Глава первая

— Ну, что ты все стоишь здесь? Пошел бы поспал…

— …

— Сынок, я тебе говорю! Пойди ляг, ночь кончается…

Вугар молчал. Один шаг отделял его от старого проводника, а он словно и не слышал мягкого стариковского голоса. Широко раскрытые, немигающие глаза Вугара были устремлены в одну точку, будто там, за окном, в бездонной ночной темноте, и находилось то главное, что он никак не мог разглядеть.

Проводник осторожно коснулся его руки и чуть повысил голос:

— О чем задумался, парень? Почему не отвечаешь? Словно просыпаясь от тяжелого сна, Вугар медленно, как больной после изнурительной хворобы, повернулся на голос. Рассеянно, точно сквозь пелену тумана, взглянул он на приветливого старика, который не сводил с него глаз.

— Я?.. — растерянно спросил Вугар.

— Да, да, ты! — Лицо проводника вдруг сморщилось и стало суровым. Растерянность молодого человека явно вселила в его душу подозрение. — А ну-ка еще раз предъяви билет!

Вугар смотрел на старика, по-прежнему ничего не понимая.

— Билет?..

— Да, да, проездной билет! Есть он у тебя? Что-то я не помню…

«Что за наваждение, как я оказался в поезде?» — мысленно спросил себя Вугар, с изумлением оглядываясь, и с трудом удержался, чтобы не задать этот же вопрос проводнику.

Терпение старика иссякло. Лицо, изборожденное мелкими, как линии на ладони, морщинами, скривилось в недоброй усмешке.

— Поторапливайся! — повелительно сказал он. — Я жду!

Однако Вугар не торопился. Робким движением сунул он руку в карман, уверенный, что никакого билета там нет, и вдруг с изумлением обнаружил картонный прямоугольник. Вместо того, чтобы обрадоваться, он снова недоумевающе спросил себя: «Когда я купил его? Но ведь я, наверное, уже предъявлял билет, иначе меня не пустили бы в вагон? И куда я еду?» Он осторожно, словно страшась чего-то, протянул билет проводнику.

Старик резко вырвал у него билет и, поправив большим пальцем с твердым, коротко стриженным ногтем, съехавшие на кончик носа очки, стал внимательно разглядывать билет, видимо, сомневаясь в его подлинности. «Знаем мы, мол, таких! Зайцем решил прокатиться». Но не прошло и нескольких секунд, как лицо старика прояснилось, добрая улыбка снова осветила его.

— Сынок, мы уже давно в пути, а ты все стоишь и стоишь. Или ноги твои не знают усталости? Почему не идешь на свое место?

Вугар, погруженный в свои мысли, не заметил, как потеплел голос проводника. Он встревожился еще больше:

— Скажи, отец, какая станция сейчас будет?

Проводник, не понимая, чем вызвана его тревога, отвечал простодушно и успокаивающе:

— До твоей станции доберемся лишь на рассвете, еще и трети пути не проехали. Иди отдохни!

Лицо Вугара, и без того печальное, стало совсем несчастным, глаза затуманились, как запотевшие стекла.

«Выходит, уже поздно? Баку давно позади…»

Он тяжко вздохнул и, сгорбившись, снова прильнул к окну, устремив взгляд в беспросветный мрак. И тут же горькие мысли, от которых ему с большим трудом удалось на мгновенье отключиться, вновь навалились на него всей своей тяжестью.

Снова очутился он на ученом совете, в ушах зазвучали ядовитые речи Башира Бадирбейли и Зия Лалаева — клевета, наветы, обвинения…

«Болван, идиот, куда ты едешь?! — вдруг разозлился Вугар на самого себя. — Почему бежал с поля боя? Почему так быстро сдался? Первое серьезное сопротивление — и ты бросил оружие? Где твое хваленое мужество?! Отказаться от работы, на которую потрачены годы? Ничтожество! Чего ты испугался? Кого?»

Он стиснул кулак, словно собираясь ударить себя по лбу, но ласковый голос проводника, все еще стоявшего рядом и наблюдавшего за ним, остановил его:

— Вижу, сынок, горе у тебя… Аллах милостив, все образуется, поверь мне, старику. Немного терпения — и все будет хорошо. А сейчас не изнуряй себя ненужными мыслями, толку ведь от них никакого. Иди-ка лучше отдохни…

Как часто в самой запутанной и нелегкой ситуации такое вот доброе, сказанное от сердца слово вдруг утешает, помогает, вселяет надежду! Вугар словно пробудился от дурного сна.

С трудом передвигая ноги, онемевшие от долгого стояния, он направился по узкому коридору в купе.

«Старик прав, — продолжал размышлять Вутар. — Отдохнуть, отдохнуть! Раз уж я оказался в поезде, доберусь до нашего села, проведу там денек-другой, глядишь — и мысли обретут ясность».

Место Вугара находилось в самом крайнем купе. Он осторожно отодвинул дверь и заглянул внутрь. Шторы были плотно задвинуты, за столиком сидели двое мужчин.

Пронзительный скрип отодвигаемой двери заставил обоих встрепенуться. Трудно было представить себе людей столь непохожих. Один — круглолицый, розовый, лоснящийся от пота — был чрезмерно тучен. Второй — худ, смуглая кожа изрезана глубокими морщинами, широкие скулы резко выступали на длинном лице — кожа да кости! Впрочем, румянец тронул и его изможденную физиономию. Оба сидели, расстегнув рубахи, — жарко! Вугар перевел взгляд на столик, и ему сразу все стало ясно. Две коньячные бутылки высились посредине домашней снеди, явно не умещавшейся не столе. Одна была пуста, другую только открыли. На газетном листе валялись обглоданные куриные кости. Тощий мирно дремал. Толстяк, зажав одной рукой стакан, доверху наполненный коньяком, другой подпирал подбородок.

Худой с трудом поднял отяжелевшие веки, вяло взглянул на нового пассажира, и тут же голова его резко опустилась, он клюнул носом. Толстяк грузно повернулся навстречу входившему. Рука, подпиравшая тучный подбородок, лениво опустилась, он медленно повел плечами, разминая затекшее тело, и с холодным пренебрежением взглянул на Вугара. Потом потянулся и, раскинув руки, зевнул. Еле шевеля лоснящимися губами, спросил:

— Ты к нам?

— Да.

Толстяк забеспокоился, заерзал на месте.

— Какая у тебя полка, верхняя или нижняя?

— Кажется, нижняя… — Вугар только сейчас удосужился взглянуть на посадочный талон (билет остался у проводника). — Двадцать девятое.

Толстяк побагровел. Он так же грузно повернулся к стенке, на которой четко был обозначен номер места, и голос его сам собою стал мягче:

— Вот неприятность, оказывается, я твое место занял…

— Ничего, ничего, не беспокойтесь, — совершенно искренне воскликнул Вугар. — Ужинайте спокойно, я могу и подождать!

Толстяк успокоился и, поджав под себя одну ногу, уселся поудобнее.

— И правда, не беда! — заискивающе-сладко заговорил он, словно на его язык насыпали сахару. — Мы, слава аллаху, свои люди, как-нибудь договоримся. Прошу, присаживайся, закуси! — и он указал на стол.

— Спасибо, я сыт! — скромно ответил Вугар, усаживаясь в углу, возле самой двери.

— Да брось ты, ей-богу! — щеголял своей щедростью толстяк. — Как это сыт? Мы, по-твоему, из голодных краев, что ли? Будь человеком и садись поближе. Не забудь, что у путешественников есть свои законы!.. Ну, что ты забился в угол?

— Не надо, не настаивайте… — сопротивлялся Вугар.

— А я говорю, садись поближе! К чему кривлянья? Тебя сам аллах с неба в корзине спустил! Этот друг никуда не годится, — он кивнул на дремавшего спутника. — Уже после второго стакана начал хныкать, а сейчас вон как развезло, слюны подобрать не может.

Худой и в самом деле выглядел незавидно: голову уронил на руку, из полуоткрытого рта тянулась длинная слюна. Толстяк окинул его злобным взглядом и продолжал:

— Культурный человек, видите ли, называется! Не можешь есть и пить по-человечески, ложись и не порть другим аппетит!

— Пжалуста… — заикаясь, покорно пролепетал тощий и, как неряшливый ребенок, отер рукавом рот. С трудом отодвинувшись от столика, он как был, в одежде, повалился на свое место. Через секунду громкий храп заполнил купе.

Толстяк сердито покачал головой.

— Видал? — громко жаловался он. — Мешок! Разве с таким можно в путь отправляться? Выпивка — дело непростое. Рядом должен быть понимающий человек. Вот тогда, сидя друг перед другом, можно назло судьбе осушать рюмку за рюмкой, до тех пор, пока мир не предстанет в розовом свете, а сам не обернешься львом и поймешь, что стал храбрее легендарного Кероглу и сильнее Рустама Зала! — Толстяк величественно протянул Вугару стакан. — Ну, для начала! Залпом, чтоб рука не дрогнула и веко не моргнуло. А потом поговорим.

— Благодарю вас не очень-то я умею…

— Еще как сумеешь! — толстяк настойчиво тянул стакан к самым губам Вугара. — Да не кривляйся ты! Не бойся, не умрешь! Я в твоем возрасте бутылку разом осушал. Ну, быстро! Или и ты решил мне настроение портить?

Вугар поднялся и пересел на противоположную скамейку, примостившись в ногах тощего, который, весь съежившись, мирно спал.

— Правду говорю, — мягко сказал он. — Пить я не умею. А вы продолжайте, не обращайте на меня внимания.

Толстяк вконец разозлился и, не скрывая своего презрения, насмешливо поглядел на Вугара.

— Ты, верно, студент?

— Угадали, что-то в этом роде, разница невелика.

— Ясно! К науке, значит, отношение имеешь? — Рот его искривился, лицо словно свело судорогой. — Я сразу понял это по твоему поведению. И даже по выражению лица. Честно признаться, мне таких, как ты, ученых, до смерти жалко. День и ночь трудитесь, здоровье надрываете. А что толку? У нас в семье тоже один такой есть, кандидат каких-то наук. В институте работает. Смотрю на его жизнь — и плакать хочется.

Какие у него радости? Целые дни с книжками возится. Одной пары очков уже на хватает, вторую поверх надел. А как нужда припрет, его жена ко мне бежит: «Братец, помоги, пожалей наших детей». А сколько можно помогать? Вот уже пять лет, как он мне больше трех тысяч должен. Спроси аллаха — и тот не ответит, когда долг отдаст! Послушайся совета: не мучайся, бросай свою работу, ничего не потеряешь! Второй жизни тебе ведь никто не даст. Зачем изнуряешь себя? Наука, наука… — Он громко засмеялся. — Главная наука жить в свое удовольствие. Ну, выпей же, выпей! — Он снова протянул Вугару стакан, свободной рукой проведя по горлу. — Пить одному зарез! Никакой радости…

Но его уговоры не сломили Вугара, он не брал стакан и все глубже отодвигался в угол.

Глаза толстяка от бешенства стали узкими, как щелки. Но, поразмыслив, он не выдал своего гнева, а разразился громким неудержимым хохотом.

— Слушай, дурень! Может, ты думаешь, что нам не хватит на дорогу джейраньего молока? Жизнью твоей клянусь, у меня бездонная бочка! Я человек запасливый, с одной-двумя бутылками в дальний путь не отправлюсь. Ящик вот это по мне!

Он нагнулся, стал шарить рукой под скамейкой, и веселый звон пошел по купе. Достав непочатую бутылку, толстяк с легким стуком поставил ее на стол.

— За качество тоже можешь не тревожиться! Ручаюсь. В своем магазине товар брал. Никаких примесей. Как же иначе? Еду-то не куда-нибудь, а в Сочи, на целый месяц. Вот и взял с собой, чтобы недостатка не испытывать. Не признаю коньяк, купленный в чужом магазине. А почему — знаешь? Нет, где тебе такое понять…

Вугар с трудом сдерживал раздражение. Разболелась голова, а он не знал, как дать понять болтуну, чтобы тот освободил место и оставил его в покое. Толстяк разошелся и, передохнув, продолжал с новой энергией.

— У мужчин, и особенно у нас, кавказцев, — понизив голос, говорил он, — есть слабая струнка. Сам понимаешь, о чем я говорю. Как прожить без кокетливой толстушки, да еще на курорте? Жена, дети — все далеко… Для таких дел — коньяк первый помощник. С ним все просто! А ты, парень, куда держишь путь, пусть сопутствует тебе удача? Далеко ли собрался?

— Да нет, недалеко, в свою деревню…

— Э-э-э, опять огорчение! Я на тебя рассчитывал, а ты, выходит, тоже никуда не годен!

Терпению Вугара пришел конец. Он решительно поднялся:

— Простите меня. Я очень устал и хочу спать!

Лицо толстяка перекосилось, в глазах запрыгали огоньки.

— Спи, спи! — с издевкой выговорил он. — Посмотрим, какие воспоминания об этом мире унесешь ты с собой в могилу!

Вугар с удивлением взглянул на спутника.

Странная психология! Вместо того, чтобы извиниться за то, что занял чужое место и столько времени докучал усталому человеку омерзительной болтовней, он же еще говорит грубости? Вугар чувствовал, как в груди его закипает гнев, но из уважения к возрасту собеседника постарался сдержать себя. Толстяк ничего не заметил. Отвернувшись, он поднес стакан к губам и, закрыв глаза, одним духом осушил его. Дыхание у него перехватило, лицо потемнело, он прикусил тыльную сторону ладони, а когда перестало жечь ему рот, резко обернулся к Вугару и грубо спросил:

— Чего пялишься? Кого ждешь? Бросай наверх свое барахло и полезай вслед…

От его наглости Вугар потерял дар речи. Наружность толстяка, его бесстыдство и нахальство напоминали Зия Лалаева. «Значит, этаких развязных нахалов везде можно встретить», — с горечью подумал он. Спокойно сняв ботинки, он поднялся и, подтянувшись на руках, легко вспрыгнул на верхнюю полку. Лег ничком и долго не мог успокоиться. Усталое тело ныло, навязчивые мысли, словно комариный рой, кружились в голове, не давая ни минуты покоя. Лежать на голой, незастеленной полке было неудобно. От жестких досок болели бока и сон бежал прочь. Вугар долго ворочался и наконец, потеряв всякую надежду уснуть, резким движением повернулся на спину и уставился в потолок.

 

Глава вторая

Когда рано утром проводник пришел будить его, Вугар долго не мог открыть глаза, казалось, кто-то склеил ему веки. Наконец он с трудом чуть приподнял их, и от рассветных солнечных лучей, пробивавшихся сквозь задернутые занавески, глаза защипало, словно в них попала мыльная пена. С трудом разогнав дрему, он сел на полке, свесив вниз ноги, чувствуя себя совершенно разбитым. Голова была тяжелая, казалось, на шею повесили двухпудовые гири. С трудом преодолевая слабость, он стал медленно спускаться. Но ослабевшие пальцы разомкнулись, соскользнули с гладкого края доски, и Вугар сорвался вниз. Колено больно ударилось о нижнюю полку. Он с опаской огляделся — не разбудил ли попутчиков? Сухопарый пассажир спал все в той же позе, съежившись и поджав под себя ноги. Громко храпел толстяк, растянувшись на белоснежных простынях в полном одеянии и даже в ботинках. Одна рука его свесилась со скамьи и моталась в такт движению поезда. Огромный живот колыхался, как бурдюк, наполненный айраном. Такого не разбудишь.

Потирая ушибленную ногу, Вугар присел на край скамейки, где спал костлявый пассажир, и с ненавистью взглянул на сопевшего толстяка, губы которого морщились и каждый вдох сопровождался шипящим посвистыванием.

«Отбросы общества!» — мысленно выругался Вугар. Не торопясь зашнуровал ботинки, достал с полки портфель и, по привычке сунув его под мышку, вышел из купе. Он шел по длинному коридору, от слабости его бросало из стороны в сторону, путь казался бесконечным.

Поезд остановился. Вугар соскочил на платформу, с наслаждением вдыхая утренний прохладный воздух. Вокзал был маленький и невзрачный. Старое здание железнодорожной станции, построенное еще до революции из толстых желтых камней, еле просматривалось сквозь густые заросли развесистых колючих акаций с толстыми, в наростах стволами. По обе стороны вокзала два таких же ноздреватых желтых домика, Построенных одновременно с главным зданием. Возле домика небольшие приусадебные участки, засаженные кукурузой и еще какими-то, похожими на тростники, растениями.

Сразу за станцией, через большое, желтое от жнивья поле, уходила вдаль проселочная дорога. В конце ее, там, где синела кромка леса, краснели черепичные крыши села. Дым поднимался из труб, на фоне чистого рассветного неба он казался то голубым, то розовым. Это было родное село Вугара. Здесь он родился, здесь прошло нелегкое его детство. И вот сейчас, может быть в самую трудную минуту своей жизни, он вернулся сюда, чтобы найти здесь успокоение, прийти в себя. Назойливые безнадежные мысли, не покидавшие его в течение последних суток, вдруг улеглись, растворились, словно эти дымки, бегущие в небо из труб. Блаженная улыбка осветила его бледное лицо.

Налетел легкий освежающий ветерок, омыл лицо и сразу согнал дрему, вливая новые силы в усталое тело. Вугар медленно огляделся. Влажный (видно, ночью прошел дождь) перрон был пуст. Лишь в нескольких шагах от него стоял железнодорожный служитель и привычно спокойными движениями укладывал в потертый кожаный футляр выцветший желтый флажок.

Солнце поднималось все выше, взблескивая в стальных линиях рельсов. Не отрываясь глядел Вугар на убегающие вдаль стальные полосы, и вдруг тоска с новой силой охватила его. Что случилось? Почему рухнул покой, овладевший было его сердцем? Утренний ли озноб пробежал по телу или, может, это дрожь воспоминаний?

С детства Вугар не отличался особым здоровьем, но все заботы по хозяйству лежали на его слабеньких плечах. Сколько горьких дней пришлось провести ему на этом маленьком полустанке, где многие поезда даже не снисходили останавливаться, проносясь мимо с гудением и свистом. Вот тут, вдоль этих сейчас так весело поблескивающих рельсов, бегал он, маленький, по острым камням, до крови царапавшим его ноги, по скользким от мазута шпалам. Бегал не озорства ради, как другие мальчишки. Нужда гнала его. В стужу и в дождь приходил он на полустанок, прижимая к груди узелок со свежеиспеченными лепешками из кукурузной муки, чтобы продать их проезжающим. Хлеб покупали раненые, которых везли с фронта в тыловые госпитали: солдаты, едущие на фронт, и штатские пассажиры, направляющиеся неизвестно куда и откуда. На вырученные деньги он покупал чай, сахар, крупу, — все, что так скудно выдавали по карточкам в голодные военные годы. Сколько раз, стараясь не отстать от вагона, Вугар расшибал коленки и локти. Сколько раз холодные ливни окатывали его с ног до головы, и, возвратясь домой, он целую ночь не мог согреться, не мог уснуть от боли в расцарапанных коленках. А наутро жестокий жар сжигал его щупленькое тело, била злая лихорадка, он неделями лежал в бреду, кутаясь в рваное одеяло.

Однажды по селу пронесся слух, что назавтра через станцию пройдет большой эшелон с ранеными. Кто принес эту весть, никто не знал. Может, пустая женская выдумка? Впрочем, подобные слухи в те далекие времена возникали весьма часто, особенно с начала 1943 года. Матери и жены, невесты и сестры непрерывным потоком тянулись на станцию, порой целые сутки проводя на вокзале, поджидая воинские эшелоны в надежде хоть на мгновенье увидеть сына, мужа, брата или жениха, от которых вот уже который месяц не было ни слуху ни духу. Редко случалось такое чудо. Почти всегда люди возвращались домой, измученные напрасным ожиданием, потеряв последнюю надежду. Но, видно, таково свойство человеческого сердца: проходила неделя-другая — и снова упование теплилось в душе, и опять тянулись мучительные дни ожидания на маленькой станции, в холод и дождь.

Вот и на этот раз никому не пришло в голову проверить, верна ли весть о том, что пройдет эшелон, или это чья-то очередная выдумка. Люди готовились к встрече. Из последних горстей муки месили тесто, на последних каплях масла пекли румяные слоеные чуреки. Не посчастливится встретить родных и близких, не задумываясь, от чистого сердца отдадут чурек незнакомому солдату — ведь он такой же воин. И мысль эта была для каждого горестным утешением.

Шахсанем — матери Исмета и Вугара — давно нездоровилось. Хворая, сетуя на боль в костях, бродила она по двору, а если случалось, что два дня подряд выходила на работу в колхоз, то на третий уже не в силах была подняться с постели. Но и она готовилась к встрече эшелона. Причитая и охая, месила тесто, разводила огонь и на железном круглом листе пекла лепешки. Уложив в два узелка, дала сыновьям — один Исмету, другой Вугару. Вдруг удастся ребятам продать лепешки и принести хоть немного денег, — жили трудно, в доме каждая копейка на счету.

Исмет сызмальства был упрям и капризен. Если чего не хотел делать, не было такой силы, что заставила бы его исполнить просьбу, даже слезы и упреки больной матери. Но, как говорится, видно, и в его душу заронил аллах каплю совести. С вечера он гордо заявил, что утром пойдет на станцию продавать хлеб. Да и почему было не пойти? Все товарищи собирались туда и даже уговорились подняться как можно раньше, чтобы опередить взрослых. Ребята сгорали от любопытства. Они прослышали, что через их станцию повезут не только раненых, но также пушки, танки и бронированные автомашины, то-то радость воочию увидеть всю эту технику! До сих пор они рассматривали их только на газетных фотографиях, которые потом старательно вырезывали и развешивали на стенах, украшая свое жилище. А если эшелон хоть на несколько мгновений задержится на станции, можно будет даже руками потрогать танк или пушку. Вот интересно-то!

Еще куры не слетели с насестов, а в селе уже началась суета. Мальчишки бегали от дома к дому, будили друг друга, оглашая сонную улицу громкими выкриками. Они растревожили всех собак, и дружный звонкий лай разнесся над селом. Заблеяли овцы, замычали быки и коровы, плакали маленькие дети, громко переговаривались взрослые.

Медленно таяли голубые утренние сумерки, розовая заря забрезжила на горизонте, люди группами выходили из села и вереницей тянулись по проселочной дороге к станции.

Ребята, согнувшись под тяжестью сумок, хурджунов, узелков, верные вчерашнему уговору, спотыкаясь шествовали впереди всех. Они еще не знали усталости, им все было, в новинку!

Заткнув за пояса подолы длинных платьев, чтобы легче было ступать, медленно шли пожилые женщины. Девушки-невесты, что говорится, наступали на пятки мальчишкам. А старики, опиравшиеся на посох или ковылявшие на костылях — инвалиды мирной жизни, вскоре отстали от остальных, образовав самостоятельную группу.

Дорога горбатилась, петляла, выпрямлялась, и расстояние между группами постепенно увеличивалось.

И на этот раз не сбылись мечты и надежды. В полдень, шипя и отфыркиваясь, к станции подошел один-единственный товарный поезд. На открытых платформах высились неуклюжие, плотно укрытые брезентом машины. Танк это или обычный грузовик, понять невозможно.

Мальчишки сразу потеряли всякий интерес и лишь досадовали, что зря претерпели столько неудобств, отправившись со взрослыми.

Но вот, пыхтя, словно из последних сил, тяжелый состав, который тянули два паровоза, остановился на третьем пути. Из вагонов высыпали солдаты в серых папахах и в длинных шинелях, застегнутых на все пуговицы до самого горла и туго перетянутых широкими ремнями с большими пряжками. Люди, выстроившиеся вдоль перрона, разом бросились к солдатам, в надежде найти знакомых, узнать у них хоть что-то о своих близких. И лишь мальчишки, сбившись в кучку, со стороны наблюдали за происходящим. Вугар решил не терять времени даром. Схватив за руку Исмета, он мчался к дальним вагонам, по опыту зная, что состав здесь не задержится. Паровоз передохнет минуты две-три, наберет запас воды, издаст устрашающий вой, и завертятся огромные, с красной каймой колеса, окутав все вокруг горячим белым паром…

Медлить было нельзя. За эти несколько минут надо продать хлеб и как можно быстрее, бегом, вернуться к матери, которая с нетерпением ожидает их возвращения, надеясь на скудную выручку. Возвратиться с пустыми руками значило огорчить ее, причинить боль, а этого Вугар боялся больше всего на свете.

Исмет мешкал, лениво передвигая ноги, и Вугар, выпустив его руку, решительно побежал вперед. Он был так увлечен торговлей, что не заметил, как состав тронулся. Соленый пот струился по лицу мальчика, но он этого не чувствовал. Раздавшийся вдруг отчаянный женский крик заставил его оглянуться. Сбившись в кучу, словно случилось несчастье, женщины причитали, то ударяя себя по коленям, то вытягивая вперед руки. Вугар не понимал, почему они кричат, не мог расслышать, над кем причитают, и лишь растерянно глядел в ту сторону, куда они указывали. И вдруг он увидел Исмета. Вцепившись обеими руками в поручни вагона, Исмет повис на подножке, ноги его то касались земли, то, отрываясь от нее, беспомощно повисали в воздухе.

— Деньги! — кричал Исмет. — Отдай деньги за хлеб! Отдай!

А поезд все набирал скорость.

— Чего вы ждете?! — донесся до Вугара сердитый мужской голос. Помогите ему! Мальчика затянет под колеса!

И правда: еще несколько десятков метров — и рельсы начнут сужаться, потом разойдутся снова, и если до этого не оторвать Исмета от подножки, ноги его попадут под колеса! Вугар отшвырнул наполовину опустевший узелок с лепешками и кинулся к брату.

— Сейчас же отпусти руки! — повелительно крикнул он и, обхватив Исмета, изо всех сил потянул на себя.

Мальчики кувырком покатились по земле. Прогромыхал последний вагон, Исмет испуганно пополз в сторону. Он сел на камень и горько заплакал.

Женщины с воплями подбежали к ним. Худощавая старуха стала осторожно ощупывать Исмета. Убедившись, что он цел и невредим, отделался лишь легкими царапинами, она стала утешать его:

— Успокойся, детка, слава аллаху, все обошлось благополучно…

Другая, бойкая молодуха, быстро сбегала к арыку и принесла в ладонях воды.

— Выпей, — ласково проговорила она. — Выпей и успокойся!

Дрожащими пересохшими губами Исмет припал к ее рукам.

Занятые Исметом, женщины позабыли о Вугаре.

Он лежал неподвижно с закрытыми глазами на том месте, где упал.

Наконец, его заметила одна из женщин.

— Вай! — завопила она. — Несчастный сирота! — И, спотыкаясь, подбежала к Вугару.

Снова шум и крики огласили станцию. Подняв Исмета и поставив его на ноги, женщины, плотным кольцом окружили Вугара. Перепуганные, растерянные, они не знали, что делать.

Кто-то попытался поднять его, но Вугар был без сознания.

— Сыночек наш несчастный, — запричитала та, что бегала за водой. — За что только все горести мира валятся на бедную твою голову?!

Помогая друг другу, женщины подняли Вугара на руки, оттащили подальше от полотна железной дороги, уложили на землю, осмотрели рану. Затылок у него был в крови, ухо рассечено. Мальчику необходима медицинская помощь, а где ее возьмешь — врача поблизости нет! Подошли старики, посовещались. Самый старый из них, тот, что, еле волоча ноги, подошел последним, предложил сжечь тряпку и пеплом посыпать рану, чтобы остановить кровь. Так и сделали. Перевязали Вугару голову женским платком, смыли с лица кровь, смочили водой посиневшие запекшиеся губы. Кто-то мокрым платком растер ему грудь. Прошло довольно много времени, пока мальчик наконец пришел в себя. Веки, дрогнув, медленно приоткрылись, и он обвел беспомощным взглядом склонившихся над ним перепуганных женщин. Люди смотрели на него в тревожном ожидании. Глаза мальчика были мутные, бессмысленные, видно, он еще не понимал, что с ним стряслось. Старуха, сидевшая возле него на корточках, не выдержала, и слезы брызнули из ее глаз; воздев к небу руки и раскачиваясь из стороны в сторону, она затянула тоскливым, надрывающим душу голосом:

Чуть в стороне, опираясь на свои суковатые палки, стояли старики, с тоской глядя на причитающих и плачущих женщин. Наконец кто-то из них прикрикнул с досадой:

— Хватит! Вместо того чтобы голосить, поторопитесь отнести ребенка в село!

Женщины разом притихли. Две из них, крупные, сильные, вышли вперед и попытались поднять Вугара на руки. Он застонал и снова потерял сознание.

У беды резвые ноги. Не успеет одной ступить на порог, а другая уже тут как тут! У Вугара оказалось еще и бедро переломано.

…С утра на сердце у Шахсанем было тревожно. С той минуты, как проводила мальчиков на вокзал, она не находила себе места. Словно чувствовало материнское сердце, что беда стоит на пороге. То и дело выбегала Шахсанем из дома поглядеть, не возвращаются ли ее сыновья? А их все нет и нет. Уже солнце клонилось к закату, когда она — в который раз вышла во двор, с тоской глядя на дорогу. И вдруг увидела: большая толпа, молча свернув с проселочной дороги, по тропинке направляется прямо к ее дому. Шахсанем почувствовала, как сердце у нее оборвалось и покатилось куда-то под ноги. Все вокруг завертелось в стремительном вихре. Хотела броситься навстречу людям, но ноги подкосились — и она едва успела ухватиться за столб, врытый возле крыльца. Немного успокоившись и словно позабыв о ноющих болях, рванулась вперед и с отчаянным криком кинулась навстречу.

— Люди добрые, что случилось?! Кого вы несете?

Говорят, когда кочевье возвращается на старое место, впереди всегда идут аксакалы — старейшины рода. Вот и сейчас самые старые, самые уважаемые в селе люди шли впереди. Отделившись от толпы, они молча подошли к Шахсанем.

— Успокойся, Шахсанем! — пытались они успокоить ее. — Ничего страшного не случилось, выслушай нас…

Но Шахсанем ничего не слышала и не понимала. Растолкав стариков, хотела бежать дальше, туда, где на руках у людей (теперь она ясно видела) лежал ее мальчик, ее Вугар. Старики поняли, что препятствовать ей бессмысленно, и расступились, Давая дорогу.

Подозрительность свойственна человеческой натуре: многие с любопытством наблюдали за Шахсанем. Что ни говори, а Вугар не был ей родным сыном, не она носила его, не она родила. Станет ли убиваться, узнав о несчастье, обрушившемся на мальчика?

А Шахсанем никогда не думала о том, что Вугар ей не родной. Сорок дней минуло ему, когда Шахсанем приложила малыша к своей груди. Вот уже двенадцать лет воспитывала она мальчика, как родное дитя. Поначалу, когда при родах скончалась мать Вугара, она и вправду приняла его из жалости. А потом, особенно после того, как недавно пришло извещение, что на фронте погиб его отец, раз и навсегда забыла о том, что он рожден не ею. Не было для нее разницы между ним и родным Исметом, поровну делила Шахсанем между сыновьями материнскую любовь и заботу.

С воплем бросилась она к Вугару, но, увидев на его голове повязку, смолкла, глаза ее расширились и застыли. Окаменев, она остановилась, не в силах вымолвить ни слова.

— Стать мне вашей жертвой, — еле ворочая языком, обратилась она к женщинам, которые несли мальчика. — Кто его так изуродовал? У кого рука поднялась на моего сироту? — Голос ее звучал как стон.

Не дождавшись ответа, она наклонилась над Вугаром, стала бить себя кулаками в грудь:

— Родной мой, несчастный сынок! Лучше бы мне умереть и лежать в сырой земле, только бы не видеть тебя несчастным.

Шахсанем не плакала. Слезы высохли, но столько горя, столько отчаяния было в сухих, широко открытых глазах, звучало в словах, что тем, кто усомнился в искренности ее материнских чувств, стало стыдно. Люди смотрели на нее с уважением и сочувствием. Казалось, все взгляды единодушно говорили: «Славная, добрая ты женщина, Шахсанем!»

Слабая, больная, еще держась на ногах, забыв все свои недуги, она бережно приняла Вугара из рук женщин и стала целовать его лицо, глаза. Она прижималась мокрым лицом к бледным щекам Вугара, покрывала слезами и поцелуями его руки. Как ни пытались помочь ей соседки, она сама внесла сына в дом и лишь попросила женщин разобрать постель. Под сломанную ногу подложила пуховую подушку и, закутав мальчика, села возле него на краешек тахты. Худенькие плечи ее сотрясались и вздрагивали. Может быть, впервые в жизни в душе пробудилось чувство протеста.

«О аллах! — думала она. — За что ты шлешь на моего мальчика одну беду за другой! За что, спрашиваю, ты наказываешь меня? Или тебе понадобился единственный мой кормилец, единственная моя опора? За какие грехи караешь меня, о аллах?»

Выплакавшись, Шахсанем немного успокоилась, словно погасила слезами жар своего сердца. А тут как раз пришел костоправ, осмотрел ногу. А потом пожаловал и фельдшер — единственная в селе медицинская сила. Их прислали старейшины. Фельдшер быстро промыл рану, наложил повязку. Задача костоправа оказалась куда сложнее. Невзирая на крики Вугара, напоминавшие жалобное ржание жеребенка, он долго и тщательно мял его ногу, вправляя кости. Потом попросил свежих желтков и, пропитав ими кусок полотна, налепил ткань на место перелома. Наложив поверх дощечку, он с помощью фельдшера крепко-накрепко забинтовал ногу.

Вытерев пот, выступивший на лице, костоправ наконец отошел от постели и стал успокаивать прикорнувшую на краешке тахты Шахсанем:

— Все в порядке, не убивайся, Шахсанем-баджи! Скоро поднимется твой сынок и следов от перелома никаких не останется. Дня через два зайду, поменяю повязку.

— Поверь моим сединам, — поддержал его фельдшер. — Вугар теперь общее наше дитя, и разве мы допустим, чтобы с ним что-нибудь случилось…

Полтора месяца пролежал Вугар. Если и раньше он не мог похвастаться особым здоровьем, то теперь от него остались кожа да кости. Но недаром народ говорит: «Живуч, как сирота». Мало-помалу Вугар стал поправляться, рана затянулась, кости срослись и окрепли. Все шло так, как предсказывал старый фельдшер. Однако следы полученных ранений остались навсегда. Длинный шрам и до сих пор белеет под густыми кудрявыми волосами. А правая нога ноет при долгой ходьбе или к перемене погоды…

И сейчас, глядя на родное село, Вугар почувствовал, как заболела переломанная когда-то нога. И шрам на голове начал зудеть. Боль сразу вызвала мысль об Исмете, и, тяжело вздохнув, он произнес негромко:

— Ох, неблагодарный!

 

Глава третья

Кто-то сзади крепко обнял его. До Вугара донесся тихий смех. Все еще погруженный в свои воспоминания, он быстро обернулся. Перед ним стоял человек лет тридцати, широкоплечий и загорелый, словно отлитый из бронзы. Черты лица были резки и определенны, фигура полновата — свидетельство, что юность уже миновала.

Вугар холодно поздоровался, но человек не обиделся и снова радостно обнял его.

— Добро пожаловать, Вугар, чтобы ты был у нас частым гостем!

Вугар пристальнее вгляделся в его лицо: сомнений не было — друг детства, Джовдат! Как он мог не узнать его?

Вместе бегали в школу, а в последнем классе даже сидели за одной партой. Правда, по окончании школы сразу расстались и с тех пор не виделись. Вугар в село наезжал не часто, да и то всегда ненадолго. Джовдата после школы сразу призвали в армию; вернувшись, он стал работать в дальних районах. И все-таки Вугар не имел права забыть его!

От смущения он покраснел и, чтобы загладить неловкость, быстро проговорил:

— Доброе утро, Джовдат!..

Он старался говорить как можно ласковее, однако разом изменить грустный настрой чувств и мыслей было трудно, и приветствие его получилось неискренним.

А Джовдат, казалось, не замечая смущения Вугара, заговорил быстро, весело, словно ничего и не произошло:

— Эх ты, такой-разэтакий! Почему не предупредил о своем приезде? Зачем тайком появился?

Вугар тихонько вздохнул. «Не сердись, Джовдат! — мысленно ответил он ему. — Думаешь, я сам знал, что приеду сюда?»

— Не хотелось затруднять вас…

— О чем ты говоришь, Вугар? — рассердился Джовдат. У него даже голос изменился. — Какие трудности? Встретить друга — это, по-твоему, трудность? Или ты забыл, какая у нас осень? Едва октябрь перевалит на вторую половину, редкий день без дождя обходится, туман окутывает село. Земля чуть намокнет, грязь по щиколотку.

— Эка беда — грязь! — стараясь придать своему голосу шутливые интонации, перебил Вугар. — В такие слякотные дни, бывало, снимешь ботинки, перекинешь через плечо, брюки до колен закатаешь — и никакая грязь не страшна. Я когда студентом приезжал сюда, всегда так поступал! Опыт у меня немалый…

Но Джовдат не принял его шутливого тона.

— Нет, Вугар, нет! Прошло время шуток! Студентом был это одно, серьезно сказал он. — Теперь дело другое. Ты знаешь, как у нас в селе гордятся тобой? «Слава аллаху, говорят, и из нашего села знатный человек вышел, ученый… Прославил нас…» Да если бы односельчане знали о твоем приезде, знаешь, какую встречу закатили!

Вугар смущенно опустил голову.

«О чем он только говорит? — с горечью подумал Вугар. — Знал бы, в каком состоянии уезжал я из Баку…»

Но Джовдат по-своему расценил смущение Вугара. «Молодец парень! подумал он. — И прославившись, остался таким же скромным!»

Улыбнувшись спросил:

— Ну как твое изобретение? Когда завод начнет работать?

Вугар лишь вздохнул, но Джовдат не понял причины столь тяжелого вздоха. Его благородное сердце было лишено подозрений, и он сказал бодро и радостно:

— Заключаем соглашение: о торжественном дне пуска завода ты нас оповестишь заранее! Мы с нетерпением ждем этого дня. Как иначе? Такое торжество — и вдруг без нас! А потом банкет закатим — все сами привезем! Пусть люди видят: маленькое село гордится большим человеком.

— «Ожидание пира слаще самого пира», — Вугар хотел лишь про себя произнести народную пословицу, но не заметил, как проговорил вслух.

Джовдат уважительно, однако с некоторым недоумением оглядел друга: что должна означать поговорка? Спрашивать не стал, а, помедлив, решительно заявил:

— Среди нас тоже есть грамотные люди! Газеты и журналы читаем. За научной жизнью следим, и о твоем изобретении нам кое-что известно. Думаешь, не понимаем, какое это важное дело в нынешних условиях — очистить воздух от вредных и отравляющих веществ? В прошлом году в одном из московских журналов читал я статью видного биолога о том, что в атмосфере наблюдается значительное уменьшение кислорода. Если так будет продолжаться, то на планете к концу двадцатого века может возникнуть кислородное голодание. Вот поэтому твое открытие — создание нового вида машинного горючего — и для рабочего и для колхозника приобретает огромное значение. В нем не только горожане, но и колхозники тоже заинтересованы.

Вугар разволновался.

«Да они не хуже меня все знают и понимают! — подумал он. — С чем же я приехал сюда? Что отвечу им? Не только Джовдат, все станут задавать вопросы, интересоваться моей работой! Зачем я только приехал?» Он молчал, внутренне весь съежившись, и снова тоска, которая не давала ему покоя в поезде, сдавила сердце.

Джовдат почувствовал перемену в настроении Вугара, но опять истолковал ее по-своему:

«Ох, скромник, скромник! Видно, мои похвалы смутили его. Совсем такой, каким был в школе…»

У Джовдата были основания так думать. Десять лет проучились они вместе. Вугар всегда учился на круглые пятерки. Учителя хвалили его за прекрасное поведение. Но Джовдату ни разу не пришлось видеть, чтобы Вугар загордился, зазнался или похвастался. Когда на школьных собраниях его ставили в пример товарищам, он, слушая похвалы, лишь низко опускал голову и в смущении заливался краской.

Радуясь, что друг нисколько не изменился, Джовдат решил не смущать его более и заговорил о другом:

— Вугар, а как поживает Исмет? Я его давно не видел. Изменился он? Или все так же обидчив? Недотрога…

— Да, все такой же… — нехотя ответил Вугар.

Джовдат рассмеялся.

— До сих пор без смеха не могу вспомнить его обиженную физиономию! Достаточно было самого обыкновенного слова, чтобы вывести его из себя. А как взбесится, рассвирепеет лучше ему на глаза не попадайся! Мы порой неделю, а то и десять дней не подходили друг к другу. Вот чудак!… В позапрошлом году Исмет на несколько дней приезжал в село. Встретились, разговорились. Я возьми и скажи в шутку: «Что-то не очень верится, Исмет, что из тебя выйдет великий ученый!»

Обиделся, раскричался. Сколько я ни убеждал, что, мол, пошутил, слушать не пожелал. Так и уехал, не помирившись со мной, не попрощавшись… — Джовдат снова рассмеялся, а потом вдруг погрустнел и добавил: — Не зря наши деды говорили: что с молоком впитано, то с костями в землю уйдет. Состарится Исмет, станет известным ученым, а ничего в нем не изменится, останется таким же обидчивым, недотрогой…

Вугар ничего не ответил, только подумал: «И ты, друг, наивен, как я, ничуть в Исмете не разобрался. Обидчивость — не такой уж большой порок. Порой она — свидетельство чистоты сердца, простодушия. Знал бы ты, как тщеславен и коварен стал наш Исмет, не говорил бы о нем так добродушно».

Наступило долгое молчание. Джовдату хотелось, чтобы Вугар тоже спросил его, как он живет, как идут у него дела. Ведь столько лет не виделись! У Джовдата за эти годы были свои радости и свои горести. Неужели старый друг не поинтересуется его жизнью?..

Так и не дождавшись расспросов, Джовдат заговорил сам, и обида звучала в его голосе:

— А я тут — ты, верно, и сам знаешь — агрономом. Вернулся из армии. Поступил в сельскохозяйственный техникум, здесь, неподалеку от нашего района. Да и куда мне еще поступать? Окончил заочно. Несколько лет работал в чужих колхозах и вот уже третий год как перевелся в родное село. Забот по горло, а тут еще избрали секретарем партийной организации. Сам понимаешь, дело хлопотное. А вдобавок нынешней осенью председатель тяжело заболел, отвезли в больницу. Скоро два месяца, как лежит. Врачи говорят — воспаление почек, еще месяц полежать надо. Вот я весь день на ногах. Одно дело сбросишь с плеч, другое тут как тут… Да что это я разболтался? — Он резко махнул рукой. — Ты лучше о себе расскажи. Надолго к нам?

— Я и сам не знаю, Джовдат! Погляжу…

— Если можешь, задержись подольше. Ведь это родина твоя. Правда, дожди сейчас, порой так надоедают! Зато воздух чистый, молока много, масло свежее. Ешь, пей, отдыхай, сразу румянец появится, а то вон какой бледный…

Он взял Вугара под руку, и они перешли на другую сторону железнодорожной линии.

— А где твой чемодан? — вдруг спохватился Джовдат.

— Да я так, налегке! — краснея, ответил Вугар.

Джовдат внимательно взглянул на приятеля и усмехнулся:

— Ясно! Усвоил привычки великих людей — с портфелем не расставаться, портфель, и ничего больше! Чемоданы, узлы это не для вас…

Вугар покраснел еще больше, и Джовдат раскаялся в своей неуместной шутке.

«Кажется, я обидел его? А ну как подумает, что насчет подарков намекаю?» — испугался он и заговорил быстро-быстро:

— Непостижимый механизм — человеческое сердце! Ни с того ни с сего начинает биться в груди, как птица в клетке, словно хочет о чем-то весть подать. Вот ты, ученый, как такое объяснишь? Сижу я вечером в правлении колхоза один-одинешенек, проверяю дневную сводку по сбору хлопка. И вдруг о тебе вспомнил. А сердце как забьется, словно конь в поле скачет. Целый час не мог успокоиться. Ну, думаю, устал. Пойду домой, с ребятишками поиграю, отдохну. Так и сделал. Но чем бы ни занимался, ты у меня перед глазами. Что, думаю, за морока? Лег в постель, стараюсь о делах думать, так нет, мысли опять к тебе возвращаются. Пока не уснул, только о тебе и думал. Утром встал, сел в машину — и снова тебя вспомнил. Велел на вокзал ехать, дела у меня тут. Да заодно, думаю, пошлю телеграмму, спрошу о здоровье, о делах, не случилось ли чего? Давно вестей не было. И надо же такому случиться только мы к станции подъехали, поезд тут как тут. Опять сердце мое прыгает, точно птица в клетке. И все кажется, кто-то шепчет: «Иди на перрон!» Послушался я, спрыгнул с машины, а шофер мне вслед кричит: «Дядя Джовдат, куда ты, может, я сбегаю?» А я даже ответить ему не успел, вижу, ты стоишь…

Ну, как не удивляться? — Джовдат задумался на мгновенье и снова продолжал возбужденно: — Да, да, непостижимый механизм — человеческое сердце! Зачем я на перрон побежал? Кого искал? А ведь не подскажи мне сердце — добираться бы тебе до дому по колено в грязи! Видишь, какой удачливый!

Ну-ка, прибавь немного шагу, наш газик с той стороны платформы. Вижу, ты устал, замерз, еле на ногах стоишь. Да и лицо у тебя землистого цвета… Садись-ка в машину, погрейся, я сейчас, мигом, все дела кончу — и домой!

Они быстро пошли в сторону каменного забора, из-за которого виднелись покрытые брезентом горы хлопка.

Джовдат усадил Вугара в машину и приказал шоферу:

— Ты пока развернись да печку включи, чтобы в машине тепло стало, не то гость наш озяб. А я минут через пять — десять вернусь…

Круглолицый молодой шофер, надвинув на глаза огромную синюю кепку, деловито возился в моторе. Он хотя угрюмо поздоровался с гостем, но все указания Джовдата исполнил немедленно: печку включил и даже маленький радиоприемник на полную громкость наладил, чтобы гость не скучал. Шофер-то хорошо знал, что Джовдат не уложится в обещанное время и обязательно задержится.

В машине стало тепло. По радио передавали утренний концерт, и веселые игривые мелодии явно пришлись по душе молоденькому шоферу, он даже стал притопывать ногой и покачиваться в такт музыке.

— Нельзя ли выключить радио? У меня голова болит… — устало попросил Вугар.

Огромная кепка разом повернулась на девяносто градусов, и из-под нее уставились на Вугара осуждающие глаза.

— Хороший концерт! Я программу передач слушал…

— Не надо, — настойчиво повторил Вугар. — Не до концертов мне!…

Рука водителя потянулась к приемнику. В маленьком зеркальце Вугар увидел, с какой злостью глядит на него шофер. Он сидел, забившись в угол, потирая лоб. Головная боль все крепче стискивала виски, давила на затылок, белки глаз стали розовыми. Но мгновенье — и глаза юноши посветлели, лицо расплылось в доброй улыбке:

— Ой, Вугар, братец! Простите, что сразу не узнал вас.

Шофер круто, всем корпусом повернулся к Вугару и протянул ему обе руки:

— Здравствуйте! Добро пожаловать!

Вугар с трудом протянул руку, чтобы ответить на приветствие.

— Это все дядя Джовдат виноват. Назвал тебя гостем… А тут еще мотор забарахлил, — пытался оправдаться юноша.

Бывают шоферы мрачные и несловоохотливые, пока не заговоришь с ним рта не раскроет. А этот, не обращая внимания на молчание Вугара, не умолкал:

— Как начинаем уборку хлопка, дня без гостей не обходится. Один приезжает, другой уезжает. И всем машину подавай, десять шагов пешком пройти не могут. Минуты свободной нет, совсем замучился! Машина, она уход любит. А какой уход, когда даже воды залить некогда! Вот я и думал, что ты один из таких гостей. Ну, значит, придется мне опять целый день кататься. Обругал я тебя в душе и даже толком не посмотрел, кто в машину садится. Ты уж прости меня!

Вугар только кивнул в ответ.

Вернулся Джовдат. Он был чем-то расстроен. Открывая дверцу машины, выругал кого-то:

— Собачий сын! Ни капли совести! Карманник паршивый!

Шофер с живым любопытством спросил:

— Что случилось, дядя Джовдат?

— Поехали! — коротко ответил тот и укоризненно взглянул на водителя: мол, не суйся не в свое дело!

Машина тронулась, и Джовдат сразу обратился к Вугару:

— Клянусь твоим здоровьем, порой просто не понимаешь, что делается! Какой-то аферист водит нас за нос! Вот уже который раз принимает хлопок по второму сорту. Вычитает за влажность и нагло, прямо на глазах, обвешивает. Раз смолчишь, два смолчишь, но ведь этому конца нет! И ты думаешь, он только с нами так? Нет, все окрестные колхозы обжуливает. Никак в толк не возьму, как эти жулики на такую важную работу устраиваются? Кто им помогает? Когда прекратится безобразие?

Вугар не проронил ни слова. В машине стало жарко, и его совсем разморило. Веки смыкались сами собой.

 

Глава четвертая

Дорога и впрямь оказалась грязной, ухабистой, и машина двигалась с трудом. На улицах села пришлось и вовсе замедлить ход. Глинистая солончаковая земля была вся в ямах и рытвинах.

Едва въехали в село, Вугара словно сбрызнули живой водой. Он выпрямился и через стекло вглядывался в лица прохожих, стараясь узнать знакомых, рассматривал дома, такие родные с детства. Горести отступили, он повеселел.

— Сначала ко мне ненадолго заедем, с женой познакомлю, я ведь ей о тебе так много рассказывал! Детей посмотришь, а потом отвезу тебя к Шахсанем-хале… Я тоже буду рад ее повидать, давно не заходил к ней, все дела, дела, — сказал Джовдат.

Подпрыгивая, перебираясь через ямы и выбоины, газик наконец подъехал к небольшому палисаднику, за которым виднелся двухэтажный дом. На гул мотора с крыльца сбежали два мальчика, трех и пяти лет. С радостным криком: «Папа! Папа!» — они бросились навстречу. Тот, что постарше, остановил-я посреди двора, широко раскинув руки, словно желая преградить путь машине. Младший, торопясь за братом, поскользнулся и беспомощно растянулся в грязи.

Джовдат легко выскочил из машины. Усадив старшего на сиденье рядом с шофером, он кинулся на помощь малышу, который заливался отчаянным ревом. Подняв сынишку, он тщательно вытер ему лицо и руки носовым платком, почистил.

— Тс-с… — обратился он к жене, вошедшей с большим подносом, уставленным яствами. — Видно, и вправду ему надо прежде всего отоспаться. Как-никак ночь провел в дороге. Постели ему, пусть отдохнет немного…

Гонча поставила поднос на стол, на цыпочках подошла к постели, откинула покрывало, поправила подушки и удалилась.

Джовдат растолкал друга:

— Вставай, постель готова!

