Сомнения

Вернувшись с вокзала домой, Веснин занялся своими бумагами. Это были те самые записки, о которых Рогов говорил, что они не хуже научных обзоров, публикуемых в сборниках Академии наук. Веснину стыдно было смотреть сейчас на эти хваленые записки, даже свой собственный, такой чистенький и разборчивый почерк казался ему сейчас почерком идиота.

«Если бы вместо всей этой ненужной писанины я занялся бы тогда изучением статей Горбачева, — говорил себе Веснин, — то, возможно, я не ухлопал бы столько средств, не потерял бы столько времени на выполнение никому не нужного прибора».

Он встал и зашагал по комнате. На знаменитом царском кресле лежала газета и моток шпагата. Подняв газету, Веснин увидел комплект журнала Юный натуралист. Этот журнал, по словам матери, был необходим ей для работы в школе. Живя здесь, мать разыскивала по книжным магазинам отдельные номера, чтобы составить полный комплект. Веснин завернул журнал в приготовленную матерью для этой цели газету, перевязал сверток шпагатом и забросил на шкаф. Он хотел отправить туда же и книгу Хладного, которую все еще не удосужился перелистать. Веснин взял изданный почти полтора столетия назад томик в залоснившемся кожаном переплете, раскрыл его наугад и прочел:

Довольно поздно, именно только на 19-м году, я начал несколько учиться игре на фортепиано и потом читал различные сочинения о музыкальном искусстве, причем я нашел, что физико-математические обоснования его были обработаны гораздо недостаточнее, чем другие отрасли естествознания, поэтому я думал, что здесь всего более можно сделать открытий.

— «Довольно поздно — на девятнадцатом году»! — повторил Веснин. — А мне уже двадцать два… Я должен немедленно позвонить Мочалову, — решил он. — Надо сейчас же что-то предпринять.

Когда из коммутатора ГЭРИ ответили «Готово», Веснин с волнением ожидал услышать знакомый женский голос, сообщающий, что «Александр Васильевич занят», и он вздрогнул от неожиданности, когда ему ответили басом:

— Академика Мочалова?.. Кто спрашивает?.. Инженер Веснин?.. С завода, из лаборатории? Запишем: инженер Веснин Владимир Сергеевич. Когда здесь будет Александр Васильевич Мочалов?.. Нам еще ничего не известно. Всего наилучшего, Владимир Сергеевич.

Разговор показался Веснину несколько странным:

«Возможно, трубку брал человек случайный, не имеющий прямого отношения к институту».

Несколько дней спустя Веснин отважился позвонить еще раз.

Когда он назвал себя, чей-то приглушенный ладонью голос торопливо ответил:

— Веснин?! Какое счастье, что я поднял трубку! Я здесь в секретариате дирекции случайно. Говорит инженер Оленин. Непременно зайдите к Александру Васильевичу домой… Да-да, домой. Он очень хотел вас видеть. Пожалуйста, очень прошу вас, не откладывайте… Когда он будет в институте? Неизвестно. Простите, я должен положить трубку.

Был полдень, но Веснин в первый раз за все время работы на заводе ушел, не дожидаясь даже перерыва на обед. Он просил у Дымова позволения уйти с таким волнением, что тот немедленно дал согласие.

Веснин хотел собрать все свои материалы по магнетрону и внимательно вновь все просмотреть. Кроме того, его очень волновал вопрос, что следует надеть для визита к Мочалову. Всегда презиравший мужчин, уделяющих внимание своей внешности, Веснин теперь с отчаянием убедился, что идти к Мочалову ему решительно не в чем.

У академика Крылова он был летом в спортивной куртке с застежкой «молния». И в Трест заводов слабого тока и в институт к Мочалову Веснин приходил тоже в чем пришлось, не думая об одежде. Но он не мог пойти к действительному члену Всесоюзной Академии наук домой, то есть почти в гости, одетый как попало. Это было бы невежливо.

Школьником Веснин прочел в книге воспоминаний о Чехове, как молодой Антон Павлович готовился к свиданию со Львом Толстым. Он чуть ли не час решал, в каких штанах поехать к Толстому: все выходил из спальни то в одних, то в других.

«Нет, эти неприлично узки! — говорил он. — Подумает: щелкопер!»

И шел надевать другие.

«А эти шириной с Черное море! Подумает: нахал…»

И теперь, собираясь к Мочалову, Веснин понял муки Чехова, опасавшегося предстать перед Толстым небрежно или слишком тщательно одетым.

— Но ведь у тебя есть твой светло-серый костюм, — сказал Рогов, у которого шея была повязана толстым шерстяным шарфом по причине детской болезни — свинки.

— Что же, я пойду к такому человеку в пиджаке с хлястиком?

— Да, это, правда, не подходит. А для чего вообще ты себе заказал такой дурацкий фасон?

— Поди спроси портного, зачем он мне так посоветовал!

Рогов вскочил с постели:

— Так ты беги к этому портному — возможно, ты и сегодня получишь у него хороший совет… — Но, взглянув ha Веснина, Рогов осекся и сразу переменил тон. — Я понимаю, — сказал он мягко, — это все равно что пойти, ну, скажем, к невесте…

Веснин улыбнулся. Он знал, что Рогов собирается жениться, но имя его будущей жены было пока что строго засекречено.

«Вы ее знаете, — отвечал Рогов на все вопросы, — она работает на заводе».

Посовещавшись, молодые люди в конце концов остановились на черном рабочем костюме Веснина, который их соседка из квартиры напротив, ласковая сгорбленная старушка, взялась вычистить, отутюжить и подштопать ровно к пяти часам.

Кроме того, она снабдила Веснина красивым галстуком своей работы. Галстук этот предназначался вначале кудрявому Рогову в качестве свадебного подарка, но ввиду сложившихся обстоятельств поступил к наиболее нуждающемуся в данный момент в этом украшении товарищу.

К половине шестого Володя выглядел, по мнению Рогова и уже пришедших с работы двух обладателей одного аккордеона, вполне прилично.

* * *

С бьющимся сердцем Веснин тронул звонок на двери, ведущей в квартиру Мочалова. Володя ступил в переднюю, не видя даже того, кто открыл дверь, кто указал, куда следует пройти. Он несколько успокоился, только услыхав уже знакомые слова, какие произнес тоже знакомый мягкий голос:

— Александр Васильевич занят.

Это была та самая женщина, какая в институте сидела в приемной Мочалова за столом секретаря.

Теперь на ней было черное платье, и Веснин подумал, что она нарочно носит темное, потому что кожа у нее свежая, розовая.

— Вам придется немного подождать, — сказала она, заложила в пишущую машинку чистый белый лист, отстучала под диктовку: «Веснин, Владимир Сергеевич, инженер Электровакуумного завода».

Встала и пошла за обитую плотной зеленой тканью дверь.

Хотя дверь была обита тканью, что очень приглушало звуки, Веснин все же слышал гневный, протестующий женский голос и робкий, тихий Мочалова.

Дверь отворилась, и женщина в черном платье, выйдя, сказала громко:

— Прошу! — И чуть слышно добавила: — Его нельзя утомлять. Он очень болен.

Мочалов сидел в широком, глубоком кожаном кресле с прямой спинкой и большими деревянными подлокотниками. На одном из них лежала довольно толстая тетрадь в синей обложке, на другом — счетная линейка и самопишущая ручка.

Лицо Мочалова показалось Веснину более серым и болезненным, чем обычно. Александр Васильевич еще пополнел, но и теперь эта нездоровая полнота не выглядела безобразной. Наоборот, Веснину думалось даже, что именно эта полнота и придает всей крупной фигуре академика то характерное для него обаяние доброжелательности, которое так ободряло всякого искавшего у него совета или поддержки.

