Снова дальняя дорога

Прошло всего полгода с той ночи, когда Веснин по дороге в Севастополь вышел из вагона на железнодорожную насыпь и ощутил запах талой земли и едва уловимый аромат невидимых в темноте ранних цветов. Он улыбнулся, вспомнив, с каким трепетом он тогда поминутно вынимал из кармана свое первое в жизни командировочное удостоверение, перечитывал его и, лежа на верхней полке, обдумывал, как достойнее держать себя на корабле, чтобы не уронить честь завода. Как он трусил, как боялся, что не справится, если произойдет хоть малейшая неполадка! Теперь он ехал не на сдачу оборудования, а на самую настоящую аварию. Однако мысли его были далеки от предстоящих хлопот, от возможных неприятностей, от трудностей, несомненно ожидающих всю бригаду.

Как и тогда, по дороге в Севастополь, Веснин занимал верхнюю полку. В свое время, в разговоре с Дымовым, Веснин не отрицал многих преимуществ заводской лаборатории. Но заводская работа оставляла не слишком много времени для размышлений, не относящихся к очередному заданию, к очередной теме. Оторванный неожиданно от плановых работ, Веснин мог теперь всецело отдаться мыслям о вещах, так волновавших его со времени командировки на крейсер «Дмитрий Фурманов».

«Помните, — говорил Мочалов, — в военном деле допустимы иные нагрузки, другие габариты. Ковать из дамасской стали кухонный нож — расточительство. Но меч должен разрубать летящую пушинку и рассекать тяжелые латы. Здесь счет иной».

А колеса стучали, и вагон качало на поворотах. Вновь вошедший в купе пассажир ворчал на проводника за то, что тот не принес постели. Постель принесли, ворчливый пассажир взгромоздился на верхнюю полку против Веснина, повернулся лицом к стене, и вскоре раздалось его свистящее сонное дыхание.

— Скоро вторые сутки, как едем, — вздохнул внизу Мухартов.

Веснин повернулся на бок, отодвинул штору и увидел, как на маленьком столбике зеленый огонь, мигнув, сменился красным. Красный мелькнул мимо окна, а вдали возникла новая зеленая звездочка светофора. Она растет, близится. Паровоз равняется со светофором, и снова гаснет зеленый огонь, а вспыхивает красный. А впереди вновь зеленое мерцание…

По мере того как темнело небо, эти разноцветные огни казались всё более крупными, яркими.

В Ленинграде еще шли осенние дожди, а здесь Веснин увидел на черной зяби полей пятна белого снега. Снег лежал в ложбинах и у пригорков. За узкой полосой поля непроходимой стеной чернел, сливаясь с темнеющим небом, лишенный листвы, мрачный лес. Из этого дикого леса вставали, подобные гигантским зонтичным растениям, прозрачные верхушки вышек, построенных из белых бревен. Среди этого сурового пейзажа нежные всходы еще не полностью укрытой снегом озими выглядели необычно. Яркие зеленя гасли, чернели, сливаясь с темнотой рано наступающей в это время года ночи.

— Первый год пашут, — сказал Мухартов.

Он стоял, опершись на столик, и тоже смотрел в окно.

— Сразу чувствуется, что едем на север, — отозвался Веснин. — Здесь уже снег идет.

— Не в снеге дело, Владимир Сергеевич! — хлопнул ладонью по столику Мухартов. — Я два года назад этой же дорогой ехал, так тогда ведь лес к самым окнам подступал. Ни светофоров, ни строений всех этих не было. Поезд останавливался прямо посреди леса. Поверите ли, я сам, своими глазами, здесь лося видел. Вон там он пробежал по полянке, где сейчас виднеется большое заводское здание. Я тогда так же стоял у окна. И поезд этак же остановился. Только всех этих построек тут еще не было. И вдруг вижу — поднимается из-за куста бородатая горбоносая морда с громаднющими рогами. Леший, настоящий леший! А он как вскочит да как замычит! Могучий такой зверь…

Веснина удивляло многословие шеф-монтера, а также его белая накрахмаленная манишка и галстук бабочкой.

— Не успел переодеться, — опять вздохнул Мухартов, опускаясь на скамью. — Выпил бокал шампанского — и в путь… Супруга моя, Анна Кузьминична, на меня в большой обиде: «Такое, говорит, событие не каждый день случается.» Но молодые меня отлично поняли… Да-а, ночевала тучка золотая, — старик высморкался, — утром в путь она пустилась рано…

Веснин достал из чемодана книгу Хладного Трактат акустики , перелистал несколько, пожелтевших, пахнущих мышами и сыростью страниц и задумался. Он вспомнил, как высокомерно осудил перед матерью этот ее подарок.

«Акустика — это колебания, — изрекал он тогда. — Да, но какие колебания? Хладный писал свой трактат, когда еще не была известна взаимная связь между электричеством и магнетизмом, почти за сто лет до того, как в науку вошло слово, „электрон“.»

Дверь купе поехала в сторону, и зазвучал веселый голос Муравейского:

— Вам сюда, барышня! Уверяю вас, вам сюда. Я лучше проводника разбираюсь в билетах. Как только я увидел вас на перроне, я сразу понял, что вам сюда. Иначе, скажите, с какой стати я нес бы ваш чемодан?

— Ах, что вы! Нет нет, здесь все места уже заняты…

Веснин закрыл книгу и посмотрел вниз.

Муравейский стоял в коридоре у раскрытой двери купе таким образом, что заслонял чемоданом, который держал в руках, весь проход.

Рядом с Муравейским стояла дама в шелковом дождевом плаще василькового цвета.

Веснин разглядел только капюшон и кончики резиновых бот.

— Заходите же, прошу вас! Будьте как дома, — говорил Муравейский. — Я уже заказал чай. А вопрос о плацкарте мы утрясем, увяжем, согласуем, поставим ребром, провернем и вырешим. Пусть вас это не тревожит.

Веснин спрыгнул со своей полки и стал поддакивать Муравейскому, так же смело утверждая, что плацкарта — это действительно сущий пустяк.

Муравейский поставил чемодан на багажную полку, усадил даму на скамью, стал на одно колено, вынул из кармана шелковый носовой платок и обтер даме ботики. Гостья сопротивлялась с милым кокетством.

Звали гостью Рита Горностаева.

Ехала она на станцию Медь догонять разъездную труппу областного драматического театра, в котором, по ее словам, играла главные роли, хотя режиссер, как она успела сразу сообщить, ужасно отсталый человек, абсолютно не способный понять особенности системы Станиславского.

На этом автобиография Риты Горностаевой оборвалась.

Она заметила круглые плоские, в белых металлических ободках, старинные перламутровые пуговицы на жилете Мухартова.

Пуговицы, оказывается, были страстью ее жизни. Дома у нее имелась коллекция из тысячи восьмидесяти семи штук. С собою же в дорожном портфельчике она всегда возила некоторые избранные экземпляры, как она утверждала, «на счастье».

Муравейский включил настольную лампу, и Веснин увидел чистенькое молоденькое личико, светлые глазки и загнутые, сильно подведенные ресницы.

Молодые инженеры, а также шеф-монтер, который расчесал и подкрутил свои пышные усы, слушали сообщение о коллекции с живым интересом. Ободренная общим вниманием, юная коллекционерка решилась открыть портфель.

— Я не знаток, не ценитель, не смею себя считать экспертом, — произнес Муравейский, взглянув на экспонаты, — но меня, как дилетанта, интересует, почему среди остальных столь примечательных объектов оказалась вот эта, такая обычная на первый взгляд, штампованная форменная пуговица с крылышками и пропеллером.

— С этой пуговицей, — сказала Рита, — связано одно весьма примечательное событие. Этой весной я возвращалась из гастрольной поездки с юга. В том же вагоне ехал в Москву один летчик. Поздно вечером на маленьком полустанке он вышел из вагона, чтобы, как он сказал, набрать мне фиалок. Он объяснил, что есть специалисты, которые ночью собирают цветы по запаху, и что он как раз такой специалист. Он вынул из кармана эту форменную пуговицу и положил ее на свой чемодан в залог того, что сейчас же вернется. И, представьте, не вернулся! Перед тем как выйти за фиалками, он произнес несколько тостов за процветание советской авиации, за расцвет русского драматического искусства и так далее. Никто из пассажиров не отказывался поднять с ним вместе бокал. Но когда летчик пропал, никто не счел нужным позаботиться о его вещах. Пришлось мне, вместе с проводником, сдать их в камеру забытых вещей. Там меня заставили три раза расписаться и на трех копиях акта указать свой постоянный адрес. Я чуть было не опоздала на поезд, но все же в планшетку летчика успела положить букетик фиалок, купленный тут же, на вокзале. Я это сделала в воспоминание о тех фиалках, которые он так хотел собрать для меня.

Рита вздохнула. Слушатели смотрели на нее сочувственно, а Муравейский вздохнул вместе с ней.

— С тех пор и по сей день, — продолжала Рита, — мы с этим летчиком не встречались.

— Забыть вас мог бы только человек, совершенно лишенный чувства прекрасного! — изрек Муравейский.

— Я вовсе не говорила, что меня кто-то забыл! — возмутилась Рита. — Он пишет мне, что с момента разлуки занят решением задачи о встрече. И если нам ничто не помешает, мы увидимся с ним этой весной на берегу Черного моря.

— Позвольте! — вдруг спохватился Веснин. — Зачем же летчик оставлял в залог своего возвращения пуговицу, когда в вагоне были все его вещи?

— Ох, только математики могут быть такими рассудительными! — вздохнула Рита. — Вы математик, да? Никогда не видела живого математика.

Все рассмеялись, за исключением гражданина, лежавшего на верхней полке, который только еще громче всхрапнул.

— Что касается математики, я считаю ее слишком абстрактной наукой, — сказал Муравейский. — Давайте лучше поговорим о чем-нибудь более земном. Если бы вы, товарищ Рита, рискнули показать мне свою левую ладонь, то я предсказал бы вам ваше будущее с такой точностью, как этого не смог бы сделать ни математик, сидящий визави, ни какой-нибудь другой человек, занимающийся интегральным исчислением.

Он взял своей мощной дланью маленькую руку Риты, взглянул на ее ладонь и запел:

Веснин извинился и вышел в коридор. Если бы он остался в купе, то, возможно, узнал бы много интересного и без помощи хиромантии, астрологии или любой другой оккультной науки, в тайны которых в данный момент Муравейский посвящал юную представительницу сценического искусства. Продолжив беседу с Ритой, Веснин мог бы узнать, что молодого человека, искавшего ночью фиалки в степи, зовут Анатолий Сидоренко, что живет он теперь в Детском Селе, под Ленинградом… Вернувшись из командировки, Веснин непременно разыскал бы друга своего детства. И тут выяснилось бы, что Сидоренко работает летчиком-испытателем на Детскосельской ионосферной станции. Это об его упрямстве говорил Веснину сотрудник Горбачева Геннадий Угаров, это голос Сидоренко слышал Веснин в громкоговорителе на опытном поле ионосферной станции, присутствуя на испытании прибора я свой.

«Включаю радиус, — говорил Сидоренко, — включаю радиус…»

Но Веснин ушел из купе в коридор. Его мысли занимал трактат Хладного, а не приключение на полустанке.

 

«Трактат акустики»

В коридоре Веснин подошел к окну, но уже ничего не увидел, кроме отражения своего лица в темном стекле. Откинув от стенки складной стул, он сел и углубился в трактат Хладного. С жадным любопытством принялся он читать описание того, что делал Хладный — этот человек с таким чудовищно длинным именем: Эрнест Флоренс Фридрих, считавший, что слишком поздно занялся наукой — в девятнадцать лет… Хладный сделал следующие наблюдения:

…Между прочим, я заметил, что каждая не очень малая стеклянная или металлическая пластинка издает разнообразные тоны, если я касаюсь ее и ударяю ее в различных местах, и я желал узнать причину этого еще никем не исследованного различия тонов.

Мысль Веснина была направлена на магнетронный генератор. И все, что он видел, слышал, читал, каким-то глубинным течением задевало центральную, основную идею, владеющую им, и, на мгновенье коснувшись, обновляло ее рядом новых, неожиданных ассоциаций. Читая Хладного, он думал:

«Любая реальная конструкция может совершать колебания самых различных частот. Математический маятник, который имеет одну-единственную частоту собственных колебаний, — это не более как абстракция, созданная для удобства расчета. Такой же абстракцией является и электрический колебательный контур, состоящий из одной емкости и одной самоиндукции, который якобы также имеет одну-единственную частоту собственных колебаний. Всякая же материальная система имеет целый спектр собственных колебаний. Все дело в том, как выделить из этого спектра основную, наиболее интересующую нас частоту колебаний и подавить все остальные частоты, которые являются паразитными. Маятник для часов можно сконструировать так, что его основная частота будет находиться очень далеко от паразитных. Этот физический маятник очень близок к своему математическому идеалу. Так же далеко отстоят паразитные колебания от основной частоты и в электрическом контуре, составленном из одной катушки и одного конденсатора, когда их размеры малы по сравнению с длиной электромагнитной волны. Но все запутывается и усложняется, когда переходим к колебательным системам, составленным из большого числа звеньев. Это справедливо и для электротехники и для акустики».

Сухие, чисто деловые соображения не мешали Веснину одновременно получать удовольствие от чтения трактата. Старинный язык Хладного и его манера изложения звучали несколько сказочно под аккомпанемент радио, которое был включено в коридоре вагона для удовольствия пассажиров.