Вугар не помнил, как добрался до постели, разделся с помощью Джовдата, улегся в мягкой постели под шелковым одеялом. Тяжелый сон одолел его.

Сначала ему снилась комната, тесная, похожая на подземелье, с цементным полом. С высоких, растрескавшихся стен стекала вода.

Вугар недоумевал, как попал он в эту маленькую темницу. Что это подвал, камера? Из маленького зарешеченного окна, находящегося под самым потолком, в комнату едва проникал тусклый свет. Вугар попробовал шевельнуться. Но напрасный труд! Он скован ржавой цепью. Кто заковал его? За что?!

Вдруг яркий молочный свет залил комнату, кто-то звал его. Вугар выпрямился, обернулся, — железная дверь наглухо заперта.

«Вугар, неужели ты не видишь меня? Это я… Я пришла к тебе!»

Милый, родной голос!

Вугар оглядывался по сторонам: откуда он звучит, этот голос? В комнате никого нет, только полная луна светила в окно. Нет, это пригрезилось ему! Он разочарованно вздохнул. Но знакомый голос зазвучал снова:

«Почему ты молчишь, Вугар? Или ты все еще не видишь меня?»

Сомнений быть не могло — голос доносился из окна. Сдавленным шепотом Вугар ответил: «Я никого не вижу… Где ты? Кто ты?» «Быстро же ты забыл меня… Это я, Арзу, твоя любимая!» «Арзу?!» — Вугар метнулся к окну, но цепи, сковывавшие его, зазвенели.

«Арзу, дорогая моя, — в отчаянии шептал он. — Где ты? Почему я не вижу тебя?»

«Я здесь, Вугар, погляди в окно — и увидишь».

Вугар поднял глаза — серебристая луна светила все ярче. «Кажется, я схожу с ума, с призраками разговариваю…» — в страхе подумал Вугар, закрыв лицо руками. Ласковый голос Арзу снова вывел его из раздумий.

«Что с тобой, Вугар? Почему ты закрыл лицо?»

Вугар всхлипнул.

«Да, да, я схожу с ума, — прошептал он. — Этот голос…»

«Нет, Вугар, ты в здравом уме, — нежно рассмеялась Арзу, — вытри слезы и посмотри на меня…»

Вугар нерешительно протер глаза и, боясь снова обмануться, взглянул в окно. И правда, там, где минуту назад ярко светила луна, улыбалась Арзу.

«Ты ли это, любимая?» — Он снова рванулся к окну, и снова оковы не пустили его, он свалился на пол, но почему-то не почувствовал боли.

«Как я счастлив, Арзу, что ты пришла! Я так тосковал по тебе, не верил, что ты простишь меня…»

«О чем ты? Что сделал ты, чтобы я не простила тебя?»

«Я оскорбил тебя…»

«Ты ни в чем не виноват, дорогой… Это козни ведьмы Мархамат!…»

«Да, да! Но я не имел права так вести себя».

«Не надо! Не вспоминай об этом, ведь ты отомстил Мархамат за нас обоих. О чем же горевать?»

«Отомстил? Когда?»

«Или ты забыл, как вынул из ножен меч Кероглы, взмахнул — и вмиг голова Мархамат покатилась по полу?…»

«Что ты говоришь, Арзу? — в ужасе воскликнул Вугар. — Да я за всю жизнь у курицы пера не вырвал…»

«А Мархамат ты отсек голову, я это своими глазами видела! За это тебя заковали в кандалы и бросили сюда».

Вугар с тоской взглянул на железные ржавые кандалы.

«Что случилось, Вугар, почему ты опечалился?»

«Проклятые цепи, они не дают мне приблизиться к тебе!»

«Нет, Вугар, отныне мы всегда будем вместе! По ночам я буду приходить к тебе луной, а днем — ясным солнцем. Я никогда не покину твоего окна, я не позволю, чтобы в ресницах твоих дремала печаль…»

«Так бывает только в сказках…»

«А сейчас прощай, мой дорогой, утро на пороге, я скоро вернусь».

«Не уходи, Арзу, душа моя не вынесет разлуки».

«Не горюй, я вернусь, только сменю лунную одежду на солнечную».

Арзу поднесла к губам белые светящиеся пальчики, послала ему воздушный поцелуй и быстро растаяла. Наступил мрак…

 

Глава пятая

Вугар спал долго.

Уже солнце клонилось к закату, когда Джовдат вернулся домой. Увидев Вугара все еще в постели, он искренне изумился:

— Дорогой мой, сколько можно дрыхнуть? И тебя еще не мутит от сна?

Вугар не слышал его, не в том он находился состоянии. Он лежал на спине, голова сползла с подушки, дыхание было глубоким и прерывистым.

Джовдат подошел к нему поближе, уложил голову на пуховую подушку, поправил одеяло, сбившееся у ног. «Вот разоспался, — подумал он. — Ну ничего, пусть спит сколько хочет, не стану будить…» Стараясь не шуметь, он медленно спустился вниз, к детям.

Жена суетилась на кухне, собираясь разогреть еще утром приготовленные лакомые блюда.

— Не торопись, — сказал ей Джовдат. — Не проснулся он еще… Видно, много бессонных ночей выпало на его долю в последнее время. Подождем, пока выспится всласть и сам встанет…

Гонча насупила красивые брови, — так старалась, трудилась — и все пропадает! С досадой сняла она с огня кипящий казан и стала убирать со стола парадную посуду.

Джовдат очень устал, по его лицу было видно, что он изрядно проголодался. Взглянул на сыновей, которые обиженно глядели на него снизу вверх, ожидая, когда отец наконец обратит на них внимание и позовет к столу. Девочка сидела в люльке, ухватившись пухлыми ручонками за деревянные края и слегка покачивая ее, глядела на отца черными глазками и негромко что-то бормотала. Джовдат взял девочку на руки, подбросил ее, поцеловал и усадил себе на колени.

— Гонча, — обратился он к жене. — Я просто умираю с голоду. Налей мне хоть половник того варева, что приготовила за упокой души твоего деда. Я должен снова уйти, назначил совещание. Постараюсь провести поскорее и вернуться. Может, и Вугар к тому времени проснется. Вот тогда мы спокойно насладимся твоими блюдами.

Но Гонча не послушалась мужа и налила ему вместо одного половника целых три, знала, что мальчики тотчас подсядут к столу и потребуют, чтобы отец кормил их из своей тарелки. Так и случилось. Не прошло и трех минут, тарелка была пуста.

* * *

Джовдат вернулся поздно вечером, а Вугар все не просыпался. Около полуночи Джовдат решил лечь и постелил себе в той же комнате, где спал Вугар. По обычаям сельского гостеприимства, не положено гостя на ночь оставлять одного.

Он уже стал задремывать, как вдруг ему показалось, что Вугар зовет его. Джовдат быстро вскочил, плохо понимая, что происходит. Вугар метался на постели, громко стонал, просил у кого-то прощения, смеялся, плакал, ругался. Джовдат включил свет. Вугар был без сознания, грудь его, так же, как утром, тяжело вздымалась, красное лицо было покрыто мелкими капельками пота, словно его водой обрызнули, глаза полуоткрыты, кончики ресниц как-то странно подрагивали.

Он же болен!.. Джовдат растерялся: что делать? Как помочь больному? Какое лекарство полагается давать в таких случаях, да и что это за болезнь? Врач далеко, на другом краю деревни, надо идти через крестьянские дворы, где на ночь спускают собак-волкодавов. Самое разумное дождаться утра. «Может быть, Гонча что-нибудь придумает?» — мелькнула мысль, и Джовдат, быстро одевшись, спустился вниз, разбудил жену.

Всю ночь они не отходили от постели больного, отирали пот с его лба полотенцем, давали пить. Едва стало светать, Джовдат, вытащив из частокола, окружавшего усадьбу, дубинку потолще, чтобы в случае чего отбиться от собак, побежал за врачом.

Врач, старый, убеленный сединами, осмотрев больного, только покачал головой. Опыт у него был немалый, и он без труда поставил диагноз — тяжелое нервное потрясение.

Услышав такой диагноз, Джовдат очень огорчился. Слова «нервное потрясение» он истолковал как «душевная болезнь». Неужели Вугар сошел с ума?

— Что же нам делать, доктор, что вы посоветуете? — испуганно спросил он.

— А ничего, — спокойно ответил врач. — Сон и тишина вот все лекарства. Не будите его, пока сам не проснется.

Хладнокровие доктора не понравилось Джовдату, он недружелюбно поглядел на него.

— То есть как это ничего? — с упреком воскликнул он. — Никаких лекарств? Что же, он так и будет лежать голодный? Да у него целые сутки куска хлеба во рту не было…

— Голодная смерть ему не грозит, — усмехнувшись, ответил врач. Постарайтесь, чтобы в комнате было тихо, никто не раздражал бы его, а проснется — сразу и аппетит появится.

Прощаясь с Джовдатом, врач, перехватив его недовольный, укоризненный взгляд, остановился и все так же хладнокровно добавил:

— Терпение, друг мой, терпение. Подождем до завтрашнего вечера. Если не придет в себя, будем думать, что делать. Но я не сомневаюсь, все обойдется.

«Старик, кажется, валяет дурака», — в сердцах подумал Джовдат, но возразить не решился, а почтительно проводил его до двери. Затем, строго наказав Гонче присматривать за больным и не тревожить его, отправился в правление колхоза. «Быстро закончу дела, — решил он, — и на машине отвезу Вугара в районный центр, в больницу…»

Но как ни торопился Джовдат поскорее закончить дела, обстановка в правлении была такова, что он только к полудню смог приехать домой. Едва выскочил из машины, жена бросилась к нему, веселая, оживленная. Широкая улыбка озаряла ее лицо. Она тут же принялась бегать из кухни в комнату, накрывая на стол.

— Что это ты разбегалась? — укоризненно спросил Джовдат. — Ох эти женщины, как они легкомысленны и беспечны!

Гонча ничего не ответила мужу, только лукаво улыбнулась, продолжая суетиться. Потом весело кивнула головой, указывая наверх:

— Ты разве не видишь?

— Что?

— А вон, прогуливается…

— Где? Кто?

Гонча улыбнулась.

— Скажу — не поверишь, поднимись — сам увидишь! Да, с тебя причитается магарыч за радостную весть! — лукаво добавила она.

Джовдат не двигался с места, сердито глядя на жену: что за неуместные шутки? Впрочем, Гонча женщина серьезная и никогда не позволит себе так шутить! Он торопливо поднялся по лестнице на второй этаж, переступил порог галереи и на мгновенье застыл от удивления.

Всего несколько часов назад оставил он друга без сознания, и вот Вугар разгуливает по балкону, аккуратно одет, причесан и даже побриться успел. Ну, не чудо ли?!

Джовдат долго наблюдал за ним, потом с шумом распахнул балконную дверь и радостно воскликнул:

— Ожил наш больной? Поздравляю! — Он крепко обнял Вугара и громко от души расхохотался. — Ну и напугал! Что случилось? Уж не разыграл ли ты нас? Всю ночь метался, стонал, бредил. Я с утра за врачом бегал, он тебя осмотрел, а ты даже не почувствовал. Теперь по балкону разгуливаешь. Как прикажешь это понимать?

Вугар, слегка покраснев, смущенно заговорил:

— Я правда ничего не помню, ничего не чувствовал. Мне показалось, что спал не более двух-трех часов. Спустился вниз, чтобы умыться, вижу Гонча-ханум как-то странно глядит на меня. Она мне все рассказала: так, мол, и так…

— Чтоб ты был здоров, «так, мол, и так»! — передразнил его Джовдат. Перепугались мы не на шутку! Я приехал, чтобы везти тебя в больницу, видишь, машина во дворе стоит.

— Прости, что доставил столько беспокойства… — виновато проговорил Вугар.

— Да при чем тут беспокойство! Я ради тебя в пять раз большую тревогу снесу и не охну! Огорчился я, что так мне не повезло. Сколько лет не виделись — и на тебе!.. Так я расстроился, что утром ни за что ни про что распек при людях двух бригадиров. Бедняги только странно так поглядели на меня, недоуменно пожали плечами и слова не сказали. Никогда меня таким злым не видели… А сейчас у меня словно камень с души свалился. Я ведь никому не сказал, что ты приехал, и шоферу велел язык за зубами держать, не то отбою от гостей не будет, а тебе отдохнуть надо, в себя прийти.

И, как бы подтверждая правильность своих слов, Джовдат проделал по комнате пару кругов, отплясывая лезгинку. Резко остановившись, он строго спросил:

— Каков у тебя сегодня аппетит? Вчера ты испортил нам торжество! А сегодня? Ослабим пояса, а?

— Я не прочь, — улыбнулся Вугар.

— Вот это разговор! — засмеялся Джовдат, прищелкнул пальцами и, свесившись с балкона, крикнул жене: — Слышишь, Гонча, Вугар говорит, что мы должны разом за два дня поесть! Аппетит у нас что у новых мельничных жерновов, все смелем, только подавай!

Друзья уселись за стол. Джовдат, засучив рукава, принялся за еду. Вугар от него не отставал.

Вдруг Джовдат замер и изумленно воскликнул:

— Правду люди говорят: земля имеет уши. Гляди, к нам идет Шахсанем-хала.

Вугар потемнел лицом. «Хорош я! — мысленно обругал он себя. — И как это случилось, что я не попросил Джовдата сразу отвезти меня домой. Не заглянув к матери, не поздоровавшись, не узнав, как она себя чувствует, ночевал в чужом доме! Как я взгляну ей в глаза?»

Джовдата смущали те же мысли. Не отрывая взгляда от окна, он прошептал:

— Позор на мою голову! Как я мог так поступить? Сейчас она войдет и станет укорять: «Почему не привез домой моего сына? Зачем два дня прячешь его у себя?» И будет права. Откуда она узнала?

Вугар, красный от стыда, вскочил со стула, чтобы бежать навстречу матери, но Джовдат крепко ухватил его за плечо и усадил обратно.

— Мой грех, — сказал он, — значит, я и должен придумать, как выйти из положения.

Быстрее птицы вылетел он из комнаты. Не прошло и минуты, как со двора послышался его веселый, игривый голос:

— Добро пожаловать, Шахсанем-хала! Вот кстати пришла!

Но Шахсанем ничего не ответила на радушное и шумное приветствие Джовдата, лишь сухо спросила: — Слышала я, Вугар приехал? Он у вас?

Джовдат понял, что Шахсанем сердита не на шутку, и решил переменить тон. Притворившись обиженным, продолжал:

— Яснее не скажешь! Ходишь мимо нашего дома и ни разу не нашла минутки, чтобы зайти проведать. Никогда не спросишь, как мы живем, как дети? Я даже сейчас подумал: с какой стороны нынче солнце поднялось, чем мы обязаны твоему приходу? Оказывается, все просто! К Вугару пришла. Вот оно что!

Но Шахсанем, как говорят, умевшую отличить зерно от плевел, не так-то легко было сбить с толку. Она покосилась на Джовдата:

— Ты мне зубы не заговаривай! Ишь, каналья, решил опередить меня…

Джовдат не сдавался:

— Шахсанем-хала, я, право же, не собираюсь заговаривать тебе зубы. Я очень обижен. Всегда думал, что тебе сыновья, Вугар и Исмет, и я — одно. А выходит совсем по-другому! Отправила сыновей в Баку учиться, а про меня забыла, ни разу дверь нашего дома не отворила…

Шахсанем снова косо поглядела на него.

— Ты мне сказки не рассказывай! — сердито прикрикнула она. — Говори, где Вугар?

Джовдат улыбнулся, снова меняя тактику, и тихонько сказал:

— Наверху он. — И, желая задобрить старуху, продолжал: — Сию минуту мы собирались к тебе, Шахсанем-хала, а тут и ты идешь! Вот я и бросился тебе навстречу.

— Эх, детка, — глубоко вздохнула Шахсанем. — Кому я теперь нужна, гнилая старуха!

— Зачем так говоришь, Шахсанем-хала? Что мы, молодежь, без вас, стариков? Кто будет нас уму-разуму учить, на верный путь наставлять?

— Да-а… — обиженно протянула Шахсанем. Ее потрескавшиеся сухие губы сомкнулись, как горловина перевязанного веревкой мешка. — Язык одно говорит, сердце — другое. Помолчал бы ты лучше, сынок…

Джовдат раскаивался в своем легкомысленном вранье. Понял — только правда смягчит обиженное сердце матери.

— Не сердись на Вугара, — быстро заговорил он. — Он ни в чем не виноват. Я случайно встретил его на вокзале и на машине привез сюда. Хотелось поскорее с женой познакомить, детишками похвастаться. Виноват я, надо было остановить машину возле твоего дома… Прости!

Слезы навернулись на старые запавшие глаза Шахсанем. Она закрыла лицо рукой и отвернулась. Джовдат заметил, как под теплой шалью вздрагивают ее худенькие плечи. Он и подумать не мог, что так глубока ее обида.

— Не думай дурного, Шахсанем-хала, — запинаясь, продолжал смущенно оправдываться он. — Право же, все это совершенно случайно получилось. В машине Вугар почувствовал себя плохо. Я так растерялся… Конечно, надо было к тебе везти! Думал — на часок, а он вчера целый день больной пролежал, только сейчас поднялся…

— Вугар заболел?! — воскликнула Шахсанем, в одно мгновенье позабыв о своих обидах. — Что с ним стряслось?

— Мы и сами не знаем, видно, простудился в дороге!

— Джан, Джан! — Сжав в кулачки свои маленькие, покрытые вздутыми венами руки, Шахсанем ударила себя в грудь, послышался странный звук, словно стукнули о сухую доску. — Почему же ты не дал мне знать? Почему не послал за мной? Я бы выходила моего мальчика…

— Право, Шахсанем-хала, мы так растерялись, совсем голову потеряли и не хотели тебя тревожить, думали, разволнуешься, сама заболеешь, — бормотал Джовдат.

Шахсанем отстранила его и стала подниматься по лестнице. Но уже на третьей ступеньке ноги перестали слушаться ее, и она, задыхаясь, остановилась.

А Вугар давно стоял в дверях балкона и слушал их разговор с Джовдатом, поджидая удобный момент, чтобы спуститься к ней. Увидев, что Шахсанем остановилась, схватившись за сердце, он быстро сбежал и, опередив Джовдата, подхватил ее, заключил в объятия. Шахсанем положила голову на его грудь и заговорила тихим, дрожащим голосом:

— Добро пожаловать, родной мой, как хорошо, что ты приехал! Стать мне жертвой твоей дороги, что привела тебя сюда…

— Мама, мама, спасибо тебе, да будет счастливым каждый твой день.

Немного успокоившись, Шахсанем отстранилась, внимательно, как может только мать, оглядела Вугара с ног до головы.

— Стать мне твоей жертвой, сынок, как ты себя чувствуешь? Поправился?

— Я прекрасно себя чувствую, мама! Все прошло. Ну, прихворнул немного…

— Нет, сынок, разве я не вижу? Ты болен, на тебе лица нет. Что с тобой? Лицо серое, как зола. Извелся совсем.

— Все это пустяки, Шахсанем-хала, — снова попытался шутить Джовдат. Или не знаешь, нынче в городе такая мода: и мужчины и женщины только об одном и думают, как бы похудеть! Все хотят быть изящными!

Шахсанем выпустила Вугара из объятий и брезгливым движением отряхнулась, словно счищая с себя невидимую пыль.

— Да будь она проклята, эта мода! Кому нужна? Кожа да кости остались от моего мальчика. Разве таким я растила его?

— Э-э-э! — расхохотался Джовдат. — Да ты, я вижу, удивительная женщина. Послала сыновей в город и хочешь, чтобы они не только учеными стали, но еще и богатырями?

— Нет, сынок, — голос Шахсанем помягчел, — я одного хочу: чтобы мои мальчики были здоровы и счастливы, больше мне ничего не нужно. Пусть мои слепнущие глаза никогда не увидят сыновей больными и хилыми. Как говорят, пора моим отарам в последний путь собираться. Разве мало горя отпустил на мою долю создатель? Хоть бы на старости лет приветил, чтобы на Страшном суде я не тревожилась за своих мальчиков.

Слова матери растопили чувствительное сердце Вугара. Как одряхлела она! Лицо, изборожденное глубокими морщинами, стало коричневым, словно шелк-сырец, а белые волосы прилипли к вискам, как свалянная шерсть. Потускнели глаза, сгорбились плечи. На пороге смерти стоит, а сыновья ничего не сделали, чтобы хоть чем-нибудь облегчить ее жизнь. Бросили в селе одинокую, беспомощную. Если с ней случится что, как станут они людям в глаза глядеть?

Джовдат смотрел на помрачневшее лицо друга и словно читал его мысли, понимая, что творится у него в душе.

— Не спеши отправлять свои отары, — громко сказал он, чтобы нарушить тягостное молчание. — А кто будет внучат нянчить, сказки им рассказывать, на коленях баюкать?

Шахсанем улыбнулась. Она повернулась к Джовдату, стараясь понять, серьезно ли он говорит. Может, и вправду Вугар задумал жениться? Она взглядом спрашивала его, даже подмигнула.

— Правду скажите, обрадуйте старую, уж не прячете ли кошку в мешке? Может, сын привез радостную новость?

— Кто ждет радостной вести, не имеет права о смерти думать, — ответил Джовдат. — О Шахсанем-хала, ты должна крепко держаться…

Шахсанем не понравился его ответ.

— Эх, сынок, — сказала она. — Ничего у меня не осталось. Откуда мне быть крепкой? Придешь однажды и увидишь, что лежит ваша Шахсанем под дырявой крышей, отдала, одинокая, богу душу… Ты, Джовдат, ровесник моим детям, а у тебя уже вон сколько птенцов. Скажи, когда же и мои гнезда совьют, семьей обзаведутся? Время-то идет…

— Не горюй, Шахсанем-хала, потерпи немного, все будет в порядке.

— Опять терпеть? — Лицо Шахсанем жалобно сморщилось. — Сколько можно терпеть? Кончилось мое терпение! От одиночества в ушах звенит. Разве нет конца этой учебе? Пожалел бы меня…

Джовдат на собственную удочку попался. Вот проклятая болтливость завел разговор о женитьбе, разбередил раны старой женщины. Как ее теперь успокоить?

— Терпение — удел всех матерей, Шахсанем-хала! Ну хоть годик еще потерпи. Вугар и Исмет скоро защитят диссертации, вот тогда-то я возьму их за грудки и обоих силком женю. Даю тебе слово! Есть у них девушки на примете — хорошо, нет сам невест подыщу. На таких девушках женятся — все завидовать станут. Обещаю тебе. Ну, довольна моими обещаниями?

— А что мне еще остается? — грустно улыбнулась Шахсанем. — Коль доживу, подожду еще год!

— Тогда идем наверх, в ногах правды нету. За столом продолжим беседу. Твоя невестка хороший обед приготовила. И чай крепкий заварен, самовар кипит.

Шахсанем взялась за перила лестницы, Вугар и Джовдат подхватили ее под руки и повели наверх.

 

Глава шестая

Поля, раскинувшиеся в низинах, порой напоминают человека, больного лихорадкой, — температура высокая, а его от холода бьет озноб! Уже осень в самом разгаре, воздух остыл, а земля еще хранит летний жар. Прольется дождь, пройдет час-другой, и над полями стелется низкий туман.

Слабо светило солнце, играя в прятки с облаками, вразброд плывшими по холодному небу. Растрескались края арыков и канав, полоски земли возле заборов, где не ступала нога человека или копыто скотины. Зато проселочные дороги и тропинки стали гладкие, точно покрытые асфальтом. Но стоило ступить на них, как ноги скользили, увязали, и пешеходы с трудом вытаскивали завязшие сапоги и галоши, — чавканье и хлюпанье сопровождало каждый шаг.

Вугар крепко держал Шахсанем под руку — вдруг поскользнется и упадет. Тропинка вдоль забора была узкой, и Вугар часто останавливался и, делая шаг в сторону, увязая в липкой грязи, пропускал мать вперед. Шахсанем подобрала подол длинной юбки — открылся край красных широких шаровар. Ее старомодные остроносые калоши со стоптанными задниками то и дело соскакивали с ног.

Первую половину пути они шли молча. Тяжело было на душе у Вугара. Он глядел на старенькое платье матери, на ее рваные галоши и думал о том, что раньше, в студенческие годы, когда приезжал сюда раз в три-четыре месяца, не посмел бы явиться к матери без подарка. На деньги, отложенные от стипендии «про черный день», привозил ей то отрез на платье, то пару дешевеньких туфель. Ну а если на одежду денег не хватало, то уж в чае и сахаре Шахсанем не знала нужды. И пусть не были роскошными эти подарки, но они согревали старое сердце Шахсанем, напоминая, что сын любит ее и заботится о ней. А теперь вот явился с пустыми руками. Ему было стыдно и он молчал.

Шахсанем первая нарушила гнетущую тишину.

— Родной мой, — ласково заговорила она. — А как поживает твой братец? Здоров ли?

— Все хорошо, мама! — не сразу ответил Вугар. — У него все в полном порядке.

— А почему с тобой не приехал? Больше года не показывается в родном селе, видно, забыл к нам дорогу.

Вугар не знал, что ответить.

— Приедет! Обязательно приедет, — сказал он нехотя. — Не сердись на него, мама, он сейчас очень занят.

Шахсанем нагнулась, поправила соскочившую галошу и, выпрямившись, многозначительно посмотрела в глаза Вугара. В его растерянном и неуверенном голосе она почувствовала что-то недоброе. Но не стала больше ни о чем расспрашивать, лишь глубоко вздохнула.

— С лета ни строчки от него не получаю! — тихо пожаловалась она. Весной написал, что болеет, и врачи советуют ему поехать лечиться, попросил у меня сто пятьдесят рублей. Я продала телку и послала ему. В ответ прислал короткое письмо: дескать, деньги получил, спасибо! И больше ни слова! Прошлый месяц я позвала сынишку нашего соседа и продиктовала ему письма тебе и Исмету. Ты ответил, а Исмет молчит. Может, обиделся, задели его мои слова, а? Может, я что не так написала?

«Вот тебе и единственный сын! — с горечью подумал Вугар. — Свет материнских очей! Нет предела его наглости… Едет в Кисловодск развлекаться, весело провести время с девушками, а мать обманывает. Что можно ждать от человека, который обирает одинокую, беспомощную старуху, родную мать?»

Снова шли они некоторое время молча, и снова Шахсанем первая нарушила молчание. Сколько горьких дум передумала она в холодном одиночестве, и теперь ей так нужно было услышать слово утешения. Но нет предела доброте материнского сердца. Видя, что сын помрачнел, она сама стала утешать его:

— О чем задумался, сынок? Может, я и тебя обидела неразумными своими словами? Будь проклята старость! Не обращай внимания на мои слова. Видать, я уж из ума выжила.

Шахсанем нагнулась, взяла в руки галоши, — какой от них прок, все равно ноги по щиколотку в грязи. Босой идти стало легче, привычнее.

— А как поживает наша Джаннат, сынок? — спросила она. — Давно о ней ничего не знаю. Хорошая она женщина, да пошли ей бог радость, пусть сбудутся ее мечты и вернутся сыновья, пропавшие без вести! Она вам как родная мать. Ну а вы бережете ее?

Вугар не сводил взгляда с босых материнских ног, — казалось, ее растрескавшиеся ступни ступали не по холодной грязи, а по его обнаженному сердцу. Он расстроился и, задумавшись, не слышал вопроса. Мать по-своему истолковала его молчание. «Видно, плохо себя чувствует мой мальчик. Проклятая болезнь отняла у него все силы. А тут я еще ему допрос точно на Страшном суде учинила…»

«Как трудно и несправедливо сложилась ее судьба, — думал Вугар, глядя на мать. — А ведь жизнь ее начиналась так светло и радостно…» И ему вспомнилось, как давно-давно, долгими зимними вечерами рассказывала Шахсанем сыновьям о своей молодости, о муже…

…Батрак Мехрали слыл в селе одним из самых толковых и прозорливых людей. Раньше всех почувствовал и понял он веяния новой жизни. Когда в селе организовался колхоз, он первым вступил в него и стал трудиться не покладая рук. И вскоре простой батрак стал знатным бригадиром. Босой Мехрали, всегда ходивший в лохмотьях, получавший в награду от хозяев лишь щедрые тумаки и ругательства, вдруг прославился не только в своем селе, но и во всей округе. Весна ли наступает или осень — Мехрали получает премию. Был он холостяком и, куда девать деньги, не знал. Родственники и друзья тревожились за него, советовали подыскать хорошую «рабу божию», что была бы ему опорой и в горе и в радости. Хватит деньги по ветру пускать, набивать животы бездельников и приживалов… Что это за мужчина, у которого нет своего гнезда.

Мехрали послушался добрых советов. С тех пор как слава о нем разнеслась по району, Мехрали много ездил, участвовал в республиканских собраниях и совещаниях. Бывал в городах, ходил по магазинам, посещал театры, музеи, — короче, имел представление о культурной жизни. Решив обзавестись семьей, он стал со всей ответственностью готовиться к женитьбе. На самом высоком месте, откуда открывался прекрасный вид на все село, на окрестные поля и леса, построил Мехрали одноэтажный дом из необожженного кирпича. В те годы его дом резко выделялся своей ладностью и красотой среди крытых соломой саманных крестьянских мазанок. Соседи восхищались домом Мехрали, называли его дворцом, не могли им налюбоваться.

Проблему «рабы божьей» он тоже решил довольно быстро. Была у него уже девушка на примете. Шахсанем выделялась среди сверстниц — и красотой, и стройностью. А как прекрасны были ее огромные черные глаза, весело глядевшие из-под тоненьких, как ниточка, бровей. Яркий румянец словно красным пламенем озарял ее белое лицо.

И вот в один прекрасный день Мехрали послал сватов. Удачливы оказались сваты — вернулись с доброй вестью. Да и кто мог отказать прославленному жениху, перед которым открывалось такое прекрасное будущее? К тому же Шахсанем давно тайком вздыхала о Мехрали. На свадьбах и шумных праздниках, что длились с вечера до утра, Шахсанем не раз бросала на него, заводилу и тамаду, ласковые взгляды из-под белого, до бровей, платка. Сваты об этом, конечно, ничего не знали и приписывали победу своим стараниям, не часто случается, что и девушка и ее родители с первого раза отвечают сватам согласием.

Очень гордились сваты своим успехом, зато и Мехрали не поскупился — в тот же вечер устроил для них богатый пир.

Женившись на Шахсанем, Мехрали стал еще усерднее трудиться. Теперь слава о нем шла по всей республике. Советская власть высоко оценила заслуги Мехрали и орденом Трудового Красного Знамени украсила его грудь. В те годы такая награда была большой редкостью, мало кого удостаивали столь завидной чести. Мехрали везде принимали с почетом и уважением. Конечно, были у него и завистники. «Мир перевернулся вверх дном, — ворчали они. — Жизнь принадлежит теперь босоногим сиротам. Все лучшее, все прекрасное только для них существует».

Счастье хорошо изучило дорогу в дом Мехрали! Вскоре довелось ему испытать еще и новые радости — Шахсанем одного за другим родила двух сыновей. Тут, как говорится, Мехрали шапку набекрень заломил, сам дивился счастливой своей судьбе. Бывало, целую ночь напролет не может уснуть, все думает, думает. А рядом под атласным одеялом — Шахсанем. Густые шелковые волосы ее рассыпались на подушках. Он ласкал и целовал эти волосы, играл темными завитками над маленьким розовым ухом и говорил:

— Нет человека, Шахсанем, счастливее меня на всей земле! Я и во сне не осмеливался увидеть, что доживу до таких дней…

Не знавший, что такое подушка, ночевавший в хлеву, задыхаясь от запаха навоза, нынче спал Мехрали в мягкой постели, на пуховой подушке. Что еще нужно человеку? Самый красивый дом в селе — его дом. Самая красивая жена его жена. О, чудо великое!

Часто, вернувшись с работы домой, Мехрали обводил радостным взором чистую уютную комнату, освещенную притушенным светом керосиновой лампы, от которой тени бежали по белым стенам, яркие подоконники, уставленные цветами, детские кроватки, где посапывали малыши, и, счастливо и глубоко вздохнув, мечтал:

— Я верю, Шахсанем, еще светлее будет наша жизнь. Каждый день станет радостным и веселым. Дети растут. Скоро дом этот сделается нам тесен. На его месте мы построим двух этажный, белокаменный, с двумя балконами, один будет глядеть на запад, другой на восток, настоящий дворец. В городах я видел такие и давно мечтаю, что и у нас будет подобный дом. Я верю, все наши мечты сбудутся, потому что советская власть — это наша, бедняцкая власть! С ней ничего не страшно…

Шахсанем молчала, только крепче прижималась к мужу. Как он красиво говорит, настоящий поэт! И она вместе с ним парила на радужных крыльях мечтаний.

Но, увы, крылья у мечты — хрупкие. Не суждено было Мехрали дожить до тех дней, о которых он так мечтал.

…Стоял жаркий летний день. В зеленом лесу колхозники чистили арык, отведенный от Куры, что орошал участок, где трудилась вся бригада Мехрали. За весну не выпало ни одного дождя, лето выдалось засушливое, и потому надо было как можно скорее закончить очистку арыка. Мехрали, засучив рукава, трудился без устали. Решено было до полудня не отдыхать. Пот лился градом по осунувшимся лицам колхозников, рубахи липли к телу. Мехрали изрядно устал, ныла спина, болели руки. Наконец-то перерыв! Уселись тут же, на берегу арыка, и принялись за еду. А Мехрали отошел в сторонку и расположился в тени большого дуба.

Раскинув руки и закрыв глаза, он растянулся на мягкой, душистой траве. «Пусть высохнет пот, — думал он, — тогда и пообедаю». Шахсанем дала ему с собой жареную курицу, свежеиспеченный хлеб, сыр, масло, не забыла положить в сумку зеленый лук, киндзу, кресс-салат, — зелень она сама выращивала на огороде. Шахсанем знала — после трудной физической работы аппетит разгорается. Мехрали не хотелось, чтобы труды любимой жены пропали даром, он будет есть медленно, с удовольствием, наслаждаясь каждым куском. Он продолжал неподвижно лежать, сдерживая нетерпеливый голод, и, сам того не заметив, задремал. Не прошло и нескольких минут, как он вскочил с отчаянным криком. Товарищи кинулись к нему, но поздно — Мехрали лежал без сознания, его лицо на глазах у перепуганных, растерянных людей постепенно синело, чернело. Кто-то толковал о лекарствах, о враче. А Мехрали с каждой минутой вспухал и раздувался, как кузнечные мехи.

Он скончался, не приходя в сознание.

Никто не мог понять причину столь стремительной смерти. И только дома, обмывая покойного, обнаружили на теле чуть заметную ранку: Мехрали лег на змеиное логово, когда он уснул, проклятая шахмар выползла из норы и ужалила его в самую середину позвоночника.

Не зря отцы наши говорят: одному везет в начале жизни, другому — в конце. Так случилось с Шахсанем. После смерти Мехрали жизнь ее разом переменилась. На глазах не просыхали слезы. Так внезапно, так нелепо распрощаться с любимым мужем, остаться с двумя малютками на руках! Горе иссушило ее, обесцветило щеки. Но мужчины по-прежнему поглядывали на нее, а когда прошел год, в дом ее стали заходить сваты. Родители и родственники советовали снова выйти замуж, — совсем ведь молодая, жизнь только начинается. Как говорил Мехрали: все еще впереди. Но Шахсанем не желала никого слушать. «Никто на свете мне больше не нужен! — твердила она Мехрали унес с собой мою радость и мою любовь. Жизнь моя окончена. Одного прошу у судьбы: сил, чтобы вырастить его детей…».

Никому не удалось сломить упрямство Шахсанем, ни угрозами, ни уговорами. И тогда предложили ей взять на воспитание осиротевшего Вугара.

— Раз уж ты не хочешь никого слушать, решила похоронить свою молодую жизнь и посвятить ее сиротам, пригрей и этого несчастного! — сказали старики аксакалы.

Шахсанем согласилась. А через два года умер от оспы старший сынок. Отныне вся ее жизнь сосредоточилась на двух мальчиках. Сама того не замечая, она старилась, отлетела ее молодость, увядала красота. Теперь никто не заговаривал с ней о замужестве. И ее дом, который когда-то называли дворцом, обветшал, осел, стал неказистым.

После войны село быстро меняло свой облик. Один за другим вырастали ладные двухэтажные дома с широкими, застекленными верандами, совсем такие, о каких мечтал когда-то Мехрали. Село строилось по плану, между домов разбивали сады, цветники. И когда разрослись, зазеленели сады, новые дома стали еще краше, а старенький дом Мехрали теперь казался среди них приземистым и неуклюжим.

А с тех пор как Вугар и Исмет уехали в Баку учиться, дом и вовсе осиротел. Не звучали больше в его стенах молодые голоса, и Шахсанем на все махнула рукой. Стены постепенно растрескались, снаружи и внутри осыпалась штукатурка, обнажая кирпичи, ветры сбрасывали с крыши черепицу, и она стала напоминать выжженную зноем сухую землю.

Может, и есть во всем этом какая-то мудрость — каждому свое время!..

* * *

Наконец они добрались до дома. Вугар в задумчивости перешагнул порог и едва не упал, забыв, что земляной пол давно осел и возле порога образовалась глубокая впадина. Облокотившись о притолоку, Вугар долго не двигался с места, пока глаза его привыкли к темноте. В двух маленьких окнах, выходивших на низенькую галерею, стекла почти все были выбиты, и вместо них вставлены листы картона и фанеры. Шахсанем торопливо шарила рукой по стене и, наконец, нащупав выключатель, зажгла свет. Не прикрытая абажуром электрическая лампочка, свисавшая на шнуре почти до полу, осветила жалкое убранство комнаты. Казалось, даже лампочка решила испытать Вугара, продемонстрировав все предметы в их неприглядной наготе: закопченный, провисший потолок, черный, словно вымазанный мазутом, очаг, потрескавшиеся, в пятнах, стены, шаткую, старенькую тахту с короткими ножками.

Держа в руках висячий замок, Шахсанем грустно наблюдала за сыном, угадывая его мысли.

— Дом наш доживает свой век, сынок, — дрожащим голосом проговорила она. — Как и я, старая, на последнем дыхании держится. Ветер чуть посильнее подует или гром загремит, трясется как в лихорадке. А я со страху забьюсь в угол и жду: вот-вот рухнет на голову.

Лицо Вугара мрачнело с каждым мгновением, он молчал. И вдруг Шахсанем заговорила быстро, словно это и не ее голос звучал минуту назад.

— Нынешней весной явилась ко мне из колхоза комиссия. Осмотрели дом, ушли. А через три-четыре дня вызвали в правление. Положили передо мной длинную-длинную бумагу; распишись, говорят. «Что за бумага?» спрашиваю. «Решение общего собрания, — отвечают. — Ты старейший член нашего колхоза, твой покойный муж больше всех для нашей артели в свое время старался, потому мы решили построить тебе новый дом в самом центре села». Поблагодарила я и отказалась. Большое, мол, вам спасибо за заботу, только новый дом мне не нужен. Сыновья мои уже окончили учиться, не сегодня-завтра получат в Баку хорошую квартиру и меня к себе заберут. Зачем колхозу лишние деньги тратить? Знаешь, свет моих очей, не хотела я тень на вас бросать, мало ли что люди могут подумать. Может, мне в лицо и не скажут, а за спиной разговоры пойдут: сыновья у нее ученые, а она за счет колхоза дом строит… В город мне ни к чему, что я забыла в этом городе, сынок? Жить мне осталось самое большое два-три года. Доживу свой век и здесь. Ветхий дом, да свой! Мехрали строил, как бросить? Была я верной женой, такой и умру. Каждую неделю хожу к нему на могилу. Посижу, поговорю, вот и полегчает на душе.

Вугар взглянул на мать. Как горько отозвались в его душе материнские слова, сказанные о нем и Исмете.

«Мама, мама, как ты простодушна и наивна! — мысленно обратился он к ней. — Разве мы ученые? Знала бы ты, что со мной сделали! Перечеркнули мой многолетний труд, нагло оклеветали, не стесняясь моим присутствием. Если бы ты услышала хоть одно из обвинений, ты бы ужаснулась, мама! Я даже стесняюсь рассказать тебе всю правду! Не хватит у меня на это ни храбрости, ни мужества. Мне стыдно перед тобой, мама! Не потому, что в наветах есть хотя бы малая толика правды, а потому, что не оправдал твоего доверия. Сколько труда положила ты на меня, сколько лишений и мук перетерпела — и все напрасно! Из последних сил учила, дала мне высшее образование. Окончив институт, я мог пойти работать, и тебе стало бы легче жить. Но продолжал учиться, поступил в аспирантуру, ты осталась одна-одинешенька в старой, дырявой халупе, без помощи, без опоры. А что я дал тебе взамен?.. Пустые обещания, пустые надежды! Вот этих-то обещаний, оказавшихся пустыми, и стыжусь, мама. Ты думаешь, я приехал в село, чтобы навестить тебя? Вовсе нет! Я сбежал от дурных людей, от клеветы и наветов!.. Ты с первой минуты нашей встречи хочешь услышать от меня что-нибудь утешительное. Утешение хорошая штука, мама! А я не могу тебя даже ласковым словом порадовать. Язык не поворачивается. Наверняка ты толкуешь мое молчание по-своему, думаешь, твой сын решает сейчас какие-то очень важные научные проблемы… Но увы!…»

Шахсанем засуетилась:

— Ой, дура я!.. Разболталась, голову тебе морочу, а ты все стоишь! Торопливо семеня, она кинулась к нише и, вытащив толстый тюфяк, бросила на топчан. — Садись, да стать мне твоей жертвой, дай ногам отдохнуть.

Потом, пошарив, достала откуда-то новенькую мутаку с бахромой, положила ее в изголовье.

— А это тебе под локоть, ложись удобнее!

Вугар присел на тахту, но Шахсанем все упрашивала его облокотиться на мутаку, и ему ничего не оставалось, как подчиниться. Он продолжал виновато оглядывать неказистое жилище. Взор его остановился на противоположной стене, где висели два больших портрета, Исмета и его самого. Перехватив взгляд сына, Шахсанем своим материнским чутьем сразу поняла, что привлекло его внимание, подошла к нему и села на тахту.

— В прошлом году, сынок, — заговорила она веселым голосом, — в весенний праздник новруз приехал к нам в село фотограф. Больше месяца у меня прожил. Ходил по домам и фотографировал людей. А когда уезжал, взял ваши карточки, которые вы в позапрошлом году прислали мне, сказал, что в городе увеличит их и пришлет. Хороший человек оказался, дай ему аллах здоровья! Не обманул! Через неделю приехал, привез вот эти портреты, сам повесил на стену. С тех пор мои мальчики всегда со мной. Мне не так одиноко. По утрам и перед сном я подолгу разговариваю с вами, вспоминаю прежние годы, спрашиваю, что будет дальше, и кажется мне, что вы дома…

Вугара до слез тронули сердечные слова Шахсанем, и он опустил глаза, чтобы мать не заметила его волнения.

— Прости, мама, — негромко проговорил он и обнял ее за плечи. Виноваты мы перед тобой, очень виноваты. Живешь совсем одна, никакой тебе от нас помощи… — Голос его задрожал, он замолчал, стараясь успокоиться. Сейчас скажет ей все, все…

Но Шахсанем протестующе махнула рукой и опередила его:

— Не говори так, родной мой, никогда не говори! Были бы вы здоровы, больше мне ничего не надо! Как ни стара я, как ни больна, а себя прокормить еще могу. Ничего мне не надо! Ты не слушай мою глупую болтовню! Это я так, для красного словца, цену себе набиваю. А жаловаться-то не на что. Глаза видят, ноги слушаются. Не тревожься… Пока не узнаю, что есть у меня две невестки, которые в беде ни меня, ни вас не бросят, никакому архангелу душу свою не отдам. Хватит еще у меня силенок…

И, желая доказать, что она еще и впрямь бодра и крепка, Шахсанем неловко, по-старушечьи выпрямилась, морщинки на ее порозовевшем лице разгладились, в глазах заиграла улыбка.

— А теперь, родной мой, располагайся поудобнее и отдыхай! А я самовар поставлю. Сядем, как бывало, за стол друг против друга, будем чай пить, разговаривать. Давно не глядела я на тебя.

Вугар молчал, потрясенный и смущенный материнским великодушием.

Шахсанем энергичным движением сняла с печки пыльный самовар, налила воды и вынесла во двор. Подобрав с земли щепки, она бросила их в самоварную трубу, облила керосином, подождала, пока займется рыжее пламя, и вернулась в дом.

Вугар продолжал сидеть все в той же позе. Шахсанем подошла к нему и, сунув руку под его пиджак, погладила по спине. Вугар поежился и заерзал на тахте. Он хорошо знал этот ее своеобразный метод лечения. Сейчас задерет ему рубашку и начнет массировать лопатки, спину. Сколько раз так бывало в детстве…

— Мама, не надо, щекотно… — посмеиваясь сказал он.

— Не вертись! — строго возразила Шахсанем. — Материнские руки волшебные — снимают все невзгоды и боли. Сейчас я узнаю, что за хвороба на тебя напала.

И Вугару ничего не оставалось, как подчиниться. Жесткие огрубевшие от работы руки быстро двигались по его спине. Поначалу еще было больно, неловко, но постепенно прикосновения становились все мягче, медленнее, блаженная дремота охватила его, и уже казалось, что откуда-то издалека доносится до него огорченный материнский голос:

— О аллах, как исхудал мой мальчик, все ребра пересчитать можно…

 

Глава седьмая

Рано утром в дверь постучали.

— Да будет мир в этом доме! — раздался шутливый голос. — Кто спит? Кто бодрствует?

Шахсанем, стоя на коленях на старом паласе, раскатывала тесто для хингала. Она сразу узнала голос Джовдата и радушно отозвалась:

— Заходи, заходи. Вугар давно проснулся!

Джовдат переступил одной ногой порог, и хотя едкий дым от очага, заполнивший комнату, резал глаза и перехватывал дыхание, он, верный себе, пошутил:

— Кажется, я вовремя подоспел. Везучий я человек, теща меня любит!

Шахсанем поворошила концом скалки угли в очаге и, раздув пламя, повернулась к Джовдату:

— Добро пожаловать! Не стой в дыму. В самом деле, тебя любит твоя теща, пройди, сядь рядом с Вугаром.

Протирая слезящиеся глаза, Джовдат подошел к тахте и поздоровался с Вугаром, который ещё лежал под одеялом, не сводя взгляда с кусочков теста, аккуратно разложенных в большом медном луженом тазу.

— Догадливый я, однако! Сидя в правлении, поглядел в окно, вижу: из вашей трубы дым валит. Сразу смекнул: Шахсанем-хала хингал готовит. Быстро отдал приказания бригадирам, поплевал на пятки — и бегом сюда. Боялся опоздаю лишусь хингала.

— Напрасно боялся, сынок, — радушно ответила Шахса нем. — Я уж думала, приготовлю все и пошлю за тобой соседского мальчика. Вугару в горло не полезет мое угощение, если рядом не будет друга.

— Насчет аппетита не беспокойся, Шахсанем-хала. Я прихватил с собой верное средство, готовь побольше теста, масла, приправы не пожалей, а там пусть лучше лопнут наши животы, чем хоть один хингал останется на тарелке!

Джовдат расстегнул синий плащ и, достав из внутреннего кармана бутылку водки, торжественно поставил на тахту. Повернувшись к Вугару, полушутя-полусерьезно добавил:

— Вот вы, горожане, бежите от вонючего, ядовитого дыма. Денно и нощно ломаете голову, как очистить городской воздух. А мы, деревенские, мечтаем о дыме из очагов… Как увидим, что из трубы дым валит, так спешим туда, заранее зная, что в этом доме встретят гостя вкусной едой…

Вугар лежал на спине, закинув руки за голову и устремив глаза в черный от копоти потолок. Веселая болтовня Джовдата не могла оставить его равнодушным. Он серьезно ответил:

— Ничего, придет время — и в городе дым перестанет быть врагом. Обезвредим…

— Мы тоже мечтаем о таком времени! Потому что тот, кто трудится над разрешением этой насущной проблемы, родился в нашем селе! — Джовдат произнес это громко, подчеркивая каждое слово, потом многозначительно помолчал, не сводя глаз с Вугара, и проворчал себе под нос: — Не могу скрыть от тебя, матушка Шахсанем, свое недоумение. Есть у моего друга одна черта, которая доставляет нам немало огорчений. Почему-то раньше мы не замечали, что он очень ленив, настоящий последователь Обломова.

Вугар нахмурился, сразу же уловив смысл последних фраз Джовдата, и вопросительно поглядел на него, ожидая, что он еще скажет.

Джовдат не смог до конца выдержать серьезного тона. Невольная озорная усмешка сморщила его губы. Он заискивающе сложил на груди руки и чуть склонил голову.

— Может, вы осчастливите нас, Илья Ильич, и подниметесь наконец? Сделайте милость! К вам пожаловал ваш лучший друг, а принимать гостя в постели — неуважение!

На самом деле Вугар проснулся давно, поднялся вместе с Шахсанем и, не слушая ее возражений, сам наколол дров и растопил очаг, стараясь чем может помочь матери. Но вчерашняя слабость еще не прошла, и, закончив хозяйственные дела, он снова разделся и лег в постель. Поняв наконец, что Джовдат дурачится, Вугар весело рассмеялся. Принимая игру, затеянную другом, он торопливо натянул на грудь одеяло и, кутаясь, жалобно простонал:

— О, нет, нет! Не подходите ко мне, сударь. Вы с холода!

Джовдат, ухватив конец одеяла, потянул его на себя.

— Потрудитесь, Илья Ильич! Не забывайте, что сейчас шестидесятые годы двадцатого века! Каждая минута на счету. Наш век — век пламенной деятельности…

— Жаль, жаль, уважаемый господин, ворвавшийся ко мне с холода. Весьма, весьма сожалею, что мы встретились с вами в этом деловом веке. Нарушать покой друзей и вмешиваться в их образ жизни по меньшей мере предосудительно! В моем, минувшем, деликатном веке за подобные действия вы были бы вызваны на дуэль.

Лицо Джовдата искривилось в лукавой гримасе.

— А ну, вставай, почтенный господин Обломов! — тоном, — не допускающим возражений, приказал он. — Хватит проповедовать о ваших прогнивших порядках. Подымайся! Я сию же минуту вызываю тебя на дуэль! Хингальную дуэль. И секундантом нашим будет Шахсанем-хала.

— Хингальная дуэль?… Что-то я не слышал о такой, сударь…

— Сейчас растолкую вашему благородию! Это значит, кто не уничтожит целый поднос хингала, а потом не оближет пальчики, тот потерпел поражение.

Шахсанем, ласково улыбаясь, прислушивалась к их незамысловатым шуткам и наконец вмешалась в разговор:

— И правда, вставай, родной мой! Пока умоешься и оденешься, все будет готово.

Джовдат снял плащ, аккуратно сложил его и бросил на тахту.