— Готовы к тому, чтобы получить отражение вашего сигнала от объекта, отстоящего на сотню километров? — спросил Мочалов Веснина, жестом приглашая его садиться. При этом в глазах Александра Васильевича засиял знакомый Веснину озорной огонек и правый угол рта дрогнул в улыбке.

Веснину показалось, что Мочалов смеется над ним. Достигнуть дальности действия магнетронного луча в несколько десятков километров казалось Веснину пока еще не разрешимой задачей.

Мочалов улыбнулся еще добродушнее:

— Знаете, когда я был в Лондоне на совещании по распределению волн радиовещательных станций, со мной произошел забавный случай. В перерыве между заседаниями я поехал на Нью-Хайгетское кладбище, где похоронен Карл Маркс. Могилу мне показывал внук того самого могильщика, который хоронил Маркса. «Дорогой сэр, — сказал мне мой провожатый, — когда мы хоронили этого старого джентльмена, мы никак не могли предположить, что впоследствии он будет так знаменит».

Мочалов смотрел на Веснина грустно, совершенно серьезно и даже немного торжественно.

— Многие, — сказал он, — сейчас, вероятно, не могут предположить того, что луч магнетрона будет действовать не только в пределах Земли.

Веснин почувствовал глубокое волнение.

— Луч магнетрона, — продолжал Мочалов, — достигнет небесных тел и даст от них четкое отражение.

Пережив смысл этих потрясающих слов, Веснин все же счел нужным возразить:

— Александр Васильевич, дальность действия радиолокатора растет, как корень четвертой степени из мощности генератора. Чтобы при прочих равных условиях увеличить дальность обнаружения в два раза, надо мощность увеличить в шестнадцать раз. Я подсчитал по вашей формуле, какие мощности необходимы для дальности выше пятидесяти километров. Получились совершенно поразившие меня величины: при предельно высокой чувствительности приемника магнетронный генератор должен иметь мощность, которую даже страшно назвать, — сотни киловатт. И это на волнах, измеряемых сантиметрами, на волнах, где мы до сих пор привыкли оперировать только с ваттами… Ну, в лучшем случае с десятками ватт!

Мочалов потер ладонью подбородок и досадливо поморщился:

— Владимир Сергеевич, запомните раз и навсегда: тот, кто занимается проблемой, подобной магнетрону, должен привыкать к другим масштабам… к иным расчетам…

Он откинулся на спинку кресла и, сдвинув брови, прикусив губу, сидел неподвижно.

— Нет, нет, не то, — продолжал он, положив ладонь на грудь. — Масштаб — это не совсем то, что я хотел сказать. В данном случае у нас с вами иные, чем были до сих пор, исходные точки, другие отправные пункты, а также новые для слаботочной техники цели. И методы расчета должны быть новыми, не теми, какими вы привыкли пользоваться всегда. Ваш завод строит лампы для радиоприемников, рентгеновские трубки для больниц госпиталей, исследовательских лабораторий. У вас на заводе созданы лампы-солнце… Это все техника, направленная на мирные цели. Даже те тиратроны, которые управляют орудиями на боевых кораблях, — они ведь первоначально разрабатывались для иных, для сугубо мирных применений. Но импульсный магнетрон сантиметровых волн — это военная техника. Это оружие!

Мочалов прерывисто вздохнул, замолчал и опять положил ладонь на грудь, словно сдерживая биение сердца.

— Вы устали, не надо… вам нельзя говорить! — взмолился Веснин.

— Не перебивайте меня, — прошептал Александр Васильевич. — То, что я вам говорю сейчас, я обязан был бы сказать гораздо большему числу людей, но проклятая болезнь… И такое стечение независящих обстоятельств…

 

Еще один незаконченный разговор

Веснин знал, что самые первые работы по производству ламп для радиосвязи Мочалов вел в очень плохих условиях. Не имея до революции помещения для лаборатории, Александр Васильевич держал ртутно-поршневой насос в той же комнате, где жил. В этот несовершенный насос требовалось непрерывно подливать ртуть. И Мочалов не прекращал работы с разлитой ртутью даже ночью, чтобы не останавливать процесса очень длительной откачки. Эти ночные недосыпания и постоянная, в течение длительного времени, работа со ртутью сильно разрушили здоровье ученого.

Александр Васильевич несколько минут отдыхал, потом глотнул воды, которую ему подал Веснин.

— Запомните, — начал он: — к импульсному магнетрону надо подходить с другими мерами, с иными установками, чем к приборам, с которыми до сих пор работали в электротехнике. В магнетроне допустимы нагрузки, которые показались бы чудовищными в других лампах. Вы вправе давать неслыханные плотности тока, небывалые напряженности электрического поля. Нынче десять тысяч вольт — это кажется пределом для огромных генераторных ламп. А я предвижу, что в маленьком магнетроне будут применены в несколько раз большие напряжения… Я помню ту борьбу за высокие напряжения, которую вели в прошлом веке пионеры электротехники. Когда Михаил Осипович Доливо-Добровольский построил свою первую в мире знаменитую трехфазную линию передачи на сто пятьдесят семь километров, он применил напряжение в двадцать пять тысяч вольт. Тогда это казалось пределом для сильноточной техники. Магнетрон — это то, что принято называть «слаботочная техника». Но я твердо уверен, что в этом так называемом «слаботочном приборе» будут применены более высокие напряжения, нежели в линии передачи Доливо-Добровольского.

Мочалов замолчал. Он дышал учащенно, задыхаясь.

Веснин встал и рванулся было к двери, но Мочалов сказал:

— Нет, нет… не надо никого беспокоить.

Тогда Веснин подбежал к окну и широко распахнул его.

— Благодарю вас, — улыбнулся Мочалов. — Это как раз то, что надо было сделать. Я мог бы выкурить папиросу с астматолом, но там, — он кивнул в сторону двери, — почувствуют запах и выгонят вас вон.

Дверь, которой так боялся Александр Васильевич, отворилась, и строгая красивая дама спросила:

— Почему открыто окно?

Веснин хотел сказать, что Александру Васильевичу было очень плохо, но Мочалов опередил его.

— Владимир Сергеевич, — сказал он, — говорит, что сегодня на улице чудесно. А я ведь уже неделю не выхожу.

— Тогда следует одеться.

И она подала Мочалову плед.

Александр Васильевич покорно дал себя укутать.

— Надо поменьше говорить, — сказала она, уходя.

— Александр Васильевич, может быть, я зайду в другой раз…

— Когда я выздоровею, то у меня не станет времени для разговора с вами. А в интересах дела нам надо еще о многом договориться. Мы остановились на том, что цель, назначение предмета совершенно меняют исходные точки при оценке производственных и прочих затрат… Когда я начал продумывать конструкции многокамерных магнетронов, я должен был переучиваться наново. Я должен был забыть, вытеснить из памяти все те нормы, которые я много лет устанавливал для обычных генераторных ламп…

Веснин знал, что мощная генераторная лампа с водяным охлаждением анода, сконструированная Мочаловым в 1923 году, до сих пор служила образцом для конструкторов. И вот теперь сам же Мочалов говорит, что эти нормы надо вытеснить из памяти.

— Мне думается, — продолжал Александр Васильевич, — что тот, кто идет вперед, неизбежно противоречит себе и даже разрушает свой труд, в то же время продолжая его. И только из такой последовательно разрушаемой работы и создается прогресс. Не бойтесь уходить от того, что вы сделали, каким бы хорошим оно вам ни казалось.

— Что уж тут хорошего, — попытался усмехнуться Веснин. — После того как я побывал на ионосферной станции…

— После того как вы там побывали, — перебил Мочалов, — я полагаю, у вас появилось стремление попытаться сделать импульсный прибор на сантиметровых волнах.