Я укрепил в тиски медный кружок на оси и заметил, что, проводя по нему смычком, можно произвести различные тоны…

…Наблюдения Лихтенберга над фигурами, которые появились при посыпании смоляным порошком стеклянных или смоляных пластинок с различными электричествами, над чем я производил различные опыты, подали мне мысль, что, может быть, разнообразные виды вибраций кружка также обнаружатся различными фигурами, если я посыплю его песком или чем-нибудь подобным. При этих опытах появились на упомянутом уже кружке звездовидные фигуры; затем одни наблюдения следовали за другими…

Веснин читал о том, как Хладный укреплял диски на вертикальной стойке. Диск посыпан песком. Хладный проводит смычком по краю. Песок располагается на двух диаметрах диска. Диск разделен на четыре вибрирующие части и издает низкий тон. Хладный снова насыпает песок. Теперь он прижимает край диска в одной точке пальцем и проводит смычком в точке, отстоящей от прижатой на 30 градусов. Песок немедленно располагается в форме шестилучевой звезды. На диске шесть вибрирующих секторов, отделенных один от другого шестью узловыми линиями. Опыт следует за опытом, вибрирующий диск делится на десять, двенадцать, четырнадцать, шестнадцать секторов. По мере того как деления становятся мельче, вибрации совершаются быстрее и тон, следовательно, становится выше. Тон, происходящий при шестнадцати секторах, на которые разделяется кружок, так резок, что его почти больно слушать…

«В этих опытах Хладный показал, — размышлял Веснин, — что механическая колебательная система может быть возбуждена на любой из частот присущего ей спектра. В магнетроне многорезонаторный анод возбуждается электронными потоками и приводится ими в электромагнитные колебания, как пластинки Хладного приводятся в звуковые колебания движениями смычка. И в магнетроне один и тот же анод при разных условиях колеблется с разными частотами. Как же выделить из всего спектра колебаний анода одну, интересующую нас частоту? Хладный, чтобы заставить пластинку издавать определенный тон, прижимал ее в определенной точке пальцем. А что же надо сделать с анодом? Чем больше отношение размеров резонатора к длине волны, тем ближе друг к другу смежные частоты спектра колебаний, — продолжал развивать свою мысль Веснин, — тем труднее удержать колебания на одной избранной частоте, тем легче происходят перескоки колебаний с одной частоты на другую.

Так было и у Хладного, когда его вибрирующая пластина делилась на большое число частей. Когда на пластине появлялось множество узловых песчаных линий, то эти линии становились неустойчивыми, узоры их зыбились, менялись, расплывались…

Легко избежать перескоков с одного типа колебаний резонатора на другой тип колебаний, если отношение размеров резонатора к длине волны невелико. Когда у Хладного пластинка делилась всего на четыре, шесть секторов, то тон звучания оставался неизменным, рисунок песчаного узора был устойчив. Так же устойчива была в магнетроне частота колебаний, когда анод состоял всего лишь из четырех резонаторов.

Но чтобы сочетать большую мощность с высокой частотой колебаний, неизбежно надо увеличивать отношение размеров генератора к длине электромагнитной волны. Мочалов также подчеркнул, что этого положения надо придерживаться при конструировании магнетрона. Как же при этом условии сохранить устойчивость колебаний? Ясно, что есть конструкции более устойчивые и менее устойчивые, конструкции с большим и с меньшим разделением частот. Это совершенно новое качество конструкции. Никогда раньше ни в одном из разделов техники подобный вопрос не рассматривался.

Известны задачи о самых прочных конструкциях: самых прочных балках, колоннах, дисках, арках… Решались задачи о самых обтекаемых телах: кораблях, самолетах, снарядах… Но конструкция с наиболее устойчивым спектром колебаний? Такого еще никогда не было…

Нет, я не так смел, я не ставил себе цели делать открытия, — думал Веснин. — Моя задача узко прикладная — создание технически совершенной конструкции магнетрона… Но выхода нет, — продолжал он размышлять, захлопнув книгу, — мне всё придется делать сначала, всё самому. Готовых теорий нет. Кто-то должен начать, и я не имею права отлынивать от работы, которую следует сделать. Мочалов говорил, что работать надо быстрее… лучше. Лучше и быстрее…»

Паровоз загудел, ход поезда замедлился, стук колес сделался более четким, раздельным, пока не замолк совсем. За окном показалась заснеженная крыша маленького, похожего на крестьянскую избу вокзала. За станцией сияли в ночной тьме залитые светом прожекторов стены вновь строящихся корпусов гигантского здания.

Радио с неумолимой настойчивостью простуженным басом передавало «последние известия» из Москвы, а на станционных часах было уже два часа утра.

— Ого! — удивился Веснин. — Много же градусов долготы мы за эти сутки отмахали!

— Утром, — произнес проводник, — будем проезжать Уральские горы.

Стукнула дверь купе. Веснин обернулся и увидел пассажира, который всего три часа назад так настойчиво требовал постель. Пассажир спешил к выходу; проводник помог ему вынести на платформу чемодан.

Поезд фыркнул, загудел, дернулся и побежал от огней станции снова вперед, в гущу черной ночи.

«Спать-спать-спать! — застучали колеса. — Спаать, спаать, спаать!»

Все это время молодой инженер сидел в коридоре, опасаясь, что проводник, заглянув в купе, увидит там пять пассажиров вместо узаконенных четырех. Веснин был очень доволен, что теперь освободилось одно плацкартное место и можно будет юридически оформить фактическое пребывание Риты в купе. Побеседовав на эту тему с проводником, Веснин узнал, что Михаил Григорьевич уже обо всем договорился.

 

Мастерство актера

Веснин, полагавший, что в столь поздний час его спутники уже давно спят, мог убедиться, что прогнозы судьбы по линиям рук весьма содействуют духовному сближению хиромантов с их подопечными. Устроившись на своей верхней полке, он не без любопытства прислушивался к тому, что обсуждалось внизу.

Речь шла о системе Станиславского. Рита утверждала, что этот гениальный метод следовало бы признать обязательным для всех театров республики. Она выражала надежду, что со временем правительство издаст такой декрет.

— В прошлом, — говорила она, — религия диктовала нормы морали, нормы поведения людей. Теперь этим занимается искусство. К искусству нельзя допускать лиц, которые способны его исказить…

Веснин, свесившись к беседующим на нижних полках, попытался высказать и свои взгляды по обсуждаемому вопросу, но, увы, математикой в этом купе никто уже не интересовался. И это было вполне понятно, ибо Муравейский. скромно опустив очи долу, сообщил своей молоденькой собеседнице, что искусство — это, собственно говоря, и есть его стихия:

— По крайней мере, так утверждал Константин Сергеевич.

— Вы знали Станиславского?

— И говорил с ним — вот так же, как я с вами сейчас говорю. Я держал вступительный экзамен в школу актеров при МХАТе. Одновременно со мной экзаменовался Сергей Образцов. Сережа ныне великолепно преуспевает на фронте искусства, и, представьте, без никакого нахальства, но исключительно лишь благодаря ловкости рук.

Веснин искренне восхитился этой остротой. В самом деле, ведь актер, работающий, подобно Образцову, с куклами, должен обладать очень ловкими руками.

— Сережа так волновался, — продолжал свой рассказ Муравейский, — что на вопрос Станиславского: «Сколько вам лет?» — он ответил: «Двадцать два лет». И был тотчас же принят, именно за это свое волнение. Повышенная эмоциональность есть основа нашего ремесла. Не так ли?

— А вы… что вы показали на экзамене?

— Я? Гм… Как вам сказать, ну мне довелось участвовать в одном этюде. Константин Сергеевич предложил всей группе экзаменующихся вообразить, будто горит банк. Представьте себе эту картину: суматоха, шум, вопли, слезы. Одна дебютантка даже стала рвать на себе волосы. Шутка ли сказать, ведь речь шла о приеме в школу МХАТа! А я сидел на подоконнике и курил, наблюдая эту живую картину. Подходит ко мне Константин Сергеевич: «Простите, вы общаетесь со своими партнерами? Чувствуете их? Прощупываете?» — «Как же, — отвечаю, — и чувствую и общаюсь; слыхал: банк горит. Но предприятие это не мое, деньги там тоже не мои — чего же, скажите, мне волноваться?» И продолжаю спокойно курить. Станиславский пожал мою руку и тут же поздравил с приемом в театральное училище.

Веснин знал, что Муравейский не курит. Но прежде чем он успел что-либо сказать, Михаил Григорьевич с легким вздохом произнес:

— По сей день храню я на память об этом событии ту самую недокуренную папиросу. Но с тех пор я дал себе зарок не курить.

Даже Илья Федорович, дотоле молчавший, тут издал некое восклицание, означавшее в данный момент у него, по-видимому, наивысшую степень удивления. К счастью, это высказывание почтенного шеф-монтера не было расслышано дамой. Она была всецело во власти магических чар искусства.

— Вы и теперь работаете в Московском ордена Ленина Художественном академическом театре имени Горького?

— Это тема не для дорожного разговора, — ответствовал Муравейский. — Но я надеюсь, что мы с вами видимся не последний раз в жизни. И когда-нибудь, в соответствующей обстановке, я охотно побеседую с вами о всех перипетиях своей судьбы. Конечно, если у вас найдется для этого время и будет желание меня выслушать…

Поезд остановился на станции рано утром. Было еще почти совсем темно. Веснин и Мухартов вынесли ящики с колбами на платформу, а Муравейский, сообщив им на ходу, что сейчас вернется, пробежал мимо своих товарищей с Ритиным чемоданом в руке и ее голубым плащом под мышкой.

— Поглядите, Владимир Сергеевич, — сказал Мухартов, — вокзал-то какой красивый! И платформа крытая и камера для хранения багажа. А ведь два года назад здесь сходили с поезда прямо на насыпь…

Вдоль вагонов быстро шел молодой паренек в нагольном тулупе и в кожаном лётном шлеме.

— Есть пассажиры на завод? — спросил он, подойдя к вагону номер семь.

— Так точно! — отозвался Мухартов.

Паренек оказался шофером заводской машины, высланной навстречу представителям ленинградского завода.

Мухартов поднял ящик с колбой, Веснин взял второй ящик, шофер понес третий. Шли медленно, осторожно, боясь поскользнуться на молодом, еще не схваченном морозом снегу.

Перед вокзалом стояли маленькие мохнатые лошаденки, впряженные в сани. Полозья саней казались поставленными на шины — так густо прилипла к ним осенняя грязь. Под стать лошадкам был крохотный «газик» с брезентовым верхом.

— Здорово встряхивает? — спросил шофера Мухартов.

— Есть такое дело, — отвечал тот. — Сейчас дорогу очень развезло. Зима придет — всюду мосты поставит. А с весны начнутся дорожные работы. Приедете через год — не узнаете. Но на сегодняшний день, надо прямо сказать, у кого жир лишний есть, так пока к заводу едем — спустим!

— Придется, Владимир Сергеевич, ящики разломать и колбы на руках держать… И ехать надо потише, мы не торопимся, — добавил Мухартов, обращаясь к шоферу.

— А третью колбу куда поставим? — спросил словоохотливый шофер.

Веснину стало неловко, словно это он, а не Муравейский, заставляет всех ждать.

— Вот раскурю трубочку, и решим, куда ставить, — спокойно ответил шоферу Илья Федорович.

Когда трубочка была выкурена, прочищена и спрятана в карман, из-за угла выскочил наконец запыхавшийся Муравейский:

— Прошу прощения, товарищи, но не мог же я бросить даму, не дотащив ее чемодана до извозчика!

Он влез в машину, поставил колбу себе на колени и крикнул шоферу:

— Трогай, да полегче на поворотах! Колбы — вещь деликатная.

Веснин и Мухартов поместились на заднем сиденье, Муравейский сел рядом с водителем. Машину сильно качало и встряхивало. Веснин и Мухартов держали колбы катодами вверх, прижав баллоны к коленям. Ртуть плескалась внутри стеклянных баллонов с угрожающим шорохом и треском. От трения ртути стекло внутри баллонов электризовалось. Голубые вспышки возникали в безвоздушном пространстве, мертвящий мерцающий свет на миг озарял машину. Свет этих мгновенных вспышек выхватывал из темноты то обвисшие за ночь усы Мухартова, то его руки с толстыми венами. Глаза шеф-монтера были закрыты, и Веснину казалось, что старик дремлет.

Обернувшись и вытянув шею, чтобы увидеть Веснина, который был загорожен колбой, Муравейский сказал:

— Ее зовут Маргарита Витальевна. Не правда ли, прелестно? Оказывается, ей всего двадцать лет! Чудесный возраст… Она остановится в гостинице, там у них забронированы номера для всей труппы. Бедный летчик с его ночными фиалками… Он надеется, что увидит ее летом будущего года где-нибудь на Черном море. Она же, увы, ждет меня здесь сегодня вечером.

— Осторожней, осторожней там с колбами! — пробурчал Мухартов, не поднимая век.

Веснин расставил локти пошире, оберегая от толчков хрупкие стеклянные рога. Дороге, казалось, не будет конца. Ноги от неудобного сиденья с колбой на коленях затекли, и по икрам бегали мурашки. Но вот последний толчок, последняя вспышка голубого сияния, и машина остановилась у проходной завода.

 

Аварии на станции Медь

В бюро пропусков приезжих встретил главный энергетик завода. Веснин сразу узнал его: это был тот самый инженер Садоков, с которым Веснин лежал вместе в институте профзаболеваний Тогда, в больничной палате, он был бодр и жизнерадостен. Теперь Садоков выглядел обрюзгшим, постаревшим. Он был небрит, глаза красные, воспаленные.

— Здравствуйте, Михаил Васильевич! — обрадовался Веснин. — Вот не ожидал, что придется встретиться!

— Да, все это так неожиданно на меня свалилось, — отвечал Садоков.

Видно было, что он не узнал Веснина.

— Прежде всего устройте нас помыться, привести себя в порядок с дороги, — обратился к Садокову Муравейский.

— Я помещу вас у себя. У меня дом большой, вам будет удобно, — сказал энергетик. — Кстати, вчера жена тесто на пироги ставила.

— Большое спасибо, — ответил Веснин.

Муравейский отвел Веснина в сторону:

— Послушайте, Володя! Во-первых, вы, как говорят у вас в Киеве, «поперед батько в пекло не лизте». Дипломатические переговоры предоставьте мне. А потом запомните еще одну поговорку: «Не пей из колодца — плюнуть придется». У меня предчувствие, что этого хлебосола надо будет отдать под суд. Не забывайте: мы официальные представители.

— У нас при заводе нет специального дома приезжих. А в городе, в гостинице — это далеко. Да и не поручусь вам: там мебель мягкая и, говорят, с населением, — объяснял Садоков Мухартову.

— Ладно, идемте сразу на завод. Дело прежде всего, — решил Муравейский.

По дороге энергетик описал сложившуюся обстановку.

