится, и я, может, приду в себя…»

 

Глава пятнадцатая

Обычно Мархамат с трудом преодолевала лестницу. Войдя в квартиру, первым делом валилась на диван и минут пятнадцать — двадцать лежала, приходя в себя и переводя дыхание. Сегодня она даже не взглянула на кресло, стоявшее возле телефона, а схватили трубку и принялась громко сыпать проклятьями:

— Чтоб отнялись ваши ноги и онемели руки! К телефону, видите ли, не подходят, чтоб вас паралич разбил!

Алагёз, старательно разучивавшая музыкальный урок, с удивлением взглянула на мать и съежилась от страха. Но Мархамат не замечала ее. Наконец в трубке что-то щелкнуло. Услышав голос Зия Лалаева, Мархамат завопила:

— Вы что, подохли? Почему трубку не берете?

— Мархамат-ханум? Что произошло, почему у вас такой сердитый голос?

— Прекрати в жмурки играть, противный! Допрос вздумал мне учинить? Немедленно сюда!

— К добру ли?

— Придешь — половину добра получишь!

Швырнув трубку, Мархамат плюхнулась в кресло, охая и стеная. В ее разгоряченном мозгу вертелась одна мысль: где выход? Эти два слова повторяла она всю дорогу до дома и сейчас твердила их, как набожные старухи твердят молитву. Раздался резкий телефонный звонок. В ярости схватила она трубку. Держа на некотором расстоянии, она ждала, пока в трубке раздастся чей-нибудь голос: разговаривать с посторонними Мархамат была не в силах.

— Тетя, Зия беспокоит тебя! Нельзя ли зайти позднее? Срочная работа.

— Истукан несчастный! — в бешенстве закричала Мархамат. — Пусть лопнет твоя работа! Пусть следа от нее не останется! Намыль голову дома, а сбреешь здесь! Быстро!

— Что за горячка?

— Уф-ф! Слушай, болван, неужели я должна по телефону объяснять, зачем ты мне понадобился? Пожар! Понимаешь, пожар!

Она снова швырнула трубку, вскочила и стала ходить взад и вперед по комнате. Хватаясь то за голову, то за сердце, она стонала и охала, точно из ее тела острым ножом вырезали куски мяса.

Руки Алагёз неподвижно замерли на клавишах, стоны матери не на шутку испугали ее.

— Где пожар, мама? — дрожащим голосом спросила она.

Испуганный голос дочери заставил Мархамат опомниться.

Она резко повернулась к ней.

— Здесь пожар! — двумя руками схватила себя за ворот, разорвала его. Тут горит, понимаешь! Ты, ты превращаешь меня в пепел!

— Что я сделала, мама, чем виновата? — расплакалась Алагёз.

«Нельзя ее волновать, она больная…» — подумала Мархамат, но не могла совладать с обуревавшими ее чувствами.

— Разве такой должна быть девушка в твоем возрасте? Погляди на других! Парни за ними, как преданные псы, таскаются, девушки у них на головах орехи колют! А ты?! Мямля, разиня! Увидишь молодого человека, дрожишь, как цыпленок под дождем! Каждый день я учу тебя, как должна вести себя.

Все словно с гуся вода! Если умру, как станешь жить на свете, ума не приложу! — Мархамат тяжело перевела дыхание. — Что мне с тобой делать? В отца пошла. У них в роду все такие. Ни хитрости, ни ловкости! Только и знаете — честность, приличие. Кому это нужно? Да будь твой отец другим, сейчас бы самые высокие посты занимал! Ты его дочь! Моим молоком вскормлена, а ни чего от меня не взяла… Ох, горе мне, таю, как соляная гора. Из-за вас! Таю… О аллах, пошли мне конец…

Алагёз громко зарыдала.

— Не могу я, мама, — сквозь слезы повторяла она. — Что мне делать, не могу…

Слезы дочери, ее горькие слова точно холодной водой окатили Мархамат. В первый раз девочка говорила с ней так откровенно. Сколько раз пыталась Мархамат завести разговор о любви, замужестве. Алагёз отмалчивалась. С тревогой думала Мархамат: а вдруг проклятая болезнь убила в ней потребность любви? Тайно от всех она советовалась с психиатрами. Нынешним летом тревога ее вспыхнула с новой силой. Каждый день заговаривала она с дочерью о Вугаре, расхваливала его красоту, ум, талант. Ничего не помогало, — Алагёз, казалось, не слушала ее. И вдруг это жалобное признание! Как ни странно, оно обрадовало Мархамат. Не означает ли оно, что дочь ее любит Вугара? Она подошла к Алагёз, обняла, села рядом.

— Бедняжка моя! О, если бы ты следовала моим советам, любого парня приворожила бы! И тогда твоя мать не знала бы горя!

А про себя подумала: «Довольно с ним церемониться! Зажму в кулак очутится в кулаке, разожму — останется на ладони!»

Она поднялась и прошлась по комнате. «Пришло время показать ему нашу силу! Пора брать быка за рога!»

— Не плачь, доченька, — говорила она, прижимая к себе Алагёз, — все будет хорошо. Еще дышит твоя мать, а это значит, что добудет она для тебя счастье.

* * *

Когда наконец появились Шойла и Зия, Мархамат встретила их спокойно. Как корабль после бури ищет приюта в тихой бухте, так Мархамат бросила якорь в глубоком мягком кресле.

— Где пожар, тетя? — с недоумением спросил Зия, опасливо оглядываясь.

Мархамат величественно молчала. Ее молчание испугало Шойлу.

— Тетя, родная, чем вы так расстроены? — Она взглянула на заплаканную Алагёз, сидевшую у пианино. — Что с ней? Девочка плакала?

Приподняв тяжелые веки, Мархамат заговорила. Глухо, словно со дна колодца, звучал ее голос:

— Заплачешь, если не жизнь у нее, а ненастье.

— Уж не заболела ли снова? — не унималась Шойла, искренне встревоженная происходящим.

Зия оказался догадливее жены, сразу сообразил, в чем дело, и, взяв стул, спокойно уселся напротив мрачно молчавшей Мархамат, кивком головы пригласив жену последовать его примеру.

— Хи-хи-хи… Кто-то взвинтил ваши нервы, тетушка, не так ли? Зачем кричать «караул», когда все спокойно. Какой пожар? Зачем пугать людей?

С трудом оторвав голову от высокой спинки кресла, Мархамат покачала головой.

— Ты сын счастливого отца! Или не понимаешь? Пусть дом мой дотла сгорит, я бы не охнула! — Она сжала кулак и, как молотом по наковальне, ударила им по своей груди. — Здесь у меня пожар, здесь, понимаешь?

— В твоей власти погасить его! — осклабился Зия.

Мархамат с ненавистью покосилась на него.

— В чем она, моя власть?

— Прежде всего надо держаться гордо и независимо. Не бушевать из-за всякой ерунды, как горная река!

— А ты, толстобрюхий, решил меня уму-разуму учить?!

— А брюхом-то и тебя бог не обидел, тетенька… Котомка с зерном, на бедное семейство хватит.

Как огниво высекает из камня искру, так слова Зия зажгли бешенство в душе Мархамат. Она вскочила с кресла:

— Ты еще смеешь глумиться надо мной? Кто из тебя человека сделал? Щедро за добро платишь, каналья!

Черепаха, почувствовав опасность, прячется в панцирь, и Зия Лалаев, сообразив, что перегнул палку, стремительно надел личину покорности. В гневе Мархамат могла осрамить его перед Шойлой. Пять лет женаты, а Шойла до сих пор не может смириться и, если бы не его угодливость и постоянные наставления тетки, давно развелась бы.

Зия готов был валяться в ногах Мархамат, лишь бы она замолчала.

— Простите, тетя, хотел пошутить, рассеять вашу печаль. Глуп я, верно говорите, сечь меня мало! Кто я в сравнении с вами?..

Угомонить Мархамат не так-то легко.

— Я, всеми уважаемая женщина, шла ради него на унижения, просила людей, которые моего мизинца не стоят, устраивала банкеты, чтобы помогли тебе защитить диссертацию, получить ученое звание…

«Как заставить ее замолчать?» — в отчаянии думал Зия.

— Вы правы, тетя, всей жизнью обязан вам! — быстро проговорил он и, обернувшись к жене, добавил: — Такой уж характер у нашей тети: если кто прогневит ее, все на мне срывается.

Мархамат не слушала его, продолжая кричать. Наконец Зия удалось перехватить ее взгляд. Он незаметно провел рукой по шее и глазами указал на Шойлу: пощади, мол, зарежешь без ножа.

— Так-то! — удовлетворенно проговорила Мархамат. — Все вы, мужчины, одинаковые, пока вам на хвост не наступишь, мните, что важнее вас на свете нет! Я и этого надменного холопа поставлю на колени. Не Мархамат я, если не добьюсь своего. Узнает он мою силу!

Заложив руки за спину и высоко подняв голову, гордо, как королева, прошлась по комнате. Зия молчал, от страха не смея пикнуть. Взгляд Мархамат задержался на Алагёз. Девочка сидела за пианино сгорбленная, испуганная. Худенькие плечи вздрагивали. Поток ругани снова вылился на Зия:

— Или не видишь, во что наша голубка превратилась? Ослеп ты, что ли, дурень окаянный?

— Вижу, тетя, вижу. Но что случилось? Вы говорили, что припадки прекратились, она поправилась.

— Что случилось? Спроси у Вугара! У хваленого аспиранта твоего Сохраба. Подобрал пригульную сироту, а на нашу чистейшую розу внимания не обращает. А она по нему сохнет. Если с ней что случится, несдобровать тебе, земля станет тесной.

— Но я — то чем виноват, тетя? Уговаривал, отчитывал, увещевал…

— Пусть эти уговоры острым клинком вонзятся в твое сердце! Взялся бы за дело по-настоящему, добился бы всего!

— Своей жизнью клясться не буду, пусть станет она твоей жертвой! Жизнью Шойлы клянусь: на все лады толковал с ним. Как оболтуса уговоришь? Что еще я должен делать?

— Ничего! Все сама сделаю. Исключат из аспирантуры, тогда узнает, где раки зимуют…

— Не сердись, тетя, — робко вмешалась в разговор Шойла. — Нельзя так! Сердечные дела силой не решаются…

— Молчи! Тебе со старшими говорить не подобает!

— Тетенька, прошу, дайте договорить. Если семья не по любви строится, нет в ней счастья…

— Замолчи! — крикнула Мархамат так громко, что даже Алагёз от испуга подпрыгнула на стуле. Громкая икота сотрясала ее тело. Мархамат с тревогой поглядела на дочь. — Что стоишь, как раненая лань? — Обернулась она к племяннице, понизив голос. — Уведи Алагёз, уложи в постель, девочке отдохнуть надо!

Уложив Алагёз, Шойла вернулась в комнату, и тут новый поток гнева хлынул на ее голову.

— Где она, твоя любовь? Кого сделала счастливым?! — Выкатив глаза, бесилась Мархамат. — Хоть одну семью покажи! — Разъяренная, она двинулась на Шойлу, та в страхе отступила и все-таки упрямо прошептала:

— Не одну — миллионы таких семей покажу!

— А я говорю: замолчи! — И, не довольствуясь словами, Мархамат всей пятерней зажала племяннице рот. — Забыла, как рвала на себе волосы, грозилась, что обольешься бензином и сожжешь себя, рыдала, что ни одного дня с ним не проживешь? Почему не выполнила свои угрозы?

По красивому лицу Шойлы пробежала тень отчаяния, она пыталась что-то сказать, но Мархамат крепко держала ее.

— Да потому, что образумилась! Поняла, что не враг я тебе, хочу, чтоб жила в достатке и счастье. Не я, натворила бы дел, вышла за какого-нибудь оболтуса! Забота о хлебе насущном стала бы твоей верной спутницей. А сейчас? Пять раз в день платья меняешь, муж на руках носит.

Зия от неожиданной похвалы в свой адрес расцвел и высоко поднял голову:

— Сам аллах вещает вашими устами, тетенька. Меня бог Шойле с неба в корзине сбросил.

— Помолчи, жужжит, как оса! Хватит бисер на нитку низать. Твоя цена нам хорошо известна.

Зия притих, каясь, что посмел вставить слово в теткину речь.

— Чтобы я имени этого сукина сына больше никогда не слышала! Чтобы следа ноги его на бакинских улицах не осталось! Понял?!

— Понял! — Зия изогнулся в дугу. — Все понял!

* * *

Злоба, бушевавшая в душе Мархамат, требовала немедленных действий. Проводив Зия, она снова кинулась к телефону. Однако, сняв трубку и подержав несколько мгновений в руке, Мархамат положила ее обратно на рычаг. И так несколько раз.

«А вдруг нагрубит? — думала она. — Вдруг не пожелает разговаривать?»

Наконец быстро, чтобы не раздумать, набрала номер.

— Братец Башир, салам алейкум!

— Кто это? — холодно спросили в трубке.

Мархамат замялась, не зная, как назвать себя. Тон, которым был задан вопрос, раздосадовал ее.

— Вас беспокоит жена Сохраба Мургузовича.