— Слыхали, ваше благородие? Не заставляйте себя ждать, пошевеливайтесь!

— О я, несчастный! — потягиваясь, продолжал Вугар. — Что за бессердечные люди! Не дадут спокойно полежать, подремать. Как жить среди таких злодеев, как вынести их гнет?

Стеная и притворно сердясь, он нехотя поднялся и уселся на тахте, почесывая грудь. Все так же медленно натянул под одеялом брюки. И вдруг легко, весело, словно расшалившийся школьник, вскочил на тахту и, надев рубашку, спрыгнул на пол. Сминая задники, он быстро сунул ноги в туфли и, озоруя, побежал к двери. Едва Вугар скрылся, Джовдат серьезно спросил у Шахсанем:

— Что ты сделала с ним? Какими кушаньями кормила, какой водой поила! Его не узнаешь, человеком стал!

Шахсанем пожала плечами и лишь скромно улыбнулась в ответ. Со двора донесся бодрый голос Вугара:

— Моя мама владеет доброй волшебной силой…

— Что?!

— А то, что слышишь: прикоснется к хворому — а он уже и здоров!

* * *

Прошло минут пятнадцать — двадцать, и в комнате воцарилось праздничное настроение. На тахте были разложены пестрые подушки, поставлены твердые подлокотники. Джовдат и Вугар уселись друг против друга за чистой белой скатертью. Дым еще не совсем рассеялся, запах душистого лука, поджаренного на сливочном масле, смешивался с острым ароматом гурута — вкусных сушеных шариков из кислого процеженного молока. Еще с вечера Шахсанем размяла их и сложила в миску, плотно закрыв крышкой. И сейчас, едва она сняла крышку с медной, луженной внутри миски, как вкусный кисловатый запах распространился по комнате. Ну а когда на большом медном подносе был подан хингал, глаза Джовдата от восторга расширились и заблестели. Взяв сразу несколько кусочков, он разом отправил их в рот и, не в состоянии выговорить ни слова, одобрительно покачивал головой и старательно работал челюстями. Наконец, проглотив, воскликнул:

— Да здравствует Шахсанем-хала! Отличный хингал! — И тут же потянулся за следующей порцией. Затем с веселым возгласом «пах-пах!» смачно облизал пальцы и бережно взял в руки бутылку, которую Шахсанем отставила было в сторону. Зная, что Шахсанем не одобряет подобные возлияния, он решил задобрить ее: — Да пошлет тебе аллах в самое ближайшее время двух хороших невесток, Шахсанем-хала! Не сочти за труд, дай нам два стакана, чтобы выпить за твоих будущих внуков. Как бы ни был вкусен хингал, но если его не сдобрить этим… — Джовдат засмеялся. — Ну, короче, без «этого» хингал не хингал! Сам аллах на стороне тех, кто умеет веселиться! Право, Шахсанем-хала, я это слышал от умнейших и благовернейших мужчин. Наверно, и ты слышала, что ангелы на небесах частенько устраивают пиры, резвятся с гуриями. А почему произносят тосты? Да потому, что все пожелания, высказанные за чашей вина, тотчас доходят до аллаха…

Едва бутылка была раскупорена, Шахсанем прикрыла платком рот и отвернувшись, отодвинулась подальше.

— Оставил бы ты аллаха в покое! — сердито сказала она.

Но как ни набожна была Шахсанем, как ни сердилась на молодежь за то, что нарушают закон Магомета, строго запрещающий пить вино, нынче ради Вугара не могла отказать Джовдату и нехотя направилась к нише, где стояла посуда. В это время в дверь постучали, раздался звонкий детский голос:

— Доброе утро, бабушка Шахсанем! Дядя Вугар дома?

Обрадовавшись, что можно наконец избавиться от ненавистного запаха водки, Шахсанем быстро пошла к двери:

— Дома, сынок, дома. А кому он понадобился?

На пороге стояли мальчик и девочка лет тринадцати. Они вдруг одновременно отдали пионерский салют, официально приветствуя Вугара, глядевшего на них с нескрываемым удивлением.

Джовдат, сидевший спиной к двери, повернулся к ребятам.

— А, наши пионеры! — ласково улыбнулся, он и обратился к Шахсанем: Видишь, Шахсанем-хала, как ни старались мы спрятать нашего гостя, чтобы дать ему отдохнуть, а весть о его приезде уже разнеслась по селу. — Дети, что привело вас сюда?

Ребята растерянно молчали, уставившись на носки своих туфель, время от времени подталкивая друг друга локтем:

— Начинай!

— Нет, ты начинай!

Первым заговорил мальчик — все-таки мужчина! Он явно робел, неуклюже переминаясь с ноги на ногу.

— Мы пришли за дядей Вугаром… — наконец выдавил он из себя. — В школу пригласить…

— В школу? — удивился Джовдат. — Это еще зачем?

Мальчик смущенно замолчал, давая понять девочке, что настала ее очередь говорить. Вытянув руки по швам, горделиво вскинув голову с туго заплетенными косичками, девочка затараторила бойко и звонко:

— Нас прислал директор, чтобы пригласить дядю Вугара в школу, учителя наши хотят его видеть.

Ее бойкость понравилась Джовдату.

— Когда же вы собираетесь устроить встречу? — спросил он.

— Сегодня! В перерыве между первой и второй сменами…

Джовдат взглянул на часы и недоуменно поднял брови.

— А может, отложить встречу на завтра?

— Это невозможно! — категорически ответила девочка. — Завтра у нас запланировано другое мероприятие…

— Так, так… — продолжал сопротивляться Джовдат. — А нельзя ли завтрашнее мероприятие перенести на послезавтра?

Девочка изумленно взглянула на него.

— Как же можно нарушать план? — с искренним недоумением спросила она.

— Да, ты права! — Джовдат многозначительно усмехнулся в усы. Нарушать планы никуда не годится. — Он подмигнул Вугару и снова обратился к девочке: — На встречу одного дядю Вугара приглашаете?

— Конечно…

— Это почему?

— Потому что дядя Вугар наш гость и к тому же выпускник нашей школы…

— А я разве другую школу кончил?

— Ну… Это совсем другое дело… — растерянно замялась девочка.

— Как это другое?.. — не унимался Джовдат.

В растерянности девочка теребила концы галстука, оправляла складки на юбке и молчала. Джовдат испытующе глядел на нее. «Вот сейчас скажет: думал он. — Где тебе, простому агроному, равняться с дядей Вугаром? Он ученый, мы гордимся им…»

Опасения его были напрасны. Справившись с волнением, девочка ответила спокойно и с достоинством:

— С вами, дядя Джовдат, мы встречаемся часто, вы приходите к нам в школу, интересуетесь нашими делами, вы свой человек. А дядя Вугар живет в Баку, и кто знает, когда он еще раз приедет к нам в село…

Джовдат остался доволен ответом.

— Смотри, какая умница, — весело сказал он Вугару. — Никого не обидела! — И добавил, обращаясь к пионерам: — Возвращайтесь в школу и скажите вашим учителям, что приглашение принято. Позавтракаем и придем.

Отсалютовав и подталкивая друг друга, дети выбежали из комнаты.

А Джовдат закупорил бутылку, отставил в сторону. Ему было немного досадно, что не удалось посидеть с другом, поговорить по душам.

— Эх, Шахсанем-хала, сегодняшний завтрак не в счет! — с сожалением проговорил он. — Пионеры спутали все наши карты. Хингал остыл, водки отведать не успели. Придется тебе и завтра, и послезавтра все повторить…

— Конечно, конечно! — отозвалась Шахсанем. — Все, что есть у меня, ваше, дети мои.

Хингал и вправду остывал, покрываясь вязкой пленкой жира, тесто темнело и слипалось. Еще несколько минут — и кушанье потеряло бы всякий вкус. Не теряя времени на разговоры, Джовдат засучил рукава и ринулся в атаку на хингал.

А у Вугара аппетит пропал. Появление пионеров с новой остротой заставило заныть его раны, но, не желая огорчать мать, он промолчал.

Едва они с Джовдатом очутились вдвоем на улице, Вугар быстро спросил:

— Что все это значит, Джовдат, зачем мы идем в школу?

— Значит, надо!

— Я серьезно спрашиваю, Джовдат, почему ты, не спросив меня, дал согласие? К чему это? Кто я? Рядовой аспирант… Да и…

— Ни о чем не беспокойся! — прервал его Джовдат. — Кто ты, мы и сами прекрасно знаем. Или не слыхал, что сказала девочка?..

— Все обстоит совсем иначе… — начал было Вугар, но вдруг решительно прервал сам себя: — У меня дома дел много!

— Каких еще дел?

Вугар указал на окна, заколоченные фанерой.

— Сам погляди, стекла разбиты, солнечный свет в комнату не проникает, бедная женщина как крот в темноте живет. Да и мало ли других забот по дому? Надо ремонт хоть кое-какой сделать, в лес съездить, дров на зиму запасти.

— Дела не убегут, да ты один с ними и не управишься. Завтра вызову строительного бригадира, и они тебе мигом и окна застеклят, и ремонт сделают. С дровами же решим так: через несколько дней дам тебе арбу и хорошего помощника. По лесу погуляешь — сейчас пора-то золотая! — и дров заготовите. Нельзя же сразу в физическую работу впрягаться, отдохни пока, приди в себя, подыши спокойно нашим деревенским воздухом. Есть еще возражения?

— Есть. Не хочу я идти на эту встречу!

Джовдат осуждающе взглянул на Вугара:

— Не перебарщивай, скромность тоже имеет пределы…

— При чем тут скромность, Джовдат? У меня нет морального права идти, понимаешь? Ваши представления обо мне и моей работе весьма преувеличены, вы ошибаетесь, поверь мне…

— Идем! — коротко бросил Джовдат и, взяв Вугара под руку, властно подтолкнул его вперед. — Или ты хочешь обидеть учителей? Забыл, чем ты им обязан? Не они ли учили тебя, воспитывали, сделали из тебя человека?

— Я все помню! Я бесконечно благодарен им за все, что они для меня сделали. Прошу тебя, выслушай! Право, это серьезный разговор…

— Поговорим по дороге.

— Но послушай!

— Потом, потом! — Джовдат крепче сжал его ладони. — Неужели ты не понимаешь, что не пойти, если тебя приглашают, неучтиво. Это неуважение к людям! Подумают, ты зазнался. Да идем же, мне тоже надо кое-что тебе показать.

«Будь по-твоему, Джовдат! — думал Вугар. — Раз ты настаиваешь, я пойду. Только боюсь, что встреча эта никому не доставит радости. Я откровенно расскажу о своих делах. И все узнают, что того, кого они считают своей «гордостью», выгнали из аспирантуры. Они ужаснутся! Я не хотел, чтобы мой позор стал достоянием всех. Не потому, что боюсь осуждения, просто не хотел их огорчать. Но ты вынуждаешь меня, что ж, пеняй на себя!»

Они дошли до угла, откуда вела к школе узенькая короткая тропка. Когда-то в давние годы эту тропинку протоптали Вугар и Исмет, бегая в школу кратчайшим путем; Сейчас тропинка заглохла, заросла травой и колючками. Вугар с грустью глядел на нее, стараясь отыскать знакомые изгибы. Однако Джовдат почему-то повел Вугара дальней дорогой. Пройдя через центр села, он остановился возле здания, стены которого до половины были старые, красной кирпичной кладки, а верхняя часть надстроена, по-видимому, позже.

— Помнишь это здание? — загадочно улыбаясь, спросил Джовдат.

Как не помнить? Начали строить его перед самой войной, весной 1941 года, выложили первый этаж и законсервировали — не до него было в те грозные годы. Так и осталось здание недостроенным, днем дети играли здесь в прятки, на ночь сюда загоняли скотину. Кончилась война, а о здании словно забыли, никто его не достраивал. Но никто и не разрушал, будто люди сохраняли этот своеобразный памятник трудным военным годам.

— Кажется, помню… — после долгого молчания задумчиво ответил Вугар. — Здесь должен был разместиться сельский клуб?..

— Верно! Это он, наш горемычный клуб! Но, как видишь, и ему улыбнулось счастье. В прошлом году достроили…

— Двадцать лет дожидался…

— Пожалуй, побольше… И если бы я всерьез не взялся за него, так и стоять ему без крыши! Когда избрали меня секретарем партийной организации, я сразу же ребром поставил вопрос перед правлением о строительстве клуба. В район ездил, с начальством разговаривал. Натерпелся, намытарился. А все таки на своем настоял. Выделили необходимые средства и за год отстроили клуб. А это магазин, видишь? А там под баню из пяти секторов фундамент заложили, все село сможет мыться на славу!

Сразу за зданием клуба был разбит цветник, яркие осенние цветы источали аромат, по-осеннему пряный и резкий. Среди цветов высился большой монумент из черного гранита, на основании которого художник изобразил боевые эпизоды, рисунок был четкий, выразительный. На черном щите — золотом высечены имена тех, кто ушел из села в годы Отечественной войны. Ушел, чтобы никогда не вернуться. Десятки имен.

Вугар остановился и стал медленно читать фамилии. Среди погибших нашел он имя своего отца. В горле защипало.

— Спасибо… — еле слышно прошептал он.

— За что благодаришь? — негромко отозвался Джовдат. — Это наш священный долг! Ты не думай, что я тебе все из хвастовства показываю. Пока это лишь капля в море! Когда я был на военной службе, мне пришлось видеть и в России и на Украине множество благоустроенных просторных сел, с дворцами культуры, кинотеатрами и больницами городского типа, с общественными банями, хлебопекарнями, телефонными переговорными пунктами, не отличишь город или деревня. И все построили уже после войны. А мы за это время один клуб и то с трудом осилили. Почему? Да потому, что наши колхозные руководители пеклись только о том, чтобы выполнить план госпоставок, подумать о чем-нибудь другом им в голову не приходило. Да разве только в нашем селе так? Ничего подобного! Соседним селам тоже нечем похвастаться. Вот мы часто жалуемся, что молодежь норовит из села в город перебраться!

Окончат десятилетку — и в город. Получат высшее образование, а в село возвращаться не хотят. Кто виноват? Да мы, руководители, аксакалы! Не желаем думать о том, что у молодежи свои запросы, свои интересы и требования. Не могут они по старинке возле калиток сидеть или смотреть телевизор. — Джовдат замолчал, задумавшись о чем-то, и, вдруг, улыбнувшись своим мыслям, продолжал: — Знаешь, о чем я вспомнил? Когда мы подросли, это было в самом конце войны, — сделали из тростника дудочки и организовали этакий самодеятельный оркестр. Кто-то на зурне играл, бубен заменяли ржавые ведра или дырявые тазы. По вечерам собирались мы в пустой, полуразрушенной избе соседа, веселились, играли, танцевали, пели. Парни постарше, призывники, тоже приходили. Доставалось нам от наших бабушек и матерей — и били нас, и ругали, ведь многие из них носили траур по убитым, где было понять им наше желание повеселиться? Сколько неприятных слов пришлось выслушать! А мы продолжали свое, — едва выдавалось свободное время, устраивали концерты, ставили спектакли. Разве мы это делали из желания досадить старшим? Или не понимали, что творится вокруг? Все прекрасно понимали и вместе со взрослыми горевали о погибших. Но ведь жизнь продолжается, ничто не остановит ее… А нынешняя молодежь выросла совсем в других условиях, да и время иное. Большинство родилось уже в пятидесятых годах. Откуда им знать, что такое голод, холод, лишения? Развлекаются, наряжаются — естественная потребность. У них совсем другие требования к жизни, чем были у нас. Что ж, осуждать их тягу к городской жизни? Да вместо того чтобы жаловаться, какая, мол, нынче молодежь неблагодарная, надо думать о том, чтобы в селе они жили так же интересно и с удобствами, как в городе. А это значит — неуклонно, всесторонне и всеобъемлюще повышать культурный уровень. И не возведением одного-двух общественных зданий, клубов, не радиоприемниками и телевизорами решается эта проблема. Духом современности должна быть пронизана вся наша жизнь, и материальная, и духовная. Вугар молча слушал друга.

 

Глава восьмая

На просторном школьном дворе было шумно и многолюдно. Ученики старших классов выстроились в линейку на спортивной площадке. Учителя столпились чуть поодаль, с нетерпением поглядывая на дорогу. Казалось, они собрались, чтобы встретить почетного официального гостя.

Вугар еще издали увидел торжественные приготовления, и волнение с новой силой охватило его.

— Сми-ирно! — раздался звонкий ребячий возглас, едва Вугар и Джовдат приблизились к школьным воротам.

Вугар узнал голос той девочки, что сегодня утром так бойко и непринужденно разговаривала с Джовдатом. Говор в рядах смолк. Навстречу Вугару вышел худощавый, убеленный сединами директор школы. Обеими руками пожал он руку бывшего своего ученика и провел его мимо строя школьников, туда, где стояли учителя.

К Вугару подошла пожилая женщина. Она обняла его, по-матерински нежно поцеловала в лоб. Лицо ее светилось внутренним волнением, глаза блестели. Первая учительница! Это она учила его держать перо, выводить буквы, складывать слоги в слова. Как давно это было!

— Рада видеть тебя, — негромко сказала она. — Вот ты какой стал.

А вот этот темнолицый человек лет пятидесяти, бодрый, энергичный, лишь кое-где в черных волосах поблескивают седые нити, — любимый учитель Вугара. Он преподавал химию. Его лицо в крупных, словно родинки, рябинках расплылось в гордой, счастливой улыбке. Он молча обнял Вугара, крепко, по-мужски. Так отец обнимает любимого сына после долгой разлуки. От избытка чувств на глазах его выступили слезы.

Следом за ним к Вугару подошли и другие педагоги, приветствуй его.

— А теперь пройдем в школу, — предложил директор, снова беря Вугара под руку.

Учительская празднично прибрана. Карты, глобусы, схемы, таблицы аккуратно были сложены на полках. В застекленном шкафу ровными рядами стояли классные журналы и ученические дневники. Даже красная скатерть на длинном столе, который занимал половину комнаты, постелена новая, без следов мела, без чернильных пятен.

Директор усадил Вугара на почетное место, а сам сел рядом вместе с Джовдатом. Преподаватели чинно расположились вокруг стола, а те, кому не хватило стульев, стояли, опираясь на подоконники. Вугар сидел, не поднимая глаз, чувствуя устремленные на него исполненные любопытства взгляды учителей.

«Надо сейчас же, сразу, сказать им всю правду! — мысленно твердил он. — Потом будет поздно».

Он приподнял голову и быстро оглядел собравшихся. Радостные, гордые глаза улыбались ему со всех сторон. Решимость его была поколеблена.

«Порой даже правда бывает бессильна! — подумал он. — Разве они сейчас поверят моим словам? Их не переубедишь! К тому же обращать радость в печаль — человечно ли?»

Тишина делалась все тягостней, и, чтобы нарушить ее, учитель химии громко спросил:

— Вугар, дорогой, теперь расскажи о себе! Как идут у тебя дела? — И, чтобы лучше слышать, почти вплотную пододвинул к нему стул и уселся рядом.

Вугар вконец растерялся.

Согласно педагогике, если ученик смущен, ему задают дополнительные вопросы. Вот и сейчас, видя замешательство бывшего ученика, на помощь пришел красноречивый учитель истории.

— Из газет и журналов, — заговорил он, — нам известно об огромном значении твоего изобретения. В нашем красном уголке есть специальный стенд, посвященный твоей работе. Мы тебе потом его покажем. Но одно дело — читать в газетах и журналах, а другое — услышать рассказ из уст самого изобретателя.

Мы слушаем тебя…

Положение Вугара все усложнялось. Мелкие капельки пота выступили у него на лбу.

— На днях, — медленно, с расстановкой продолжал учитель истории, — в одном из центральных журналов я прочел интересную статью о том, что в начале двадцать первого века, примерно первой его четверти, население нашей планеты достигнет семи миллиардов, то есть увеличится почти вдвое…

— Да, да, — поддержал историка сидевший напротив преподаватель черчения. — Я тоже читал статью. Вопрос этот волнует многих. Выдающиеся социологи и экономисты, основываясь на научных исследованиях, выдвигают гипотезу о том, что через каких-нибудь сто — сто пятьдесят лет на каждом квадратном километре земли будут построены города с населением не менее полумиллиона человек и, таким образом, понятие «село» исчезнет из словарей.

— Это не гипотеза, дорогой коллега! — раздался как обычно размеренный и спокойный голос преподавателя физики. — Социологи говорят сущую правду! Развитие науки и техники, без сомнения, должно привести к тому, что человечество в далеком будущем будет жить в городах. Об этом свидетельствует статистика последнего времени. Почти во всех известных нам странах процент плотности городского населения в три-четыре раза выше сельского…

— Что говорить, развитие науки и техники само по себе явление отрадное, — грустно вздохнув, вмешался в разговор учитель естествознания. Но оно имеет и оборотные стороны. Скопление в городах промышленных предприятий и комбинатов влечет за собой неисчислимый вред. Химические вещества загрязняют воздушные бассейны, что пагубно действует на здоровье людей, а также на животный и растительный мир…

— Приведу и я один горький факт… — негромко сказал преподаватель географии. — Нельзя забывать о том крупном ущербе, который нанесен рекам, озерам, морям… и даже океанам! Они загрязняются нефтью, органическими и химическими соединениями, радиоактивными и другими вредными веществами. Именно поэтому стали исчезать некоторые водоросли, а следовательно, нарушен биологический режим водоемов, что ее дет к массовой гибели ценнейших пород рыбы…

Преподаватель естествознания строго и категорически заявил:

— К сожалению, есть люди, рассуждающие эгоистически: после нас хоть потоп! Порой мы варварски расточительно относимся к природным ресурсам, забывая о том, что, как бы ни были они велики, настанет день — и запасы иссякнут! Короче говоря, охрана природы — важнейшая задача сегодняшнего дня. От этого зависит не только наша жизнь, но и жизнь будущих поколений.

Долговязый преподаватель физкультуры, до этого молча стоявший в дверях, подался вперед и, тихонько кашлянув, тоже счел необходимым вставить свое веское слово.

— Подобные явления особенно явственны в капиталистическом мире, хриплым басом отчеканил он. — Я читал в «Известиях», что над крупными городами Рурской области, одного из главных промышленных центров Европы, а также над городами Африки и Северной Америки часто возникает густая дымовая завеса, так называемый смог, и в этих городах широко распространены страшные болезни…

— Довольно! — раздался резкий голос. — Хватит философствовать! Послушаем наконец дорогого гостя…

Вугар оглянулся. Это произнес преподаватель языка и литературы. Он стоял опершись о подоконник и, перехватив взгляд Вугара, приветливо улыбнулся ему.

Директор постучал пальцами по столу:

— Тише, товарищи, тише! Соблюдайте дисциплину. Мурад муэллим прав. Мы собрались сюда, чтобы послушать нашего талантливого питомца. Полемика потом… — И он ласково обратился к Вугару: — Мы готовы слушать тебя, дорогой…

Вугар повеселел. Смущение его постепенно исчезло. Он искренне признался:

— Мне нечего добавить. Мои уважаемые учителя, по-моему, все сказали. Они прекрасно разбираются в затронутых вопросах.

Но, видя устремленные на него взгляды, спрашивающие, полные внимания и интереса, он стал увлеченно рассказывать об институте, о тех государственной важности проблемах, над которыми трудятся ученые. Однако о себе и о своей работе умолчал.

— А ты все такой же, опять о себе ни слова, — покачивая головой, проговорил директор, когда Вугар окончил свой рассказ. — Каким вышел из нашей школы, таким и остался — застенчивый, скромный!

Учитель химии даже заерзал на стуле:

— Твоя скромность радует нас, мой мальчик. Оставайся и впредь таким же.

— Скромность — свидетельство внутреннего богатства, а простота проявление духовной красоты, — заявил преподаватель литературы. — Обе эти черты — важнейшие признаки таланта.

Преподаватель математики, до сих пор не сказавший ни слова, задумчиво нахмурил брови и важно провозгласил с противоположного конца учительской:

— Нельзя забывать, что скромность производное простоты. Понятие простоты — качественная единица сдержанности. Итак, скромность, плюс сдержанность, да плюс…

Учитель литературы отошел от окна и, подойдя к преподавателю математики, перебил его:

— Об этом прекрасно сказал великий Низами:

В море вливаются тысячи рек, не нарушая его покой.

А переполнить канаву может маленький ручеек…

Математик нисколько не обиделся, что его прервали. Только глаза под густыми нависшими бровями блеснули иронически, он усмехнулся и скрестил руки на груди: к бою готов!

Странные отношения сложились у этих двух учителей, столь похожих друг на друга. Когда один начинал говорить, размеренно и чуть высокомерно, с присущей ему математической точностью, другой обязательно старался метко и остроумно обрезать его, цитируя высказывания великих писателей, приводя в восхищение слушателей. Он говорил с жаром, щеголяя дикцией и отличным произношением, словно желая доказать преимущество эмоционального мышления над логическим. Математик тоже не оставался в долгу. Сыпал мудрыми пословицами, народными поговорками, афоризмами великих физиков и математиков, вызывая у слушателей добрую улыбку, а то и веселый смех. Споры превращались в своеобразные диспуты, которые могли длиться часами. Впрочем, это нисколько не мешало их дружбе. И сейчас директор, понимая, что присутствующим вот-вот предстоит стать свидетелями одного из таких диспутов, решил предотвратить словесный поединок и быстро сказал Вугару:

— У нас на сегодня разработан следующий план. Мы хотим, чтобы ты посидел на двух-трех уроках и послушал наших учеников, а потом устроим общее собрание, и ты поговоришь с ними…

— У нас уже есть опыт таких встреч, — добавил завуч. — Они всегда приносят хорошие результаты, после них ученики начинают серьезнее относиться к занятиям. Вот почему мы и решили тебя побеспокоить…

— Прекрасно! — воскликнул Джовдат. — А для нас, бывших учеников этой школы, посидеть на уроке и вспомнить свои школьные годы немалая радость!

— Тогда не будем задерживаться и пойдем на урок к Гашам-муэллиму, решительно сказал директор, указывая на преподавателя химии. — Тем более что именно ему принадлежит инициатива сегодняшней встречи.

Услышав свое имя, Гашам-муэллим вскочил с мальчишеской проворностью и, сунув под мышку наглядные пособия, гостеприимным жестом показал на дверь: Милости прошу!

Вугар и Джовдат первыми последовали за ними. Когда они поравнялись с преподавателем литературы, тот быстро шепнул:

— А потом прошу на урок литературы! — И громко добавил: — Литература тончайший ключ, открывающий сокровища человеческой души! Не великие ли классики наши вдохновляют людей на труд и на подвиги? — Он взглянул на математика и хитро улыбнулся: — Химиков, физиков и математиков в том числе! Кроме того, литература формирует эстетический вкус человека, его нравственный облик.

Но преподаватель математики был начеку. Сдвинув брови и подняв указательный палец, он немедленно ринулся в бой:

— Основа всех основ — математика! Без нее немыслим технический прогресс. Недаром Галилей говорил: «В конце природы — азбукой является математика. Только постигнув эту азбуку, ты сможешь прочесть книгу».

Литератор не остался в долгу:

— Рожденная из материнских песен, литература качала колыбель человечества! Она всегда вела и продолжает вести борьбу за чистоту человеческих идеалов. Оноре де Бальзак сказал: «Литература — искусный хирург, анатомирующий общественную жизнь человечества».

Учитель математики хитро улыбнулся, как человек, не сомневающийся в своей победе:

— А Стендаль утверждал, что больше всего на свете он любит математику, потому что в ней нет места двуличию и лицемерию…

— Русский критик и мыслитель Белинский, — не сдавался преподаватель литературы, — называл литературу великим глашатаем человеческого страдания, святым голосом, призывающим людей к братству. Развивая эту мысль, Максим Горький писал: «Литература и ее создатели являются глазами, ушами и другими органами чувств того класса, к которому они принадлежат…»

Но математик не потерял выдержки и, снова подняв указательный палец, воскликнул:

— Великий Леонардо утверждал, что ни одно исследование, если оно не зиждется на математических исчислениях, не может быть признано истинно научным…

Преподаватель литературы на несколько мгновений замолчал, задумался, но вдруг глаза его просияли, он улыбнулся, видимо, вспомнив пример, долженствующий в пух и прах разбить оппонента и утвердить преимущество литературы над другими науками. Однако произнести и слова больше не успел, — зазвенел звонок, возвещавший начало урока.

* * *

Когда вечером Вугар с огромным букетом в руках вышел из дверей школы, он вдруг ощутил странную легкость и ясную душевную бодрость, словно гора с плеч свалилась. Сердце билось ровно, на губах играла веселая улыбка, он шел быстрым, уверенным шагом.

Джовдат исподволь наблюдал за ним, ожидая, когда Вугар сам заговорит. Но он, погруженный в свои мысли, казалось, даже не замечал присутствия друга.

Пока шли по людной дороге, ведущей к школе, ни один из не проронил ни слова. Наконец, когда добрались до пустынной в этот час центральной улицы, терпение Джовдата истощилось, он остановился и спросил:

— Ну скажи, доволен ты встречей?

— Доволен?! Это не то слово, Джовдат!..

Слава аллаху! — Джовдат, подражая старикам, воздел pуки к небу и провел ладонью по лицу. — Счастлив слышать такое из твоих уст! Не то боялся — вдруг не понравится и ты станешь бранить меня за то, что потащил тебя в школу…

— Не бранить, а расцеловать тебя хочется, Джовдат. Ты совершил благое дело! Я и представить не мог, что оживут чувства и мысли, которые, казалось, навсегда угасли, что эта беседа поднимет меня в своих собственных глазах!

— А ведь не хотел идти, кокетничал, — с доброй иронией упрекнул Джовдат.

— Нет, Джовдат, это не кокетство, это был страх, стыд…

— У стыдливого дети не рождаются…

— Верная поговорка! Но ведь против самого себя не пойдешь. Трудно.

— Трудно бывает слабым, а тебя слабым не назовешь. Язык не повернется.

— Есть и еще причина. Очень серьезная.

В голосе Вугара снова зазвучало уныние. Джовдат быстро взглянул на него и удивился: куда девались бодрость и веселье, за минуту до этого светившиеся в его глазах.

— Что с тобой? Чем ты опять расстроен? — спросил Джовдат, толкая Вугара в бок. — Говорят, похвала портит человека. А мне кажется, наоборот, похвала нужна людям как воздух. Она придает уверенность, вливает новые силы.

— Твоя мысль не нова, — согласился Вугар. — Объективная похвала полезна. Жан-Жак Руссо утверждал, что похвалой можно испортить лишь того, кто падок на лесть. Однако настроение мое изменилось к лучшему не потому, что я услышал от учителей добрые слова в свой адрес. Просто я убедился, что путь, избранный мною в науке, правильный, что моя работа может принести пользу людям. Рассеялись сомнения и колебания, сбивавшие меня с толку. Вот за это я бесконечно благодарен и моим учителям, и тебе… Я теперь многим обязан всем вам!

— Прийти на помощь человеку, утвердить веру в самого себя — долг каждого.

— Если бы мы всегда умели вовремя поддержать друг друга, право, многие дела творились бы куда быстрее и успешнее.

Вугар долго молчал, морщины проступили на высоком лбу. Джовдат, сам того не желая, разбередил его рану. Ему снова вспомнилось заседание ученого совета, опять возникла перед ним раскрасневшаяся физиономия Мархамат-ханум и надменная фигура Башира Бадирбейли.

— Да, Джовдат, проблема честности, чистоты в поведении людей — одна из главных. Но жаль, что мы не в полную меру ею занимаемся. У нас еще немало людей с гнилыми убеждениями. Слабо мы пока с ними боремся, очень слабо.

— Слабо?! — воскликнул Джовдат. — Ты слишком мягко выражаешься… Сплошь и рядом мы закрываем глаза на дурные поступки, проходим мимо тех, кто порочит звание человека. Наш псевдогуманизм нередко играет на руку преступникам, которым место на скамье подсудимых. А они при первом удобном случае нас же хватают за глотку…

Вугар задумчиво смотрел вдаль, брови его сдвинулись, он легким кивком подтвердил правоту его слов. Джовдат продолжал с горечью:

— А разве умалчивать о хорошем — не такое же преступление? Без теплого слова, без поддержки сердце черствеет, гаснут благородные порывы души, рождается эгоизм: кому, мол, я нужен? Кроме самого себя? И превращается человек в холодный камень или в скалу угрюмую… Если бы с самого раннего детства мы могли оградить человеческое сердце от всего дурного, не допустить, чтобы зачатки добрых чувств хирели, покрывались плесенью, люди стали бы добрее, доверчивее и освободились от тех пороков, о которых мы только что с тобой говорили. Словом, воспитывать и беречь добрые чувства так же необходимо, как бороться с пороками.

От волнения Джовдат раскраснелся, голос стал хриплым. Вугар слушал его с вниманием.

— Вот почему мне было так хорошо сегодня в школе, продолжал Джовдат. Учителя встретили тебя, как родного сына. А дети, дети! Как блестели их глаза! Они ловили каждое твое слово, каждое движение. Я уверен, что теперь они и заниматься станут прилежнее. Твоя судьба — наглядный урок для наших подростков. — Он на секунду умолк, набрал в грудь воз дух и мечтательно заговорил: — Знаешь, о чем я сейчас думаю? Дожить бы до того времени, когда все-все люди без исключения станут благородными, честными, великодушными!… Я верю, глубоко верю, что рано или поздно так и будет! Только надо действовать. И мы будем действовать! Да, да, мы!.. Ну, а теперь иди к Шахсанем-хала, она уже, верно, истосковалась без тебя. А мне надо, хотя и поздно сейчас, обойти пару участков, посмотреть, как идут там дела. А вон и машина. Меня разыскивают. Опять какое-нибудь неотложное дело…

Навстречу, подпрыгивая на ухабах и раскачиваясь, мчался газик. Заметив Джовдата, шофер резко снизил скорость и остановил машину на обочине.

— Через часок возьми свою матушку и приходите к нам. Посидим, спокойно потолкуем. Твоя землячка отличный ужин состряпала. Хочет продемонстрировать тебе свое кулинарное искусство!

Джовдат, улыбнувшись, хлопнул Вугара по плечу и быстрым шагом направился к машине.

* * *

Шахсанем достаточно было одного взгляда, чтобы понять: сын вернулся в добром расположении духа.

— Видно, в школе все хорошо прошло, свет очей моих?

— Ой, какие цветы! — воскликнула она, с гордостью глядя на большой букет, который Вугар держал в руках. — И все свежие!

Вугар на мгновение замялся. Он совсем забыл про цветы, которые на прощание преподнесли ему учителя, обрадовался, что не растерял по дороге.

— Я дарю их тебе, мама.

— Будь всегда счастлив, сынок! — благодарно прошептала Шахсанем, осторожно принимая букет из рук Вугара, и, зарывшись в цветы лицом, долго вдыхала терпкий осенний аромат. — Как пахнут! Во всем районе, сынок, нет таких цветов. Где они их только достали, да еще в осеннюю пору?..

— Наверное, на базаре купили.

— Дай бог им счастья! Они оказали тебе большую честь, мой родной!

Шахсанем-хала мелкими шагами поспешила к посудной полке. С трудом отыскав старую запыленную вазу, тщательно вымыла ее, наполнила свежей водой и, бережно обрывая засохшие листки и подрезая стебельки, стала по одному ставить цветы. Вугар смотрел на нее нежно и виновато — как мало внимания видела она за свою жизнь!

— Пусть удача не оставляет тебя, сынок, — сказала Шахсанем, не сводя глаз с букета. — Пусть твой путь всегда будет украшен цветами…

 

Глава девятая

Осень доживала последние дни. Шел к концу октябрь. Все холоднее становились ночи, а на рассвете белый иней устилал поля и сады. Но днем теплело, казалось, осень вспоминала, что не кончились еще ее сроки. Вот уже неделя, как ветер угнал куда-то на север грозный строй черных туч. Небо поголубело, очистилось, лишь летящие облака, словно клочья расчесанной белой шерсти, бродили в бескрайней, как море, синеве. Ночью они грудились, образуя мягкие ватные кучи, а к утру снова рассеивались и плыли по небосклону легкие и прозрачные. Рассветный ветер, обжигающий лицо, гнал рваные хлопья в неведомую даль. Занималась заря, и зелено-изумрудное небо становилось прозрачным и чистым, как в летнее утро. Трудно было поверить, что зима уже стучится в ворота. Нежаркое солнце, ласковое, как усталая мать, медленно взбиралось на вершины окрестных гор, и разгораясь все ярче и ярче, согревало остывший за ночь воздух. Все наслаждалось жизнью — горы, поля, облака, деревья, люди. На солнечной стороне, возле канав, в садах, подле заборов, зазеленели новорожденные побеги. А там, в поле, куда не ступала нога ни коня, ни осла, ни коровы, трава второго укоса поднялась на целую пядь. Оглянешься и подумаешь: природа после долгой зимы улыбается навстречу грядущей весне и не сегодня-завтра будет новруз-байрам.

Густой стройный лес, что начинался прямо за селом, был похож на сказочный расписной терем. Нижние ветви уже обнажились, но на вершинах листья еще горели ярким осенним пламенем — желтым, золотым, багряным. Многовековые, кряжистые дубы, вязы и грабы первыми сбросили летний убор и сейчас зябко тянули свои голые раскидистые ветви к земле, подле могучих стволов стлались влажные груды опавших листьев. Еще не увядшие листья лежали недвижно и ровно, словно аккуратно уложенные человеческой рукой. Как разнообразны их цвета и оттенки! Кажется, гостеприимный хозяин расстелил по лесу мягкие разноцветные ковры.

А в глубине леса, в густых зарослях, огненными брызгами светились рыжие, как хна, ягоды боярышника, чернел круглый терн, сбросивший с себя голубую пыльцу, алел шиповник, пламенели гроздья ложа, издали маня к себе путника.

И все-таки поступь зимы уже ощущалась в еще нарядном и ярком лесу. Здесь царила тишина, порой казавшаяся зловещей. Смолкло веселое щебетанье, не слышно соловьиных трелей. Опустели гнезда, — тяжелые и черные, отяжелевшие от дождей, они четко выделялись на голых ветвях, и солнце холодно взблескивало в воде, покрывавшей их донышки. Не парили над деревьями, падая из бездонной синевы, орлы и ястребы, — нечем им было поживиться. Даже хриплое карканье ворон и галок смолкло. Только сороки, серые воробьи да вяхири, чувствуя себя полновластными хозяевами, с легким шуршанием перелетали с ветки на ветку. Но пройдет немного времени — и они тоже покинут лесные чащи.' Едва завоет ветер, закружатся снежные вихри, затрещит мороз — птицы перелетят в селения, к людям, где человеческая забота защитит их от голода и невзгод. Тогда единственными обитателями леса останутся дятлы. И зазвучит мерный, громкий и требовательный перестук зимняя музыка леса.

С детства осень была любимой порой Вугара. В школьные годы помимо уроков на его детских плечах лежало множество хозяйственных забот. Запасти на зиму дрова, обеспечить сеном корову — все это входило в его обязанности. Потому что, как ни старалась Шахсанем приучить к работе Исмета, ничего у нее не получалось. Он всегда умел в последнюю минуту или притвориться больным, или улизнуть играть со сверстниками.

Начиная со второй половины сентября, пока снег не ложился на землю, проводил Вугар в лесу целые дни. Возвратившись из школы и наскоро пообедав, уходил он из дому. Нередко он брал с собой учебники и, отдыхая от работы, готовил уроки. Эти часы, проведенные среди деревьев, наполненные шорохом опавшей листвы, были, может, самыми счастливыми в его нелегком отрочестве. Домой возвращался усталый, волоча на спине тяжелую вязанку дров или огромный сноп травы. Но на сердце было легко, весело, и верилось, что когда-нибудь сбудутся его лучшие мечты.

С тех пор прошло много лет. Живя в городе, Вугар не замечал, как весна сменяется летом, а лето осенью. Бесконечные заботы заполняли все его время. И хотя порой он с тоской вспоминал осеннюю красоту леса, его яркие краски, которыми не может похвастаться даже самый искусный художник, терпкие запахи прелой листвы и увядших трав, но за все те годы, что он учился в аспирантуре, так ни разу и не удалось ему побродить по осеннему лесу. Приезжал на день-другой, чтобы повидаться с матерью, и не до прогулок ему было тогда. И вот нежданно-негаданно оказался в родном селе.

Джовдат выполнил свое обещание: дал Вугару арбу и помощника, они несколько раз съездили в лес и привезли для Шахсанем дров на всю зиму. И снова, как в детстве, красота осеннего леса заворожила его.

…Теперь каждое утро, торопливо позавтракав, не теряя лишней минуты, быстрым шагом отправлялся он в лес и возвращался домой, лишь когда сумерки опускались на землю. Бродил по тропинкам, знакомым с детства, и влажная листва стирала пыль с его ботинок. Перепрыгивая через русло пересохшей речушки, срывая тронутые морозцем терновые ягоды, наслаждаясь их кисленьким привкусом, выходил на опушки, любуясь пустыми полями. Тишина завораживала, заставляла забывать обо всем на свете. Да он и сам старался ни о чем не думать, не вспоминать о неудачах и обидах, понимая, что надо успокоиться и отдохнуть, иначе не сможет он прийти к единственно верному, логическому решению.

Недаром существует поговорка: дома стены помогают. Здесь, в родных местах, все словно сговорилось, чтобы помочь Вугару в эти нелегкие для него дни, и он не торопился возвращаться в Баку.

В селе наступила пора свадеб, — веселые пиры следовали один за другим, и везде Вугар был желанным и почетным гостем. За него поднимали бокалы, в его честь говорили тосты. Сколько добрых слов, сколько искренних пожеланий выслушал он! Иногда Вугар даже досадовал, что не может провести вечер наедине с Шахсанем, — им так и не удалось еще ни разу поговорить по душам. Казалось, все заняты только одним — как отвлечь Вугара от мрачных мыслей и заставить забыть, что существуют еще на свете клевета и несправедливость.

Но как ни безмятежно летело время, человеку, привыкшему жить напряженной творческой жизнью, такое житье не может не наскучить. И однажды, бродя по лесу, с наслаждением вдыхая лесные ароматы и любуясь яркой пестротой красок.

Вугар вдруг с досадой подумал, что и природа тоже не всегда справедлива. Словно своенравный художник, она один уголок украсит, щедро распишет всеми цветами радуги, а другой позабудет, оставит голым и скудным, будто иссякла ее палитра.

Вугар и так и этак ворочал в голове эту мысль, и ему казалось, что от ее развития, от уточнения зависит вся его дальнейшая судьба. Мозг точно пробудился от спячки. Он вспоминал голые солончаковые степи вокруг Баку, город, дремлющий в жарком летнем зное, укутанный туманной пеленой едкого дыма. Ему представились истомленные от жары лица людей, пожелтевшая раньше времени чахлая листва на бульварах и в скверах, потускневшие от копоти цветники, запах бензина и гари. И впервые за эти дни окружающая красота вызывала в нем не восторг, а досаду. Будто прошла гроза и ее разряд ударил ему в самое сердце.

Вспомнились бессонные ночи в лаборатории, радость открытий и горечь разочарований. Он сейчас сам дивился своему упорству и стыдился своего малодушия. Он вдруг со всей отчетливостью осознал, что никакие нападки и гонения не смогут поколебать его в своей правоте, и он доведет дело до конца, чего бы это ни стоило. И, уже сам того не замечая, забывая, где находится, машинально достав из кармана записную книжку, быстро делал записи и что-то высчитывал, беззвучно шевеля губами. В памяти с феноменальной точностью воскресали основные результаты опытов, проведенных за последнее полугодие, выводы, полученные в результате технологических процессов, аналитические итоги. И, желая убедиться в точности и целесообразности этих выводов, он снова проверял их.

Теперь его прогулки в лесу приобрели совсем иной смысл. Как и в лаборатории, он не ощущал времени и ловил себя на том, что уже несколько часов сидит неподвижно на каком-нибудь пне, погруженный в раздумья, не замечая, что ноги и руки застыли от осенней прохлады, а спина ноет. И солнце уже давно потеряло свой дневной блеск, и тени стали длинными и нечеткими, скоро вечер, и пора возвращаться домой. Он шел в село усталый, но веселый и бодрый, как после удачно проведенного рабочего дня, с удовольствием предвкушая, что вечером его ждет очередное свадебное веселье.

* * *

Солнце клонилось к закату, лучи его становились все робче, мягкий ветерок налетал, шевеля последние листья на верхушках деревьев. Самые живучие трепетали и блестели в заходящих лучах, другие, не выдержав легкого дуновения, отрывались от ветвей и, кружа словно в танце, медленно опускались на землю.

Таинственный шепот наполнял лес, — казалось, дремавшие деревья проснулись, заговорили.

Вугар беспокойно оглядывался. Сегодня, вопреки обыкновению, он вышел из дома довольно поздно и вот уже больше часу бродил по лесу. Однако сосредоточиться ему не удавалось, стыли ноги, ветер пробирал до костей, познабливало. Впрочем, не холод и сырость мешали Вугару погрузиться в привычные раздумья. Едва он вступил в лес, нежные звуки свирели донеслись до его слуха. Они плыли между ветвей, сливаясь с шорохом листьев, проникали в самое сердце, тревожа и не давая покоя.

«Кто это играет?» — подумал Вугар и послушно пошел на голос свирели. Вскоре лес поредел, и перед ним открылось поле, по которому разбрелась колхозная отара. А поодаль, под одиноким ветвистым дубом, стоял, опираясь на длинный посох, чабан в папахе из бараньего меха. Он самозабвенно играл на тоненькой тростниковой дудочке. Мотив Вугар хорошо знал с детства несложная и протяжная народная песня «Сарытель». Пушистый мех на папахе шевелился, и казалось, что не дуновенье ветра, а певучие звуки дудочки тревожат его.

Вугар остановился на опушке, стараясь, чтобы чабан не заметил его и не прекратил играть. С наслаждением слушал музыку, вспоминая, как в детстве любил наблюдать плавные пляски под этот мотив. Сам он никогда не танцевал, но нередко приходил смотреть, как кружатся в такт мелодии юноши и девушки.

Вдруг чабан отвел свирель от губ, быстрым взглядом окинул отару, направившуюся было к лесу, и громкий окрик «Гей! Гей!» огласил окрестность. Овцы послушно остановились. Возле чабана мирно дремала, лениво пошевеливая ушами, мохнатая кавказская овчарка. Поначалу Вугар не заметил ее, но сейчас, увидев, быстро отступил в тень деревьев. Он хорошо знал суровый нрав пастушечьих собак, — в детстве его однажды покусала овчарка, с тех пор Вугар относился к ним с опаской и всегда старался не подходить близко к отаре.

Но собака не обращала на Вугара внимания и, казалось, тоже была поглощена музыкой. Даже крик чабана не произвел на нее никакого впечатления, она лениво приподняла голову, недовольно покосилась на хозяина и, оскалив широкую пасть, сердито гавкнула. Однако чабан настойчиво приказал собаке:

— Взять, взять!

Собака нехотя поднялась, потянулась, выгнув спину, словно желая стряхнуть липкую дремоту, и широкими прыжками, с громким, свирепым лаем обежала отару. Не обнаружив ничего, что могло бы вызвать тревогу, смолкла и, гордо подняв хвост, кинулась к овцам, сгоняя их на середину поля. Отогнав отару от леса, собака вновь улеглась возле хозяина, тихо повизгивая, словно желая сказать чабану: «Ну вот видишь, все в порядке, зачем тревожился?»

Чабан снова поднес к губам свирель. Порой он отнимал ее, и тогда до Вугара доносился хрипловатый протяжный голос:

Сердце Вугара громко заколотилось. «Расстались, расстались», — чуть слышно повторял он. Острая боль пронизала все его существо. «Арзу, Арзу… Сколько дней мы не виделись? Два, пять, двадцать…» — лихорадочно считал он. Ровно двадцать дней не только не видел ее, но ничего не знал о ней. Как это могло случиться? А главное, за эти дни не сделал никаких попыток помириться с ней. Была бы это обычная ссора — другое дело. Есть ли на земле возлюбленные, которые никогда не ссорятся? Порой после маленькой ссоры любовь лишь становится крепче. А тут… Что же он наделал, как мог жить без нее так долго?! Сердце у девушки мягкое, недолог ее гнев. Если бы он написал, попросил прощения, покаялся, признался, что неправ, тогда, может, и была бы надежда на прощенье. А сейчас…

Вугара охватило такое отчаяние, что двадцать дней показались ему двадцатью годами. Пожалуй, только раз в жизни, узнав о гибели отца и поняв, что остался на земле круглым сиротой, чувствовал он себя таким несчастным.

Вугар стоял понурый, опустив голову и подняв плечи, точно судьба осиротила его во второй раз. А чабан продолжал свою песню. Только голос его теперь стал высоким и звонким, как сама свирель:

Вугар замер на опушке. Каждое слово песни точно острой стрелой вонзалось в его сердце.

Да, они спугнули птицу своей любви! Обиженная и испуганная, она покинула гнездо. Удастся ли возвратить? Арзу, Арзу, сможешь ли ты любить меня, как прежде, нежно и преданно?

Вугар не мог больше слушать пение пастуха. Позабыв про собаку, он резко повернулся и тяжелыми шагами пошел обратно в лес. Куда, зачем, он и сам не знал. Шел, не разбирая дороги, продираясь между кустарниками, ветки хлестали его по лицу, колючки в кровь царапали руки, а он ничего не замечал. Арзу неотступно стояла перед ним. Он видел ее такой, какой была она в момент их ссоры, — беспомощной, несчастной, гневной. Вот она закрыла лицо руками, плечи ее вздрагивают, ни стона, ни звука не срывается с ее уст.

«Вернуться! Немедленно вернуться в город! — прошептал он. — Сегодня же…»

Он уже не шел, он почти бежал — скорее, скорее! Ему казалось, что, помедли он еще хоть день, все пойдет прахом, возникнут какие-то новые, неведомые препятствия. Скорее, скорее!..

Да где же тропинка? Он остановился. Перед ним была глубокая речка. Темная, осенняя вода казалась густой и тяжелой. Он никогда не бывал здесь, неужели заблудился? Где же село? Вугар поднял голову, надеясь по солнцу определить направление, но солнце уже опустилось за лес, его косые лучи, дробясь, падали сквозь ветки на землю и слепили глаза. Стаи птиц, неизвестно откуда появившиеся, вспархивали с деревьев, птиц становилось все больше, щебет и чириканье заполняли лес.

Вугар тревожился, — сейчас наступит тьма и ему не выбраться из леса, а это значит, что он не успеет на вечерний поезд.