Когда строили завод, то для питания постоянным током электрифицированной железнодорожной ветки купили у швейцарской фирмы «Эрликон» два машинных преобразователя. Они несколько раз выходили из строя; их ремонтировали, перематывали. В 1931 году заменили машинные преобразователи ртутными выпрямителями. Больше двух лет выпрямители работали безупречно. Гарантийный срок службы ртутных колб — 2000 часов. Но по журналу эксплуатации видно, что многие колбы при круглосуточной работе стояли по полгода, то есть больше 4000 часов, а некоторые работали даже по году. Эти колбы имели срок службы в два-три раза больше гарантийного.

Три месяца назад началось нечто необъяснимое. Колбы стали выходить из строя одна за другой. И не так, как прежде бывало: спокойно, безболезненно. Постепенно колба покроется, бывало, черным налетом и в конце концов перестанет зажигаться А теперь колбы после всего лишь нескольких часов работы вдруг разлетаются вдребезги, со взрывом.

Выписали несколько новых партий. Но и из этих колб ни одна не проработала больше десятка часов. Все растрескались и разорвались. Было высказано предположение, что на Ленинградском электровакуумном заводе провели какое-то рационализаторское предложение. Сделали, быть может, необоснованное изменение конструкции и технологии и этим резко ухудшили качество колб. Навели справки на соседних предприятиях — там колбы новых выпусков работают нормально.

Положение создалось катастрофическое.

Кое-как отремонтировали один из старых эрликоновских машинных преобразователей. Он и питает пока электрифицированную ветку. А выйдет из строя — тогда хоть весь завод останавливай. Второй машинный преобразователь собирались было совсем разобрать. Теперь приостановили это дело. И вот дальше неизвестно, как быть…

— Да, це треба розжувати… разжевать, — бурчал сквозь зубы Муравейский.

— Я вообще тут человек новый, — продолжал Садоков. — Всего полгода, как меня назначили на этот завод. Есть постановление правительства о полной перестройке всего предприятия. Производственная мощность должна быть увеличена в несколько раз. Я как приехал, сразу начал крупные работы. Прежде завод имел маломощную электрическую сеть. Мы ее уже частично реконструировали, выстроили новую мощную центральную подстанцию, присоединили завод к высоковольтному кольцу. И тут начались аварии с колбами…

Рыжая и бурая грязь чавкала под ногами путешественников, пока они шли от проходной к преобразовательной подстанции.

— Всю территорию будем заново перепланировать, не успели еще с дорогами управиться, — говорил Садоков.

Преобразователи помещались в старой постройке с облупившейся штукатуркой, с запыленными окнами.

— Это помещение вообще на слом предназначено, здесь тесно не по нормам. Думал, что сразу после присоединения к высоковольтному кольцу машинные преобразователи демонтируем, выпрямители переведем на центральную подстанцию. Да вот началось с колбами. — И Садоков умолк.

Посреди зала подстанции возвышались два машинных преобразователя. Один из них работал, издавая мерный негромкий басовый гул.

Решетчатая перегородка отделяла от остальной части зала выпрямительную установку с ртутными колбами. Монтер вынес из-за перегородки осколки закопченного стекла и куски графита, на которых мерцали серо-серебристые брызги ртути.

— Вот остатки последней колбы — взорвалась в том месяце. В сентябре это началось, — сказал монтер. — Только Михаил Васильевич все наше хозяйство наладили, к кольцу присоединились, и тут первый раз две колбы одна за другой разлетелись. В один день. А с тех пор и пошло, и пошло…

— Лиха беда начало, — вставил Муравейский.

— Я, собственно говоря, со стеклянными колбами до этого никакого опыта не имел, — сказал Садоков. — На заводе, где я перед этим работал, стояли металлические выпрямители «Электросилы». Стеклянные колбы на тяговых установках — это ведь вообще вещь новая. Я интересовался — эта установка только вторая у нас в Союзе, для которой ваш завод поставил колбы.

Веснин подошел к Садокову:

— Покажите мне, пожалуйста, откуда вы получаете питание.

— Кабель на шесть киловольт подведен сюда прямо от сборных шин центральной подстанции.

— У нас на электровозе машинисты не очень опытные, — рассказывал тем временем монтер. — Как состав резко с места возьмет или затормозит экстренно противотоком, так колба хлоп — вдребезги!

Веснину тяжело было видеть этих двух так явно растерявшихся людей — пожилого энергетика и старика монтера. Веснин отошел к окну. У него возникли кое-какие отображения о причинах разрушения ртутных колб, он хотел их обдумать.

— Ну, мне все ясно, — тихо сказал Муравейский, подойдя к Веснину. — Здесь нужен прокурор, а не инженер.

— Знаете, Михаил. Григорьевич, изощрять сейчас свое остроумие, мне кажется, неуместно! — не выдержал Веснин. — Вы еще ни в чем не можете обвинить ни главного энергетика, ни других работников завода.

— Где нет виновных, должны быть, по крайней мере, наказанные, — возразил Муравейский. — Не вина, а наказание за совершенное преступление учит других, что этого делать нельзя. Где вы видели подобное разгильдяйство? На подстанции, от которой зависит работа всего завода, нет военизированной охраны…

— Мне кажется, я нашел техническую причину этих аварий с колбами, — перебил Веснин. — Они разлетаются вдребезги, когда электровоз резко берет с места, а также тогда, когда он резко тормозит. В эти моменты через колбы проходят сверхтоки — токи короткого замыкания. Величина этих токов определяется мощностью сети, которая питает колбы. Когда преобразовательная подстанция получала питание от старой маломощной сети, то токи короткого замыкания были малы. Короткие замыкания протекали безболезненно для колб. Когда сеть на заводе реконструировали и увеличили ее мощность, то возросли значительно и токи короткого замыкания. Они достигли такой величины, что стали разрушать колбы.

— Я допускаю, что это так, — ответил Муравейский. — Но нас все это совершенно не касается. Наша задача была установить, что продукция Ленинградского электровакуумного завода доброкачественна, что не она является причиной аварий.

— Так могли бы рассуждать представители купца Разоренова. А мы с вами советские инженеры. Судьба каждого советского предприятия — наше кровное дело. Мы увидели на заводе неполадки, знаем, как их устранить, но уезжаем, не принимая мер. Вот за это действительно следует отдать под суд!

Веснин подошел к главному энергетику и обратился к нему:

— Михаил Васильевич, вы не думали о том, чтобы поставить в линию, питающую выпрямитель, токоограничивающие приспособления — например, реакторы?

— На такие малые токи стандартных реакторов не существует, — с сомнением ответил энергетик.

— Можно поставить вместо реакторов простые сопротивления, такие маленькие печки электрические, — вмешался в разговор молчавший до того Мухартов. — Владимир Сергеевич правильно говорит, — добавил он, сердито глянув на Муравейского. — Нам здесь надо не акт подписывать, а пустить в работу подстанцию.

— Я это все организую, — живо отозвался Садоков. — Сейчас достанем материалы и приступим к делу.

Веснин набросал эскиз токоограничивающих сопротивлений и отдал листок монтеру подстанции.

— Если потребуется, то всю ночь поработаем, но завтра к утру все будет готово, — заверил тот.

Наметили место, где включить сопротивления, договорились, как их крепить.

— А теперь пожалуйте ко мне, — сказал Садоков. — Моя супруга приглашает вас к обеду. Если тут какая заминка выйдет, то ко мне домой позвонят.

 

Семейный праздник

Садоков распахнул дверь столовой. Веснин вошел следом за своими товарищами в комнату с низким потолком, маленькими окнами, оклеенную темными обоями. Взгляд Веснина остановился на столе, покрытом белой, накрахмаленной, наглаженной до блеска скатертью. На середине стола на огромном тусклом серебряном подносе выстроилась батарея бутылок разной формы и величины: пузатая зубровка, высокая длинногорлая рябиновка, граненый графинчик с водкой, графины с разноцветными густыми домашними наливками.

«Пожалуй, Муравейский был прав: следовало остановиться в гостинице», — думал Веснин, глядя на серебряный поднос и на разложенные кругом него яства.

На длинном блюде — поросенок с такой смеющейся мордой, точно он лег сюда для собственного удовольствия, чтобы побарахтаться в дрожащем прозрачном желе. Рядом — гусь, золотисто-прозрачный, начиненный яблоками. Тут же и белые хренницы, полные свеженатертого, остропахнущего хрена, тарелки с маринованным терном, сливами и вишнями, ароматные дымящиеся кулебяки…

— Что же это такое? — тихо спросил Веснин Мухартова.

— У нас сегодня праздник семейный — серебряная свадьба, — пояснила хозяйка, приветствуя гостей. — Михаил Васильевич из-за этих колб и праздновать не хотел, но я по-женски рассудила: колбы колбами, а жизнь жизнью… Грех было бы такой день не отметить… Михаил Васильевич смеется, что я снам верю, но я сегодня с самого утра была спокойна: мне две такие большие лохматые собаки снились.

— Собака — это друг, — садясь за стол, сказал Илья Федорович. — Собака — сон очень хороший.

— Так выпьем за счастливые сны! — предложил Муравейский.

Внимание Веснина привлекло одно из кушаний, напоминавшее с виду рубчатый рукав от пожарного насоса.

— Прошу! — сказал хозяин, перехватив взгляд Веснина. — Угощайтесь, это медвежья колбаса. Предупреждаю: окорок тоже медвежий.

— Уж не барон ли вы Мюнхаузен, гражданин? — сверкнув очами, спросил Муравейский.

— Нет, уж конечно, не я, а скорее мой сын. Он уверял нас, что медведя убил сам, даже шкуру принес, а мы предполагаем, что купил он все это у какого-нибудь манси.

После такого объяснения ленинградцы налегли на колбасу и окорок. За обедом прежде всего обсудили план переключения подстанции.

По железнодорожной ветке, которую питала тяговая подстанция, ходил электровоз, таскавший состав из вагонов-ковшей. Каждый час электровоз с ковшами въезжал в цех к печам. Ковши заливались шлаком. Затем электровоз вывозил ковши на отвал, где шлак выливался. Печи работали круглые сутки, и круглые сутки взад и вперед сновал электровоз с ковшами. Вывозку шлака нельзя было прекратить ни на один час. И, следовательно, контактный провод можно было обесточить только в те короткие. отрезки времени, примерно двадцать минут, когда ковши стояли у печей и наполнялись жидким шлаком. За это время надо было успеть произвести все переключения.

— За двадцать минут мы вполне успеем перевести питание с машинного преобразователя на ртутный выпрямитель, — сказал Веснин.

— Надо только заранее проверить все разъединители, — добавил Мухартов.

— Разъединители можно проверять в перерыве между вечерней и ночной сменами. Во время смены туда доступа нет, там высокое напряжение, — сказал Садоков.

— Ну, всю проверку я возьму на себя, — великодушно согласился Муравейский. — Вечерком я лично схожу на подстанцию.

После того как план переключения подстанции был согласован, настроение за обеденным столом заметно поднялось. Хозяйка не забывала сменять тарелки, хозяин — подливать. Веснин, помня, как смело вступил он в соревнование с Рубелем на крейсере, не пил совсем.

— Не обижайтесь, Владимир Сергеевич, а с вами в гости ходить расчета нет, — сказал Мухартов. — Было у нас такое дело еще до революции, в первый год, как я на завод поступил. Поднимает городовой на улице пьяного и видит: да это же первой гильдии купец, почетный гражданин, фабрикант Глеб Алексеевич Разоренов! «Как же это вы, ваше степенство?» — «В плохую компанию попал, голубчик, — отвечает Разоренов. — Пошли мы втроем в ресторан, а те двое не пьют. Ну, значит, пришлось мне одному всю водку вылакать».

— В таком случае прошу вас, товарищи, выкушать вот этой совершенно безалкогольной черносмородиновой, — предложил Садоков.

Веснин выпил стаканчик так называемой безалкогольной.

— Господи, до чего же этот человек уже пьян! — указывая на Веснина, опять начал Мухартов. — Взгляните, ведь по нем уже зеленые чертики прыгают!

Веснин рассмеялся и стал рассказывать про пациента, который, зайдя к врачу, произнес: «П-прос-тите, я думал, здесь один в-врач, а, оказывается, принимают двое», на что врач ответил. «С-сколько раз я п-просил входить по одному!»

— Прошу слова! — закричал Садоков. — Тут говорилось о врачах. Я тоже знаю один медицинский случай, который произошел в городе Бобылеве. Жила в нашем Бобылеве одна знатная и богатая дама, обладавшая прекрасным почерком…

— Она устроила собачью клинику, — подхватил Веснин, — наняла иностранного приват-доцента, и он писал на скорбных листках: лючше, потом еще лючше, совсем лючше, пока все собаки не передохли.

— А-а, — завопил Садоков, — так вы тот самый инженер Веснин, с которым я лежал в клинике в Ленинграде! Вот когда я вас узнал! А помните, я вам про свои печи рассказывал? Ведь я только из-за этих печей и поехал сюда. Ведь если бы не я, то они бы тут виповские печи поставили. Я уже здесь кончаю монтаж своих печей. Но эти преобразователи меня совсем из колеи выбили. Ведь я же печник и по образованию и по стажу…

— Так это вы тот Садоков, который не признает ВИПа, — перебил Михаил Григорьевич, — закоснелый ретроград и неисправимый обскурант! Простите за намек, как говорится, но хлеб-соль ешь, а правду-матку режь.

— Понимаете, — говорила в это самое время хозяйка Веснину, — из-за этих колб нам было не до гостей, Михаил Васильевич не спал, не ел, но я женщина, я по-женски рассудила. Думаю: как же этакий день не отметить? Четверть века вместе прожили, серебряная свадьба сегодня у нас, — повторила хозяйка.

Она всхлипнула и отхлебнула черносмородиновой.

К концу обеда позвонил монтер с выпрямительной подстанции и сообщил, что все необходимые материалы со склада получены. К намотке сопротивлений уже приступили. К вечеру их закончат, а устанавливать будут в ночную смену.

— Ну, вот теперь вам спокойно можно отдохнуть, — обратился Садоков к своим гостям. — Переключать будем завтра с утра. Я пойду на завод, а вы тут у меня располагайтесь. Вы ведь с дороги, ночь не спали. И впереди предстоит напряженная работа.

— Я, пожалуй, сосну часок, — согласился Муравейский. — Все равно сейчас нам на заводе нечего делать. Проверить линию и разъединители — это можно будет вечером.