— Мархамат-ханум?

Пустив в ход все свое сладкоречие, Мархамат засыпала собеседника любезными вопросами:

— Как здоровье, братец Башир, как самочувствие? Здоровы ли ваши родные?

— Да как сказать?.. — все так же холодно отвечал Бадирбейли. Здоровье то вроде ничего, а то пошаливает… Чём обязан вашему звонку?

— Простите, что решилась отнять у вас немного времени. Хочу посоветоваться по одному вопросу…

— Говорите!

Желая возбудить любопытство собеседника, Мархамат-ханум продолжала тянуть:

— Уж не знаю, как начать…

— Говорите начистоту! — Почувствовав, что предстоящий разговор сулит нечто интересное, Бадирбейли помягчел: — Не нравится мне ваш голос. Что-нибудь случилось?

«Кажется, он понял, что я взволнована, — подумала Мархамат. — Это нехорошо. Надо взять себя в руки».

— Ничего серьезного, профессор… Немного…

— Прошу вас быть откровенной! Правда, наши отношения с вашим супругом несколько натянуты, но это не мешает мне лично к вам относиться с большим уважением. Особенно после прекрасного плова, которым так радушно потчевали вы нас на именинах.

— Спасибо за доброе слово, профессор. — Голос Мархамат стал вкрадчивым. — Как хорошо, что мы понимаем друг друга! Я тоже искренне уважаю вас и часто упрекаю Сохраба, что он не ладит с вами. Вы — ветеран науки, такой опыт, такие знания…

— К сожалению, вы не знаете всего, Мархамат-ханум! — Голос Бадирбейли снова стал холодным и официальным. — Наши разногласия с Сохрабом Мургузовичем имеют слишком глубокие корни. Если я умру, кости мои не примирятся с ним.

Последние слова заставили вздрогнуть Мархамат. Телефонная трубка жгла ее руку. Она и вправду не подозревала, что вражда так сильна. Брать в сообщники ненавистника, поверять ему семейную тайну, значит, нанести удар в спину самому Гюнашли. И, может быть, смертельный удар. С опозданием уразумев это, Мархамат хотела закончить разговор и положить трубку, но ненависть к Вугару была сейчас превыше всего. «Если кто сможет управиться с этим прохвостом, так только Башир!» — сказала она себе и продолжала.

— Я не собираюсь защищать мужа, братец Башир. Знаю, не слушает ваших советов. Упрям! Самой не легко с ним приходится. Знаю, что, как вы говорите, он распахнул для молодежи двери аспирантуры, как собственный карман. Во имя мнимого новаторства готов идти на уступки и поблажки.

— Разумно сказано! Метко! Дай вам бог здоровья, Мархамат-ханум! — Ее слова пришлись ему по душе. — Я действительно так считал. Справедливое слово через моря и океаны дойдет до людских сердец. Если жена самого Гюнашли повторяет их, может ли быть лучшее доказательство моей правоты?

Вы разбираетесь в людях лучше, чем ваш муж. Хвала вам, Мархамат-ханум!

Похвала Башира ободрила Мархамат, и, польщенная, она поудобнее расположилась в кресле.

— Итак, вернемся к началу нашего разговора, — деловито сказал Башир. Вы что-то собирались сказать мне? Я готов выслушать.

— Да я хотела попросить… — Мархамат помолчала, словно припоминая. В вашем отделении есть аспирант. Кажется, его зовут Вугар… Да, он аспирант Сохраба! Как вы говорите? Да, да… Сохраб считает, что юноша очень талантлив, расхваливает на всех углах. А вы… Я слышала, вы сомневаетесь в ценности его изобретения?

— Верный слух! Проблема ТАД — авантюра!

— Если убеждены, зачем держите проходимца в институте?

— Задайте этот вопрос вашему мужу!

— Но ведь от вас тоже многое зависит. К вашему голосу прислушиваются…

Бадирбейли пустился на хитрость:

— Шамсизаде близкий вам человек, питомец вашего супруга… Говорят, и вы любите его! Я удивлен…

— О, вы просто не в курсе дела, братец Башир! Если бы знали, не упрекали меня за мою просьбу. — Она доверительно понизила голос: — Этот аферист дневал и ночевал у нас, называл себя членом нашей семьи, делил с нами хлеб-соль, обворожил моего муженька, тот его за сына почитал… У вас, ученых, вы уж простите меня, сердца открытые, как дом в час праздника. Доброму слову радуетесь, как ребенок конфете… Проходимец и дочку нашу околдовал. Мы-то думали, сирота, одинокий, беспомощный, как не помочь? Пусть учится, пусть получит верный кусок хлеба…

Бадирбейли торжествующе хихикнул. Теперь-то он выпытает все, что ему нужно!

— Ходят слухи, что все делалось по вашему желанию, Мархамат-ханум. Люди говорят, что вы собираетесь породниться с ним официально…

— Чего только люди не выдумывают! — воскликнула Мархамат-ханум. Клянусь, братец Башир, это вымыслы самого Вугара! Он распускает слухи, чтобы вынудить у нас согласие на брак с Алагёз.

— Молодость, Мархамат-ханум, ничего не поделаешь. Вспомните, мы тоже были молоды…

Бадирбейли явно намекал на женитьбу Гюнашли.

— Не пара он моей дочери! — горячилась Мархамат. — Пусть для прогулок подальше выбирает закоулок… Так, кажется, говорят? Нет у меня лишней дочери, чтоб отдавать этому авантюристу! К тому же сегодня я узнала, что у него была невеста, дочь нефтяника… Он ее бросил и теперь не дает прохода нашей дочке! А все для того, чтобы быть поближе к Сохрабу, заручиться поддержкой…

— Ха-ха! — Бадирбейли засмеялся так громко, что у Мархамат едва не лопнула барабанная перепонка. — Двойная игра?! Прекрасно!

Переждав восторги Бадирбейли, Мархамат стала просить униженно и покорно:

— Только на вас моя надежда, братец Башир! Сохраб обо всем этом ничего не знает, а если бы и узнал, все равно не дал бы в обиду своего любимца. Вы наш старейший, наш аксакал, к вам иду за помощью, поверяю свое горе, на вашу совесть и на вашу доброту надеюсь. Ради меня не допустите, чтобы запятнали честь девочки, она у меня единственная…

— Что ж, из уважения к вам постараюсь сделать все от меня зависящее! Точно ничего обещать не могу… Кроме меня есть еще члены ученого совета. У каждого свое мнение, мне будет нелегко… — Он задумался, помолчал и вдруг тихо добавил: — Может, вы им тоже позвоните, поделитесь горем?

Мархамат показалось, что Башир просто хочет избавиться от нее и потому отсылает к другим.

— Кроме вас, я никого не знаю, братец Башир. Потому лишь от вас жду помощи.

— В таком случае… — Бадирбейли притворился серьезным. — Может, напишете небольшое письмецо?

— Кому?

— Всем членам ученого совета… Изложите в письменном виде то, что сейчас рассказали. Завтра как раз заседание совета, привезите или пришлите с кем-нибудь в институт.

— Хорошо… Напишу… — неуверенно ответила Мархамат.

— Вот и прекрасно!

Башир не думал, что ему удастся так быстро уговорить Мархамат; видно, Шамсизаде здорово насолил ей.

— Письмо — документ. Не то, если я выступлю на ученом совете, решат, что из личных побуждений. Всем известны мои разногласия с Гюнашли. Вы понимаете?

— Быть по-вашему, братец Башир! Ради дочерней чести я готова! Спасибо за умный совет!

— Всего вам доброго…

* * *

Повесив трубку, Бадирбейли торжествующе прищелкнул пальцами. Заложив руки за спину, он принялся ходить по комнате, время от времени посмеиваясь.

— Кто звонил, Башир? — спросила из соседней комнаты жена. — Почему смеешься?

Зайдя к жене, он остановился возле ее постели и, продолжая смеяться, рассказывал:

— Звонила примадонна Гюнашли! На мужа жаловалась. Его любимчик Шамсизаде, кажется, натворил дел в благородном семействе. Дочка-то их, Алагёз… Понимаешь? — И он дал волю неудержимому хохоту.

Жена тоже рассмеялась, но тут же закашлялась. Вот уж много лет она болела туберкулезом. Иногда ей становилось лучше, она поднималась с постели, бывало, что месяц-другой чувствовала себя неплохо, даже выходила из дому. Но потом болезнь снова валила ее, и она месяцами лежала слабая, бледная, кашляя и задыхаясь. Говорили, что виноват в ее болезни Башир. Мелочный, ворчливый, из-за пустяка он способен устроить скандал, к жене придирается, день и ночь не дает покоя, осыпает упреками, руганью. Как тут от горя не расхвораешься? Поговаривали и о том, что единственный сын Башира отца терпеть не мог и, едва окончив среднюю школу, бросил родительский дом, переехал в другой город, устроился там на работу, женился и с тех пор ни разу не приезжал в Баку. А может, все это выдумки праздных болтунов, кто знает? Известно лишь, что сын действительно десять лет назад уехал из Баку и с тех пор не показывался в родительском доме. Башир никогда не вспоминал о сыне, а если и заходила о нем речь, злился и не отвечал на расспросы. Короче, причин для болезни у бедной женщины больше чем достаточно. Да и много ли нужно чувствительному женскому сердцу?

Переждав душивший ее кашель, она спросила Башира:

— От тебя-то что ей нужно?

— Помощи просит.

— Как тут поможешь?

— А черт ее знает! Говорит, что я должен поставить вопрос об исключении Шамсйзаде из института.

Женщина хотела еще что-то спросить, но приступ кашля снова прервал ее речь. Покинув жену и предоставив ей самой справляться с хворью, Башир вернулся в кабинет. Удовлетворенная улыбка не сходила с губ.

«Не будь на свете дураков, трудно жилось бы умным, — думал он, вспоминая разговор с Мархамат, и мысленно обратился к Гюнашли: — Если ты достоин звания мужчины, попробуй теперь устоять против меня! Вот когда узнаешь, кто такой Башир Османович Бадирбейли!»

 

Глава шестнадцатая

Провести день на свежем морском воздухе, понежиться под ласковыми лучами осеннего солнца — какое блаженство! Исчезает усталость, забываются заботы и тревоги. Сохраб и Мургуз Султан-оглы вернулись с дачи веселые, бодрые, помолодевшие.

Услышав в прихожей шаги мужа и свекра, Мархамат легла и притворилась больной. Взглянув на ее мрачное и злое лицо, Сохраб сразу понял, что жена в плохом расположении духа.

Прекрасно зная, что, если Мархамат сердится, лучше ее не трогать, Сохраб все же подошел к ней и спросил заботливо:

— Как здоровье, Мархи? Прошли боли?

Думаете, Мархамат хоть словом откликнулась на ласковые слова мужа? Или хотя бы глаза открыла? Ничего подобного! Продолжала лежать неподвижно и молча, не женщина — каменное изваяние…

— Напрасно ты не поехала с нами, — продолжал Сохраб. — Прекрасный день, ясный, тихий. Так не хотелось возвращаться в городскую суматоху! — Он с тревогой тронул ее лоб, нет ли температуры?

Мархамат со злобой отшвырнула его руку. Сохраба точно ударило током. Губы Мархамат разжались, она злобно прошипела:

— Ну и не возвращался бы! Какой от тебя прок? Разве ты думаешь о семье?

Опять попреки! Сохраб понимал: это лишь предгрозье, гроза впереди… Мургуз молча покачал головой и ушел к внучке. Зачем слушать их пререкания? Старик, так много испытавший на своем веку, казалось, теперь ко всему был равнодушен. Ни во что не вмешивался, в доме сына вел себя как гость.

Дождавшись, пока отец выйдет из комнаты, Сохраб снова обратился к жене. Он так мечтал, возвратясь домой, спокойно поужинать и уйти в кабинет, чтобы всю ночь просидеть за письменным столом. Голова была свежей, ясной, можно хорошо поработать.

— Хочешь, вызову врача? — заботливо спросил он. — А может, поедем к доктору Вейсову? Пусть послушает, измерит давление. Зачем запускать болезнь, потом труднее будет с ней справиться. Поедем, дружочек, побудешь немного на воздухе. Ты, наверное, сегодня из дома не выходила, вот и чувствуешь себя плохо.

— Благодарю за заботу! Не нужен мне твой врач! А будет нужда, без тебя обойдусь! Если уж ты такой заботливый, подумай о дочери. Ты же отец! Погляди, какая она стала!

— Алагёз? — удивился Гюнашли. — Что с ней приключилось?

— М-м-м… — промычала Мархамат. — И он еще спрашивает! Нежный папаша…

Гюнашли, обычно терявший покой, едва упоминалось имя Алагёз, на этот раз остался спокоен. Понимал: если бы с дочерью что-нибудь случилось, Мархамат не стала бы спокойно лежать на диване, а кинулась бы к нему, едва он переступил порог. Очередной каприз.

— Мархамат, есть ли у тебя совесть! — начиная сердиться, сказал Сохраб. — Я должен садиться за работу, а ты…

Слова мужа подействовали на Мархамат, как горящая спичка, поднесенная к пороховой бочке. Она вскочила:

— Твою дочь оскорбили!