Двадцать дней! Он ужаснулся своему легкомыслию. Бросить все дела в таком неопределенном состоянии и беспечно бродить целые дни по лесу, словно ничего не случилось! Да как он мог позволить себе такое? Нет, нет, не позднее сегодняшнего вечера он должен уехать. Порой один день, как говорится, делает погоду. Да что там день, одна минута может оказаться решающей…

Вугар повернул назад, стараясь идти тем же путем, что пришел сюда, и выбраться на то поле, где он видел чабана. Но сюда он шел, не замечая дороги, а сейчас множество тропинок разбегалось в разные стороны. Какую выбрать? Он попытался разыскать свои собственные следы, и вроде бы ему это удалось, но потом следы вновь исчезли, потерялись. Шорох опавшей листвы под ногами, раньше так успокоительно действовавший на него, теперь раздражал, казалось, именно он и мешает ему выбраться на дорогу, ведущую в село. Злость закипала в душе, его уже ничто не радовало. И терн, и боярышник, и шиповник, словно драгоценные камни, сверкавшие в лучах заходящего солнца, не вызывали у него никаких восторгов. Он воспринимал их лишь как очередное препятствие, — колючие ветки хватали его за одежду и, казалось, звали: «Ну подойти, сорви нас!» А Вугару было не до них, сейчас его занимала лишь одна мысль: быстрее добраться до села.

Наконец, когда он уже отчаялся выйти на дорогу, перед ним вдруг открылась поляна, та самая, где еще недавно паслась отара. Она была пуста. Обрадовавшись, Вугар остановился, отдышался, достал платок и, успокаиваясь, отер пот с лица. Куда девался чабан, что песней своей разбередил его душу? Вугару хотелось подойти к нему, поблагодарить. Но где теперь найдешь его он угнал отару и понес дальше свой протяжные песни… Вугар вгляделся и увидел в противоположном конце поля стадо, медленно двигавшееся в сумерках. Он вышел на дорогу и направился домой, все ускоряя шаги.

На перепутье дорог, возле самой окраины села, Вугара догнал газик и, резко затормозив, остановился, окутав его облаком пыли. Кашляя, отгоняя дым ладонью, Вугар быстро отступил на обочину.

— Добрый вечер, братец лесовик! Куда торопишься? — раздался веселый голос Джовдата. — Даже современной технике не угнаться за тобой.

Но Вугару было не до шуток.

— Добрый вечер, — мрачно ответил он.

Джовдат распахнул дверцу и хотел было пригласить друга в машину, но, заметив, что тот не в духе, быстро выпрыгнул на дорогу.

— Что-нибудь случилось? Ты чем-то расстроен?

— Да нет, ничего!

— А все же?

Вугар помолчал, размышляя, сказать ли другу о своем намерении.

— Хочу ехать! — коротко бросил он.

— Куда?

— В Баку.

— Когда?

— Да хоть сейчас, если успею к вечернему поезду.

Джовдат удивленным взглядом окинул его с ног до головы.

Хотел что-то сказать, но улыбнулся и перевел взгляд на свои запыленные ручные часы:

— Опоздал… — Он указал рукой в сторону горной гряды: — Видишь, поезд подходит к станции. Беги, может, успеешь!

Вугар поначалу решил, что Джовдат, как обычно, шутит, но все же невольно вытянул голову в ту сторону, куда указывал Джовдат. Поезд и вправду приближался, грохот и перестук колес доносились все отчетливее.

Во взгляде Вугара словно что-то погасло.

— Ты же не собирался ехать… Ни вчера, ни сегодня об отъезде и речи не заходило. Что могло произойти в лесу? Откуда это стремительное решение?

— Мне необходимо ехать!

— Что-нибудь серьезное?

— Очень даже серьезное!

— А нельзя ли хоть краешком уха услышать?

Вугар молчал.

— Может, сердечное дело, а? В твоих глазах так и светятся любовь и тоска…

Вугар не стал отпираться:

— Угадал, друг. Есть такое дело…

— Вот это другой разговор! — обрадовался Джовдат. — Сейчас поеду к Шахсанем-хале и потребую магарыч за добрые вести. Теперь-то уж она нам не только хингал приготовит, но и выставит бутылку лучшего вина… — Джовдат сиял от радости. — Я рад за тебя! Знаешь, с меня даже вся усталость сошла. Я ведь с утра мотаюсь по полям. Кажется, сегодня не было в колхозе угла, куда бы я не заглянул. Возвращаюсь домой измочаленный, словно меня сквозь жернова пропустили, а сейчас, после твоего признания, я снова здоров и бодр…

Расправив плечи, Джовдат отряхнул пыль с пальто и обратился к молоденькому шоферу, который надвинул на глаза свою громадную кепку и, опершись на руль, с безразличным видом слушал их разговор.

— Поезжай-ка, друг, вперед и скажи Гонче, пусть разогревает обед, а мы потихоньку пешком двинемся…

Газик рывком взял с места, и друзья, переждав, пока уляжется пыль, медленно пошли следом. Джовдат взял Вугара под руку.

— Ну, а теперь толком расскажи, с кем хочешь породнить нас? Кто ее родители, откуда она родом…

— Отец — нефтяник, мать — учительница, преподает немецкий язык. Живут в Баку.

— А невеста наша чем занимается?

— Она еще учится.

— Где?

— В университете, на историческом факультете…

— Прекрасно! — воскликнул Джовдат и продолжал расспросы: — Родители знают о том, что вы встречаетесь?

— Знали… — уклончиво ответил Вугар.

— Что значит знали? — покосился на друга Джовдат. — Говори честно!

— Если честно… Я сам все испортил.

— Уж не хочешь ли ты сказать, — укоризненно взглянув на друга, спросил Джовдат, — что свадьба, так сказать, уже произошла, тайком от всех?..

— Нет, нет! — поспешил успокоить его Вугар. — Просто мы поссорились…

— С кем? С ее родителями?

— Да нет же, с ней…

— Навсегда?

— Откуда я могу знать? — грустно пожал плечами Вугар.

— Судя по твоему тону, во всем виноват ты! Из-за чего поссорились?

— В сущности не из-за чего, так, глупость.

— Не темни, говори все как есть!

И Вугар рассказал все, ничего не утаивая. Джовдат слушал молча, только изредка сокрушенно покачивал головой.

— Да… — сказал он задумчиво, когда Вугар окончил свой рассказ. — И правда, глупость! Такое может совершить или пьяный, или человек, потерявший рассудок!

— Ты прав, Джовдат, я и сам не понимаю, как это могло произойти. Усталость, бессонная ночь. Накануне из проектного отдела вернули мою работу с резолюцией, что она не имеет никакого промышленного значения. Швырнули в помойку многолетний труд… Правда, удалось мне добиться еще одного обсуждения на ученом совете. Но я заранее знал, что мои недоброжелатели сделают все, чтобы использовать это обсуждение в свою пользу и доказать ненужность изобретения, скомпрометировать меня, создать вокруг моей работы атмосферу недоверия и сомнения. Я еще понимал, что, если серьезно не подготовлюсь к защите и не сумею отстоять свою правоту, все мои старания пойдут прахом. Я просидел до утра и за одну ночь сделал то, на что в нормальных условиях потребовался бы самое меньшее месяц. Когда я утром поднялся из-за стола, комната кружилась вокруг меня…

— Все понимаю. Но почему, когда ты понял, что натворил глупостей, не кинулся к девушке и не просил у нее прощенья? Почему не рассказал ей все вот так, как мне? Уверен, она бы поняла…

— Да, я бы обязательно это сделал, Джовдат, но…

— Что но? Гордость помешала, да? Дескать, не к лицу такое мужчине?

— Да нет, Джовдат! — устало возразил Вугар, облизывая пересохшие губы. Стараясь казаться, спокойным, он продолжал: — Самолюбие тут ни при чем! Ты знаешь меня, я никогда не был упрямцем и, если бывал неправ, всегда признавал это. Но на следующий день я не мог пойти к ней, было заседание ученого совета, где меня, как говорится, изничтожили. Встал вопрос о моем исключении из аспирантуры.

Джовдат от неожиданности остановился.

— Что?! Исключить из аспирантуры? — отступив на два шага назад, он непонимающе глядел на Вугара. — За что?

— Клевета, обман, злые измышления…

— Не понимаю, говори яснее.

— Будто я запятнал себя и мне нет места в науке.

— В каком плане запятнал?

— В личном!

— Опять не понимаю!

— Ну, будто я разложился… Торговал любовью… Соблазнял девушек, обещав жениться, а потом бросал их…

Изумление Джовдата все возрастало, наконец он громко и возбужденно расхохотался.

— Вот это да! Где ж ты такому научился? Что-то мы о подобных твоих способностях и слыхом не слыхали!

— Значит, отстали от жизни… — громко усмехнулся Вугар.

— Ну, и чем же все кончилось?

— Победили зло и клевета.

— И все?

— Все!

— И ты не пытался восстановить истину?

Вугар отрицательно покачал головой.

— Не писал заявлений, объяснений? Не искал поддержки?

Вместо ответа Вугар покачал головой и цокнул языком. Джовдат взбесился:

— Тебя оклеветали, опозорили, облили грязью, а ты, вместо того, чтобы ринуться в бой, побежал на вокзал и приехал сюда?! Молодец, храбрый же ты парень!

Вугар, засунув руки в карманы брюк, шел, глядя себе под ноги, упреки причиняли боль. От негодования Джовдат то и дело разводил руками, словно не находя слов.

— Почему ты столько дней молчал и скрывал все от меня?

— Трижды пытался я тебе рассказать, и каждый раз ты уводил разговор в сторону. Теперь понимаешь, почему я не хотел идти в школу? А потом согласился, чтобы там все рассказать. И снова ничего не получилось. Ваше уважение ко мне, гордость за меня связали язык. Ну, мог ли я огорчить всех вас?

Поверь, я мучился, но заставил себя молчать, скрывать истину.

— Напрасно! — решительно сказал Джовдат. — Рано или поздно мы бы все равно обо всем узнали… Да, кстати, неужели никто из ученых не выступил в твою защиту, не замолвил за тебя хоть слово?

— Выступали, но так, для проформы.

— А что ж твой научный руководитель? Я не раз читал о профессоре Гюнашли в газетах и журналах. Крупный ученый, принципиальный человек. Пишут, что он чуток и заботлив к молодежи.

— Все верно! — быстро перебил его Вугар. — Но его вынудили молчать…

— Кто?

— Жена. Написала в ученый совет письмо без стыда и совести.

— О чем же?

— О том, что я безнравственный, распущенный человек. Будто я из соображений карьеры бросил любимую девушку и обещал жениться на дочери своего научного руководителя, а потом ее обесчестил…

— А что же было потом?

— Наши противники ухватились за эту грязную клевету. Научная ценность моей работы уже никого не интересовала. Все свелось к обсуждению омерзительных сплетен. Я и не подозревал, какая страшная вещь клевета! Я молчал, не находя слов в свою защиту…

Джовдат, опустив голову, внимательно слушал друга.

— Вот тебе и ученые!.. — казалось, откуда-то издалека донесся его сдавленный голос. — Передовые люди нашего общества… Чего ж тогда ждать от простых смертных? Ну, скажи на милость, что я после всего услышанного могу требовать хотя бы от такого мерзавца, как наш заведующий межхлопковым пунктом? — Такая горечь слышалась в словах Джовдата, что казалось, еще мгновенье — и он сорвется на крик. Но раз другой глотнув воздух, он овладел собой, и голос его зазвучал не громко и грустно: — Вот уже пять лет прошло с того дня, как скончался мой отец, а я до сих пор не могу забыть его предсмертные часы. За два дня до кончины он потерял речь. А глаза были по-прежнему ясные, живые, умные. По его взгляду я чувствовал — он хочет сказать мне что-то очень важное. Особенно в последний день он не сводил с меня напряженных глаз. Я склонился над ним и спросил: «Что ты хочешь сказать мне, отец? Чем встревожен?» Уголки сжатых губ дрогнули, в глазах появилось выражение страдания — он сердился, что его не поимают. Я спрашивал снова и снова, умолял хоть одним движением руки объяснить то, что он хочет сказать. Но у него на это не было сил. И он только смотрел на меня требовательно и мудро. До сих пор не знаю покоя: что он хотел мне сказать? Может, произнеси он это слово — и вся жизнь моя пошла бы иначе, я стал бы лучше, чище. Немой, беспомощный взгляд неотступно стоит передо мной, и не могу я понять его тайны.

Я знаешь о чем часто думаю? На Луну летаем, при помощи радиоволн приводим в движение автоматические установки на других планетах, изобрели роботов, которые сочиняют стихи и пишут музыку, пересаживаем сердца, оживляем мертвых, а разгадать тайну человеческого взгляда не можем… Почему бы современной науке не задуматься над этим?

Вугар грустно улыбнулся. Джовдат повернулся к нему и быстро продолжал:

— Тебе кажутся смешными мои слова, Вугар? Я это к тому сказал, что в наши дни авторитет науки огромен. Кажется, нет такой проблемы, перед которой она оказалась бы бессильна. Потому и ученые кажутся нам особенными людьми. То, что ты сейчас рассказал, поразило меня в самое сердце. Получается, что в одном человеке рядом с высокими стремлениями могут ужиться мелкие и низменные чувства? Как тут снова не вспомнить мудрость наших дедов: быть ученым легко, быть человеком трудно.

— Нет, Джовдат, быть настоящим ученым — дело нелегкое. Талант, трудолюбие должны сочетаться с горячим сердцем, глубоким внутренним содержанием, с чувством собственного достоинства. Наука требует полной отдачи…

Джовдат покачал головой.

— Эх, Вугар… — Голос его звучал взволнованно. — Может, ты снова станешь укорять меня, назовешь чудаком, мечтателем или бесплодным фантазером, называй, как хочешь, дело твое, но выслушай меня… Вот я агроном в маленьком селе, можно сказать, полуинтеллигент. А знаешь, о чем я мечтаю? Я хочу видеть свой народ в ряду самых развитых, самых прогрессивных и великих народов. Я мечтаю, чтобы имена наших сынов стояли рядом с именами великих людей, чтобы голоса азербайджанских ученых, поэтов, писателей, композиторов, врачей и инженеров звучали во всех уголках земного шара. Пусть и в славной семье космонавтов будет представитель моего народа. Помнишь, еще в школе учили мы стихи Мухаммеда Гади. Я запомнил их на всю жизнь:

— Какая горечь слышится в этих словах! Конечно, нельзя сравнивать эпоху поэта-мыслителя Мухаммеда Гади с нынешним днем. И все-таки, если трезво взглянуть на то, что нами достигнуто, всего этого окажется мало! Кто же и что нам мешает? Кто препятствует? Мы сами. У нас еще бытует мусульманское наследие — стяжательство, местничество, групповщина, а пуще всего трусость и подхалимство!.. За примером ходить недалеко. Вот ты, едва столкнулся с трудностями, бросил все и бежал в село. Не хватило мужества распрямить грудь и броситься в бой с несправедливостью. Как же ты слаб, если столько дней молчал, скрывал свое горе! От кого? От друзей?

Слова друга задели Вугара за живое, но он не обиделся. Резким рывком вынув руки из карманов, он расправил плечи и весело сказал:

— Ничего, все образуется! Нет, я не покинул арену борьбы. Просто решил немного отдохнуть. Тот, у кого есть терпение, никогда не бывает в проигрыше! — Голос его звучал уверенно, он гордо вскинул голову. — Я ни на минуту не жалею о том, что приехал сюда, — спокойно говорил он. — Пусть это произошло случайно, неожиданно прежде всего для- меня самого. Знаешь, я не помню, как очутился на вокзале, как взял билет. Но здесь я стал другим человеком… Этот лес, эта земля вдохнули в меня новые силы. Я успокоился, собрался. Нашел новое решение проблемы, над которой бьюсь вот уже несколько лет. А останься я в городе, кто знает, что стало бы со мной? Может быть, натворил бы глупостей. Злоба и гнев — первые враги человека.

Вугар примирительно положил руку на плечо Джовдата, заглянул в лицо. Ответная улыбка осветила лицо друга.

* * *

На следующее утро Шахсанем поднялась с петухами. Надо было приготовить гостинцы для сына и особую посылку Джаннат-ана, которую хотя никогда и не видела, но считала своей названной сестрой.

Вугар никуда не отлучался из дома, поджидая друга. Джовдат еще вечером предупредил, что сам отвезет его к поезду. Как в далеком детстве, был Вугар сегодня у матери на побегушках;- помогал по хозяйству, колол дрова, разводил огонь, бегал за водой, то и дело перекидываясь с Шахсанем ласковыми шутками.

Джовдат появился неожиданно, гораздо раньше, чем обещал.

— Магарыч! Магарыч! — выкрикивал он, словно на крыльях влетая во двор.

— Что случилось, Джовдат? — спокойно и сдержанно спросил Вугар. — С чего это ты так разбушевался?

— Я принес тебе добрую весть! — Джовдат обнял друга за шею и широко улыбнулся. — Во-первых, телеграмма, телеграмма из института: тебя срочно вызывают! А во-вторых… — Джовдат многозначительно замолчал, явно испытывая терпение Вугара. Потом взмахнул газетой, которую держал за спиной. — Вот тут какого-то Шамсизаде здорово расхваливают. Уж не знаком ли он тебе?

— Может, и знаю, дай почитать…

— Не спеши, сначала прочти телеграмму.

Вугар быстро пробежал глазами телеграмму, сунул ее в карман и потянулся за газетой. Он был очень взволнован. Но Джовдат ловко увернулся и отступил назад.

— Стоп! Терпенье! Мне в этой статье особенно понравилось одно место. Я сам прочту его тебе. — Он бережно развернул газету, держа ее перед собой. Глубоко вздохнув, предупредил: — Читаю, слушай!

— Я весь внимание!

Джовдат прокашлялся, прочищая горло, и стал громко читать:

— «… По поводу этого изобретения я неоднократно высказывался на конференциях и на авторитетных собраниях. Выступая в Центральной печати, я говорил о большом будущем открытия, о его технической и теоретической сути и о многих других достоинствах. Возможно, то, о чем я пишу сейчас, явится для кого-то повторением моих прежних мыслей. Но я все же считаю необходимым снова сказать, что В. Шамсизаде работал и продолжает работать над проблемой, которая имеет огромное значение и для настоящего и для будущего…»

Вугар не выдержал, вырвал газету из рук Джовдата и быстро огляделся, выискивая место, где бы сесть, — столь важную для него статью не хотелось читать наспех, стоя.

Сесть было негде, даже подходящего полена не оказалось поблизости. Хотел войти в дом, но едкий дым очага еще не выветрился. Вугар прошел на солнечную сторону галереи и, прислонившись к угловому столбу, погрузился в чтение.

Заложив руки за спину, Джовдат молча прохаживался взад и вперед по двору, время от времени искоса поглядывая на Вугара, и когда тот наконец окончил чтение, громко спросил:

— Ну, как?

— Отлично! — Вугар поднялся и, подойдя к Джовдату, счастливо улыбнулся. — Стрелу выпустил, а лук спрятал? — обратился он к другу. — Так какой же магарыч ты хочешь получить?

— С тебя-то? — Джовдат шутливо пожал плечами, заглянул через открытую дверь в комнату, где на тахте были разложены разные лакомства, приготовленные Шахсанем сыну в дорогу. Громко, так, чтобы его услышала сама хозяйка, он произнес: — Что с тебя, бедного аспирантишки, взять? Опять вся тяжесть падет на Шахсанем-халу. Так пусть сама скажет, какой мне магарыч полагается. Она еще с прошлого раза мой должник!

— Ты что расшумелся, Джовдат? — укоризненно спросила Шахсанем из глубины комнаты.

— Как не шуметь, Шахсанем-хала? Добрую весть принес! Нашего Вугара в газете расхвалили, а тебя благодарят за то, что такого сына вырастила…

Шахсанем торопливо подошла к двери и, остановившись, с недоверием покосилась на Джовдата. Она переводила взгляд с Вугара на газету, которую он держал в руках, и наконец негромко, с надеждой сказала:

— И вы будьте счастливы, дети мои!

— Благодарностью сыт не будешь! — притворяясь обиженным, ответил Джовдат. — Скажи лучше, какой магарыч мне полагается?

— За угощением дело не станет, проходите-ка в дом!

— Вот это по-моему! — Он подмигнул Вугару. — Идем, не то опять какие-нибудь препятствия возникнут. Да и время прощаться подходит.

Смеясь, перебрасываясь шутками, они вошли в дом.

* * *

На станцию прибыли за минуту до того, как поезд с грохотом подошел к платформе. Наклонившись к Вугару, Джовдат торопливо говорил ему:

— Счастливого пути! Смотри не забывай нас. Пиши почаще, как идут дела, не то беспокоиться станем. За работу берись крепко! Ни перед кем не отступай, ничего не бойся. А если что — помни, мы всегда с тобой…

 

Глава первая

Вугар не торопился выходить из вагона. Чтобы не толкаться, он отошел к последнему окну, ожидая, пока схлынет народ. Да и куда ему торопиться? Белесые края изумрудного неба лишь чуть порозовели со стороны моря. До начала рабочего дня в институте оставалось еще много времени, а мама Джаннат, верно, еще сладко спит, зачем тревожить ее в такую рань?

Прижавшись лбом к холодному стеклу, он разглядывал пассажиров, толпившихся на платформе. Люди шумно и весело здоровались, целовались. Вдруг сердце Вугара дрогнуло, вспомнилась Арзу. Бывало, когда он возвращался из деревни или из командировки, Арзу всегда встречала его. И они так же, как эти люди, на глазах у всех целовались, Вугар обнимал ее за плечи, и они торопливо шли к стоянке такси. А теперь…

Ему стало досадно. Острая боль прошла по сердцу. Но мгновенье — и лицо его радостно просияло. Он резко потянул окно и, открыв до половины, высунулся. Поодаль от суетившихся пассажиров, уже у самого выхода в город, стояла стройная девушка в белом расстегнутом плаще. Прижав к груди букет свежих цветов, она встревожено оглядывала проходящих. Как она была похожа на Арзу! А может, это она, как всегда, пришла, чтобы встретить Вугара?.. И что из того, что он не сообщил ей телеграммой о своем возвращении? Ведь у сердца есть свои позывные. Недаром говорил Джовдат, что в маленькой, с детский кулачок, частичке тела заключен целый мир.

Вугар был так взволнован, так растроган, что у него не осталось и капли сомнения в том, что девушка, которую он увидел из окна, Арзу. Он уже готов был крикнуть: «Я здесь, Арзу!», но в это мгновенье девушка, сорвавшись с места, кинулась на шею какому-то парню, который, широко раскинув руки, шел к ней навстречу. Они обнялись, а потом, радостно смеясь и словно освещая все вокруг своим счастьем, затерялись в толпе.

Опечаленный, Вугар отошел от окна и прислонился к стенке. Однако отчаяние его длилось недолго. Глаза снова засветились веселым блеском. Да и что за горе?! Он в Баку, в городе, где живет Арзу. Длинные дороги, разделявшие их, позади. Они помирятся, обязательно помирятся, чего бы это ему ни стоило! Любящее сердце долго не держит зла, и особенно девичье сердце. Чище цветов, омытых росой, сердце его Арзу! Вугар расправил плечи, поднял с пола портфель, сверток с гостинцами, которые дала в дорогу Шахсанем, и легким, бодрым шагом вышел из вагона.

Перрон стих, опустел. Репродукторы, громогласно информирующие пассажиров, успокоились. Теперь вместо хриплого баса привокзального диктора легкая утренняя музыка плыла над перроном.

Он шел медленно, с жадностью разглядывая все, что попадалось ему на глаза, будто впервые приехал в Баку. Спокойно спустился по лестнице, ведущей в город. Не стал ждать такси — на стоянке была длинная очередь. Перейдя трамвайную линию, направился прямо к деревянному щиту у входа в сквер Самеда Вургуна, на котором была наклеена свежая, со следами непросохшего клея, газета. Ему хотелось тут же, сразу узнать все новости, которые произошли в Баку во время его отсутствия. Поставив вещи на тротуар, он вплотную подошел к газетному стенду и стал жадно просматривать один материал за другим. Находящийся в нашей стране с официальным визитом премьер-министр Афганистана прибыл в Баку… В академии состоялся всемирный симпозиум астрофизиков… Старейшему коммунисту вручена Почетная грамота в связи с его семидесятипятилетием…

Он перевел взгляд на раздел объявлений. Ничего интересного не было. И вдруг маленькая информация привлекла его внимание: сегодня вечером премьера новой постановки пьесы Вильяма Шекспира «Гамлет».

— Отлично! — весело воскликнул Вугар и от радости даже потер руки. Надо посмотреть, обязательно посмотреть!

Но это не так-то просто. Он задумался. «Смогу ли достать билеты? Два билета!.. Как это было бы кстати! Прекрасный повод, чтобы помириться с Арзу». Он вспомнил, как часто в первые месяцы их знакомства ходили они в театр. Арзу не пропускала ни одной премьеры. Она являлась на свидание, держа в руках два билета. Вугар обижался. «Так нельзя, Арзу! — говорил он. — Ты унижаешь меня тем, что сама покупаешь билеты!» Арзу лукаво щурила карие глаза, прижималась головой к плечу Вугара и оправдывалась: «Что за счеты, Вугар? Какая разница, кто купил билеты, ты или я?.. Ты студент…» «Что же, выходит, студент так беден, что не может купить два билета?!» упрямо возражал Вугар и сердито отворачивался. Голос Арзу жалобно дрожал: «Вугар, дорогой! Придет время — все будет по-твоему. Каждое твое слово станет для меня законом. Мной избранным, единственным законом! А пока дай мне насладиться девичьей свободой, чтобы сердце мое потом не тосковало о ней…» И Вугар тотчас сдавался, покорно улыбаясь: он, счастливый, крепко обнимал свою сладкоречивую подругу. Но в глубине души тосковал о том счастливом времени, когда наконец сможет предупреждать ее желания. И вот долгожданный день настал. Сегодня он купит билеты в театр. Да еще на какой спектакль!

Вугар заторопился. Во что бы то ни стало он должен достать билеты! Другого такого случая для примирения не представится. Надо же, чтобы так повезло! Но… Радость его улетучилась, и он снова расстроился. Ведь билеты на премьеру распродаются задолго до спектакля. Наверное, в кассах давно нет ни одного билета. Может быть, узнать в справочном телефон театра, позвонить и все, все рассказать директору или администратору, просить, умолять?! Ведь и они были когда-то молодыми, влюблялись, ссорились и мирились со своими возлюбленными. Неужели они не захотят войти в его положение? Нет, они должны, обязаны что-нибудь придумать и помочь ему. Не может быть, чтобы у них не нашлось двух билетов… Всего лишь двух!

В волнении он огляделся по сторонам. К счастью, не надо было идти далеко: голубая телефонная будка находилась в двух-трех шагах от него. Схватив вещи, он втиснулся в кабину и… неожиданно переменил решение. Вместо номера справочного бюро он сейчас наберет телефон Арзу! «Пусть знает, что я в Баку. Хоть шепот ее, хоть одно слово услышать. Ясно как день, что Арзу не пожелает говорить со мной и, узнав мой голос, бросит трубку. Мне и этого хватит… Ну, а если подойдет Агариза-киши или Ширинбаджи-муэллим, еще лучше! Со стариками договориться куда легче, они добрые, благожелательные люди. Поздороваюсь, спрошу, как здоровье, глядишь — и восстановится былая дружба. Ну а если удастся наладить отношения с родителями — трудности позади. Возьмутся за дочку с двух сторон и сломят ее упорство. А в театр можно и в другой раз сходить…»

Он постарался взять себя в руки. Снял трубку и стал медленно набирать номер. На последней цифре палец его дрогнул. Казалось, в один миг иссякли силы, и не хватит их даже на то, чтобы сдвинуть с места маленький диск. Прислонившись к узкой стенке кабины, он опустил руки. «Какая глупость, что я делаю? Конечно же дома все, все знают. Как, наверное, они теперь ненавидят меня!»

Червь сомнения заполз в его сердце.

«Искать столь простой и легкий путь к примирению — по меньшей мере наивно, несерьезно. Да нет, это просто безумие! Они могут обвинить меня в легкомыслии. Надо придумать что-то другое!»

Он вытер холодный пот, капельками выступивший на лбу, и ощутил во всем теле слабость. С трудом передвигая ноги, вышел из кабины. Нетвердыми шагами направился в сквер и опустился на первую попавшуюся скамью.

Солнце уже поднялось высоко, его яркие лучи, рассыпавшись, позолотили крыши, верхние этажи домов, верхушки вечнозеленых кипарисов и стройных чинар, еще не сбросивших летнего одеяния, и разожгли костры в окнах домов. Лучи опускались все ниже. Вот уже на тротуарах растаяли темные полосы теней. Улицы, перекрестки, переулки, парки и площади засветились, радуя глаз. Даже Вугар ощутил на своем лице живительное тепло медленно раскаляющегося солнца. И по мере того как отогревалась в добрых утренних лучах его душа, уходила вялость, прояснялись ум и память. Он спокойно подумал: «Зачем торопиться? Надо немного выждать. Сначала пойду в институт, приведу в порядок дела, поговорю с профессором, выясню сложившуюся ситуацию. С одной бедой легче справиться. Да и с мамой Джаннат посоветоваться не мешает. Она женщина опытная, много горя повидала. Таких сама жизнь мудрости учит, она направит меня на верный путь…»

Он быстро поднялся, — надо скорее повидаться с мамой Джаннат, чтобы потом не опоздать в институт, не то может не застать профессора, он человек занятый сверх головы: каждый день собрания, совещания, защиты, симпозиумы, да мало ли еще что!

 

Глава вторая

Вугар был прав в своих предположениях — родители Арзу хорошо знали о причине их ссоры…

Когда Арзу с громким плачем вбежала на застекленную галерею, Ширинбаджи уже закончила генеральную уборку, которую затеяла в то утро, и принялась за мытье посуды. С удивлением и испугом глядела она на дочь.

— Что случилось? Почему ты плачешь? — бросилась она к Арзу.

Но Арзу не отвечала. Она пробежала в комнату, тяжело опустилась на диван и, закрыв лицо руками, разрыдалась.

«Наверно, у Вугара какие-нибудь неприятности с его работой», подумала Ширинбаджи, идя следом за дочерью. Она села рядом с ней на диван, обняла за плечи.

— Ну, рассказывай, что опять случилось? — ласково и настойчиво спросила она. — Что сказал тебе Вугар? Почему он не пришел вместе с тобой?

Арзу молчала, только всхлипы стали реже и тише.

— Ну поплачь, поплачь, — скрестив руки на груди, грустно сказала Ширинбаджи, — со слезами уйдет обида…

Арзу вдруг резко выпрямилась, вопросительно и строго глядела на мать.

— Я сирота, да? — четко спросила она. — Кто мои родители?

Вопросы дочери словно крупные градины били по голове бедную Ширинбаджи.

— О чем ты, доченька? — с трудом выговорила она.

В голосе матери Арзу уловила растерянность и испуг. И продолжала настойчиво и строго:

— Я должна знать истину, скажи мне всю правду, мама!

Ширинбаджи долго смотрела на нее круглыми и неподвижными глазами. Казалось, они сделаны из того же стекла, что и ее выпуклые очки. Посеревшие губы тряслись.

— Ты, ты не веришь мне, своей матери? — еле выдавила она из себя.

Волнение Ширинбаджи, ее тревога усугубили подозрения Арзу. Если бы все, что сказал Вугар, было вымыслом, не стала бы Ширинбаджи так волноваться.

— Все ясно! — с горечью сказала Арзу. — Я все поняла. Вы удочерили меня, я сирота!

Закрыв лицо руками, она ничком повалилась на диван и громко, на весь дом зарыдала.

Ширинбаджи словно окаменела, крупные слезы катились по ее бледному лицу, — горе так неожиданно свалилось на нее…

В тот вечер Агариза приехал домой с Нефтяных Камней. Не торопясь поднимался он по шаткой деревянной лестнице, поглядывая на двери стеклянной галереи. Сейчас Арзу услышит его шаги и, как всегда, выбежит к нему навстречу, обнимет, поцелует. Ведь так повелось с самого детства. Лишь раз в десять дней приезжал Агариза домой с далекого промысла Нефтяные Камни, и Арзу ждала его, чтобы первой встретить, самой открыть отцу дверь. Они входили в комнату обнявшись, и Ширинбаджи не могла нарадоваться, глядя на них. Он нарочно замедлял шаги, ожидая появления Арзу. Но Арзу не показывалась, и Агариза не на шутку расстроился. «Наверное, дома нет, подумал он, — видно, гуляет где-нибудь с Вугаром…» Настроение испортилось, он стал мысленно ворчать на Вугара: «Отнимает у нас девочку! Скоро она совсем нас позабудет. Некому больше будет меня ждать, никто не выбежит навстречу. Хорошо еще, если изредка забежит навестить…»

Почему-то Агариза никогда раньше не задумывался над тем, что годы идут, дочка растет, рано или поздно она выйдет замуж и уйдет из дома. Сейчас его словно разбудили от спокойного сна. Недоброе чувству ревности шевельнулось в душе.

«Нет, это несправедливо! — сердито думал он. — Растили, воспитывали, волновались. И вдруг приходит какой-то чужой человек и отнимает у тебя дочь. Навсегда отнимает. А мы, старики, должны коротать свой век в одиночестве. Незнакомый человек, который для нее и пальцем не пошевелил, станет ей ближе и роднее нас? Нет, несправедлива природа!»

Агариза тяжело вздохнул, лицо его помрачнело, казалось, ступенькам не будет конца. Он толкнул дверь — она была незапертой. Что это? Арзу сидела насупившись в одном углу комнаты, Ширинбаджи в другом, сгорбленная, придавленная горем, похожая на подстреленную птицу. В комнате царило тяжелое молчание — так молчат люди после непоправимой ссоры.

Переводя взгляд с жены на дочь, Агариза старался понять, что произошло. Его никто не замечал. Он сделал несколько шагов, никто не поздоровался с ним. Глаза у обеих женщин были красные, словно опаленные утренним морозом, лица серые, осунувшиеся. Агариза подошел к жене, осторожно тронул ее за плечо.

— Что случилось? — спросил он.

Ширинбаджи ничего не ответила, только еще ниже опустила голову. Он повернулся к дочери — и она не глядела на него. Агариза подсел к ней, обнял за плечи и ласково заговорил:

— Доченька, родная моя, что произошло между вами? — Он осторожно взял Арзу за подбородок и повернул к себе ее заплаканное лицо. Потом достал из кармана носовой платок и бережно отер ее слезы. — Ну, ненаглядная моя, ну что ты? Кто обидел тебя? Должен же я наконец узнать!

В ответ на ласку отца Арзу громко разрыдалась, вырвалась из его рук и убежала в соседнюю комнату.

Агариза растерялся. Руки его беспомощно повисли.

— Знаешь, Ширин, совесть не такая уж плохая вещь! — укоризненно сказал он. — Я вернулся домой после работы, усталый, пришел, чтобы отдохнуть немного. Меня тоже пожалеть надо! За что мучаете старика? Чем я заслужил такое?

Сделав над собой усилие, Ширинбаджи проговорила дрожащим голосом:

— Наша тайна раскрыта… Девочке все рассказали…

— Какая тайна? О чем ты?!

— О том, что она чужая нам…

Поначалу Агариза ничего не понял. «Почему же чужая?» — хотел спросить он и вдруг запнулся. Старая, давно забытая история мгновенно всплыла в памяти. Его словно кнутом стегнули, он присмирел и сгорбился, виновато поглядывая на жену.

… В каждой семье есть самая заветная мечта. В семье Гюльбалаевых мечтали о ребенке. Десять лет счастливо прожили Ширинбаджи и Агариза, а детей у них все не было. Бездетность омрачала их безоблачное, супружество.

Агариза никогда и ни с кем не говорил о своем горе, таил боль в сердце. Все силы отдавал он работе на промыслах, и казалось, ничто больше не интересовало его. Дома или в компании друзей он всегда старался казаться веселым и бодрым. Посмотришь на него и подумаешь: не может быть у этого человека никаких огорчений! А Ширинбаджи нет-нет да и сетовала на свою судьбу. И тогда Агариза утешал ее, успокаивал:

— Зачем горевать, Ширин? Что поделаешь, видно, такова наша судьба. Разве мы одни такие на свете? Не суждено нам растить сынов и дочерей. Но не кончать же из-за этого самоубийством? Проживем и так.

Слова мужа не утешали Ширинбаджи, а заставляли еще острее чувствовать свое несчастье. Годы шли, она начала хиреть и чахнуть. Становилась все раздражительней, все чаще между любящими супругами возникали споры и ссоры. Даже самая безобидная шутка порой доводила Ширинбаджи до слез. Родственники Агаризы сочувствовали их беде и с горечью наблюдали, как эта счастливая поначалу семья неудержимо, точно корабль, получивший пробоину, идет ко дну. А что они могли сделать, чем помочь? Пожалуй, больше всех был озабочен закадычный друг Агаризы, его побратим Шахмалы Клыджев.

Однажды ночью, когда в доме все уже давно спали, Шахмалы разбудил жену:

— Встань, Ниса, выйди на кухню, есть у меня к тебе серьезный разговор.

Ниса с трудом открыла глаза. Она так устала за день! С утра на ногах стирка, готовка, мытье посуды. Шутка ли — обстирать да накормить такую большую семью? К вечеру она всегда еле держалась на ногах от усталости и, едва ложилась в постель, засыпала крепко и спокойно. И сейчас она с неудовольствием спросила мужа:

— Уже далеко за полночь, какой может быть разговор в такой час? Разве нельзя подождать до утра?

— Нет, Ниса, этот разговор нельзя на утро откладывать! Самое время, все спят, нас никто не услышит.

Ниса не стала спорить, послушно оделась и сонная вышла за мужем на кухню. В их двухкомнатной квартире кухня была самым спокойным местом — в обеих комнатах спали дети.

Шахмалы услужливо пододвинул жене стул.

— Садись, — сказал он, сам уселся возле нее, плечом привалился к стене и задумался. Как начать разговор?

Так просидели они некоторое время молча. Наконец Шахмалы заговорил:

— Был я сегодня у Агаризы и Ширинбаджи. Не могу смотреть на их жизнь! Тоска по ребенку извела бедных людей…

— Знаю, знаю, — грустно ответила Ниса, искренне сочувствуя. Но почему разговор об этом нужно вести в такое позднее время?

Она с удивлением взглянула на мужа.

А Шахмалы все не решался подойти к сути разговора и кружил окольными путями:

— Ты знаешь, Ниса, нет у них друзей ближе нас, и кто, как не мы, должны помочь им. Это наша святая обязанность. Не то в один далеко не прекрасный день они, глядишь, и разойдутся…

— Но как же мы можем помочь им? — с недоумением спросила Ниса.

— Вот, вот, вопрос именно в том и состоит: как им помочь? — запинаясь, проговорил Шахмалы. — Я долго судил, рядил и наконец придумал: мы должны отдать им одного из наших детей, навсегда отдать…

Всего могла ожидать Ниса, но только не этого! Подарить кому-то родное дитя — мыслимое ли это дело для матери?

— Ниса, почему ты молчишь? Ну, скажи, что ты об этом думаешь?

Но Ниса продолжала молчать, только черные брови ее насупились и сошлись у переносицы, Шахмалы попытался шутить.

— Долго же ты думаешь! — улыбаясь, сказал он. — Тебе, слава аллаху, ребенка легче родить, чем кусок пирога съесть. У нас четверо, вон их уже класть негде. А кто знает, сколько ребятишек ты еще мне подаришь? Давай младшую нашу, ту, что еще в пеленках, отдадим Ширинбаджи, право же, доброе дело сделаем.

Ниса упрямо молчала, но в ее глазах Шахмалы читал упрек и укоризну. Еще и недели не прошло, как новорожденную привезли из родильного дома. Что же, оторвать девочку от материнской груди и навсегда расстаться с ней?..

А Шахмалы продолжал настаивать:

— Выслушай меня внимательно. Представим на мгновенье, что малышка еще не родилась…

В ответ он услышал всхлипывания. Но Шахмалы решил во что бы то ни стало добиться своего и продолжал ласково уговаривать жену:

— Ты пойми меня правильно, Ниса! Не подумай, что я от ребенка отрекаюсь. Право же, только ради друга своего, ради Агаризы. Или ты не видишь — на глазах тает Ширинбаджи. Ты ведь у меня добрая…

Ниса в ответ только молча повела плечом. Но Шахмалы принял ее молчание за согласие. Благодарный, он нагнулся и крепко поцеловал Нису: дело улажено.

Теперь Шахмалы был озабочен другим: как подарить ребенка Ширинбаджи? Взять и принести его? Но она может обидеться. Вдруг это заденет ее женское самолюбие? Тогда благие намерения Шахмалы обернутся жестокой враждой между семьями. Впутывать в это щекотливое дело еще кого-нибудь — нельзя. Люди болтливы и, когда девочка вырастет, могут открыть ей тайну. А тайна должна храниться крепко и свято. Всю ночь ворочался без сна в постели Шахмалы, и все-таки к утру решение было найдено.

Не откладывая дела в долгий ящик, Шахмалы в тот же день отправился к Гюльбалаевым. Он вошел понурый, расстроенный. Агариза и Ширинбаджи кинулись к нему с расспросами — не случилось ли какой беды? Шахмалы, жалуясь и причитая, рассказал им, что действительно горе пришло в их дом, новорожденная, не прожив и двух недель, заболела и скончалась. Ширинбаджи от души сочувствовала его горю, сетовала, что из-за собственной болезни до сих пор не навестила Нису и так и не поглядела на девочку. Она засуетилась, стала собираться.

— Пойдем, пойдем, — говорила она, обращаясь то к мужу, то к Шахмалы. Я хочу сейчас же навестить Нису…

Шахмалы грустно улыбнулся:

— Не надо, Ширинбаджи, Ниса уже оправилась от удара. Она даже решила немного рассеяться сегодня и подышать свежим воздухом. Сейчас она сама придет сюда…

Но в тот вечер Нису ждали напрасно, она не пришла.

А вернувшись домой, Шахмалы снова принялся за уговоры. И наконец Ниса не выдержала, сдалась…

На следующий день, после полудня, как раз за час до того времени, когда Ширинбаджи обычно возвращалась из школы, Ниса перепеленала ребенка, покормила, укутала в теплое одеяльце, положила на руки отцу, и они вместе вышли из дому…

* * *

У двери Ширинбаджи привычным движением опустила в карман руку, чтобы достать ключ, как вдруг почувствовала, что нога ее уперлась во что-то мягкое. Она нагнулась и не поверила своим глазам: на полу лежал завернутый в теплое одеяльце ребенок. В испуге она отпрянула, но в этот момент ребенок заворочался и запищал, очевидно разбуженный толчком.

Что делать? Что предпринять? От растерянности Ширинбаджи не двигалась с места. А ребенок плакал все громче, его плач уже раздавался по всему двору, и Ширинбаджи, оглядываясь, громко спросила:

— Послушайте, чей это ребенок?.. Кто принес его сюда? Нельзя же так…

Но ей никто не ответил.

Все это время в темном соседнем подъезде, затаив дыхание, прятались Шахмалы и Ниса. Слышать плач родного ребенка и не иметь возможности кинуться к нему — такого Ниса не могла выдержать. Она рванулась было к новорожденной, но Шахмалы крепко схватил ее за руку, шепотом уговаривая и увещевая.

Ширинбаджи металась по двору, звала родителей. Никто не шел на ее зов. Ребенок кричал все громче. Она взяла его на руки, стала успокаивать и снова звала, спрашивала — все было тщетно! Держа младенца на руках, Ширинбаджи в полной растерянности выбежала на середину двора. Перед ней возник Шахмалы.

— Что случилось, Ширинбаджи, кого зовешь? — спросил он.

Увидев старого друга, Ширинбаджи немного успокоилась.

— Вот беда, братец Шахмалы, — дрожащим голосом ответила она. Какой-то бессовестный человек подбросил нам несчастную малютку. Бывают же такие звери!

Шахмалы грустно усмехнулся, верно говорят — ни одно доброе дело не остается безнаказанным. Хотел людям радость доставить, а в благодарность получил ругательства. Но он спокойно сказал:

— Может, кто-нибудь из соседей, зная вашу доброту, оставил его у твоего порога, не волнуйся, наверно, сейчас придут за ребенком. А ты, вместо того, чтобы метаться по двору, зашла бы лучше в дом, может, и младенец успокоится.

Но Ширинбаджи и не думала следовать его совету. В растерянности продолжала она стоять посредине двора.

— Что же я буду с ним делать? Он совсем изнемог от плача, еле дышит…

— Говорю тебе, неси ребенка в дом!

— А если придут родители и станут искать его?

— Ну и пусть приходят. Увидят, что ребенка нет на том месте, где они его оставили, постучат в дверь…

Ширинбаджи задумалась на мгновенье, бросила на Шахмалы взгляд, исполненный просьбы о помощи, и, ничего не говоря, быстрыми шагами направилась к двери.

Шахмалы следовал за ней. Он помог ей открыть дверь. Они вместе вошли в комнату. Ширинбаджи развернула ребенка. Руки плохо слушались ее, она боялась причинить младенцу боль, ведь до сих пор ей не приходилось возиться с такими крошечными детьми.

Через несколько минут в дверь постучали — и на пороге появилась Ниса. Она молча остановилась в прихожей, не смея подойти к ребенку, чтобы не вызвать гнев мужа. Крик ребенка словно ножом резал ее сердце. Шахмалы взглянул на жену, и ему стало совестно: он видел, как Ниса мучается.

— Послушай-ка, Ширинбаджи, — негромко сказал он. — Отдай-ка ты ребенка Нисе, она их ребячий язык лучше нас с тобой понимает. — Он обернулся к жене, строго и выразительно глядя на нее: мол, ни в коем случае не выдай себя, держись спокойно, и добавил: — А вдруг, Ниса, в твоей груди чудом уцелела хоть капля молока? Попробуй покормить, а то у меня от его плача в ушах звенит.

Ниса быстро подошла к Ширинбаджи и взяла ребенка. Отвернувшись, она подняла кофту и приложила малыша к груди. Но, видно, ребенок был недоволен поведением матери, он крутил головкой и плакал все громче. Наконец, икнув и захлебываясь, малыш жадно схватил грудь и принялся, причмокивая, сосать.

А Ширинбаджи не находила себе места. То и дело выбегала она во двор поглядеть, не пришли ли за ребенком. Вернувшись, нервно ходила из угла в угол, продолжая ругать «бессердечную» мать.

— Сумасшедшая какая-то! — причитала она. — Бросить такую крошку у чужого порога! И куда она запропастилась? Дьяволица, не женщина!

Шахмалы только тихонько посмеивался. Он незаметно подмигнул жене: видишь, как тебе достается! А потом обратился к Ширинбаджи:

— Будь терпеливой, сестрица Ширинбаджи, придет его мать, не тревожься. Куда она денется?

— Уже больше часа прошло, а ее все нет и нет! — сердилась Ширинбаджи. — Разве порядочная женщина так поступит!

— Зачем ругаешь ее? Мало ли на свете горя? Разве можем мы знать, что заставило ее на такое решиться? Всякое в жизни случается. Поглядим, что дальше будет… Подожди.

А что еще оставалось Ширинбаджи, кроме как терпеливо ждать? Уже Агариза вернулся с работы, а за ребенком никто не приходил. Узнав о случившемся, он не на шутку встревожился.

— Надо немедленно сообщить в милицию, — решил Агариза. — Пусть объявят розыск.

Но Шахмалы решительно возразил:

— Нет, друг, так нельзя! Зачем торопиться? Пойдут толки и пересуды. Надо подождать…

Время перевалило за полночь, а никто и не думал являться. Стараясь отвлечь друзей, Шахмалы забавлял их веселыми рассказами, шутил, острил. Наконец и его веселость иссякла. Он поднялся и сказал негромко:

— Знать бы, что родители ребенка не явятся, забрали бы мы малютку с собой. Ниса его накормит, уложит. А то ведь он вам всю ночь спать не даст.

Ширинбаджи растерянно молчала. Агариза недоуменно пожал плечами. Шахмалы, видя, что игра, затеянная им, удалась, заговорил увереннее:

— Честно скажу — вот чего я боюсь! Только мы уйдем, явится мать и потребует малыша. А мы, сами знаете, живем на другом конце города. Ночью до нас только пешком можно добраться.

— Что делать, пусть у нас останется, одну ночь как-нибудь перемучаемся, аллах с ним! — нехотя проговорила Ширинбаджи.

Шахмалы торжествовал. Он громко сказал жене:

— В таком случае, Ниса, покорми еще раз ребенка! Будет сыт, заснет и не станет тревожить наших друзей.

Ниса разбудила девочку, вместе с Ширинбаджи перепеленала ее, покормила. Ребенок мирно уснул. Ниса сцедила молоко в фарфоровую чашку.

— Покормишь с ложечки, а если мать не явится, завтра купишь в аптеке соску… Я с утра зайду…

* * *

Всю ночь не спала Ниса, вскакивала с постели, то и дело казалось ей, что маленькая плачет. Не в диковинку были ей бессонные ночи — уже трех вырастила она. А на каждого ребенка три года бессонных ночей — то перепеленать надо, то покормить. Молоко прибывало, и она с тоской и горечью думала о малютке, сердилась на мужа за его выдумку. Ее лихорадило, и порой казалось, что все это лишь дурной сон, что стоит только заставить себя проснуться — и она услышит теплое родное сопение.

Шахмалы тоже не спал. Лежа на соседней кровати, он слышал, как мается жена, как, укрывшись с головой, она тихонько, чтоб муж не заметил, всхлипывает. И он лежал неподвижно и безмолвно, — узнай Ниса, что муж не спит, начнет плакать, упрекать. А Шахмалы по опыту знал, что бывают случаи, когда утешения и уговоры — соль на раны.

Утром они поднялись раньше обычного. Молчали, словно поссорились, избегали встречаться взглядами. Еще не рассеялся утренний сумрак, как они оба вышли на улицу и не сговариваясь направились к дому Агаризы.

Агариза встретил их в воротах. Вид у него был жалкий, растерянный. Он стоял сгорбившись, втянув голову в плечи, и казалось, что за ночь стал ниже ростом. Шахмалы оглядел его бледное, осунувшееся лицо, покрасневшие от бессонницы глаза и, не поздоровавшись, спросил:

— Как дела? Малыш не замучил вас?

Агариза в ответ лишь глубоко вздохнул.

— Родители не появлялись? — продолжал Шахмалы.

Агариза отрицательно покачал головой.

— Положение не из лучших, — досадливо сказал он. — Ширинбаджи всю ночь не сомкнула глаз, плакала. Нечестивец, подбросивший ребенка, только усугубил наше горе.

Агариза печально уставился в землю, потом поднял усталую голову и просительно посмотрел на Шахмалы.

— Только светать стало, я вышел из дома и вот, видишь, жду тебя. Посоветуй, как быть? Что делать с ребенком? Дольше оставлять его у нас нельзя. Я еще ночью хотел отнести девочку в детдом, но Ширинбаджи не позволила: «Жалко, говорит, малыша, что же его с рук на руки перебрасывать…» Шахмалы немного успокоился.