Веснин низко опустил голову:

— Пока я даже отдаленного представления не имею, как к этому делу приступить…

Мочалов взял с подлокотника кресла тетрадь в синем переплете и положил ее на стол перед собой:

— У меня намечен ряд конкретных решений. Я хотел вас видеть для того, чтобы ввести в курс всего, что я уже успел сделать по многорезонаторным импульсным магнетронам. Это вам облегчит работу. И в дальнейшем мы с вами будем трудиться в тесном контакте, чтобы один не повторял напрасно работу другого. Этой тетрадью можете пользоваться совершенно свободно. Отдельные страницы я показывал Ронину, кое-чем делился с Горбачевым… Любой из этих людей всегда окажет вам содействие, если…

Глядя на серое с синеватыми губами лицо своего собеседника, Веснин ни за что не хотел принять этого «если», хотя смысл недосказанной фразы был ему до ужаса ясен.

Мочалов раскрыл тетрадь:

— Я обычно веду записи своих работ по темам. Календарного дневника я не веду. Здесь у меня собрано все, что относится к магнетронам. Скажу вам откровенно, тут есть мысли, которыми я еще ни с кем не успел поделиться…

Веснин весь подался вперед.

Перелистывая тетрадь, Мочалов останавливался на отдельных чертежах, формулах, глубоко задумываясь. Иногда он писал несколько слов тут же, на полях тетради.

Казалось, он совсем забыл о присутствии Веснина.

Страницы этой тетради в синем переплете были разделены жирной горизонтальной чертой на две части. Вверху — фигуры, схемы, наброски. Внизу — пояснительный текст и формулы.

Чем дольше смотрел Веснин на эти страницы, тем все более утверждался в мысли, что будто у настоящего великого человека непременно должен быть именно такой своеобразный почерк с наклоном вправо, с круглыми, почти печатными буквами.

Все чертежи, эскизы, наброски были выполнены четко, красиво. Кое-где даже была сделана растушевка с той свободой, как это видел Веснин на литографиях из технических сочинений Леонардо да Винчи.

На одной из страниц Веснин увидел чертеж, поразительно схожий с его собственным анодом, в котором резонаторы были выполнены по типу щель-отверстие. Под чертежом стояла дата: июль 1931 года.

— Александр Васильевич, почему тогда, на совещании, вы не сказали, что сами уже давно думали над этой проблемой, что у вас уже это было решено? — невольно вырвалось у Веснина.

— Я всегда стараюсь придерживаться правила не говорить «я думал». Вы, Владимир Сергеевич, построили прибор, вы хорошо теперь знаете, как велика разница между замыслами, расчетами и тем, что уже воплощено. На меня, — Мочалов улыбнулся, — аргумент «я думал», применяемый для доказательства в споре, право, производит всегда удручающее впечатление. Мне кажется, что этот аргумент не убеждает, а скорее обижает собеседника… Тем более, — продолжал Мочалов, — что над проблемой магнетрона думал не я один. Независимо от нас с вами работали и продолжают вести работу много людей. В частности, очень много сделал тот самый Ронин, которым меня попрекал тогда у вас на совещании Геннадий Львович Рокотов.

— Но, к сожалению, сейчас работа над магнетроном Ронину в тягость. Будет очень обидно, если он все-таки уйдет с завода, — сказал Веснин.

— Ронин работает на заводе? — оживился Мочалов. — И, скажите, он перевешивает свой табельный номер?

— В том-то и дело, что нет. Табельщица его просто изводит.

— Или он табельщицу.

— Откуда вы, Александр Васильевич; так хорошо знаете Ронина?

— Я очень люблю и уважаю Арнольда Исидоровича, — улыбнулся Мочалов, — но, увы, сработаться мы не смогли. Ронин пришел однажды ко мне в институт со своим проектом магнетрона. Если вы знаете Арнольда Исидоровича, если когда-либо беседовали с ним, то можете понять, как я был рад его приходу. И эта моя радость была эгоистической. Его искания совпадали с моими замыслами разработать конструкцию генератора сантиметровых волн. Мы договорились с ним легко и быстро. Он не требовал ничего, а отдать готов был решительно всего себя целиком без остатка. Условились, что у нас в институте он будет работать над практическим осуществлением своего предложения. Я не поскупился на оборудование. Устроил Ронина в своей личной лаборатории, выделил лучших монтеров и механиков института, прикрепил к нему одного из симпатичнейших наших сотрудников, молодого и очень способного инженера Олега Леонидовича Оленина, — вы его видели у нас в институте. Но когда наконец все громоздкое и дорогостоящее оборудование было смонтировано, Ронин заскучал. Он уверял меня, что теперь Оленин и один справится, что основное — это общая идея, общее направление, а остальное можно ведь просто вообразить… Оказалось, что Арнольд Исидорович увлечен новой идеей. Ему было неинтересно заниматься магнетроном, потому что он горел желанием построить резонансный линейный ускоритель заряженных частиц. Он пришел ко мне с томиком Джека Лондона. Ронина взволновал рассказ об островитянах Тихого океана, которые скользят на вздыбленных волнах морского прибоя. Он прочел мне вслух отрывок о том, как подобный древнему богу туземец с венком на голове опускал доску на гребень волны и сам, стоя на этой доске, скатывался с водяной горы, а волна все бежала вперед и несла его все скорей, скорей… «Мы построим волновод, — сказал Ронин, — и пустим в нем короткую электромагнитную волну. А эта волна понесет на своих скатах порции заряженных частиц — электронов, все ускоряя и ускоряя их. Как в ложечке она их понесет».

— Но это, мне кажется, действительно стоящее предложение! — воскликнул Веснин. — И просто как!

— Я так ему и сказал, что предложение очень интересное. Но ведь ускорители применяются для исследования атомного ядра, а это не наша тематика. Отвлекаться на постройку ускорителя от основной нашей плановой работы мы, конечно, не можем. И я посоветовал Арнольду Исидоровичу сделать доклад о своем ускорителе в Физико-техническом институте, у Абрама Федоровича Иоффе. Там эта идея многих умилила. Ронина похвалили, и он как будто успокоился. Но вскоре он опять явился ко мне еще с одним новым предложением. Он задумал окислять азот для производства азотной кислоты в высокочастотном безэлектродном разряде.

— Но ведь и это тоже неглупое предложение.

— Да, конечно, но через неделю он опять уже занимался электронным ускорителем, совершенно новым, на этот раз вихревым. И это тоже было очень остроумно, и здесь видна была глубокая мысль… Но я уже не мог так горячо приветствовать рождение этой, четвертой по счету, идеи. Однако, чтобы не обескураживать Ронина, я дал ему возможность сделать еще одно сообщение об ускорителях в том же Физико-техническом институте. После этого доклада там уже попытались переманить Ронина из ГЭРИ. Но когда Арнольд Исидорович пришел ко мне с замыслами новых счетно-решающих механизмов, я немного погорячился. Монтеры и механики в лаборатории. были все время на простое. Он не загружал их работой. Оборудование не использовалось. Я обратил на это его внимание. И, представьте, он ничуть не обиделся. Наоборот, получилось так, что он счел обиженным меня. Он даже попытался загладить свои проступки. «Знаете, — говорит, — Александр Васильевич, зачем же расходовать на меня столько средств! Мне ведь все эти люди совсем не нужны. Вы не обижайтесь, но, право, они у меня ведь только место занимают в лаборатории, — так же как и ваши станки. Ведь все, что было предложено построить, уже есть у меня в голове. И вообще, за что мне самому идет зарплата, я не понимаю. Ведь я работаю не потому, что служу в вашем институте, а для наслаждения. Я ведь и так, не состоя у вас в штате, всегда с радостью поделюсь с вами всем, что могло бы вас интересовать. Но командовать людьми, механиками, монтерами — уж от этого вы меня увольте». И пришлось уволить! Ну что с ним поделаешь!