Мухартов также решил вздремнуть. Веснин пошел вместе с Садоковым на завод.

С тех пор как Веснин начал работать над магнетронным генератором сантиметровых волн, он все виденное, порой даже сам того не замечая, инстинктивно, непроизвольно связывал с этой своей работой. Мыслями о магнетроне был занят Веснин и теперь, стоя подле машинного преобразователя, отключенного и подготовленного к разборке.

 

Кольца связи

Преобразователь состоял из двигателя переменного тока, соединенного общим валом с генератором постоянного тока. Это был добротно, солидно построенный агрегат. Ряды черных щеток охватывали огромный коллектор генератора. Медь коллектора отливала тем своеобразным красно-коричневым блеском — политурой, как его называют электрики, — который приобретается после долговременной работы.

«Какие у этого генератора отстоявшиеся, законченные формы! — думал Веснин. — Но это старая, отживающая техника. Она обречена. Изменяться она уже не будет. А в магнетронном генераторе все еще так зыбко, неясно. Можно придумать десятки вариантов конструктивных форм мощных генераторов сантиметровых волн. Какой же из них воплотить? Какой будет лучшим из лучших? В свое время в области электрических машин шло соревнование различных конструкций. Сто лет назад Якоби построил в Петербурге первые электрические машины промышленного значения. Они имели катушечный якорь. Потом появился кольцевой якорь — знаменитое в свое время кольцо Грамма. Но вот Яблочков предложил барабанный якорь, и все остальные конструкции были отброшены. Теперь строители электрических машин применяют исключительно барабанный якорь».

Веснин положил ладонь на обмотку якоря динамомашины. Здесь укреплены толстые изолированные кольца. Это уравнительные кольца. Их впервые предложил в конце прошлого века Доливо-Добровольский. Эти кольца выравнивают распределение токов в разных частях обмотки.

Веснин провел руксй по уравнительному кольцу.

«В магнетроне все по-иному, — думал он. — Строго говоря, между магнетроном и этим машинным генератором вообще нет ничего общего. Но эти кольца… Кольца связи. Можно ли в магнетроне применить нечто подобное? Что, если связать в магнетроне кольцами отдельные резонаторы?»

Веснин сел на чугунную фундаментную плиту машинного преобразователя и задумался.

Каждая стеклянная или металлическая пластинка издает разнообразные тоны, если я касаюсь ее и ударяю ее в разных местах, — писал Хладный. — Диск, укрепленный в центре и тронутый смычком по краю, звучит и вибрирует в виде отдельных секторов. Чем больше число секторов, тем вибрации совершаются быстрее, тем выше тон звучания.

Глядя на уравнительные кольца якоря, Веснин вспомнил, что Хладный получал высокие тона звучания своих пластинок, когда прижимал пальцем определенные участки их поверхности. Хладный создавал принудительные связи между некоторыми точками пластинки. В сущности, такие принудительные связи надо создать и в магнетроне.

О Хладном Веснин вспомнил сейчас в связи с магнетроном. Трактат акустики уже не был связан для молодого инженера с воспоминаниями о матери, которая привезла ему эту старинную книгу.

«Человеческая фантазия неспособна создать новое представление из ничего, — продолжал размышлять Веснин. — Самое безудержное, самое буйное воображение только комбинирует, только сочетает. Такими комбинациями являются и кентавры — торс человека на туловище коня, и сфинксы — львы с человеческими лицами, грифоны, русалки, единороги… Одни комбинации — это нежизнеспособные химеры, а другие оказываются живучими, получают дальнейшее развитие. И в конце концов создается нечто совсем новое, не похожее на те части, из которых оно было первоначально порождено…»

Сидя на фундаментной плите машинного преобразователя, Веснин комбинировал результаты акустических исследований Хладного и конструктивные формы мощных генераторов постоянного тока — творение Яблочкова и Доливо-Добровольского.

— Все в порядке, — прервал размышления Веснина Садоков, — мои ребята не подведут. Завтра с утра, как я и говорил, можно будет включать выпрямитель.

Веснин поглядел на часы. Скоро конец дневной смены. Он еще раз осмотрел расположение всего оборудования и монтаж выпрямительной подстанции.

— Это помещение старое и тесное, — сказал Садоков, — высоковольтные шины проложены не по нормам. При таком монтаже производить переключения чрезвычайно неудобно. Но надеемся через несколько месяцев пустить новую, строящуюся сейчас подстанцию.

Веснин прошел еще раз по электрифицированной ветке — она была длиной около километра, посмотрел, как в цехе заливают шлак в ковши и как затем на другом конце ветки шлак из ковшей выливают на отвал.

Тем временем начало смеркаться. Веснин пошел домой.

Дома был один Мухартов. Он стоял перед зеркалом и заостренной спичкой заправлял усы в специальную сеточку — «наусник», концы которого были завязаны бантиком на затылке.

— Михаил Григорьевич как проснулся, стал звонить по телефону. Пытался вызвать Дом актера. Потом ушел, — сообщил Илья Федорович Веснину.

Управившись со своими усами, Мухартов уселся в глубокое кресло и задремал.

Весь вечер Веснин рисовал красно-синим карандашом варианты конструкции магнетрона с кольцами связи.

«Единичный резонатор имеет только одну частоту колебаний, а система из нескольких резонаторов отзывается на целый спектр частот, — писал он в пояснение к чертежу. — Поэтому генератор с многорезонаторной системой может возбуждаться на любой из этих частот. Возможны неожиданные перескоки с одной частоты на другую. Кольца связи выделяют из спектра частот, присущего многорезонаторной системе, основную полезную частоту, отделяют ее от других, паразитных частот. Мощность колебаний можно будет резко увеличить, не боясь теперь перескоков частот…»

Было очень тихо. Мухартов, тоненько присапывая носом, дремал. Его большие руки с узловатыми жилами лежали на сером с красной искрой штучном жилете.

Широкую грудь Ильи Федоровича пересекала массивная цепь из сплава, известного в годы до первой мировой войны под названием «американского золота». Справа цепь ныряла в кармашек жилета, в котором покоились большие старомодные часы в форме луковицы. Часы эти заводились маленьким ключиком, который висел на цепочке с левой стороны жилета. Веснин сейчас впервые заметил, что к часовой цепочке прикреплено также еще и колечко с тремя брелоками: плоский якорь — символ Надежды, крестик — Вера и маленькое выточенное из искристого камня, слюдяной обманки, сердечко — Любовь…

Веснин снова взялся за карандаш.

«…Кольца связи между отдельными резонаторами магнетрона, — писал он, — можно выполнить в виде проволочных перемычек…

Разные системы колец будут по-разному разделять частоты колебаний…»

Послышалось шипенье, клокотанье, и большие стенные часы в углу комнаты пробили одиннадцать. В размышления Веснина о магнетронных кольцах связи вошло теперь и впечатление от звона, каким часы отсчитывали время: стальной пруток в часах издает густой колокольный звон, когда по нему ударяет молоточек. Звон так низок потому, что пруток закреплен только с одного конца. А если бы связать пруток «башенного боя» в нескольких точках, собственная частота колебаний резко возросла бы. Связанный пруток звенел бы тоненько, тоненько…

Веснин взглянул на свои ручные часы.

«Почему это запаздывает Муравейский? — встревожился он. — Может, пойти самому на подстанцию, проверить разъединители на высоковольтных линиях?»

В этот момент Мухартов зевнул, постучал ребром ладони по своим тщательно уложенным в сеточку усам и сладко потянулся.

— Илья Федорович, я пойду на завод — разъединители проверить.

— Да что вы, Владимир Сергеевич! Расчету нет так себя мучить. Михаил Григорьевич сказал, что сам вечером проверит. Он ведь у нас за старшего. Может, он уже и был там. Расчету нет в темноте, по грязи брести на завод. Пропуск придется нам снова заказывать. Людей, значит, ночью беспокоить… Да они же над нами еще и посмеются, — добавил Мухартов, видя, что Веснин все еще стоит в нерешительности. — «Тоже, скажут, представители, не могут между собой договориться. Главный приходит: спрашивает, пробует. Потом помощники прибегают и опять спрашивают и пробуют». Несолидно получается.

Веснин снова развернул свою тетрадку с записями. Но он уже не мог больше сосредоточиться. Он сложил свои листки, разделся и лег спать.

Уже сквозь сон он слышал шаги Муравейского, грохот передвигаемых стульев и ворчливое замечание:

— Фу-у!.. Пахнет мыслящим телом.

 

Потомок знатного, но опустившегося и впавшего в бедность рода

— Вольдемар, вы не спите? — поворочавшись на своей постели, тихо спросил Муравейский. — Знаете ли вы, что, впервые встретившись друг с другом, Станиславский и Немирович-Данченко проговорили без перерыва тридцать четыре часа? Мой разговор с Ритой, по независящим обстоятельствам, был значительно короче: не нашлось подходящей обстановки. Для всей труппы в гостинице было забронировано всего два номера: один — для мужского состава и реквизита, другой — для женского и музыкальных инструментов.

Веснин рассмеялся:

— Бедный летчик!

— Нет, Володя, скажем откровенно — летчику в данном случае просто чертовски повезло. Мы вышли на лестничную площадку, — продолжал Михаил Григорьевич, — Там прекрасный воздух, — уверяла меня синьорита Горностаева, — входная дверь не затворяется всю ночь и, кроме того, чудесный вид на город из слухового окна, там же, как она меня обнадежила, можно будет увидеть двух ее самых лучших подруг с их товарищами. Все они талантливые артисты, и я смогу прослушать, — говорила она, — в их исполнении стихи современных поэтов. «Увы, — возразил я ей, — сожалею, но я потомок хотя и опустившегося и впавшего в бедность, однако все же знатного рода. Мой отец — банкир, а мать — столбовая дворянка. Понятно, что от такого союза могло родиться только чудовище. И это чудовище — я, я, который не привык беседовать на лестничных площадках».

— Неужели так прямо и сказали?

— Пардон, как говорят французы, но ведь я вам с того и начал, что назвал себя чудовищем. Представьте себе моих родителей: папаша, который, едва запахло революцией, успел перевести все свои капиталы — в Швейцарию и сам умчался туда же вслед за своими денежками. Мамаша — Елизавета Робертовна, у которой еще оставалось довольно брильянтов, решила не дать супругу там, в Швейцарии, вести «холостую жизнь». Она ринулась было со своим единственным сыном Мишелем, то есть со мною, следом за отцом семейства. Но, увы! Революция была уже в полном разгаре. Нам пришлось совершить мучительное путешествие в теплушке из Москвы до Харькова, затем из Харькова в Бердянск, из Бердянска в Керчь. Здесь maman решила сделать передышку. И капкан захлопнулся — мы застряли в Керчи.

— Миша, вы бредите? Ведь вы при мне рассказывали Наташе Волковой совершенно иную вашу биографию: ваш дед был знаменитый уральский умелец, а бабушка — крепостная крестьянка графов Строгановых.

— Возможно. А возможно, и нет. Но ведь я еще не канонизирован, и моя родословная твердо не установлена. Хотя, собственно говоря, почему сын крепостной крестьянки не мог стать банкиром, то есть, пардон, финансовым служащим, как принято писать в анкетах после Октябрьской революции? Если бы разговор с Ритой состоялся, то я должен был бы рассказать ей нечто впечатляющее. У нее было страстное желание выслушать историю моей жизни. Если у вас такого желания нет, я могу замолчать.

Но он не замолчал, и Веснин услышал повествование о злоключениях жены бежавшего банкира.

Чтобы купить продукты у керченских торговцев, надо было платить золотом или валютой. Кто-то посоветовал бедной Муравейской сменять часть драгоценностей на доллары. Обычно подобные операции опытные люди проделывали втихомолку. Но покинутая жена банкира Муравейского была так слаба и беспомощна! Бедняжка искала у каждого моральной поддержки и совета, а потому слава о ее брильянтах бежала впереди нее. Елизавета Робертовна была в обиде на своих друзей за то, что каждый стремился извлечь выгоду из ее неопытности. Но в конце концов нашелся в Керчи человек посторонний, но зато совершенно бескорыстный. Это был обаятельный, хотя и начинающий уже лысеть магистр экономических наук, бывший приват-доцент университета святого Владимира — Борис Петрович Терентьев. Он предложил съездить за свой счет в Константинополь и там реализовать ценности госпожи Муравейской с наибольшей выгодой: «В Турции, мадам, ценят золото много дороже, чем здесь у нас, где предложение превышает спрос».

Елизавета Робертовна Муравейская, посоветовавшись с женой Терентьева, с соседями по гостинице, отдала почти все, что у нее было, бескорыстному экономисту для реализации у турок. Все же в первую минуту у нее хватило ума утаить от обольстительного бессребреника одну брошь в форме полумесяца, осыпанного брильянтами, из которых восемь были по два карата каждый, и еще одну золотую цепь, которую она хранила в резиновой кишке, приделанной к стеклянной кружке Эсмарха. Но как только Терентьев уехал в Феодосию, чтобы там попасть на отходящий в Константинополь корабль, Елизавету Робертовну начала мучить совесть. Она никогда в жизни никого не обманывала, а бедного Бориса Петровича так одурачила — скрыла от него наличие броши и цепи. Раскаяние заставило ее кинуться в Феодосию следом за своим спасителем. Уже на палубе судна она успела вручить ему цепь и брошь и, счастливая сознанием выполненного долга, вернулась в Керчь ждать Бориса Петровича с долларами, выменянными у турок. Своей верой в благородство Терентьева Елизавета Робертовна вселила некоторую надежду на то, что он действительно вернется, также в сердце его любящей жены, которая вскоре умерла от сыпного тифа.