— Кто?

— Тот, кого ты восхвалял и лелеял, возносил до небес… вот кто!

— Говори яснее. У меня нет времени разгадывать загадки.

— «Нет времени»! У него, видите ли, нет времени!.. Ко всем чертям твое драгоценное время! — Мархамат тряслась как в лихорадке. — Кто должен оберегать честь семьи?..

— Прекрати пустословие, говори, в чем дело! — Голос Гюнашли стал злым, лицо потемнело.

Взглянув на мужа, Мархамат присмирела. Сохраб редко терял терпение. Но уж если терял… Махнув рукой, уходил в кабинет, закрывался изнутри на ключ, и тут кричи, вопи, рви на себе волосы — ничто не поможет. Худшего наказания для Мархамат придумать было нельзя. Потому она мгновенно прикинулась жалкой, обиженной и стала торопливо рассказывать то, что всего какой-нибудь час назад излагала Бадирбейли, конечно, в несколько иной интерпретации. Но ведь важна суть дела!

Сохраб терпеливо выслушал жену, с насмешкой глядя на ее расстроенное лицо, вздохнул, покачал головой:

— Мархамат, я тебя насквозь вижу. Все это выдумка!

— Что слышат мои уши! — крикнула Мархамат. — И ты смеешь мне в лицо говорить такое?! О, почему не разверзнется земля и живьем не поглотит меня! Позор, позор на мою голову!

— Прекрати крик! Здесь нет глухих.

— Ты заставляешь меня кричать, ты! — не унималась Мархамат. — Горящим углем жжешь мое сердце! Или тебе не жаль дочери? Или ты не отец ей и не желаешь счастья?

— Приди в себя, Мархамат, открой глаза и оглядись! Откуда в тебе столько мещанства? Что за представления о семейном счастье? Времена переменились! Вспомни, в каком обществе ты живешь. Ты, образованная женщина, хочешь кого-то насильно женить на своей дочери!

Спокойные слова Сохраба не возымели никакого действия.

— Но она любит его, понимаешь, любит! — Мархамат топнула ногой. — Этот авантюрист нашел путь к ее сердцу!

Сохраб стукнул кулаком по столу:

— Довольно! Наслушался. Прекрати грязную игру! Ты и девочке заморочила голову! Делаешь нас посмешищем… Отвяжись!

Мархамат никогда не видела Сохраба в таком гневе. Она испугалась и уже готова была отступиться, но язык оказался сильнее разума.

— Что ж, я отвяжусь! Но если с Алагёз что-нибудь случится, ты будешь виноват! И тогда не жди от меня пощады…

Ничего не ответив, Гюнашли ушел в кабинет, заперся и сел за стол. Долго не мог сосредоточиться, перо было неподвижно в его руке, строчки не ложились на бумагу…

Было два часа ночи. Отчаянный тоненький крик огласил квартиру, — так кричит жеребенок, увидев волчицу… Гюнашли выбежал из кабинета. Крики неслись из комнаты Алагёз. Забыв обо всем на свете, в страхе он кинулся туда.

Алагёз без сознания лежала на полу, страшные судороги сотрясали ее худенькое тело. Руки сжаты в кулаки, рот посинел, глаза закатились.

У Гюнашли упало сердце. Вот уже три-четыре года, как не случалось с ней таких припадков. Бывало, что болезнь давала рецидивы, но обычно все обходилось. Врачи утверждали: еще год-другой — и болезнь пройдет бесследно. Что же случилось?.. Он стоял растерянный, испуганный… Мургуз Султан-оглы склонился над внучкой, пытался поднять ее, успокоить. Но у старика не хватало сил, и Сохраб бросился на помощь отцу. Подняв Алагёз на руки, они уложили ее в постель.

В комнате появилась сонная Мархамат.

— Родная моя, — причитала она, — некому позаботиться о тебе! Некому защитить от злого рока…

Рыдая, она искоса поглядывала на мужа, надеясь своими воплями вызвать его на объяснение. Но Сохраб угрюмо и упорно молчал. А Мархамат не унималась:

— Погляди на свою дочь, знаменитый ученый… Называл меня сводницей, мещанкой… Что скажешь теперь, как еще назовешь меня?..

Но Гюнашли даже не обернулся в ее сторону. С грустью глядел он на дочь. Не добившись от мужа никакого ответа, Мархамат обратилась к свекру:

— Нет нам, несчастным, он него ни помощи, ни защиты. Хоть вы позаботьтесь о внучке, вызовите «скорую помощь»!

 

Глава семнадцатая

Если кому-нибудь вздумалось бы в этот день понаблюдать за Баширом Бадирбейли, он, несомненно, решил бы, что шестидесятилетний старец, как говорится, тронулся умом. Громкий хохот то и дело раздавался в квартире. Даже его больная жена, не выдержав, несколько раз жалобно просила:

— Ну хватит, можно ли так громко смеяться?…

Просьбы жены не трогали Башира. Как не хохотать? Долго же он ждал этого момента! Он ликовал, как путник, годами бродивший по темным дорогам, высвечивающий тусклым фонарем бесконечный путь и вдруг неожиданно вырвавшийся на солнечные просторы. Наконец-то он сможет опозорить Гюнашли в глазах научной общественности! А тем самым вернуть в соответствующих инстанциях потерянные привилегии и снова утвердиться в директорском кресле, на этот раз навсегда! Теперь у него есть все, чтобы уложить опасного противника на обе лопатки! Антидетонатор нового бензина с высоким октаном отвергнут проектным отделом института. Это означает бесполезную затрату государственных средств, грубое нарушение правил исследовательской работы, плагиат, западнофильство. Попробуй опровергни столь серьезные обвинения!

И все-таки, даже имея в руках неопровержимые доказательства научной «несостоятельности» Гюнашли, Башир до сегодняшнего дня не решался начинать открытый бой. Понимал, не ему состязаться с Гюнашли в вопросах науки. Значит, для победы необходимо было еще что-то. Это «что-то» подарила ему Мархамат-ханум. Бадирбейли чувствовал себя во всеоружии. Уже казалась ему недостаточной победа на ученом совете, в которой он не сомневался. «Растоптать, уничтожить…» — шептал Башир, и глаза его сверкали гневом и торжеством.

Предвкушая завтрашнюю победу, Башир, невзирая на жалобные стоны жены, снова расхохотался. Однако нельзя быть легкомысленным, надо обеспечить поддержку! Башир подумал о Зия Лалаеве. Зия никогда не отличался принципиальностью. Осел и за клочком сена с пути свернет. Из жидкого теста замешен. Этот человек ради собственной выгоды отца родного с аукциона продаст.

«Что ж, прощупаем почву!» Бадирбейли снял телефонную трубку и полистал «Список абонентов города Баку». К сожалению, в списке личных телефонов Зия не значился, и, положив трубку на рычаг, Башир продолжал ходить по кабинету, обдумывая план завтрашних действий. «Вот и хорошо, что не нашел номера, — подумал он. — Не подобает мне звонить такому сопляку! Завтра пораньше поеду в институт, вызову и поговорю с глазу на глаз. Действовать надо осторожно, все хорошенько продумав. Этак дело испортить недолго».

Приехав рано утром в институт, Башир в дверях столкнулся с Лалаевым. Верно говорят: на ловца и зверь бежит!

— Привет и уважение неутомимым труженикам науки!

Лалаев остановился, польщенный неожиданной приветливостью старого профессора.

— Алейкум салам, Башир Османович! — Почтительно поклонившись, Зия протянул обе руки и пошел навстречу Бадирбейли. — Счастлив видеть вас, доброе утро!

— Доброе утро и счастливого тебе дня! — Башир старался быть как можно ласковее и расположить к себе Зия. — Рано, рано! Твои коллеги еще нежатся под теплым одеялом, а ты спешишь к приборам. Похвально…

Зия таял на глазах.

— Что делать, — залебезил он. — Мы, Башир Османович, люди маленькие. Если не будем по совести трудиться, выкинут из института, как ненужный хлам…

— Ха-ха, — Башир хитро прищурился. — Не тебе бояться, имеешь крепкую опору. Сам Гюнашли друг и родственник!

— Не о страхе идет речь, Башир Османович, а о совести. Человек, любящий свое дело, должен относиться к нему ответственно. Да и можно ли полагаться на родство и знакомство? Неразумно! Так поступают люди, лишенные самолюбия и собственного достоинства.

— Молодец, сынок! Ай да Зия! Наши отцы говорили: кто спит под чужой тенью, своей тени никогда не будет иметь! Ты прав, друг мой, абсолютно прав!

Кажется, Баширу повезло! Беседа без особых к тому усилий приняла желаемый оборот. Но не торопиться!

— Вижу, человек ты разумный, — исподволь начал Башир подбираться к основной цели разговора. — Преданный, верный в дружбе. Вот потому-то в последнее время я и стал относиться к тебе с уважением.

— Спасибо на добром слове, профессор! Я признателен вам.

— Чувствую, чувствую… — Улыбка осветила сумрачное, желтоватое лицо Башира. — Да, дорогой Зия, в последнее время я на многое взглянул по-иному. Ты прости меня, раньше мне казалось, что ты мальчик на побегушках у Гюнашли. А пригляделся — и вижу, ошибся. Потому я был несправедлив к тебе.

— Чего не случается, профессор! Я не обвиняю вас, откуда было вам знать?

— У русских есть хорошая поговорка: «Лучше поздно, чем никогда». С тех пор как я разобрался, что ты за человек, все время думаю о тебе. Вот вчера вечером лежал, не спалось, вспомнил тебя, даже хотел позвонить, трубку снял, да не нашел номера телефона. Знаешь, о чем я думал?

— Не знаю, профессор, но не сомневаюсь, что ваша забота сулит мне добро.

— Добро и только добро! Я думал, что ты молод, у тебя должно быть большое будущее, а ты почему-то вот уже сколько лет топчешься на одном месте. Работал над серьезнейшей темой, с честью защитил диссертацию, получив звание кандидата наук. Талантлив, умен. А почему, в то время как сверстники твои давно защитили докторские диссертации, ты остановился в движении? Давно бы мог занять подобающий пост, а даже заведовать лабораторией не доверяют! Думал я, думал, отчего такая несправедливость, и додумался. Знаешь, почему тебя держат в тени?

— Нет, профессор, вам лучше знать.

— Во всем мы, старики, виноваты! Прибрали все к рукам, как говорится, узурпировали власть. Мало нам одной хорошо оплачиваемой должности, по две-три захватили. Одни достойны столь высоких постов и званий, другие недостойны. А вы среднее поколение — остались в стороне. Кроме ласковых слов, да обильных обещаний, ничего от нас не видите. Ну скажи, прав я или нет?

Конечно же Зия был согласен со словами профессора, но из осторожности решил промолчать и лишь пожал плечами.

— Ответить откровенно на ваш вопрос не могу, совесть не позволяет, стараясь казаться скромником, ответил он.

— Почему же?!

Замявшись, Зия еще раз пожал плечами. Бадирбейли смерил его укоряющим взглядом.

— Вот-вот! Тут-то и кроется вторая причина. Вы, молодежь, боитесь открыто высказывать то, что у вас на душе! Где надо бороться — молчите. И то, что должно принадлежать вам по праву, захватывают другие.

Зия Лалаева было не так-то легко заманить в ловушку.

— Но, Башир Османович, — мягко возразил он. — мы, молодежь, не имеем права забывать о заслугах вашего поколения. Вы — создатели современной химии в Азербайджане. Основание нефтехимической промышленности заложено вами. Вы живая история, гранитные столпы важнейшей отрасли науки.

Смеем ли мы поднимать голос против вас?

Слово «столпы» пришлось по душе Баширу Бадирбейли. Вытянув и без того длинную шею, он покрутил подбородком.

— Конечно, ты прав! Мы — основатели науки и, как ты выразился, столпы. Но ведь мы не вечны. У жизни свои законы. Недалек час, когда — одни раньше, другие позже — все мы сойдем под вечные своды и земля упокоит нас. А вы будете жить и продолжать начатое нами. Кто, как не мы, должны помнить о столь печальной истине и готовить себе достойную смену?

Зия хитро улыбнулся:

— А это уж зависит от гуманности таких влиятельных и уважаемых людей, как вы, дорогой профессор.

— О гуманности не говори! — неожиданно вспылил Бадирбейли. — Устарело понятие! И щедрость нынче не в моде! Возьми хотя бы, как вы его величаете, гуманнейшего Сохраба Мургузовича. О ком, кроме своего любимчика Шамсизаде, он заботится? Вывел ли он в люди хоть одного человека из вашего, среднего поколения?

— Не мне судить, профессор, — продолжал осторожничать Зия. — Очевидно, Сохраб Мургузович видит у Шамсизаде незаурядные способности, верит в его талант.

— Ничего подобного! — Бадирбейли презрительно скривился. — Ищи причину в другом! До вчерашнего дня я думал также! Но, оказывается, ошибался. Наш уважаемый профессор надеется породниться с Шамсизаде. Вот и весь секрет! Тебе известно что-нибудь?