Веснин мысленно бранил себя за то, что заставляет Александра Васильевича так много говорить, но ему казалось, что такой общий разговор меньше утомляет больного, чем деловая беседа, требующая напряжения. Он понимал, что лучше всего было бы просто сослаться на работу и уйти. Но сделать это ему очень не хотелось, и он легко убедил себя, что такой поступок был бы невежливым. Видя, что маленькая новелла о Ронине доставила самому рассказчику большое удовольствие, Веснин опять заговорил о том же, чтобы немного развлечь Александра Васильевича, увести от мыслей о магнетроне, которые слишком волновали его.

— Арнольд Исидорович очень много знает, и знания не лежат у него мертвым грузом, как деньги в кубышке, — сказал Веснин. — Арнольд Исидорович, по-моему, совершенно прав, что непрерывно пускает свое богатство в оборот. От этого оно только увеличивается, несмотря на его щедрость и филантропию. При первом нашем знакомстве он подарил мне целый мешок рукописей и вариантов чертежей своего магнетрона.

Мочалов смеялся беззвучно, одними глазами:

— Если бы у всех сотрудников моего ГЭРИ, вместе взятых, было бы столько новых идей, сколько у одного Ронина, — это еще можно было бы стерпеть. Но Ронин выносим только в гомеопатических дозах. Если предположить, что когда-либо возникнет центр теоретических исследований всесоюзного значения, со свободной тематикой, с неограниченными возможностями и средствами, то там, возможно, Ронин мог бы быть использован полностью. Быть может, он еще был бы выносим в масштабе всего Наркомата тяжелой промышленности. Но наш институт и ваш завод — это для него все равно что для вольной птицы клетка. Люди все разные. Одни счастливы, лишь оторвавшись от земли, потому что должны обязательно выделывать мертвые петли и головокружительные перевороты; другие считают благом работать, лишь ходя по земле и не теряя твердой почвы под ногами. Но и те и другие нужны человечеству.

— Мы с Арнольдом Исидоровичем собираемся опубликовать статью о многорезонаторном магнетроне.

— У меня есть склонность подолгу держать свои работы в ящике письменного стола, — сказал Мочалов. — Но я сознаю, что это неправильно. Нельзя держать про себя идеи.

Теперь вы поймете, Владимир Сергеевич, почему я хочу дать вам эту тетрадь.

Веснин встал, но, прежде чем он успел произнести хотя бы слово, Мочалов жестом, повелительным и не допускающим возражения, остановил его:

— Поймите, тут дело в том, что задача создания всевидящего луча должна быть решена в кратчайший срок. Вы моложе, у вас больше досуга; я обязан всемерно помочь вам. В старину при штурме крепости одни подставляли свои плечи, а те, кто на плечах товарищей взбирался на стену, получали первый удар, первое ведро кипящей смолы. Но крепость должна была быть взята, и снова одни подставляли плечи, а другие, взбираясь на них, стремились вверх…

Веснин снова сел. Он вспомнил все перипетии первого совещания по магнетрону. «С какой стати класть вам свою голову на плаху? — отговаривал его тогда Муравейский. — Хотите, я ушлю вас в срочную командировку?»

Глядя теперь на своего собеседника — усталого, больного, молодой инженер думал о том, как много трудностей пришлось преодолеть этому человеку: «Я узнал его, когда он достиг уже вершины…»

— Хотелось бы, — отдышавшись, продолжал Мочалов, — ввести вас в курс всего, что я уже сделал по многорезонаторным магнетронам. Это облегчит вам работу. Повторяю, этой тетрадью вы можете пользоваться совершенно свободно. Я не сомневаюсь, что вы и сами, вероятно, нашли бы принципы построения импульсного прибора. Возможно, вы найдете нечто более ценное, но на первых порах вам легче будет искать, отталкиваясь от того немногого, что здесь уже сделано. — Мочалов положил свою большую, красивую руку на тетрадь.

«Словно прощается с нею», — подумал Веснин.

— Вы с Горбачевым не порывайте отношений, — поднял голову от тетради Мочалов: — у Евгения Кузьмича очень интересные работы ведутся по катодам. Вы это должны знать. Возможно, вам еще придется, и не один раз, встретиться с ним. Горбачев — редкий тип человека, который расхождение в научных взглядах не считает личным оскорблением. Признаться, я менее терпим. Возможно, Евгений Кузьмич разнес вас вдребезги там, на ионосферной станции, но я надеюсь, что в дальнейшем вы еще будете работать вместе.

— Импульсы и паузы, — сказал Веснин, — эта идея, когда я ее полностью прочувствовал, потрясла меня своей логичностью, простотой.

— Не забывайте, — улыбнулся Мочалов, — что импульсный магнетрон должен работать при значительно более высоком напряжении, нежели магнетрон непрерывного действия. В импульсном магнетроне электронный вихрь вращается быстрее, а чтобы сохранить частоту колебаний, кольцо резонаторов должно иметь большие размеры, нежели в магнетроне непрерывного действия. Чем больше отношение размеров прибора к длине электромагнитной волны, тем больше паразитных частот колебаний имеет система резонаторов. Надо принимать специальные меры, чтобы выделить основное, главное колебание и подавить все остальные…

Мочалов вдруг весь как-то обвис, склонился на правый подлокотник, схватился за грудь и застонал. Синяя тетрадь с легким шорохом упала на пол.

Веснин распахнул дверь и, ничего не видя от волнения, крикнул:

— Александру Васильевичу плохо!

— Помогите мне положить его на диван и раздеть, — приказала женщина, которую Веснин считал секретарем Мочалова.

— Оля, вызови скорую помощь! — распорядилась она, выглянув в коридор.

Первое, что увидел Веснин, когда после укола Александр Васильевич пришел в себя, была та робкая, добрая, виноватая улыбка, которой он словно просил снисхождения у окружающих. Темноволосая женщина указала своими прекрасными глазами Веснину на дверь.

Она проводила его в переднюю и уже у выходной двери сказала, глядя на него с ненавистью:

— Я знала, чем это кончится! Он никому не может отказать, и люди пользуются его слабостью. Вас много, а он один. Его нельзя волновать, ему нельзя волноваться…

 

Ночь

— Я виноват, я виноват… — повторял Веснин, шагая по Университетской набережной.

«Когда мысли мои заняты магнетроном, я слепну, глохну, черствею, становлюсь бессердечным», — с горечью думал он.

Он прошел Дворцовый мост, свернул к улице Халтурина, миновал Эрмитаж… Лицо Мочалова, посеревшее, искаженное болью, вытеснило из его сознания все другие впечатления и мысли.

Веснин остановился, увидев, что подошел к решетке Летнего сада. В черноте сентябрьской ночи мраморные статуи за решеткой в парке показались Веснину необычайно белыми, почти светящимися. Он ощутил едва различимый, немного приторный запах прелых листьев. Веснин вошел в парк и опустился на первую попавшуюся скамью.

Мысли его снова сосредоточились на магнетроне. Совсем недавно он приходил в отчаяние от того, что не мог построить действующий прибор. Потом была сделана маленькая, похожая на игрушку, модель… Удалось получить сантиметровые волны, удалось получить мощность, достаточную для того, чтобы зажечь волосок в лампочке накаливания. Потом вместе с Рониным они сделали прибор неслыханной до того мощности…

«И вот я опять в тупике. Снова надо искать, надо делать все заново, все по-иному..»

Веснину больно было вспомнить, что эти же жалкие слова он без конца повторял своей матери в течение всех тех немногих дней, которые она прожила в Ленинграде.

Веснин вспомнил и о Косте, которого уволили из лаборатории.

«И в этом моя вина», — думал он.