— Но мы не погибли, — продолжал свое повествование Муравейский. — Красота моей покинутой и ограбленной матери вдохновила на подвиг некоего начальника интендантского снабжения одной вновь формируемой части Красной Армии. Он погрузил мою мать с ее малюткой Мишелем в комфортабельную теплушку, набитую солдатскими шинелями, и отбыл вместе с нами в направлении, противоположном фронту. Под самой Москвой, на станции Обираловка, мы с матерью вышли из вагона подышать воздухом. Как раз в это время наш вагон вместе с его начальником был задержан уполномоченным Чека. Вы, Володя, тех лет не помните, вы молодой. Кончился военный коммунизм. Наступили годы нэпа. На улицах появились граждане в шубах с бобровыми воротниками, в котиковых тюбетейках и лаковых остроносых штиблетах. В ресторанах стонали скрипки. Но меня не соблазнял угар нэпа. Я рано понял, что знание — это сила, знание — это хлеб. Я поставил целью своей жизни получить высшее образование. А для этого надо было иметь или пролетарское происхождение, или рабочий стаж. Вы, Володя, конечно, биржи труда не знали и не слыхали такой песенки: «Чтоб работу получить, в профсоюзе надо быть; чтобы в профсоюз вступить, на работе надо быть». Сколько я вытерпел и перенес, страшно вспомнить… Короче, в счет набора «профтысячи» я поступил в Ленинградский электротехнический институт…

— Позвольте, Мишель, а куда вы дели Станиславского?

— Фу, какой вы дотошный!.. Вас ни одна девушка не сможет полюбить. Чтобы удовлетворительно ответить на ваш вопрос, я теперь должен начать всю историю сначала. Итак, мой отец был побочным братом внучки гениального русского актера Михаила Щепкина, писательницы Щепкиной-Куперник. В честь своего знаменитого пращура я был назван Михаилом. Моя мать происходила из семьи музыкантов. Ее прадед, дед и отец были органистами Страсбургского собора. В честь деда со стороны матери я получил второе имя, Себастиан — Михаил-Себастиан Муравейский…

— Мели, Емеля, твоя неделя! — проворчал разбуженный смехом Веснина Илья Федорович. — Когда человек не выспится, так у него на чердаке плохо варит. Спать пора, вот что!

 

Шеф-монтер работает под напряжением 6000 вольт

В 10 часов утра, после обильного завтрака, Муравейский, Веснин и Мухартов вместе с Садоковым вошли в здание выпрямительной подстанции.

Все переделки, которые вчера предложил Веснин, были выполнены. Токоограничивающие сопротивления были укреплены на изоляторах, на стене под высоковольтными вводами. К сопротивлениям были подведены питающие провода. На стене белели пятна алебастра, которым вмазывали штыри изоляторов. Оставалось произвести переключение высоковольтной линии с машинного преобразователя на выпрямитель.

Муравейский подергал штыри, пощелкал по каркасу:

— Командовать парадом буду я. Переключение произведу я лично. Перед отъездом я просмотрел фильм «Резекция желудка». Оперировал Петров — знаете, этот знаменитый онколог. Меня туда по знакомству провела одна студентка.

Мимо окон подстанции проехал электровоз. Он тащил наполненные шлаком ковши из цеха на отвал.

— Эти ковши они выльют, — пояснил Садоков, — приедут обратно в цех, станут на заливку, тогда можно будет начать переключение. С полчаса нам придется подождать.

Мухартов сел на табурет, Веснин подошел к разобранному машинному преобразователю, чтобы еще раз взглянуть на уравнительные кольца и сравнить их с предполагаемыми кольцами связи в магнетроне.

Муравейский продолжал развивать тему о великом хирурге.

— Представьте себе: все в белых стерильных масках; над столом, подобно огромной опрокинутой чаше, — хирургическая лампа. Под ней — операционное поле. Это говорится — «поле», а ведь это живой человек. Вы, Володя, будете вести наркоз. Вы, Илья Федорович, зажимать артерии. А вас, Михаил Васильевич, я прошу следить за пульсом и впрыскивать сердечные средства, если пациент начнет слабеть.

Веснин заметил, что, поскольку ему известна деятельность хирургов, первым условием является абсолютная тишина: у операционного стола не произносят лишних слов.

— Это во время самой операции, — отпарировал Муравейский. — Перед операцией они именно говорят, чтобы поднять настроение. Кстати, знаете, как работает Петров? Мне эта моя приятельница-медичка рассказывала. У него рядом с операционным столом на пюпитре всегда развернут анатомический атлас.

Муравейский развернул синьку — схему подстанции и, обращаясь к старику монтеру, сказал:

— Схему эту я вверяю вам. Итак, анатомический атлас уже раскрыт, и специальная сестра перелистывает страницы, чтобы главный хирург мог освежить свою память.

Никто, кроме Мухартова, не слышал того краткого, точного, чисто русского адреса, по какому монтер подстанции порекомендовал катиться Муравейскому вместе с его специальной хирургической сестрой.

Зазвенел телефон. Из цеха сообщили, что ковши прибыли на заливку шлака и можно отключать контактную сеть.

Муравейский рывком повернул рычаг блокировки и распахнул дверь в высоковольтное помещение. Войдя внутрь, он разложил на крышке трансформатора монтажную схему и еще раз сверил расположение проводников на схеме и в натуре на стене.

Действительно, он чувствовал в этот момент небывалый прилив сил. Теперь бы он не сравнил себя с гусарским ротмистром. Нет, он казался самому себе командиром целой армии, который перед началом боя еще раз сверяется с картой местности.

Машинный преобразователь был обесточен. Он продолжал по инерции вращаться вхолостую, гул его становился все ниже и тише.

Все пересоединения заняли не более четверти часа.

— Ну вот, они там в цехе еще, наверно, и ковши-то залить не успели, а мы уже управились, — сказал Муравейский. — Сейчас переведу питание. Они и не заметят, что обратно поедут, получая электроэнергию уже не от машинного преобразователя, а от ртутного выпрямителя.

Муравейский закрыл дверь в высоковольтную часть, повернул блокировку.

— Внимание! Все ли вы готовы?

Сделав эффектную паузу, Муравейский ухватился за переводной рычаг переключателя.

На пульте вспыхнул зеленый огонек. Но стрелка вольтметра, который показывал напряжение в контактной сети, не дрогнула, осталась на нуле.

Лицо Муравейского не изменилось, только у ушей его вздулись желваки, и он еле слышно процедил сквозь зубы:

— Цэ треба розжуваты, разжевать…

Но разжевать то, что произошло, оказалось не так просто.

Разъединитель, которым переводилось питание с машинного преобразователя на выпрямитель, заклинился в среднем нейтральном положении. Контактная сеть была теперь отсоединена и от машинного преобразователя и от ртутного выпрямителя. Сдвинуть разъединитель с этой мертвой точки не удавалось.

Это был один из тех разъединителей, которые надлежало проверить вчера в перерыве между вечерней и ночной сменами.

Муравейский, побагровев от натуги, продолжал дергать и толкать переводной рычаг. Илья Федорович стоял рядом, молча покручивая усы.

Веснин ругал себя за то, что вчера послушался Мухартова и не пошел на подстанцию. Было очевидно, что Муравейский вчера вечером не заходил сюда.

В бесплодных попытках освободить заклинившийся разъединитель прошло еще минут десять.

Снова зазвонил телефон. Начальник литейного цеха требовал включить ток:

— Ковши залиты шлаком. Пора ехать. Пора везти шлак на отвал.

Положение становилось крайне неприятным. Если промедлить с вывозкой шлака, то он застынет в ковшах. Вылить его из ковшей тогда уже не удастся. Погибнут ковши. Печи придется остановить. За ними станут и переделочные цехи. Это уже будет серьезнейшая авария. Сорвется выполнение плана заводом.

Муравейский ругался и бушевал. Вдруг рукоятка, которую он держал в руках, хрустнула и отломилась.

Собственно, оставался теперь еще один выход — подняться по приставной лестнице наверх, к переключателю, отвернуть заклинившийся подшипник.

Но, как уже говорилось, подстанция была очень тесной. В непосредственной близости от заклинившегося разъединителя шли шины, которые находились под напряжением 6000 вольт.

Во время Отечественной войны в СССР были разработаны приемы работы под высоким напряжением. Но для этого нужны специальные приспособления, да и не во всех случаях такая работа возможна и теперь. А в 1934 году на старой преобразовательной подстанции никаких приспособлений и в помине не было.

— Вы, Михаил Григорьевич… вы взялись проверять разъединители, а ничего не сделали… — сказал Веснин. Губы его дрогнули, он хотел сказать еще что-то, но сдержался.

Дверь подстанции распахнулась, и в помещение без шапки, задыхаясь, вбежал начальник литейного цеха. Он произнес только одно слово:

— Ковши…

Веснин взглянул на выпрямитель. Ртутные колбы с их рогами показались Веснину похожими на людей, которые схватились руками за голову.

— Ну что же, ничего не поделаешь, — проскрипел Муравейский. — Замораживайте ваши печи, останавливайте цех. По правилам техники безопасности, нельзя производить работы под высоким напряжением. Или снимайте напряжение, отключайте весь завод. — Муравейский говорил и говорил: — У вас вообще слишком тесно расположены отдельные линии. Так нельзя было выполнять подстанцию. Что это вообще за дурацкая схема, что нельзя теперь независимо машинный преобразователь запустить…

— Нет расчета печи замораживать, — вдруг перебил своего начальника Мухартов.

Сняв пиджак, старый шеф-монтер аккуратно повесил его на спинку стула у пульта управления, приставил лестницу к стене под заклинившимся разъединителем и стал на нее подниматься.

Веснину доводилось читать рассказы об отважных бортмеханиках, которые вылезали на крыло самолета, чтобы починить мотор в воздухе, о бесстрашных кочегарах, которые лезли в раскаленную топку, чтобы ликвидировать аварию.

А здесь? Старый человек, с закрученными по-старинному седыми усами, с обрюзгшим лицом, стоял, балансируя, на верхней ступеньке невысокой, лестницы и неторопливо пытался захватить разводным гаечным ключом болты от подшипника. Это выглядело так буднично… Но это было страшнее, чем все, что когда-либо приходилось видеть, слышать или читать Веснину.

«Никогда, никогда в жизни я не забуду этой минуты!» — думал он.

Описание того, где стоял и как рисковал собой Мухартов, надо сопровождать чертежом. Да и то подобный чертеж будет вполне очевиден лишь тем электрикам, которые видели старые высоковольтные подстанции и могут их себе представить. Теперь подстанции строятся по-иному, высоковольтные шины теперь так не прокладывают. Но когда Мухартов стоял наверху лестницы, то отклонение на четверть метра означало для него верную смерть. Необязательно было прижаться к высоковольтной шине. Достаточно было чуть коснуться ее или даже только приблизиться так, чтобы зазор стал меньше сантиметра, и это вызвало бы поражение током.

Высоковольтный провод не испускает жара, из него не сыплются искры. Со стороны неискушенному человеку могло показаться, что ничего страшного в той работе, какую выполнял Мухартов, нет. Но все стоявшие внизу знали, что не только прикосновение, но даже неосторожное приближение к высоковольтным шинам — это смерть.

Илья Федорович работал, прижимаясь спиной к заземленному каркасу, стараясь держаться все время в одной плоскости. Снизу видно было, как неудобно двигаться тучному шеф-монтеру в узкой щели между каркасом и смертоносными высоковольтными шинами. Мухартов казался сейчас Веснину слишком медлительным, неловким. Гаечный ключ шеф-монтеру приходилось поднимать высоко над головой, чтобы локтем не приблизиться к шине. Рубаха его под мышками потемнела от пота, лицо стало красным.

Болты, на которых держался заклинившийся подшипник, заржавели и не поддавались. Приложить большее усилие, стоя на верхней перекладине приставной лестницы, было страшно. Достаточно было качнуться, чтобы очутиться на запретном расстоянии от высоковольтных шин.

С места, на котором стоял Веснин, казалось, что эти проводники, выкрашенные блестящей эмалью (желтой, фиолетовой, красной), проходят как раз над животом Мухартова. Брелоки Вера-Надежда-Любовь, болтавшиеся на жилете, на цепочке «американского золота», заставляли Веснина содрогаться. Маленькое сердечко из искристого камня то скрывалось за шинами, то выглядывало из-за них. Достаточно было брелокам качнуться чуть дальше — и всему конец.

Веснину казалось, что Мухартов работает бесконечно долго, что целая вечность прошла с того времени, как шеф-монтер залез в эту узкую щель между высоковольтными шинами и каркасом. Но вот звякнул ключ, который Мухартов швырнул на пол, и связка брелоков затрепетала уже не над шинами, а под ними. Мухартов спускался вниз по лестнице.

Подойдя к пульту, Илья Федорович повернул рычаг.

Снова загорелся зеленый светлячок на пульте. На подстанции было так тихо, что стало слышно, как тоненько журчит вода в водопроводных трубах и шуршит воздух в вентиляторах охлаждения ртутных колб.

Вольтметр контактной сети показывал полное напряжение — 550 вольт. Вдруг стрелка вольтметра качнулась, дернулась влево к началу шкалы. Напряжение упало. И в тот же миг синим ярким светом наполнились рукава и баллоны ртутных колб. Это машинист на электровозе увидел по своей сигнальной лампе, что есть напряжение в контактной сети, и тронул состав. Колбы приняли нагрузку.

— Илья Федорович! — мог только произнести Веснин.

Он бросился к старому шеф-монтеру и обнял его.

Муравейский вынул из верхнего кармана пиджака красный в серую полоску шелковый платок и вытер шею сзади под воротничком.

Мимо окон подстанции прогромыхал состав со стынущими ковшами.

Несколько минут все молчали, следя за тем, как то притухают, то вспыхивают ярче выпрямительные колбы, соответственно с меняющимся потреблением тока электровозом. Вот колбы пригасли совсем, только внизу, над самой лужицей тусклой ртути, осталось зеленоватое облачко дежурного зажигания. Это электровоз стал. Из ковшей пытаются вылить шлак. Удастся это сделать или нет? Но вот снова налились ярким свечением стеклянные рога. Снова послышалось громыхание колес по рельсам. Электровоз с пустыми ковшами промчался обратно в цех.

— Ну, слава богу, все обошлось! — сказал главный энергетик.

— Нет, подождите, не все еще, — ответил Мухартов. — Мы должны теперь испытать, как выпрямители выдерживают короткое замыкание.

Взяв моток стального троса, Мухартов вышел из помещения подстанции на рельсовый путь. Следом за ним вышли Веснин и главный энергетик.

Насвистывая сквозь сжатые зубы «В движении мельник должен быть», покинул подстанцию и Муравейский.

На командном пульте подстанции остался один дежурный монтер.

Мухартов размотал стальной трос. Веснин присоединил один конец троса к рельсу. К другому концу троса Илья Федорович тщательно привязал увесистый камень. Потом он взвесил камень на руке.