— Да, слышал что-то краем уха… — уклончиво промямлил Зия.

Хитро прищурившись, Бадирбейли старался заглянуть ему в глаза.

— Шила в мешке не утаишь! — насмешливо сказал он. — Мне вчера рассказала об этом — кто бы ты думал? — сама Мархамат-ханум! Почти полчаса держала у телефона.

Глаза Зия испуганно забегали.

— По-онимаете, — заикался он, — я и са-ам только вчера узнал…

— Поздно узнал! — засмеялся Бадирбейли. — Не очень-то тебе доверяют в этом доме, если так тщательно хранят семейные тайны. А я думал — ты у них свой человек! Впрочем, я и раньше подозревал. Иначе Гюнашли давно позаботился бы о твоей судьбе. Странные есть люди, даже родных делят на разряды. Муж племянницы и будущий зять в одну упряжку им не годятся…

Густая краска залила щеки Зия. Оказывается, посторонние люди знают, что в доме Гюнашли он не пользуется уважением и доверием! Сам Зия давно это чувствовал, но смиренно молчал. А с тех пор как появился на горизонте Шамсизаде, даже Мархамат перестала скрывать пренебрежительное отношение к Зия. В душе он давно завидовал Вугару, злился. Но сейчас злость переплавилась в ненависть. И все-таки открыться Баширу не решался, знал от Бадирбейли всего можно ждать: сегодня лучший друг, завтра — злейший враг.

Башир понял колебания Зия.

— Я не собираюсь вмешиваться в ваши семейные дела, сказал он. — Нет у меня на то прав. Я так, к слову сказал. Просто жаль тебя. Ну, могу ли я равнодушно смотреть, как не которые авантюристы, не имея к тому никаких оснований, лезут в науку? Да еще при покровительстве уважаемых ученых!

Нет, я не в силах мириться с подобной несправедливостью!

Зия неожиданно осмелел:

— Готов сделать все от меня зависящее!

— Мой дорогой, от тебя зависит очень многое! — Бадирбейли притянул Зия за рукав. — Ты знаешь, некоторые краснобаи без устали твердят, что мы с Сохрабом. Мургузовичем лютые враги. Думаю, тебе известно и другое — человек я не мстительный и не мелочный. Если между нами и существовали когда-то разногласия, я не собираюсь мстить за это Гюнашли. Единственная моя цель разоблачить Шамсизаде, доказать, что его изобретение — миф, авантюра! Смести его, очистить дорогу от хлама, для вас очистить! Понял меня? Все ясно?

— Совершенно ясно, профессор. Вы правы на сто процентов! Так что же я должен делать?

Надо, чтобы Зия не догадался, что план действий разработан заранее, и Башир Бадирбейли молчал, притворяясь, что размышляет.

— Ты должен сегодня на заседании ученого совета встать и рассказать все, что тебе известно об отношениях Шамсизаде с этой… девочкой. Моральный облик нашей интеллигенции должен быть безукоризненным! Поведение Шамсизаде пачкает не только семью Сохраба Гюнашли, но и всех нас…

— Можете не сомневаться, профессор, я и сам об этом думал! У меня есть письмо, что написала Мархамат-ханум членам ученого совета. Она поручила мне огласить…

— Великолепно! — Бадирбейли усмехнулся. — Мархаматханум — женщина, но ее мужеству могут позавидовать мужчины!

Они расстались друзьями. Зия долго глядел вслед удаляющемуся профессору, довольно потирая руки. Обрести столь высокого покровителя большая удача! Уж теперь-то он выполнит поручение Мархамат-ханум, уничтожит Шамсизаде, и она по заслугам оценит его старания. Былое расположение тетушки будет возвращено!

 

Глава восемнадцатая

Заседание ученого совета было назначено на двенадцать часов. Вугар проснулся поздно. Если бы мама Джаннат так настойчиво не будила его, он, наверное, проспал бы целый день, — предыдущая бессонная ночь, напряженная работа, волнения вчерашнего дня вконец вымотали силы.

Он спешил. До начала заседания у него было много дел. Прежде всего надо встретиться с Гюнашли и доложить о положительных выводах, полученных после дополнительной проверки. На всякий случай необходимо подготовить текст выступления, а для этого сделать кое-какие выписки из тетрадей, куда занесены наблюдения последних опытов. «Арзу…» — вдруг подумал он и сморщился, как от резкой боли. Как недопустимо позорно вел он себя!..

Выйдя из дома, Вугар хотел позвонить ей и попросить прощения. Но времени оставалось мало. Впрочем, времени, конечно, хватило бы. Но что скажешь по телефону? Да и не станет она с ним разговаривать! «Кончится ученый совет, я поеду к ним. Попрошу помощи у Ширинбаджи, иначе не помириться», — решил Вугар.

Когда он подошел к профессорскому кабинету, Гюнашли уже запирал дверь.

— Идем, идем, члены совета собираются, — сказал Гюнашли, опуская ключ в карман и беря Вугара под руку. — Почему так поздно? Я ждал тебя…

Вугар растерялся, покраснел.

— Простите, профессор, проспал…

Гюнашли улыбнулся:

— Что ж, бывает! — И, ласково поглядев на Вугара, добавил: — Что-то ты мне сегодня не нравишься! Бледный, взволнованный. На арене борьбы человек должен быть бодрым, уверенным и решительным. В спешке, наверное, даже чая не выпил? Спустись-ка в буфет. Время есть! Приди немного в себя. Поговорим в зале заседаний.

* * *

Раньше всех на заседание ученого совета явился Бадирбейли. Он занял место в первом ряду и, закинув ногу на ногу, восседал важный, горделиво оглядывая зал. Казалось, он помолодел в предвкушении победы. Обычно хмурый, резкий, сегодня Башир весело и приветливо здоровался со всеми, пожимал руки, вмешивался в разговоры, подчас не имевшие к нему никакого отношения. Вдруг ни с того ни с сего разражался громким хохотом. Одни поглядывали на него с недоумением, не понимая, чем вызвано не в меру веселое расположение духа, другие посмеивались, понимая, что Башир старается выглядеть веселым назло Сохрабу Гюнашли и его сторонникам. Впрочем, Башир и не пытался этого скрывать. Раньше он хоть еле заметно, но кивал головой в ответ на приветствие Гюнашли, а сегодня, едва тот вошел в зал, Башир демонстративно повернулся к нему спиной и нарочито громко заговорил с соседом, расхохотавшись без всякого к тому повода.

Заседание несколько задерживалось, и Башир Бадирбейли от нетерпения не находил себе места. Наконец члены совета собрались, и председатель объявил заседание открытым.

Едва заведующий проектным отделом закончил краткое сообщение о работе Шамсизаде, в воздухе взвилась рука Башира Бадирбейли. Он просил слова.

— Я целиком разделяю мнение проектного отдела! — быстро заговорил он. — Многие из присутствующих хорошо помнят, что я неоднократно высказывал отрицательное отношение к этому «изобретению». Опекун Шамсизаде, — я позволяю себе так называть научного руководителя, потому что профессор Гюнашли заботится о Шамсизаде куда больше, чем это долженствует научному руководителю…

— Что ж тут плохого, Башир Османович? — улыбнулся председатель ученого совета. — Такое, как вы выражаетесь, опекунство, достойно поощрения. Было бы весьма желательным, чтобы все наши старейшие ученые так заботились о своих учениках.

Бадирбейли насупился. Как посмели его прервать! Не успел он ответить, директор института поддержал председателя:

— Я тоже считаю: помогать молодежи — долг каждого из нас. Практика показывает: чем доверительнее отношения между профессором и аспирантом, тем больше пользы для дела. Молодежь нуждается в добром к себе отношении.

Бадирбейли не посмел возражать директору.

— Конечно, объективное покровительство — прекрасное дело! Но опека опеке рознь! Впрочем, об этом я скажу в конце выступления, а сейчас разрешите о главном…

— Пожалуйста, профессор, мы слушаем.

Бадирбейли выпрямился. Куда девалась старость, он словно забыл о ней!

— Несколько месяцев назад, когда Сохраб Мургузович поставил вопрос о выделении для Шамсизаде специальной лаборатории и создании для его работы особых условий, я высказывал свое мнение. Говорил, что работа Шамсизаде недостаточно научно-технически обоснована и потому из его затеи ровным счетом ничего не может выйти! Не следовало вводить аспиранта в заблуждение и заставлять попусту тратить время. Выбрал бы другую тему. Но… меня не послушались!

Бадирбейли на минуту умолк, оглядел зал, ища сторонников, еще выпрямился и, подергивая плечами, сказал:

— Я категорически требую, чтобы в институте были выработаны строгие правила порядка защиты диссертаций. Пора положить конец самоуправству и беззаконию, нельзя использовать институт и его средства для достижения личных целей. Работа коллектива должна строиться на деловых началах.

— Ваши обвинения очень серьезны, Башир Османович, — прервал его директор. — Потому, может быть, вы будете более конкретны и на примерах докажете то, что пока вы утверждаете голословно? В чем видите вы отсутствие деловой атмосферы в нашем коллективе?

Лицо Бадирбейли быстро менялось, подхалимаж боролся с надменностью.

— Вы неправильно поняли меня, товарищ Алиев, я не говорю обо всем институте в целом, я имею в виду наш отдел. — Плечи его задергались, глаза тревожно пробежали по залу. Выпятив вперед подбородок, он продолжал: — Речь идет о профессоре Гюнашли и методах его работы. Мы обязаны сделать все, чтобы соблюдались прежде всего интересы государства. В планах должны значиться темы и научные работы, рентабельные экономически. Туманные гипотезы, «проблемы», писанные вилами по воде, чужды советской науке и могут нанести ей только вред! Наша обязанность — воспитывать молодежь. Они, лишь переступившие порог науки, должны правильно понимать свои задачи. Может ли юнец, у которого кости не окрепли, стремиться решать сложнейшие проблемы?

— Вы неправы, Башир Османович! Это свяжет молодых ученых, ограничит их возможности, лишит инициативы…

Бадирбейли медленно повернул голову в ту сторону, откуда раздался голос, и, краем глаза взглянув на неожиданного оппонента, решительно возразил:

— Вам должно быть известно, что понятие «индивидуум» приняло в нашем обществе иное значение. Индивидуальный труд не может существовать без коллектива. А коллективный труд в свою очередь складывается из труда отдельных индивидуумов.

— Твои суждения, Башир, изрядно попахивают консерватизмом. Химические науки нельзя ограничивать требованиями сегодняшнего дня! А твое выступление призывает именно к этому.

Башир рассвирепел. Обвинить его, Башира Бадирбейли, в консерватизме?! Он обернулся и увидел профессора Муршида Гамзаева. Еще один давний враг!

— Да, товарищ Гамзаев, ты правильно понял меня! — Челюсть Башира дрожала, лицо почернело. — Я против всего, что отрицается сегодняшним днем! Забыл народную поговорку: «Чем до завтра курдюка дожидаться, лучше сегодня потрохами пообедать»?

— Твоя поговорка, Башир, попахивает плесенью. Так говорит тот, кто хочет остановить развитие человеческой мысли!

— Муршид, не зарывайся! Советовал бы взвешивать свои слова!

— Я не зарываюсь, Башир! Я утверждаю, что любое ограничение — враг прогресса в науке. Придерживаться подобных правил — значит обламывать крылья творчеству, поискам.

— Ненужные крылья лучше вовремя обломать!

— О нет, Башир! Бескрылый ученый ничтожен! Завоеватели космоса, приближающие к нам далекие планеты, творцы электронных машин, кибернетики, — разве не их крылатая мысль, устремленная в будущее, творит чудеса? Теории бессмертного Эйнштейна, гениального Циолковского подарили нам крылья. Слава им! Без них мы не постигли бы сегодняшних чудес науки.

— Все понятно, Муршид! Хочешь пригреться в тени славы Эйнштейна и Циолковского? Неплохой аппетит! Гении рождаются раз или два в столетие. Ни из тебя, ни из меня гения не получится.

— Ошибаешься, Башир, не так уж велик мой аппетит! Велика моя вера в будущее. И не обо мне и не о тебе идет сейчас речь. Я говорю о наших учениках. Всем сердцем верю я, что среди молодых есть будущие великие ученые, а может, и гениальные. Мы должны этому только радоваться и в меру своих сил помогать им!

Бадирбейли замолчал, сбитый с толку. Что мог он ответить? Слово попросил Гамзаев. Он поднялся с места и спокойно заговорил:

— Мы сегодня собрались здесь, чтобы обсудить диссертацию Вугара Шамсизаде, одного из самых талантливых молодых ученых, на которого все мы возлагаем большие надежды. Выдвинутая им научная проблема в определенном ракурсе освещает пути дальнейшего развития химической промышленности. Его открытие — начало нового этапа в области горючего для моторов. Я верю в талант Вугара Шамсизаде и не сомневаюсь, что он с честью решит стоящую перед ним задачу, задачу актуальную и благородную. Мы должны не раздувать те или иные недостатки, еще имеющиеся в его работе, не делать, как говорится, из мухи слона, а помочь молодому ученому. Конечно, можно, сосредоточив внимание на незначительных технологических ошибках, подвергнуть работу Шамсизаде жестокой критике и даже уничтожению, навсегда отбить у молодого ученого охоту к дальнейшим дерзаниям и открытиям. Имеем ли мы на это право? Нет, мы должны по существу разобраться в том, что уже сделано, и помочь Шамсизаде спокойно довести свою работу до конца. Вот это и будет та отеческая забота, к которой призывал здесь Бадирбейли. Мы, старики, можем только радоваться успехам молодых.