Ему стало холодно. Он поднялся со скамьи и пошел по аллее. За оградой парка висели молочно-бледные шары фонарей. На ближнем была ясно различима черная проволочная сетка, которая охватывала светящийся шар. Следующий фонарь казался отстояшим от первого очень далеко. Но чем дальше, тем расстояние между фонарями как бы все уменьшалось, и маленькие светящиеся точки вдали казались тесно-тесно нанизанными на невидимую нить.

«Близкие, современные события, разделенные всего лишь несколькими годами, кажутся нам значительными и отстоящими друг от друга очень далеко, — думал Веснин. — Но чем дальше в глубь времен, тем теснее сливаются в одну сплошную полосу отдельные эпизоды истории, создавая общий фон эпохи».

И снова мысли его возвращались к магнетрону:

«Я стал туп, жесток, с тех пор как занялся магнетроном».

С чуть слышным шорохом падали сухие листья. Сквозь Прозрачные осенние деревья мерцали звезды, которые здесь, над этим темным садом, были крупнее и ярче, чем над светлыми даже ночью городскими улицами.

«Я знал, что убиваю Мочалова, и все-таки продолжал говорить с ним. Я не пощадил больного. Ни уважение к человеку, ни чувство приличия, ни жалость — ничто не удержало меня от разговора о магнетроне. Больше того! Первое, о чем я подумал, когда Александру Васильевичу стало плохо, была синяя тетрадь…»

Веснин пришел домой, когда его соседи уже спали. Он разделся, не включая света, и лег. Но ему не спалось. Он закрывал глаза, и перед ним возникала цепь огней, которые, удаляясь, сливались в одну светлую полосу.

Он думал о том, что для человека, который родится через тысячу лет, наше насыщенное событиями время, время войн и революций, эпоха стремительного прогресса техники, будет мерцать одной едва различимой точкой в светящейся нити истории человечества.

 

Очередные огорчения

Первая мысль Веснина при пробуждении была о Мочалове. Следовало бы зайти справиться о его здоровье, передать свои извинения. Но это невозможно было сделать с утра: Веснин должен был идти на завод. Сегодня он, пожалуй, первый раз в жизни пожалел о том, что не может распорядиться временем по своему усмотрению. Болезнь Мочалова не могла послужить предлогом для опоздания или для того, чтобы отпроситься с завода. Справиться о здоровье по телефону Веснин считал невежливым.

По приходе в лабораторию он сразу увидел, что вакуумная установка, с которой работал Ронин, разобрана, а на подоконнике лежат осколки ионизационного манометра. Рядом с осколками стояла мензурка с бесцветной жидкостью.

— Что это такое? — спросил Веснин слесаря Чикарькова, который усердно пилил новый наконечник электромагнита за своим верстаком.

— Это? — взглянув на мензурку, ангельским голоском переспросил Ванечка. — Это азотная кислота.

— Я спрашиваю, что произошло с манометром.

— С манометром? Для улучшения изоляции Арнольд Исидорович решил ножку манометрической лампы промыть азотной кислотой.

— Медные вывода растворялись в кислоте, а ты стоял и смотрел! — крикнул Веснин.

— Нет, я отвернулся, — все так же тихо и вежливо продолжал Чикарьков. — Я хотел было подойти к Арнольду Исидоровичу, но он сказал, что не может работать, если кто-нибудь стоит за его спиной. «Вы, говорит, делайте свое дело и не мешайте мне сосредоточиться на моем».

Сегодня довольно было бы и значительно меньшего толчка, чтобы окончательно вывести Веснина из равновесия.

Ничего не сказав Чикарькову, он пошел разыскивать Ронина. Тот сидел за столом Степановой. Хотя Ронину был отведен в лаборатории личный письменный стол, он к нему редко присаживался.

«Я привык работать на разных столах», — оправдывался он.

На днях Ронин потерял свою очередную самопишущую ручку и теперь писал обыкновенным пером.

Он макал ручку глубоко, часто и сильно. Кляксы разлетались во все стороны, и сейчас он был похож на пятнистого дога.

— Я все-таки сегодня окончательно разобью того профессора-куроведа из журнала «Электрификация сельского хозяйства», — сказал Ронин, приветливо улыбаясь Веснину.

— Разве у нас нет другого дела, кроме журнальной полемики? — мрачно пробурчал Веснин.

— Да, кстати о журналах! — подпрыгнул на стуле Ронин. — Я ту нашу статью доработал, перепечатал в четырех экземплярах и роздал Жукову, Артюхову и Студенецкому.

— Очень жаль, что вы это уже сделали. Ведь наши магнетроны непрерывного действия — это не совсем то, что требуется, а импульсных у нас еще нет.

— Да, но когда-то надо покончить с этой работой. Опубликуем статью, и все желающие смогут пользоваться нашими материалами. Ряд положений остается в силе и для непрерывного и для импульсного режимов работы. Я это уже все продумал.

— Но ведь по импульсному пока еще ничего практически не сделано.

— Мечников тоже сначала опубликовал свою фагоцитарную теорию, а потом стал подводить под нее экспериментальную базу.

— Если экспериментировать так, как вы это пробовали с вашим ионизационным манометром…

Ронин рассмеялся, и морщинки, как всегда, сбежали со лба на нос, что делало его лицо еще более добродушным и безобидным, чем обычно.

— Ну стоит ли так горячиться по такому пустяку! Право, бывают в жизни более серьезные огорчения.

Он откинул волосы и оставил на лбу чернильную полосу.

В другое время это умилило бы Веснина, но сейчас только еще сильнее рассердило.

Между тем Арнольд Исидорович как ни в чем не бывало продолжал свои рассуждения.

— Александр Васильевич Мочалов, — разглагольствовал Ронин, — предпочитает экспериментальную работу, называя все остальное спекуляцией. А у Фарадея, например, игра воображения всегда предшествовала опытам.

— Да, но Фарадей делал опыты. А вам лишь бы прокричать свое кукареку, а там хоть заря не всходи! В нашем деле нужна продукция в металле, а не на бумаге.

Ронин встал:

— Владимир Сергеевич, не притягивайте меня за уши к этому вашему делу. Я не могу заниматься только генерированием сантиметровых волн и не видеть ничего другого, не думать ни о чем другом и не любить ничего, кроме многокамерного резонатора. Я не аскет. Мир широк, и несделанного в нем много, помимо вашего магнетрона. Я больше не могу. Есть я могу хоть подошву, ходить могу в любых отрепьях, но писать я должен на хорошей бумаге и в абсолютной тишине.

— Коран пишут на коже газели куфическим письмом, — отозвался из своего «аквариума» Муравейский.

— Вероятно, это последняя из ваших острот, которую я вынужден слышать! — с достоинством произнес Ронин. — Я сегодня же передам Дымову заявление с просьбой освободить меня от работы.

Всем ходом событий Веснин уже был подготовлен к возможности ухода Арнольда Исидоровича с завода. Манифест Ронина о тишине и бумаге не был для Веснина неожиданным ударом. И все же он очень огорчился.

Ронин здесь был единственным, кто в совершенстве владел математическим анализом. Своими вычислениями он часто предупреждал ошибки или предварял результаты. Широкая, глубокая и разносторонняя эрудиция Ронина восхищала всех.

Люди реже сожалеют о сделанном, но горько сокрушаются о том, чего не сделали, но могли бы совершить.

«Я сам должен был следить за экспериментальной установкой», — корил себя Веснин. Ему захотелось тотчас попросить у Ронина извинения.

— Послушайте, Арнольд Исидорович, — вмешался в разговор Муравейский, — если вам так хочется уйти, то мы вас сами уволим. На этом вы только выгадаете. Увольняющемуся по собственному желанию полагается зарплата лишь за прошедшее время. А если мы сами вас уволим, то вы получите дополнительную компенсацию за две недели.