— Эх, где вы, мои годы, годы молодые! — вздохнул он. — Боюсь, что этот камешек мне не удастся забросить. Может, вы хотите, Михаил Васильевич? — обратился он к Садокову.

— Нет, нет, я не смогу! — ответил Садоков. — Признаться, я здорово поволновался.

Муравейский молчал.

— Остается мне, как зачинщику этих токоограничивающих сопротивлений, — сказал Веснин. — С меня и спрос.

Он взял из рук Мухартова камень, отступил на шаг назад, пригнулся и ловко, по-мальчишечьи швырнул. Заземленный стальной трос лег поверх контактного провода. Блеснула слабая голубая искра, и послышался негромкий треск.

Из окна подстанции выглянул монтер.

— Автомат сработал, колбы отключились, — произнес он.

Веснин стащил трос с контактного провода.

— Включайте подстанцию! — скомандовал Мухартов.

Монтер отошел от окна в глубь помещения.

Садоков сел на рельс и обхватил колени руками.

— Все в порядке, включилось нормально! — послышался крик дежурного.

Веснин шагнул к Садокову и крепко пожал его руку:

— Вот теперь вас можно поздравить, Михаил Васильевич! Защита проверена, колбы выдержали, подстанция в порядке.

Садоков встал, вытер лицо, подошел к Мухартову и расцеловал его в обе щеки.

В поезде Муравейский начал составлять отчет о поездке на станцию Медь. Набросав несколько страниц, Михаил Григорьевич обратился к Веснину:

— Старик Мухартов сладко спит. А ведь он поставил меня в тяжелое положение. По правилам техники безопасности, монтер не имеет права работать под высоким напряжением. Мухартов вообще не должен был лезть на шины. Случись там что с ним, мы с вами несли бы уголовную ответственность. Другое дело инженер — человек с высшим образованием… Скажем, если бы вы полезли, то никому за вас не пришлось бы отвечать. Инженер имеет право выполнять такую работу.

— Действительно, — смутился Веснин, — я этого тогда сразу не сообразил. Конечно, я должен был исправить разъединители, а не Илья Федорович. Да, его ни в коем случае нельзя было допускать…

 

Технический проект

Когда полгода назад Веснин вернулся в Ленинград из Севастополя, ему до того не терпелось хоть с кем-нибудь поделиться мыслями о всевидящих лучах, что он прямо с вокзала, не заходя домой, поспешил на завод, хотя рабочий день уже подходил к концу.

Его мысли были смутны тогда, понятия расплывчаты. Ему необходимо было говорить о лучах, чтобы самому себе уяснить суть поставленной задачи.

Иные чувства владели им сейчас. Он возвращался с четкой идеей проекта нового, совершенного генератора. За обратную дорогу со станции Медь, к моменту прихода поезда в Ленинград, у Веснина был продуман до мельчайших деталей проект мощного импульсного магнетрона. Веснин стремился как можно скорее попасть к себе домой, сесть за свой письменный стол, чертить, записывать, оформлять расчеты…

Во время монтажа цеха цельнометаллических ламп у Веснина накопилось много часов переработки. За переработку полагались отгульные дни. Он до сих пор не думал об этом, ему не нужны были эти дни. Наоборот, ему не хватало времени для лабораторных опытов с генератором. Но сейчас Веснин с радостью вспомнил об этих выходных, которые он мог использовать для работы над своим новым проектом. Ему не терпелось посмотреть, как все это будет выглядеть в строгом инженерном чертеже, со всеми точными техническими расчетами.

Простившись со своими спутниками, Веснин тут же, на вокзале, позвонил по телефону-автомату на завод, начальнику лаборатории Дымову. Аркадий Васильевич не возражал, чтобы Веснин не выходил на работу до следующей шестидневки, до четверга.

Веснин тут же хотел позвонить Мочалову. Несомненно, Александр Васильевич предложит много новых идей; возможно, его слова коренным образом повлияют на оформление инженерного проекта… Но Веснин вспомнил выражение лица Мочалова, с каким он произносил слова: «Я думаю, я предполагаю», и не посмел звонить. Ведь до тех пор, пока все не подтверждено расчетом, пока нет точного чертежа со всеми размерами, Веснин мог говорить только о своих предположениях.

Он решил, что принесет Мочалову готовый проект. Возможно, что Мочалов этот проект забракует. Но прийти с проектом, сделанным самостоятельно, достойнее, чем снова являться только с неопределенными, неоформленными предложениями.

С каким снисходительным равнодушием отнесся тогда, при первом знакомстве, в Тресте слабых токов, великий ученый к жалкому чертежу на обороте скорбного листка! Воспоминание о своих тогдашних убогих рассуждениях жгло Веснина до сих пор.

Теперь молодому инженеру хотелось доказать, что он уже не тот наивный, неграмотный конструктор, каким он был, когда еще только начинал заниматься сантиметровыми волнами. Веснину хотелось удивить Мочалова законченной, совершенно самостоятельной работой. Да, он придет к Александру Васильевичу теперь не для обсуждения еще одной неясной, технически не оформленной мечты, а с проектом, доработанным до мельчайших деталей, с проектом, оформленным по всем правилам.

На лестничной площадке третьего этажа, перед дверью квартиры, в которой жил Веснин, стояла небольшая скамья. Она была поставлена недавно, по ходатайству жильцов верхних этажей, чтобы старики и дети, взбираясь по лестнице, могли отдохнуть. Почти всегда на этой скамейке сидел, болтая ногами, кто-нибудь из младшего поколения жильцов не потому, что они нуждались в отдыхе, а оттого, что им очень нравился самый процесс отдыха.

Увидев Веснина, один из этих мнимо отдыхающих крикнул:

— Дяденька «Достань воробушка» приехал!

И сам, первый испугавшись своей дерзости, кинулся наверх.

Веснин поставил чемодан на опустевшую скамью, вынул из кармана ключ и отпер дверь.

В передней было тихо и темно. Веснин повернул выключатель. При свете двадцатипятиваттной лампочки Веснин увидел, что вешалки были пусты, подзеркальник казался бархатным от пыли, над зеркалом висела паутина. В кухне на плите валялись пустая опрокинутая кастрюлька да сломанный, тоже пустой, коробок из-под спичек.

Веснин сам не знал, почему медлит, отчего не идет сразу к себе в комнату. Уныние овладело им от вида этой неубранной кухни, от передней, в которой не висело ни одного пальто.

Но в комнате он сразу повеселел. Окно выходило на юго-восток, и потому в этот час здесь было очень светло и от солнечных бликов даже уютно. Мексиканский кактус «опунция», который оставила ему мать, зацвел крупными, яркими цветами. Это было тем удивительней, что земля в горшке была совершенно суха. Кактус чувствовал себя превосходно без поливки.

«Если вспомнишь о нем хоть раз в две недели — ему и того будет довольно», — говорила мать.

У себя на столе Веснин нашел записку Рогова:

«Владимир Сергеевич!

Хотел тебя пригласить на свадьбу, тем более что Любаша очень просила, но не посмел докучать тебе. Ты был в тот вечер сам не свой, собирался в дорогу, собирался к Мочалову. Ждем тебя у себя после возвращения. Мы будем жить пока у Ильи Федоровича.

Любаша говорит, что все равно будет везде называть себя по-прежнему — Мухартовой, Роговой быть ей не нравится.

Приходи непременно к нам домой. У нас обоих месячный отпуск.

Жму руку. Твой бывший сосед Григорий».

Так вот о чьей свадьбе вздыхал дорогой на станцию Медь Илья Федорович! Вот это старик так старик!

Веснин подошел к умывальнику и там увидел приколотую над краном еще одну записку:

«Уезжаем.

Когда вернемся, неизвестно. Поручаем Веснину заботу об аккордеоне. Заприте его у себя в комнате».

Ни числа, ни подписи.

— Вот именно! — смеялся Веснин, перечитывая записку своих соседей Матушкина и Дульцина. — Вот именно: «Заприте его у себя в комнате». Сейчас запремся.

До сих пор Веснин производил все свои опыты с магнетронами, которые надо было непрерывно откачивать. Его магнетроны были соединены с мощным насосом. Этот насос вытягивал все газы, просачивавшиеся через неплотные швы или выделявшиеся в процессе работы из отдельных деталей магнетрона.

Для промышленной эксплуатации электровакуумные приборы «на непрерывной откачке» не всегда удобны. Прежде чем ставить вопрос о практическом применении магнетронного генератора сантиметровых волн, необходимо было разработать образцы запаянных приборов. Уже при создании первого эскизного проекта запаянного магнетрона вставало множество новых, неожиданных технологических проблем.

Первым делом надо было продумать конструкцию оболочки запаянного прибора, решить, как сделать вывода для постоянного тока высокого напряжения и для высокочастотной энергии. Затем надо было обеспечить минимальные затраты на создание магнитного поля, предусмотреть хороший теплоотвод…

Теперь, когда мы глядим на мощный магнетронный генератор сантиметровых волн, все в его конструкции кажется разумным, целесообразным, само собой разумеющимся. Но когда Веснин приступал к своему проекту, никакого образца перед его глазами не было.

Немецкие и японские магнетроны, построенные в период Отечественной войны на основании просочившихся из Советского Союза сведений, показывают, как неправильно может быть воплощена даже самая лучшая идея.

Понятно волнение Веснина, с каким он стал приводить в порядок свой проект. Это уже были не те отвлеченные диски и подковки, которые он так смело набрасывал в своем блокноте по пути из Севастополя в Ленинград. Он ведь тогда ровно ничего не знал о проблеме генерирования сантиметровых волн, а потому и не боялся рисовать все, что приходило на ум.

Теперь он много раз проверял себя, исчертил много бумаги, прежде чем отважился наконец вычертить начисто общий вид своей новой конструкции.

Чертеж был готов уже во вторник с утра.

Но Веснин помнил, как отнесся Мочалов тогда в Тресте слабых токов к внешнему виду его листка с неряшливо набросанной схемой. Поэтому он потратил еще полтора дня на то, чтобы переписать набело все свои расчеты и вычертить по всем правилам основные узлы прибора. Последнюю работу чертежница сделала бы, вероятно, быстрее и лучше. Но Веснин подумал об этом, когда уже почти все было готово.

 

Мочаловы

За окном было черным-черно, когда Веснин свернул все свои чертежи и расчеты в трубку, принял душ и сел бриться.

Одевшись и не теряя времени на то, чтобы пообедать, он поехал к Мочалоау.

Стоял холодный осенний вечер. Воздух был насыщен не то густым туманом, не то мелким дождем. Это была столько раз описанная ленинградская погода с пронизывающей до костей сыростью и мглой, которую обычно называют угнетающей, удручающей, наводящей тоску… Газосветные ртутные и неоновые трубки на рекламах кино и магазинов расплывались в радужные мерцающие пятна. Молочные шары фонарей на мостах через Неву были окружены лучистыми ореолами.

Глядя на улицы с площадки трамвая, Веснин думал: «Как прекрасен Ленинград в такие серебристо-серые вечера!»

Он сошел на остановке у ростральных колонн. Сколько раз он их видел и не уставал любоваться и резными носами кораблей — рострами, от которых колонны получили свое название, и аллегорическими фигурами морских божеств, окружающих подножие колонн!

Веснин свернул на Университетскую набережную. Третий раз в жизни проходит он этой дорогой к академическому дому. Как знакомы, как близки стали ему и гранитные глыбы, обхватившие берега Невы, и серые ступени, спускающиеся к самой воде! А вот и два загадочных льва с человеческими лицами, с высокими уборами на гордо поднятых головах.

Веснин подошел вплотную к одному из этих монументов и еще раз прочел стершуюся, едва различимую надпись на пьедестале:

СФИНКС

ИЗ ДРЕВНИХ ФИВ В ЕГИПТЕ

перевезен во град святого Петра в 1832 году

«Столетие, которое эти полулюди-полульвы провели на берегах Невы, — думал Веснин, — равно лишь одному мгновенью по сравнению со всей их историей, которая своими корнями уходит в глубь тысячелетий. Еще мифический царь Эдип вынужден был разгадывать загадки Сфинкса. Легенда о сфинксах существовала за тысячелетия до возникновения мифа о царе Эдипе».

Глядя на это равнодушное лицо, на полную величия и царственного покоя позу льва, Веснин старался угадать мысль мастера, который несколько тысячелетий назад дал этому камню такую долгую жизнь. Знал ли тот голый египтянин (ведь в те времена даже чиновники фараона ходили лишь в коротких кожаных передниках), ведомо ли было тому мастеру, что он работает на тысячелетия? Или это был его каждодневный обычный труд, работа, случайно уцелевшая для потомства и далеко не лучшая?

Давно засосали пески древний город Египта — Фивы, а сфинксы живут. Обнаруженные случайно, эти изваяния были привезены с берегов Нила на берега Невы.

«Во времена Древнего Египта, — думал Веснин, — здесь, на этих суровых берегах, вероятно, могли быть лишь стоянки неолитического человека… Наша работа, наш труд, — продолжал свои рассуждения Веснин, — вот что может остаться после нас… Надо еще больше трудиться, работать еще интенсивнее… Мы стремимся к счастью для всех. А этого можно достичь лишь трудом — упорным, напряженным трудом».

Он подошел к университетскому дому и по привычке взглянул на окна квартиры Мочалова. Они были ярко освещены, но, против обыкновения, не зашторены.

«Значит, дома!» — обрадовался Веснин и с легким сердцем вошел в подъезд.

Уже поднявшись на третий этаж, он услыхал, как наверху хлопнула дверь и по лестнице кто-то стал спускаться вниз.

«А вдруг это Мочалов? — подумал Веснин и отступил в темный угол лестничной площадки. — Если это действительно Александр Васильевич, то неудобно задерживать его на ходу. Лучше я позвоню ему позже, когда он вернется домой, и приду к нему в тот день, который он мне назначит».

Веснин поднял голову и увидел спускающегося вниз по лестнице Студенецкого. Константин Иванович держал свою шляпу в левой руке. Он шел, размахивая правой рукой, и бормотал себе в бороду нечто вроде «гм, гм» или, возможно, «бам, бам», а быть может, ни то, ни другое. Слов Веснин не мог разобрать.

За время работы на заводе ему приходилось видеть технического директора и смеющимся и раздраженным, но разговаривающим с самим собой вслух Веснин не видел Студенецкого никогда.