В зале наступила тишина. И снова раздался громкий голос Бадирбейли:

— Вы неправы, Гамзаев! С начала до конца неправы! Наш долг избавляться от таких людей, как Шамсизаде. В науке нет места шумихе. Сто раз повтори «халва» — от этого во рту слаще не станет. «Помогать, помогать, без конца помогать»!… До каких же пор? Где граница помощи? Шамсизаде потребовал специальную лабораторию. Дали лабораторию. Выделили помощников, израсходовали уйму государственных средств. За все время существования нашего института никому никогда не создавали таких условий! Не хватит ли? Не пора ли прикрыть столь нерентабельное дело? Требованиям не будет конца! Довольно, товарищи! Подобное отношение к государственной копейке недопустимо! В других организациях за такие дела привлекают к ответственности. Еще раз повторяю: довольно! Партия и правительство доверяют нам. Наш священный долг оправдать доверие! Разбрасывать направо и налево государственные деньги — преступление. Надо называть вещи своими именами!

Кой на кого слова Бадирбейли, как видно, возымели действие. Не успел он закончить речь, как в разных концах зала поднялись три руки. Слова просили самые молодые члены ученого совета. Спокойно и категорически поддержали они предложение Бадирбейли.

— Считать проблему, выдвинутую аспирантом Шамсизаде, нежизнеспособной, ненужной, непригодной! — утверждал один.

— Предложить Вугару Шамсизаде выбрать новую тему для диссертации, вторил другой.

— Осудить Вугара Шамсизаде как псевдоноватора, уклониста в науке. Прошу занести мои слова в протокол… — настаивал третий.

Вугар сидел в последних рядах и поначалу спокойно слушал споры и обвинения, сыпавшиеся на его голову. Но под конец не выдержал, начал волноваться. Сторонники Бадирбейли пошли в наступление широким фронтом. Они со всех сторон обкладывали его диссертацию динамитом — вот-вот взорвется и взлетит в воздух. Если немедленно не выступить, не привести веские доказательства своей правоты, логически не опровергнуть ложные утверждения, еще кое-кто из членов совета может присоединиться. Вугар с тревогой посмотрел на Гюнашли. Профессор был спокоен. Подперев кулаком подбородок, он не сводил грустного, задумчивого взгляда с наглого и торжествующего лица Бадирбейли. Казалось, все, что говорилось, не имело к Сохрабу Гюнашли никакого отношения, будто упреки и обвинения, раздававшиеся с трибуны, летели в адрес не его аспиранта. Поглядишь и подумаешь, что мысли Гюнашли сейчас где-то далеко-далеко…

* * *

…В 1941 году Сохраб Гюнашли работал в Академии наук. С первых дней войны группе видных химиков, в которую вошел и Сохраб, было предложено временно прекратить научно-теоретические исследования и заняться решением конкретных задач, необходимых для нужд фронта. Эти годы сливались в один длинный, исполненный бесконечного труда день…

Окончилась война. Тут бы и передохнуть! Но не такой характер у Сохраба Гюнашли. И снова день и ночь работа… Появились реактивные двигатели, которые требовали высококачественного горючего, не закипающего при высоких температурах, не замерзающего на морозе, не дающего осадков и коррозии. Все химики страны трудились над решением этой проблемы. Гюнашли первым изобрел такое горючее. Положив в основу его изобретение, в Баку начали строить завод. Уже близки были к завершению монтажно-сборочные работы, как в Азербайджане грянули небывалые морозы. Целую неделю бушевала метель, засыпая снегом дороги, тротуары, улицы. В городе остановилось движение. Аппараты на недостроенном заводе покрылись ледяной коркой, в трубах замерзали растворы…

Однажды, когда рабочий день уже шел к концу, в кабинете Сохраба зазвонил телефон:

— В десять вечера явиться к управляющему объединенного заводоуправления товарищу Бадирбейли!

Гюнашли встревожился, однако на работе никому не сказал ни слова. И дома, готовясь к встрече с управляющим, молчал, стараясь ничем не выдать волнения. На расспросы жены отвечал, что устал, разболелась голова. Время приближалось к десяти, он собрался ехать. Мархамат попыталась удержать его.

— Ты болен, — говорила она. — На дворе метель. Можно ли так не беречь себя?

Не слушая ее уговоров, Сохраб продолжал одеваться, и она не стала настаивать, — с тех пор как начали строить завод, Сохраб постоянно выезжал ночью на стройку. Он и сам затруднился бы сказать, когда ему в последний раз удалось нормально поспать.

Кабинет управляющего больше походил на музей, чем на служебное помещение. С потолка, разукрашенного золотым орнаментом, свисала бронзовая люстра, такая тяжелая, что казалось, она вот-вот рухнет и увлечет за собой весь позолоченный потолок. На сверкающем паркетном полу пестрели пушистые ковры. Белые шелковые занавеси, напоминающие пенящиеся волны, складками ниспадали с потолка до пола, закрывая высокие окна. Где-то в глубине кабинета расположился огромный письменный стол. Среди множества белых и черных телефонных аппаратов и массивного письменного прибора еле виднелась маленькая лысеющая голова. Невзрачная, щуплая фигурка управляющего представляла разительный контраст с тяжеловесной роскошью кабинета.

Нерешительно ступив на ковер, Гюнашли подошел к столу и приветливо поздоровался с управляющим. Но тот даже не поднял головы и не взглянул на Сохраба.

— Прошу, — сухо бросил Бадирбейли, указывая на стул. После длительной и томительной паузы нехотя спросил: — Как идут дела на заводе?

Гюнашли придвинул стул и сел. Стараясь казаться спокойным, негромко ответил:

— Строительные работы еще продолжаются, товарищ Бадирбейли.

— Почему?

— Не смогли закончить в установленные сроки.

— Причина?

— Причин много, и одна из них — небывалые холода.

У Бадирбейли задергалась и задрожала щека.

— Неуважительная причина! — Он повысил голос, в котором зазвучали повелительные нотки: — Убогая фантазия! Сочинять небылицы тоже надо умело. Как это может зима помешать сдаче завода в назначенный срок?

— Вы правы, товарищ Бадирбейли. Сочинять небылицы не умею, а потому говорю сущую правду. Не предусмотрена изоляция установок.

— Кто, по-вашему, должен это предусматривать?

— Проектировщики, главный инженер, технический персонал.

Управляющий ехидно улыбнулся.

— Как легко перекладывать вину на других! — Швырнув карандаш на стол, он выпрямился, его колючие глазки впились в Сохраба. — Нам все известно! Все досконально! — крикнул он прокурорским тоном. — Ухищрения врага!..

Гюнашли с первых же слов управляющего был готов ко всему и потому ответил спокойно, с достоинством:

— Я этого утверждать не могу.

— Конечно! — Управляющий вспылил, в уголках рта выступила желтоватая пена. — Обманывать государство, бросать на ветер миллионы, обречь сотни рабочих на никому не нужный труд — все это, по-вашему, ерунда, не так ли?

— Рано, товарищ Бадирбейли, выносить столь суровый приговор. Мы не теряем надежду сдать завод в эксплуатацию в самое ближайшее время.

— Они не теряют надежду! — с издевкой кричал Бадирбейли, сузив разгневанные глазки. — Афера, авантюра! Ваши труды не могут увенчаться успехом! Зарубите себе на носу!

— Я не аферист и не авантюрист, товарищ управляющий. Я ученый…

— Повторяю: нам все известно! — В узких зрачках Бадирбейли вспыхнули злобные искры. — Почему, я смею вас спросить, вы скрыли свое прошлое? неожиданно понизив голос, спросил он.

По телу Гюнашли пробежала холодная дрожь.

— Я? — только и мог спросить он.

— Да, вы, вы! Где ваш отец?

Гюнашли вздохнул, и Бадирбейли, не дожидаясь ответа, торжествующе произнес:

— В краях весьма отдаленных! И нам этого хорошо известно.

Сохраб молчал. Кому понадобилось вытащить на свет дело одиннадцатилетней давности, бередить старые раны? Ведь во время войны они несколько лет работали вместе с Бадирбейли в Государственной комиссии по обороне Баку, и Башир прекрасно знал его биографию. Какую цель сегодня преследует этот человек?

— Могу сказать одно: несчастье, случившееся с моим отцом, не имело влияния на мои убеждения. Никогда. Всей своей жизнью и работой я старался приносить пользу нашему государству.

— «Польза»… — Бадирбейли брезгливо поморщился. — О какой пользе вы говорите? Угробить государственные миллионы, ввести в заблуждение людей уж не эту ли пользу вы имеете в виду? — Он ярился все сильнее. — Вы — враг, надевший личину друга. Мстите за отца. Но, повторяю, ваша афера не может увенчаться успехом! Мы сумеем вовремя сорвать маску с вашей грязной физиономии.

Сохраб потерял терпение. Слово «месть» хлестнуло больнее прочих оскорблений. Он поднялся во весь рост, стукнул кулаком по столу, в бешенстве крикнул:

— Вы не смеете порочить честных людей!

— Вспомните, где находитесь и с кем разговариваете! — угрожающе крикнул Бадирбейли.

Гюнашли опустился на стул. Нет, он не успокоится, пока не выскажет всего, что накопилось у него на душе.

— Если бы я, уважаемый управляющий, как вы утверждаете, хотел отомстить за отца, я бы сделал это в тяжелую годину войны. Но вы знаете, как я работал. Видели. Мы вместе с вами трудились в ответственнейшей комиссии по обороне нашего города. В этой комиссии были самые доверенные люди.

Тогда вы не знали о судьбе моего отца? Почему же все эти годы вы молчали?

— Прошлое — не оправдание! Не заметайте следы. Прикинуться ягненком, войти в доверие, чтобы творить свои гнусные делишки, — испытанный метод врага. Друг на словах — враг на деле. Но нас не так легко провести! Против вас много улик. К нам давно поступают сигналы, и мы не имеем права закрывать глаза на предупреждения честных людей.

— У вас нет еще одного права — попирать человеческое достоинство! Это противоречит советским законам!

— Хватит! Не желаю больше слушать! — В углах рта Бадирбейли снова выступила желтоватая пена.

* * *

Гюнашли плохо помнил, чем окончился разговор с управляющим. Выйдя из управления, он долго бродил по городу. А когда наконец пришел в себя, уже светало, гасли звезды, далеко-далеко над морем алела полоса восхода. На пустынных улицах, нарушая рассветную тишину, изредка раздавался гудок автомобиля да скрипел снег под ногами прохожих — рабочие возвращались после ночной смены. Мороз пробирал до костей. Вялость сменилась утренним возбуждением, и разговор с управляющим со всей отчетливостью всплыл в памяти.

«Кто эти люди, что посылали «необходимые» материалы в соответствующие инстанции? И какие могли быть материалы?» — думал Сохраб. А впрочем, какое это имеет значение?… В ушах прозвучали последние слова Бадирбейли: «Даю вам неделю! Если за это время не сдадите завод, разговор будет коротким! Можете идти!»

Острая боль пронзила сердце, казалось, его прокололи с разу в нескольких местах. Дрожь прошла по телу, и, чтобы утишить боль, Сохраб сгорбился, сжался. Еле добравшись до дома, не говоря ни слова, одетый повалился в постель.

Мархамат не спала, дожидаясь мужа.

— Ну вот! — воскликнула она, взглянув на его белое как полотно лицо. Добился своего! Надорвался! Есть на свете люди, которым жизнь не дорога!

Сохраб ничего не ответил на упреки жены. Только горестно вздохнул и подумал: «А ведь Мархамат права, работаю не покладая рук, забываю, где день, где ночь, когда в отпуск ездил — не помню, и вот она, благодарность! Оскорбления, угрозы… Топчут твою честь, как старый палас…» Он горько усмехнулся.

А сердце болело так, словно гноилась открытая рана. Озноб сотрясал тело, и Сохраб опять весь сжался, стиснул кулаки, — только бы унять боль, ну хоть немного!

Мархамат ворча раздела мужа, укутала двумя одеялами, хотела тут же вызвать «скорую помощь», но Сохраб сердито запротестовал:

— Не надо! Я просто устал, отосплюсь — и все пройдет…

Разозленная упрямством мужа, Мархамат насупилась и, захлопнув дверь, ушла в другую комнату, — ну и пусть отдыхает на здоровье!

Сохраб спал недолго. Несмотря на сильную усталость и нервное перенапряжение, сон не шел к нему. Не прошло и двух часов, он встал, голова горела, наверное, поднялась температура. Преодолевая недомогание, Сохраб оделся и хотел незаметно, без завтрака, уйти из дома. Но Мархамат преградила ему путь.