— Нет, на такую низость я не пойду! Я первый заявил вам, что ухожу, и заявлю об этом письменно. Продавать свою совесть за несчастные двести рублей было бы ниже моего человеческого достоинства!

— А за миллион? — ехидно спросил Муравейский.

Но Арнольд Исидорович не удостоил его даже взглядом.

Веснин попытался было втолковать Ронину, что глупо отказываться от денег, которые, по закону, полагаются всякому уволенному.

— Оставьте его, Володя, — сказал Муравейский. — Получив на руки такую кучу денег, Арнольд Исидорович из-за этого мог бы расстроиться и расплескать, таким образом, на сегодняшний день чашу творчества.

Ронин дернул головой и презрительно, по-верблюжьи оттопырил нижнюю губу.

— Ввиду того, что ухожу я, а вы остаетесь, — сказал он Муравейскому, — можете считать, что своим острословием вы окончательно убили меня и мои работы. Надеюсь, столь лестное предположение еще выше поднимет вас в ваших собственных глазах.

— О нет, — пропел Муравейский, — все ваши творения, как и миазмы, не могут быть убиты. Они зарождаются самопроизвольно и разрастаются, как плесень. Это такая жалкая желеобразная, недоношенная, недописанная, бесформенная, бездушная чепуха, что я, право, жалею экспертов, на которых все это опять посыплется, как только вы уйдете с нашего завода. Читать и разбираться во всем этом добре, которое лучше не ворошить, может, конечно, только Вонский.

Ронин собрал все свои тетради, связал их бечевкой и вышел из лаборатории.

— Из-за вас он откажется теперь не только от выходного пособия, но и от зарплаты, — сказал Веснин Муравейскому.

— С него станется. Но не бегите за ним. Он сейчас сюда вернется — ведь он не оформил пропуска на сверток. Его из проходной пошлют обратно.

Дымов не поставил своей резолюции на заявлении Ронина.

— Аркадий Васильевич дал мне слово, что освободит меня от работы, как только я приведу в порядок и сдам ему свой лабораторный дневник, — смущенно улыбаясь, сказал Ронин Веснину. — Если вы свободны, Владимир Сергеевич, то я хотел бы, перед тем как уйду отсюда, познакомить вас с кое-какими материалами. Думается, вы смогли бы их использовать для работы над импульсным магнетроном.

Когда они стали приводить в порядок записи и расчеты, у Ронина в глазах порой вспыхивало былое оживление: он начинал фантазировать о новых конструкциях, изобретал новые методы расчета. Но скоро он потухал, становился скучным. Было совершенно ясно, что воображение его занято мыслящими машинами или, может быть, еще чем-то новым и что никакие силы уже не удержат его на заводе.

Из лаборатории Веснин вышел поздним вечером Он решил, что идти к Мочалову в такое время неудобно.

В последующие дни у Веснина было очень много работы, и он все так же поздно уезжал с завода. Стыд за свое затянувшееся посещение Мочалова, такой жгучий вначале, постепенно утратил свою остроту. И когда наконец Веснин все же собрался было пойти навестить Александра Васильевича, он узнал от Ронина, которого встретил в читальном зале, что Мочалов совершенно здоров. Ронин видел его в редакции пионерского журнала «Костер». Академик вел там беседу с юными электротехниками.

Ронин добавил, что циркулируют странные слухи, будто Мочалов уже не работает в Главном управлении электровакуумной промышленности, что он отстранен от руководства институтом ГЭРИ.

— Говорят, в институт назначается теперь новый директор, какой-то очень крупный работник наркомата. За Мочаловым, кажется, остается даже не отдел, а только одна лаборатория.

Напоминать Мочалову о себе в сложившейся ситуации Веснин считал неудобным.

 

Пути электронов

Оставшись без Ронина, Веснин все чаще стал делиться своими мыслями о магнетроне с Кузовковым.

Теоретический отдел, которым заведовал Кузовков, находился на третьем этаже лабораторного корпуса, над помещением бригады промышленной электроники. Случайно стол самого Кузовкова стоял как раз над столом Веснина в простенке, по которому проходила труба-стояк водяного отопления. Хотя и на столе Кузовкова и на столе Веснина стояли телефоны, но инженеры вместо телефона часто пользовались для переговоров трубой отопления. Кузовков носил с собой большую связку ключей, и условное позванивание этими ключами по трубе служило сигналом, что присутствие Веснина необходимо в теоретическом отделе.

Услышав этот условный сигнал, Веснин поднялся наверх.

Сергей Владимирович в белом, очень просторном халате стоял, заложив руки за спину, и с мечтательным видом глядел в огромный чан с водой, стоящий посредине комнаты. Практикантки Валя и Наташа опускали в чан трубки и полоски из листового металла. Тонкие проволочки, припаянные к этим трубкам, они прикручивали к деревянным перекладинам, лежащим поперек чана.

Увидев Веснина, Кузовков расплылся в улыбке:

— Э-э, мы тут, э-э…

Веснин тоже улыбнулся. Он вспомнил, как однажды определила Наташа особенности разговорной манеры чуть заикающегося Сергея Владимировича: «„Э“ — это несущая частота, а слова на ней — модуляция».

Шутка была доложена Кузовкову и ему понравилась.

— Давайте скорее модуляцию! — не утерпел Веснин.

Кузовков произнес целую речь.

— В этой электролитической ванне, — патетическим жестом он указал на чан, — исследовались электрические и магнитные поля всех важнейших приборов, которые разрабатывались в лаборатории. Теперь ванна оснащена новым автоматическим устройством. При помощи ванны теперь можно определять не только направления и величины сил, действующих между электродами электровакуумных приборов, но и траектории, по которым будут двигаться электроны под действием этих сил. Сегодня мы начинаем первое систематическое исследование электронных траекторий. Догадайтесь: модель какого прибора устанавливают сейчас девушки в электролитической ванне?

Веснин сразу догадался, но, желая доставить удовольствие Кузовкову, сказал нарочито небрежным тоном

— Видимо, какая-нибудь новая многоэлектродная лампа… лучевой пентод, быть может?.

— А вот и нет, вот и нет! — по-детски радостно захлопал в ладоши Кузовков. — Многорезонаторный магнетрон! Да-с, да-с, магнетрон-с! Видите, как девушки тщательно и осторожно устанавливают электроды! Они прямо священнодействуют. Это они для вас так стараются. А на будущий год я предусматриваю в плане теоретического отдела большую тему по исследованию магнетронов.

Веснин был взволнован. Дело, которым всего полгода назад на всем заводе, казалось, интересовался он один, теперь было занесено в план лаборатории. Студентки будут писать о многорезонаторном магнетроне в своем отчете о практике. Да, несмотря ни на что, работа двигалась и развивалась.

— Самое важное сейчас — это разобраться со спектром частот, — сказал Веснин. — Мне совершенно неясно, как увеличить размеры прибора и в то же время обеспечить, чтобы он генерировал одну-единственную частоту. Как только мы увеличиваем число резонаторов, прибор дает уже не одну частоту, а целый спектр частот.

Веснин и Кузовков стали обсуждать требования, которым должна удовлетворять резонаторная система импульсного магнетрона.

Вытащив из кармана блокнот, Веснин нарисовал анод магнетрона. Кузовков заволновался и стал заикаться:

— Э-э… Это система со многими степенями свободы… о-очень интересно. Придется прежде всего найти корни характеристических уравнений… А там посмотрим… посмотрим, друг мой…

— Основное, Сергей Владимирович, — выделить одну главную частоту из спектра.