— Ширинбаджи права, — сказал он. — Я и сам думал, вдруг ребенок попадет к людям, которые и смотреть-то за детьми не умеют, заболеет, а то и, не дай аллах, умрет. А потом родители отыщутся, станут нас проклинать, призывать бедствия на наши головы.

Агариза недоуменно пожал плечами и снова погрузился в раздумья. Шахмалы обнял его за плечи и повел в дом.

— Я могу хоть сейчас отнести ребенка в приют, — говорил Шахмалы, входя в комнату. — Там малыши живут в прекрасных условиях. Но тут есть одна закавыка: приняли ребенка, зарегистрировали — и конец! Обратно не получишь! Даже если родители найдутся. Сразу расспросы начнутся: «Кто вы? Работаете ли? Где живете? Как получилось, что ребенок оказался у чужих людей?» Тут уж внимания следственных органов не миновать…

— А нам-то какое дело? — вскипел Агариза. — Пусть отвечают за свои поступки!

Шахмалы на мгновенье задумался и вдруг вдохновенно заговорил:

— Эх, Агариза! Зачем судить о том, что нам неизвестно. Вот сейчас, когда мы шли к вам, один старик рассказал, что вчера на углу нашей улицы трамвай раздавил женщину. Может, это ее ребенок? — Шахмалы повернулся к Нисе, ожидая, что она подтвердит его выдумку: — Не так ли, Ниса?

Ниса уже прижала к груди дочку, с наслаждением ощущая, как девочка жадно опустошает грудь. Она трогала губами теплую, покрытую пушком головку, и сердце ее разрывалось от отчаяния и боли. Она удивлялась, как может ее муж быть таким спокойным да еще сочинять небылицы. Однако не желая ставить его в глупое положение, еле слышно выдавила из себя:

— Да!..

Расхрабрившись, Шахмалы повернулся к Агаризе:

— Знаешь, я почему-то уверен, что та несчастная и была мать этого ребенка. Наверное, у нее не нашлось другого выхода. Подбросила малыша и лишила себя жизни. Знаете что, отдайте ребенка нам, пока все не выяснится! Ниса будет кормить его, может, это хоть немного утешит ее.

— Нет! — раздался вдруг категорический голос Ширинбаджи — Ребенка я никому не отдам. Раз судьба закинула его в наш дом, здесь он и останется!

Шахмалы торжествующе улыбнулся. И, чтобы убедиться в том, что ее решение неизменно, спросил:

— Но ты же работаешь, Ширинбаджи, на кого станешь оставлять девочку?

— Найдется кто-нибудь, кто присмотрит за ней, пока я в школе! решительно заявила Ширинбаджи. — Здесь по соседству живет старая одинокая женщина, попрошу ее, она с удовольствием согласится.

Шахмалы замолчал, делая вид, что размышляет над словами Ширинбаджи, и наконец сказал медленно и многозначительно:

— Не возражаю. Пусть ребенок остается у вас. Подождем несколько дней и тогда будем окончательно решать, что делать.

…Дни потянулись за днями. Почти две недели Ниса и Шахмалы каждый день приходили к Ширинбаджи утром и вечером, Ниса кормила девочку, сцеживала молоко. Но вот как-то утром Агариза снова встретил их возле ворот. «Что еще могло случиться?» — в тревоге подумал Шахмалы, взглянув на расстроенное лицо друга.

Агариза отвел Шахмалы в сторону.

— Я совсем потерял голову! — грустно сказал он. — Помоги советом…

— Что произошло?

— Понимаешь, Ширинбаджи так привязалась к девочке, души в ней не чает. Ну, а если…

Шахмалы весело улыбнулся.

— Вот и прекрасно, что она полюбила малыша! — воскликнул он. — Не бойся, ничего не бойся…

— Но как же… — волновался Агариза. — Что значит «прекрасно»! А если отыщутся родители, ты понимаешь, какой это будет для нее удар?

— Говорю тебе, ничего не бойся! Этого не случится… Так говоришь, Ширинбаджи полюбила ребенка?

— Полюбила! Да она просто с ума сходит. Кажется, уже и не помнит, что это не ее ребенок…

— Прекрасно! — повторил Шахмалы, не в силах скрыть свою радость. Глаза его весело и лукаво блестели. — Поверь мне: родители за ребенком не придут.

— Откуда ты знаешь? Почему?

— Да потому что, Агариза, это наш ребенок, наш, понимаешь?

— Ваш? Но ты… Ты же говорил…

— Да, говорил! У меня не было иного выхода. Если бы я сказал прямо, Ширинбаджи не согласилась бы взять ребенка.

Несколько мгновений Агариза стоял неподвижно, потом крепко обнял Шахмалы и поцеловал его в щеку.

— О верный друг… — тихо прошептал он, и слезы потекли по его мужественному загорелому лицу.

Волнение Агаризы передалось Шахмалы. В разных переделках доводилось бывать его другу, но никогда не видел Шахмалы слез у него на глазах. И вот сейчас этот суровый человек, на висках которого уже серебрилась седина, всхлипывал, как ребенок. Кого не тронет такое? Однако Шахмалы постарался взять себя в руки. Он кашлянул раз-другой, заглушая громкое биение сердца, и с упреком обратился к Агаризе:

— Как не стыдно, Агариза, будь мужчиной! Об одном прошу: держи язык за зубами. Никто, кроме тебя, меня и Нисы, не должен быть посвящен в эту тайну. И особенно, ничего не должна знать Ширинбаджи. Иначе все пойдет кувырком.

— Зачем ты говоришь мне это? Разве я могу допустить такую глупость? успокаиваясь, сказал Агариза. — Друг мой, верный друг…

Проводив Нису к Ширинбаджи, они вдвоем отправились в ресторан, чтобы отметить столь знаменательное событие.

* * *

Прошел месяц. В доме Агаризы собралось множество гостей — праздновали рождение дочки. По желанию Ширинбаджи девочку назвали Арзу, что означает мечта. Пировали до утра, произносили тосты, желали новорожденной счастья.

А когда девочке исполнился год, Агариза и Ширинбаджи сменяли свою благоустроенную квартиру в новом доме на маленькую квартирку в крепости. Улочка невзрачная, узкая, но зато при доме был маленький, уютный дворик. Боялись, если останутся на прежней квартире, найдется недобрый человек, который расскажет девочке, что она не родная, и тяжко ранит детское сердце. Напрасны оказались их старания. Поговорка — народная мудрость. Недаром говорят люди: слухом земля полнится. Через двадцать два года тайна раскрылась…

* * *

Агариза подошел к телефону и трясущимися руками набрал номер Шахмалы. Отныне скрывать и молчать было бессмысленно. Запинаясь, рассказал о случившемся, попросил немедленно приехать и привезти с собой Нису. Пусть будет еще один свидетель.

Положив трубку, он, все так же сгорбившись, прошел на кухню и поставил вскипятить чайник. Во рту у него пересохло, он жадно глотнул раз-другой горячий чай из стакана, но больше пить не смог, опустился на табурет, закрыл лицо руками и погрузился в раздумья. Сколько он так просидел, Агариза и сам не знал, наверное, не меньше часа. Он уже слышал за дверью голоса Шахмалы и Нисы, хотел подняться им навстречу, но ноги плохо слушались его.

Гостей встретила Ширинбаджи. Плохо понимая, что происходит и почему они здесь, Ширинбаджи, повинуясь вековым законом гостеприимства, поздоровалась с ними, пригласила к столу, стала суетиться, быстро соображая, чем угостить друзей. Но Шахмалы не торопился садиться. Из отрывочных слов Агаризы по телефону он уже понял, что произошло, однако сделал вид, что ему ничего не известно.

— Где же Агариза? — громко спросил он. — Что он от гостей прячется, вот негостеприимный хозяин!

— Нет, нет, я не прячусь, я здесь! — уныло отозвался из кухни Агариза.

Шахмалы прошел к нему и шутливо сказал:

— Хмурый, насупленный! Ну, кто же так встречает гостей? Прилип к табуретке, как младенец, испачкавший пеленку!

Агариза горько вздохнул в ответ, однако отнял от лица руки, приподнялся навстречу другу, но тут же снова опустился на место. Он холодно поздоровался с Нисой и покосился на Шахмалы.

— Оставь свои шутки, неуместны они сейчас… Лучше позови дочь и расскажи ей все, как было на самом деле. Пусть она из твоих уст узнает правду. Нам она все равно не поверит. Вот уже несколько часов убивается, плачет. Я, мол, сирота. Кто-то наговорил ей, что взяли ее из приюта и родители неизвестны. А твоя умная учительница вторит ей. Обе от слез распухли, черт знает на кого похожи. Да погромче рассказывай, пусть обе слышат!

Шахмалы понял, что положение куда серьезнее, чем он предполагал поначалу, что шутками тут не отделаешься, и быстро прошел в комнату Арзу. Взяв ее за руку, он подвел девушку к Нисе. Усадив их рядом, Шахмалы стал подробно рассказывать о том, как Арзу попала в дом Гюльбалаевых. А в заключение достал из кармана пиджака пожелтевшую бумажку и протянул ее Арзу.

Поколебавшись, Арзу взяла из его рук бумагу, нехотя развернула и стала читать. Это было написанное синими чернилами свидетельство о рождении Арзу. Все застыли в напряженном ожидании: кого сейчас назовет она родителями, тех ли, кто и вправду являлся ее отцом и матерью, или тех, кто изо дня в день растил, ласкал, баловал? Четыре пары глаз не отрываясь глядели на Арзу, ожидая решения. Особенно волновались женщины, казалось, каждая готова была крикнуть: «Ты моя дочь!»

Наконец Арзу подняла голову. Ее измученное бледное лицо порозовело, глаза заблестели, она переводила взгляд, застенчивый и радостный одновременно, с одного лица на другое, потом медленно поднялась со стула и виновато подошла к Ширинбаджи. Вытянув руки вдоль тела, она несколько мгновений стояла, как провинившаяся школьница, и вдруг бросилась к ней, обняла.

— Прости меня, мама, прости… — шептала она.

Ширинбаджи не могла вымолвить ни слова. Последние минуты ожидания, казалось, вконец истощили ее силы. С тоскливой нежностью она прижала к себе Арзу, две мелкие слезинки скатились из ее глаз и побежали по бледной щеке. Но это были слезы облегчения…

Агариза продолжал сидеть на кухне, издали наблюдая за всем, что происходило в комнате. От напряжения и усталости ныла спина, дышать было трудно. Увидев, как Арзу обняла Ширинбаджи, он понял, что все страхи позади, и, позабыв об усталости, о боли в спине, молодо и легко поднялся с табурета, чтобы идти в комнату. Арзу опередила отца. Не успел Агариза опомниться, как дочка повисла у него на шее.

Отвернувшись к стене, горько всхлипнула Ниса. И только Шахмалы, как всегда, не терял самообладания. Увидев Агаризу и Арзу, которые в обнимку появились в кухонных дверях, он ласково улыбнулся, подошел к дочери и, поцеловав в лоб, сказал гордо и громко:

— Да будет счастье в этом доме!

…Прошло много дней. Казалось, в семье Гюльбалаевых все было забыто, жизнь потекла своим чередом. Но один вопрос, хотя вслух никто и не говорил об этом, тревожил всех. Как сложатся теперь отношения Арзу и Вугара? Помирятся ли они? А если помирятся, смогут ли до конца понять и простить друг друга? Не затухнет ли в их сердцах яркий пламень горячего чувства, ведь так часто случается с первой любовью! Сложно все это, сложно и тревожно…

 

Глава третья

Мама Джаннат, как обычно, проснулась еще затемно.

Вугар боялся, что его внезапное возвращение испугает ее, она разволнуется. Старая ведь уже, не ровен час, случится беда.

Он задержался у двери и, нагнувшись, поглядел в замочную скважину. В комнатах, куда никогда не заглядывало солнце, было полутемно. Мама Джаннат сидела у стола, скрестив на груди руки, освещенная слабым светом лампы под ветхим ситцевым абажуром. У Вугара сжалось сердце: у нее был такой вид, словно все горести мира обрушились на ее старенькие плечи. И этой осиротевшей женщине он посмел причинить еще одно горе!

Вугар осторожно постучал, но мама Джаннат не откликнулась, лишь недоверчиво посмотрела на закрытую дверь. Сколько раз, оставшись одна, вскакивала она на каждый, еле слышный стук — а вдруг Вугар приехал? В час ночи ворота запирались, а она выбегала во двор в одном нижнем белье, а вернувшись в комнату, до утра не смыкала глаз. Тысячи дум не давали ей покоя. Вот и сейчас она подумала, что ослышалась. Громко вздохнув, отодвинула локтем стакан с давно остывшим чаем, из которого не отпила и глоточка, и закрыла руками лицо.

Вугар не мог больше ждать. Он громко кашлянул и стал шумно вытирать ноги о половичок. Мама Джаннат и на это не обратила внимания. Даже не шевельнулась.

Вугар в волнении толкнул дверь плечом, она со скрипом отворилась.

— Мама, прости меня…

Старая женщина вздрогнула. Ничего не понимая, как человек, которого только что разбудили, смотрела она на Вугара, виновато стоящего у порога.

— Доброе утро, мама!

Мама Джаннат не двинулась с места, не переменила позы. Словно это не она всегда так приветливо и радостно встречала его.

Поставив на пол портфель и сверток с гостинцами, Вугар, улыбаясь, шагнул к ней. Нежно, как родной сын, обнял старуху и крепко поцеловал.

— Как дела, мама? Не болела ли ты без меня?

Ее застывшее лицо осветилось робким внутренним светом, разгладились мелкие пересекающиеся морщинки вокруг впалых глаз. Она по-прежнему не произносила ни слова, но в ее застывшем взоре Вугар легко прочел упрек: «И ты еще спрашиваешь?…»

— Я все понял, мама, прости меня…

Ресницы ее, повлажнев, тяжело опустились. Ласковые слова Вугара тронули сердце. Еле шевеля губами, она спросила:

— Где ты пропадал?

Вугара не обидел этот сердитый вопрос. Он снова обнял добрую женщину беспокойство читалось в ее глазах! И, стараясь говорить как можно мягче, ответил:

— В деревню ездил. К матери Шахсанем. Она тебе большой привет посылает…

— Пусть будут здоровы и тот, кто послал мне привет, и тот, кто его привез… — Мама Джаннат, видно, старалась утешить себя, и все же тайная обида звучала в ее голосе: — Ну разве нельзя было зайти и сказать, что ты уезжаешь? Или хоть передать с кем-нибудь?

Вугар виновато улыбнулся. Он взял стул, поставил его возле мамы Джаннат и, снова обняв ее одной рукой за плечи, прошептал:

— Это долгая история, мама. Здесь несколькими фразами не отделаешься, когда-нибудь я тебе все расскажу…

— Как знаешь… — Мама Джаннат глубоко и печально вздохнула. — Я так обиделась на тебя. Подумала, снял другую комнату, живешь там, а вещи и книжки-тетрадки забрать стесняешься…

— Напрасно! Мы ведь однажды уже говорили с тобой об этом. Неужели я способен на такое…

— Не знаю, детка, не знаю… — Мама Джаннат замялась. — Не укоряй меня. Думала, может, и тебя, как Исмета, свели с пути, вынудили… Та женщина, которая явилась к нам в то утро, так напугала меня.

— Кто раздует огонь, сам и обожжется. Не под силу этой ведьме сломить меня.

Мама Джаннат умолкла. Вугар обернулся и через раскрытую дверь оглядел свою комнату. Бумаги, разбросанные на маленьком письменном столе, что стоял в углу возле окна, схемы, чертежи, раскрытые книги — все лежало так, как до его отъезда. Даже домашняя одежда, в спешке брошенная на спинку стула, висела на том же месте. Только постель была аккуратно застелена и пол, как всегда, чисто вымыт.

Почему-то это обрадовало Вугара. Мягко улыбнувшись, он сказал:

— Ну, мама, какие новости? Меня никто не искал, не спрашивал?

— Девушка одна приходила… — задумчиво проговорила мама Джаннат.

— Девушка?! — взволнованно переспросил Вугар. — Когда?

— Да дня через три-четыре после твоего отъезда.

— Как ее зовут, не сказала?

— Нет. Сказала только, что вы товарищи по работе.

Вугар помрачнел. А он решил, что это Арзу… Второй раз за сегодняшнее утро он обругал себя: наивный фантазер!

— А зачем она приходила?..

— Не знаю, не сказала. Тебя искала… Ветреная, кажется, девушка! Поворчала на тебя и, покачивая бедрами, удалилась.

Вугар, представив себе игривое поведение Нарын, улыбнулся:

— Нет, мама, она не ветреная. Это манера у нее такая. А сердце чистое-пречистое. И умница. Она мне здорово помогала.

— Может быть… — Мама Джаннат, пожав плечами, пристально посмотрела на Вугара. — Письмо тебе пришло.

— Письмо?! — вырвалось у него. — От кого?

— Не знаю, тебе лучше знать.

Вугар хотел было вскочить, но не смог, словно его приковали к стулу. «Это от Арзу!.. Интересно, что она пишет?.. Наверно, ругает меня!..»

— Где оно?

— Вот там, на твоих книгах лежит…

Волнение Вугара не ускользнуло от мамы Джаннат, и, чтобы обрадовать его, она добавила:

— Верно, от невесты твоей письмо… — И, видя, что Вугар не трогается с места, закончила: — От Арзу, я по почерку узнала.

Он с трудом поднялся и прошел в свою комнату. Мама Джаннат не ошиблась, почерк и вправду принадлежал Арзу. С трудом сдерживая тревогу, стараясь умерить беспокойное биение сердца, он вскрыл конверт и внимательно оглядел двойной листок, вырванный из ученической тетради, густо исписанный мелким убористым почерком. То, что письмо было длинное, обрадовало Вугара. Не могло же оно состоять только из брани и упреков! Гнев и ненависть обычно скупы на слова. Но надежды его не оправдались. «Уважаемый!…»

Ничего себе! Хорошенькое начало. Видно, боль и обида делают человека грубым и заставляют забывать элементарные правила вежливости! Уж если Арзу поскупилась назвать его по имени, то хотя бы назвала по фамилии!

Он перевернул страницу и взглянул на дату: письмо было написано на следующий день после ссоры. Это несколько утешило его: ведь только когда каждое слово взвешивается, прежде чем лечь на бумагу, его можно рассматривать как категорическое решение, приговор. А это писалось в порыве гнева.

Он продолжал читать:

«Я могла не писать вам этого письма. Поверьте, жаль тратить на него и труд и время. Лишь одно обстоятельство вынуждает меня это сделать».

Невыносимо! Как холодно и официально, даже на «вы» перешла, словно писал человек чужее чужого. Исписать каких-то два листка почитает за тяжкий труд, жалеет о потерянном времени… Неужели они и вправду так быстро стали чужими?! «…Услышав во время последней встречи от вашей милости гнусные измышления, я поначалу растерялась. Рыдания сдавили мне горло, и я не смогла ответить вам должным образом. А потом уже было поздно. Удар, нанесенный человеком, которого ты считал самым надежным, самым верным, особенно безжалостен и страшен. Он отупляет, и ты не знаешь, что делать. Я ненавижу сейчас себя за эту беспомощность, я должна была вот эти самые слова, которые пишу, тогда же бросить вам в лицо. Я очень жалею, что не сумела. Впрочем, и сейчас не поздно. Я не хочу, чтобы вы думали, будто я правда в чем-то виновата, и потому молчала, выслушивая ваши оскорбления.

Говорят, после драки кулаками не машут. Может быть, все, что я пишу вам, уже не имеет для вас никакого значения? Может, у вас не хватит терпения дочитать письмо? Вы не сочтете возможным тратить ваше драгоценное время на подобную чепуху, не вскрывая конверта, разорвете мое письмо и бросите его в мусорный ящик?.. Я вполне могу в это поверить. Потому что таким людям, как вы, готовым во имя славы продать не только ум и талант, но даже совесть, не понять душевных страданий и нравственных потрясений другого человека. Уважение, милосердие, забота — все эти чувства чужды таким людям, как вы. Иначе вы не посмели бы сделать жертвой своих грязных целей любимую (теперь-то я ни на йоту не сомневаюсь в фальшивости этой любви), которую три года обманывали, усыпляя сладкозвучными песнями…»

Вугару не хватало воздуха. Тяжесть ее обвинений непосильным грузом ложилась на его душу. Пододвинув стул, он устало опустился на него. А ведь он не дошел еще и до середины письма. Не хотелось читать дальше, но взгляд словно магнитом тянуло к ровным убористым строчкам.

«… Можете порадоваться. Лишь одно-единственное из сказанного вами правда. Мои нынешние отец и мать действительно не являются моими истинными родителями. Ваши осведомители донесли вам правду, поздравляю!

Но и тут позвольте вам немного насыпать перцу под нос! То, что я «незаконнорожденная» и взята на воспитание из дома младенца, — пустая ложь. Мои настоящие родители живы и здоровы, они живут в Баку. Отца моего вы хорошо знаете, познакомились с ним у нас дома; на семейном торжестве, шестидесятилетии Агаризы-ага, — я говорю о тамаде Шахмалы Клыджеве. Вот этот-то богатырского сложения человек и есть мой родной отец! Я своими глазами видела свидетельство о рождении, ходила в загс, добилась того, что разыскали корешок и сопоставили его с оригиналом.

После ссоры с вами я вернулась домой и рассказала обо всем родителям, на них без слез смотреть было нельзя. Вот тогда я поняла, что означает выражение «живой покойник». От стыда я готова была сквозь землю провалиться. Как я смела раскрыть им все?.. Не прощу себе этого до самой могилы. А ведь все из-за вашей милости!..

Одно меня изумляет — какими путями, какими средствами удалось вам добраться до этой, двадцатидвухлетней давности, семейной тайны, так тщательно скрываемой? Восхищаюсь вашим искусством и завидую вашему таланту. Если бы с самого начала вы избрали своей профессией шпионаж, вы бы уже достигли огромных успехов. Но вы проиграли, жаль, да что поделаешь?!»

Последняя фраза окончательно сразила Вугара, голова у него закружилась. Он и не представлял, что Арзу может быть такой злой. Как она его ненавидит! Откуда такие колкие, ядовитые слова?.. Все ясно, надежды на примирение нет. Он скомкал письмо и швырнул на стол. Дальше можно и не читать. Поднявшись, он долго ходил по комнате, мрачный, расстроенный. Наконец, немного успокоившись, снова взял в руки письмо и разгладил его. А все-таки любопытно, чем она закончила свои насмешки и издевательства?

«…Эх, Вугар, Вугар! Я любила вас больше всех на свете, я так верила в вас. Считала вас чистейшим человеком. Не удержались вы на этой высоте! Ни за что ни про что обозвали меня «гулящей». И как у вас язык повернулся? Как позволило вам ваше сердце?! Или, желая развязаться со мной, не нашли ничего лучшего этой лжи, этой клеветы?! Да понимаете ли вы, какое это оскорбление для девушки, превыше всего дорожащей своей честью? Даже у зла и клеветы есть пределы. А вы не пощадили нашей трехлетней дружбы, наших клятв и обещаний и нанесли моему сердцу незаживающую рану. Разве нельзя было расстаться уважительно, с достоинством? Говорят, первая любовь — всегда разочарование. И я, как другие, вкусив ее горечь, понемногу забыла бы все, боль бы сгладилась и утихла. Но вы сочли меня недостойной даже такой развязки. Вы швырнули меня себе под ноги, надсмеялись над моей юностью, будущим, мечтами. Что я сделала вам плохого, в чем провинилась?

Прощайте, прощайте! О горы, которые я считала чистыми и недоступными, и на вас, оказывается, порой ложится грязь».

Словно прохладный ветер прошел по его разгоряченному сердцу. «Любит, любит…» — еле слышно шептал он. И медленно, вникая в каждое слово, стал перечитывать конец письма.

Мама Джаннат, уже приготовив: еду, накрыла на стол. Услыхав радостный шепот Вугара, она подошла к двери и кротко спросила:

— Такую маленькую бумажку так долго читал, Вугар?..

Вугар, весь погруженный в чтение письма, несколько мгновений недоуменно глядел на старую женщину, и вдруг свет счастья хлынул из его глаз, и он произнес вслух то, что шептал про себя:

— Любит, мама. Любит!

— Кто любит, детка?

— Арзу!

Насмешливая улыбка тронула старческие губы.

— Ты это только сейчас понял?

Вугар аккуратно сложил письмо, сунул его обратно в конверт и, пряча во внутренний карман пиджака, спокойно сказал:

— Я давно знал, что она любит меня, мама. Но из этого письма сегодня я понял всю огромность этой любви.

— Поздновато!

Вугар не стал оправдываться.

— Есть одна причина, мама, ты не знаешь об этом. Между нами произошел неприятный разговор… — искренне признался он.

Старая женщина устало глядела в одну точку. Вспомнилась молодость, далекая, скрывшаяся за вереницей длинных годов. Она печально улыбнулась.

— Ссоры между влюбленными, сынок, обычное дело. Вы молоды, стараетесь покрасоваться друг перед другом. А стоит один раз взглянуть в глаза, и все забудется. Ну, садись, чай стынет.

 

Глава четвертая

Вугар не стал задерживаться дома. Теперь, когда у него появилась надежда на примирение с Арзу, он немного успокоился. Оставалось ждать вечера, чтобы Арзу вернулась из института. А он пока съездит на работу, и если там тоже все будет благополучно, то все беды останутся в прошлом. Он придет на свидание веселый, довольный. А когда идешь мириться с любимой девушкой, хорошее настроение так много значит!

Он быстро позавтракал, привел себя в порядок, почистил туфли и подошел к зеркалу. «Молодой человек должен заботиться о своей внешности, — вспомнил он, как его всегда наставляла старая Джаннат, — стыдно приходить на свидание неряшливым…»

Да и в институте, где, он знал, у него достаточно недоброжелателей, надо появиться подтянутым и аккуратным, чтобы своим внешним видом доказать противникам: неприятности не сломили его, он в прекрасной форме.

Однако в фойе института Вугар никого не встретил. Даже в приемной директора, где обычно всегда толклись сотрудники из общего отдела, сегодня было безлюдно. Казалось, огромное здание опустело. И на верхних этажах не слышалось ни шагов, ни разговоров. Эта необычная тишина в первое мгновение показалась Вугару странной. «Может, сегодня выходной день? — подумал он. Но если так, почему настежь открыты ворота и охранник пропустил меня?»

Вугар дошел до середины фойе и обернулся, хотел что-то спросить у дежурного охранника. Взгляд его упал на часы, прибитые над дверью, и ему сразу все стало ясно. Сейчас в лабораториях самый разгар работы. Как правило, до обеденного перерыва никто оттуда не выходил.

Ему нравился этот ставший уже почти законом порядок. Раньше, когда Вугар дни и ночи проводил в лаборатории, он не замечал этого само собой установившегося правила, не было у него времени обращать внимание на подобные вещи!

Ступая осторожно, чтобы не нарушать тишины, он подошел к доске приказов. Интересно, какие новости, касающиеся его работы, произошли в институте за то время, пока он отсутствовал?

Но как внимательно ни изучал он приказы, не было среди них ни одного, где бы упоминалось имя Вугара или его работа. Даты под приказами были старые. На одном из двух рядом приклеенных объявлений партийная, комсомольская и профсоюзная организации горячо поздравляли институтскую футбольную команду с получением звания чемпиона Академии наук Азербайджанской ССР и желали молодым сотрудникам и в дальнейшем блестяще сочетать спорт с научным творчеством. Другое объявление доводило до сведения всех записавшихся в жилищный кооператив, что не уплатившие вовремя пай будут вычеркнуты из списка.

Вугар уже хотел отойти от доски, как вдруг его остановил чей-то удивленный и вместе с тем начальственный голос:

— Товарищ Шамсизаде?!

Голос был незнакомый. Кто мог разговаривать с ним так властно? Он не успел повернуться, как перед ним возникла высокая полная женщина:

— Слава аллаху! Наконец-то… Неужели мы видим вас?!

Женщину эту, в голосе которой соединились и радость и укор, Вугар знал. Это была заведующая общим отделом института — Бекташева. Точная в работе, предельно аккуратная, Бекташева пользовалась в институте всеобщим уважением. Она была подчеркнуто официальна, неразговорчива, редко улыбалась, даже седовласые профессора и почтенные ученые порой с опаской обращались к ней. Не было в институте такого человека, который посмел бы поднять голос на Бекташеву, вступить в спор, сказать ей что-нибудь наперекор. И сейчас, когда Бекташева так ласково заговорила с Вутаром, он обрадовался: это был добрый знак, значит, его дела в институте обстоят не так уж плохо! Иначе не стала бы Бекташева так шумно приветствовать его, а пожалуй, и не взглянула бы в его сторону.

— Салам алейкум, Селминаз-ханум. Как вы себя чувствуете? Как идут ваши дела?

Он спросил это из самых лучших побуждений, ему хотелось предстать перед заведующей отделом человеком сердечным и тем самым установить с ней добрые отношения. Но, как говорится, хотел бровь подправить, а глаз выколол. Не учел, что Бекташева терпеть не могла подобных любезностей. Здороваться с нею нужно было предельно официально, не переходя за черту служебных отношений, а уж спрашивать, как идут ее дела, то есть заводить разговор, не относящийся к делу, было совершенно излишним.

Бекташева ничего не ответила, нахмурилась и проговорила серьезно и строго:

— Где же это вы пропадали? Почему ничего не давали знать о себе? Бросив все дела, мы разыскиваем вас, милицию на ноги подняли. Или вы решили поиздеваться над нами?

— Меня не было в городе, Селминаз-ханум…

Но Бекташева, не желая слушать оправданий, оборвала его на полуслове:

— Не утруждайте себя, нам уже все известно. Вы получили нашу телеграмму?

— Получил, Селминаз-ханум, и первым же поездом прибыл в Баку.

— Весьма мило, — ехидно сказала Бекташева. — Значит, не отправь мы телеграммы, вы бы так и не вернулись?

Вугар не стал возражать — Бекташеву все равно не переубедишь. Он глядел в пол, чуть заметно улыбаясь.

И вдруг Бекташева взмахнула рукой и крепко вцепилась Вугару в локоть, словно испугалась, что он сейчас сбежит и больше никогда здесь не покажется.

— Идемте, ради бога! Сдам вас с рук на руки товарищу Гамзаеву, не то кто знает, что вы еще можете выкинуть. Вот уже сколько дней, как он меня только о вас и спрашивает. Вперед! — приказала она.

* * *

Заместитель директора института по научной части Муршуд Гамзаев сидел в глубоком старомодном кресле и спокойно разговаривал с кем-то по телефону. Плотно прикрытая, обитая кожей дверь резко скрипнула, и он поднял голову. Увидев Вугара, смущенно задержавшегося на пороге, а за его спиной торжествующую Бекташеву, Гамзаев, улыбаясь, махнул ему рукой, подзывая к себе, и указал на стул, стоявший рядом с креслом.

— Вы совершенно правы, я абсолютно согласен с вами, — явно взбодренный, продолжал он телефонный разговор. — Чистая совесть — самая мягкая подушка. Наша обязанность устранить подобные недостатки и оказать ему всемерную помощь. Да вот и он сам! Нет, нет, только что зашел! Ну что же, не возражаю. Он подъедет к вам, и вы сами с ним посоветуетесь…

Положив трубку, Гамзаев повернулся к Вугару, долго оглядывал его и вдруг многозначительно усмехнулся:

— Сельский воздух пошел тебе на пользу, ты поздоровел! Чем тебя там кормили?

— Птичьим молоком — прекрасное лекарство!

Профессор Гамзаев помолчал и снова внимательно посмотрел на Вугара.

— Не оттого ли ты такой гордый?

— Нет, профессор, для гордости у меня есть другие основания.

— Какие же, например?

— Уважение, почтение, бескорыстная забота, которую я ощутил среди односельчан.

— И только-то?

— Нет, еще сердечность, ласковое обращение.

— Что же еще?

— Больше ничего!

Гамзаев сощурился, и глаза его стали совсем узкими.

— Ты скрываешь главное. Кажется, тебе преподали там уроки боевитости. Я по твоему тону чувствую, что ты вернулся с твердым намерением драться…

— Правильно почувствовали, профессор, — все с той же уверенностью в себе ответил Вугар. — Я приехал драться и скорее погибну, чем сдамся!

— Слышу слово настоящего мужчины! — смуглое лицо Гамзаева словно осветилось изнутри. — Вот теперь ты мне нравишься, таким, и должен быть человек, истинно преданный науке. — Он глубже уселся в мягком кресле, голос его вдруг стал усталым. — Признаться, мы очень на тебя обиделись. Это внезапное исчезновение поставило в трудное положение не только вашего научного руководителя, но и весь институт. Недоброжелатели подняли головы…

— Это понятно, профессор, обессиленный враг кидается на тень…

— Неразумный джигит…

Вугар замялся, поняв, что Гамзаев намекает на него, и, подумав, шутливо ответил:

— Вы правы, неразумный джигит бросает друзей в беде…

— Ясно! — Гамзаев и на этот раз остался доволен ответом.

Откинувшись на спинку кресла, он медленно опустил веки, умолк, казалось, задремал.

Вугару стало не по себе. К чему Гамзаев затеял этот разговор, который увел их от главной цели? Зачем тогда он разыскивал его? Вугар решил сам заговорить о деле. Но не успел он и слова сказать, как заместитель директора, все еще не открывая глаз, спросил: — Давно приехал?

— Сегодня утром…

— Сохраба Мургузовича видел?

— Нет…

Гамзаев медленно открыл глаза и задумчиво посмотрел на Вугара:

— Значит, тебе ничего не известно о последних событиях?

Вугар молчал. Сердце колотилось так сильно, что, казалось, от его ударов в грудной клетке образуются мозоли. Этот загадочный вопрос показался ему дурным вестником.

Но Муршуд Гамзаев не спешил успокоить Вугара. Он закинул ногу за ногу, и руки его повисли вдоль подлокотников кресла.

— А дела вот какие… В связи с твоим вопросом был еще раз созван ученый совет. Помнишь, в прошлый раз Гюнашли ушел с середины заседания, это повергло в растерянность членов совета, и никакого решения тогда не приняли…

— Какое же решение принято на повторном заседании?

— Решение хорошее… По настоянию Гюнашли состоялось всестороннее обсуждение вопроса, и решен он в твою пользу…

— То есть?..

— Создана комиссия, которая должна проверить научную ценность и промышленное значение твоего изобретения… Работать комиссия будет под моим председательством.

— Под вашим?!

— Да, — Гамзаев истолковал удивление Вугара как недовольство. — У тебя есть возражения?

Вугар почувствовал облегчение. Профессор Гамзаев крупный ученый, благожелательный и объективный человек. Он хорошо помнил, как на том злосчастном ученом совете Гамзаев выступил в его защиту, стараясь изменить ход обсуждения, придав ему истинно научный характер. Какие же могут быть возражения против такого человека?

— Что вы, профессор! — воскликнул он. — Когда комиссия приступает к работе?

— А мы уже приступили! — Гамзаев выпрямился, и приветливая улыбка расплылась по его лицу. — Пока некоторые товарищи лечились в деревне птичьим молоком и развлекались, мы тут за них потрудились в поте лица.

— Простите, профессор, — серьезно заговорил Вугар, не принимая его шутливого тона. — Те некоторые, о которых вы говорите, не все время тратили на удовольствия, они еще кое-что успели сделать. А птичье молоко принимали исключительно для поднятия боевого духа, как вы сами заметили в начале нашего разговора.

— Верно заметил. Однако пока не увижу тебя в деле, нет у меня полной уверенности…

— Будьте спокойны, профессор!

Гамзаев заерзал в кресле и вопросительно посмотрел на Вугара. Что произошло? Аспирант Шамсизаде всегда был сдержан и немного робок, от него слова лишнего не добьешься, откуда же эта уверенность, эта гордость? Уж не зазнался ли, не зачванился? И Гамзаев сказал с явным подтекстом:

— Я-то спокоен, а вот твое спокойствие мне не очень нравится. Главное поле сражения впереди. Когда работа будет полностью закончена и результаты экспериментов опубликованы в печати, это несомненно вызовет большой резонанс, вот тогда-то число твоих оппонентов значительно возрастет. Вполне возможно, что тебе придется сразиться с учеными, которые будут куда авторитетнее нынешних твоих противников…

— Я не боюсь, профессор! Помните поговорку? Сорока знает: умный в нее стрелять не станет, а глупый промахнется.

Густые, с проседью брови Гамзаева сдвинулись, и он с откровенным неудовольствием посмотрел на Вугара: «Очень уж самонадеян! Как быстро меняются люди».

* * *

Глухо прозвенел звонок, возвещавший перерыв на обед. Гамзаев поднялся, в больном желудке начало покалывать. Если он хоть немного нарушит режим и вовремя не поест, боль усилится. Он поспешил закончить разговор:

— Проект готов, мы послали его для ознакомления на наш опытный завод: производственники лучше знают технологию. Сегодня, когда ты вошел в кабинет, мы говорили с директором завода товарищем Мохсумовым…

— По вашему разговору мне показалось, что директор чем-то недоволен.

— Обычное дело! Каждый раз с этим сталкиваемся. Результаты, полученные на бумаге, в оптимальных лабораторных условиях, не дают желаемого эффекта на больших установках, во время заводских испытаний. Приходится вносить изменения, добавления. Словом, бери машину — и на завод! Мохсумов ждет тебя.

Но Вугар не тронулся с места. Не спеша расстегнул пиджак и, достав из внутреннего кармана смятую, с загнутыми углами тетрадочку, протянул Гамзаеву.

— Что это?

— Раскройте, прочитайте, и вам станет ясно.

Гамзаев неохотно полистал тетрадку и пожал плечами:

— Может, сам объяснишь?

— Это результаты дней, проведенных в деревне, профессор.

— Ты что же, вел дневник? — насмешливо спросил Гамзаев.

— Нет, — непонятная гордость звучала в словах Вугара. — Это поправки к моей работе!

— Поправки? — вскинул брови Гамзаев.

— Именно! Я все продумал и нашел новое решение. По этой-то причине и задержался.

— А-а… — протянул Гамзаев и о чем-то задумался. Он пододвинул кресло вплотную к столу и, нагнувшись над тетрадкой, погрузился в химические расчеты. Постепенно мягкость исчезала с лица, оно становилось суровым и твердым. — Значит, ты добавил новые компоненты к катализатору… Зачем?

— Там все объясняется, чуть ниже…

Гамзаев снова сосредоточился, пальцы, поглаживающие серебристую щетину на давно не бритых щеках, вдруг замерли и, медленно скользнув, остановились на остром подбородке.

— Любопытно!.. — не отрывая от рукописи задумчивых глаз, прошептал он. — Итак, ты берешь окиси меди, хрома и алюминия в синтезе?..

— Да, профессор.

— Ас какой целью?

— Мне кажется, этот способ полностью обезвреживает ядовитые выхлопные газы автомобилей, работающих в настоящее время на бензине и дизельном топливе.

— Научные доказательства? Доводы?

— Вот, — Вугар указательным пальцем перевернул несколько страниц в тетрадке. — Взгляните. Этот катализатор активно вступает в реакцию с углеводами, органическими кислотами и альдегидами, полностью их окисляя.

— И таким образом очищает выхлопные газы?

— Да, — решительно ответил Вугар. — Здесь имеется еще одно практическое преимущество, профессор. В производственном процессе катализатор может сохранять свою активность примерно до двух тысяч часов…

Гамзаев снова задумался.

— Что ж, возможно! — соглашаясь, проговорил он. — Давай-ка проверим еще раз.

Торопливо достав лист бумаги и ручку, он долго писал и считал, что-то бормоча себе под нос. Заканчивал одну формулу и переходил к другой. Напряженная деловая тишина глотала минуту за минутой. И обеденный перерыв, и покалывания в желудке — все было начисто забыто.

* * *

…Бекташева, войдя в кабинет по срочному административному делу, в изумлении застыла на пороге. В комнате, где обычно царила такая тишина, что слышно, как муха пролетит, сейчас раздавались громкие голоса. Гамзаев и Вугар что-то с жаром говорили друг другу, беспрерывно передавая из рук в руки маленькую, величиной с ладонь, тетрадочку, тыкали в нее пальцами.

Бекташева издали прислушивалась к их разговору, старалась понять, спорят они или ссорятся. Было еще одно обстоятельство, которое повергло в изумление и даже немного покоробило эту строгую блюстительницу порядка и правил человеческого поведения. Они разговаривали как равные, посмотришь и подумаешь: товарищи, друзья.

Не сказав ни слова, она удивленно скривила губы, пожала плечами и, осторожно прикрыв за собой дверь, бесшумно удалилась.

 

Глава пятая

Директор завода поначалу не понравился Вугару. В лоснящемся поношенном пиджаке и вылинявшей байковой рубашке, худой, чернявый, лет сорока — сорока пяти, он больше был похож на заведующего маленькой частной мастерской, чем на руководителя крупного завода.

У Вугара сразу испортилось настроение. О чем говорить с таким человеком? Какие соображения может он, рядовой производственник, высказать по серьезной научной проблеме?

Мохсумов встретил его приветливо. Отложив папку с деловыми бумагами, он встал и пошел к нему навстречу. Уважительно поздоровавшись, с почтением взял Вугара под руку и подвел к столу. Нажав кнопку звонка, распорядился принести чаю.

Но даже эта уважительная вежливость не вызвала у Вугара доверия. Он отнес ее за счет того, что Мохсумов хочет выслужиться перед профессором Гамзаевым, безукоризненно исполнив его поручение. Скучающим взглядом Вугар обвел кабинет. Выбеленные известкой голые стены, старые стулья, на окнах выгоревшие шторы из скучной одноцветной ткани. Над столом портрет Карла Маркса. И Вугар, взглянув на портрет, подумал: как, верно, скучно ему среди этой невзрачной обстановки.

Худенькая шустрая секретарша внесла на подносе чай и, кокетливо улыбнувшись Вугару, вышла.

— Вы, кажется, заскучали? — спросил Мохсумов.

— Не в скуке дело, времени у меня мало…

— А мы с утра вас ждали, здесь были члены технического совета. Только-только ушли на обед.

Вугар стал неохотно объяснять причину своего опоздания:

— Наш разговор с профессором Гамзаевым затянулся… — И, сдерживая раздражение, спросил: — Может, не будем дожидаться товарищей, начнем?

— Вы очень торопитесь?

— Мне необходимо как можно скорее вернуться в город.

— Постараемся не задержать вас, но товарищи хотели бы познакомиться с вами…

— Отложим знакомство до следующего раза!

— Вам виднее. Но… у них есть к вам некоторые предложения.

— Предложения или возражения?

— Мы выдвигаем только предложения.

— В таком случае вы сами можете изложить их.

— Я вправе излагать лишь собственные суждения.

— Слушаю вас…

Мохсумов помолчал немного.

— Мне кажется, — сказал он, — что активность полученного вами катализатора для данной цели мала.

— В чем же причина?

Мохсумов задумался, стараясь выразить свою мысль как можно яснее и четче.

— По-моему, у вашего катализатора слишком мелкие поры. Кокс, возникающий во время реакции, быстро забьет их, и таким образом понизится активность катализатора, а следовательно, нарушится нормальный ход всего процесса.

— Что вы предлагаете?

— Хорошо было бы предварительно очистить сырье от бесполезных элементов, содержащихся в его составе. Тогда и процент выхода повысится и октановое число окажется на желаемом уровне.

Дискуссию на этом можно было бы закончить, — к чему терять время на споры о проблеме, давно устаревшей? Но Вугару вдруг захотелось до конца выяснить позицию директора.

— У вас есть еще предложения? — спросил он.

— Я высказал свои пожелания, — сдержанно ответил Мохсумов. — А говорить о предложениях товарищей не уполномочен.

Вугару понравилась скромность этого безвкусно и неряшливо одетого человека, он начинал испытывать к нему невольную симпатию.

— Товарищи скоро вернутся?

Мохсумов не мог не почувствовать неожиданную мягкость, прозвучавшую в последнем вопросе молодого собеседника, не ускользнуло от его взгляда и то, что Вугар поудобнее уселся на стуле. Однако директор ничем не дал почувствовать своей победы и по-прежнему приветливо ответил:

— Скоро. — И, улыбнувшись, добавил: — Мы не собираемся заставлять вас принимать все наши предложения. Если они покажутся вам неубедительными и не удовлетворят вас, можете не соглашаться, это ваше право. Работа нам понравилась, и мы хотим, чтобы при заводских испытаниях не возникло затруднений, требующих дополнительной работы. Поверьте, иных целей у нас нет.

— Я верю вам…

Вугар произнес эти слова еще мягче. Директор переменил тему разговора:

— Чай-то у вас остыл, может, сказать, чтобы принесли свежий?

— Что ж, это было бы неплохо… Но только с одним условием… Вернее, у меня к вам просьба…

— Пожалуйста!

Вугар достал из кармана тетрадку и вместе с листком, на котором были замечания и поправки Гамзаева, положил все это перед Мохсумовым.

— Я буду пить чай, а вы, пока не пришли товарищи, ознакомьтесь с этими заметками, если, конечно, это возможно.

— Возможно! — ответил Мохсумов, хотя ему и не совсем был понятен смысл этой просьбы. — У нас все возможно.

* * *

Из кабинета директора Вугар вышел воодушевленный. На огромном заводском дворе он увидел Нарын и очень обрадовался ей:

— Добрый день, Нарын-ханум! Рад видеть вас!

Нарын отвернулась.

— Вы чем-то обижены?

— А вам так важно знать, обижена я или нет?

— Ну конечно!

— Зачем? Кто я такая?

— Вы мой заботливый, благожелательный коллега, высокочтимая моя помощница.

— Нельзя ли без преувеличений?

— В моих словах нет ни малейшего преувеличения, Нарын-ханум. Я говорю от чистого сердца. Если я и достиг значительных успехов, то благодаря лишь вашему труду, вашей помощи и заботе.

— Хватит, не вгоняйте меня в краску!

— Нет, Нарын-ханум, я говорю все это не для того, чтобы смутить вас. Это чистая правда. В деревне я так часто с благодарностью вспоминал вас…

— Вот как все хорошо получается! Вы вспоминали о нас в деревне, а мы в городе вас разыскивали.

— Спасибо. Матушка Джаннат рассказала мне, что вы заходили к нам. К добру ли?

— Заходила… Нарын замялась, словно припоминая что-то. — Когда вы несколько дней не появлялись в лаборатории, мы с тетушкой Хадиджой стали беспокоиться — не случилось ли чего? Да и на ученый совет вас вызывали, чтобы заново обсудить ваш вопрос.

— Вот и надо было вам вместо меня пойти на совет, вы же все наши дела лучше меня знаете.

— А вы думаете, я не пошла?! — волнуясь и повышая голос, гордо воскликнула Нарын. — Пошла и сказала. Кое-кому кое-что сказала. Ну, посудите сами, возможно ли угробить такой огромный труд!

— Вот потому-то я и люблю вас! Без преувеличений говорю, что люблю. И никогда не забуду все то добро, что вы мне сделали.

На губах Нарын заиграла слабая улыбка. Сердце ее уже смирилось, но смирить язык было куда труднее.

— Однако ваша поездка так затянулась, что мы уж думали, вы навсегда останетесь в деревне.

— Я бы и остался, да жаль стало затраченного вами труда, — игриво ответил Вугар.

— Ишь, герой! — горько упрекнула Нарын. — Едва попали в трудное положение, сразу бежать. Вот оно, ваше хваленое мужество!

Вугар нахмурился. Не впервые слышал он подобные упреки. Нарын медленно повернулась к Вугару.

— Простите меня, — неожиданно сказала она. — Не обижайтесь. Мне очень горько, потому я так и говорю.

Вугар усмехнулся.

— У вас есть для этого основания. Язык правды всегда горек.

— Вы были у директора?

— Да, беседовали…

— Ну и какой толк от вашего разговора?

— Толк есть, технический совет высказался в нашу пользу.

— Эх, — Нарын, покачиваясь, недовольно морщила маленький носик. — Если они высказались в нашу пользу, почему так долго задерживали отзыв? Сколько дней я обиваю здесь пороги и каждый раз слышу: «Пишем, пишем…» Можно подумать, книгу пишут!

— Успокойтесь, задержка пошла нам на пользу.

— Что же это за польза? — Нарын окинула Вугара надменным взглядом.

Он взял ее под руку и повел к автобусу, ожидавшему пассажиров возле железных ворот. По дороге он рассказал ей все.

Но, вместо того, чтобы обрадоваться, Нарын огорчилась:

— Выходит, наши противники были правы и мы зря подняли такой шум-гам?

— Шум-гам был не напрасен. Ведь мы не отказываемся от своего технологического принципа, а лишь совершенствуем его.

Но Нарын по-прежнему недовольна.

— Значит, надо начинать все сначала и зачеркнуть проведенные опыты?

— Кажется, работа уже тяготит вас?

— Конечно, тяготит! Я хочу, чтобы все скорее закончилось и наша победа спицей вонзилась в зрачки некоторым подлецам.

— Надо набраться терпения, Нарын-ханум! Каждая победа дается нелегко.

— Странный вы парень! Ну, сколько может быть вариантов одной работы? До каких пор можно переделывать? Вас словно замесили на терпении…

— Это и есть наше главное достоинство, Нарын-ханум, пока что, кроме терпения, мы ничем похвастаться не можем, шуткой закончил он серьезный разговор.

* * *

Автобус был почти пуст, и они сели рядом на заднее сиденье. Нарын смотрела в окно, а Вугар с той минуты, как оказался в автобусе, забыл обо всем. Всем сердцем рвался он на свидание с Арзу. Они проехали уже полпути, как вдруг Нарын нарушила молчание:

— То, что о вас говорили, правда?

— Что именно? — с трудом соображая, спросил Вугар.

— Ну, на ученом совете…

— Там много чего говорили.

— Про девушку…

— Какую девушку?

— Девушку из рабочей семьи, которую вы будто обманули, ну и еще там то да се…

— А вы как думаете, Нарын-ханум? — с горькой усмешкой спросил он. Похоже это на меня? Только правду скажите…

— Правду я хочу от вас услышать. В тот день каждый говорил, что ему вздумается.

— Но прежде я хочу звать ваше мнение…

— Я не верю ни одному сказанному слову.

— Спасибо! — от души поблагодарил Вугар. — Все это грязные измышления.

— Хотели замарать вас?

— Да. И рассорить…

— С профессром?

— И еще с одним человеком.

— Кто же он?

— Девушка, которую я люблю.

— Что?! — Нарын смотрела на Вугара с нескрываемым изумлением. — У вас есть любимая девушка?

— Да, и меня хотели с ней поссорить. Та самая девушка, девушка из рабочей семьи…

Нарын переменилась в лице, побледнела и нервно потирала руки.

— Как я ошиблась! Мне казалось, что вас ничто не интересует, кроме вашей работы. Я даже про себя называла вас бессердечным. Простите меня. Ой, я совсем потеряла голову. Как хорошо, что я оказалась не права!

Удивительное создание — человек! Откуда взялись у нее силы и воля, чтобы смирить свои чувства? Вугар, не скрывая восхищения, воскликнул:

— Вы необыкновенная девушка!