— Желаю успеха! Куда изволили собраться? — насмешливо спросила она.

— На работу, — облизывая пересохшие губы, тихо ответил Сохраб.

Мархамат смотрела на него с укоризной и ужасом, глаза ее гневно блестели.

— Да я вижу, ты и впрямь рехнулся! — резко сказала она. — Опомнись! Или хочешь оставить детей сиротами? — В то время у Гюнашли еще было двое детей. Вскоре младший заболел и скончался. — И что это за работа у тебя? Ни отдыха ни срока! Да вспомню ли я за всю нашу жизнь хоть один спокойный, счастливый день? Работа, работа, работа! Погляди в зеркало, на кого ты похож.

Сохраб сокрушенно покачал головой.

— Ах, Мархи, если бы ты знала… — Он с трудом удержался, чтобы не рассказать жене о ночном разговоре. — Сейчас самое напряженное время. У меня каждая минута на счету. Медлить нельзя!

Он быстро вышел из спальни, накинул пальто и спешно, чтобы не слышать упреков жены, захлопнул дверь. Нервы его напряжены до предела, говорить с женою о неприятностях он не хотел. Зачем тревожить близких? Помочь все равно не сможет, так к чему нарушать спокойствие в доме?

Приехав на завод, Сохраб вконец расстроился. Все работы остановились, нигде ни души. Его встретил бригадир монтажников.

— Товарищ Клыджев, где рабочие? — спросил Гюнашли растерянно оглядываясь.

— Не пришли, — Клыджев смущенно опустил глаза.

Гюнашли почувствовал, как внутри у него все натянулось, словно тетива. Не помня себя он крикнул (первый раз в жизни позволил повысить голос на рабочего человека):

— Почему? Кто разрешил?

— Таково распоряжение свыше…

Гюнашли непонимающе уставился на бригадира: «Да что же это происходит? — мысленно спрашивал он. — С одной стороны, ультиматум: сдать завод в недельный срок, с другой — дикие, ничем не обоснованные решения…»

Если бы это сказал не Клыджев, а другой человек, Сохраб не поверил бы. Но Клыджева, простого, благородного, делового человека, он знал давным-давно. Ему всегда поручали самые ответственные участки работы. Он солгать не мог. И на строительство завода его назначили не случайно новому предприятию придавалось большое значение. И верно, Клыджев в самые короткие сроки зарекомендовал себя как отличный работник. На его участке все шло прекрасно, да иначе и быть не могло. Он вкладывал в работу всю свою душу.

Клыджев прекрасно понимал, что означает недоумевающий взгляд Гюнашли.

— Что говорить, — помолчав, начал он, — положение напряженное. Завод в эксплуатацию не сдан, продукции не дает, — значит, переведен на баланс. Средства не отпускают: дело, мол, безнадежное. Рабочим срезали зарплату. Тут перед вами приезжал главный инженер и так распорядился. Ну, рабочие и разошлись по домам.

Наверное, подсудимый в ожидании приговора суда чувствует себя лучше, чем Сохраб Гюнашли, выслушав объяснения Клыджева. Итак, строительство завода приостановлено, то есть все предрешено. Недельный срок — пустая уловка.

Незаслуженно оскорбленный, больной, пренебрегший предупреждениями жены, приехал он на завод. Приехал не потому, что испугался угроз, а по велению совести. Здесь надеялся забыть все обиды и несправедливости. Только работой, честной, самоотверженной, может он доказать свою преданность делу, а значит, и свою правоту. Оказалось, что у него отняли эту возможность.

Клыджев сочувственно смотрел на него, лихорадочно подыскивая слова утешения и поддержки.

— Неправильное это решение, — наконец сказал он. — Нельзя так поступать… — Насупив брови, он долго молчал, потом поднял голову и спросил: — Прошу вас, скажите: это правда, что труды наши напрасны?

Что мог ответить ему Сохраб? Он горько и глубоко вздохнул.

— Братец Шахмалы, да ты же больше меня верил в наш успех!

— Да, верил, — спокойно ответил Клыджев. — Если хотите знать, и сейчас верю. Но иногда случается, что человек, как говорится, попадает между молотом и наковальней…

Опустив глаза, Сохраб молча смотрел вниз, в землю. Лицо Клыджева посветлело, густые брови разошлись.

— Все ясно! — бодро проговорил он. — Теперь мне все ясно! Так вы не отказываетесь от своего изобретения? Вот это мне и нужно! Я должен был в этом убедиться… — Клыджев весело улыбнулся. — Скажу тебе честно, переходя на «ты», дружески заговорил он, — еще до твоего прихода я думал, как найти выход из создавшегося положения… Может, рискнем и продолжим работы, а? Сами, без разрешения начальства, понимаешь?

— Каким образом? — приглушенным голосом спросил Гюнашли.

— Поговорим с рабочими, растолкуем…

— Поверят?

— Поверят. Если рабочий человек знает, что работа его не пропадет даром, он горы перевернет.

— И будут работать без зарплаты?

Клыджев не дал ему договорить:

— А кто сказал — работать без зарплаты? Сдадим завод в эксплуатацию, и все получат свои денежки, копейка в копейку.

Гюнашли слушал его внимательно, но немного растерянно. А Клыджев продолжал уверенней и веселей:

— Не огорчайся! Все будет в порядке. Я из дома в дом буду ходить. Сам с рабочими поговорю, ничего не скрою, и не сомневаюсь — помогут! Разве рабочему человеку по душе бросать свою работу, не доведя ее до конца? Это оскорбление рабочей чести!

— Нас не обвинят в самоуправстве?

— И об этом я думал. Поручите все мне. С вышестоящими инстанциями в споры не вступайте. Ответственность беру на себя. Рабочая логика на бюрократов действует куда убедительнее, чем рассуждения самого уважаемого ученого. Соберемся и всей бригадой пойдем к кому следует.

Сохраб чувствовал, что с каждым словом Шахмалы в него вливаются силы и надежда. Исчезла усталость, уходила болезнь. Как отблагодарить этого благородного, смелого человека? Не было у Гюнашли таких слов, он только и мог сказать негромко:

— Большое спасибо! — Сохраб проглотил комок, застрявший в горле. — А рабочим скажите, пусть не беспокоятся: все, что сам заработал, им отдам…

Клыджев криво усмехнулся, положив на плечо Гюнашли свою крепкую коричневую руку, и полушутя сказал:

— Не надо! Рабочий человек в деньгах не нуждается…

* * *

К полудню рабочие действительно возвратились. Клыджев собрал их и коротко сказал:

— Ну, вот что, ребята: надо продолжать работу. Завод должен быть сдан в эксплуатацию к назначенному сроку. А срок — неделя.

Люди стояли молча, никто ничего не ответил.

— Речь идет о рабочей чести! — продолжал Клыджев. — Или мы напрасно столько месяцев мозолили здесь свои руки? Партия и правительство доверили нам труднейшую стройку. Неужели, когда дело подходит к концу, мы обманем их надежды? Как будем глядеть в глаза и друзьям нашим и врагам?

Или я неправ?

Снова молчание было ему ответом. Наконец один из рабочих сказал негромко:

— Но, товарищ бригадир, нам ведь официально объявили, что строительство приостановлено, законсервировано. Стало быть, так в самых верхах порешили?

Клыджев нахмурился, и на лбу его легли глубокие складки.

— А это, сынок, тебя не касается! — резко возразил он. Ответственность я беру на себя. И в верхах и в низах найдутся люди, что поверят моему слову, слову рабочего человека.

Глаза рабочих потеплели. Клыджев понял, удалось уговорить! Это была одна из самых счастливых минут в жизни Сохраба.

— Я знаю, — просительным голосом заговорил он, обращаясь к рабочим, вам сократили зарплату, но я сделаю все, чтобы ваш труд был оплачен по справедливости.

— Лишние слова говоришь, — раздался звонкий молодой голос. — Мы до денег не жадные! Помнишь поговорку: «Если моя одежда в муке, это еще не значит, что я мельник»?

Клыджев, довольный, взглянул на Сохраба.

— Вопрос ясен, — вмешался в разговор другой рабочий. — Говорите, с чего начинать, мы приступаем.

По сути дела работа, которую предстояло выполнить монтажникам, была несложной: утеплить трубы, распределявшие химические реактивы и сырье. Для этого необходимо проложить дополнительные трубы, по которым бы шел водяной пар, и соединить эти новые трубы со всей установкой, крепко связав и покрыв асбестом. Подобное сооружение обеспечивало равномерную температуру в приборах и способствовало получению необходимого раствора.

Стараясь говорить как можно проще и доходчивее, Гюнашли объяснил рабочим, что им предстояло сделать. Клыджев слушал и внимательно следил за лицами рабочих. Да, работа была несложной. Но она требовала большого напряжения. Мороз, сжатые сроки. Трудиться предстояло круглосуточно. Рабочие слушали внимательно, и Клыджев, глядя на них, верил: справятся!

А на следующий день примчался перепуганный главный инженер.

— Кто разрешил?! — бушевал он. — Кто возместит убытки? Кто заплатит рабочим?

Упреки, угрозы сыпались на Гюнашли, как град из тучи. Однако, помня наставления Клыджева, Гюнашли молчал. К главному инженеру, тяжела ступая, подошел Клыджев.

— Что произошло, товарищ Темразов? Почему такой шум, за километр слышно?

Главный инженер быстро повернулся на голос бригадира:

— И вы здесь? Уж не ваших ли это рук дело?

— Вы угадали, моих… — хладнокровно ответил Клыджев.

— А приказ? Или вам неизвестно? — Голос главного инженера сорвался. Законы? Партийная дисциплина? Вас это не касается?

— Почему не касается? Мы живем с вами в одном государстве, — опять спокойно ответил Клыджев.

— В таком случае извольте подчиняться! Забудьте свои партизанские замашки! Вы бригадир, исполнитель! Кто дал вам право распоряжаться, выносить самочинные решения? Требование закона…

— Закон, товарищ Темразов, каждый толкует по-своему. У нас, у рабочих, свой закон: трудиться до победного конца! Не можем мы допустите, чтобы государственные деньги, а следовательно, и наш труд бросали на ветер.

— Это вы бросаете на ветер труд рабочих! — продолжал кричать главный инженер. — Не исполнять распоряжения руководства — преступление! Если работы немедленно не прекратятся, я буду вынужден сообщить об этом в соответствующие инстанции! И тогда добра на ждите!

Клыджев слушал с невозмутимым лицом.

— Ваше право сообщать что угодно, куда угодно, — не повышая голоса, сказал он. — Об одному прошу — не мешайте работать. А какой будет результат, увидим!

Темразов побагровел. Не ожидал он услышать такой ответ.

— Башир Османович лично распорядился прекратить работы! — воскликнул он. — Или вы не знаете, что сопротивляться приказу товарища Бадирбейли все равно что добровольно класть голову под меч?!

— А нам этот меч не страшен. Огромен верблюд, но слон еще больше. Если работа будет остановлена, мы напишем в Москву, в Центральный Комитет, там уж разберутся, кто прав, а кто виноват. Пусть пришлют комиссию и на месте определят, кто нарушает законы — товарищ Бадирбейли и вы, Темразов, или рабочий коллектив? Тут-то и станет ясно, кто швыряет на ветер государственные средства…

— Ах, вот как! Настраиваете рабочих против руководства? Провокации?! Интриги? Ничего, вы еще поплатитесь за это!

— Прошу без оскорблений, товарищ Темразов! А интригами вы сами занимаетесь. Не забывайте — вы главный инженер. Если установки бездействуют, кто в этом виноват? Кто обязан был предусмотреть все меры предотвращения аварий и неполадок? Если дело до суда дойдет, вы первый окажетесь на скамье подсудимых. Советую помнить…

Темразов побледнел, махнул рукой и поспешил уехать с завода.

День и ночь не прекращалась работа. И за все это время никто не приезжал на завод. Молчали телефоны. Казалось, начальство начисто забыло о существовании завода.

Настало время пуска. Снова тревога. Все ли в порядке? Все ли предусмотрели? Больше других волновался Клыджев: если что не так, ему несдобровать.

Но все обошлось как нельзя лучше. Бесконечные тревоги сменились радостью победы. Рабочие обнимались, поздравляя друг друга…

Завод принимала Государственная комиссия, в которую вошли крупнейшие специалисты — представители различных организаций. Испытания продолжались несколько часов. Наконец акт о приеме завода был подписан. Хлынули журналисты, фоторепортеры, газеты восхваляли завод. Поздравлениям не было конца.

Лишь Гюнашли не мог разделить общей радости. Сказалось напряжение последних недель. Вечером, сразу после подписания акта, он слег с высокой температурой. Ночью начался бред, и Гюнашли потерял сознание. В тяжелейшем состоянии его увезли в больницу. Целый месяц Сохраб Гюнашли находился между жизнью и смертью…

* * *

И еще один человек в эти торжественные дни пребывал весьма не в духе управляющий Объединением заводоуправлений Башир Османович Бадирбейли. Правительство, по заслугам оценив труд заводостроителей во главе с Гюнашли, удостоило их высоких наград. А Бадирбейли, несмотря на все свои старания, остался ни с чем…

* * *

Вугар встревожился. Равнодушие профессора показалось ему странным. «Почему молчит? Чего ждет? Учил меня сохранять спокойствие и бодрость, быть готовым к борьбе. Почему же ведет себя так, словно его и нет здесь?» мысленно упрекал Вугар Гюнашли. «А может, они убедили его и он перестал верить в мою работу?…» — мелькнула бредовая мысль.

Вугар собрал все силы. Слова, заранее приготовленные, готовы были сорваться с языка. Но в последнюю секунду он молча опустился на место.

А Гюнашли продолжал смотреть на Бадирбейли. «Пообломали тебе рога, думал он. — Но ты опять поднимаешь голову, начинаешь старую грязную игру».

Вугару казалось: начни он сейчас говорить, не сможет двух слов связать. Но молчать тоже невозможно! И пока Вугар боролся с одолевавшими его сомнениями, в зале раздался спокойный и уверенный голос Гюнашли:

— Если желающих выступить больше нет, позвольте мне сказать несколько слов.

Спокойствие, с каким были произнесены эти слова, ободрило Вугара, тревога сменилась радостью. «Сейчас, сейчас, — думал он, — Гюнашли заставит их замолчать! Уж он-то живого места на них не оставит!»

Гюнашли неторопливо вышел вперед.

— Я очень внимательно выслушал выступления предыдущих ораторов, негромко начал он. — Что ж, признаться честно, они меня огорчили. Огорчили не потому, что в выступлениях содержалась резкая критика в мой адрес и в адрес моего аспиранта и его диссертации. Здоровая критика, научно-теоретические споры, как бы ни были они резки и беспощадны и какие бы печальные истины ни содержали, всегда полезны. Самое горькое лекарство все же лекарство и помогает исцелению от недугов. Критика раскрывает недостатки, показывает нам наши ошибки и недочеты. Не всегда человек может сам увидеть свои просчеты. Не потому, что он этого не хочет, а просто потому, что на данном этапе работы они ему не могут быть ясны. Доброжелательная критика уничтожает самоуспокоенность, вселяет веру в свои силы, будит дремлющую мысль…

Бадирбейли беспокойно ерзал на стуле. Наконец, не выдержав, крикнул с места:

— Мягко стелешь, не будет ли жестко спать, Сохраб? Пыль в глаза пускаешь! — И добавил грубо: — Не читай назидания!

Гюнашли спокойно выслушал его реплику и, переведя дыхание, невозмутимо продолжал:

— Мне жаль, что в некоторых выступлениях я не услышал именно такой здоровой и доброжелательной критики. Не услышал стремления всерьез разобраться в допущенных нами просчетах и тем самым помочь их устранению. Наши противники выступали пристрастно, не скрывая явного недоброжелательства. Их суждения сугубо односторонни. Они не поскупились даже на политические обвинения. Ну, не абсурд ли это? Но я не обижаюсь… И не их открытая злоба огорчила меня. Грустно другое. То, что мы до сих пор находимся в плену мелких, весьма субъективных чувств. Зависть, ревность к чужим успехам — вот что движет такими людьми, сведение личных счетов. Ради того, чтобы опорочить соперника, они готовы на все. Но мы, во имя святых идеалов наших, не имеем права заставлять молчать нашу совесть. Промолчим сегодня — завтра будет стыдно. Самих себя стыдно! В нашем возрасте угрызения совести — тяжелая вещь!

— Правильно! — раздался возглас с места. — Заставлять молчать свою совесть — низость!

— Красивые слова! — махнув рукой, громко, на весь зал сказал Бадирбейли. — Высокопарные фразы — излюбленная политика Сохраба Мургузовича! Усыпить бдительность, отвлечь слушателей от главной цели. Знакомые методы! Надеетесь столь недостойным способом выйти из положения? Не пройдет номер! Положение ваше безвыходно!

Гюнашли остался верен себе и, не повышая голоса, ответил:

— Вы ошибаетесь, Башир Османович! О безвыходном положении в данном случае говорить не приходится. — Он мягко улыбнулся. — Работа аспиранта Шамсизаде имеет огромное промышленное значение. Это ясно как божий день. Всем известно: наш век — век интенсивного развития техники.

В городах машин не меньше, чем людей, и количество их будет все возрастать. Они уже не вмещаются на улицах и проспектах. Несгоревший газ, выходящий из выхлопных труб бесчисленных автомашин, отравляет воздух, изменяет его состав, отравляет биосферу. Дышать становится все труднее. А в таких больших городах, как наш Баку, это положение усугубляется и тем, что здесь много промышленных предприятий. Дым из труб распространяет копоть, серу, серный ангидрид. В атмосфере уменьшается количество ультрафиолетовых лучей, значительно увеличивается процесс положительной ионизации. Все это ослабляет сопротивляемость человеческого организма, мешает нормальному росту растений. Короче говоря, очищение воздушного бассейна первоочередная задача науки. Партия и правительство придают этому вопросу серьезное значение.

— Вы повторяете известные истины, Сохраб Мургузович! — перебил его Бадирбейли. — Знаем мы и о том, что проблема эта волнует самых крупных ученых мира. Вы со своим аспирантом изрядно опоздали. Я говорил об этом еще на прошлом заседании ученого совета.

— Снова ошибаетесь, Башир Османович! Опоздать тут невозможно. Вопрос настолько сложный, что над окончательным его разрешением будет еще трудиться не один ученый. Проблема общечеловеческая, и думать о приоритете не приходится. На данном этапе ученые, занятые решением этой проблемы, друг друга не повторяют. Каждый идет к решению своим путем, своим методом. Какой из методов окажется наиболее эффективным и экономным, пока сказать трудно.

Чем дальше углублялся спор в сферу науки, тем менее Бадирбейли мог принимать в нем участие. Он наконец предпочел помалкивать.

А Гюнашли продолжал:

— Что касается заключения проектного отдела, то считаю необходимым высказать свое мнение и по этому поводу. Несомненно, в заключении имеются весьма справедливые замечания, которые нельзя не учесть в дальнейшей работе. Я собственноручно проверял результаты опытов. По невнимательности или еще по каким иным причинам Шамсизаде в итоговых вычислениях упустил некоторые детали. Поспешил с химическим составом катализатора и так далее… Но все это отдельные технические погрешности, и поднимать из-за них шум, право же, не стоит. Недостатки легко устранимы при участии самого аспиранта.

— Не будет этого! — снова встал на дыбы Бадирбейли. — Хватит с нас! Сколько потратили мы времени и средств, создавая условия для работы какому-то распутному, безнравственному парню! Не забудьте, если неотработанные газы отравляют воздушный бассейн, то аморальные люди, пройдохи, авантюристы отравляют наше общество. И это не меньшая опасность… Разве не наша прямая обязанность тревожиться о том, чтобы идеологическая атмосфера была столь же чистой, как и воздух, которым мы дышим?

Члены ученого совета с удивлением глядели на Бадирбейли. Что могли означать его слова? Гюнашли спросил с недоумением:

— Я не понимаю вас, Башир Османович. Какое отношение имеют вопросы идеологии, нравственности и морали к научным проблемам, которые мы сейчас обсуждаем?

— Прямое! Очень большое отношение! Мы не можем мириться с тем, что в наших рядах находятся паразитирующие элементы. Наш институт — храм науки. И двери этого храма Должны быть крепко заперты для аферистов, морально неустойчивых людей.

— Нельзя ли яснее, Башир Османович?

— Яснее?! — Башир надменно вытянул вперед подбородок. — Что ж, так и быть, могу яснее! Ваш аспирант, вон тот, что сидит вытаращив глаза в последних рядах, и является именно таким аферистом. Надо отдать ему справедливость: он неплохо умеет маскироваться. К сожалению, нам все стало известно лишь вчера. Несколько лет назад он встретил девушку, объяснился ей в любви, вошел в дом, на средства ее родителей жил, учился, ел их хлеб… А потом втерся в доверие к другому человеку, сумел убедить его в своих талантах, пролез в аспирантуру и занял там прочное место…

— Что за огульные обвинения? Факты!

— Факты? — Бадирбейли быстро перебрал в памяти все услышанное от Мархамат-ханум и насмешливо улыбнулся. — Пожалуйста! Пока Шамсизаде был студентом, его устраивала дочь рабочего. Почему бы и нет, когда ее отец создал ему беспечную жизнь. Но аппетиты растут! Аспирант, ученый — зачем ему дочь рабочего? Как появиться с ней в интеллигентном обществе? Не подобает… Значит, нужно найти нечто более подходящее. Зачем отправляться в далекие поиски, когда можно не утруждать себя. И он не утруждал. Он нашел искомое в вашей семье, Сохраб Мургузович! Да, да! Бросил девушку, с которой забавлялся несколько лет, и стал охаживать вашу дочь. А зачем? Да затем, чтобы заручиться покровительством! Ведь как-никак его научная судьба в ваших руках!

Вугар не верил своим ушам. Откуда эта наглая несусветная ложь? На какое-то мгновенье он потерял дар речи, пытаясь собраться с мыслями, и вдруг неожиданно для самого себя вскочил и крикнул, сам не узнав своего голоса:

— Ересь! Ложь! Выдумка! Ничего подобного!

Но Башир не обратил внимания на его беспомощный крик. Пренебрежительно отвернувшись, он безразлично улыбнулся. Даже невозмутимый Гюнашли вышел из себя.

— Если нет совести, надо иметь хотя бы представление о ней! — тихо, но твердо сказал он. — Вражда, неприязнь все имеет свои пределы. Клевета недостойна мужчины. Пользоваться в борьбе подобным оружием низко.

Грустный и тихий голос противника лишь раззадорил и подбодрил Башира Бадирбейли.

— Клеветник не я, а ты, Сохраб! — наглея и переходя на «ты», заговорил он. Мне эти сведения сообщили вчера. И не кто иной, как твоя собственная супруга. Она позвонила мне…

В голове Сохраба что-то гулко и громко застучало. Может, он ослышался?

— Кто?

— Твоя жена, Мархамат-ханум!

— Этого не может быть, — твердо и тихо сказал Сохраб.

— Да, Сохраб, именно Мархамат-ханум! Погруженный в свои научные дела, ты представления не имеешь о том, что творится в семье. Слава, положение вскружили тебе голову, и ты забыл обязанности по отношению к близким. Вчера твоя жена больше часа держала меня у телефона, жалуясь, рассказывала о том, какой ты плохой муж и отец!

Сохрабу не хватало воздуха, он глубоко вздохнул и, не сдержавшись, крикнул:

— Прекрати! Никто не давал тебе права вмешиваться в мои личные дела!

Башир громко и раскатисто расхохотался. Наконец-то он одолел Сохраба! Сколько лет добивался этого! Победа, великая победа!

— Ты неправ! — торжествующе заявил он. — Меня просили. Твоя жена просила. Не веришь — спроси у Зия Лалаева. Вон он сидит. Твой родственник, близкий человек. Пусть скажет!

Дрожащими пальцами Сохраб распустил галстук и расстегнул ворот рубашки. Растерянно оглядываясь, он искал глазами Зия.

Лицо Зия было испуганным и нерешительным. Сгорбившись, он поднялся с места.

— Башир Османович правду говорит, — заикаясь, промямлил он, глядя в пол, видно, боялся встретиться взглядом с Сохрабом Гюнашли. Мархамат-ханум уполномочила меня огласить письмо на заседании ученого совета. Разрешите выполнить ее просьбу!

Зия полез в карман и вытащил аккуратно сложенный вчетверо лист бумаги.

— Вот! — Он поднял бумагу над головой, показывая собранию. — Итак, разрешите огласить?

Председатель и члены совета ошеломленно молчали. Воспользовавшись их растерянностью, Зия начал читать:

— «Многоуважаемый директор, уважаемые председатель и члены ученого совета! Мой поступок может показаться странным и вызвать недоумение у некоторых из вас. Что делать, нет у меня другого выхода! Я вынуждена поведать вам о горе, которое постигло нашу семью, а единственное дитя мое, дочь Алагёз, довело до тяжелой болезни. Простите, что отнимаю у вас драгоценное время, но долг перед дочерью толкает меня на этот шаг…»

Гюнашли чувствовал, что нервы его натянуты, как тетива, дышать становилось все труднее, гуд в голове усиливался, сердце колотилось, не умещаясь в грудной клетке, перед глазами плыли красные круги.

Зия Лалаев продолжал читать:

— «Известный вам Вугар Шамсизаде (мне известно, что сегодня ученый совет рассматривает вопрос о его диссертации) — человек морально неустойчивый и безнравственный.

Вот уже скоро полтора года он каждый день бывает у нас, говорит, что ему нужны советы и консультация Сохраба Гюнашли. А на днях выяснилось, что его приводили в наш дом коварство и расчетливость. Приходил он вовсе не ради профессора, а чтобы встречаться с нашей дочерью. Вы можете спросить: что же тут плохого? Молодой человек имеет право влюбиться… Справедливо! Но подлость в том, что у него есть невеста, а он, несмотря на это, морочил голову нашей ненаглядной. Конечно же ему не удалось ничего добиться. Разгадав подлую игру, я указала ему на дверь и строго-настрого запретила переступать порог нашего дома. Люди, которые знали Шамсизаде в студенческие годы, говорят, что и тогда он славился безнравственностью. Нескольких девушек обесчестил.

Не верьте ему! Гоните его из своей среды! Не допускайте, чтобы люди с грязной совестью проникали в наши святые семьи. Раздавите ядовитую змею! Как гражданка и как мать, честь которой оскорбили, прошу вас об этом!..»

В зале воцарилось долгое тяжелое молчание. Молчали даже сторонники Гюнашли, — такого никто не ожидал! Одни были удивлены, растеряны, другие торжествовали. Все взоры обратились к Сохрабу. Люди с нетерпением ждали, что он скажет, как опровергнет тот позор, в который ввергла его собственная жена. И еще два глаза, исполненные горя и недоумения, глядели на него из последних рядов. Глаза, ожидающие помощи и защиты. Широко раскрытые, неподвижные глаза Вугара.

— Я тоже знал его студентом! — раздался в настороженной тишине визгливый голос Зия. — Да, в письме все точно сказано! Шамсизаде аферист, распутник! Скольким девушкам жизнь поломал, а остался безнаказанным. Пришло время проучить его по заслугам!

Сохраб издавна питал неприязнь к этому скользкому, льстивому человеку. Он пренебрежительным взглядом оглядел Зия, и невольная жалость к самому себе охватила его. «Устами мерзавца хотят заставить меня замолчать!» — с горечью подумал он.

Зия перехватил укоризненный, полный отвращения взгляд Сохраба, понял, что происходит в его душе, но зачем обращать внимание на подобные «мелочи»?

— Все ясно! Молчание — знак согласия! — торжествующе прозвучал надменный голос Башира Бадирбейли. — Обсуждение можно считать законченным!

Гюнашли долго стоял неподвижно, потом вдруг вздрогнул, схватился за сердце, с презрением и брезгливостью посмотрел на Бадирбейли, на Зия Лалаева и, согнувшись, нетвердыми шагами пошел к выходу.

* * *

Вугар не заметил, как все разошлись. Казалось, он оглох, ослеп и утратил чувство времени. Кто-то тронул его за плечо. Он очнулся.

— Вставай, сынок! — говорила старушка уборщица. — Что ты здесь один сидишь?

Вугар не сразу понял, о чем она говорит, чего хочет от него.

— Вставай, сынок, мне убирать нужно! — повторила старушка. Собрание-то окончилось!

Вугар встал и, глядя в пол, вышел из зала. В вестибюле к нему демонстративно подошел Зия Лалаев:

— Как себя чувствуешь, будущий гений Шамсизаде? Получил по заслугам?

Вугар промолчал, и только воспаленные сухие глаза его блеснули ненавистью. Но что Зия Лалаеву ненависть побежденного! И он ехидно хихикнул:

— Вот она, участь всех зазнавшихся и самоуверенных! Сколько хорошего мы тебе делали, заботились, оказывали почет! Не ценил! Возомнил, что не нужна тебе ничья помощь! Он, видите ли, талантлив, умен и за это его будут холить и лелеять! На руках носить… Хи-хи-хи… Ошибся, товарищ Шамсизаде, ох как ошибся! А ведь я предупреждал, втолковывал, указывал вернейший путь. Не послушался? Что ж, иди своей дорогой и осыпай проклятьями умную голову! Салют!

Ехидные слова Зия заставили Вугара опомниться. Все случившееся на совете припоминалось ему как в тумане. «Чем окончилось заседание? — спросил он себя. — Какое решение принял совет?» Вугар глубоко вздохнул, и из груди его вырвался жалобный звук, не то вздох, не то стон.

 

Глава девятнадцатая

А в это время Сохраб Гюнашли нажал звонок на двери своей квартиры. Не поздоровавшись с отцом, открывшим ему, он быстро прошел в прихожую. Обычно, возвращаясь домой, Сохраб подходил к Мургузу Султан-оглы, заботливо расспрашивал о здоровье, о настроении. Старался рассказать что-нибудь забавное, развеселить, порадовать старика. Сегодня он, казалось, не заметил отца. Заглядывая в комнаты, искал жену. Услышав голос Мархамат, раздававшийся из комнаты дочери, Сохраб остановился на пороге. Мархамат с ложки кормила Алагёз.

— Иди сюда! — позвал он.

Но Мархамат не откликнулась. Еще не успокоившись после вчерашних событий, она продолжала злиться на Сохраба. Не двигаясь и сделав вид, что ничего не слышит, она стала уговаривать дочку:

— Ешь, дитя мое, ешь… Два дня ничего в рот не брала! Нельзя так, надо подкрепить силы.

Сдавленный голос Сохраба прозвучал громче:

— Ты слышишь, что я говорю? Иди сюда!

— Что тебе от меня надо? — пренебрежительно пробурчала она. — Некогда мне!

— Я с тобой говорю или нет? — крикнул в ярости Гюнашли. — Толстокожая!

Мархамат повернулась в изумлении. За долгие годы супружества она не слышала от мужа ни одного грубого слова.

— Что случилось? Куда торопишься? — спросила она все так же пренебрежительно. — Видишь, занята! У бедняжки со вчерашнего дня, кроме лекарства, во рту ничего не было!

— Встань!

Повелительный окрик заставил Мархамат вздрогнуть. Ее округлые, полные плечи передернулись, как от удара. Кажется, дело принимало нешуточный оборот. Куда девалось хваленое терпение и выдержка Сохраба? Его словно подменили. Мархамат еще раз обернулась. Она и вправду не могла узнать его! Привыкла видеть на лице мужа ласковую улыбку, порой сменяющуюся доброй насмешкой, глаза, всегда светившиеся умом и спокойствием. А сейчас… Незнакомый разгневанный человек с ненавистью глядел на нее. Да, разговор предстоит серьезный! Мархамат послушно встала и медленно пошла вслед за мужем в столовую. Испуганная, она все же старалась соблюсти женскую гордость:

— Ну, я пришла! В чем дело?

Сохраб не торопился начать разговор. Плотно прикрыв дверь, чтобы Алагёз не могла их слышать, он подошел к жене, оглядел ее, точно видел впервые, и гневно спросил:

— О чем ты говорила по телефону с Баширом?

— Какой еще Башир?

— Башир Османович. Профессор Бадирбейли. Я спрашиваю, что ты говорила ему?

Гордая своей отвагой, она насмешливо улыбнулась:

— Что нужно, то и говорила! Во всяком случае, ничего компрометирующего тебя я не сказала!

— Не сказала! Да ты своей идиотской выходкой опозорила меня, понимаешь? Я людям в глаза смотреть не могу! Ты, ты нанесла мне рану, которой никогда не суждено зажить! Заживо похоронила меня… — Сохраб и правда стоял сгорбленный, постаревший. Острая боль в груди не проходила. Он с трудом перевел дыхание. — Тебе этого разговора оказалось мало, ты еще написала письмо членам ученого совета? Где был твой рассудок? Или умом тронулась?

Мархамат гордо выпрямилась. Все ясно! Значит, ему здорово досталось на ученом совете. Вот почему так зол, а глаза мечут молнии. «Прекрасно, и поделом тебе! — торжествующе подумала Мархамат. — Наконец-то поймешь, что я тоже кое-что могу! Смиришься и будешь меня слушаться. Позаботишься хоть немного о семье».

— Не хотел позора, слушал бы меня! А то уткнулся в книги, ничего не желаешь видеть! Разве настоящий мужчина допустит, чтобы пачкали честь его дочери?

— Нет у тебя ни стыда, ни совести, Мархамат! — воскликнул Сохраб. Руки его тряслись, он не находил себе места. — Твое невежество и бесстыдство искалечили всю мою жизнь. Не жена — горе, беда. Как неспелая груша смолоду застряла ты в моем горле.

Спокойно, будто и не были сказаны эти жестокие слова, Мархамат продолжала настаивать:

— Во всем ты виноват! Ценил бы мои заботы, понимал, какую жену тебе судьба послала, не давился бы неспелой грушей, а всегда ощущал бы во рту вкус сладких и спелых плодов!

— Сколько раз я говорил тебе, — все повышал голос Гюнашли, — знай свое место, не смей заниматься сватовством. Свахой собственной дочери стала! И не стыдно тебе? Или потеряла человеческий облик? Что заставило тебя взять в союзники Башира Бадирбейли, давнего моего недруга, лютого врага всей нашей семьи?

— Я была вынуждена.

— Что вынудило тебя?

— Твоя беспечность! Безразличие к судьбе дочери!

— А ты хоть на миг подумала, что своим безрассудством опозоришь прежде всего нашу дочь? Сама сунула палку в руки врага. Теперь он будет колотить этой палкой и меня, и тебя, и дочь, и всю нашу семью!

Насмешливая улыбка перекосила лицо Мархамат.

— Ты не просто бесстыдная женщина, ты безумная, безрассудная! Не можешь дать себе отчета в своих действиях! Твоя ложь, подлые выдумки, мерзкая клевета дали возможность моим врагам опозорить меня.

— Мало еще тебе! — Не скрывая радости, Мархамат звонко расхохоталась. — Родную дочь отдал на посмешище какому-то безродному парню. Да он не только имя нашей дочери, он и твое имя замарал! Тебя надо не на ученом совете критиковать, а на тысячах собраний и заседаний прорабатывать!

Может, тогда ты наконец образумишься и в тебе пробудится отцовская забота!

Гюнашли тяжело дышал, пальцы его сами собой стиснулись в кулак. Он, в жизни своей не сказавший грубого слова, никогда ни на кого не поднявший руки, вдруг ощутил острую потребность ударить жену. Еще плотнее сжав кулак, он уже замахнулся, но в последнюю секунду удержавшись, до крови закусил губу. Резкая боль отрезвила его, и он отступил. «Поздно, — подумал он. Слишком поздно! Женщину, забывшую о чести и совести, кулак не вылечит… Слишком поздно…» Он отвернулся к окну и лицом к лицу столкнулся с отцом. Никогда не вмешивавшийся в семейные дела, Мургуз Султан-оглы на этот раз изменил своему обыкновению. Незаметно вслед за сыном вошел он в комнату и молча, скрестив руки на груди, стоял в углу, слушая разговор Сохраба с женой.

— Ты слышал, отец, — с горечью спросил его Сохраб, — что вытворяет твоя невестка? Ученый совет занимается делами нашей семьи, обсуждает мою жену и дочь… Меня упрекают в том, что я покровительствую родне и к деловым отношениям подхожу с личной меркой. Я, видите ли, хочу выдать твою внучку замуж за Вугара Шамсизаде и потому защищаю его изобретение! И все это сделала твоя безмозглая, безнравственная невестка. Осрамила меня, сделала посмешищем.

Мургуз Султан-оглы молчал, словно сын обращался не к нему. Только его белые, как вата, густые брови опускались все ниже на глаза. Ничего не сказав, он подошел к креслу и уселся на свое обычное место, возле радиоприемника. Закинув по привычке ногу на ногу, старик опустил взгляд, лицо его было чернее тучи.

А Сохраб, вконец расстроенный упорным молчанием отца, продолжал говорить:

— До сих пор люди знали меня как честного, справедливого, объективного ученого. Никому не удавалось победить меня в научных и теоретических спорах. Никто не мог заставить меня замолчать, я был непреклонен и говорил правду. А сегодня мне, старому человеку, заткнули рот…

Гюнашли жадно глотнул воздух, на его покрасневших глазах выступили слезы. Мургуз Султан-оглы молчал. Казалось, нет у него для сына слов утешения и поддержки. Только печальные глаза, устремленные вниз, и все его суровое, изборожденное морщинами лицо выдавали волнение. Наконец он поднял глаза и долго смотрел на сына. Что он хотел сказать своим взглядом? Упрекал? Дескать, сам виноват, женщина — что избалованная лошадь: не натянешь с самого начала удила — умчит бог весть куда, сбросит со скалы и разобьет… А может, он сочувствовал сыну и делил с ним боль его сердца?

Гюнашли вдруг резко повернулся к жене.

— Вот что, — решительно сказал он. — Мы подошли к последнему рубежу. Я всегда во всем уступал тебе. Это моя ошибка. Но отныне конец! Всему конец! Навсегда. Точка. — Широким, твердым шагом он ушел в свою комнату. Слышно было, как щелкнул ключ, — Сохраб заперся изнутри.

Подбоченившись, Мархамат злобно и спокойно усмехнулась:

— Хох! Чем вздумал испугать! «Всему конец!» Подумаешь! — И, круто повернувшись на каблуках, она вернулась к дочери, так хлопнув дверью, что грохот гулким эхом прокатился по квартире.

Мургуз Султан-оглы вздрогнул и двумя руками зажал уши. Долго сидел не двигаясь, а когда отнял руки, в квартире царила тишина. Старик распрямился и, переводя недоуменный, укоризненный взгляд с одной запертой двери на другую, сокрушенно покачал головой.