В ответ Кузовков хлопнул Веснина по плечу:

— Здесь есть музыка, в этой задаче. Вы экспериментируйте, а мы будем считать. Потом сверим… Э-э, т-тут важно поймать, э-э…

— Что, Сережа, беретесь за ловлю льва в пустыне? — раздался раскатистый голос Муравейского.

Кузовков однажды рассказал старинный анекдот о том, как физики решали задачу о ловле льва в пустыне.

Приходя в отдел Кузовкова, Муравейский любил повторять эту историю, забывая о ее первоисточнике.

— Знаем, знаем! — попытался отмахнуться Веснин.

Но, воодушевленный присутствием девушек, Муравейский не мог замолчать:

— Физик-экспериментатор предложил просеять весь песок пустыни через сито. Если ячейки сита достаточно мелкие, то лев останется на сите и будет пойман. Физик-теоретик сказал, что вероятность пребывания льва не равна нулю для любого места пустыни. Стоит поставить где угодно пустую, запертую… да, именно запертую… клетку и подождать достаточное время — лев неизбежно очутится внутри клетки. Другой теоретик не согласился с этим решением задачи, он предложил сократить время. Поймать льва — это значит отделить себя от него. Надо влезть в клетку, запереться там и считать, что задача решена…

— М-михаил Г-григорьевич, — прервал его Кузовков, — если бы вы были тем львом, которого требуется изловить в Сахаре, то я приказал бы бухгалтеру пустыни внести вас в ведомость на зарплату. Вы бы немедленно явились расписаться в получении, и тут бы мы вас э… сцапали…

Наташа и Валя рассмеялись.

— Как бы мне самому хотелось, девушки, вместе с вами посмеяться, — вздохнул Муравейский, — но сейчас нам с Владимиром Сергеевичем предстоят ответственные дипломатические переговоры.

Не прибавив ни слова, он взял Веснина под руку, и они вышли из теоретического отдела.

— Что случилось, Миша?

— Нас вызывает к себе старик немедленно. Причем звонила не Алла Кирилловна, а его бородобие лично.

К любому проявлению внимания со стороны начальства Муравейский всегда относился настороженно. Он питал инстинктивное недоверие к каждому вышестоящему лицу. От предстоящего разговора с техническим директором Муравейский ничего хорошего не ждал.

— Нас зовут, очевидно, не только для того, чтобы выразить личную благодарность за работу по нашему магнетрону, — ворчал он, спускаясь вниз по лестнице.

— Что же, — ответил Веснин, — мы делаем что можем. В этом смысле наша совесть чиста. Но результатами действительно хвалиться не приходится… И за медленность работы я готов выслушать порицание. С Арнольдом Исидоровичем, если бы он хотел этим заниматься, вероятно, импульсный магнетрон был бы сделан быстрее, чем это получается у нас.

Говоря сейчас о магнетроне, Муравейский произнес слово наш иронически, как бы подчеркивая этим свою непричастность к работам Веснина. Но выражение у нас, сказанное Весниным, заставило старшего инженера бригады насторожиться. Это у нас в тот момент, когда ожидался нагоняй за магнетрон, прозвучало, для Муравейского не так лестно, как обычно.

 

Срочный вызов

В кабинете у Студенецкого сидел военный. На малиновых петлицах его гимнастерки Веснин увидел три красных эмалевых квадратика — знаки различия старшего лейтенанта. На груди — орден боевого Красного Знамени и значок «10 лет ВЧК — ГПУ», на рукаве — золотое шитье: меч в овале.

«Ого! Из Государственного Политического Управления», — отметил про себя Муравейский.

Теперь он готов был клятвенно подтвердить, что никакого отношения к работам Веснина не имел. Он только заказал полку для моделей ламп.

Старший лейтенант внимательно оглядел вошедших, несколько дольше задержавшись взглядом на Муравейском.

Константин Иванович кивнул инженерам и попросил их сесть.

— Вот, товарищ Бархатов, — обратился Студенецкий к старшему лейтенанту, — вот она, наша смена. Я попрошу вас отнестись к ним снисходительно ввиду их молодости. Им обоим вместе меньше лет, чем мне одному. Старый и малые… Все мы трое в вашем распоряжении.

— Ничего не понимаю, — шепнул Муравейский Веснину.

— Сейчас поймете, — отозвался Студенецкий, обладавший тонким слухом. Он встал и забегал по комнате, выкрикивая: — Согласно инструкции, перед уходом сотрудников из лаборатории все документы должны быть убраны со стола и заперты в ящики на ключ! Вам это известно? — Студенецкий остановился против Муравейского. — А вам? — обратился он к Веснину.

Только теперь, несколько отвлекшись от своих мрачных мыслей, Муравейский обратил внимание на то, что на столе технического директора, где обычно лежали стопки деловых бумаг, чертежей, планов, сейчас было пусто. Чернильный прибор, лист чистой бумаги, разноцветные карандаши в хрустальном стаканчике — вот и все. И по мере того как речь Константина Ивановича об обращении с деловыми бумагами становилась все более и более жаркой, старший инженер бригады промышленной электроники волновался все меньше.

«Досталось, видно, самому, и теперь он хочет отыграться на нас. Типичный прием высокого начальства, — решил Михаил Григорьевич. — Но со мною этот номер не пройдет».

Набегавшись вдосталь, Константин Иванович снова опустился в свое кресло.

— Товарищ Бархатов принес мне, — сказал Студенецкий, — ряд чертежей, схем, заметок, которые он на днях в девять часов вечера, то есть спустя три часа после окончания работы, нашел на столах в вашем отделе лаборатории. Никто никуда не заявлял у вас о пропаже этих так небрежно оставленных бумаг. А ведь вы, повторяю, обязаны знать инструкцию! «Перед уходом сотрудников все документы должны убираться со столов и запираться на ключ». Помимо товарища Бархатова, завод посещают многие лица, в том числе также и граждане других стран. Теперь вам все понятно? — повернулся Константин Иванович к Муравейскому.

Затем технический директор налил себе в стакан воды из графина, отхлебнул и взглянул еще раз на Муравейского, ожидая ответа.

Веснин стал вспоминать, в какой день и что он мог оставить на столе, когда услышал совершенно спокойный и, как всегда, благозвучный голос Михаила Григорьевича:

— За себя и за своих сотрудников я ручаюсь. Они этого сделать не могли. Так поступить могло лишь одно лицо, приглашенное на работу Владимиром Сергеевичем без достаточной проверки его свойств. Но это лицо благодаря ряду своих привычек, не совместимых с порядками, каких мы привыкли придерживаться у себя в лаборатории, уже уволено. Если товарищ Бархатов сочтет возможным показать бумаги, мы сможем тут же подтвердить или опровергнуть мои предположения.

Записки, схемы и чертежи, испещренные буквами, похожими то на пузатых божьих коровок, то на длинноногих осенних комаров, появились на столе.

— Да, это рукописи Арнольда Исидоровича, — вздохнув, сказал Веснин.

— Но они не представляют собой уникальной ценности, — подхватил Муравейский. — Ронин всюду таскает их за собой в мешке и разбрасывает где попало. Пока что этот посев не дал ни одного колоска. Очевидно, семена не всхожие.

— Я знаю Арнольда Исидоровича, — сказал Бархатов. — Он очень рассеян. Помимо рассеянности, он обладает еще многими, не часто встречающимися свойствами.

— Он очень одарен и бескорыстен! — воскликнул Веснин. — Конечно, я должен был следить за ним. Это я виноват.

— Поскольку Ронин у нас больше не работает, мы можем считать вопрос исчерпанным, — с достоинством заключил беседу Студенецкий.

Не успели инженеры вернуться в лабораторию, как позвонила Алла Кирилловна:

— Муравейского и Веснина требует к себе директор. Явиться надо немедленно.

В секретариате дирекции Веснин увидел старого Мухартова. Илья Федорович сидел и читал газету. Он был чисто выбрит, усы закручены кончиками вверх. На нем была старая, много раз стиранная, полинявшая, но очень опрятная рабочая блуза. Мягкий отложной воротничок был повязан довольно ярким шелковым бантом.

Веснин знал от Кости, что Илья Федорович еще до революции много раз бывал за границей. Вместе с великим русским изобретателем Лодыгиным он монтировал электроламповые заводы в Америке и Франции. Любимая рабочая блуза Мухартова была сшита еще во времена Лодыгина, а яркая шелковая лента куплена когда-то в Париже.

Приема у директора ожидали несколько человек. Среди них Веснин увидел начальника охраны завода, начальника лаборатории генераторных ламп инженера Цветовского. Но как только Веснин с Муравейским вошли, секретарь встала, кивнула Мухартову, открыла дверь директорского кабинета и произнесла:

— Входите все втроем.

Жуков протянул Муравейскому телеграмму-«молнию». В ней было написано:

Ленинград электровакуумный завод

директору

Шлите срочно представителей участия аварийной комиссии станция Медь тчк

Главный энергетик Садоков.

Эта фамилия показалась Веснину знакомой, но он не мог вспомнить, когда и при каких обстоятельствах он встречался с человеком, работающим на станции Медь.

— Не откладывая, выезжайте все трое, — сказал Жуков.

Взяв телеграмму, Муравейский, Веснин и Мухартов пошли прежде всего в техническую библиотеку завода. Здесь они попытались найти в географическом атласе местоположение станции Медь. Но в библиотеке не оказалось достаточно подробной карты с указателем железно-дорожных пунктов.

— Пойдемте в отдел сбыта, — предложил Мухартов, — там по счетам мы сможем установить, что они у нас приобретали.

— На телеграмме пометка: Передано через Свердловск, — сказал Веснин. — Следовательно, интересующий нас пункт должен находиться на Урале.

В архиве отдела сбыта удалось обнаружить, что в течение последних месяцев какой-то медеплавильный завод, расположенный возле Свердловска, закупил довольно большое количество колб ртутных выпрямителей на 100 ампер, 500 вольт.

— Надо нам взять с собой несколько штук таких колб, — предложил Мухартов. — Вы, Михаил Григорьевич, распорядитесь, чтобы эти колбы упаковали в маленькие ящики. Тогда не надо будет сдавать их в багаж. Повезем их с собой в вагоне. И счета нужно здесь выписать, они нам там оплатят.

— Ладно, готовьтесь. Выезжаем сегодня «красной стрелой», — решил Муравейский. — Вы, коллеги, идите на склад и в бухгалтерию, а билетами я займусь лично. А то, боюсь, если это дело доверить Владимиру Сергеевичу, он возьмет бесплацкартные. Итак, всем быть на вокзале в двадцать три часа тридцать минут, без опозданий. Есть?

 

Перед отъездом

Получив приказ выехать сегодня, Веснин тут же позвонил в ГЭРИ, чтобы сообщить Мочалову о своем отъезде. Ему ответили, что Александр Васильевич работает у себя дома. Сгоряча Веснин сразу позвонил туда. Детский голос сказал, что академик Мочалов отдыхает, прилег на полчаса после обеда. Веснин опустил трубку и пошел выписывать командировочное удостоверение, получать аванс.

Дома он застал Рогова за довольно оригинальным занятием: тот делал попытки разглядеть всего себя, от только что начищенных башмаков до галстука, в зеркальце для бритья. Других зеркал в хозяйстве Рогова и Веснина не водилось. На Рогове был новый костюм, с борта которого еще не была спорота сплющенная свинцовая пломба, а с рукава — картонный треугольничек с обозначением цены.

Рогов сделал было попытку изложить товарищу по комнате причину, побудившую его заняться своим туалетом, но выражался так витиевато и туманно, уклончиво и многозначительно, что сам первый же и рассмеялся.

— Тебе сегодня, если ты уезжаешь, это уже безразлично, — заключил свои излияния Рогов.

Он взял со стола бритву и решительным жестом срезал с борта пломбу, затем осторожно спорол с рукава билетик с иеной, завернул всё это в бумажку, надписал на ней год, месяц, число и спрятал в ящик стола, где у него хранились порошки от головной боли и письма.

Уходя, Рогов крепко пожал Веснину руку и произнес проникновенным тоном:

— Прощай, друг!

Убирая в стол свои бумаги, Веснин среди стопы старых записей увидел книгу — Трактат акустики Хладного, которую он все еще не прочел, хотя именно для этой цели и оставил ее на столе. Смахнув с книги пыль, Веснин сунул ее в дорожный чемодан и затянул его ремнями.

До отхода поезда оставалось еще почти три часа.

«Пойду к Мочалову, — решил Веснин. — Скажу: не знаю, не умею, не могу построить импульсный магнетрон».

До Васильевского острова Веснин ехал трамваем, от моста лейтенанта Шмидта пошел пешком. За Невой, отражая последний отблеск заходящего солнца, сиял купол Исаакиевского собора. Высокий шпиль на крыше Адмиралтейства сверкнул подобно золотой игле и погас. По Университетской набережной Веснин дошел до старого академического дома.

Он посмотрел вверх на окна. Свет пробивался сквозь спущенные занавески. За одной из них мелькнул силуэт детской головы с распущенными волосами.

Веснин вошел в слабо освещенный вестибюль.

Когда он был здесь впервые, то не видел от волнения ничего. Теперь он был спокойнее, поднимался медленнее.

Академик Карпинский, — прочел Володя на двери ближайшей квартиры.

«Он ведь умер», — подумал Веснин.

На втором этаже тускло блеснула медная табличка, прибитая к черному дубу: Академик Комаров.

«Тоже покойный», — отметил Веснин.

На противоположной двери той же площадки висела дощечка с фамилией умершего академика Егорова.

Ужасное предчувствие остановило Веснина.

«Фу, глупости какие! — сказал он самому себе. — Ведь в каждой квартире любого дома умирают люди, но просто мы их не знаем. Умирают и родятся…»

Он поднялся на четвертый этаж.

На двери был приколот кнопками прямоугольник, вырезанный из белой чертежной бумаги: А. В. Мочалов.

Это было написано тушью, а снизу сделана приписка синим карандашом: «Старшим звонить один раз, младшим — два раза».

Прежде этой приписки не было. Очевидно, младшие стали уж слишком общительны.

В другое время Веснин улыбнулся бы, прочитав этот призыв, но сейчас ему было не до смеха. Он вдруг оробел:

«Как же так, ворваться вечером, без приглашения? Может быть, вызвать кого-нибудь из младших и спросить у них, можно ли видеть Александра Васильевича?»

Цветные стекла над лестничной площадкой уже потускнели, казались одноцветными, непрозрачными.

«Нет, неудобно звонить без предварительной договоренности. И что за спешка? — сам себя убеждал Веснин, — Ведь все равно через два часа я буду в поезде и, следовательно, в ближайшие дни работать не смогу».

Веснин стал спускаться вниз. Он вышел на улицу, перешел на противоположный тротуар, оперся о гранитный парапет набережной и еще раз взглянул на окна квартиры Мочалова.

В одном открылась форточка, свет в другом погас.

По Неве скользил на своем собственном сияющем отражении маленький пароходик. Цветные фонарики мигали на палубе и в воде.

Если б человеку был дан дар предвидения, Веснин ни за что не уехал бы сегодня, не повидавшись с Мочаловым. То, что он не подчинился в тот вечер своему страстному желанию поговорить с Александром Васильевичем, никогда впоследствии не мог простить себе Веснин.

Домой он шел пешком. Времени оставалось слишком довольно, для того чтобы взять чемодан и пойти на вокзал.