— Необыкновенная или легкомысленная? — недовольно проворчала Нарын.

— Что вы, что вы! Назвать вас легкомысленной, Нарынханум, было бы несправедливо. Иметь бы мне такую добрую, шуструю сестренку…

Нарын не проронила ни слова. Опустив ресницы, она отвернулась к окну. А Вугар вдруг обрадовался слову «сестренка», неожиданно сорвавшемуся с языка.

— Нарын-ханум, у меня к вам просьба! Давайте вот сейчас, с этой минуты станем друг для друга братом и сестрой. Я знаю, у вас нет брата, а только сестра, вы сами когда-то рассказывали мне. А я… — он замялся. — Я один, никого у меня нет!

Нарын молчала. Ласковое слово «сестренка», да еще произнесенное так нежно, звучало для нее как самое страшное оскорбление. Так вот что предлагают ей взамен любви?

А Вугар и не помышлял о том, какую сердечную боль причинил девушке, не видел ее бледного лица и возбужденно продолжал:

— Почему вы молчите, Нарын-ханум? Или не верите в искренность моих слов? А может, не верите, что чужие люди могут породниться, стать братом и сестрой? Если так, вы ошибаетесь! Разве родство в том, чтоб родиться от одной матери, быть вскормленным одним молоком, носить одну фамилию? Нет, не это главное. Надо, чтобы родственное чувство свило прочное гнездо в твоем сердце, надо уметь беречь это чувство, чтобы оно вошло в плоть и кровь твою, согревая своим неиссякаемым теплом. Я знаю родных братьев и сестер, которые месяцами, а порой и годами не переступают порога друг друга. Есть и такие, что завидуют, злятся, когда их родные живут хорошо. Если вы согласитесь стать моей се строй, вы тем самым подарите мне новую жизнь, навсегда сотрете с души ощущение сиротства. Я буду знать, что в одном городе со мной живет любимая сестра. Взгрустнется ли мне, заболит ли голова или зуб, я побегу к вам, чтобы утешиться…

Нарын душили слезы. Но она снова справилась с ними, и Вугар опять ничего не заметил. Она сдержанно спросила:

— А ваша любимая знает о тех разговорах?

— Конечно! Если вам интересно, вот… — Не договорив, он сунул руку во внутренний карман пиджака и достал письмо Арзу. — Прочтите — и все поймете.

— Письмо?

— Да, это она писала, когда я был в деревне.

— Не надо! Нельзя читать чужие письма.

Но Вугар настаивал:

— Теперь ты не чужой человек! — с жаром говорил он, переходя на «ты» и желая этим подчеркнуть свою сердечность. — Ты моя сестра, а у брата не может быть от сестры никаких тайн.

Нарын упрямо качала головой, но Вугар силой сунул ей письмо:

— Прошу, прочти, посоветуй!

Что было делать? Дрожащими от волнения руками Нарын развернула письмо, разгладила его. Слезы снова застлали глаза, и некоторое время она ничего не различала. Читать любовное письмо к человеку, которого сама любишь, какое мучение! Вугар, увидев искаженное страданием лицо Нарын, только сейчас понял, что он наделал, и мысленно обругал себя: «Что за идиотство, как мне могло прийти такое в голову!»

Первую страницу Нарын читала долго, но уже на второй чужое горе заслонило ее собственные душевные страдания, и она быстрым взглядом пробежала тесные строчки.

— Любит! — в волнении прошептала Нарын и, задержав дыхание, твердо спросила: — Вы ответили ей?

— Нет, — смутился Вугар.

— Бедняжка… — Нарын сочувственно вздохнула, голос ее звенел, как оборванная струна: — Она ждет, мучается, душа, верно, изболелась, а вы… Она долго молчала. Но вот снова раздался ее печальный голос: — Все вы, мужчины, из одного теста слеплены. И хорошие и плохие рождаетесь эгоистами. Что вам за дело до нас, женщин, что вам наши страдания?..

Вугар глядел на нее с восхищением, снова и снова удивляясь благородству и богатству ее души. А ведь с первого взгляда Нарын и правда могла показаться легкомысленной.

— Сейчас же, едва сойдете с автобуса, идите и просите у нее прощенья! Слышите, обязательно просите прощенья! — настойчиво и требовательно проговорила она, и слова ее прозвучали как приказ.

«Что это? Искреннее сострадание к чужому горю или фальшь в одеждах благородства?» Вугар так и остался в неведении…

 

Глава шестая

Шеренга телефонных будок напоминала строй инвалидов — у одного аппарата вырвана трубка, у другого поломан диск, у третьего в прорезь, куда бросают монеты, засунут старый потертый пятак. А там, где аппарат в порядке, ветер разгуливает по кабине, либо стекла чем-то прогневили неизвестного маленького озорника и он превратил их в осколки, либо дверь не закрывается.

Вугар рассердился. Ну что можно в таких условиях сказать любимой девушке?

Мысленно ругая хулиганов, а также блюстителей общественного порядка, Вугар обошел сквер, надеясь почему-то, что с противоположной стороны кабины должны быть в лучшем состоянии, там прохожих поменьше. Он устал, болели икры, горели подошвы, шутка ли — две трети дня он провел на ногах, ни часа не посидел спокойно. Но надежда на свидание с любимой заставляла его забывать об усталости. Сумерки спустились на город, надо было спешить, не то совсем стемнеет и тогда не заставишь Арзу выйти из дому.

Он прибавил шаг, и, когда уже подходил к центральной площадке сквера, кто-то окликнул его:

— Вугар, Вугар!

Кто это мог быть? Прежде всего он почему-то подумал о Зия Лалаеве. Надоедливость, нежелание считаться с чужим временем и обстоятельствами это в его характере. «А ну тебя к черту!» — махнул рукой Вугар. Но, сделав шаг-другой, задержался. Нет, этот хриплый и спокойный голос не походил на докучливое чириканье Зия Лалаева. Уж не Башир Бадирбейли ли это?

Он прибавил шаг, изменив направление. Там, впереди, тоже много телефонов-автоматов. Среди трех или пяти будок найдется хоть одна целая!

— Вугар, сынок! Куда торопишься? Задержись немного…

Вугар невольно остановился. Ласковый, сердечный голос совсем не походил на высокомерный и одновременно жеманный говор Башира Бадирбейли. Вугар вспомнил Мургуза Султан-оглы. Ведь старик каждый вечер приходил сюда, чтобы подышать свежим воздухом.

Странное спокойствие охватило Вугара, он обрадовался сам не зная чему. Между ним и стариком никогда не было особой дружбы, они пяти минут не сидели рядом, никогда не разговаривали по душам. Знакомство их произошло в тот далекий день, когда Вугар впервые пришел к Сохрабу Гюнашли, мельком виделись несколько раз в течение минувшего года, вот и все! Но почему-то каждый раз, увидев старика, Вугар вот так, как сейчас, радовался, будто видел очень близкого человека, кого-нибудь из самых почтенных и уважаемых стариков родного села, которых знал с детства. Конечно, к тому были свои причины. Молчаливый дома и так же, в молчании, бродивший по улицам, Мургуз Султан-оглы, встречая Вугара, всегда ласково улыбался, его умные печальные глаза приветливо смотрели на него.

Он медленно повернулся.

Под большой сосной с побуревшими длинными иглами сидел, заложив нога на ногу, Мургуз Султан-оглы. Подойдя поближе к старику, Вугар почтительно поздоровался.

— Давно я не видел тебя, — не выпуская руки Вугара, проговорил он. Присядь-ка, потолкуем…

Вугар послушно опустился на скамью. По лицу Султана-оглы он чувствовал, что тот хочет ему сказать что-то, и не отводил от старика обеспокоенного взгляда.

— Тебя, кажется, не было в городе? Ездил куда-то…

Нетерпение Вугара все возрастало. В этом вопросе Султана-оглы явно таился какой-то смысл.

— Вы правы, дедушка Мургуз, уезжал я…

Султан-оглы усмехнулся в усы:

— Как говорится, шапку на голову — и бежать?

— Да, дедушка Мургуз.

— Вот это другое дело! Правду сказать — достоинство сохранить. Мудрые люди говорили, что самое тяжкое преступление можно облегчить правдой.

Вугар внимательно глядел на Султана-оглы. За последние месяцы старик сильно сдал. Его удлиненные, чуть отвисшие уши стали сизыми, на желтоватом лице ни кровинки. Вугар встревожился, непроизвольно мелькнула мысль: «Старик доживает последние дни».

Переводя дух, Султан-оглы негромко продолжал:

— После вашего собрания Сохраб целую неделю пролежал в постели сердце пошаливает, — очень он нас напугал…

Лицо Вугара то бледнело, то заливалось краской. Эти слова старика, исполненные тревоги за сына, он воспринял как упрек в свой адрес. И он словно въявь увидел согбенную фигуру Гюнашли, который, с трудом волоча ноги, покинул зал заседаний. Разве мог честный человек выдержать бесстыдные речи! Вугар спросил взволнованно:

— А как сейчас себя чувствует профессор? В институте я его сегодня не видел.

— Хорошо, слава богу, боли быстро прошли. Но ведь сердце, как говорится, хрупкий стеклянный сосуд, дало трещину — не склеишь. Да и не впервые с ним такое…

Вугару была известна исполненная страданий жизнь его научного руководителя, страданий, не отраженных ни в одной анкете, ни в одном документе. Кое-что он узнал из уст самого Гюнашли, что-то рассказали ему свидетели тех нелегких дней.

Воцарилось молчание. Снова послышался охрипший, то ли от волнения, то ли еще от чего, голос Султана-оглы:

— Хорошо сделал, что приехал, Сохраб очень волновался за тебя.

Вугар не находил слов. Полный раскаяния, уставился он в землю, ожидая, что после такого вступления Султан-оглы начнет выговаривать ему за его поведение. Но ничего подобного не произошло. Султан-оглы спросил совсем о другом:

— Прости, я задержал тебя, ты, кажется, куда-то спешил?

Вугар с беспокойством посмотрел на часы. Время неумолимо летело. Почувствовав на своем лице внимательный взгляд старика, он взял себя в руки:

— Нет, нет ничего особенного…

Султан-оглы многозначительно взглянул на него и снова усмехнулся в усы:

— Я вижу, ты чем-то взволнован, не скрывай от меня…

Вугар смутился:

— Мне надо позвонить знакомым.

— Знакомым? — недоверчиво переспросил старик.

— Да.

— А как твои отношения с той девушкой, вы помирились?

Вугар вздрогнул, расширившимися от удивления глазами глядя на Султана-оглы. Так вот он какой, дедушка Мургуз! Внешне кажется безразличным, а на самом деле ничто не ускользает от его взгляда.

— Ты что так удивленно смотришь на меня? Или считаешь, дедушка Мургуз глух и слеп, а? Верблюд сунет голову в полынник и думает, что его никто не видит…

Вугару стало стыдно.

— Я и сам еще ничего не знаю, дедушка Мургуз.

— Что ж так?

— Мы еще не виделись, не разговаривали.

Доброе лицо Султана-оглы сморщилось.

— А я — то считал тебя умным парнем. Но твое поведение мне не нравится, мужчина должен быть хозяином своего слова.

Вугар вынужден был признаться во всем.

— Я сказал вам неправду. Простите, дедушка Мургуз. Я торопился, чтобы позвонить ей…

— И ты только сейчас об этом вспомнил? — В груди Султана-оглы что-то захрипело. — И это называется молодежь! Да есть ли у тебя в груди сердце, сынок, или просто кусочек льда?

— Сердце тут ни при чем, дедушка Мургуз. Беда в другом…

— Гм, — Султан-оглы свел брови. — Раз так, то телефонный звонок тебе не поможет, сынок. Ты должен сам явиться к ней с повинной. Как говорится, двери девушки — двери шаха. Слыхал такое?

Вугар совсем упал духом — в который раз за сегодняшний день! «Дедушка Мургуз прав, телефонным разговором дела не поправишь. Если глаза в глаза не глядят, если лицо лица не стыдится — желаемого не достигнешь. Взгляд, пожатие руки — все это имеет свою волшебную силу. Хорошо, что я не позвонил сегодня утром, не то все могло бы еще больше запутаться. Надо идти к ней домой, иного выхода нет. Но как, с каким лицом приду я туда?»

— О чем так крепко задумался, сынок?

— Так, ничего, дедушка Мургуз.

Султан-оглы покосился на Вугара, видимо, почувствовав, что творится в его душе.

— Ты знаешь, где их дом?

— Что?..

— Я спрашиваю, ты знаешь, где живет твоя девушка?

— Конечно!

— Вот и прекрасно! — Султан-оглы на мгновение задумался. С трудом оторвавшись от покатой спинки широкой скамьи, выпрямился. — Дай мне руку, помоги подняться…

Вугар взял его за обе руки и осторожно потянул на себя. Султан-оглы встал перед ним, опираясь на палку, прямой, гордый.

— А теперь беги, лови такси, я пойду следом.

Но Вугар продолжал стоять, удивленно глядя на старика. Зачем ему машина? От сквера до дома не больше пятидесяти метров.

— Вы собираетесь куда-то ехать, дедушка Мургуз?

— Да, — совершенно серьезно ответил Султан-оглы. — Сватом поеду…

— Сватом?! — недоумевал Вугар. — Кого же сватать?

— Тебя! — в умных глазах Султана-оглы засветилась ласковая улыбка. Должен же какой-то почтенный человек помирить вас и дать делу официальный ход.

Но Вугар и на этот раз не двинулся с места. Дедушка Мургуз поедет его сватать? Нет, он не мог в это поверить! Султан-оглы заторопился:

— Хватит на меня смотреть, не впервые видишь! Быстрее иди и останови такси!

Вугар повернулся, счастливый, помчался к ближайшей стоянке.

* * *

Когда они через ворота в высоком заборе, которыми обнесено большинство домов в крепости, вошли во двор, Арзу на балконе развешивала белье. Она обернулась на звук шагов, взглянула вниз и, увидев Вугара, который прятался за спину незнакомого старика, отпрянула от перил и, оставив белье в тазу, юркнула в дом.

Султан-оглы кивком головы указал Вугару, все еще не выходившему из-за его спины, на балкон;

— Она?

Вугар был так взволнован, что ответил не сразу.

— Она… — наконец пробормотал он.

— Что же это она вдруг убежала? Меня испугалась иль от тебя спряталась?

— Скорее всего от меня спряталась…

— Здорово же ты раздразнил джейранчика. Сомневаюсь, что он еще раз близко подойдет к нашему капкану…

— А это от мастерства охотника зависит, дедушка Мургуз, от того, какой он трюк придумает.

— Ах ты, мошенник! — Султан-оглы шутливо погрозил ему палкой. — Мало того, что втравил дедушку Мургуза в любовную историю, еще хочешь заставить его трюкачеством заниматься, это в мои-то годы!

Возле высокой деревянной лестницы Султан-оглы остановился, никто не выходил им навстречу.

— Между нами говоря, ты, кажется, здорово тут напортил, видишь, нас даже никто не встречает.

Подождав минуту-другую, Султан-оглы громко прокашлялся и, постучав палкой по перилам, крикнул:

— Хозяева! Где же вы? Выйдите на балкон!

Показалась Ширинбаджи. Увидев ее, Султан-оглы сказал ей, как старой знакомой:

— Добрый вечер, баджи! Гостей принимаете?

Учительница замялась. Она смотрела только на Вугара, и сердце ее сжалось.

— Добрый вечер, заходите, пожалуйста, — холодно ответила она.

Но Султана-оглы не смутило сдержанное приглашение. Ему и так все было ясно. Поставив одну ногу на ступеньку, он, улыбаясь, спросил:

— А из мужчин-то дома кто-нибудь есть?

Учительница помедлила с ответом:

— Все наши дома…

Султан-оглы обернулся к Вугару, стоявшему поодаль, и полушутя-полусерьезно сказал:

— Ты что же это за мою спину прячешься? Хочешь, чтобы не тебя, а меня ругали? Номер твой не пройдет! Иди-ка сюда, ступай первый!

Он поднял на ступеньку вторую ногу и остановился, извиняющимся голосом обратившись к учительнице:

— Стесняется парень, да покарает аллах дурное дело! Вынудили человека стыдиться…

Тревога Ширинбаджи немного улеглась, сердечный тон незнакомого старика убедил ее в добрых намерениях гостя, и она улыбнулась.

— Пусть его враги стыдятся! Он-то чего стесняется, мы на него не в обиде.

Доброжелательные слова учительницы успокоили Султана-оглы, и он поторопил Вугара:

— Знаешь, сынок, люди говорят: что было, то прошло. Не бойся, иди вперед, хозяйка улыбается, значит, рада гостям, нас простят…

Медленно, друг за другом, поднимались они на балкон.

— Кто это, Ширин? — раздался из глубины комнаты хриплый мужской голос.

— Это мы! — быстро ответил за хозяйку Султан-оглы. — Незваные гости.

— Каждый гость — дорогой гость. Добро пожаловать, — произнес Агариза по народному обычаю и, потирая сонные глаза, вышел в переднюю.

Его ответ понравился Султану-оглы.

— Ну раз так, значит, мы вовремя пожаловали! — и он торжественно протянул руку.

Агариза распахнул перед гостями двери и дружески пожал руку незнакомого гостя.

— Рады вас видеть, очень рады!

Вугар опять спрятался за спину старика, с нетерпением ожидая, как его встретит будущий тесть, так ласково приветствовавший Султана-оглы. Теперь все зависело от первой фразы Агаризы, от первого его слова. Если он посуровеет и поздоровается холодно, то не стоит и в дом заходить, муки минувших дней возобновятся с новой силой, и Вугар не сможет ни вину свою признать, ни попросить прощения у родителей Арзу, которых он так уважал. Гулкие удары собственного сердца отдавались у него в ушах.

Агариза, вероятно, почувствовал тревогу Вугара. Выпустив руку Султана-оглы, он быстро подошел к юноше и, словно ничего между ними не произошло, приветливо улыбнулся:

— А, пропащий! Рады видеть тебя. Сколько времени ни слуху от тебя, ни духу…

Султан-оглы умиротворяюще произнес:

— Не браните его. А мы разве в молодости не совершали ошибок? Он больше не будет…

И без того радостное лицо Агаризы стало еще счастливее. Сочувствие, звучавшее в голосе, подтверждало искренность его слов:

— А я не браню его, дорогой наш гость. Я о другом: пусть молодые не забывают нас, стариков…

— Не забудут, кто им такое позволит!

— Дай бог, дай бог…

Они прошли в прилегающую к застекленной галерее большую комнату. Обстановка была скромная, и Султан-оглы сразу почувствовал себя здесь легко и свободно.

Не дожидаясь особого приглашения, он прошел и сел во главе стола, усадив Вугара рядом с собой. Однако палку продолжал держать в руках. Это означало, что он торопится и долго, сидеть в гостях не намерен. Отдышавшись, Султан-оглы возобновил прерванную беседу:

— Вижу, старость не радует тебя, друг мой нефтяник. Сколько же тебе лет?

Агариза, сидевший на другом конце стола ближе к двери, шутливо ответил:

— У стариков возраста не спрашивают, на глаз определяют!

— А все же? На глаз определять я не мастер!

— Прошлой осенью шестой десяток проводил.

— Шестой десяток! — Султан-оглы, вскинув плечи, расхохотался. — Эх, почтенный, и ты еще называешь себя стариком! Я седьмой разменял, и тот к концу идет, а на старость не жалуюсь.

— Все от человека зависит. С рождения был я хилым, лишен был материнского молока.

— Нет, друг мой, слишком легко примирился ты со старостью. А я — то думал, нефтяники крепкие люди, духом по пустякам не падают. Неужто я ошибался?

— Было время, и я смелостью похвастаться мог, а теперь вот слабею.

— Что же с тобой приключилось? Погляди на себя ястреб!

Агариза с сожалением покачал головой:

— Был ястребом, стал вороной.

— Не по душе мне твои слова. Шестьдесят — весна, период цветения. Я в этом возрасте в далекой Сибири лес валил. А морозы там такие, что до мозга костей пробирают. С молодыми состязался. А ты в теплом доме живешь и еще охаешь да ахаешь…

Агариза немного обиделся на гостя, но вида не показал:

— Правду говорите, дорогой гость, мужчина, пока у него силенка есть, не должен себя стариком признавать. Но шила в мешке не утаишь, как ни прячь, торчит, проклятое. Вот и старость такова. Пришло ее время, и начинает она то свистком, то ржанием возвещать: пора, мол, дядюшка, готовься к полету в иной мир…

— Это что ж, тебе кто-нибудь возвестил или ты сам на себя страху нагнал?

— К этому и веду разговор. Сегодня после работы вызвали меня в контору и давай нахваливать, гордый стою, словно мне два арбуза под мышку сунули. А потом протягивают бумагу о персональной пенсии: «Будь, мол, здоров!» В голове у меня помутилось. Как оттуда вышел, как до дома добрался, не помню.

Вот с тех пор и лежал ничком. Если б не ваш приход — бывает же такая удача! — сил не было подняться и стакан чаю выпить…

Султан-оглы положил руку ему на плечо и, ободряя сказал:

— Не огорчайся, дорогой, знаешь поговорку: на пне хворост рубят. Понадобишься ты им, еще понадобишься! Они, молодые, хоть и твердят: я, я, я, а без стариковского опыта обойтись не могут. Не отпустят они тебя.

Агариза словно ждал этих слов. Лицо его посветлело, морщины разгладились, и только голос все еще звучал грустно:

— Прощу вас, не думайте, обо мне плохо. С шестнадцати лет я — рабочий. Всю жизнь на самых трудных, ответственных участках. Спросите, отдыхал ли хоть раз за эти годы? Брал ли отпуск на месяц или даже на две недели? Да если я два дня на работу не выхожу, чувствую себя курицей, у которой яйцо не той стороной лезет, места себе не нахожу. Хорошо, что вы пришли, не то мучиться мне до утра!

Ширинбаджи принесла чай, поставила на стол варенье разных сортов и, улыбнувшись, обратилась к Султану-оглы:

— Наш отец на пустом месте горе ищет, на старость жалуется. Не знаю, что с ним и делать… Пожалуйста, пейте чай!

— С удовольствием! — Султан-оглы давно мучила жажда, он уже несколько раз облизывал пересохшие губы. Однако, сделав два глотка, поставил стакан на блюдечко и, откинувшись, завел разговор о том, ради чего они и пришли сюда. — Мы пришли к вам с просьбой. По обычаю наших предков, для начала дело изложим, а если вы согласитесь нашу просьбу исполнить, мы и чай выпьем, и хлеба-соли отведаем…

Агариза и Ширинбаджи переглянулись — они уже обо всем догадались.

Первой заговорила Ширинбаджи:

— С какой бы просьбой вы ни пришли, добро пожаловать! Выпейте чаю, сердца охладите…

— Верно говорит наша хозяйка, — поддержал жену Агариза. — Зачаем беседовать веселей.

Но Султан-оглы отрицательно покачал головой:

— Нет, нет, нельзя нарушать обычай.

Агариза заерзал на стуле:

— Ну, хорошо! Так что же у вас за просьба?

Султан-оглы не торопился. Он обвел глазами комнату, помолчал и лишь потом степенно заговорил:

— Спугнули мы тут одного джейрана, сбежал он от нас и спрятался где-то неподалеку. Мы по следу и пришли…

Агариза внимательно слушал, сохраняя невозмутимое спокойствие.

— Опытные охотники должны знать, — шутливо сказал он, — спугнули джейрана, значит, вряд ли он еще раз вам на глаза покажется.

Султан-оглы за словом в карман не полез:

— Это мы знаем, потому и пришли! Надеемся, поможете нам. И с вашей помощью, думаю, удачнее будет охота.

— Помогай не помогай, дело в мастерстве охотника.

— Это правда, но если охота будет разрешена, охотник смелее станет.

Агариза снова заерзал на стуле и еще раз, переглянувшись с женой, откровенно сказал:

— Мы разрешение давно дали. Предки наши говорили: налей воду в сосуд и станет она пригодной для питья.

— Вот это другой разговор, мир праху твоего отца! — Султан-оглы, довольный, улыбнулся и, повернувшись к Вугару, дал ему совет, прочитав несколько строк известного поэта — Ашуга Алескера:

— Хорошо сказал ашуг! — с изумлением глядя на гостя, воскликнул Агариза.

— Молодость вспомнил, Агариза-киши, и я когда-то влюблялся, знал много стихов наизусть, вот и остался в памяти отзвук былых лет.

— Почитай еще, мне тоже молодость вспомнилась.

— Эх, жить тебе до глубокой старости! Если ел и не наелся, оттого, что тарелку оближешь, сыт не станешь. Прошли те дни и никогда не возвернутся…

Агариза качнулся вперед раз-другой и грустно умолк. Султан-оглы, лукаво улыбнувшийся, шепнул Вугару:

— А ну, сынок, действуй, пойди-ка поищи джейрана и, как сказал ашуг, умоли его и приведи сюда.

 

Глава седьмая

Арзу оставила дверь чуть приоткрытой и, затаив дыхание, подслушивала разговор, что шел в гостиной. Она ясно различала и шепот Султана-оглы, и скрип стула, с которого поднялся Вугар. Сердце ее отчаянно колотилось. Она лихорадочно перебирала учебники и тетрадки, желая доказать, что занята делом и ничто ее больше не интересует. Раскрыла наугад какую-то книгу и невидящим взглядом уставилась в мелкие, бегущие строки, не различая ни одной буквы.

Поначалу Арзу твердо решила, что, если Вугар наберется смелости и войдет в ее комнату, она поведет себя с ним спокойно, ничем не выдав своего волнения. Но сейчас, когда он уже находился за дверью, ее вдруг охватила непонятная дрожь, и, приложив к щекам ладони, она почувствовала, что они пылают неудержимым жаром. Что это — слабость, беспомощность, нерешительность?

Конечно же, нет!

После того как Арзу узнала правду о своем «сиротстве», ее злоба на Вугара, гнев и обида против него стали быстро утихать. Она жалела, что написала ему письмо, полное отчаянных упреков, и уже на следующее же утро прибежала на почту, надеясь, что письмо еще не отправлено, чтобы выпросить его обратно. Однако надежды ее не оправдались. Она подумала было о том, чтобы тайком от Вугара встретиться с матушкой Джаннат, рассказать ей все, и если письмо еще не попало в его руки, попросить ее взять письмо у почтальона и разорвать. Все это было легко осуществить, — дом Вугара Арзу могла бы найти с закрытыми глазами, в раннюю пору их любви они не раз проходили по этой улице. А от Вугара Арзу слышала много хороших слов о характере матушки Джаннат, о ее благородстве и приветливости. Приди к ней Арзу, они, несомненно, нашли бы общий язык. Но гордость и самолюбие удержали ее от этого шага. А сердце день и ночь томилось ожиданием встречи с любимым. И чем дольше тянулась ссора, тем больше терзалась Арзу, тысячу и тысячу раз упрекая себя за те оскорбительные и горькие слова, что написала в письме.

И сегодня, когда она увидела во дворе Вугара вместе с Султаном-оглы, радостное волнение охватило ее. И хотя она, словно бы против своей воли, убежала и спряталась, сердце ее осталось с ним, с Вугаром. И она каждую минуту ждала его появления, всем существом своим ждала.

Но вот на какие-то мгновенья гордость и самолюбие снова взяли верх над истинным ее чувством, призывая не сдаваться и постоять за свою честь. Удары сердца стали реже и глуше, дрожь унялась. Но едва Вугар открыл дверь и вошел к ней, все началось заново. Сердце колотилось, готовое разорвать грудную клетку и выпорхнуть навстречу любимому.

Вугар тоже вдруг растерялся, смелость покинула его. Как подойти, как начать разговор? И он стоял на пороге, издали виновато глядя на Арзу. Но уже через минуту он осторожно прикрыл дверь и на цыпочках двинулся вперед. Арзу сидела неподвижно, спрятав лицо в ладонях. Вугар подошел к ней и еле слышно прошептал:

— Здравствуй. — И, с трудом поборов волнение, лишавшее его дара речи, сказал чуть громче: — Добрый вечер!

Арзу молчала, все ниже опуская голову, почти уткнувшись лицом в книгу.

— Прости меня, Арзу, умоляю. Подними на мгновенье голову и выслушай…

И снова ответа не последовало.

— Я давно понял всю низость моего поступка и сам свершил суд над собой. Вот я, перед тобой. Брани меня, ругай, остуди свое сердце, и, может, тогда мы сможем поговорить спокойно.

Но Арзу зажала руками уши, показывая, что не желает его слушать. Вугар отступил на шаг:

— Не прощай, не снимай с меня моей вины, но скажи хоть слово! Пусть это будет горькое слово, обругай меня, выгони. Только не молчи, словно каменная, не закрывай ушей, будто ты и за человека меня не считаешь. Неужели я хоть ругани твоей недостоин? — В голосе его слышалось страдание.

Арзу вдруг резко выпрямилась, не отрывая рук от лица. Вугар, увидев на ее пальцах капельки слез, растерялся. Как он мог не заметить, что Арзу плакала?

И снова приблизился к ней, в горле у него, казалось, застрял комок, и он с трудом прошептал:

— Глупым и неразумным поступком своим разве я только тебя унизил? Нет, я сам унижен и наказан. Если ты не простишь меня, я буду мучиться всю жизнь.

Арзу сидела в прежней позе, и Вугар с жаром продолжал:

— Пойми меня правильно, Арзу, прошу тебя. Я все это не затем говорю, чтобы смягчить твое сердце. Ты знаешь меня, я никогда никому не говорил неправды. И сейчас все, что я сказал, — от чистого сердца. Правда, правда! Открой лицо, поговорим спокойно. Ведь мы с тобой так любили друг друга, это была святая любовь. Даже если мы останемся врагами, в память нашей любви выслушаем друг друга!

Поколебавшись, Арзу отвела руки, однако занавес густых ресниц был опущен, жемчужинки-слезинки поблескивали в уголках глаз. Вугар воспрянул духом, почувствовав, что близятся минуты примирения. Сделать еще один смелый шаг — обнять Арзу, поцеловать — и все было бы так просто. В такие минуты нежность — самый убедительный довод. Но он сдержал себя, — нельзя торопиться! Надо дать возможность Арзу хоть немного прийти в себя, успокоиться. Он сказал шутливо:

— Прочел я твое письмо, здорово написала! Я и не предполагал, что ты можешь быть такой злюкой.

— Много труда потратили? — Голос Арзу был чужим и далеким.

Но Вугар продолжал все так же шутливо:

— Я и вправду здорово потрудился. Думаешь, легко одолеть четыре страницы, где каждое слово наполнено ядом и упреками.

— Могли и не читать, никто не заставлял.

— Нет, заставлял!

— Кто же?

— Сердце! Мое, преданное тебе, сердце! Тоскующее по тебе сердце!

— Тогда почему же вы читали письмо так долго?

— Долго?

— Да, скоро месяц будет, как я отправила письмо.

— Эх, Арзу! — Вугар снова погрустнел. — Ты ведь ничего не знаешь, дорогая, а если бы знала, что произошло со мной с того дня, как мы поссорились, может, иначе встретила меня и не разговаривала со мной, как чужая. — Арзу молчала, Вугар старался вызвать ее сочувствие, смягчить: — С того дня меня не было в городе. Я сбежал в село. Сбежал от скандалов, клеветы. Заболел там. Ну да к чему вспоминать об этом, зачем мучить наши и без того измученные души? Дай руку, помиримся…

Арзу отвернулась и отрицательно, но уже явно кокетливо покачала головой. Вугар не медлил, он схватил Арзу за руку и притянул к себе.

— Поднимайся, дорогая моя, пойдем в гостиную, нас ждут. Идем, идем, стыдно! Они могут подумать, что мы забыли о них.

И правда, в этот момент раздался голос Султана-оглы:

— Эй, молодежь, куда пропали? Что-то затянулась ваша беседа. Может, задачка попалась трудная, решить не можете? Идите сюда, вместе разберемся!

— Слышишь, медлить нельзя ни минуты, они уже смеются над нами.

Вугар обеими руками обхватил Арзу за талию и крепко обнял. Она не сопротивлялась, он нагнулся, поцеловал ее в висок, Арзу улыбнулась.

Когда Вугар и Арзу, держась за руки, счастливые, влюбленные, показались на пороге гостиной, Султан-оглы с неожиданно молодой легкостью поднялся со стула.

— А вот и наш джейран! — сказал он и, пожав молодым руки, торжественно произнес: — Пусть всегда сияют ваши лица, дети мои! Будьте счастливы!

Агариза серьезно, как и подобает отцу невесты, сдержанно сказал:

— Поздравляю!

На шум из кухни прибежала Ширинбаджи. Уж она-то больше всех обрадовалась их примирению. Поцеловав дочку в лоб, она с материнской нежностью обратилась к Вугару:

— Пусть это будет последняя ваша ссора!

Султан-оглы величественно вернулся на свое место и властным движением пододвинул Арзу стакан с давно остывшим чаем:

— Потрудись-ка, дочка, налей горяченького.

Пока Арзу ходила за чаем, Ширинбаджи заново накрыла на стол: поставила на середину стопку тарелок, разложила ножи и вилки. Султан-оглы, разгадав ее намерения, протестующе замахал руками:

— Нет, нет, не утруждайте себя, есть не стану!

Агариза воспротивился:

— Так нельзя! Вы должны отведать нашего хлеба-соли, таков обычай!

— Не знаю ваших обычаев, не знаю, — схитрил Султан-оглы. — По нашему старому обычаю, доля свата — стакан сладкого чая. Вот принесет его наша невеста, я и выпью. А больше мне ничего не надо, спасибо!

Но Агариза не сдавался:

— И по старым обычаям, и по новым сваты должны уважать порядки, заведенные в доме невесты.

Но Султан-оглы непреклонно возразил:

— Считайте, что мы в долгу перед вами. В другой раз специально на обед приедем. Я на диете, по вечерам ничего не ем. К тому же у нас сегодня есть еще одно важное дело.

— В такой поздний час какие могут быть дела? Вечер уже на исходе…

— Для нашего дела — сейчас самое время. — Султан-оглы повернулся к Вугару: — Взгляни-ка, сынок, который час?

Вугар не знал, куда торопится Султан-оглы, но возражать не стал. Он сильно проголодался и с удовольствием остался бы поужинать, да и с Арзу не хотелось ему расставаться. Однако он послушно ответил:

— Половина девятого, дедушка.

— Ого-го! Время не ждет!

Все переглянулись, Агариза обиженно пробормотал:

— Нехорошо получается…

— Не сердись, сват, — успокоил его Султан-оглы. — Быть бы нам здоровыми, а там снова соберемся, посидим спокойно, мне с тобой о многом потолковать надо.

Арзу принесла чай. Кинув в стакан горсть мелко наколотого сахара и помешивая ложечкой, старик обратился к ней:

— И ты поторопись, дочка, переоденься…

На лице Агаризы обида сменилась удивлением:

— Как, вы и ее уводите?

— Не бойся, сват, не навсегда забираем, лишь на часок другой… Обет дал с молодыми в кино сходить.

Агариза лукаво посмотрел на гостя, лицо его прояснилось, и, хмыкнув, он рассмеялся:

— А ты шутник! Я-то думаю, что у него за важные дела? Жена, тащи угощенье! Пошутил наш гость, просто хотел подразнить нас…

Но Султан-оглы серьезно остановил его:

— Нет, сват, я не шучу, это чистая правда.

— Да что за важность, завтра сходите!

— Нельзя, сват! У каждого часа свое назначение. Вдруг со мной что случится — и останется навсегда в сердце досада. Смерть-то совсем рядом, как говорится, между бровью и глазом. Сердце у меня давно пошаливает, а в последнее время боли не затихают. Ты уж нас отпусти.

Агариза долго молчал, не зная, как повести себя. Он вопросительно взглянул на жену. Ширинбаджи недоуменно пожала плечами и, немного подумав, повернулась к дочери, которая в сторонке спокойно ожидала родительского решения, кивнула ей: иди, мол, одевайся!

* * *

Султан-оглы не разрешил Вугару встать в очередь. Сам подошел к кассе и купил билеты, но не три, а два. В ответ на удивленные взгляды молодых ответил просто и коротко:

— Нельзя режим нарушать, спать пора.

Он взял Арзу и Вугара под руки и, отведя их в сторону, пояснил:

— Старость — второе детство. Не будешь вовремя ложиться и вовремя вставать, плохо придется. Бог даст, доживете сами увидите. А сейчас проводите меня.

Они дошли до сквера, где по вечерам Султан-оглы дышал свежим воздухом. Он высвободил руки:

— А теперь возвращайтесь, не то опоздаете в кино!

— До начала сеанса еще много времени, мы проводим вас до самого дома.

— Говорю, возвращайтесь, — строго сказал старик. — А я еще тут на лавочке посижу, подышу. Обо мне не беспокойтесь.

Вугар виновато и благодарно взглянул на него:

— Я сегодня совсем замучил вас, дедушка Мургуз, простите меня.

— Ну ладно, ладно, до свидания!

Султан-оглы за руку попрощался с молодыми и пошел вперед. Пройдя несколько шагов, он обернулся. Вугар и Арзу стояли на том же месте, признательным взглядом провожая старика. Он погрозил им пальцем и шутливо припугнул:

— Еще раз поссоритесь, уши отрежу!

Молодые звонко и весело рассмеялись, и этот смех прозвучал для Султана-оглы как залог их будущего счастья и спокойствия…

 

Глава восьмая

Терпение Вугара истощилось. Весь вечер сгорал он от желания обнять Арзу, расцеловать ее, и едва Султан-оглы скрылся из глаз, он быстрым шагом повел девушку в глубь сквера, туда, где темнели деревья и не было ни души. Он прижал ее к себе, и Арзу, никогда не позволявшая ничего подобного, нежно обняла его за шею.

— Как я соскучился, — прерывающимся голосом прошептал Вугар.

Арзу, на мгновенье чуть отстранившись, положила голову ему на грудь и еле слышно ответила:

— И я…

— И все-таки я мучился больше…

— Откуда ты знаешь? — обиженно спросила Арзу.

— Знаю, потому что я во всем виноват…

— Что было, то прошло.

— Ты простила меня? Совсем простила?

— Об этом не спрашивают…

— Да, да, не надо спрашивать, надо почувствовать… Но я хочу быть уверен…

— Я давно простила тебя, Вугар, задолго до того, как ты пришел просить прощения.

— Ты умница, Арзу…

— Да, когда господь бог ум распределял, на мою долю немного больше досталось…

— Не до шуток мне, Арзу. Твое письмо чуть не убило меня…

— Не надо об этом…

— Дай мне выговориться, Арзу!

— Т-с-с… — Она приложила ладонь к губам Вугара и еще крепче прижалась к нему. — Как громко стучит твое сердце!

Вугар жадно вдыхал сквозь ее пальцы прохладный вечерний воздух.

— Оно слагает песню о моей нескончаемой любви к тебе, слышишь?

— Слышу…

— Оно просит у тебя прощенья, догадываешься?

— Догадываюсь!

— Оно дает обещание, что никогда больше не повторится такое. Веришь?

— Верю! — Арзу отняла голову от груди Вугара и, глядя на него снизу вверх, с улыбкой прошептала: — Оно еще что-то говорит…

— Что же?

— Что мы опаздываем в кино, и билеты, купленные дедушкой Мургузом, могут пропасть.

— Ну и пусть пропадают!

— Нет, — Арзу высвободилась из его объятий. — Нельзя, чтобы пропали билеты, подаренные таким хорошим человеком, с такими добрыми намерениями.

— Неужели ты не понимаешь, что кино — это лишь предлог для того, чтобы увести тебя из дома и дать нам возможность побыть вдвоем?

— Я все поняла, но будет лучше, если мы пойдем, дедушка Мургуз трудился для нас.

— Тогда знаешь, что мы сделаем?… — Вугар на мгновенье задумался. Давай подарим билеты молодым влюбленным! Купленные благожелательным человеком, они принесут им счастье…

— А откуда ты будешь знать, что это молодые влюбленные, как отличишь?

— Ну, это проще простого! — весело сказал Вугар. — Если девушка застенчива, а парень озирается и заикается от волнения…

— А ты, оказывается, психолог! Где этому научился?

— На опыте нашей любви! — ответил Вугар. — Человек, много переживший, становится опытным. Во время наших первых свиданий я слова не мог вымолвить, в горле пересыхало, язык прилипал к гортани.

— Помню… Все помню… — И мечтательно добавила: — Один раз я даже сосчитала: после каждой фразы ты делал три глотка.

— Да что там, — улыбнулся Вугар. — А как колотилось мое сердце! Дыхание прерывалось, от страха я имени своего не помнил.

— Ну, это ты был стеснительным, как девушка. Не все же такие! Большинство ребят с первой минуты как начнут о любви трепаться, их не остановишь!

— Торговцы чувствами! Болтуны! Да, да, если парня, когда он издали видит любимую девушку, не бросает в дрожь и губы у него не трескаются от волнения, фальшива его любовь! Прогремит, как весенняя гроза, и пройдет…

Арзу не стала спорить, подобные мысли о любви она слышала от него не впервые. Взглянув на часы, заторопилась:

— Пошли, пора!

— Погоди, мне пришла в голову блестящая мысль!

— Какая?

— Я должен познакомить тебя с мамой Джаннат!

— Когда?

— Сейчас же. Вот только отдадим билеты…

— Где же ты нас познакомишь?

— Мы поедем к нам, — решительно ответил Вугар. — Она давно мечтает с тобой познакомиться. Пусть порадуется вместе с нами.

— Поздно, Вугар, в другой раз!

— Нет, сейчас, немедленно! — настойчиво повторил он, и лицо его стало непреклонным. — Я еще не был дома после работы, а мама конечно же ждет меня. Этот день должен быть счастливым для всех.

Арзу не стала возражать.

* * *

Звенел первый звонок, возвещавший начало сеанса, когда они подошли к дверям кинотеатра. Молоденький паренек, взволнованно снующий среди толпы, увидев в руках Вугара билеты, кинулся к нему. Однако, заметив рядом девушку, замер от смущения, не в силах выговорить ни слова.

— Что тебе? — приветливо спросил Вугар.

— Так… — парень глотнул слюну и отступил.

— А все же?

— Я думал, может… продадите…

— Билеты?

Парень безнадежно кивнул головой:

— Да.

— Ты один?

— Нет, — смущаясь еще больше, ответил он и указал на тоненькую девушку, которая, испуганно озираясь, стояла поодаль. — Вдвоем мы…

Вугар подмигнул Арзу:

— Клиента нашел! — И снова обратился к парню: — Хочешь, подарим тебе билеты?

У парня вдруг почему-то стало несчастное лицо, и он умоляюще посмотрел на Вугара. Тому понравилось его смущение.

— Я не шучу! Бери…

Паренек взял билеты и жестом взрослого мужчины протянул зажатые в ладони деньги. Но Вугар мягко отстранил его руку:

— Не надо, в буфете купишь девушке конфет…

— У меня еще есть, не беспокойтесь, — захорохорился парень.

— Ладно, не хвастай, иди, девушка тебя ждет.

Но парень попался с характером и ни за что не хотел бесплатно брать билеты.

— Иди, пока не раздумал, — припугнул его Вугар. — Не то заберу обратно!

Парень предусмотрительно отступил, мгновенье постоял, недоуменно хлопая ресницами, и, быстро повернувшись, побежал к девушке.

* * *

Радость мамы Джаннат превзошла ожидания Вугара.

— Наконец-то, наконец-то, — приговаривала она, еще в дверях по-матерински обняла гостью. — Солнышко взошло в моем доме, мир мой стал светлым…

Ее сердечность повергла Вугара в изумление.

— Мама, ты знаешь, кто это? — с удивлением спросил он.

— Как не знать? Дочка моя, Арзу!

— Почему ты так уверена? — не унимался Вугар. — Ты же никогда не видела ее!

— Не видела, а узнала! И не сбивай меня с толку!

— Что-то я о таком впервые слышу, никогда не видела и сразу узнала!

— Младенец ты, многое еще тебе предстоит услышать!

— Может, ты откроешь мне свою тайну? Мне так нужно научиться распознавать людей.

— Тайна? — улыбнулась мама Джаннат. — Все очень просто. Мой сын верен своей клятве и чужую девушку к матери не приведет.

— Хочешь сказать, что твой сын разиня и, как слепец, держится за то, что однажды ухватил.

— Не то я говорю! Мой сын умный парень, честный, благородный. И не к лицу ему менять девушек, как папахи. Его любимая — лучше всех на свете!

Вугар с радостью поглядел на Арзу.

— Вот какой должна быть настоящая мать — не позволит сыну даже самого себя положить на лопатки.

Арзу подтвердила эти слова счастливой улыбкой, — любовь к Вугару этой чужой женщины очень растрогала ее.

— Проходи, дочка, проходи, садись! — приговаривала мама Джаннат, гладя ее по волосам.

Пододвинув стул, она усадила Арзу и стала разглядывать.

— Красивая… — от всего сердца произнесла она. — Совсем такая, какой мечтала я видеть твою невесту. Дожить вам до старости, и пусть аллах никогда не отнимет вас друг у друга…

Джаннат вдруг засуетилась, словно потеряла что-то, и быстро подошла к большому сундуку, который служил ей постелью. Подняв тяжелую крышку, она долго рылась там и наконец, вернувшись, сказала:

— Дай-ка мне твой пальчик, дочка!

Арзу растерянно взглянула на Вугара. Он спросил:

— Что это, мама?

— Материнское благословение!

Взяв Арзу за правую руку, она надела ей на палец обручальное кольцо, которое когда-то давно купила для своего старшего сына.

— Будь счастлива, детка! — И она поцеловала ее в лоб.

 

Глава девятая

На следующий день у проходной завода Вугар едва не столкнулся с Баширом Бадирбейли.

— Эй, осторожней! — раздраженно воскликнул Бадирбейли. — Чуть не сбил меня с ног!

Настроение Вугара мгновенно испортилось. Мало того, что с утра попался навстречу этот человек, которого он терпеть не мог, приходится еще выслушивать его упреки. Ненависть молнией сверкнула в глазах Вугара, но он сдержался и отступил:

— Прошу прощения!

Башир перешагнул порог и очутился лицом к лицу с Вугаром и с презрением покосился на него:

— Пах! Он, видите ли, просит! Мне нечего тебе подать! Странное дело, лезет на меня — и я же еще должен быть почтителен к нему!

Стараясь соблюдать внешнее спокойствие, Вугар снова извинился:

— Простите, профессор, я не видел вас.

— Где тебе видеть! — брюзжал Бадирбейли. — От радости ног под собой не чуешь, в облаках паришь!

Вугар ничего не ответил, считая неприличным препираться с человеком, который по возрасту годится ему в отцы. Молча повернулся и хотел продолжать свой путь, но Башир не унимался:

— Не иначе как про тебя поговорку сложили: еще усы не выросли, а он уже почтения требует… От зазнайства ходить разучился, готов человека растоптать…

— Напрасно прибедняетесь, профессор! Вас растоптать? Это мне не под силу… Да и кто решится на такое?

Бадирбейли не уловил иронии.

— В том-то и беда, что ты забыл свое место, решил, что тебе все дозволено…

— Слабенький аспирант, у которого еще усы не выросли, топчет вас, крупнейшего ученого?! Кто в это поверит?

— Нашлись покровители, хилого силачом захотели сделать!… Тайные игры затеяли?…

Убедившись, что раздражение Башира Бадирбейли вызвано не случайным столкновением в проходной, а делами на заводе, Вугар насмешливо ответил:

— Зря вы так думаете, профессор. Играми дети развлекаются…

— Я знаю, что говорю! Игры, гнусные игры! Хотите обмануть общественность, государство!

— Это ваше право так думать, профессор. У большинства мнение иное…

— Какое именно?

— А такое, что с точки зрения научно-технологической работа совершенна и промышленное ее значение — огромно!

— Кто же это высказывал подобные мысли?!

— Члены заводской комиссии, инженеры и техники, люди объективные и доброжелательные.

— Знаем мы этих объективных людей! — Рот Бадирбейли насмешливо искривился. — Все подстроено! Это делишки твоего Сохраба Мургузовича, детка. Иди к нему и скажи от моего имени, что его штучки не пройдут! А тебе лично заявляю: не жить в мире нашим звездам! В свое время не пожелал слушать меня, не посчитался с моими аргументами — теперь не жди пощады.

— Я не собираюсь заводить дружбу ни с вашей звездой, ни с чьей-нибудь другой…

— Много на себя берешь, Шамсизаде, — побледнел от злобы Бадирбейли. Летал бы пониже! Слишком уж ты уверен в себе!

— Уверенность порождается нравственной силой и твердой убежденностью в своей правоте, профессор.

У Бадирбейли задергалась нижняя челюсть, маленькие глазки сузились и стали совсем крошечными. Вугар ждал, что сейчас он разразится грубой бранью — это было свойственно ему, — но Бадирбейли неожиданно расхохотался:

— Одной убежденностью не проживешь, ничего не добьешься, детка! Пора бы знать! Однажды ты уже был за это крепко наказан.

— Не убежденность подвела меня, Башир Османович, а другое… И вы хорошо знаете, что именно…

— Гордец ты, Шамсизаде! Ничему тебя жизнь не научила, с твоим характером голову в целости до могилы не донесешь!

— О могиле не мне, а вам следовало бы задуматься, профессор.

Бадирбейли вдруг согнулся, съежился. «Горькая штука — старость! подумал он. — А этот сопляк еще смеет надо мной издеваться».

— Скажи-ка лучше, — грубо спросил он, — какая сила заносит тебя так высоко? На кого опираешься?

— На себя! И на непобедимую силу правды.

Бадирбейли как-то странно вздохнул, и в словах его послышалось притворное сочувствие, сожаление:

— Правдой не наешься и не напьешься, детка, не может она дать силу.

— А это от человека зависит, профессор. Один правдой и голод и жажду свою утолит, а другой растопчет ее…

— Что ты хочешь сказать?!…

— Мне кажется, комментарии излишни.

— Это невежливо!

— Вините себя, профессор, это ваши уроки, вежливости я научился у вас.

— Хулиган! Нахал! — взбесился Бадирбейли. Он весь трясся, нижняя челюсть дергалась. Видно было, что он ищет ругательства посильнее. От такого человека всего можно было ожидать, и Вугар, махнув рукой, спокойно пошел прочь.

* * *

Директор завода, держась за сердце, бледный, медленно ходил по кабинету. На приветствие Вугара он ответил чуть заметным кивком.

— Что с вами, товарищ Мохсумов? — заботливо спросил Вугар. — Сердце болит?

Потирая левую сторону груди, Мохсумов медленным, неровным шагом приблизился к нему.

— Сердце само по себе не болит, — с тоской и сожалением ответил он. Если заболело, значит, ему причинили боль…

Вугар уже догадался, что змеиный язык Башира успел ужалить директора. Чтобы подтвердить правильность своих предположений, он спросил:

— Какая же тому была причина?

— Трудно ли причину найти? — Мохсумов вернулся за стол, отпил два-три глотка чаю, давно стынущего на дне стакана, и, вздохнув, продолжал: — Те, кто намеренно идут на это, из ничего создают нервозную, напряженную обстановку.

— Но зачем, с какой целью?

— Цель простая — довести человека до инфаркта.

— А польза-то от этого какая?

— Очень большая! Скандалами, интригами они создают видимость деятельности и таким образом оказываются в центре внимания.

— И общественность закрывает на это глаза, да?

— А что делать? Одни здоровье берегут, другие считают ниже своего достоинства связываться с такими людьми.

— Короче: не тронь меня, не трону тебя, так получается? — иронически заметил Вугар. — Но это беспринципность! Равнодушие — главный враг нашего общественного развития.

— Равнодушие не только враг дальнейшего развития нашего общества, но и палач человеческого достоинства, паралич духа, нравственности.

— Да, — грустно согласился Вугар. — Жаль, что подчас авторитетные люди, которых мы называем маяками нашего общества, понимают это, но, к сожалению, закрывают глаза и тем самым способствуют распространению различных пороков… Парадокс какой-то!

— Ну, не все же такие!

— Взять хотя бы вас, вчера вы были другим человеком…

Мохсумов вдруг выпрямился, голос его, в котором до этого звучали жалобные нотки, стал серьезным:

— При чем тут, собственно, я? Почему вы приводите в пример меня?

Мохсумов нахмурился, лицо его потемнело.

— Потому что вчера вы давали мне обещания, говорили о деле, а сегодня держитесь за сердце, жалуетесь. Я чувствую, что намерения ваши изменились. Видно, вас здорово запугали…

— Меня? — удивился Мохсумов. — Кто же, по-вашему, может меня запугать?

— А тот, кто только что ушел отсюда…

— Кого вы имеете в виду?

— Бадирбейли.

— Где вы его встретили?

— У проходной. — Вугар испытующе посмотрел на Мохсумова. — Зачем он приходил сюда?

— Чтобы раскрыть наши, как он изволил выразиться, «контрабандистские» дела и возвестить о них всему свету.

— Контрабандистские?! Что он имел в виду?

— Вашу работу… — Мохсумов сделал паузу. — Мы, видите ли, тайно вам помогая, контрабандой занимаемся.

Вугар побледнел. Мохсумов стал его утешать:

— Да не расстраивайтесь вы, — будете так на каждый инцидент реагировать, никакого здоровья не хватит. Не дотянув до моего возраста, начнете за сердце хвататься.

Вугар махнул рукой:

— И так настроение ни к черту, этот бурдюк с ядом и меня успел ужалить.

— Вот и получается, что люди падают духом и волей-неволей закрывают глаза на подобные вещи. И, как вы сами говорили, таким образом нарушается общественная принципиальность.

— Ну, нет! — воскликнул Вугар, и Мохсумов почувствовал, как напряжены его нервы. — Общественная принципиальность нарушается, когда люди замыкаются в своем маленьком мирке и занимаются исключительно личной выгодой. Такие, как Бадирбейли, не только калечат отдельных людей, но препятствуют новаторству, прогрессу.

— А как быть, дорогой? Эти люди умеют хорошо маскироваться. На все у них есть веские аргументы. С пеной у рта твердят они об интересах народа, партии. Сама истина бледнеет рядом с ними…

— У нас в народе говорят: истина как стальная нить, какой бы тонкой ни была, ее не переломишь, товарищ Мохсумов.

— А еще говорят: кто правду скажет, тому папаху набок собьют…

— Пусть лучше папаху совсем с головы собьют, чем душой покривить…

— А это кто как считает. Есть люди, которым их положение дороже правды…

— Истина одна, ее нельзя на свой аршин мерить. С этим надо покончить раз и навсегда!

— Вы думаете, это так легко? Возьмем того же Башира Османовича. Я его больше двадцати лет знаю. Сам неоднократно был свидетелем, как Сохраб Гюнашли в научных спорах, что называется, затыкал ему рот и клал на обе лопатки как ученого… А он все такой же… Как кошка, — швырни ее с высоты на землю, и она на все четыре лапы становится.

— Выходит, мое предположение верно, — разочарованно произнес Вугар. Испугавшись Бадирбейли, вы переменили ваши намерения?

Мохсумов не на шутку обиделся.

— Вы второй раз бездоказательно обвиняете меня в трусости. Напрасно! Тысячу раз слушали мы кликушеские вопли Бадирбейли, выслушаем и в тысячу первый.

Вугар не ожидал, что разговор, который поначалу не обещал ничего хорошего, так закончится. А Мохсумов обрадовал его еще больше.

— Вчера, после встречи с вами, решением технического совета для вас выделена на заводе рабочая комната. И сам главный инженер назначен вашим консультантом по технологическим вопросам. Идите и начинайте спокойно работать…

Вугар, попрощавшись, направился к двери, но с полпути вернулся.

— Берегите ваше сердце, оно нам еще пригодится! — благодарно сказал он.

 

Глава десятая

Башир Бадирбейли вернулся в институт злой и мрачный. Ссора с директором опытного завода и особенно «непочтительное» обращение с ним Вугара задели его самолюбие, и весь белый свет был ему не мил.

«Подумать только, какой-то сопляк смеет так разговаривать! Колко, едко! Нет сомнения, кто-то его подучивает. И не только Сохраб. Иначе откуда бы взялся этот надменный, высокомерный тон? Еще месяц назад от смущения глаз от пола не поднимал, двух слов связать не мог, а теперь, видите ли, разглагольствует не умолкая, лезет на меня нос к носу! И то, как срочно отправили на завод его работу и готовятся к проведению испытаний, все это, несомненно, подстроено, организовано. Но кем? Чья рука?

Мучимый этими вопросами, Башир поднялся на второй этаж, в лабораторию, руководителем которой он являлся. Стараясь не попадаться на глаза сотрудникам, прошел в кабинет.

Надо было сосредоточиться, продумать план действий. В склоках и дрязгах опыта Баширу Бадирбейли занимать не приходилось. За долгие годы он приобрел в подобных делах изрядные навыки. К интриганству у него был врожденный талант. Разве не этому таланту обязан он был «блестящей», с его точки зрения, победе на прошлом ученом совете? Среди трусов, пугающихся собственной тени, его авторитет вырос по меньшей мере впятеро. Как они подхалимничали, как лебезили перед ним! Вечером в его квартире не умолкал телефон, «победителя» осыпали неумеренными восторженными похвалами:

— Ты просто бог, Башир, честное слово, бог! Ни у кого из простых смертных не хватило бы сил свалить Гюнашли, а ты уложил его на обе лопатки! И как чисто, аккуратно, по всем правилам. И того негодяя, «новатора» аспирантишку, ты здорово отделал. После такого удара не верю, чтобы он поднялся на ноги! Молодец! Тысячу раз молодец!

— Слава герою-победителю! Пусть сотни лет здравствует герой, взявший крепость одним штурмом, ты одним ударом могучего кулака разорвал надутый бурдюк! Вот она, истинная доблесть! Вот мужество, ты настоящий мужчина! От всего сердца поздравляю тебя…

— Слышали о вашем подвиге Башир Османович. Слышали и радовались. Давненько тоскуем по этой доброй вести. Пусть долгой будет ваша жизнь и пусть всегда сопутствует вам удача!

Верим, наступит день — и мы снова увидим вас в директорском кресле. Придет конец господству всяких там модернистов и фальшивых новаторов. Тогда и нам улыбнется солнце.

Правда, Башир большинство этих дифирамбов в одно ухо впускал, в другое выпускал. Он прекрасно понимал, что, споткнись завтра, все эти возносящие его до небес подхалимы тут же проголосуют против него. Но вида не показывал, всех с удовольствием выслушивал, благодарил. Восхваления маслом проливались в его душу, он хмелел от них. Башир был совершенно уверен, что с Гюнашли покончено навсегда. «Вряд ли он сможет прийти в себя. Что бы там ни было, но уж слухи о его семейных делах обязательно поползут по городу, будут передаваться из уст в уста, варьироваться. А этого вполне достаточно, чтобы ославить человека, разрушить его авторитет в общественных кругах. Может ли быть удар страшнее?»

Башир не ошибся. Уже на следующий день после заседания ученого совета в институте пошли толки и пересуды. Болтуны и сплетники, разукрашивая случившееся, рассказывали про жену и дочь Сохраба чуть ли не анекдоты. Сотрудники собирались по углам, обсуждали, судили, рядили, подсмеивались. Бадирбейли наслаждался. Он переходил от одной группы к другой, и среди робкого подхихикивания раздавался порой и его развязный басовитый хохот. Он чувствовал себя истинным победителем и по улицам и по институту ходил выпрямившись и гордо задрав голову.

Когда было выдвинуто предложение созвать еще одно заседание ученого совета по поводу работы Шамсизаде и создать комиссию для глубокого изучения, он воспринял это совершенно спокойно. Даже, вопреки своим правилам, не устроил на заседании никакого шума. Лишь пренебрежительно махнул рукой:

— Напрасный труд! Хоть пять комиссий создавайте, ничего из этого не получится. Только зря время потратите!

Однако вчера в конце дня он неожиданно узнал, что комиссия дала работе высокую оценку. По распоряжению директора был срочно составлен проект и отправлен на опытный завод.

Спесь мгновенно слетела с Бадирбейли, он напоминал раздраженную змею. Ночь спал беспокойно и рано утром, чтобы удостовериться в правильности услышанного, помчался сначала в проектный отдел, а оттуда, разъяренный, на завод. Все подтвердилось.

…У себя в кабинете он не задержался. Что долго гадать и раздумывать? Все и так ясно как день. Удар нанесен одним из его противников проректором Муршудом Гамзаевым. Хлопнув дверью, Башир быстро спустился на первый этаж.

Когда он раскрыл дверь в кабинет Гамзаева, тот, расстелив на столе газету, вынимал из портфеля домашнюю диетическую еду. Гамзаев страдал язвой желудка и потому не ходил в буфет или столовую, а обедал у себя в кабинете.

— Опять контрабандой занимаетесь, Муршуд Балаевич! — прямо с порога крикнул Башир Бадирбейли и, не дожидаясь приглашения, нагло прошел в кабинет и уселся на стул.

Гамзаев прекрасно понимал, на что намекает Башир Бадирбейли, однако решил все обратить в шутку.

— Какая же контрабанда, Башир Османович? — заговорил он. — Все это мое, честно заработанное, из дому принес. Пожалуйста, садись отведай кусочек…

Бадирбейли брезгливо поморщился:

— Спасибо! Иной пищей ты уже накормил меня!

Гамзаев спокойно прожевал кусок, проглотил:

— Похоже, что ты хочешь сказать мне что-то важное. Говори прямо, что случилось?

— Будто и сам не знаешь!

— Скажешь — узнаю…

— Ты мне зубы не заговаривай, Муршуд, я тебе не ребенок!

Гамзаев укоризненно посмотрел на собеседника и снова заговорил шутливо, но за шуткой легко было почувствовать серьезный смысл его слов:

— Конечно, не ребенок! У тебя уже внуки, которым жениться пора, не сегодня-завтра прадедом станешь. Но… извини меня, ведешь ты себя хуже ребенка, и поступки твои недостойны аксакала.

Бадирбейли вскипел:

— Ты бы лучше о своих поступках поговорил, Муршуд. Они опасны! Ты вводишь в заблуждение общественность, открываешь дорогу преступлению!

Гамзаев тихо покачал головой, усмехнулся:

— Ты и вправду постарел, Башир, прямо даже в детство впал. Из-за чего нервничаешь? Успокойся, не кричи, мы и так прекрасно слышим друг друга.

— Ласковое слово дела не меняет, Муршуд. Мне для спокойствия иное требуется.

— Что, например?

— Прежде всего соблюдение дисциплины! Необходимо покончить с самоуправством, следует подходить к каждому заданию с точки зрения государственной выгоды. И еще! Не ставить подножки всему коллективу!

— Серьезные обвинения, Башир. Тут общими словами не отделаешься. Конкретно изложи суть своих претензий.

— А конкретно! Ты либо не знаешь полномочий комиссии и ее председателя, либо намеренно их нарушаешь!

У Гамзаева начисто пропал аппетит, и он стал заворачивать в газету свой «обед».

— Мне хорошо известны полномочия и комиссии, и ее председателя, — все еще примирительным тоном произнес он.

Но Башир по-своему истолковал этот тон Муршуда: виноват, мол, и пытается загладить свою вину. И он, возбужденный, бросился в новую атаку:

— А раз известно, должен знать, пока результаты проверки комиссии не обсуждены на специальном заседании ученого совета и не принято соответствующее постановление, у председателя нет никаких юридических прав отдавать распоряжения! Иначе это нарушает наш священный советский закон!

— Ошибаешься, если результаты проверки удовлетворяют комиссию и она совершенно уверена в правильности своего решения, то можно дать необходимые распоряжения. И ничего здесь нет такого, что противоречило бы закону!

— А если наоборот?

Словно ощущая недостаток кислорода, Гамзаев глубоко-глубоко вздохнул:

— Ты совсем меня допек, Башир, даже сердце заболело. Право, эти твои неаргументированные нападки больше напоминают разговор зеленщиков на базаре, чем ученую дискуссию.

Последние слова Муршуда Башир воспринял, как окончательную сдачу позиций, желание пойти на сговор, и остался очень доволен собой. «Вот негодяй, — победоносно размышлял он. — Сразу испугался! Думает, я от него отстану. Как бы не так! Я, видите ли, допек его! Да я сердце твое на клочки разорву, чтобы два трупа — и твой, и дружка твоего Сохраба — лежали на столах рядом. Дома ваши заставлю содрогнуться от плача!..»

Он закинул голову и выставил вперед Подбородок.

— Не надо уговаривать меня, Муршуд, — ехидно усмехнулся он. — Ты лучше ответь на мой вопрос. Говори, не бойся.

Но Гамзаев молчал, задумчиво глядя в лицо Башира. Он все прочел в его выпученных, пылающих гневом глазах. «Безжалостный ты человек, Башир! Безжалостный и бессовестный. От тебя всего можно ждать, ты ни перед чем не остановишься…»

— Что же ты молчишь?! — донесся до него чванливый голос Башира. — Я жду ответа!

— Отстань ты от меня, — устало сказал Гамзаев. — Некогда мне попусту перебраниваться с тобой.

— Ага! Раз не хватает у тебя смелости, я сам все скажу! — Он выпрямился и надменно поглядел на Гамзаева. — Ты хранишь в тайне от членов ученого совета решение комиссии и результаты проверки — это первое! Второе. Именем директора ты вынуждаешь работников проектного отдела трудиться день и ночь, чтобы подготовить срочный проект для Шамсизаде. И наконец, третье. Ты тайно посылаешь проект на опытный завод для проверки. Разве все это не нарушение закона? Разве это не самоуправление и не пренебрежение мнением коллектива?

— Наконец-то! — облегченно вздохнув, проговорил Гамзаев. Разъяснились загадки… Нет, Башир, ни один из перечисленных тобой пунктов не является ни нарушением дисциплины, ни самоуправством, ни чем-нибудь еще в этом роде. Так что ты только напрасно нервируешь и меня, и себя… Пустослов…

Бадирбейли впился в Гамзаева своими маленькими прищуренным глазками:

— Ты мне новых званий не присваивай. Это я — то пустослов, я нервирую людей?! Я, Башир Бадирбейли, основатель этого института, первый его директор! Вы на готовенькое явились, когда все легко и просто, и теперь за богов себя почитаете? Не отворачивайся, Муршуд! Или не выучился вести себя культурно?

Пусть глаза твои смотрят в мои глаза! Ученик, не почитающий мастера, бывает наказан слепотой…

— Завел старую песню, — вздохнул Гамзаев. — Сколько раз мы все это уже слышали! Мозоли в ушах!..

— Старая песня — это фальшивое изобретение, не созвучное со временем.

— Что тебе от меня надо? — отмахиваясь, как от назойливой мухи, уже не скрывая раздражения, спросил Гамзаев.

— Зачем усердствуешь, помогая Шамсизаде?

— Да потому что он талантлив! У его изобретения большое будущее.

— «Он высоко взлетит на крыльях науки!» — кажется, так ты выразился тогда на ученом совете?

Гамзаев медлил с ответом. Наконец он произнес негромко и устало:

— К великому моему сожалению, в то время я еще не был столь глубоко знаком с работой Шамсизаде и не смог до конца защитить его.

— Уж не собираешься ли ты сейчас исправлять свою ошибку? Очень сожалею, но ты опоздал!

— Как ты уверен, Башир! На чем основываешься?

— А известно ли вам, что за границей на благословляемой вами проблеме давно поставили точку.

— Где, например?

— Хотя бы в Австралии!

— Ты имеешь в виду орбитальный двигатель?

— Вот именно, — Бадирбейли тяжело заворочался на стуле. — Этот двигатель, работающий на топливе внутреннего сгорания, широко используется в автомобильных компаниях многих стран. Разве это не свидетельствует о том, что жидкое топливо доживает свой век…

— Орбитальный двигатель ценен как пример рационализации, но это отнюдь не решение научной проблемы. В этой области во всем мире есть ценные изобретения: в Японии, например, электромобиль…

— И в нашей стране, — прервал его Бадирбейли, — поднят вопрос о широком использовании в автомобильном транспорте сжиженных газов! Правительством отдано распоряжение о создании в больших городах специальных баз сжиженного газа для заправок. Или ты не читаешь газет?

— Газеты я читаю. И все же считаю изобретение Шамсизаде самым интересным и значительным в этой области. К тому же он нашел новое решение проблемы, куда совершеннее прежнего.

На губах Бадирбейли заиграла торжествующая улыбка.

— Все ясно. Новая авантюра. Не пройдет, Муршуд! Хотите выиграть время, отвлечь внимание? Номер не пройдет, слышишь?

— Иди займись делом, Башир, — снова примирительно проговорил Гамзаев. — Зачем провоцируешь меня на скандал?..

Вот это и нужно было ему! Одно-единственное неосторожно сказанное слово! Бадирбейли сорвался со стула. Сейчас выльет он на Гамзаева весь свой гнев, всю распирающую его сердце злобу. Он сделал два шага в сторону, уперся руками в бока и, тряся головой, закричал:

— Сам ты провокатор! На одной ветке сидишь, тысячу веток трясешь. Дружка себе завел и пытаешься мне отомстить?!

— Какая месть, Башир, за что?!

— Или ты забыл? Довольно, Муршуд, брось хитрости! Или ты не тот Гамзаев, который когда-то считал свою диссертацию великим открытием? Твои друзья даже называли ее революцией в современной химической науке. Почему же так быстро стихли громы этой «революции»? Какую она принесла пользу техническому прогрессу или хотя бы в быту, в жизни?..

Давным-давно забытая история всплыла в памяти Гамзаева.

…Это было лет десять назад, в то время, когда Бадирбейли занимал пост директора института.

Он долгое время тормозил защиту Гамзаевым докторской диссертации. Наконец, потеряв терпение, Муршуд забрал диссертацию из института, уехал в Москву и там быстро защитил ее.

…Гамзаев молчал. Долго молчал. Потом с глубоким отвращением взглянул на победительно стоявшего посредине комнаты Бадирбейли и медленно, с присущей ему сдержанностью произнес:

— Я давно забыл эту историю, Башир, и не собираюсь мстить тебе. Ты сам себе мстишь. Поднимаешь со дна давно осевшую муть, выворачиваешь напоказ грязь своего сердца. И всем становятся видны и примитивность твоего мышления, и твоя отсталость как ученого. Большее саморазоблачение невозможно.

Бадирбейли как ужаленный завопил на всю комнату, в уголках губ выступила пена:

— Это мы еще поглядим, кто будет разоблачен, я или ты и твой преподобный братец Сохраб!

— Ну, что ж, поглядим… — безразлично ответил Муршуд.

— Но помни, тебя ждет кара куда страшнее! Ты не только институту изменил, но и государству. Это двойное преступление.

— Хватит! У меня голова разболелась! — Гамзаев указал на дверь. Уходи!

— Что-о?! — В глазах у Бадирбейли помутилось. — Ты указываешь мне на дверь? Вот до чего дошла твоя наглость!

— Вон отсюда! — Гамзаев стукнул кулаком по столу. — Не понимаешь? Сейчас же вон!

Бадирбейли замер от изумления. И это говорит Муршуд? Тихий Муршуд? От страха он даже попятился и, лишь коснувшись спиной дверной ручки, опомнился и вновь обрел мужество.

— Ах так! Ну ничего, мы еще поговорим, Муршуд Гамзаев, в соответствующих инстанциях!

 

Глава одиннадцатая

Отношения в семье Гюнашли не налаживались. Вот уже больше месяца, как Сохраб ни разу не заговорил с Мархамат. Возвращаясь с работы, хмуро проходил прямо мимо нее в кабинет. В других комнатах появлялся изредка, пообедать или выпить чаю. Он и постель свою перенес в кабинет, спал на узеньком диванчике, на котором в обычное время любил отдохнуть часок-другой, в перерыве между работой.

Мархамат-ханум упорствовала, ожидая от мужа первых шагов к примирению. Но Сохраб, вместо того чтобы постепенно остыть и смягчиться, потерял к ней всякий интерес. Последние дни даже к обеду не приходил, утром и вечером сам готовил себе чай и пил его в одиночестве. Разрыв между мужем и женой отразился и на остальных членах семьи, все жили, словно в ссоре. Султан-оглы, чувствовавший себя всегда чужим в этом доме и старавшийся не вмешиваться в порядки, заведенные нелюбимой невесткой, совсем замкнулся. С той минуты, как он узнал, что Мархамат написала письмо в ученый совет, невестка перестала для него существовать. Он разговаривал с ней лишь по самым необходимым поводам, и единственным его собеседником стала внучка Алагёз. По вечерам квартира погружалась в немую тишину, и лишь из комнаты, где спали дед и внучка, доносились тихие голоса.

В последние дни сердце Султана-оглы стало беспокоить слишком часто. Но он молчал и ничего никому не говорил. Однажды вечером он, по обыкновению, вышел в сквер подышать воздухом и вдруг почувствовал сильный укол в сердце. Лопатки свело от боли. Султан-оглы встревожился, — это была какая-то непривычная боль, предвещавшая что-то недоброе. С трудом преодолевая страдания, он сунул руку в карман пиджака, достал две таблетки валидола, который всегда носил с собой, и положил под язык. Откинувшись на спинку скамьи, он сидел не двигаясь. Однако боль, обычно быстро утихающая, не проходила. Султан-оглы уговаривал свое сердце, взывал к его чести: «Имей совесть! Семьдесят пять лет мы жили с тобой в мире и дружбе. В каких только передрягах не побывали, и ты никогда не подводило меня. Помоги же и теперь не опозориться, на нас смотрят сотни глаз…»

Слова его будто возымели действие, боль стала понемногу утихать. Невероятным усилием воли он напряг все силы и поднялся на ноги. Останавливаясь на каждом шагу, держась за стволы деревьев, за стены, целые полчаса преодолевал он расстояние в пятьдесят метров от сквера до подъезда своего дома. Но тут-то его ожидало самое трудное. Перед ним была лестница, крутая, высокая, сейчас она показалась ему бесконечной. И Султан-оглы снова воззвал к своему сердцу: «Прояви великодушие, помоги подняться. Не подведи под конец!..»

Даже крутые ступени одолел Султан-оглы. Лишь у порога иссякли его силы. Все потонуло во мраке. Ухватившись обеими руками за ручку, он всей тяжестью навалился на дверь и долго стоял так. Снова нечеловеческим усилием воли он заставил себя сосредоточиться, с трудом вынул из кармана ключ, дрожащими руками долго искал замочную скважину. Однако повернуть ключ сил не хватило. Он плечом привалился в угол и простоял так несколько минут. Маленькая черная кнопка звонка была перед ним, ему стоило только дотронуться до нее, вместо того чтобы испытывать такие мученья, кто-нибудь из домашних открыл бы ему и помог добраться до постели. Но таков был характер Султана-оглы — он не хотел никого тревожить.

Наконец он повернул ключ, вошел и, задевая плечами за стены, дотащился до своей комнаты. Свет еще горел. Алагёз, видно, только что уснула. Голова ее склонилась к левому плечу, она сладко посапывала, листы раскрытой книги, лежавшей на груди, тихонько шевелились от ее дыхания. Султан-оглы подошел к спящей внучке, взял книгу и отложил в сторону. Ухватившись за спинку кровати, он долгим взглядом задержался на лице спящей девочки, наклонился и поцеловал ее:

— Будь счастлива, детка моя, будь здорова…

Из последних сил он отошел к своей постели, присел на краешек, пытаясь раздеться, но внезапно дыхание остановилось, лицо почернело, и, захрипев, он повалился на спину. Слабый, хриплый стон вырвался из его груди…

* * *

Мархамат-ханум первая узнала о смерти свекра. Как обычно, рано утром зайдя в комнату, чтобы разбудить Алагёз и проводить в школу, она увидела, что Султан-оглы одетый в странной позе лежит на кровати. Поначалу она рассердилась, мысленно упрекая старика за то, что он поленился раздеться. Но, увидев тусклые остекленевшие глаза, застывшее лицо и приоткрытый рот с чуть высунутым языком, она пришла в ужас. Испуганно отступила за порог. Когда прошел первый страх, она сразу подумала о дочке. Последние недели болезнь ее обострилась. Если, проснувшись, она увидит покойника, разорвется ее сердечко!

Мархамат бросилась в столовую, схватила со стола скатерть и, быстро вернувшись, набросила ее на свекра. Стараясь скрыть страх, она подошла к постели дочери и торопливо разбудила ее:

— Вставай, доченька, стать мне твоей жертвой, вставай, в школу опаздываешь!

(Несмотря на то, что Алагёз уже исполнилось двадцать лет, она училась в десятом классе, из-за болезни оставаясь два раза на второй год.)

Алагёз не выспалась и с трудом открыла сонные глаза. Но Мархамат не стала ждать, пока девочка окончательно проснется, подхватила ее под мышки, подняла с постели и увела на кухню. Она помогла ей одеться и умыться, покормила и отправила в школу.

Едва хлопнула парадная дверь, закрывшись за Алагёз, Мархамат поспешно направилась в кабинет, чтобы сообщить мужу недобрую весть. Но, подойдя к двери, остановилась и задумалась. А зачем ей, собственно говоря, проявлять такое усердие? Зачем первой заговаривать с мужем, который вот уже несколько недель живет в доме как чужой, не удостаивая ее ни словом? Почему она должна выражать сочувствие его горю? Не лучше ли позвонить кому-нибудь из друзей Сохраба — и пусть сами все решают. Но, опомнившись, она сообразила, что несчастье, свалившееся на семью, и ее касается, и не время сейчас тешить свою гордость. Возложить все хлопоты на чужих было бы просто неумно. Она должна сама, засучив рукава, приняться за дело. Пусть все увидят, какая женщина Мархамат, на что она способна! Пусть видят ее горе, ее скорбь по скончавшемуся свекру. Это разом прекратит дурные слухи, которые уже стали доходить до нее, будто семья уже на пороге разлада, что ее отношения с Сохрабом под угрозой. Да и сам Сохраб поймет, что его жена оберегает честь семьи, дома, что напрасно он сомневался в ней…

Осмелев, Мархамат-ханум решительно толкнула дверь кабинета. Но она оказалась запертой. Она снова толкнула и стала барабанить по ней кулаками.

Гюнашли отозвался не сразу — видно, он опять всю ночь работал.

— Кто там? — послышался сонный голос.

— Это я, Соху… — взволнованно ответила Мархамат.

За дверью воцарилось молчание, и, переждав минуту-другую, Мархамат опять ударила кулаком.

— Быстрее открой, я должна тебе что-то сказать!

— Прекрати ломать дверь…

Мархамат прижала губы к замочной скважине и, рыдая, прошептала:

— Скорее, Соху, старик скончался…

За дверью громко скрипнул диван, прошелестело сброшенное одеяло. На пороге показался Гюнашли, он затягивал ремень на брюках и строго глядел на жену, покорно сложившую на груди руки.

Мархамат-ханум ничего не ответила на его гневный вопрошающий взгляд. Пусть сам заговорит с ней. Однако он молчал, и она вынуждена была первой сказать:

— Мургуз-ами приказал долго жить…

В холодном взгляде Гюнашли все еще было недоверие. Глубокая ненависть к жене светилась в нем.

— Как?.. Когда?.. — с явным усилием спросил он.

Этот недоверчивый, через силу произнесенный вопрос разозлил Мархамат-ханум, но она и виду не подала. Чтобы тронуть сердце мужа, тихо всхлипнула:

— Наш святой старик, видно, ушел обиженным на нас, ни слова перед смертью нам не сказал, горем отяготил наши души…

Гюнашли стоял словно в шоке. Лицо его побелело, одна щека дернулась и начала дрожать. Погасшие глаза налились слезами.

Воспользовавшись его размягченным состоянием, Мархамат быстро заговорила:

— Счастье, что Алагёз не узнала об этом, не то не выдержало бы ее сердечко и, спаси бог, два несчастья в один день обрушились бы на наш дом.

Гюнашли, вдруг громко, как ребенок, зарыдав, кинулся к отцу. Мархамат прошла в кабинет, схватила одежду мужа носки, рубашку, пиджак — и побежала за ним. Гюнашли стоял на коленях возле постели, на которой лежал отец. Обняв Султана-оглы, прижав к груди его холодную голову, он всхлипывал тихо и часто. Присев на корточки, Мархамат-ханум, чтобы расположить к себе мужа, запричитала и, как полагалось по обычаю, запела колыбельную песню. Отерев слезы, она поднялась, накинула на плечи Сохраба пиджак и голосом, исполненным сочувствия, проговорила:

— Не надо, джан Соху, слезами мертвого не воскресишь. Оденься, у нас много дел.

Сохраб ничего не понимал, не слышал. Мархамат-ханум, заливаясь притворными слезами, продолжала:

— Поторопись, джан Соху, надо сейчас же заказать гроб, позаботиться о могиле. Надо раздобыть брезент и устроить во дворе поминальный шатер. Прежде всего необходимо послать кого-нибудь в магазин, на базар, взять напрокат посуду. Ну быстрее, быстрее!

Сохраб медленно поднялся и стал одеваться. Муж послушался ее, и это вселяло уверенность, что мир в семье будет восстановлен и все пойдет по-старому. Она стала деловито распоряжаться:

— Сначала приведем в порядок большую комнату. Вынесем из нее лишние вещи, чтобы не мешались, и положим там Мургуза-ами. Ведь прощаться с ним придут твои друзья, коллеги, ученики, почти весь Баку.

Гюнашли не стал возражать, и Мархамат принялась за работу. Скатала и унесла большие дорогие ковры, сняла со стен картины и украшения, вынесла в соседнюю комнату все ценные вещи, — по обычаю в помещении, где лежит покойник, не должно быть ничего лишнего. Дверь в комнату, куда она отнесла самые ценные вещи, заперла и ключ положила себе в карман. Потом вместе с Сохрабом они перетащили в спальню телевизор, пианино, обеденный стол, сервант и кресла. Выдвинув на середину диван-кровать, Мархамат разложила его, застелила новой не бывшей в употреблении простыней и в изголовье положила две пуховые подушки. Стулья аккуратно расставила вдоль стен. Когда все приготовления были окончены, она прошла к себе и переоделась во все черное. Деловито и спокойно она села к телефону, — надо мобилизовать всех, кого возможно.

Первому она позвонила Зия Лалаеву. Из всей родни он был самый услужливый и легкий на подъем. Ради любимой жены Шойлы — племянницы Мархамат-ханум — он, как говорится, всегда безотказно плясал под ее дудку. А последнее время он попал в еще большую зависимость, — воспользовавшись тем, что Мархамат-ханум, растерявшаяся от собственных семейных неурядиц, выпустила Шойлу из-под своего влияния, та вот уже две недели как ушла от мужа. Если мир в семье Гюнашли восстановится, авторитет Сохраба и непреклонная воля тетки Мархамат помогут Зия возвратить обожаемую Шойлу.

Мархамат-ханум очень коротко изложила случившееся и категорическим тоном дала Зия ряд заданий:

— Отправляйся сию же минуту, не тяни!

Писклявый голос Зия бодро зазвучал в трубке:

— Зия лучше умрет, но выполнит поручения дорогой тети, его единственной надежды!

Мархамат бросила трубку, — выслушивать подобострастные речи Зия у нее не было никакой охоты. В течение получаса она оповестила всех родственников и знакомых, подняв на ноги весь город. Не забыла позвонить в редакции газет, чтобы вовремя были напечатаны некрологи и сообщения о дне и часе похорон.

 

Глава двенадцатая

Вугару до сих пор так и не удалось встретиться со своим научным руководителем, проконсультироваться с ним. То он не заставал Гюнашли в институте, то сам проводил целые дни на заводе. И сегодня полдня Вугар провел там, и лишь когда солнце перевалило за полдень, приехал в институт и с удивлением обнаружил, что двери всех лабораторий заперты. Он прошел в свой отдел, но и там никого не было. Вугар торопливо направился в общий отдел.

Бекташева сидела одна в обширной комнате. Всегда строгая и серьезная, сегодня она выглядела особенно хмурой, словно кто-то обидел ее. Поздоровавшись, Вугар осторожно спросил:

— Профессор у себя? Можно к нему?

Бекташева, не отрываясь от бумаг, отрицательно покачала головой:

— Нет его!

— Скоро ли он вернется? — робко спросил Вугар. — Он мне очень нужен…

— Не знаю, он передо мной не отчитывается, — дернув плечом, буркнула Бекташева.

— Как вы мне посоветуете, Селминаз-ханум, — стараясь говорить как можно мягче, продолжал Вугар, — когда лучше зайти, чтобы увидеться с ним?

— Спросите у него самого!

Вугар помолчал и заговорил еще осторожнее:

— Простите, что я отнимаю у вас время, но, может, вы скажете, товарищ Гамзаев в институте или уехал куда-нибудь?

— Уехал! — сурово отвечала Бекташева. — К профессору Гюнашли домой…

— Что-нибудь случилось? — встревожился Вугар.

Бекташева рассвирепела. Нет, это было неслыханно! Задавать ей столько вопросов, отрывать от работы… Подняв голову, она сердито посмотрела на Вугара:

— Вы что, с неба свалились? Ничего не слышали?

— Нет! А что же все-таки случилось?

— Даже объявления не читали, что со вчерашнего дня висит у входа в институт?

— Объявление?! — Вугар глядел непонимающе, виновато сказал: — Вчера меня не было в институте, Селминаз-ханум, я только что пришел…

— Тогда идите и потрудитесь прочесть! Я занята, иначе не стала бы вас утруждать, пошла бы вместе с вами и прочла вслух…

Вугара изумляло упрямство этой седоволосой женщины. Вместо того чтобы столько времени тратить на разговоры, сказала бы сразу.

Бекташева вдруг разбушевалась:

— Странные, ей-богу, люди! Чуть что, бежите ко мне! Будто я справочное бюро… Один в архиве роется, другой требует немедленную справку. В командировку отправляются или провожают гостей, я достаю билеты! Так мало этого, я еще должна им объявления читать. Ну можно ли так? Одно остается бросить все дела и идти к вам в прислуги! Пользуетесь моей добротой, а я ведь начальник отдела!

Вугар, понимая, что дальнейшие разговоры с ней бессмысленны, молча вышел в коридор и с замирающим сердцем направился к доске объявлений. В траурной черной рамке, занимая половину большой доски, висело объявление, в котором выражалось соболезнование профессору Сохрабу Гюнашли в связи с внезапной кончиной его незабвенного отца. Похороны состоятся сегодня в четыре часа.

Не теряя ни минуты, Вугар помчался к стоянке такси.

* * *

Когда он подъехал к дому Гюнашли, оркестр уже играл траурный марш. Люди, теснившиеся в маленьком дворике, медленно двигались по направлению к улице.

Преодолевая встречный людской поток, Вугар пробирался вперед. В середине двора он столкнулся с Зия Лалаевым, который, расталкивая толпу, освобождал дорогу для тех, кто понесет гроб.

— Куда прешься? Ослеп, что ли? Не видишь, люди на улицу выходят.

Но Вугар, не обращая внимания на его вопли, продолжал свой путь. Зия, надувшись как индюк, грудью пошел на него.

— Эй, кому я говорю! У тебя что, уши ватой заткнуты?

— Уйди с дороги! — спокойно произнес Вугар.

— Нельзя! — упорствовал Зия. — Говорю, нельзя! Вообще, кто тебя звал сюда? С каким лицом явился?!

— Не твоя забота!

— Нет, вы посмотрите на этого наглеца! — громко, чтобы слышало как можно больше людей, вопил Зия. — Мало ему несчастий, которые он обрушил на этот дом, еще не стыдится переступать его порог! Вот какие они бесстыжие, бессовестные эти сироты!

Вугар закусил губу. Нет, такого оскорбления снести нельзя. Хватит! Больше никогда не смирится он перед подобными мерзавцами. Вугар уже готов был схватить Зия за глотку, но какое-то внутреннее чувство остановило его. Опустив руки, он огляделся. На них смотрели люди. Нет, нельзя поднимать скандал во время траурной церемонии, когда провожают в последний путь дорогого ему человека! Сделав над собой усилие и стараясь успокоиться, Вугар отошел в сторону. Однако гнев его не остыл. Когда Зия снова проходил мимо него к дому, Вугар крепко стиснул его руку:

— Стой!

— Убирайся! — Зия пытался выдернуть руку.

— Не ори! Стой спокойно. Я хочу тебе кое-что сказать.

— Не желаю я тебя слушать!

Вугар до боли сжал ему локоть.

— Кого ругал? Кто бессовестный?

Если бы не стыд перед людьми, Зия бы закричал. Но высокомерие взяло верх, и он заносчиво ответил:

— Ты! Ты бессовестный, бесстыжий человек! Ты нарушил наше спокойствие, внес разлад в наши семьи, сделал нас врагами друг другу. Ты породил ненависть жены к мужу, родственника к родственнику. Тебя выгоняют, плюют в лицо, а тебе хоть бы что!

— Замолчи! — Вугар стиснул зубы, весь дрожа от ярости. — Мерзавец, тебе человека оклеветать что стакан воды выпить! Если бы не горе в этом доме, не знаю, что бы я с тобой сделал!

* * *

Гроб несли Сохраб и его ближайшие друзья. Вугар присоединился к ним на улице. Гюнашли шел сгорбившись, еле передвигая ноги. Но не только тяжесть гроба согнула его. Он не поднимал опущенной на грудь головы, ни на что и ни на кого не глядел.

Вугар долго шагал рядом и наконец осторожно дотронулся до руки Сохраба:

— Позвольте сменить вас, профессор.

Гюнашли чуть повернул голову, быстро взглянул на Вугара.

Где-то в глубине его погасших глаз вспыхнула робкая искорка радости. Он чуть заметным кивком приветствовал своего юного друга.

Вугар снова тронул его руку:

— Вы устали, профессор, передохните, дорога длинная.

Гюнашли отрицательно покачал головой и указал на Гамзаева, который шел с другой стороны:

— Иди, помоги Муршуду Балаевичу…

У Гамзаева было перекошенное лицо, видимо, мучила боль в желудке, разыгравшаяся от тяжести, и он с благодарностью принял предложение Вугара.

А Вугар ощутив гроб на своем плече, вдруг почувствовал успокоение. Это был покой, рожденный уважением к памяти Султана-оглы. То, что он успел проводить в последний путь человека, сделавшего для него так много добра, было для него хоть малым утешением.

Гроб несли на руках до самой окраины города и лишь там поставили в кузов машины, устланный коврами. Кумачовые полотнища с черной каймой свисали с бортов грузовика. Те из провожающих, кто собирался ехать на кладбище, разместились по машинам и специальным автобусам, двигавшимся вслед за похоронной процессией. Вугар сел рядом с Гюнашли возле покойного.

Несмотря на то что погода, с утра ясная, после полудня стала портиться, а ближе к вечеру поднялся сильный ветер, люди не расходились. Сгущались на небе черные тучи, грозившие дождем, словно осенний день торопился завершить свой недолгий жизненный путь.

Траурный митинг открыл Гамзаев. От имени семьи и друзей он пожелал Султану-оглы мирного сна и сказал, что светлая память о нем будет вечно жить в сердцах всех, кто знал и любил его.

И вот наступили последние, самые тяжелые мгновенья. Гроб накрыли крышкой, раздался стук. Забивали гвозди.

Страшный стук. Каждый гвоздь вбивают прямо в твое сердце. Ужас утраты, еще не до конца осознанный, вдруг открывается во всей своей беспощадности. Неужели ты больше не увидишь того, кто в течение долгих лет согревал тебя своей любовью, заботой и лаской? Никогда. Это так жестоко, что кажется, мир вокруг тебя перестает существовать и превращается в ничто.

Сохраб Гюнашли стоял в изголовье могилы, рядом с Муршудом Гамзаевым, и во время его речи то и дело утирал слезы. Услышав стук, он не выдержал и, всхлипнув, отвернулся. Как опускали гроб в могилу, он не видел. Лишь когда надо было кинуть первую горсть земли, он выпрямился, не нагибаясь, взял в руку землю с холмика, что вырос с края могилы, и со слезами бросил ее на гроб. Раздался глухой тяжелый звук.

Вдруг взгляд его задержался на Бадирбейли, который уперев в бока руки и надменно выкатив грудь, стоял напротив. В его прищуренном взгляде и на губах играла откровенная насмешка.

«А ведь он радуется моему горю, — с горечью подумал Гюнашли. — Как мерзок может быть человек!» Тяжелые удары земли о крышку гроба рвали на части его сердце, но он держался прямо и гордо. Сунув платок в карман, он подозвал к себе Вугара и сказал:

— Брось и ты горсть земли. Покойный очень любил тебя…

Вугар набрал две горсти земли и медленно высыпал их на могилу. Гюнашли благодарно обнял его за плечи и повел прочь от толпы. Вот так же, когда-то давным-давно, оплакивая сына, на куски изрубленного врагами, гордо выпрямившись и положив руку на плечо маленького Сохраба, шел Султан-оглы… «Пусть видят! Пусть!..» — мысленно твердил Гюнашли.

— Подними голову, иди прямо, — негромко сказал он Вугару. — На нас смотрят. Некоторые радуются нашему горю…

Вугар не стал ни о чем спрашивать, он был счастлив, что идет рядом с человеком, которого любил как родного отца, и, подняв голову, зашагал прямо.

Они брели в глубоком молчании. Вдруг Гюнашли замедлил и без того неспешные шаги и сказал сдавленным, еле слышным голосом:

— Я только позавчера узнал о твоем возвращении. Муршуд Балаевич мне все рассказал… Спасибо тебе…

Вугар с удивлением взглянул в лицо профессора: неужели даже в минуту такого душевного потрясения он способен думать о делах?

— Я так искал вас после приезда, профессор!

— Занят был очень… — Гюнашли, вздохнув, взглянул через плечо на могилу.

Люди потихоньку расходились, могильщики оглаживали лопатами свежий холмик. У Сохраба задрожали губы, глаза налились слезами, спазм перехватил горло. Он несколько раз кашлянул и, запинаясь, продолжал:

— Еще несколько дней меня не будет в институте. Ты пока держи связь с Муршудом Балаевичем, он человек порядочный и благожелательный. Ни времени на тебя не пожалеет, ни в обиду не даст…

 

Глава тринадцатая

Едва все уселись по машинам, прояснились лица, повеселели взгляды. Каждодневные заботы, неотложные завтрашние дела уже занимали людей. Где-то послышалась шутка, кто-то рассказал анекдот, то в одной машине, то в другой вспыхивал смех. Такова вечная и неистребимая любовь к жизни!

Вугар еще долго не уходил с кладбища. Подобрав сваленные в беспорядке венки и цветы, бережно обложил ими свежую могилу.

Когда окончил работу, вокруг не было ни души. Он вышел на широкую асфальтированную дорогу, делившую кладбище на две части, и вдруг в самом конце ее увидел Арзу. Она быстро шла, держа в руках огромный венок. Вугар кинулся навстречу, взял венок из ее рук.

— Остановись, передохни, — сказал он заботливо.

Арзу раскраснелась, грудь ее тяжело вздымалась; наверно, она долго искала их. Переведя дух, жалобно проговорила:

— Сколько людей может умереть за один день? Я заблудилась, давно уже тут бегаю, и везде плач, вопли…

Вугар попытался успокоить ее:

— Город большой, почти полтора миллиона жителей…

Арзу печально покачала головой:

— Нет, дело не только в том, что город многолюдный! Справиться ли бедному человеческому сердцу с нашим беспокойным веком, с постоянным нервным напряжением? Ведь оно не из камня?.. Неужели я опоздала?

— Да, опоздала.

Арзу расстроилась:

— А ты почему нам во время не сообщил? Папа бы тоже пришел…

— Я сам только сегодня узнал, еле поспел к выносу.

Арзу долго молчала.

— Когда это случилось? — печально спросила она.

— Вчера ночью.

— Сердце?

— Так говорят. Утром нашли мертвым в постели…

— Какой был человек! Не должен он был умереть!

Кто-то властно вмешался в их разговор:

— К сожалению, плохие люди не умирают, а вот хорошие!

Вугар обернулся. В десятке шагов от них, прислонившись к могильному камню, неподалеку от дороги, стояла Нарын, искоса поглядывая на Арзу. Увидев, что Вугар ее наконец заметил, она заговорила еще с большим апломбом:

— Такие, например, как наш Бадирбейли! Мурдашир никак не омоет его поганое лицо. У всех уже в печенках сидит.

Нарын не сводила с Арзу испытующего взгляда, и Вугар ощутил в душе невольное беспокойство. «Вдруг не сдержится и сболтнет что-нибудь лишнее?» И он тревожно спросил:

— Что вы тут делаете? Почему не уехали со всеми?

Нарын не ответила. Еще раз с ног до головы окинув взглядом Арзу, она торопливо проговорила:

— Я тоже заказала большой венок. От нас с вами… В институте вас не нашла и сама принесла его сюда.

Беспокойство Вугара возрастало.

— Большое спасибо. Я видел венок, весьма признателен, — официально и холодно поблагодарил он.

— Не стоит благодарности! — отрезала Нарын, резким движением головы отбросила рассыпавшиеся по лицу волосы, еще раз со злостью посмотрела на Арзу и, словно стараясь разжечь ее ревность, добавила с особым выражением: — Ради вас я буду счастлива вынести любые трудности.

Вугар понял свою ошибку: капризница Нарын не выносила официального тона. И он решил подсластить свои, слова:

— Да я тебе по гроб жизни обязан, Нарын-ханум. Ты же всегда мне помогала, заботилась обо мне, как родная сестра…

Нарын передернула плечом и проговорила:

— Ладно уж… Подумаешь, большое дело…

Что еще сказать? Как успокоить ее? И Вугар, стараясь придать голосу как можно больше сердечности и заботливости, спросил:

— Где ты задержалась, почему опоздала к машинам?

— Нигде я не задержалась, — поддразнивая его, заявила Нарын. — Я вас ждала!

— Меня? — Вугар вдруг почувствовал, что краснеет. — У тебя есть ко мне какое-нибудь дело?

— Нет! Хотела, чтобы мы вместе вернулись в институт.

Это было уже слишком! В словах Нарын он слышал откровенное желание рассорить их с Арзу. Он нервничал и вдруг поймал себя на том, что Нарын, чей веселый и легкий характер ему всегда так нравился, раздражает его.

— Я не поеду в институт, — сердито бросил, он. — А тебе советую ехать как можно скорее…

Однако Нарын не обратила никакого внимания на его грубость. Указав глазами на Арзу, насмешливо спросила:

— Кто эта красотка? Почему не знакомите?

Вугар поглядел на Нарын. Но капризница никак не прореагировала на его взгляд. Круто повернувшись на каблуке, обратилась к Арзу:

— С вашего позволения, будем знакомы! — Она протянула ей руку. Нарын! Мы с товарищем Вугаром вместе работаем. Я его друг по несчастью и знаю все его секреты! А теперь скажите, кто вы такая?

До сих пор Арзу внешне спокойно слушала болтовню Нарын, но сейчас лицо ее омрачилось. Фамильярное обращение с Вугаром этой незнакомой развязной девушки пробудило в ней чувство ревности. Но она сдержанно и с достоинством пожала протянутую руку.

— Меня зовут Арзу. Если нужно, могу назвать и фамилию! Гюльбалаева.

— Чем занимаетесь? Кем служите? Где работаете?

— Работать пока не имела удовольствия…

— Почему? Может, возраст не вышел?

— Нет… — Арзу запнулась, с усилием проглотив горькое словцо, готовое сорваться с языка. — Возраст тут ни при чем…

— Тогда в чем же дело? — В лукавых глазах Нарын играла дьявольская усмешка. — Ага, все понятно! Наверно, у вас папаша с положением, занимает большой пост и не хочет утруждать вас.

— Вы ошибаетесь, я учусь.

— Ну и что? Я тоже учусь! И учусь и работаю.

— Видно, вы расторопная, везде успеваете…

— Вы тоже не разиня, вон какого парня отхватили!

— Каждый в своей области преуспевает, кто учится и работает, а кто парня отхватить умеет.

Арзу начинала злиться. И у Вугара чаша терпения переполнилась. Еще одна развязная реплика, и он поставит Нарын на место! Но Нарын вдруг хитро улыбнулась и снова повернулась к Вугару.

— Мы познакомились! — сказала она и многозначительно подмигнула ему. Это та самая девушка, да? Та самая, что мучает вас?

Вугар понял, что все это была шутка, игра. Изображая соперницу, Нарын хотела испытать Арзу. Гнев его разом прошел, и, мягко улыбнувшись, он кивнул головой:

— Ты угадала. Это она.

Нарын мигом переменилась. Лицо ее снова стало серьезным. Она смотрела на Арзу теперь уже и вправду сердитым взглядом.

— Ну-ка, посмотри мне в глаза! — переходя на «ты», стала она поучать Арзу. — Такого парня и так мучить! Можно ли это? Волнуется из-за тебя, сердце ты ему рвешь! Да у тебя-то у самой в груди сердце или камень?!

Теперь уже и Арзу поняла игру, затеянную Нарын, и ответила гораздо спокойнее:

— Значит, были причины, потому и мучила. Без причины ничего не бывает.

— Вот мы, девушки, всегда так, — продолжала Нарын. — Встретится хороший парень — отталкиваем его, забывая, что нас-то, хороших девчат, куда больше! Эх, что мне сказать тебе, не ценишь ты его! Встреться мы в другом месте, я бы тебе про него еще не такие слова сказала.

— Раз начали, говорите до конца.

— При нем не могу! — Нарын покосилась на Вугара. — Да и к чему перед ним все карты раскрывать? И любимому человеку не каждую тайну доверить можно…

Нарын взглянула на Вугара смеющимися глазами и закончила шуткой:

— Помни, мужчинам особенно доверять не приходится, наглеют быстро и рвут веревочку…

Вугар притворился обиженным;

— Нехорошо! Выходит, я в одиночестве остался. Вы сговорились и против меня союз заключили?

— А вы как думали? — не унималась Нарын. — Может, надеялись, что мы друг другу в волосы вцепимся? Нет, не дождетесь! Если даже поедом друг друга есть станем, костей за двери не выбросим.

— Но ведь это абсолютно противоречит тому, что ты говорила прежде!

— Противоречие в самой жизни, иначе не рождались бы мы кто мальчиком, а кто девочкой!

— Значит, ты считаешь, что каждый пол должен защищать себя?

— Да! И особенно женщины.

— Это почему же?

— Чтобы удержать на привязи мужей и женихов.

— Бедные мужчины!

— Не бойтесь, — покачала головой Нарын. — Не будет этого. Откуда женщинам взять столько ума, чтобы объединиться против мужчин? Все они, и я в том числе, из жидкого теста слеплены. За одно ласковое слово любимого готовы весь белый свет по ветру развеять.

Выслушав это шутливое признание, Вугар и Арзу не могли удержаться от смеха. Нарын тоже прыснула, но, тотчас прикрыв рот ладонью, зашагала по дороге.

— Простите, что задержала вас!

— Куда? Постой!

— Я пошла…

— Не ходи одна, темно. Подожди, мы сейчас вернемся…

Нарын грустно улыбнулась:

— Некогда мне. Да и чего ждать? Третий лишний!

Она быстро пошла вперед, однако, сделав несколько шагов, оглянулась и погрозила Арзу пальцем:

— Смотри! Услышу еще раз, что мучаешь его, пеняй на себя! Отниму — и останешься с носом!

Вугар и Арзу засмеялись. Им и в голову не могло прийти, что в ее шутливых словах скрывалась истина.

 

Глава четырнадцатая

Надежды Мархамат-ханум не оправдались. Сохраб Гюнашли и после похорон отца продолжал жить в доме как чужой. Он по-прежнему спал и работал в кабинете, выходил редко.

Но Мархамат-ханум не падала духом. Упорство Сохраба, его затворничество она толковала по-своему. «Тоскует по старику, соблюдает траур, — думала она. — Пройдет несколько дней, и горе его состарится…» И она решила не беспокоить мужа. Сама тоже ходила хмурая, со скорбным лицом, не снимая черного платья. Ее раздражало, что дорогая мебель, телевизор, пианино до сих пор пылятся по углам. Но она ничего не трогала, хотя ее передергивало от непривычного беспорядка. Свою постель Мархамат перенесла в комнату Алагёз. В спальне, слыша за стеной каждое движение Сохраба, каждый вздох, она изводилась от одиночества. Каждый раз, взглянув на пустую кровать Сохраба, она страдала, голова кружилась, в сердце закрадывался страх: что, если Сохраб и вовсе к ней охладеет, угаснут супружеские чувства и она навсегда лишится его ласки. Это было для нее равносильно смерти. Она решила, что лучше быть подальше от Сохраба, не слышать шорохов, доносящихся из кабинета, так-то спокойнее. Да и Алагёз будет не одна. Бедняжка, смерть деда тяжело подействовала на нее, приступы участились, она нуждалась в присмотре.

Но и рядом с дочерью Мархамат не нашла покоя. Напротив, здесь у нее появились новые огорчения. Девочка в последнее время очень переменилась. По ночам не выпускала из рук книги, глотая роман за романом. А когда не читала, молчала, нахмурившись, глядела в одну точку мечтательными, печальными глазами и, порой глубоко вздыхая, все думала о чем-то своем. Иногда Мархамат, стараясь отвлечь ее, что-то спрашивала. Алагёз отвечала неохотно, безразличным тихим шепотом.

Мархамат прекрасно понимала, что происходит с дочерью, — эта бледность, молчаливость, погруженность в книги были ей хорошо знакомы. В юности, и особенно в те годы, когда она влюбилась в Сохраба, вот так же днем и ночью не расставалась с книгами и так же, устремив глаза в потолок, грезила, мечтала. Заметь эту перемену в дочери месяцев пять-шесть назад, Мархамат бы обрадовалась. Может, и не произошли бы те роковые события, посеявшие смуту в семье. Дело сладилось бы само собой, без вмешательства Мархамат. Тысяча сожалений!

Мархамат-ханум гневалась на судьбу. Еще больше, чем разлад в семье, волновало и злило Мархамат то, что по городу о ней пошли сплетни. Ее подруга управдом Зумруд Вахидова доложила, что Мархамат стала мишенью для острот и насмешек, над ней подсмеивались, рассказывали про нее забавные истории. Она, так любившая зло похохотать над другими, сама стала объектом для пересудов. Всякая шушера трепала ее имя! Но даже это можно было перетерпеть.

Мархамат, просыпаясь по утрам, уставшая от собственных горестей, не раз видела на кончиках длинных ресниц Алагёз следы высохших слез. Девочка плакала — это было и вовсе плохо. Алагёз может опять заболеть душевно, вот уж, правда, беда не приходит одна!

Мархамат перепугалась. Побранив дочку, она запретила ей читать романы о любви, — писатели, мол, все выдумывают, пишут неправду. Она даже убрала с полок все попавшиеся ей на глаза классические романы, заперла их в отдельный ящик, а ключ носила в кармане, чтобы дочка не могла его найти. Но было поздно, книги сделали свое дело, раздув в девичьем сердце огонь едва зародившейся любви. Мархамат вдруг стало тревожно, недобрые предчувствия одолевали ее. Но она гнала от себя нелепые мысли. Странное создание человек! Не желает прислушиваться к таким вот сигналам сердца, тешится надеждами и, лишь когда несчастье уже распахивает дверь, корит себя за беспечность.

И Мархамат не придавала особого значения своей тревоге, надеясь, что все наладится, позор, который она обрушила на себя и своих близких: забудется, и все станет так, как она о том мечтала, как того добивалась. Она верила в свою счастливую звезду, которая до сих пор от нее ни разу не отвернулась. Ведь было время, когда никто не верил, что Сохраб достанется Мархамат, подобная возможность никому и в голову не приходила. Судьба Сохраба была уже решена. И в его доме, и в доме любимой им девушки шли приготовления к свадьбе. Но жизнь распорядилась иначе. Сохрабу пришлось расстаться со своей невестой. И тут засияла счастливая звезда Мархамат. Неужели эта звезда покинет ее? Нет, Мархамат твердо верила в свою удачливость. А может, такой же добрый час придет и к ее дочке? Эти мысли окончательно успокоили Мархамат-ханум. Главное сейчас было восстановить мир в семье, а все остальное легко наладится. И Мархамат-ханум, считая, что она уже достаточно проявила терпения и выдержки, не стала откладывать дела в долгий ящик.

Едва истекла неделя со дня смерти Султана-оглы, она на следующий день после поминок начала обхаживать Сохраба. Однажды ночью, убедившись, что дочка уснула, Мархамат-ханум, как бывало, легким шагом направилась к мужу, смело взялась за ручку двери кабинета и тихонько толкнула ее, желая проверить, заперта она изнутри или нет. К ее радости, дверь оказалась не запертой, и Мархамат истолковала это как сигнал к примирению: «Он ждет меня!» Сияющая она вошла в кабинет. Гюнашли, только что раздевшись, лежал в постели, закинув руки за голову, и о чем-то думал. Внезапное появление жены взволновало и встревожило его: какую еще недобрую весть принесла она? Высвободив из-под головы руки, он повернулся, опершись о подушку.

— Что опять случилось?

— Ничего… — В желтоватом свете настольной лампы глаза Мархамат-ханум светились каким-то необычным блеском. Она повела бровями и, улыбаясь, подошла к дивану. — Все в порядке…..

Беспокойство во взгляде Гюнашли угасло, его глаза стали холодными, словно кусочки льда.

— Зачем ты пришла?

Мархамат-ханум тихонько ахнула, этот вопрос, словно горящие угли, обжег ее сердце. Муж, который ждет жену, не стал бы задавать такого вопроса! Но она через силу продолжала улыбаться.

— Пришла. И все тут… Нельзя?

Разгадав намерения жены, Гюнашли отвел взгляд и снова закинул руки за голову. Несколько мгновений он лежал молча.

— Нет, нельзя!

— Почему? — промурлыкала она, явно намереваясь устроиться на краешке дивана.

Гюнашли нервно заворочался, лицо его скривилось, как от боли, стало суровым.

— Не раздражай меня, иди спать!

Мархамат-ханум жеманничала, точно юная невеста:

— Тоскливо мне там, страшно…

— Ничего, ничего… Дочка рядом с тобой.

— Что мне дочка? — жалобно вздохнула Мархамат-ханум. — Она тебя не заменит… Для меня самый главный человек — муж, да не быть мне без тебя ни дня!

Гюнашли отвернулся к стене:

— Имей стыд и совесть! Иди спать…

Но Мархамат-ханум, казалось, не слышала его, бедром отодвинула Сохраба и приподняла одеяло.

— Пусти, холодно…

Гюнашли резко повернул голову и оглядел Мархамат-ханум. Не скрывая раздражения, он грубо сказал:

— И тебе не стыдно?

Но и на эти слова Мархамат-ханум не обратила внимания и пыталась устроиться поудобнее.

— Чего же стыдиться? Не к любовнику — к законному мужу пришла. Уж сколько времени не ощущаю я на своем лице его дыхания, не согревают меня его объятия. Одиночество превратило в сосульку мою душу…

Гримаса исказила лицо Гюнашли:

— Будь человеком, уйди!

Мархамат-ханум задрожала, будто и впрямь замерзла, и стала умолять:

— Джан! Стать мне твоей жертвой, не гони меня… Позволь хоть пять минут полежать рядом, чтобы унять дрожь души моей… — И, не дожидаясь согласия, положила голову ему на спину и крепко обняла за плечи. — Знал бы ты, как я люблю тебя, джан!

Гюнашли вздрогнул, ему показалось, не руки жены, а холодные змеи обвили его. Вырвавшись, он сел на постели:

— Что ты за человек? Слов не понимаешь?!

— А вот такой я человек! — устраиваясь поудобнее, говорила Мархамат-ханум. — Какой ты меня видишь, такая я и есть! — Она кокетливо повела бровями, сверкнула глазами. — И если муж даже назовет меня чертом, обругает меня, все равно каждое его слово будет для меня слаще меда, стать мне его жертвой!

— Встань, прекрати представление!

— Не встану, хоть убей. Нет сил двинуться…

В томных глазах Мархамат-ханум светилась страсть, щеки раскраснелись, молящая нежная улыбка застыла на губах. Как знакомо было Гюнашли это ее выражение! Но сейчас оно вызвало лишь неприязнь. Сдавленным от негодования голосом он прохрипел:

— Вста-ва-ай!

Но Мархамат-ханум не шелохнулась и взмолилась жалобным шепотом:

— Всего пять минут… Жизнь моя! Заклинаю могилой Мургуза-ами, дорогой его гробницей, не обижай мою душу! Пять минут…

Гюнашли схватил ее за запястье, отстраняя от себя:

— Убирайся!

Вынужденная подняться, она села на краешек дивана и, съежившись, простонала, словно тяжело больная:

— За что гонишь, жизнь моя?.. Что я сделала?

— Или ты все забыла?

— Забыла, душа моя. И ты забудь. Ведь кровь же не пролилась!

— Было бы в тысячу раз лучше, если бы она пролилась…

— Все пройдет… Помиримся! Нельзя же столько времени находиться в ссоре! Нет у меня больше сил, ты иссушил мое сердце, зачахла я…

— А ты? Обесчестила мое имя, выставила меня на осмеяние подлецов и негодяев! Все это страшнее смерти!

— Ой, не дай бог, пусть умрут твои враги, пусть сгинут недоброжелатели!

— Довольно! — Гюнашли возвысил хриплый голос. — Это уже не имеет никакого значения. Между нами все кончено. Давно кончено, пойми. В сердце моем ничего не осталось к тебе, кроме ненависти.

Мархамат-ханум, всхлипнув разрыдалась.

— Как ты ужасно говоришь, Соху! Я так люблю тебя, за что же ты ненавидишь меня? Я всегда любила… Мотыльком порхала вокруг тебя…

— Слепая любовь! — вздохнул Гюнашли и едко усмехнулся. — Пленница страсти и тщеславия.

Но Мархамат-ханум продолжала всхлипывать, как ребенок, не понимая глубокого смысла этих так спокойно произнесенных слов.

— Ты прав, Соху, любовь к тебе подстерегла меня, когда я была еще девочкой, всю жизнь я слепо ползла за тобой и буду так же ползти до самой могилы.

— Вот трагедия!.. — с горьким сожалением произнес Сохраб. — Не о такой любви я мечтал. Ты никогда не понимала меня. Тебе были непонятны мои мечты, мои идеалы. Ты принесла меня в жертву своим мелким, ничтожным целям. А теперь обесчестила — вот итог твоей слепой любви…

— Имей совесть, Соху, не наговаривай на меня! Бог тому свидетель, я ничего не сделала, что запятнало бы тебя! Просто я тому парню, бесстыжему Вугару, отомстила за нашу дочь. Я защищала твою честь, честь семьи…

— Ой, спасибо, здорово защищала! — вздох сожаления снова вырвался из груди Гюнашли. — Как же ты тупа, если до сих пор не понимаешь всей низости своего поведения. Увы, тебя уже не исправишь!

Он соскочил с дивана, отошел на несколько шагов и резко обернулся:

— Если осталась у тебя хоть капля совести, не срамись! Убирайся вон, пока я не поднял на тебя руку!

Мархамат-ханум встала с постели. Сгорбленная, убитая горем, спотыкаясь, вышла она из кабинета. Куда девалась ее горделивая надменность? Словно и не была она никогда властной и упрямой… Через минуту из соседней комнаты донеслись ее жалобные стенания.

Сохраб Гюнашли не ложился, он ходил взад и вперед по комнате, взвинченный плачем жены.

По природе своей мягкосердечный, склонный к всепрощению, Гюнашли, может, и на этот раз не выдержал бы ее бесконечных рыданий, молений и в конце концов простил. Но неожиданное событие поставило точку на всем.

 

Глава пятнадцатая

С вечера прошел сильный ливень. И утром небо еще хмурилось, то и дело накрапывал дождь. Густые черные тучи, опустившиеся до самых труб и крыш, нагоняли на людей смертельную тоску. На рассвете с моря подул ледяной ветер, холодом пронизывая все насквозь и покрывая тротуары и мостовые скользкой прозрачной коркой. Встревожено покачивались на набережной старые чинары, протяжно завывали телефонные провода, как бы предупреждая людей, что ветер будет крепчать и отравлять настроение. Начиналась бакинская зима.

Обычно бакинцы до середины декабря ходят в костюмах или легких плащах, а нынче вот надели шубы и пальто. Даже Вугар, который не терпел теплой одежды, по настоянию мамы Джаннат вынужден был выйти из дома в пальто и шапке.

Однако несмотря на холод и гололедицу, он решил идти в институт пешком, зная, что в такие дни пользоваться транспортом дело сложное. Не только на автобусных и троллейбусных остановках, но и на стоянках такси длинные очереди, — жди, не дождешься! И Вугар медленно пошел по Первомайской улице, на которой жил, собираясь свернуть возле консерватории, как вдруг почти над самым его ухом раздался резкий визг тормозов, в ту же секунду заглушенный отчаянным, душераздирающим криком. Вугар невольно остановился, но, поняв, что произошло несчастье, мгновенно кинулся на крик. Страшное зрелище открылось его глазам: неподалеку от стоявшей наискось машины — это было такси, на самой середине улицы билась в судорогах девушка. Из головы ее вытекала быстрая струйка крови, образуя на асфальте черную, дымящуюся лужицу. Вугар в нерешительности застыл на месте. Пока он соображал, что делать, девушка, видно, потеряла сознание и, свернувшись калачиком затихла.

Вугар бросился к ней, хотел поднять ее на руки, отнести на тротуар, но ужас, охвативший его, лишил сил, руки и ноги стали ватными. Он оглядывался по сторонам, чтобы позвать кого-нибудь на помощь, но, как нарочно, улица пустынна, нигде ни души. Он уже хотел снова попытать свои силы, как вдруг заметил водителя, застывшего в такси.

— Чего же вы ждете? Помогите!

Но водитель даже не откликнулся, видно, находился в шоковом состоянии. Вугар снова крикнул:

— Вы что, не слышите! Скорее в больницу! Она истекает кровью!

Водитель медленно выходил из оцепенения. С трудом выбрался он из машины.

— Какое несчастье! — бормотал он. — На пустой улице… Да лучше бы мне ноги переломать, когда на работу шел… — Он весь съежился и вдруг, всхлипывая и еле ворочая языком, стал умолять Вугара: — Браток, дорогой, отпусти, пока никто не видел. Опаздываю, за пассажиром ехал, в аэропорт надо его отвезти.

Вугар окинул шофера разгневанным взглядом.

— Человек ты или нет?! Мало того, что девушку задавил, хочешь ее на произвол судьбы бросить? Совесть у тебя есть?

— Детей моих пожалей! — продолжал чуть не плача шофер. — Шесть дочерей у меня, наконец сына дождался. Жизнью его клянусь: не виноват! Эта несчастная, она, верно, больная. Припадок у нее. Вдруг посреди улицы покачнулась, упала, и, как я ни старался избежать беды, ничего не получилось. Словно курица с отрезанной головой, задергалась и сама под колеса сунулась…

— Ладно, ладно! — вконец рассердился Вугар. — Потом выясним, а сейчас помоги!

Они уложили девушку на заднее сиденье. Вугар сел возле. Достав из кармана носовой платок, он отер с ее лица запекшуюся кровь, и ужас с новой силой охватил его, руки невольно опустились: это была Алагёз. Единственная дочь профессора Сохраба Гюнашли.

Сердце Вугара сжалось от боли: «Несчастный профессор! Сорока дней не прошло, как схоронил любимого отца, и вот новая напасть… Как он переживет такое?»

Вугар положил платок на рану, но кровь продолжала сочиться.

— Быстрее, быстрее! — лихорадочно торопил он водителя.

Тот прибавил скорость, а когда проехали несколько улиц, обернулся и через плечо взглянул на Алагёз.

— Умрет… — сказал он и сжался от страха, явно жалея не столько девушку, сколько самого себя. — И мою жизнь искалечит…

Вугар вспыхнул от ярости.

— Прекрати карканье! — крикнул он. — Что ты за человек? Или у тебя камень вместо сердца? Знаешь, чья это дочь? Профессора Гюнашли. Она у него одна-единственная, а ты… — Вугар не договорил, заметив, что водителя бьет дрожь и тот с трудом держит в руках руль. Он помолчал, дав ему успокоиться, и сдержанно добавил: — Хоть бы одно доброе слово у тебя для нее нашлось. Зачем заранее отпевать?..

Водитель громко вздохнул.

— Эх, не слепой же я, до больницы не дотянет…

— Держи крепче руль да будь повнимательней!

— Нет на земле человека несчастнее меня. Все, что в мире плохого есть, всё на мою голову валится…

— Не виноват, так никто и не станет тебя понапрасну винить.

— Где там! Свидетелей нет, доказательств никаких… — Он снова тяжело вздохнул. — Пока лиса докажет, что она лиса, с нее шкуру сдерут.

— Ты не прав. Правда всегда дорогу найдет.

— Найдет… Когда невмоготу станет да сердце остановится! — вздохнув, с жаром продолжал водитель. — Я на своем веку уже немало пережил, вкусил, так сказать!.. Получат права, применив тысячу уловок, сядут за руль, радом еще фифочка какая-нибудь, а машину водить не умеют. Напьются и ищут себе дешевой смерти. Один такой смертник этим летом вынырнул откуда-то сбоку и врезался в мою машину, что стояла на положенном месте. Разбился и тут же дух испустил. А наказали меня, штраф наложили. Пока виновного выясняли, жена слегла, детки без присмотра остались. А теперь опять несчастье… Видно, судьба моя такая, с мусором перемешанная.

Водитель говорил так искренне, что Вугару стало жаль его.

— Не горюйте, я помогу вас…

Но водитель, вздохнув, недоверчиво махнул рукой.

* * *

Мархамат-ханум с воплем ворвалась в больницу. Щеки ее были расцарапаны, она рвала на себе волосы. Наполнив рыданьями и криками приемную, кинулась к дежурной медсестре:

— Где моя дочь?! Что с ней? Я хочу видеть свое дитя!!!

Молоденькая медсестра растерялась, не зная, что ответить обезумевшей от горя матери. Эта растерянность лишь увеличила тревогу Мархамат-ханум, она вдруг смолкла, стала жалкой и беспомощной, слезы ручьями полились по щекам, она умоляюще сказала:

— Девушка, дорогая, почему ты молчишь? — Я мать Алагёз Гюнашли, скажи правду, что произошло?

Медсестра молчала, язык не поворачивался сказать правду. Да и где взять слова, которые могли бы утешить эту сгорбившуюся от горя женщину? Она крикнула куда-то в боковую дверь:

— Доктор, где вы?!

Не успел седовласый врач показаться в дверях, как Мархамат-ханум бросилась к нему:

— Что с девочкой? Где мое дитя?

Врач кивнул головой, указывая на дверь: следуйте, мол, за мной, и шагнул вперед.

— Почему вы молчите?! По телефону мне тоже ничего не сказали… Зачем терзаете мое сердце? Неужели…

— Будьте мужественны, — серьезно ответил врач.

От этих слов ноги Мархамат-ханум подкосилась, тело обессилело.

— Вай, рухнул мой дом!

Она покачнулась и стала валиться на спину, но медсестра, подскочив, с трудом удержала ее за руки. Врач вернулся, подал стул.

— Сядьте, так нельзя. Вы не первый год живете на свете… Возьмите себя в руки.

Но Мархамат-ханум не стала садиться, она вдруг ощутила неожиданный прилив сил и решительно двинулась к двери:

— Отведите меня к дочери!

Алагёз находилась в морге. Мархамат-ханум с трудом узнала дочь, лицо ее было обезображено. Вздрогнув, она попятилась, издали глядя на нее, и вдруг с жутким криком упала на труп, потеряв сознание.

Очнулась она не скоро. Ее долго приводили в чувство. С удивлением разглядывала Мархамат-ханум склонившиеся над ней лица, не понимая, где находится. И лишь когда ее немой бессмысленный взгляд, обежав сумрачное помещение, остановился на мертвой дочери, вопль, который мог заставить содрогнуться целый мир, вырвался из ее груди. Рванув спутанные, рассыпавшиеся по лицу волосы, она стала клочьями выдирать их и сквозь рыданья спрашивала:

— Кто не пощадил невинного моего ребенка? Единственная она была у меня! Краса и свет моего дома, а-а-а-а…

Она била себя по голове, по коленям. Потом снова бросилась к Алагёз, гладила ее волосы. Легко, словно боясь причинить боль, стала трогать ушибы на лице и, наклонившись, целовала ссадины.

— Ну можно ли так, доченька? — приговаривала она. — За что ты причинила мне такое горе? За что оставила маму одну на земле? Как я стану жить без тебя, как вынесу нашу разлуку?! О-ох, о боже, о-ох!

Вдруг она выпрямилась, обернулась, глаза жадно обшаривали помещение. Ей вспомнилось, среди людей, собравшихся на ее крики, она видела, Вугара, неотчетливо, расплывчато… Но тогда она не успела сосредоточиться и теперь искала его. «Он — враг мой! Из-за него случилось несчастье! Все он, он, этот безродный…»

Вугар стоял в углу, возле двери, подавленный, жалкий. Горестные вопли Мархамат-ханум расслабили его, глаза были полны слез, и он с трудом удерживал их.

— Убийца! Он, он погубил невинное мое дитя! — Мархамат-ханум с криком подскочила к нему, одной рукой царапая его лицо, другой нанося удары куда попало. Вугар молча, выставив вперед руки, пытался заслониться. Этот его жест вызвал у Мархамат-ханум новый прилив ярости. — Я всю кожу сдеру с тебя этими ногтями! Труп твой растяну на полу! Не позволю, чтобы нога твоя ступала по земле! Не позволю!

Вугар не двигался с места, безмолвно перенося оскорбительную и бесстыдную ругань, проклятья.

— Что вы смотрите? Держите ее! — раздался чей-то задыхающийся возглас.

Это был Сохраб, он только что примчался в больницу. Услышав голос мужа, Мархамат-ханум разбушевалась еще больше.

— Уберите ее, чего вы ждете! — твердо повторил Сохраб. Какие-то люди в белых халатах, в немом изумлении наблюдавшие за разыгравшимся скандалом, словно очнулись. Два санитара схватили Мархамат-ханум за руки и отвели в сторону. Топая ногами, рыдая, во весь голос она кричала:

— Пустите! Не ваше дело! Пустите! Я должна сама расправиться с убийцей!

Легко вырвавшись из рук санитаров, она опять кинулась к Вугару. Но тут вмешался Гюнашли:

— Не смеши людей, отойди.

— Не вмешивайся! Ты не отец моему ребенку, ты враг его!

Гюнашли схватил жену за руку и оттащил.

— Отойди! — повторил он твердо.

Забыв про Вугара, Мархамат-ханум плача упрекала теперь мужа:

— Ты и сейчас ему на помощь пришел?! Он убил нашу дочь, а ты его защищаешь?!

Гюнашли, чтобы не нарушать приличия, не вступал в пререкания с потерявшей разум женой. Согнувшись от стыда и горя, он хотел подойти к телу дочери, но Мархамат-ханум преградила ему путь.

— Не смей! Нет у тебя права приближаться к ней! — пронзительно вопила она. — Не пущу!

Обычное спокойствие и выдержка покинули Гюнашли. Стиснув зубы, он грубо и резко отстранил Мархамат со своего пути. И в ту же секунду нестерпимая боль пронзила сердце, словно всадили в него острый кинжал. Все померкло вокруг, и он, покачиваясь, добрался до стены и прислонился к ней, прижимая руку к левой стороне груди.

 

Глава шестнадцатая

Сохраб Гюнашли не мог присутствовать на похоронах дочери. Там же, в больнице, врачи определили у него инфаркт, и две недели он пролежал между жизнью и смертью. Все самые тяжелые ночи Вугар провел возле его постели. Однажды, придя после работы в больницу, он увидел, что Гюнашли сидит, опершись спиной на подушки.

— Добрый вечер, профессор! — обрадовано воскликнул он. — Кажется, дела пошли на поправку?!

— Да, кажется, — печально улыбнулся Гюнашли. — На этот раз, видимо, удалось сбросить саван.

— Врачи не сомневаются в том, что вы поправитесь. Пройдет несколько дней, и я застану вас на ногах…

— Ах, врачи… — осунувшееся лицо Гюнашли помрачнело. — К сожалению, они понимают далеко не все! Человек сам себе главный врач. Никто, кроме него, не знает, какие рубцы оставили на сердце перенесенные страдания и волнения…

— Нельзя отчаиваться, профессор! Надежда и терпение лучшие друзья человека. Ведь это ваши слова…

— Надежды бывают разные, Вугар, одни основываются на реальности, другие на вымысле. Первые — неистощимый источник жизни, а вторые в народе называют утешением. Ну, а утешение, сам знаешь, что это такое.

Вугару очень хотелось рассеять мрачное настроение профессора.

— Утешение — тоже источник моральной силы, — сказал он. — В тяжелую минуту и от них немалая польза.

Гюнашли ответил не сразу.

— Все зависит и от человека, и от обстоятельств, — негромко сказал он.

— Прошу прощенья, профессор, но я не узнаю вас! Мне странно слышать подобные слова от такого человека, как вы. Безнадежность и вы — это несовместимо.

Гюнашли снова не спешил с ответом. Он поднял на Вугара усталые, с пожелтевшими белками глаза, долго и как-то грустно смотрел на него:

— Это не безнадежность, Вугар. Это реальный взгляд на происшедшее, да и на ныне существующее положение вещей.

Вугар хотел возразить, но, поняв неуместность своих поучений в разговоре с человеком, в течение одного месяца потерявшим двух самых дорогих ему людей, промолчал.

А Гюнашли медленно произнес:

— С возрастом наступает такая пора, когда человек реально начинает смотреть на вещи, бывает вынужден соразмерять свой жизненный потенциал да и просто физические силы. И тогда не только надежды, но и утешения кажутся странными…

Вугар улыбнулся:

— Простите, профессор, послушаешь вас и подумаешь, что говорит семидесятилетний или восьмидесятилетний человек, а вам всего пятьдесят пять исполнилось…

— Годы тут ни при чем, — грустно покачал головой Гюнашли. — Есть люди, которым и девяти десятков не хватает, не гаснет их жажда жизни. А есть люди другого типа. Они в пятьдесят полностью исчерпывают свой жизненный потенциал.

— Ну, вы-то не из тех, у которых так рано исчерпывается жизненный потенциал. У людей высоких идеалов и любовь к жизни всегда высокая.

— Может, ты и прав, — Гюнашли глубоко вздохнул и отвернулся к окну. Понизив и без того тихий голос, он продолжал: — У меня ведь нет права говорить от имени всех людей, я только о себе…

— Вот и напрасно, профессор! — возразил Вугар.

Гюнашли молчал, устремив задумчивый взгляд в окно своей одноместной палаты, неширокое, с двойными рамами, где виднелся маленький кусочек неба, уже погружавшегося в вечерние сумерки, и на фоне его — две гладкие верхушки кипарисов, что росли под самым окном. На одном из них ветки кое-где побурели, нарушив строгость линий. Второй был ярко-зеленый, свежий, словно его только что расчесали гребнем. Не отводя глаз от деревьев, Гюнашли заговорил:

— Странное место — эта больница, Вугар… Весь день лежишь один на один со своими мыслями, без всякого дела, не знаешь, чем себя занять. Только и сражаешься со своими недугами да сводишь счеты с самим собой. Думаешь, вспоминаешь минувшие годы и в результате видишь, как ты мало сделал. Даже и трети того, о чем мечтал, не успел претворить в жизнь.

— Это парадокс, который от нас не зависит, профессор. Я перечитал много книг, написанных о великих ученых, и не нашел среди них ни одного, в какую бы эпоху он ни жил, который бы остался доволен собой и тем, что он сделал. Мечты неисчерпаемы! И чтобы исполнить их все, одной человеческой жизни не хватит.

— Верно-то верно, — вздохнув, согласился Гюнашли. — Мечты неисчерпаемы. Но многое зависит и от самого человека. В большинстве случаев мы не умеем ценить время, забываем, что жизнь коротка. Не умеем правильно использовать минуты, часы. Засоряем мозг, сознание мелкими бытовыми проблемами, пустыми разговорами, ненужными пересудами, которые сковывают, ограничивают круг высоких мыслей и чувств.

— Кому бы это говорить, профессор, но только не вам! Среди всех ученых, с которыми мне приходилось встречаться, я не знаю ни одного, кто так, как вы, правильно распределял бы свое время, рационально его использовал. Если бы все так служили своему народу, родине, как вы, многого мы бы достигли!

Осторожно повернувшись на спину, Гюнашли взглянул на Вугара с легким укором:

— Я понимаю, успокаивать больного, пытаться рассеять его печаль — дело благородное. Но к чему эти преувеличения? Я никогда не был падок на похвалы…

— Я ничего не преувеличиваю, — краснея, ответил Вугар. — Это сущая правда.

Гюнашли медленно поднял руки и положил их под голову.

— Конечно же в развитии химической науки и промышленности нашей республики есть доля и моего труда. Жизнь моя прожита недаром. Однако истинный ученый не может довольствоваться только личными заслугами и достижениями. Я пришел к выводу, что по-настоящему счастлив только тот ученый, у которого есть продолжатели, который сумел вырастить талантливых учеников с большим будущим. Вот с этой точки зрения я счастлив. Я верю, что твое будущее будет блестящим, что ты пойдешь гораздо дальше меня и завоюешь в науке куда большие вершины. И в твоих победах будет продолжаться и моя жизнь как твоего учителя.

И хотя Вугара не могла не порадовать эта его уверенность, он со всей серьезностью запротестовал:

— Нет, профессор, где мне превзойти вас, я всего-навсего ваш ученик!

Гюнашли благодарно посмотрел на Вугара, и тот прочел в этом взгляде удовлетворение счастливого отца. Гюнашли успокоенно прикрыл глаза и спросил ровным голосом, меняя тему разговора:

— Какие новости в научном мире?

— Все по-прежнему.

— А как твои дела?

— В полном порядке, профессор. Результаты нового катализатора оказались куда лучше, чем я ожидал.

— Очень рад! — уже совсем успокоившись, сказал Гюнашли. — К сожалению, болезнь свалила меня в неудачное время, ничем не мог помочь тебе на последнем этапе.

— Ничего, профессор, победу отпразднуем вместе!

Брови Гюнашли сдвинулись, голос стал печальным:

— Если позволит госпожа смерть…

— В этом не может быть сомнения, профессор! Госпожу смерть так шуганем от ваших дверей, что она больше сюда не вернется!

Высвободив из-под головы одну руку, Гюнашли знаком подозвал Вугара:

— Сядь-ка поближе, мне надо сказать тебе еще что-то очень важное.

Вугар пододвинул стул. Гюнашли начал издалека:

— Сам знаешь, я люблю тебя, как родного сына. Я говорил тебе, что ты мое будущее. Вот я и хочу дать тебе несколько советов. Кто знает, что случится со мной завтра, может, голова моя уже не поднимется с подушки… Прошу, не прерывай меня… Говорят, завещание — это облегчение. Слушай. И, сосредоточившись, сделав паузу, он продолжал глухим надтреснутым голосом: — Я хочу, чтобы ты не повторил допущенных мною ошибок, будь более проницательным и, как я, не заблуждайся в людях. А главное — защищай свои идеалы, то есть будь не только стойким, но и умей бороться за них. В нашей среде еще хватает завистников, бюрократов да и просто обывателей. Они ненавидят талантливых людей. Вот почему не только в научной деятельности, но и в повседневной жизни, так сказать на обоих фронтах, ты всегда должен быть принципиален. Это первый мой тебе совет…

Он запнулся, стиснул зубы, словно преодолевая нестерпимую внутреннюю боль, и долго молчал.

— А второй мой совет, — наконец заговорил он, — постарайся построить свою семью на основе взаимной любви. Нормальная семья — это особенно важно для тех, кто целиком посвятил себя науке, творчеству. Рядом с тобой должна быть женщина, которая понимала бы тебя с первого взгляда, с первого слова, по глазам твоим угадывала, что происходит в твоей душе. Короче, жила и дышала бы твоими мыслями, твоими стремлениями. Поверь, это очень важно, иначе…

Лицо его перекосилось, он не в силах был закончить фразу. Но Вугар все понял: «Иначе ты будешь посрамлен и опозорен, как я, и останешься на старости лет один-одинешенек…»

Вугар печально молчал, а Гюнашли снова отвернулся. Кипарисы виднелись в окне, ровные, прямые, в заходящих лучах солнца явственнее стала желтизна одного и яркая молодая зелень другого, и Гюнашли, не отрывая от них взгляда, прошептал:

— Помни, высота — это тоже красота. Человек должен жить с высоко поднятой головой…

* * *

Когда Вугар вышел из больницы, город уже зажег огни. На ярко освещенных улицах горели витрины, от пестрых реклам рябило в глазах.

По обыкновению, он шел домой пешком. Настроение профессора расстроило его, он никак не мог смириться с тем, что этот человек, перед которым он преклонялся, пал духом. Вугар шел, опустив голову. Вдруг, уже в центре, ему показалось, что он слышит голос Исмета, своего молочного брата. Отвлекшись от невеселых мыслей, он огляделся. После возвращения из села он с Исметом еще не виделся, а ему хотелось многое высказать брату. Однако вблизи он никого не увидел, тротуар был пуст. Впереди, шагах в двадцати — тридцати от него, шли двое молодых людей. Различить сразу, кто из них парень, а кто девушка, было невозможно: удлиненные пальто и джинсы, одинаковые, рассыпавшиеся по плечам темные волосы. Даже туфли на платформе, искажающие походку, были одного фасона. Вугар решил, что обознался. Он и представить себе не мог, что его братец так неузнаваемо переменился. Однако не прошло и минуты, как он вновь услышал с детства знакомый голос. Вугар напряг внимание. Нет, на этот раз он не мог ошибиться: это был голос Исмета. Вугар ускорил шаги, обогнал молодых людей и, обернувшись, буквально остолбенел. Пушистые бакенбарды окаймляли лицо Исмета до самого подбородка. Скрывая губы, свисали густые усы. Завитая в парикмахерской челка доходила почти до бровей.

Исмет не обратил ни малейшего внимания на ошалелый взгляд Вугара, надменно прошел мимо, что-то шепнул девушке, и они оба громко захохотали.

Вугар не двигался с места. «А мать-то верит, что есть у нее сын, надеется…»

Домой он пришел вконец расстроенный, а то, что здесь увидел, и вовсе вывело его из себя. В комнате появилась еще одна кровать, а рядом с ней чемодан и связка книг. Делая вид, что не узнает вещей Исмета, он спросил:

— У нас гости, мама?

Мама Джаннат мягко улыбнулась:

— Да, сынок, брат твой вернулся.

— Что же это с ним случилось? — снимая пальто, насмешливо спросил Вугар.

— Не знаю… — Мама Джаннат замялась, словно подыскивая оправдание своим словам. — Видно раскаялся.

— Раскаялся?! — Он удивленно взглянул на мать. — Это он сам тебе сказал?

— Нет, он этого не говорил!

— С чего же ты взяла, что он раскаялся?

— Сама так решила!

— Эх, мама! Странная ты женщина, стараешься во всем видеть только хорошее. А если он пришел только потому, что остался на улице?..

— Так или иначе, того, кто пришел, не выгоняют, детка…

— И душу свою ему отдают. А ведь недостойному и неблагодарному и этого будет мало!

Мама Джаннат только сейчас поняла, что сын вернулся не в духе, иначе не стал бы разговаривать так зло и резко. Она помолчала и вдруг, словно желая развеселить Вугара, рассмеялась:

— Я его, каналью, поначалу узнать не смогла. Думала, девушка. Говорю: «Дочка, тебе кого?» А он хохочет, плечами передергивает, но голоса не подает. Хотела еще раз спросить, а он поставил вещи на пол, отвел с лица рассыпавшиеся волосы, гляжу — да это же наш Исмет! Мне даже неловко стало…

— Значит, за него застыдилась? Может, еще прощенья попросила?

— Да, — не в силах солгать, сказала мама Джаннат, — прости, говорю, не узнала, постарела я, глаза слабеют…

— А ты не спросила, зачем он в таком виде перед людьми появляется?

— Как я могу спрашивать, видно, новая мода такая…

— Это не новая мода, а новая глупость, мама. Ничего толкового делать не умеют, ни в чем другом проявить себя не могут, вот и стараются хоть безобразным видом своим выделиться.

— Правильно говоришь… Да, кстати, я так поняла из его слов, что он из аспирантуры ушел.

— Проклятье! — раздраженно воскликнул Вугар. — Что он еще тут болтал?

— Еще сказал, что отец его новой девушки — большой человек и берет Исмета к себе на работу, что он вскоре женится…

— Женится? — изумился Вугар.

— Так он сказал! Свадьба будто дней через десять — пятнадцать. У нас до свадьбы поживет, а потом переберется к жене. Вразуми ты его, когда придет: не должен мужчина у жены жить. Поговорка есть: дверь в доме жены низкая, войдешь — головой ударишься, выйдешь — снова головой стукнешься.

— Пусть убирается! — гневно махнул рукой Вугар. — Разговоры не помогут, такого только жизнь образумит.

— Не говори так, сынок! Бросишь его на произвол судьбы, он бог знает что натворит. Бедная Шахсанем не знает, какое горе ждет ее в старости.

— Человек, которому дорога мать, так не поступает!

Мама Джаннат не знала, как успокоить Вугара:

— Он ведь заблудшая душа, детка! Пусть аллах наставит его на путь истинный. Послушай меня, ради старой Шахсанем потолкуй с ним.

Вугару стало жаль ее.

— Ладно, мама, поговорю, будь спокойна.

* * *

Исмет вернулся домой поздно ночью.

— Что это за номер выкинул ты сегодня? — с порога набросился он на Вугара. — Уставился на мою девушку, как баран на новые ворота!

Вугар, подавляя гнев, спокойно ответил:

— Я не на девушку смотрел — не мог налюбоваться твоей дивной красотой.

— Налюбовался?

— Да.

— Ну и как?

— Хорош! Очень хорош!

— Если чего недоглядел, можешь еще полюбоваться! — Исмет сделал несколько шагов и остановился перед Вугаром.

— Хватит! — Вугар с отвращением отвернулся. — От долгого смотрения с тебя позолота слезет.

— С меня-то позолота не сойдет, а вот как бы глаза твои от блеска не ослепли, поберег бы, они тебе еще пригодятся для будущих твоих гениальных произведений и научных открытий!

— Наука не мода, ее испытания не каждый выдержит.

— Ах вы, несчастные мученики, как мне жаль вас!

— Странный парадокс, — снова стараясь быть сдержанным, ответил Вугар. — Мягкий ком земли рыдает над камнем.

Вугару вдруг стало скучно: к чему эта глупая перебранка?

Он переглянулся с мамой Джаннат, слушавшей их разговор, и прямо спросил:

— Ты женишься, говорят? Поздравляю!

Исмет не торопясь боком сел на стул и заложил ногу за ногу. Он вел себя величественно и степенно, как человек, нашедший свой жизненный путь и наконец успокоившийся.

— Я уже женился. Сегодня мы расписались…

— С той девушкой?

— С той самой! — Исмет удовлетворенно улыбнулся. — А что, неужто она тебе не понравилась?

— Почему же, вы вполне под стать друг другу! Чем она занимается?

— Она дочь министра!

— Я не про отца ее спрашиваю. Сама-то она что делает?

— У нее нет необходимости что-либо делать. Отец ее богач, сто человек таких, как мы, прокормить может.

— Уж не поэтому ли ты собираешься к жене переселиться?

— Они очень просят…

Вугар снова переглянулся с мамой Джаннат.

— Мужчина, у которого есть честь и гордость, не станет жить под мышкой у жены, на ее иждивении!

Исмет, не меняя позы, иронически расхохотался:

— Твои представления о мужчинах и мужестве устарели и попахивают нафталином. Современный человек должен соответствовать современным требованиям.

— Выходит, по-твоему, у современного человека не должно быть стыда, совести, идеалов?

— А это уж кому как выгодно!

— Например, тебе! Вчера было выгодно волочиться за дочерью профессора, ты для нее мир готов был перевернуть. Сегодня, сударь, выгодна дочь министра, и ты, бросив аспирантуру, перебираешься под крылышко жены. А завтра будет выгодно еще что-нибудь? Это твоя современная мораль?

— Счастлив, кто умеет устраиваться. Ты бы умел, от меня не отстал бы…

— Как бы не так! — Вугар поднялся и стал нервно ходить по комнате. Он остановился перед Исметом, который сидел в прежней позе. — А обманывать родную мать, писать ей: «Я болен, пришли деньги на лечение», вводить в долги беспомощную старую женщину, а самому ехать развлекаться в Кисловодск и потом, вернувшись, как говорится, позабыть о материнских глазах в пути, а сердце ее пусть останется в тревоге! Это тоже современная мораль, современные нормы поведения? А, ни с кем и ни с чем не считаясь, не посоветовавшись, перечеркнув несколько лет жизни, труда, бросить аспирантуру и жениться — это тоже веяния нового времени?

— Это дело мое — и нечего другим вмешиваться! Сам знаю…

— Ничего ты не знаешь, ты глупый, легкомысленный человек!

Исмет вскочил.

— Повтори, что сказал?!

— Не глухой, слышал! — вдруг, не сдержавшись, заорал Вугар. — А ну, убирайся отсюда!

— Что?! Ты меня выгоняешь?

— Выгоняю! Осталась бы у тебя крупица стыда, ноги твоей не было бы в этом доме. Не посмел бы показаться на глаза старой женщине, которой за все хорошее заплатил оскорблениями. Вон отсюда, сейчас же!

Мама Джаннат встала между ними.

— Что ты делаешь, сынок, так нельзя! — упрекнула она Вугара.

— Я знаю, что делаю, мама. Не вмешивайся…

— В такое позднее время стыдно гнать человека.

— Не бойся, на улице не останется, пусть отправляется к своему министру!

— И уйду! — крикнул Исмет. — Сделаю вам одолжение! Думали, умолять буду, чтоб вам сдохнуть!

Он торопливо шатнул к кровати, схватил чемодан и связку книг.

— А с тобой я еще рассчитаюсь! — обернувшись от двери, бросил он Вугару.

Вугар не ответил; устало опустился на кровать, как человек, сбросивший с плеч тяжелый груз. Мама Джаннат, на мгновение растерявшаяся, бросилась к Исмету, пытаясь остановить:

— Не надо, сынок! Куда ты пойдешь в эту пору?

— Найдется где переночевать, не нуждаюсь я в вашем свинарнике!

Но мама Джаннат не обиделась, продолжала ласково и сердечно:

— Будь терпелив, сынок Исмет, прислушайся к совету брата. Он любя говорит.

Но Исмет не стал ее слушать:

— Уйди с дороги!..

И, оттолкнув старуху, ногой распахнул дверь. Мама Джаннат молчала и, лишь когда во дворе стихли шаги Исмета, подошла к Вугару и смущенно сказала:

— Нехорошо получилось… В доме девушки, наверное, уже спят, а он станет стучать, всех перебудит, позор!

Вугар нежно прижал к себе растерявшуюся старушку:

— Не волнуйся, мама. Верно, они тоже не очень-то серьезные люди и смотрят на жизнь, как на забаву, иначе не отдали бы дочь за такого…

 

Эпилог

В тот год в Баку выпал снег. Такого снега не помнили даже старые бакинцы — густой, крупный, лохматый. Сначала сильный ветер налетел на город, а потом повалил снег и шел не переставая два дня и две ночи. Белая, непроницаемая завеса повисла над городом. Снег заваливал дороги, тротуары, сравнивал их с улицами, делал невозможным движение автомобилей. Молодые деревья не выдерживали тяжести снега и с хрустом ломались. Осели подгнившие крыши старых, доживающих свой век домов. Заледенели трубы газопровода и водопровода, — холод пришел в квартиры, пробирая жителей до самых костей. Казалось, город находится на осадном положении. Продлись такое еще день-другой, кто знает, сколько несчастных случаев произошло бы в Баку.

Но на третье утро дикий ветер улегся, снегопад прекратился, небо посветлело, поголубело, заулыбалось. Ослепительно засверкало зимнее солнце, и золото его лучей словно пыльцой осыпало сахарную поверхность земли, слепя глаза прохожим. Природа вздохнула легко и вольно.

К полудню воздух прогрелся, и люди высыпали на улицы, площади, в парки и скверы.

Краса и гордость Баку — Приморский бульвар не мог вместить всех желающих прогуляться вдоль моря. И дети, и взрослые, и старики, — все спешили сюда погреться на солнышке, погулять, вдохнуть свежего морского воздуха. Ребята кидались снежками, скатывались со снежных горок; взявшись за руки, скользили по накатанному снегу, приплясывали.

Вышли на набережную и Арзу с Вугаром. Это была их первая прогулка после долгой и мучительной ссоры. Общее веселье заразило их, и они тоже затеяли игру в снежки, гоняясь друг за другом. И вот уже щеки их запылали румянцем, как горные цветы, волосы растрепались, и в волосах, и на бровях, и на кончиках ресниц засверкали искры снега, а на пальто забелели пятна от снежков. А в глазах светилось безграничное счастье.

— Гляди, гляди туда!

Вугар обнял девушку, вытянул вперед указательный палец. Голос его дрожал. Арзу взглянула туда, куда указывал Вугар, но ничего примечательного не заметила.

— Что? Где? — недоуменно спросила она.

— Не видишь? Вон, вон тот человек? — Волнение Вугара росло с каждой секундой.

— Какой, Вугар?

— Профессор! Сохраб Гюнашли!

Арзу внимательно вгляделась и покачала головой:

— Нет, не вижу… Да ведь он в больнице, разве выписался?

— Не знаю… Я три дня не навещал его из-за снегопада…

Вместе с. Арзу он поспешил к Сохрабу Гюнашли, который, держа под руку Муршуда Гамзаева, медленно шел им навстречу. Их разделяло уже несколько шагов, и Вугар, оставив Арзу, один пошел к своему научному руководителю.

— Чтоб всегда видеть вас на ногах, — сдержанно проговорил он, с трудом удерживаясь от желания обнять и расцеловать Гюнашли.

— Рад видеть тебя, Вугар! Рад видеть! — сердечно ответил профессор.

Вугар растрогался и от волнения несколько мгновений не мог выговорить ни слова. Поздоровавшись с Гамзаевым, он снова повернулся к Сохрабу Гюнашли:

— Я счастлив видеть вас бодрым, веселым!

— Бодрость живет только в здоровом теле, — шутливо поправил Вугара Гамзаев. — Ты, верно, хочешь поздравить Сохраба Мургузовича с полным выздоровлением?

— Вы правы, Муршуд Балаевич, — уже спокойно ответил Вугар. — То, что профессор выздоровел и вернулся в наши ряды, заслуживает самых больших поздравлений!

Арзу стояла поодаль, но, заметив, что Гюнашли краешком глаза нет-нет да и поглядывает на нее, подошла ближе. Гюнашли поздоровался с ней и, улыбаясь, спросил Вугара:

— Как зовут нашу ненаглядную красавицу?

Вугар умышленно молчал, ожидая, что Арзу сама ответит. И она, смущенно опустив глаза, сказала:

— Меня зовут Арзу, профессор!

— Красивое имя! — одобрительно кивнул головой Гюнашли и откровенно сказал Вугару: — И девушка под стать своему имени: Арзу — мечта, о такой и правда можно только мечтать…

Гамзаев, верный себе, высказал свое восхищение в шутливой форме:

— Надеюсь, на свадьбу не забудете пригласить?

То, что Арзу понравилась его учителям, которых он так уважал, воодушевило Вугара:.

— Конечно, профессор! Как я могу забыть вас!

— А к завтрашней схватке ты готов? — снова не удержался от шутки Гамзаев.

Вугар, не понимая вопроса, пожал плечами, и Гамзаев, улыбаясь, пояснил:

— Не знаешь? Завтра в академии обсуждаем твою работу. Кажется, битва будет серьезной.

— А, вы об этом! — Вугар на мгновенье умолк. — Я теперь никого и ничего не боюсь, готов к любому сражению!

Гюнашли обменялся взглядом с Гамзаевым и подмигнул Вугару:

— Раз так, победа за нами!

— Мы обязательно победим, профессор! Там, где вы, всегда победа…

Они расстались веселые, спокойные, как и подобало будущим победителям. Вугар, сияя от счастья, взял под руку Арзу и повел ее к знаменитой Девичьей башне, возле которой находилось почтовое отделение, и дал телеграмму Джовдату:

«Все в порядке. Скоро встретимся в Баку. Жди дополнительных известий. Всех целую. Твой Вугар Шамсизаде».

1963–1975