Пальто Константина Ивановича было распахнуто, хотя снизу, из подъезда, тянуло промозглым ноябрьским холодом.

Студенецкий прошел мимо Веснина, не заметив его.

Володя перегнулся через перила и следил, как серебрилась борода и розовела шея Константина Ивановича при тусклом лестничном освещении.

Когда выходная дверь хлопнула за Студенецким, Веснин поднялся на четвертый этаж.

Перед дверью, ведущей в квартиру Мочалова, он остановился. Не сразу решился он нажать кнопку звонка. И хотя Веснин уже не был тем робким, неуверенным в своих силах, начинающим конструктором, каким он впервые пришел сюда несколько месяцев назад, он испытывал такое же, если не большее, волнение при мысли о свидании с Мочаловым. Проект, который он принес с собой, отнюдь не умерял, а скорее, напротив, еще усиливал робость Веснина от ожидаемой встречи.

Есть нечто трогательное в трепете ученика перед любимым учителем.

Веснин был горд тем, что в руках у него на этот раз сделанный по всем правилам проект; плохой ли, хороший ли, но подробный чертеж, который можно прочесть, не требуя дополнительных пояснений. Он не страшился выслушать даже отрицательное суждение об этом проекте. После поездки на станцию Медь Веснин чувствовал себя достаточно сильным, чтобы все заново еще продумать и еще переделать, если Александр Васильевич предложит это ему.

И все-таки сердце снова билось, как в детстве, когда он впервые перешагнул через порог метеостанции.

Веснин позвонил.

Дверь отворила девочка лет четырнадцати. У нее был такой же короткий нос, как у Мочалова, те же широкие плечи, тот же взгляд. Веки у девочки немного припухли и были красны, глаза казались усталыми.

«Как она похожа на отца!» — подумал Веснин.

Улыбнувшись, он сказал:

— Мне к Александру Васильевичу.

Круглые брови девочки поднялись, губы дрогнули:

— Папа умер внезапно три дня назад.

Заслышав шаги в коридоре, она приложила палец к губам, строго взглянула на Веснина, и к тому времени, как в переднюю вошла женщина, которую Веснин считал секретарем Мочалова, девочка уже сквозь слезы улыбалась.

— Мама, это нас пришел навестить еще один папин друг… Нас папины друзья не оставляют, — сказала она, обернувшись к Веснину, и снова приложила палец к губам.

— Да, я хотел бы, если не помешаю… — попытался помочь девочке Володя.

— Войдите, — сказала вдова Мочалова.

Она была в том же темном платье, какое было на ней, когда она отпечатала на листке бумаги имя и фамилию Веснина, чтобы передать этот листок за обитую зеленым бобриком дверь. И ее волосы, как всегда, были притянуты к ушам. Но глаза потеряли сиреневый отблеск, и стояла она чуть сгорбившись, подняв плечи, словно ей было холодно.

О ней нельзя было сказать, что она похудела или подурнела. Но она стала такой, что мысль о ее красоте или ее обаянии уже не овладевала теми, кто смотрел на нее.

Веснин был еще так молод, что не мог точно определить перемену в ней, так поразившую его.

Основное и еще недоступное его пониманию заключалось в том, что теперь мать Оли сама не хотела быть красивой и уже больше не считала себя молодой.

Веснин прошел следом за хозяйками в комнату и сел в кресло, какое ему указали.

Он сидел, сжав пальцы, закусив губу, не видя ничего.

Казалось чудовищным, что старик Вонский со своей слуховой трубкой еще живет, а Мочалова уже нет. Веснин вспомнил слова Крылова о Мочалове: «Он человек молодой…»

«И живут ведь совсем ненужные, убогие, которые были бы и сами рады умереть…» — думал Веснин, проклиная свое глупое малодушие, помешавшее ему перед отъездом прийти к Мочалову.

Теперь, когда Александра Васильевича не стало, Веснин без эгоистического самоунижения понимал, что, возможно, Мочалову так же хотелось видеть его, как ему Мочалова.

Почему же не отдался он первому порыву, когда перед командировкой, прямо с завода, прибежал к этому дому, взбежал на лестницу? Почему устыдился он тогда своего желания? Его могли не принять, если бы не хотели видеть, но для чего было самому решать за других?

Почему не побежал он сюда сразу с вокзала поделиться мыслями? Для чего поддался неуместному тщеславному желанию похвалиться самостоятельным проектом?

И теперь все кончено. Никогда, никогда не услышит он веселый негромкий голос, не увидит усталые глаза, смотревшие так понимающе и всегда со смешинкой…

— Александр Васильевич вас очень любил, — сказала Веснину Ольга Филаретовна. — Он возлагал на вас большие надежды. Было бы очень горько, если бы мы отказались от мысли довершить то, чего он сам не успел…

Веснин поднял голову.

Мать и дочь сидели рядом за столом против него, и чай в их чашках давно остыл, как и в его стакане.

Веснин думал о том, что и сам он должен будет когда-нибудь умереть и что после него тоже, вероятно, останутся дела, какие завершат другие люди, и те, в свою очередь, передадут свои незавершенные работы последующим поколениям.

Веснину вспомнились слова, которыми закончил свой доклад о плане электрификации России — великом плане ГОЭЛРО — Глеб Максимилианович Кржижановский:

Люди проходят, как тени, но дела их остаются, как скалы.

Это было сказано в 1920 году. Тогда кольцо блокады окружало революционную Россию. Интервенты и белогвардейцы пытались задушить молодое советское государство. В Москве не было электроэнергии, и план электрификации России составлялся при свечах и коптилках…

Подобно тому как в многоголосой песне каждый голос самостоятельно ведет свою партию и то сплетается, то расходится с другими голосами, так все трое, сидящие за столом, переживая случившееся каждый по-своему, были объединены желанием сделать память об умершем вечной.

Оля за время болезни отца прочитала все, что могла найти о деятельности сердца, и знала, что в прежние времена такую болезнь называли грудной жабой. И ей хотелось посвятить всю свою дальнейшую жизнь изучению этой чудовищной жабы и борьбе с нею.

«Все люди смертны, — думала девочка, — никто не будет жить вечно. Но не должно быть на земле смерти безвременной и такой тяжкой, мучительной».

Никто, глядя в ее спокойные мочаловские глаза, не поверил бы, что в эту минуту лицо отца, искаженное страданием, снова возникло в ее воображении.

«Этого не должно больше быть, этого не будет! — И она даже прибавила мысленно: — Клянусь!» — словно отец мог ее слышать.

«Ливанские кедры, — думал Веснин, — живут две тысячи лет, тисы — три тысячи. На Зеленом мысу в Калифорнии есть баобаб, возраст которого определяется почти в пять с половиной тысяч лет. И все-таки… — Веснин упрямо тряхнул головой, будто мысленно с кем-то спорил, — и все-таки, если на Земле есть нечто вечное и бесконечное, то это только человек. Жизнь человека мгновенна по сравнению с жизнью дуба или платана, но люди наблюдают звезды, свет от которых идет к Земле миллиарды миллиардов веков, и предсказывают рождение и гибель миров иных, не наших вселенных… Индивидуальное — преходяще, смертно, но целое — вечно. Наше сильное желание жить находится в противоречии с краткостью жизни. Но смерть — это необратимое превращение только индивидуального развития. Коллектив же бессмертен. Следовательно, жить и работать можно только в коллективе, всей душой ощущая себя частицей, пусть смертной, бессмертного целого».

— Мы обязаны работать очень много, — сказала Ольга Филаретовна, — надо трудиться, потому что… — ее теперь немного потускневший, но, как всегда, мягкий голос чуть дрогнул, руки сжались, — Александр Васильевич нам верил и нас любил…

Когда Веснин вышел от Мочаловых, золотисто-белая луна, рассекая тучи, бежала по небу, которое со всеми облаками, казалось, стояло недвижно. И только одна-единая видимая сейчас в небе маленькая звезда неотступно следовала за луной, как маленький челн за большим кораблем.

«Работать, надо работать», — думал Веснин.

Веснин начал заниматься магнетроном до знакомства с Мочаловым. Но он сознавал отчетливо, что, не встреться он с Мочаловым, не было бы у него в руках этого свернутого в трубку проекта.

«Несколькими словами, одним намеком, что нельзя отрывать аноды от колебательного контура, Мочалов помог мне выбрать правильное направление, — думал Веснин. — Это Мочалов так великодушно сообщил мне свои идеи, еще не опубликованные… Надо отдавать, как можно больше отдавать все, что можешь, надо отдать другим. Важно, чтобы жива была мысль, идея. Если бы Мочалов не был так щедр, если б не отдавал так много другим, то ведь его короткая жизнь объективно была бы еще короче».

Веснин остановился и долго глядел на полную луну и на маленькую звезду, бегущую рядом с ней.

Он шел, не выбирая направления, и вздрогнул от неожиданности, очутившись внезапно перед вставшим на дыбы черным конем. Человек еще удерживает его из последних сил, он пригнулся к земле, перехватил повод в левую руку, еще миг — и он будет разбит конскими копытами. Но, увлеченный борьбой, он забыл о себе…

Здесь, на Аничковом мосту, Веснин вспомнил слова Мочалова, сказанные, когда он пояснял необходимость увеличить удельные нагрузки в магнетроне:

«Действуйте, отбрасывая все сомнения. От работы, даже направленной по неверному пути, даже от такой, какую придется бросить, остается опыт. От безделья, хотя бы оно было вызвано самыми справедливыми сомнениями в целесообразности начатого дела, ничего не останется. Действуйте! Старайтесь без лишних рассуждений сделать все, что можете. Промедление времени смерти подобно».

Луна становилась все тоньше, все прозрачней.

С большим трудом бронзовый юноша осадил вздыбленного коня. Укротитель упоен борьбой с опасностью. И вот непокорный конь обуздан.

Все четыре скульптурные группы «Укротителей коней» теперь резко выделялись на побелевшем от зодиакального света ночном небе.

«Все, что возможно, должно быть сделано, — сказал себе Веснин. — Невозможное сегодня станет доступным завтра, — вспомнил он слова своей матери. — Надо работать, работать, не оглядываясь назад, не забегая вперед. Работать систематически изо дня в день».

 

Родимся на смерть, умираем на жизнь

Когда Веснин вошел в подъезд своего дома, было уже около полуночи. На лестничной площадке третьего этажа, на голубой скамеечке, кто-то отдыхал. Занятый своими мыслями, Веснин прошел мимо прямо к двери своей квартиры, даже не взглянув на сидевшего.

— О, черт возьми, наконец-то! — услыхал он за спиной густой бас.

Обернулся, да так и остановился, не веря своим глазам.

Перед ним в ладно сшитой шинели, в фуражке с золотым шитьем был командир БЧ-2 Никита Степанович Рубель.

На скамейке стоял аккуратный небольшой коричневый чемодан. Перед чемоданом лежали две пустые бутербродницы и плоская и тоже уже пустая дорожная фляга.

— Часа два жду, честное слово! Вот и поужинал тут, как беспризорник.

Зайти Рубель наотрез отказался.

— Мне уезжать «красной стрелой». Идемте пешком на вокзал. Дорогой поговорим.

Рубель рассказал, что приехал больше недели назад. Хотел в первый же день найти Веснина на заводе, но было уже позднее время, конец первой смены, и пропусков не выдавали.

Он решил ждать у проходной завода. Там стояли еще двое моряков — старшины, один летчик-лейтенант, сержант пехоты и порядочно молодых людей в штатском.

— К каждому подходили их девушки, а я все ждал и ждал вас. Понимаете, — улыбнулся Рубель, — у меня уже годы не те и чин немного побольше. Чувствую, что чертовски неловко стоять с этими юнцами перед проходной, да очень хотелось повидать вас. Тут подходит ко мне одна из ваших работниц и спрашивает: «Вы, должно быть, Клавдию ждете? У них сегодня общецеховое комсомольское собрание. Кончится, наверно, поздно. Но если у вас есть билет в кино лишний, я с удовольствием пойду с вами». Потом я дозвонился в конце концов в лабораторию и узнал, что вы в командировке. Послал вам письмо на завод. Но, не дождавшись ответа, решил рискнуть: узнал в адресном столе ваши координаты и пошел, как говорится, «на ура».

Рубель и Веснин вышли на Невский проспект. В те годы еще не было свободной торговли, была карточная система распределения товаров, витрины магазинов не сияли обилием огней, и потому плакаты кинотеатров казались особенно яркими. На окруженных гирляндами разноцветных лампочек афишах был изображен Чапаев в папахе и бурке верхом на коне.

— Видели вы этот фильм? — спросил Рубель. — Я смотрел два сеанса подряд. Плохой я ценитель искусства, но думается мне, что эта вещь замечательная. Здесь говорится о жизни и смерти. Смотрел картину и вспомнил, как меня дед на германскую войну провожал. «Не бойся, говорит, умереть. Мы рождены на смерть, а умираем на жизнь». Он это, конечно, по-своему понимал. А я теперь понимаю это, как нас диалектика учит..

— Да, да, — отозвался Веснин, — уже в самом понятии рождения заключено понятие смерти.

— Жизнь, Владимир Сергеевич, — это лишь один миг. До нас жили, работали, мыслили. Не в один век, не в одно тысячелетие человек научился считать звезды, видеть дно морское, проникать в недра атома и в миры, лежащие вне нашей вселенной. И мы с вами умрем. Но думать надо не об этой короткой жизни и не о той несуществующей загробной, которую подразумевал мой дед, а о той жизни, которой живет Чапаев и которой будет — несомненно, будет! — жить Мочалов.

— Я только что был у него дома, — сказал Веснин.

— Я был третьего дня на похоронах, — отозвался Рубель.

За столиком в ресторанном зале Октябрьского вокзала, под пальмой, которая казалась сделанной из крашеной жести и войлока, под шум джаза, прерываемого далекими гудками паровозов, Рубель и Веснин говорили осенью 1934 года о лучах, которые пройдут через дым и туман, так горячо, словно магнетронный генератор сантиметровых волн должен был пойти на вооружение армии и флота не позже, чем завтра.

— Дело здорово продвинулось с того времени, как мы с вами беседовали в моей каюте на борту крейсера «Фурманов». Впрочем, оно, оказывается, двигалось и до нашей встречи и сейчас идет все вперед. Но я тогда этого еще не знал. Мы, эксплуатационники, ведь бываем в курсе только того, что уже принято на вооружение. То, что еще разрабатывается в исследовательских институтах, не всегда доходит до нас. В наших отечественных лабораториях, оказывается, давно велись опыты по созданию коротковолновой аппаратуры для решения задач навигации и артиллерийской стрельбы: Я здорово отстал, и мне придется опять учиться, учиться… и, пожалуй, покрепче, чем меня в свое время учил Алексей Николаевич Крылов. Радиометоды все шире входят в практику. Развилась новая наука — радионавигация. Аппаратура для радио-обнаружения все совершенствуется. Строятся радиомаяки. Теперь научились точно определять радиоволнами расстояние до объектов — это радиодистанциометрия. Наконец, есть уже приборы, которые могут дать наблюдателю координаты цели, лоцировать цель — это радиолокация. Это пока все аппаратура на волнах длиной в несколько метров. И теперь я вижу, как важно применить более короткие, сантиметровые волны. Сантиметровые волны не только в огромной мере повысят точность, они облегчат борьбу с вражескими помехами. Ведь на каждое радиосредство можно создать метод противодействия. Мы должны быть всегда впереди…

Рубель говорил, торопливо отхлебывая чай и то и дело сличая свои ручные часы с громадными стенными, висящими над стойкой в буфете.

Веснин слушал, не перебивая, изредка поддакивая. Ему казалось, что стрелки приближаются к минуте расставания с Рубелем неестественно быстро, и он тоже, подобно своему собеседнику, часто сверял свои часы со стенными.

— Если вам, Владимир Сергеевич, рассказать обо всем пути, какой проходит новое оружие, прежде чем оно будет принято на вооружение, то вы поймете, как много и непрерывно мы, командный состав, должны учиться. После принятия решения о пуске в производство новой аппаратуры выбирается завод, дается заказ и строится производственный образец. Новая аппаратура для определения ее пригодности и прочности испытывается лишь в нескольких частях армии или флота. Нам, кадровым военным, предстоит дать здесь свое первое суждение. Лишь затем начинается массовое производство. Аппаратура поступает на вооружение. Установки вместе со всеми принадлежностями и запасными частями направляются в войсковые подразделения. И вот тогда-то армия и флот должны быть исключительно быстро обучены применению; штабы должны составить оперативные планы или разработать тактику с учетом всех возможностей этой новой военной техники. Нельзя отставать… Но нет ведь еще ни одного учебника, где бы говорилось о том, что мы с вами назвали «всевидящим лучом». И строить и осваивать придется в предельно короткие сроки. Сами знаете, на Шипке далеко не все спокойно…

— Граждане пассажиры! — раздался гулкий голос из громкоговорителя.

Рубель и Веснин вскочили одновременно.

— С восьмого пути, — неумолимо продолжал вещать металлический голос, — отправляется почтово-пассажирский поезд № 73!

— Фу ты, как напугал! — засмеялся Веснин. — Это ведь еще не вам.

— Все равно выйдем на перрон, чтобы не вздрагивать при каждом очередном обращении к гражданам пассажирам.

Веснину показалось, что на перроне паровозные гудки звучат еще пронзительней, еще печальней. Стучали колеса багажных тележек. Взволнованно переговаривались отъезжающие с провожающими.

Несколько минут друзья молча шли вдоль синих вагонов, на которых большими белыми эмалированными буквами было четко выведено: «Красная стрела — Red Arrow». Проводники, аккуратные, подтянутые, в белых нитяных перчатках, стояли с маленькими электрическими фонариками у дверей вагонов.

К голове состава был уже прицеплен паровоз. Мощный прожектор, укрепленный над котлом, ярко освещал пути и край платформы. Из широкой, низкой трубы паровоза вылетали короткие хлопки пара: паровоздушный насос накачивал тормозные баллоны. Старательно начищенные поручни и ободки на обшивке котла сияли.

— Что касается области сантиметровых волн, — сказал Рубель Веснину, — мне кажется: люди отработали середку и хвост, а головы нету. Середка — это я называю вопросы излучения, отражения, распространения волн; а хвост — это прием. Но хуже всего обстоит дело с головой — с генератором, с мощным источником этих волн. Этим вопросом занимаетесь вы. Это теперь то основное звено, ухватившись за которое можно вытащить всю цепь. И здесь надо увеличить усилия… Понимаете, есть антенны, есть приемная часть, но нет генератора.

— Сознайтесь, Никита Степанович, что тем, кто работает над приемным устройством, вы бы сказали: есть середка и голова, но хвоста нет. А антенщикам говорите: есть хвост и голова, но середки нет.

— Грешен, Владимир Сергеевич. Но ведь это же говорится в интересах дела.

— Глядите, главный поднес свисток к губам! — спохватился Веснин.

Они вдвоем быстро пошли к вагону.

Остановившись у входа под светящейся стрелкой, на которой был обозначен номер вагона, Рубель задержал руку Веснина в своей руке:

— Что касается головы, то, сами знаете, того, кто мог бы сделать легко, быстро и красиво, уже нет. Надо трудиться.

— Не могу, невозможно привыкнуть к мысли, что его уже нет, — отозвался Веснин.

— Да, Володя, это тяжкая утрата. Он много сделал для советской науки, для всего человечества.

Уже взявшись за поручень, Рубель еще раз обернулся:

— Помните, Володя: есть нужные люди, есть ценные люди, но незаменимых людей нет. И еще скажу я вам на прощанье: не знаю, придется когда нам свидеться или нет, но вы не забывайте, что если на вашем заводе есть что-либо важное для обороны, то самое важное из всего… — Рубель понизил голос до шепота и приблизил лицо к уху Веснина, — самым важным я считаю магнетрон. Если есть то, что надо держать в тайне, то это все материалы, связанные с магнетроном.

Веснину показалось, что платформа слегка покачнулась и стала постепенно разделять его со стоящим на подножке вагона Рубелем.

Все быстрее и быстрее вертелись колеса. Светлые квадраты — отражения освещенных окон состава — вытягивались и убегали из-под ног Веснина, который, все убыстряя шаги, шел за поездом, махая Рубелю рукой.

Мимо Веснина промчался опоздавший пассажир, яростным криком пытаясь остановить уходящий состав.

«Не знаю, придется нам когда свидеться или нет…» — повторил про себя Веснин слова Рубеля. Ему стало жалко, что он не обнял и не поцеловал на прощанье этого славного моряка.

Вот уже исчезли из глаз два красных огня на задней площадке последнего вагона «красной стрелы». На перроне было так тихо, что Веснин услыхал, как каплет вода из крана бачка, стоящего в одном из проходов.

Когда он вышел в город, стрелки на желтом диске светящихся уличных часов показывали, что идет уже второй час нового дня. К восьми часам этого дня надо было прийти на завод и приступить к работе.

Но мысли Веснина были далеко от завода. Проходя мимо плакатов с Чапаевым, изображенным на тачанке вместе со своим ординарцем, припавшим к станковому пулемету, с Чапаевым, смертельно раненным, плывущим через Урал, с Чапаевым верхом на быстром коне, Веснин все повторял про себя слова Рубеля: «Родимся на смерть, умираем на жизнь».

«А что такое жизнь? — думал Веснин. — Если говорить о жизни людей, то это труд, труд и борьба. Достигнутое борьбой и трудом остается жить, не исчезает подобно короткой жизни отдельного человека».

«Где же все-таки я видел это лицо?» — остановился Веснин против одного из плакатов.

Он вспомнил скорее, чем ожидал, и ему стало стыдно. Портрет Василия Ивановича Чапаева висел в кают-компании крейсера «Дмитрий Фурманов». Это был известный снимок, где командир и комиссар легендарной дивизии были сфотографированы вместе.

«Я тогда был слишком взволнован историей с тиратронами, я тогда был подавлен общим впечатлением о крейсере, я ровно ничего не замечал тогда. Но, значит, если придется, Чапаев снова окажется в строю.

Родимся на смерть, умираем на жизнь…»

 

Да, все течет

Веснин уснул, едва прикоснувшись к подушке. И во сне он листал и читал синюю тетрадь Мочалова. Лабораторный дневник ученого, который Веснин видел наяву так недолго, мельком, теперь, во сне, был перед ним, и формулы читались ясно, потому что почерк Мочалова был очень четкий. И все было так убедительно, так просто. Он понимал, что это сон, что тетрадь Мочалова не может быть у него в руках. Но те формулы и чертежи, которые вставали перед его глазами, были полны смысла, содержали в себе новые, оригинальные, очень важные понятия. Он все время старался запомнить основной ход мыслей, чтобы потом, проснувшись, все записать.

Вдруг он испугался, что забудет эти формулы, не сможет вспомнить их утром. Необходимо было записать все тут же, немедленно. Но невозможно было заставить себя проснуться или даже только пошевелить рукой. А драгоценные страницы, которые сначала светились, как маленькие экраны, начали тускнеть, размываться.

Страшным усилием воли, напряжением всех мышц Веснин сбросил с себя оковы сна, вскочил с кровати, взял листок бумаги и быстро законспектировал содержание тетради. Сунув листок с бесценными формулами под подушку, он успокоился и крепко заснул.

Проснувшись, он еще совершенно ясно помнил свой сон, но едва пошевельнулся, чтобы достать записку, о которой и во сне все время думал, как сон растаял, все расплылось, рассыпалось, осталось лишь воспоминание о том, что снилось, будто читает тетрадь Мочалова, но что прочел — вспомнить не удалось. И записки под подушкой не оказалось. Уже окончательно проснувшись, он сообразил, что вставал и записывал тоже только во сне…

Есть сказка о человеке, который однажды встретил веселую компанию в горах. Ему поднесли кубок. Он осушил его и снова спустился в долину. В родной деревне его никто не узнал, и дома все оказались чужие. Когда он назвал себя, один старик вспомнил, что отец говорил ему о деде, который ушел в горы и не вернулся. «Тому уже минуло сто лет».

Эту сказку вспомнил Веснин, когда он одевался, собираясь на завод.

* * *

Весной на борту крейсера «Фурманов» шли только разговоры о возможности видеть сквозь дым и туман. Тогда это звучало далекой фантазией. А теперь, оказывается, нечто подобное уже начало входить в практику военного флота.

За время короткой командировки Веснина на станцию Медь на заводе тоже произошло много перемен. В цехе металлических ламп, там, где прежде валялись обрывки проводов, стружка, раскрытые ящики из-под оборудования, теперь стояли длинные столы с желтыми столешницами. За столами сидели женщины в новых, ослепительно белых, хрустящих халатах. Цех, который монтировал Веснин, вступил в строй действующих.

Сквозь стеклянную перегородку в дальнем конце цеха, в заготовительном отделении, видно было, как мерно ходят вверх-вниз шатуны многопозиционного пресс-автомата, штампующего из стальной ленты колбы для цельнометаллических ламп.

«Сколько бы человек ни работал на производстве, — подумал Веснин, — сколько бы он сам ни, занимался проектированием, наладкой, обслуживанием сложных автоматических машин, работа станка-автомата всегда привлекает внимание, вызывает восхищение».

Сменный инженер подошел к Веснину, пожал ему руку и сказал:

— Красота! Смонтировано-то как!

Они прошли вдоль всего цеха. У станка, где сваривалась стальная колба с основанием лампы, Веснин остановился и стал наблюдать за работой сварочного прерывателя.

— Вот благодаря этим самым вашим прерывателям, — сказал сменный инженер, — представитель фирмы «Радиокорпорейшен» расстается с нами в ближайшие дни.

По договору, Френсис должен был работать на заводе до конца декабря. Но когда первый сварочный прерыватель, спроектированный Весниным, успешно прошел испытание, директор завода Жуков решил, что в дальнейшем все импортное оборудование можно будет монтировать собственными силами. Необходимости в пребывании консультанта фирмы на заводе уже не было.

Из цеха Веснин пошел в лабораторию. Здесь ждала его еще одна новость.

Открыв шкаф, в котором у него хранились детали магнетронов, он увидел на средней полке лабораторный штатив, обвешанный звездами, крохотными радиолампами, магнетронами. Все эти изделия были вырезаны из тонкой алюминиевой и медной фольги. Пружинки из никелевой проволоки оплетали штатив. Среди металлических завитушек сидел картонный петушок. В клюве он держал маленький синий конверт с красной печаткой из вакуумной менделеевской замазки.

Веснин вскрыл конверт и прочел:

Владимир Сергеевич, мы уезжаем, к сожалению, не простившись. На память о нас оставляем вам елку (электровакуумную), хотя до Нового года еще далеко. Дарим не затем, чтобы посмотреть и вспомнить, а чтобы вспомнить и посмотреть.

Валя Розанова (практикантка).

Веснин вспомнил об этой елочке много лет спустя, накануне 1943 года. Это было на батарее тяжелых зенитных орудий. Он обучал связисток-операторов радиолокационной установки обращению с новой аппаратурой, которая предназначалась для обнаружения быстро движущихся целей — самолетов — среди прочих маскирующих отраженных сигналов.

Вечером девушки срубили и притащили к землянке ветвистую ель с пахучей мохнатой хвоей, со спелыми желтыми шишками. Когда Веснина позвали из землянки на елку, она блистала серебрящимися при свете луны украшениями, сделанными из полосок алюминиевой фольги, сброшенной немецкими бомбардировщиками. Этими медленно плывущими в воздухе облаками тончайших металлических листков немцы пытались создать маскирующую завесу между радиолокатором и своими самолетами, снизить точность зенитной стрельбы.

Веснин щелкнул картонного петушка по клюву, закрыл шкаф и отправился к начальнику лаборатории Аркадию Васильевичу Дымову доложить о своем прибытии. Тот выслушал с живым интересом рассказ о кольцах связи и посоветовал сразу приступить к изготовлению опытного экземпляра.

Кузовков тоже обрадовался Веснину и познакомил его с новыми практикантами. Сергей Владимирович признался, что с этими молодыми людьми он уже успел очень сродниться:

— И вам они помогут. Они работают не хуже тех, помните, московских девушек из Энергетического института.

«Да, все течет», — думал Веснин, вспоминая, как практикантка Валя Розанова в тот день, когда сгорел первый удачный магнетрон, читала стихи Пушкина: