Вызов в Москву

Начальник Главного управления Дубов, тот самый Дубов, на которого ссылались, к кому взывали, именем которого требовали и грозились, вызвал в Москву к себе срочной телеграммой инженера Веснина со всеми материалами по теме Азот.

Ничего хорошего от встречи с Дубовым Веснин не ждал. Веснину было ясно, что если бы он сам не занимался поисками оригинальной конструкции импульсного катода с устойчивой эмиссией, то КБ-217 могло бы дать продукцию, соответствующую техническим условиям, значительно раньше.

Правда, в портфеле Веснина лежали три магнетрона — образцы серийного выпуска.

«Но эти приборы далеки от совершенства… Программа выпуска ламп еще не выполнена…»

С такими невеселыми мыслями стоял Веснин в очереди у окна бюро пропусков. Дежурный сказал ему, что пропуск на него заготовлен и примет его начальник главка в 13 часов. До приема оставалось целых два часа.

— Мечтаете, малютка?

Перед Весниным во всей своей красе, в белых лайковых туфлях, белом шевиотовом костюме стоял свежий, словно обновленный Муравейский.

— Вы к Дубову, Володя? Представьте — и я тоже. По личному делу. Если вы решите, что это опять холодильники, то не ошибетесь. Да, холодильники. Теперь от них кое-кому должно стать жарко. Я решил пожертвовать несколькими днями своего отпуска, чтобы побывать у Дубова. Он, говорят, зверь, но инициативных инженеров уважает… Бросьте, Владимир Сергеевич, хмуриться! Что было, то прошло и быльем поросло. Скажу вам откровенно, что не мечтал встретиться в этой прихожей с кем-либо из работников нашего завода, ибо визит мой сюда есть действие совершенно конфиденциальное. Несколько дней назад в Ленинграде я был обрадован встречей такой же неожиданной и, я бы сказал, почти столь же приятной. Меня вызвали на завод медицинских инструментов… знаете, на Петроградской стороне, «Красногвардеец»? Там я должен был заключить соглашение на консультирование одной работенки. И представьте, кого же мне предлагают в подручные от завода? Инженера Егорову Людмилу Тарасовну. Да-да, Милочку, ту самую Милочку. А вы что думали? Если вы ее уволили из КБ, а я на ней не женился, то она пропадет? Нет, у нас, в Советском Союзе, так не бывает. Направили ее на завод, и там она завоевала авторитет. Не зря же я внушал ей, что лучшее приданое женщины — это уменье хорошо работать Да, я на ней не женился. Но я дал ей приданое — научил трудиться, сделал ее инженером. Да, товарищ начальник, я обучил ее нашему ремеслу, я, но не вы. Одно только обидно: теперь она носит очки всегда на обеих оглоблях. Увы, на одном ухе очки у нее уже не висят. Ну что, вам стало легче?

— Откровенно говоря — да.

— В таком случае, пошли бродить по Москве. Нам, провинциалам, полезно вдохнуть в себя немного столичной атмосферы.

Веснин, шагая рядом с Михаилом Григорьевичем, попытался заглянуть по пути в букинистический магазин, но Муравейский оттащил его от книжной витрины:

— Кто покупает редкие книги в Москве? Здесь они стоят много дороже, чем в Ленинграде, да и выбор хуже. Москвичи помешаны на книгах. Здесь иная книга стоит дороже отреза на костюм из настоящего коверкота. Если и углядите что-нибудь интересное, то все равно не купите. Поверьте слову опытного человека. Клянусь, я в студенческие годы некоторое время жил тем, что покупал редкие книги в Ленинграде и продавал их в Москве. Здесь вообще публика в этом смысле бешеная. Помню я, например, продал «Опасные связи» Шадерло де Лакло. Вы этого автора и не знаете, а я им кормился целый месяц… А вот и театральная касса!

Над столиком, где продавали билеты, Веснин увидел афишу с портретом темноглазой экзотической певицы.

— Это Марион Андерсон, — сказал Муравейский. — Я жажду попасть на ее концерт. За всю свою жизнь я не видел ни одной живой негритянки. Негра видел однажды на Красной площади, ну, а негритянку не доводилось повидать. И вообще, моим музыкальным образованием пренебрегали в детстве. Только сейчас явился руководитель… я уже, кажется, говорил вам о нем… некий Стефан Старков, философ! — Муравейский достал бумажник. — Искусство, как известно, требует жертв. Пожертвуем.

Михаил Григорьевич уплатил в кассу и затем помахал перед носом Веснина розовой бумажкой с двумя ярко-лиловыми печатями:

— Вот полученные за наличный расчет два пропуска в рай на завтрашний вечер!

— Я не уверен в том, что смогу завтра пойти, — пробормотал Веснин.

— Я вовсе не навязываю второго билета вам, — усмехнулся Муравейский. — Я, признаться откровенно, не умею слушать музыку, если рядом со мной нет симпатичной мне девушки. Да, женщины умеют, слушая, переживать все оттенки мелодии и все особенности исполнения. Музыка их очень красит. Сидя с дамой, я получаю двойное наслаждение: от игры виртуоза и от отраженной игры женского лица.

Время было уже спешить на прием, и Веснин почти бегом бросился в Главное управление.

Поднимаясь с Весниным по лестнице и идя по коридору к кабинету Дубова, Муравейский все еще развивал свою мысль о том, как женщина красит искусство и как искусство украшает женщину.

Во все эти тонкости, оказывается, Михаил Григорьевич был посвящен все тем же Степаном Кондратьевичем Старковым— товароведом «Гастронома № 1».

Инженеры вошли в приемную и направились к столу секретаря.

— Вас Лев Дмитриевич примет, как было назначено, в тринадцать часов, — сказала секретарь, услыхав фамилию Веснина. — Пойдут два товарища, которые ожидают, а затем вы.

Муравейскому она посоветовала обратиться в плановый отдел к товарищу Тимофееву.

— Семен Яковлевич Тимофеев очень милый человек, — сказал Муравейскому Веснин, когда они отошли от стола. — Это он составлял приказ об организации КБ-217.

— К нему-то я всегда успею, — возразил Муравейский, — да вот… — Муравейский замялся. — Вас тут… бросить вас одного будет не по-товарищески. Я думаю, лучше нам вдвоем войти в кабинет. На миру и смерть красна. Крепитесь, я вас не выдам. Грудью постоим за начальника КБ-217.

Веснин не сказал, как он сделал бы это год назад: «Спасибо, Миша», но и возражать тоже не стал.

— Простите, — обратилась секретарь к Веснину, — вы ведь явились сюда, как видно, прямо с вокзала. Забронировать вам место в общежитии наркомата?

— О, не беспокойтесь! — отвечал за Веснина Муравейский. — Мы из одного города, с одного завода, приехали по одному и тому же делу, и, уж конечно, я не оставлю приятеля на улице. У меня, благодаря вашим заботам, роскошный номер, и я смогу в той же гостинице устроить Веснина не хуже.

— Роскошный номер?

Секретарь на мгновенье отвела глаза от бумаг:

— Но я ведь дала вам лишь записку с просьбой предоставить место в общежитии…

— Остальное я устроил сам. Вы отнюдь не превысили власти по отношению к директору гостиницы. Все устроилось само собой через регистратуру. — И, склонив свою голову с идеальным пробором, Муравейский глубоким баритоном негромко спросил: — Вы разрешите конверт?

Она заглянула в ящик, вынула конверт и протянула Муравейскому:

— Пожалуйста.

Муравейский сам не знал, для чего именно он спросил конверт. Просто ему понравились искристые, пушистые волосы секретаря, ее глаза, немного изможденное лицо, и ему не хотелось уходить от стола. Получив конверт, Муравейский тут же определил его назначение.

Он вынул из бумажника один из двух билетов на концерт, вложил билет в конверт, тщательно заклеил, надписал: Вам лично, совершенно секретно — и положил конверт на стол перед секретарем. Затем, скромно потупив взор, Михаил Григорьевич отошел к Веснину:

— Маэстро, запишите номер вашего будущего телефона в ваших апартаментах.

— Но как же вы, Миша, заранее это знаете?

— Очень просто, дитя. Я получил в гостинице двойной номер. Со свойственной мне гуманностью, я предлагаю вам въехать на свободную половину. Найти место в московских гостиницах не так-то просто.

Веснин записал адрес и номер телефона.

— Ваша очередь, товарищ Веснин, — сказала секретарь.

Муравейский тотчас встал и направился к кабинету. Пропустив Михаила Григорьевича вперед, Веснин вошел за ним. Муравейский ступил на толстый ковер и твердым шагом проследовал к столу, за которым сидел Дубов.

 

Происхождение из мещан

Лев Дмитриевич Дубов родился в 1898 году в Рязани, в семье кассира Московско-Рязанской железной дороги Дмитрия Антоновича Дубова. Мальчика нарекли Львом в честь Льва Николаевича Толстого, ибо кассир был убежденным толстовцем. Его молоденькая жена придерживалась иных взглядов. Деятельная, энергичная, она вышла замуж за пожилого кассира только потому, что он работал на государственной службе, носил мундир с ясными пуговицами и был хотя и мелким, но все же чиновником.

В первый год замужества Мария Ивановна Дубова пыталась уговорить супруга добиться повышения в чине и должности за усердную службу. Дмитрий Антонович возражал. Он говорил ей, что трудом праведным не наживешь палат каменных, а неправедным путем он не пойдет. Мария Ивановна убедилась, что спорить с мужем бесполезно. И все ее честолюбивые мечты сосредоточились на первенце Левушке.

По дореволюционным законам человек самого низкого сословия, если он кончил высшее учебное заведение, получал звание потомственного гражданина. Потомственный гражданин, если он успешно служил на государственной службе, мог дослужиться до личного и даже потомственного дворянства. Мария Ивановна решила дать сыну высшее образование, чего бы это ни стоило.

Но когда мальчик достиг школьного возраста, отец-толстовец изрек, что прежде всего следует учить ребенка быть человеком, Человеком с большой буквы, то есть человеком в полном смысле этого слева. Все же остальное — это суета сует и всяческая суета. Высказавшись далее на тему о том, как науки, в конечном итоге, ведут к заблуждениям, Дмитрий Антонович избрал в качестве наглядного примера к этому своему положению личность директора местной гимназии

— Малого надо избавить от солдатчины, — возражала Мария Ивановна.

Дети мещан, как и крестьянские дети, «подлежали солдатчине». Солдатская служба в царской армии особых радостей не сулила.

— Не допущу, чтобы наш сын в денщики к пьянчужке-офицеру попал, зуботычины от фельдфебеля получал, за штофом бегал да выгребные ямы в казармах чистил! — наступала она на мужа.

Хотя Дмитрий Антонович и был сторонником теории, которая превыше всего ставила смирение и непротивление, сам он имел характер гордый и по независимости характера немало претерпел из-за своей принадлежности к низкому мещанскому званию.

На этот раз доводы жены показались Дмитрию Антоновичу достаточно вескими. Он пришел к выводу, что его сын сможет совершенствовать себя как человека и в дворянском сословии, ибо сие зависит не от сословия, а от личности. Сам Лев Николаевич Толстой был не только дворянином, но даже графом, что не помешало ему ходить босиком, а в свободное от других занятий время пахать и фотографироваться для синематографа с топором в руках за рубкой дров. Дмитрий Антонович не стал более спорить с женой на тему о воспитании. Но устроить сына в гимназию Марии Ивановне не удалось. Директору гимназии были хорошо известны взгляды кассира железной дороги на науку и ее представителей, обитающих в городе Рязани.

Оканчивающие гимназию могли поступить в университет. Левушке Дубову пришлось учиться в реальном училище, откуда можно было идти только в специальные технические высшие учебные заведения.

Узрев своего сына в зеленом мундирчике реалиста, Дмитрий Антонович заявил, что все это одна внешность, что теперь Левушке следует еще усиленнее думать о своем внутреннем мире, ибо солнце внутри нас.

Война, начавшаяся в 1914 году, ухудшила материальное положение семьи. Румяный, кудрявый, всегда веселый Левушка весной 1916 года получил желанный аттестат зрелости, с которым мог бы поехать в Петроград и там продолжать образование, если бы были деньги. И деньги совершенно неожиданно появились. Умерла старшая сестра отца. Она оставила племяннику наследство — 125 рублей.

В 1916 году молодой Дубов поехал в Петроград, держал экзамен и был принят в Электротехнический институт. Он купил себе фуражку с желтыми кантами и стал с усердием записывать все читаемые на первом курсе лекции.

Но сдавать экзамены по этим записям ему не пришлось — призывной возраст вследствие войны был снижен, и Дубов попал вольноопределяющимся в действующую армию. Весной 1917 года, после Февральской революции, Дубов вступил в партию большевиков. С самого начала гражданской войны он находился в рядах Красной гвардии, затем Красной Армии, служил в радиодивизионе Первой Конной армии и, возможно, стал бы позже кадровым военным. Но в 1922 году он был демобилизован по состоянию здоровья.

Дубов не видел родных с тех пор, как поехал держать экзамен в Ленинградский электротехнический институт.

Суконный шлем с шишаком, так называемая буденовка, именной наган в красной кобуре у пояса, брюки галифе, заправленные в шерстяные носки, да разбитые тапочки на ногах — таким явился Лев Дубов в отчий дом.

Матери уже не было в живых. Отец по-прежнему занимался самоусовершенствованием, с тем же усердием изучая философские высказывания Льва Толстого. Старик работал теперь ночным сторожем, и свободного времени для чтения было более чем достаточно.

В райкоме, куда Дубов пришел, чтобы стать на партийный учет, ему тут же выдали мандат, адресованный всем местным партийным, советским, городским и сельским организациям, которые призывались оказывать всяческое содействие предъявителю сего мандата. С этим документом Дубов выехал в деревню для проверки работы налогового аппарата. Собирать налог в разоренном войной и контрреволюцией районе было нелегко.

Два года Лев Дубов служил в царской армии, три года воевал на фронтах гражданской войны, но впервые он был серьезно ранен на мирной работе налогового инспектора. В него стрелял кулак из-за угла.

Отец, зайдя в хирургическую палату проведать чуть не скончавшегося от потери крови сына, изрек своему первенцу, что поднявший меч от меча и погибнет.

Как выяснилось из дальнейшей беседы, «поднявшим меч» старик считал своего сына, но отнюдь не того, кто в него стрелял.

Ранение Дубова было серьезное, а питание в больнице не отличалось особым обилием калорий и витаминов. Когда, выписавшись наконец из хирургического отделения, он заглянул в зеркало, висевшее у входа в парикмахерскую, то не узнал себя. На него из-под козырька буденовки смотрели глубоко запавшие глаза, бледное лицо заросло рыжеватой щетиной, губы посинели от холода. Дубов улыбнулся своему отражению, свистнул и запел:

Все так же глядя в зеркало и напевая, Дубов в этом же зеркале увидел, что кто-то лезет к нему в карман, где лежали драгоценная по тому времени коробка папирос и кошелек с весьма ограниченным количеством дензнаков, то есть денег.

Рука принадлежала мальчишке лет двенадцати — беспризорнику, одетому в черный от сажи ватник.

«Беспризорник» — сейчас слово малоупотребительное, почти забытое. В 20-х годах в результате первой мировой и последовавшей за ней разрушительной гражданской войны детская беспризорность в России стала народным бедствием. Когда-то асфальт для покрытий дорог варили на улицах в больших котлах. Брошенные асфальтовые котлы стали пристанищем беспризорных в больших городах. Беспризорники обитали в разрушенных строениях, на вокзалах, кочевали по всем железным дорогам, терроризировали рынки. Органы просвещения и здравоохранения не могли совладать с этой стихией. Была создана Чрезвычайная комиссия по борьбе с детской беспризорностью, комиссию возглавил Феликс Эдмундович Дзержинский.

Дубов взялся работать в этой комиссии со свойственной ему горячностью. Он снимал беспризорников с поездов, вытаскивал их из котлов, организовывал приемные пункты… В двадцать четвертом году он заразился сыпным тифом, потом возвратным. Он вынужден был оставить тяжелую, требовавшую большого напряжения физических и душевных сил работу в Чрезвычайной комиссии.

Товарищи уговорили Дубова поехать на Украину, где с питанием было легче. Ему подыскали работу по силам — устроили радистом на Киевскую метеостанцию.

 

Организатор громкоговорящего радиоприема

Несколько дней спустя после того, как Дубов приступил к работе на Киевской метеостанции, в Киев прибыл Вильям Труцци. Громадные афиши извещали, что всемирно известный Труцци покажет в цирке водяную пантомиму Гуляй-поле («Махновщина»),

Отец Вильяма Жижетовича Труцци был акробатом, постановщиком пантомим, эквилибристом, жонглером, жокеем. Мать Вильяма — Александрина Перес — была знаменитой цирковой наездницей. В цирке с малых лет работали дяди, тетки, бабки и деды Вильяма. Родился Вильям в Полтаве и родным языком считал русский. Он с раннего возраста джигитовал в цирке на крохотном шотландском пони, затем выступал как наездник высшей школы. После революции Вильям Труцци добровольно вступил в ряды Красной Армии и обучал приемам верховой езды рабочих, крестьян, студентов, ставших красноармейцами.

В 1920-году Лев Дубов служил в радиодивизионе легендарной Первой Конной армии. Он познакомился с Труцци и под руководством несравненного Вильяма прошел курс верховой езды.

Понятно, что, увидев на афише имя Труцци, Дубов рванулся в цирк, чтобы встретиться со своим бывшим учителем. Это оказалось не так просто. Труцци находился на крыше цирка, где руководил установкой гигантского бака (сто тысяч литров воды, как было сказано в афишах). Потом Труцци очутился в ложе, где были помещены ослепительные прожектора. Несколько минут спустя Труцци с хлыстом в руке был уже на манеже и заставлял перепрыгивать через только что наведенный понтонный мост лошадей, морды которых показались Дубову поразительно интеллигентными.

Расцеловав со свойственной ему горячностью своего бывшего ученика и соратника по службе в Красной Армии, Труцци взял с Дубова честное слово, что тот после представления придет в гостиницу и они вместе поужинают.

Это был очень деликатный, но недвусмысленный намек. Дубов извинился, пообещал явиться к ужину и ушел.

Вечером на представлении в цирке Дубов смог полностью оценить все богатство фантазии неповторимого Вильяма Жижетовича, младшего отпрыска знаменитой семьи Труцци.

На арену выехал батько Махно в красных бархатных шароварах и огромной папахе. Его невеста гарцевала рядом, стоя на сером в яблоках коне. Махно праздновал свою свадьбу, прыгая наперегонки со своей невестой через горящие обручи. По ходу действия вдруг из-под купола цирка, где махновцы, вися вниз головой на проволоке, жонглировали окороками, кругами колбасы и огромными бутылями «горилки», хлынул настоящий дождь.

И хотя Дубов утром видел, как устанавливали бак и трубы, он не удержался и стал аплодировать вместе со всеми зрителями. А дождь лил, хлестал, вода заливала арену. Ливень превратился в водопад, сверкающий, как красное и золотое вино. Светофильтры из разноцветных стекол вращались в лучах прожекторов. Яркие, пестрые блики трепетали на волнах водопада, сияли на поверхности озера, образовавшегося на арене. На маленький островок выбежали красноармейцы, одетые не менее экзотично, чем махновцы. Красноармейцы размахивали красными полотнищами, как тореадоры. Они хватали махновцев за голову и за ноги и, раскачивая их над хлещущим водопадом, бросали в волны, которые бушевали на арене. Падая, каждый махновец успевал несколько раз перекувырнуться в воздухе, а затем проделать замечательно интересные упражнения в воде, и было просто чудом, что такие пловцы и гимнасты все же умудрялись тонуть, как это им полагалось по программе.

Это было время нэпа, цирк работал под руководством частного лица. Охрана труда действовала довольно слабо. Артисты во всей амуниции и снаряжении по-настоящему мокли в самой настоящей воде. Через воду на глазах у восхищенных зрителей был молниеносно наведен понтонный мост, на котором тотчас начались конная вольтижировка и джигитовка. Наездники падали со скачущих коней в воду, а из воды вновь прыгали на скачущих коней. Лошади были так благородно воспитаны, что ни один из валившихся прямо под их копыта бойцов не был растоптан, хотя схватка была жаркая.

Выстрелы, фейерверки, фонтаны воды, вспышки магния сопровождали взрыв понтонного моста. В заключение появился корабль с краснофлотцами, которые проделывали всевозможные акробатические упражнения на вантах и реях судна, движущегося по бурным волнам. Соперничая в ловкости с красноармейцами, краснофлотцы сражались с конными махновцами и, победив их, перескакивали на конях через борт корабля. Там на палубе все участники представления замерли в живописных позах, — это был апофеоз пантомимы.

Особенно понравилось Дубову, что Труцци по ходу действия показывал отрывки документальных кинофильмов. Это было ново, это было смело.

* * *

Вечером, за ужином, Дубов говорил своему бывшему соратнику по гражданской войне:

— А можно было бы включить в пантомиму также еще и радиоприем. У меня на метеостанции превосходная аппаратура, Москву слышно отлично. Было бы очень здорово показать в цирке радиоприем.

Труцци смотрел на собеседника своими печальными, прекрасными очами и внезапно предложил:

— Я вам устрою сольный номер, идет?

Вскоре Труцци уехал в Москву, успев, однако, сдержать данное за ужином обещание: громкоговорящий радиоприем Москвы был включен в очередную программу киевского цирка.

Понятно, что рекомендация такого знатока цирка, каким был Вильям Труцци, имела большое значение. Был еще довод в пользу нового, оригинального номера цирковой программы. За несколько месяцев до приезда Дубова в Киев местные любители организовали Киевское отделение Общества друзей радио — КОДР (тогда было принято Всякие названия непременно сокращать; например, журнал Телеграфия и Телефония без проводов именовался ТиТбп). Киевские радиолюбители решили своими силами построить радиовещательную станцию. Для строительства нужны были три с половиной тысячи, а в кассе общества было всего триста рублей. Организаторы общества принесли на пленум городского Совета любительскую аппаратуру, построенную в радиокружке управления Юго-Западной железной дороги, и продемонстрировали громкий радиоприем. Впечатление было такое, что пленум в полном составе тут же вступил в члены КОДРа. Средства на постройку станции были отпущены.

Но в цирке аттракцион громкоговорящего радиоприема, организованный Дубовым, увы, провалился.

«Провалился с треском, — рассказывал впоследствии Дубов. — Трещало, пищало, шипело…»

Впрочем, как это уже было нами описано, и треск и писк были очень слабыми, едва слышными.

«Деньги назад!» — вопил сиплый бас с галерки.

«Недоработанный, сырой номер показываете, молодые люди, — укоризненно говорил тогда Дубову старенький служитель в лаковых сапожках и голубой униформе с золотыми галунами. — Аттракцион должен весело проходить».

«Резонанс не получается!» — резюмировали в тот вечер свое впечатление от опыта громкоговорящего радиоприема юные зрители Толя Сидоренко и Володя Веснин.

Труцци уже не было в Киеве, и он был лишен удовольствия лично выслушать мнение дирекции цирка об аттракционе, который он так горячо рекомендовал.

Но именно после этой не вполне удачной демонстрации громкоговорящего радиоприема Москвы Лев Дмитриевич приобрел авторитет среди местных радиолюбителей и был выдвинут на руководящую работу в КОДРе. Он вел занятия в любительских кружках, проверял у себя на метеостанции любительские приемники, давал консультации, сочинял инструкции, послал в журнал Радиолюбитель статейку об опытных передачах Киевской любительской радиовещательной станции.

На Дубова обратили внимание в городском комитете партии. 22 июня 1925 года было опубликовано постановление ЦК о радиоагитации. Горком стал поручать Дубову публичные выступления по вопросам развития радиодела в Советском Союзе.

Однажды по просьбе дирекции Киевской передающей радиостанции Дубов составил письмо в Ленинград на электровакуумный завод по поводу партии вновь полученных генераторных ламп.

Аноды в ваших лампах накаляются докрасна, но даже при таком форсированном режиме номинальной мощности от ламп невозможно получить, — писал Дубов. — Интересно знать, чем вы там лично занимаетесь, товарищ технический руководитель производства, если от вашего имени присылают нам такие лампы, да еще со ссылкой на ваш патент изобретателя этой лампы.

Ответ пришел быстрее, чем можно было ожидать. Очевидно, отвечавшему не терпелось высказать все, что он думает о своих корреспондентах:

Дорогие товарищи, до сих пор вы применяли лампы с железными или никелевыми анодами. Для них нагрев анода до красного свечения — это был уже форсированный режим. Но в наших новых лампах аноды сделаны из тантала. Они допускают нагрев до значительно более высоких температур. Вам интересно знать, товарищи, — продолжал читать Дубов, — чем занимается техническое руководство завода и «лично» я? Спешу сообщить: я «лично» изобретаю аппарат, который поможет без затраты мускульной энергии бегом подниматься в гору. Будет ли это палочка-выручалочка, лыжа, костыль или крючок, этого я еще не могу сказать.

И далее следовала четкая подпись: К. Студенецкий.

Дорогой товарищ Студенецкий! — тотчас ответил Дубов. — Вы совершенно правы. Вы правы не только по существу, но и по форме. В восторге от вашей шутки, от ваших «палочек-выручалочек». С приветом Л. Дубов.

Студенецкий не придал значения письму какого-то киевского радиолюбителя. И только много позже Константин Иванович получил некоторые основания полагать, что, может быть, и не следовало ему с товарищем Дубовым такие шутки шутить.

 

Растущий товарищ

В марте 1926 года должен был состояться Всесоюзный съезд Общества друзей радио. К тому времени Лев Дмитриевич был весьма популярен в КОДРе. Вместе с еще несколькими самыми деятельными активистами Дубов был послан делегатом на Всесоюзный съезд.

Узнав, что среди почетных гостей съезда находится также и технический директор Ленинградского электровакуумного завода Константин Иванович Студенецкнй, Дубов счел нужным представиться ему:

— Ваш киевский адресат.

— Простите, — улыбнулся Студенецкий, — сколько вам лет?

— Двадцать восемь.

— Я так и предполагал, читая ваше письмо. Если бы вы были моложе, то не участвовали бы в гражданской войне; будь вы постарше, то вынесли бы из нее другие впечатления. От вашего письма исходил столь терпкий запах эпохи военного коммунизма, что я подумал: этот ветеран немного старомоден, но еще достаточно активен для того, чтобы впитать в себя некоторые новые веяния. Надо идти в ногу с веком, молодой человек, и несколько перестроиться.

«Да, я засиделся у себя на метеостанции», — думал Дубов, слушая выступления докладчиков.

В одном из них Дубов узнал своего бывшего соратника по радиодивизиону Первой Конной. Теперь этот товарищ занимал пост директора Ленинградского радиоаппаратного завода. Дубов по окончании доклада подошел к нему.

Услыхав о том, что «Левка Дубов» работает всего лишь радистом метеостанции, ленинградец удивился:

— Как же это ты, друг, того… совсем не того?! А мы считали, что ты, живя в провинции, спокойненько получил себе там райкомчик и вершишь… Нет-нет, не сваливай на здоровье, на объективные причины! От каждого по способностям. Перебирайся ко мне на радиоаппаратный в Ленинград. Возглавишь бюро рационализации производства. Мне необходимо поднять это дело на должную высоту.

Дубов принял это предложение и переехал в Ленинград. Директора вскоре сняли, как не справившегося с работой. Дубов остался на заводе. Он добился внедрения в производство ряда интересных технических предложений, выступал на конференциях, слетах, совещаниях. В райкоме и даже в горкоме партии о Дубове заговорили как о растущем товарище. Он был переброшен с радиоаппаратного на электровакуумный завод, на должность начальника отдела технического контроля.

До Дубова эту должность много лет занимал пожилой инженер, Афанасий Афанасьевич Окаемов. Окаемов, как и Студенецкий, начал свою инженерную работу еще у Разоренова. Афанасий Афанасьевич и Константин Иванович были не только сослуживцами, но и однокашниками, друзьями со студенческой поры. Окаемов был скромен, старателен, а к старости стал даже услужливым. Окаемов принимал участие в разработке многих изобретений и усовершенствований Константина Ивановича.

Когда Дубов был назначен начальником общезаводского ОТК — отдела технического контроля, — Окаемов был переведен в ОТК цеха генераторных ламп. И вскоре после такого перемещения в цехе сильно возрос процент брака. Студенецкий высказал мысль, что следовало бы снять начальника цеха, недавно назначенного туда молодого выдвиженца из рабочих. Дубов произвел энергичное расследование. Он выяснил, что ряд измерительных приборов — амперметров, киловольтметров, которыми пользовались в ОТК генераторного цеха, — имеет недопустимые погрешности. Эти приборы не проходили проверки в Палате мер и весов. Показания приборов были неверными — они показывали брак там, где фактически брака не было. Дубов потребовал увольнения Окаемова с завода с отдачей под суд.

Константин Иванович счел нужным поговорить с Дубовым, как с членом заводского партийного комитета, о неправильном решении в отношении старого, заслуженного специалиста.

Под конец разговора Студенецкий разгорячился:

— Старых специалистов надо беречь и ценить, молодой человек! Нас не так уже много осталось. Афанасий Афанасьевич работал на заводе еще до революции. Он честно продолжал работать здесь с первых лет советской власти. Я читаю газеты и слежу за всеми новыми веяниями в нашей советской политике. Мы, специалисты старой школы, получили большое удовлетворение, изучив материалы апрельского Пленума ЦК текущего 1928 года. Там говорится о бережном отношении к старым специалистам, верно служащим советской власти. Требование уволить Окаемова и отдать его под суд — это, простите меня, типичный случай рецидива спецеедства.

— Вы, Константин Иванович, можете теперь быть совершенно спокойны, — возразил Дубов, — ваша совесть абсолютно чиста. Вы сделали мне очень сильное представление о якобы противозаконной и несправедливой отставке Окаемова, и, как мне кажется, больше к вашим словам добавить уже нечего. Я думаю, что и сам Афанасий Афанасьевич, когда вы его проинформируете о ходе наших с вами переговоров, будет морально удовлетворен. Спецеедство! Какая ободряющая формулировка!

Константин Иванович мог бы подать от своего имени письменное заявление относительно Окаемова в партком, в наркомат. Константин Иванович этого не сделал. Константин Иванович к тому времени уже так хорошо сработался с недавно поступившим на завод инженером Цветовским, что мог теперь в той части своей личной деятельности, которая касалась цеха генераторных ламп, легко обойтись без своего испытанного, многолетнего соратника. «В сущности, и завод ничего от ухода Окаемова не терял, — решил Студенецкий, — не стоит дальше углубляться в это дело».

Студенецкий полагал, что завод также не потерял бы ничего и производство не потерпело бы существенного ущерба, если бы и товарищ Дубов переменил место и род своей деятельности. А потому после увольнения инженера Окаемова Константин Иванович всюду, где считал это полезным, говорил о Дубове с восхищением:

— Ему у нас тесно! Правда, товарищ Дубов хотя и не имеет специального образования, но большому кораблю — большое плавание. Наш дорогой Лев Дмитриевич вполне мог бы самостоятельно вести любой другой завод, необязательно даже электротехнического профиля, он достойно проявил бы себя и на периферии, и в Арктике, да и везде, где нужна энергия, смелость, упорство, преданность.

Хотя в тех кругах, где Дубова знали, где он был на учете, голос Студенецкого и не имел решающего значения, все же эти высказывания Константина Ивановича оказали некоторое влияние на дальнейшую судьбу Дубова.

В 1931 году Дубова перевели с Ленинградского электровакуумного завода, но не на периферию, не в Арктику, а в Трест электрослаботочной промышленности, на должность заместителя управляющего трестом. Затем Дубов был в ряде длительных заграничных командировок, на заводах Европы и США. В 1934 году Дубов был назначен управляющим трестом. Обстоятельства сложились так, что первый документ, подписанный новым управляющим, был приказ о назначении Александра Васильевича Мочалова председателем научно-технического совета треста. Константин Иванович Студенецкий вследствие этого назначения был от должности председателя НТС освобожден.

После преобразования треста в Главное управление электрослаботочной промышленности Дубов был утвержден начальником этого главка.

 

Начальник Главного управления

Узнав фамилию главного конструктора КБ-217, его имя, возраст и то, что он родом из Киева, Дубов с интересом дожидался предстоящей встречи. Было любопытно вновь увидеть своего бывшего подшефного радиолюбителя Володю Веснина.

Когда отворилась дверь кабинета, Дубов встал, но, увидав смело шествующего по ковру импозантного брюнета, на мгновение смутился. Дубову померещилось, будто он видит перед собой знаменитого постановщика цирковых пантомим Вильяма Жижетовича Труцци. Того самого Труцци, на похоронах которого Дубов присутствовал в 1931 году в Ленинграде, в Александро-Невской лавре. Скончавшийся четыре года назад Вильям Жижетович, казалось, не только ожил, но и помолодел.

— Товарищ Веснин? — обратился Дубов к вошедшему.

— Моя фамилия Муравейский, — ответствовал тот.

— Откуда вы, товарищ Муравейский, по какому вопросу?

— Мы, — почтительно начал Михаил Григорьевич, — с Ленинградского электровакуумного. Я и товарищ Веснин.

Муравейский отступил на шаг от стола и великолепным жестом, каким на сцене великий актер, если он добр и хорошо настроен, привлекает внимание публики к своему начинающему партнеру, указал Дубову на Веснина.

К величайшему изумлению Муравейского, скромный до робости, всегда деликатный Веснин вдруг ринулся к Дубову:

— Лев Дмитриевич! Как я рад! Вот уж не думал здесь с вами встретиться!

— Еще бы! — смеялся Дубов, тряся руку Веснину. — Если бы вы могли это предполагать, то вы все-таки удосужились бы вернуть мне номер журнала «Радио для всех», издание КОДРа. Слово дали, а не принесли. Неужто все еще изучаете?

— Честное слово, Лев Дмитриевич, я был уверен, что журнал у вас. Мы тогда в тот же день срисовали схему, и Толя Сидоренко взял этот журнал, чтобы отнести его к вам на метеостанцию.

— Нет, товарищ бывший радиолюбитель, — возразил Дубов, — Сидоренко работает в нашей системе, на Детскосельской ионосферной станции. Я с ним по этому поводу говорил, и он клятвенно уверял, что тогда доставить журнал ко мне взялись именно вы. Оба лучше, да?

— Если бы вы, Лев Дмитриевич, пожелали избрать в этом деле судьей меня, — ввязался Муравейский, — то я сказал бы, что скорее склонен верить бывшему моему подшефному инженеру Веснину, чем его другу, летчику Сидоренко.

И в доказательство справедливости этого положения Михаил Григорьевич рассказал о ночном приключении Риты Горностаевой и, естественно, также и о себе, как о начальнике бригады, которая под его руководством так счастливо ликвидировала аварии на станции Медь. Затем Муравейский вновь вернулся к товарищам Веснину и Сидоренко, высказав мнение, что счастливая случайность — неожиданная встреча двух вышеназванных товарищей в театральной уборной актрисы — весьма способствовала успешному продвижению магнетронных работ.

На столе Дубова стоял телефонный аппарат с надписью «Абонент кремлевской телефонной станции». Под стеклом помещался список абонентов кремлевской АТС. Механически, не вдумываясь в значение слов, Веснин стал читать этот список. И вдруг до его сознания дошло значение того, что он читал. В списке стояли имена, знакомые с детства, имена, которые он привык воспринимать как нечто очень далекое, абстрактное. Людей, носивших эти имена, он знал по портретам, по книгам, по газетам. Мысль о том, что Дубов может вот так же запросто, как он сейчас говорит с Муравейским, поднять трубку и говорить здесь, сию минуту, с любым из абонентов кремлевской АТС, поразила Веснина. А когда он подумал, что этот предполагаемый разговор мог касаться магнетрона, то ужаснулся.

В минуты малодушия там, в КБ, Веснин чувствовал себя как бы на дне глубокого колодца, откуда и голоса не слышно. А теперь работы КБ-217 обернулись делами государственной важности…

* * *

Люди, бывавшие на фронте, знают, что можно уснуть под грохот орудийной канонады, но внезапная тишина заставляет проснуться. Нечто подобное случилось с Весниным. Он мечтал, уносясь мыслями далеко от этого стола, пока звучал голос Муравейского. Но когда тот окончил свое повествование, Веснин вздрогнул, словно очнувшись от сна.

— Вы, товарищ Муравейский, — услышал Веснин слова Дубова, — обратитесь в плановый отдел и уточните там ваш вопрос. Я не назначал на сегодня разговора с вами. Я не в курсе того, что вы намерены мне тут предложить. В ваших интересах прийти сюда в назначенное время и с подготовленными материалами.

Эта не совсем любезная реплика отнюдь не обескуражила Михаила Григорьевича. Маленькую выгоду сегодня он все же получил. Не упустил случая немного покрасоваться перед Дубовым, которому теперь, явившись в назначенное время, он сможет гораздо свободнее изложить свою идею о холодильниках. Он упомянет, что Жуков отнесся к этой мысли холодно, как несколько раньше к докладной записке о новом типе магнетронного генератора:

«Того самого генератора сантиметровых волн, работой над которым занимались только два человека на всем заводе — я и наш общий друг Веснин».

Впоследствии Муравейский очень любил рассказывать о том, как он целых полчаса болтал с Львом Дмитриевичем совершенно свободно о всяких пустяках. Особенно охотно Муравейский стал повторять эту новеллу после того, как Дубов был назначен народным комиссаром одной из важных отраслей промышленности СССР.

«Ну точно так же, как я с вами сейчас говорю, а Дубов сидел и слушал меня, — повествовал Михаил Григорьевич, — вот так, как вы, не пропуская ни единого слова, чуть ли не разинув рот, а потом вдруг как рявкнет: „Я не назначал на сегодня разговора с вами! Я не в курсе того, что вы намерены мне изложить!“»

Обычно эта концовка имела шумный успех и убеждала слушателей в том, что Муравейский говорит правду, что он в самом деле коротко знаком с самим Дубовым.

Муравейскому, как он это ни оттягивал, все же пришлось откланяться и уйти без Веснина.

Веснин готовился к любому самому неожиданному вопросу со стороны Дубова, но он совершенно не был готов к тому, что услышал:

— Молодой человек, могли бы вы завтра сделать доклад в Техническом отделении Академии наук СССР? Председательствует академик Алексей Николаевич Крылов. Там соберется народ с учеными степенями и званиями. Пусть они узнают, как работает промышленность, как двигает науку заводская лаборатория. Что, страшно?

Глаза Льва Дмитриевича смотрели задорно, молодо, как в былые времена, когда он, стоя на балконе Киевской метеостанции, пел: «Никто пути пройденного у нас не отберет».

 

«Аu clair de la lune»

[15]

Выскочив из приемной, Веснин тут же, в вестибюле главка, позвонил Вале. Если бы не эта неожиданная встреча с волшебником Киевской метеостанции, если бы не такой разговор с ним, Веснин, возможно, не посмел бы звонить Вале. Ведь она до сих пор не отвечала на его письмо. Но сейчас, в эту минуту, молчание Вали казалось ему мелочью, пустяком, которому не стоило придавать значения.

— Валю Розанову? — переспросили Веснина. — Ее нет дома.

На вопрос о том, когда она вернется, ему ответили неопределенно и пояснили, что Валя вообще в ближайшие дни уезжает из Москвы куда-то очень далеко на постоянную работу.

Веснин оставил для Вали телефон, который он сам записал только час назад, сообщил адрес гостиницы:

— Я сам, возможно, завтра уеду в Ленинград ночью, скорым поездом. Пожалуйста, запишите, передайте, пожалуйста…

Опустив трубку, Веснин взглянул на свои ручные часы. Был уже четвертый час. На подготовку к докладу оставалось менее суток.

— Владимир Сергеевич!

Веснин поднял голову. Перед ним стоял начальник лаборатории генераторных ламп Виктор Савельевич Цветовский.

— Я только что из Энергоиздата, — сказал Цветовский. — Труды конференции вышли из печати. Хотите посмотреть?

Цветовский вынул из портфеля увесистый том в сером коленкоровом переплете с вытисненным на нем сверху заголовком: Электротермия и электросварка в СССР. Посредине переплета красовалась надпись: Под общей редакцией проф. М. Л. Рокотова, а в самом низу мелким, незаметным шрифтом: Труды конференции 1935 г.

Веснин раскрыл книгу и прочел оглавление.

— Что ж, Виктор Савельевич, ваш доклад помещен на почетном месте. Им открывается раздел Контактная сварка.

— Я тут подробно отметил, — сказал Цветовский, — что это ваша схема, что вы руководили проектированием и изготовлением прерывателей. Кроме того, я вам выразил благодарность за предоставление материалов, на основании которых был сделан доклад. Было бы непорядочно с моей стороны этого не указать.

Цветовский взял из рук Веснина Труды конференции и стал их поспешно листать.

— Вот посмотрите, тут я пишу… Позвольте, позвольте, что же это такое? — изменившимся голосом произнес Цветовский. — Честное слово, вот тут, в конце, у меня было написано: «Считаю своим приятным долгом выразить искреннюю благодарность товарищу по работе инженеру В. С. Веснину, которым была предложена схема и конструкция. В разработке принимал участие инж. Н. И. Порываев, ряд ценных советов дал инж. М. Г. Муравейский». Честное слово, все так было и в гранках и в верстке. Я ничего не понимаю… Кто же мог это выкинуть после того, как, я, автор, подписал последнюю корректуру?.. Не иначе, дело рук Рокотова.

Веснин рассмеялся:

— Стоит ли об этом беспокоиться! Рокотов известен как борец с благодарностями и посвящениями. Я читал его статью в газете «За индустриализацию» о том, что не надо засорять техническую литературу случайными именами. И, знаете, я считаю, в этом он прав. Недавно я видел курс математики с посвящением «Моей Катеньке», или помните электродинамику Никольского — «Кисе и Коз-Козу посвящаю». Как-то неловко даже такое читать. Никто не потерпел ущерба от того, что я не получил благодарности в печати. Важно, что конструкция и схема опубликованы, и те, кому это нужно, могут почерпнуть в статье интересующие их данные…

Веснин замолчал, спохватившись, что механически повторяет те самые доводы, которые ему самому не так давно приводил Ронин.

— Вы еще здесь! — крикнул Муравейский Веснину, спускаясь с лестницы. — Пошли, Володя, в наши апартаменты в гостинице «Балчуг»… А вы тут какими судьбами? — приветствовал Муравейский Цветовского.

— Я, видите ли, командирован в Ногинск, на радиостанцию, сегодня туда уезжаю, но, думаю, завтра вернусь обратно в Москву. Хочу побывать в главке.

— В главке тут сидят бюрократы первый сорт! — подхватил Муравейский.

Беседуя, инженеры дошли до Ильинских ворот и свернули в сквер.

У памятника героям Плевны резвилась группа детей в возрасте от трех до пяти лет. Озорники прыгали, визжали, дрались. Маленькая, серая, как мышь, старушка, с зонтиком, напоминавшим большой гриб-поганку, попискивала время от времени:

— Taisez-vous! Tais-toi! Silence!

Но усилия старенькой воспитательницы утихомирить детей были тщетны.

— Тише, дети! — наконец по-русски взмолилась старушка. — Давайте будем петь хором.

Она закрыла свой зонтик. Дети взялись за руки и стали водить хоровод. Старушка слабым, дребезжащим голоском запела, отбивая зонтиком такт:

Это была одна из так называемых прогулочных групп «неорганизованных», то есть не посещающих детский сад дошкольников.

Шутка по поводу этой забавной сценки замерла на устах Муравейского при первых же словах песенки бедного Арлекина, который умолял своего друга Пьеро одолжить ему перо, чтобы при свете луны написать словечко своей милой…

Старушка с зонтом, если бы она обернулась, могла бы так же легко узнать Муравейского, как он узнал ее. Это была его родная мать, та самая мать, о которой он всегда так нежно вспоминал там, где была надежда путем этих воспоминаний выудить лишнюю сотню рублей.

Мать Михаила Григорьевича жила у своего брата инженера-путейца. Нежный сын имел в виду зайти к ним, чтобы поделиться с дядей своими мыслями о холодильниках. На транспорте, как казалось Муравейскому, это дело должно было безусловно пойти. Но знакомить в данный момент своих сослуживцев со своей мамой, которую он, по его словам, так нежно любил, не входило в планы Муравейского.

— Мне бы очень хотелось посоветоваться с вами, — говорил Цветовский, — относительно управляемых выпрямителей. Понимаете, как только они там на радиостанции включают передатчик…

— Володя, — перебил Муравейский, — мы должны спешить, не то вы останетесь без номера в гостинице. Всего хорошего, Виктор Савельевич!

С этими словами Муравейский взял Веснина под руку и поспешно увлек его подальше от памятника героям Плевны, у подножия которого маленькая старушка продолжала усердно пасти своих резвых воспитанников.

 

Снова встречи

Веснин вошел в конференц-зал Академии наук, где ёму предстояло делать доклад. Он увидел массивные кресла с красными плюшевыми сиденьями и резными полированными спинками, тяжелые бархатные портьеры на окнах. В простенках висели в широких золоченых рамах портреты академиков прошлых столетий.

Зал был еще пуст. Только у окна стоял невысокий моряк. Его парадная форма была под стать торжественной обстановке зала; на бедре у него висел кортик с перламутровой рукояткой.

Моряк обернулся, и Веснин узнал Рубеля.

— С повышением вас, Никита Степанович! — сказал Веснин, тронув новые золотые нашивки на рукаве его мундира.

— Да, — вздохнул Рубель, — теперь я сухопутный моряк. Все писал прожекты и представлял докладные, ну и дописался до того, что на берег списали.

Оказалось, что Рубель работает в одном из управлений Военно-Морского Флота. Он ведал вновь организованным отделом радиообнаружения.

— Вызвал меня адмирал и говорит: «Ратуешь за это дело, ну и берись за него, возглавляй». И вот, слуга покорный, плаваю с той минуты в бумажных морях. Не хотите ли ко мне в штурманы? Нет, без смеха. Тогда, помните, на «Фурманове» за чашкой чая…

— И стаканом доброго вина, — засмеялся Веснин.

— Пускай так. Но дело в том, что в ту пору это были лишь мечты, фантазия. А теперь под моим началом целый бюрократический аппарат. Право, Владимир Сергеевич, вам морская форма будет к лицу. Переходите к нам на службу! Аттестуем вас, и будете «моряк, красивый сам собою».

— Жаль, что ваше предложение, увы, не в моей власти реализовать.

— Понимаю. Государственные интересы прежде всего. Но все же при желании вы могли бы кое-что сделать и для нас. Я хочу организовать курсы усовершенствования командного состава Военморфлота. Не согласитесь ли вы прочитать нашим командирам несколько лекций о технике сантиметровых волн?

— Сказать по совести, — возразил Веснин, — я лектор начинающий, и к тому же, как сказал бы наш общий знакомый инженер Муравейский, маловыдающийся…

— И все же, если бы вы согласились, то мои командиры имели бы большие преимущества, несмотря на вашу неопытность как лектора. Наука усваивается наиболее полно в стадии ее возникновения. За последнее столетие наше познание процессов горения неизмеримо возросло. И все же для начинающего нет ничего лучше, как прочитать старинную книжку Фарадея История свечи.

Веснин смутился и покраснел:

— Не сердитесь на меня, Никита Степанович, если я приведу вам слова Крылова о вас. Помните, тогда, провожая меня с крейсера, вы дали мне рекомендательное письмо. Алексей Николаевич, прочитав его, сказал: «Рубель вообще очень любит поощрять…»

— Ах, это вы насчет Фарадея? Ну, тут я, кажется, действительно немного перехватил… Основы импульсной техники, — продолжал Рубель, — будет вести Горбачев. Дымов прочтет о производстве. А вам только приборы. Согласны?

По мраморным ступеням, покрытым красным ковром, поднимались и проходили в распахнутые двери конференц-зала деятели науки. Некоторых Веснин узнавал по фотографиям, но большинство были ему вовсе незнакомы.

Профессора, члены-корреспонденты, академики собирались группами, здоровались, называя друг друга запросто по именам, обсуждали негромко вопросы, касающиеся текущей работы того или другого исследовательского института или вуза.

Неожиданно среди этих солидных ученых Веснин увидел стройную, худощавую фигуру молодого летчика в парадной форме и с рыжими бачками на румяных щеках. Это был Анатолий Сидоренко. Он оглядел зал и бегом кинулся к Веснину:

— Радуюсь твоему успеху, горжусь тобой!

Пожав руку Рубелю, он сказал:

— У вас железная хватка. Вы, товарищ моряк, нацелили Веснина на всевидящий луч. Но и авиация тоже не подкачала. Это мы, летчики, подбросили однажды Володю, весьма своевременно, на одно совещание в город Москву.

— А сейчас что ты тут, в Москве, делаешь? — спросил Веснин. — В командировке?

— Нет, я в отпуску, гощу у родителей жены и явился сюда специально передать тебе ее приглашение посетить нас. Рита всегда говорит, что для математика ты очень мил. — Сидоренко повернулся к Рубелю: — И если вы также найдете время зайти к нам, мы будем очень вам рады.

— Прежде всего разреши тебя поздравить с законным браком! — воскликнул Веснин и хлопнул Сидоренко по плечу. — А Рита как? Театр оставила?

— Нет, я велел ей держать экзамен в театральную школу Малого театра, и, представь, ее приняли.

— Послушай, — удивился Веснин, — а как же система Станиславского?

— Да, — вздохнул Сидоренко, — там у нас ничего не вышло.

— А та брюнетка с выразительными глазами, помнишь, которая играла Регану?

— Арфик Ваганова! — подхватил Сидоренко. — Так если ты боишься, что тот летчик зря брился, могу тебя успокоить. Они вчера поженились, и мы ждем их к себе сегодня вечером.

— Нет, — покраснел Веснин, — сегодня как раз я, право, не знаю… Мне должны позвонить…

— Ну и черт с тобой! Это твое частное дело.

Веснин не спросил у Сидоренко еще об одной участнице постановки «Король Лир» — о Гонерилье, то есть о Кате Загорской. Веснин вспомнил о ней несколько лет спустя в блокированном Ленинграде. Когда он очнулся в госпитале после ранения, врач показал ему этикетку донора с той ампулы, из которой ему была перелита кровь. «Екатерина Загорская», — прочел Веснин.

Пробираясь по рядам кресел, к Веснину шел профессор Николай Николаевич Кленский.

— Вы в боевом окружении, Владимир Сергеевич! — приветствовал он молодого инженера. — Рад видеть здесь и авиацию и флот! — поздоровался он с Рубелем и Сидоренко, которых Веснин ему представил.

На груди Кленского был орден Трудового Красного Знамени. Не только Кленский, но и все явились сюда, как говорил Рубель, в полном параде. И Веснин снова подумал, как велика честь, ему оказанная, — поручение сделать здесь, на этом почтенном собрании, свое сообщение. Он залюбовался живописной львиной головой, прекрасным лицом и вдохновенными глазами ученого, сидевшего в первом ряду.

— Это профессор Беневоленский, — ответил Кленский на вопрос Веснина.

Веснин еще раз посмотрел на Беневоленского. Он вспомнил анекдот Артюхова о том, как Беневоленский лег на диван и заболел, когда ему предложили взять на себя всю полноту ответственности за руководство институтом. Веснин вспомнил также отзыв Беневоленского по поводу заявки Ронина на многорезонаторный магнетрон:

Предложенная конструкция нарушает все принципы электровакуумной техники. Невозможно поместить активный катод с высокой эмиссией в магнетрон. Невыгодно и бессмысленно разбивать колебательный контур на отдельные. независимые камеры. Замена одного колебательного контура кольцом резонаторов — это регрессивный шаг.

И вот теперь этот Беневоленский пришел слушать сообщение о промышленном образце магнетрона с этим самым регрессивным кольцом резонаторов.

«Ведь ему должно быть стыдно, — думал Веснин. — Нет, ему не стыдно!» — удивлялся молодой инженер, глядя на величавую, полную собственного достоинства осанку Беневоленского.

За столом президиума на возвышении появился академик Алексей Николаевич Крылов. Веснин извинился перед своими друзьями и почти бегом кинулся к Крылову.

— Я рад, искренне рад, что услышу вас сегодня здесь и, таким образом, буду иметь случай еще чему-то поучиться, — сказал Алексей Николаевич. — Жаль, что Александра Васильевича Мочалова нет среди нас, — продолжал Крылов. — Он мог бы оценить ваши труды вернее, чем кто-либо из нас. Я вот изучаю теперь основы техники сантиметровых волн; разбираюсь, правда, немногим больше, чем при нашем первом свидании, но вижу, что проблема важная и нужная.

«Высшее счастье — это понимание, — думал Веснин, слушая Крылова. — А то, что называют старостью, — это есть нежелание понять и принять новое. Для человека, работающего творчески, не существует старости. Такие люди, как Крылов, не старятся, а растут, становятся с годами все более простыми, мудрыми…»

С волнением прислушиваясь к легкому, подобному шелесту листвы шуму, долетавшему к кафедре из зала, Веснин вынул из своего парусинового портфеля модель действующего магнетрона и отдельные его детали и положил все это по правую руку. Этот прибор был не чета тому обгорелому аноду, на который он мог год назад ссылаться на совещании у Жукова. Нет, теперь у него в руках был испытанный, проверенный, — надежно работающий прибор — круглая, запаянная наглухо коробочка размером с апельсин, такого же красновато-золотистого цвета. Именно такие приборы впоследствии, в годы Отечественной войны, работали в локационных установках на самолетах, кораблях, в наземных станциях…

По левую руку Веснин положил свой лабораторный дневник и тезисы доклада.

Алексей Николаевич Крылов открыл собрание и предоставил слово Веснину.

 

Успех

Веснин докладывал спокойно и толково. Он научился владеть собой. Помог опыт преподавания в Политехническом институте. И, прислушиваясь к своей довольно плавной речи, он с благодарностью вспоминал слова Дымова о том, что надо учиться читать лекции.

Он оглядел зал и увидел прямо перед кафедрой в переднем ряду Рубеля и Кленского. Это его ободрило. Он поднял вверх магнетрон, и Крылов взял этот прибор из рук Веснина и передал в зал.

В этот момент дверь в конце зала открылась, и показался запыхавшийся профессор Рокотов. Остановившись на пороге, он вытер белоснежным накрахмаленным носовым платком свою шишковатую, выбритую до синевы голову; прижимая к груди огромный, перетянутый ремнями желтый портфель, Рокотов на цыпочках пробрался в передний ряд и сел на свободное место рядом с Кленским.

Веснин смотрел, как из рук в руки переходил по рядам магнетрон. Это напомнило Веснину одно происшествие в школе, где он учился. У них устраивались гостевые вечера: приглашались известные актеры, ученые, старые большевики. В тот вечер, о котором вспомнил Веснин, к ребятам приехал геолог профессор Лычков. Он читал лекцию о кристаллах и пустил по рукам образцы- разных минералов. Володя с восхищением смотрел на крупный кристалл аметиста. Он долго держал на ладони этот бледный, прозрачный, как льдинка, камень. Толя Сидоренко высказал опасение относительно того, как бы этот дивный кристалл не упал на пол: «А то вдруг рассыплется, как сосулька».

Но произошло нечто похуже: камень исчез. Сера, свинцовый блеск, малахит — все вернулось на свое место. Но аметист исчез. Володе было тогда так стыдно, точно он сам украл этот кристалл.

«А вдруг они сломают магнетрон? — подумал Веснин и улыбнулся. — Это было бы совсем не страшно».

Этот магнетрон был не единственный, не уникальный. Это была типовая конструкция, прибор, серийно выпускаемый опытной мастерской КБ. Образцы из этой серии подвергались жестокой механической тряске, воздействию волн перенапряжений, нарочно доводились до разрушения тепловыми, механическими, электрическими перегрузками, чтобы выяснить пределы их выносливости…

Поломка или даже уничтожение этого магнетрона не могли сколько-нибудь огорчить Веснина, и все же ему стало немного не по себе, когда этим ничем особенно не примечательным экземпляром магнетрона занялся престарелый эксперт Комподиза профессор Вонский. Положив на колени микрофон своего слухового аппарата, Нестор Игнатьевич бесцеремонно дергал вывода, заключенные в тонкие стеклянные трубочки, и беспощадно встряхивал прибор.

В последней части доклада Веснин дал обзор того, что можно назвать «предысторией многорезонаторного магнетрона». Он сказал о работах Мочалова, Ронина, Горбачева и других исследователей. Затем он изложил свои соображения относительно грядущего развития техники генерирования сантиметровых волн.

Свое выступление Веснин закончил выражением благодарности всем товарищам по работе, руководству завода, а также своим учителям. Помянул он и профессора Николая Николаевича Кленского:

— От Николая Николаевича впервые услыхал я, что магнитное поле может повернуть поток электронов. Николай Николаевич говорил нам, что сетка — это отнюдь не единственная возможность для управления потоком электронов в электронной лампе. И анод, разрезанный на две половины, я впервые увидел у Николая Николаевича. Именно поэтому я и сделал многоразрезной анод… Возможно, без Николая Николаевича я вообще никогда не занялся бы магнетронами, не пришел бы к многорезонаторному прибору, если бы не было той небольшой никелевой трубочки с вольфрамовым волоском внутри, которую, по указанию профессора Кленского, я когда-то прикреплял к фанерному щиту с нарисованным на нем генеалогическим древом электровакуумных приборов…

Синие глаза Кленского увлажнились, а бледное, немного одутловатое лицо слегка порозовело. Несмотря на такую явную растроганность, Кленский все же уловил момент, чтобы показать Веснину кулак с поднятым вверх указательным пальцем. Таким образом он напомнил своему бывшему ученику о полученной не так давно единице.

После того как Веснин ответил на вопросы, Алексей Николаевич Крылов предложил перейти к высказываниям по докладу.

Первым, к огорчению Веснина, встал и попросил слова Вонский. Крылов очень деликатно извинился:

— У меня, Нестор Игнатьевич, уже записано десять ораторов. Я записываю вас в порядке очереди одиннадцатым.

Веснин увидел, что Крылов поставил цифру «11» посредине совершенно чистого листа бумаги и против этой цифры написал фамилию престарелого эксперта Бюро новизны. Затем, не отрывая взгляда от этого же чистого листа, Крылов сказал, обращаясь к Кленскому:

— Прошу вас, Николай Николаевич. Вы записаны у меня первым.

Кленский внимательно посмотрел на Крылова, обернулся к Вонскому, вздохнул и не спеша пошел к кафедре.

Веснин слышал, как выступал Кленский в нетопленном клубе профсоюза совторгслужащих, рассказывая красноармейцам, школьникам и домохозяйкам о «нестареющей вечности, которая играет с миром», о «телах наших, которые текут подобно ручьям». Слыхал он Кленского, говорящего студентам радиофакультета о новых перспективах и горизонтах электроники. Так же изящно, спокойно, умно и красиво говорил Кленский и сейчас. Но здесь, на собрании во Всесоюзной Академии наук, он позволил себе некоторые вольности и отступления, допустимые в разговоре среди своей семьи. В частности, он остроумно прокомментировал некоторые темы, разрабатываемые «в известных нашему высокоуважаемому собранию» лабораториях.

Профессор Беневоленский несколько раз прерывал эту обвинительную речь ироническими репликами, и его львиная грива вздымалась, когда он пытался обратить на себя внимание председательствующего.

— Благодарю вас, Алексей Борисович, за ваши ценные замечания, — обратился к Беневоленскому Кленский. — Очень часто мы действуем согласно старинному анекдоту, говорящему, что списывание с одного источника — это плагиат, с двух — компиляция, а с трех — диссертация. Зерно истины в этой пародии есть. Случается, мы встречаем в штыки редчайшие алмазы оригинальной мысли. Случается, мы ценим граненое стекло дороже, чем алмаз. Ценность работы Веснина состоит в ее совершенной оригинальности. Многорезонаторные магнетроны войдут в историю мировой техники.

Кленский посмотрел на Веснина своими синими глазами и, положив кисть правой руки на ладонь левой, поднял сложенные руки и потряс ими над головой.

Зал разразился аплодисментами.

Когда шум затих, Кленский сказал:

— Беседуя в начале этого года с Весниным в Ленинградском политехническом институте, я посоветовал ему выбрать тему для кандидатской диссертации. Я пообещал ему, что через два-три года, когда по моим предположениям, он справился бы с избранной темой, буду его оппонентом… Вполне сочувствую вашему смеху, товарищи. В заключение хочу сказать, что считал бы справедливым и приветствовал бы, если бы за сегодняшнее сообщение Владимиру Сергеевичу Веснину была присуждена ученая степень доктора технических наук без защиты диссертации. Я ставлю это предложение на обсуждение нашего высокоуважаемого собрания.

Едва Кленский замолчал, как Беневоленский вскочил и попросил слова к порядку ведения данного заседания.

Он сообщил, что вряд ли будет здесь возможно проводить тайную баллотировку, а без этого не может быть и речи о присуждении степени даже honoris causa, то есть без защиты диссертации.

— Я не читал ни одной опубликованной работы товарища Веснякина… простите, Веснова. Кроме того, как здесь справедливо было указано, магнетрон, который нам тут продемонстрировал товарищ Веснянский, — это всего лишь рядовая заводская разработка. Это признал здесь и сам товарищ Весников…

Академик Крылов встал и поблагодарил Беневоленского за весьма ценные и уместные указания. Затем он предложил высказаться академику Волкову.

— Впервые я встретился с Владимиром Сергеевичем Весниным около года назад, — начал Георгий Арсентьевич, — при довольно примечательных обстоятельствах. — Волков взглянул на Веснина, его кошачьи усы дрогнули. — Это было однажды вечером в заводской лаборатории…

Веснин вспомнил, как, одетый лишь в пестрые отблески тиратронов, он лежал на столе в лаборатории. Он покраснел и отвернулся. Он упустил смысл дальнейшей речи Волкова и вновь взял себя в руки и перестал смеяться лишь с фразы:

— …И оптика и электротехника — это науки о колебаниях и волнах, об электромагнитных колебаниях и волнах…

Когда Волков произнес слово волны, Веснин увидел, что глаза Георгия Арсентьевича изменили свое насмешливое выражение. Они стали совершенно круглыми, как у совы, злыми и вдохновенными. Всякий раз при слове волны лицо Волкова становилось прекрасным и голос начинал звенеть. И Веснин чувствовал, что электромагнитные волны есть цель, смысл и радость жизни этого человека.

— Оптика, — гремел Волков, — это наука о волнах в аппаратах, размеры которых во много раз больше длины волны. А электротехника занимается аппаратами, размеры которых во много раз меньше длины волны. Долгое время существовал разрыв между этими двумя областями. Веснин… — круглые злые глаза остановились на Володе, — Веснин, — повторил Волков еще звонче, — один из тех, кто перекинул мост от электротехники к оптике. Мы, электрики-радисты, должны быть горды тем, что мост через пропасть был воздвигнут с нашего, с электротехнического, берега. Я хочу, — продолжал Волков, — напомнить слова покойного Александра Васильевича Мочалова: «Когда исследователь приступает к новой работе, он подобен первобытному земледельцу, бросающему в землю неведомое зерно. То ли это семя злака, который даст урожай в тот же год, то ли это семя дерева, которое должно выхаживать много лет, пока оно принесет первые плоды». Работа Веснина принесла прекрасные, ценные результаты в исключительно короткие сроки, но я предвижу, что еще много лет мы будем вкушать плоды этой работы. Некоторые лица, считавшиеся авторитетами в области ультракоротких волн, забраковали в свое время идею многорезонаторного магнетрона… — Волков посмотрел на Беневоленского. — …Подводились теории под это ложное мнение о непригодности многорезонаторной конструкции…

Сделав паузу, Волков продолжал:

— Работа Веснина еще раз доказала, что теория иногда бывает сера, но всегда зелено вечное дерево жизни. В примечании к тринадцатой главе «Капитала» Карл Маркс писал: «Критическая история технологии вообще показала бы, как мало какое бы то ни было изобретение восемнадцатого столетия принадлежит тому или иному отдельному лицу». Так было, товарищи, два столетия назад, когда для того, чтобы построить машину, надо было взять «немного проволоки, немного железа и дерева». В наши дни неизмеримо возросло значение коллективного труда. Идеи многорезонаторного магнетрона обсуждались в нашей стране за несколько лет до работ Веснина. Много внимания уделял этой проблеме также и безвременно скончавшийся академик Александр Васильевич Мочалов. Но заслуга Веснина состоит в том, что он объединил все эти отдельные порывы. Он смело отбросил негодное и взял для своего прибора все лучшее, что было достигнуто другими. Талант подобен вогнутому зеркалу, которое улавливает солнечные лучи и сводит их все в один фокус. Таланту, чтобы он засиял, нужны лучи. Но из слабых, рассеянных лучей создать яркий накал может лишь зеркало высокой и совершенной полировки. Хочу еще сказать о возрастном составе научных работников и изобретателей нашей страны. Молодых больше, чем старых. Один из работников Ленинградского электровакуумного завода однажды сказал мне: «Когда лес наступает, то вперед, на опушку, всегда выбегает молодая поросль. А когда лес отступает, вымирает, на опушке остаются старые деревья, колодник и пни». Я присоединяюсь к пожеланию Николая Николаевича Кленского и выражаю надежду, что ученая степень доктора технических наук будет присуждена Владимиру Сергеевичу Веснину без защиты диссертации.

Председательствующий академик Крылов попросил разрешения сказать несколько слов.

— Я вспоминаю, — начал Крылов, — одно из выступлений знаменитого нашего соотечественника, физика Александра Григорьевича Столетова. Это было еще в конце прошлого века. Александр Григорьевич тогда, между прочим, сказал, что главной добродетелью физика является умение сверлить пилой и пилить буравчиком. В те годы физик содержался в черном теле. В дореволюционной России скупо отпускались средства на научные исследования. За последнее десятилетие мы были свидетелями необычайно быстрого роста физических наук. Нигде, во всем мире, наука не обставлена с такой щедростью, с такой любовью и заботой, как у нас в Советском Союзе. Я хочу привести слова академика Ивана Петровича Павлова, сказанные им недавно на приеме правительством делегации пятнадцатого Международного конгресса физиологов в Большом Кремлевском дворце. «Мы, руководители научных учреждений, — говорил Иван Петрович, — находимся прямо в тревоге и беспокойстве по поводу того, будем ли мы в состоянии оправдать все те средства, которые нам предоставляет правительство». И мы услышали в ответ: «Уверены, что безусловно оправдаете». То, что мы слышали сегодня в докладе Веснина, позволяет нам сказать: да, кое в чем начинаем оправдывать. — Крылов взял со стола и поднял на ладони магнетрон. — Трудно поверить, что эта медная коробочка, — говорил он с искренним детским восхищением, вертя в руках магнетрон, — что эта игрушка есть настоящая и притом чрезвычайно мощная радиопередающая станция!

Веснин улыбнулся, уверенный, что сейчас услышит то самое, о чем и он, и его товарищи по работе говорили много раз, при различных обстоятельствах: «Цехи этой радиостанции отстоят один от другого лишь на миллиметры. В крохотном объеме сосредоточены и электронная генераторная часть, и цепь колебательных контуров, и линия передачи энергии, и излучающая антенна…»

Да, Крылов все это сказал. И ясно было, что ему очень нравится произносить и повторять новые термины, которые он освоил, видимо, совсем недавно. Молодого инженера тронула эта радость восприятия нового, которой так наивно, так откровенно гордился восьмидесятилетий академик.

— Как лицо, занимавшееся баллистикой, испытанием пушек, — продолжал Крылов, — я могу сказать, что электронная баллистика — наука о движении этих мельчайших электрических снарядов по сложным путям в скрещенных электрических и магнитных полях — настолько сложнее того, что мы изучаем в обычной артиллерии, что, право, нельзя без восхищения, равнодушно смотреть на этот такой простой с виду прибор… Много диссертаций будет написано о магнетроне, — заключил Крылов, — но, я полагаю, мы поступим правильно, возбудив перед Высшей аттестационной комиссией ходатайство о присуждении инженеру Владимиру Сергеевичу Веснину ученой степени доктора технических наук без защиты диссертации.

— А, што? — встрепенулся проснувшийся Вонский. — Што шлучилошь, Мштишлав Львович?

— Прррисудили докторрра наук! — прорычал в ответ Мстислав Львович Рокотов.

— Говорите тише, — попросил Вонский, — я ничего не слышу, когда кричат.

Нестор Игнатьевич вынул из ушей трубки слухового аппарата и поднялся. Рокотов схватил свой желтый кожаный портфель, затянул ремни и прижал его с такой энергией, что портфель пискнул под локтем, как котенок, которому наступили на хвост.

Вытянув вперед шею, пригнувшись и резко размахивая руками, Мстислав Львович взял старт к двери так резко, что его подошвы забуксовали на скользком паркете. Он развил такую скорость, что направлявшийся к выходу Кленский шарахнулся в сторону, уступая ему дорогу.

— Вот он, этот титан чужой мысли, борец за высокие параметры, — произнес Беневоленский, поддержав Кленского за локоть. — Помчался собирать свои шляпы.

— Простите, какие шляпы?

— Как? Вы там, в Ленинграде, еще не слыхали о многошляпной системе работы?

— О многостаночном обслуживании знаю, а об этом не слыхал.

— У Мстислава Львовича много совместительств, — с явным удовольствием начал Беневоленский. — Утром он объезжает учреждения и институты, в которых числится, оставляя в каждом на своем письменном столе шляпу. И в течение дня на вопрос: «Где профессор Рокотов» — сотрудники отвечают: «Был, скоро будет, шляпа на столе». К концу дня Рокотов делает второй объезд. И тогда спрашивающим говорят: «Был с самого утра, но уже уехал. Шляпы нет».

Откинув назад свою львиную гриву, профессор Беневоленский подошел к Веснину и с царственной снисходительностью пожал ему руку.

— Глядя на вас, юный коллега Весничкин, — сказал Беневоленский, — я невольно вспоминаю слова Гейне о жителях университетского города Геттингена. Они, говорит поэт, делятся на студентов, профессоров и скотов, причем две последние категории строго не разграничены. Не поручусь за точность цитаты, но приблизительно общий, так сказать, смысл ее, квинтэссенция сводится к тому, что поэт не понимает, каким образом господу богу удалось сотворить столько сволочи. Разумеется, я не хотел бы, чтобы вы восприняли это грубо утилитарно, но, увы, не раз и не два придется вам еще вспомнить эти слова поэта, поскольку вы сами теперь приобщились к сословию, которое, говорит Гейне, очень многочисленно, точно песок морской, или, вернее говоря, точно грязь на берегу морском.

 

Академик Волков

Никита Степанович Рубель подошел к Веснину, чтобы поздравить его, обнять и поцеловать. Бравый моряк не имел в виду ограничиться только лишь одними объятиями. Ему хотелось пригласить новоиспеченного доктора технических наук к себе, чтобы за бутылкой настоящего ямайского рома вспомнить о первой встрече на борту «Фурманова». Но довольно было Рубелю взглянуть на Веснина, чтобы понять: человеку сейчас не до рома. Еще раз пожав Веснину руку, Рубель с ним расстался. Веснин хотел позвонить Вале. Он не знал, когда она едет, куда едет.

— Позвольте, па-азвольте, молодой человек! — С этими словами Волков взял Веснина под руку почти насильно и потащил, на улицу.

У подъезда стоял автомобиль. Это была машина нового, в то время только осваиваемого Горьковским автозаводом типа «М-1».

— Прошу вас! — сказал Волков Веснину, распахивая перед ним дверцу.

— Простите, — смутился Веснин, — я пойду пешком, моя гостиница совсем недалеко…

— Ни в какую гостиницу вы не пойдете! — возразил Волков. — Присуждение степени, да еще при таких обстоятельствах, надо обмыть. Николай Николаевич Кленский уже записан у меня первым в очереди желающих произнести тост в честь вас. Поехали ко мне!

Веснин не успел ничего возразить, потому что был вежливо, но властно втолкнут в автомобиль. Веснин очутился рядом с Кленским, который тут же подвинулся и пожал своему бывшему ученику обе руки:

— Горжусь, горжусь вами!

— Простите, но мне надо в гостиницу, — пролепетал Веснин.

— Где вы остановились? — спросил Волков, включив зажигание и нажимая на стартер.

Веснин назвал гостиницу.

— Николай Николаевич, — обратился Волков к профессору Кленскому, — запишите, пожалуйста.

Кленский записал, но Веснин, хотя он и плохо знал Москву, увидел, что машина свернула к Крымскому мосту, то есть в направлении, прямо противоположном тому, по которому надо было ехать к гостинице.

— Да, позвольте! — спохватился Волков. — А номер вашего телефона в гостинице?

Веснин назвал номер и еще раз повторил адрес гостиницы.

— Николай Николаевич, пожалуйста, запишите, — снова попросил Волков. — Возможно, это излишняя предосторожность, но создатель «Кахетинского» и «Цинандали» Алексей Дмитриевич Егоров — мой лучший друг. Он к сегодняшнему дню прислал мне небольшой ящичек из Грузии… Я далек от мысли за один вечер сделать из Владимира Сергеевича настоящего знатока, но познакомиться с лучшими марками вин будет ему очень полезно. — Теперь, когда мы, доктор Веснин, знаем и ваш адрес, и номер телефона, вы сможете пить и не тужить.

— Я, право, совсем не готов к тому, чтобы провести этот вечер в гостях, — пробормотал Веснин.

— Полноте, не отказывайтесь от вина, которое мы пьем не так-то уж часто! — возразил Кленский. — Егоров — специалист мирового масштаба. Его токай произвел фурор даже в Венгрии, на родине токайских вин… Впрочем, что касается меня, то я предпочитаю его мадеру.

— Я вас, Владимир Сергеевич, понимаю лучше, чем вы можете предполагать, — смеялся Волков. — Я точно так же упирался, когда меня, еще в бытность мою студентом, пригласил к себе… кто бы, вы думали? Михаил Осипович Доливо-Добровольский! Я говорю это вам отнюдь не для аналогии между мною и профессором Доливо, тут дистанция огромного размера. Но аналогия между моим тогдашним поведением и вашим сейчас есть. Трудно поверить, но я был застенчив, как деревенская девочка. А упирался я в основном оттого, что не знал, куда деть свои руки, когда сидишь в гостях. Потом меня актер Юрьев научил. «Вы, говорит, зажмите в левый кулак спичку и попытайтесь у нее отломить головку, а затем то же самое проделайте со следующей спичкой, и так до тех пор, пока не надоест». Я ему очень за этот совет обязан. Это занятие помогало мне перебороть смущение, которое я испытывал в юности, бывая в гостях.

Шедшая впереди огромная грузовая машина вдруг резко затормозила, и Волков вынужден был так же резко остановить свою «эмку». Облицовка радиатора почти коснулась заднего фонаря грузовика.

— Георгий Арсентьевич, — сказал Кленский, — я старый человек, и мне хотелось бы умереть своей смертью, в постели…

— Ну, знаете, я ведь не Студенецкий! — обиделся Волков. — У того были любительские права, удостоверение любителя «без права заниматься профессией шофера». А у меня свидетельство шофера первого класса. Я могу работать водителем на автобусе, пожарных машинах, на машинах «Скорой помощи».

Волков стал подробно объяснять, почему, по его мнению, произошла авария с «Линкольн-Зефиром» Студенецкого:

— Прежде всего виновата, конечно, фирма. Они рекламируют, что продают свою машину по двадцать центов за фунт веса — дешевле бифштекса, и вместе с тем этот «Линкольн-Зефир» сооружен с претензией на максимальный внешний блеск. Приборная доска — как у большого самолета, фары — выдвижные, со специальными щитками, «веками». Ясно, экономят на том, что скрыто под кузовом. Материал на рулевых тягах низкокачественный; усталостная прочность недостаточна; продольная тяга сломалась на шестой тысяче километров… Но и Константин Иванович тоже хорош! — продолжал Волков. — Когда видишь, что рулевое управление испорчено, надо выключить зажигание, и тогда двигатель будет постепенно тормозить машину. А он нажал на все педали, как старый козел…

Веснин любовался Волковым. Казалось, все свое внимание тот уделяет лишь своим гостям и вовсе не интересуется машиной. А между тем автомобиль мчался по тесным, людным улицам, обгоняя попутные машины, лавируя среди неосторожных пешеходов, плавно останавливаясь и быстро, без рывков трогаясь по сигналам светофоров.

Вряд ли поверил бы сейчас Веснин, что ему самому придется в более сложной обстановке, несколько лет спустя, вести по фронтовой дороге тяжелую, десятитонную машину с радиолокационной станцией, спасая от вражеского обстрела тяжелораненого Волкова и драгоценную новую технику.

Между тем многоэтажные, ярко освещенные московские дома сменились маленькими, приземистыми дачными домиками. Промежутки между дачками становились всё длиннее, группы елей и осинника — всё гуще.

Веснин не мог, при всем старании, разглядеть на дороге трамвайные рельсы или троллейбусные провода.

— Куда мы едем? — спросил он Кленского.

— К Георгию Арсентьевичу на дачу. Волковы обычно до самого снега живут за городом.

— Но я предполагал еще поработать сегодня, — пробормотал Веснин.

— Э, полноте, молодой человек! — возразил Кленский. — В старое время говорили: «Мешай дело с бездельем — проживешь век с весельем!»

Кленского тронула беспричинная, как ему показалось, мрачность Веснина.

— Знаете, коллега Веснин, — улыбнулся он, — в молодости я, подобно вам, считал всякого рода вечера и вечеринки пустым препровождением времени. Я сидел с похоронным видом на званых обедах, от которых в старое время нельзя было отказаться, на именинах, вечерах и просто в гостях, когда сестры принуждали меня ехать с ними. Для чего собираются все эти малознакомые люди? — спрашивал я себя. В чем смысл, в чем притягательная сила этих пирогов и танцев?

— Простите, Николай Николаевич, — сказал Веснин, — а от Волковых можно позвонить в Москву?

— Говорят, что из Москвы в их дачный поселок довольно легко дозвониться, но когда я однажды попытался от Георгия Арсентьевича позвонить в президиум Академии наук, то истратил на это дело примерно столько же времени, сколько потребовалось бы для того, чтобы доехать до академии… Да, так мы с вами остановились на вопросе о вечеринках. И вот, знаете ли, будучи уже человеком в летах, я набрел, как кажется, на довольно верную гипотезу. Механизм, собранный из самых тщательно изготовленных деталей, нуждается в приработке; и шестерни друг к другу должны притираться, и всякие там валы, штоки, клапаны — к своим гнездам. И в механизме человеческого общежития это тоже необходимо.

Лицо Кленского, то освещаемое огнями бегущих мимо окна машины фонарей, то еле различимое в тени, на мгновенье показалось Веснину призрачным, не настоящим. А на его месте возникало это же лицо, каким Веснин его увидел однажды в детстве, — лицо с незрячим взглядом словно ослепших от ужаса глаз… Решетка сквера у памятника Богдану Хмельницкому, баба в цветастой кунавинской шали, толпа, избивающая студента, грохот тяжелых солдатских сапог, цоканье копыт, рев труб и вой песельников «добровольческой армии» генерала Деникина:

— Нет, Николай Николаевич, нет, вы неправы! — с неожиданной для Кленского горячностью воскликнул Веснин. — Человеческое общество — это не механизм, и люди не шестеренки, не гайки, клапаны, штоки и валы. Все это значительно сложнее…

— Ну-с, а если вы, как можно судить, — продолжал свою мысль Кленский, — чувствуете, что дело — я подразумеваю приработку — идет у вас со скрипом, потрескиванием, то, значит, вам надо чаще бывать в обществе, чтобы сгладились шероховатости. Вне среды нет ни науки, ни искусства.

Веснин слушал Кленского, но уже не имел желания ни возражать, ни спорить.

 

Золотистая мушка

Нельзя сказать, что Веснин скучал у Волковых. Но он считал, что, оставив Вале номер своего телефона, он теперь обязан думать о ней. Все еще не потеряв надежды встретиться сегодня с Валей, Веснин старался пить возможно меньше.

— Владимир Сергеевич! — через стол закричал Волков Веснину. — Провозглашается здравица в честь всех присутствующих здесь докторов наук!

Веснин улыбнулся и встал:

— Пью за вас и Николая Николаевича!

— Каково? — спросил Веснина Кленский, который на правах его бывшего учителя сам выбирал ему вино.

— Нет, вы попробуйте теперь вот этого! — настаивал Волков. — У Николая Николаевича свой вкус, а у вас должен быть свой.

Но своего вкуса у Веснина не было. Было только любопытство. Особенно заинтересовала его одна из бутылок, содержавшая, как объяснил ему Кленский, «вино в рубашке». Крепко приставший налет покрывал изнутри стекло.

— Это вино выше всяких похвал! — изрек Веснин, пригубив густой темной и терпкой влаги.

— Ваша речь становится афористичной, — заметил Кленский. — Выпейте еще!

Веснин засмеялся вместе со всеми. Ему захотелось произнести нечто остроумное, забавное. Он сказал:

— Афористичность — качество, уменьшающееся с количеством слов. В начале своей деятельности в области высокочастотной техники я решил как-то заняться литературным обзором. Я был убежден, что делаю общественно-полезное дело. Понимаете, — хохотал он, — я несколько раз повторял одну фразу, которая казалась мне действительно афористичной. «Развитие высокочастотной техники в тридцатые годы нашего века, — писал я, — было характерно коротковолновой лихорадкой».

— Это вино, кажется, действительно выше всяких похвал, — чуть прищурив свои сонные синие глаза, произнес Кленский.

— Нет, Николай Николаевич, вы меня не поймали! — воскликнул Веснин. — Я отлично знаю, что фразу эту я впервые услышал от вас… Еще в Киеве, тогда на антресолях…

— Позвольте, позвольте! — кричал Веснину Волков. — Даю к вашей высокочастотной лихорадке убедительный пример: в середине тридцатых годов нашего века молодой, талантливый советский ученый Владимир Веснин предложил оригинальную конструкцию генератора сантиметровых волн.

Громче всех аплодировала отцу Наташа, и только теперь Веснин, подумав о том, что она слышала все его речи, ужаснулся, представив себе, какое у нее могло создаться впечатление о нем. Ему стало до того стыдно, что он чуть не заплакал. Он почувствовал настоятельную необходимость объясниться с Наташей, сознаться ей, что говорит весь вечер глупости, что не следовало ему пробовать столько сортов вина. Опустив голову, он долго обдумывал фразу, с которой начнет разговор.

— Откровение о вине, — начал он, — иначе не могу назвать впечатление, которое вынес из знакомства с погребами вашего батюшки. Практика приводит к искусству на научной основе создавать вина высоких качеств…

Кленский предложил Веснину пойти вместе посмотреть, как танцует молодежь.

Волков тоже пошел к танцующим. Он обнял свою дочь и легко, красиво повел ее в вальсе.

Кленский, почтительно склонившись, пригласил хозяйку. Грузная, статная и величественная дама, мать Наташи, снисходительно улыбаясь, опустила свою пухлую руку на плечо Кленского.

«А моя мама моложе, красивее», — подумал Веснин.

У рояля сидел худощавый сутулый молодой человек с темной бородкой — брат Наташи, Алексей Георгиевич.

Георгий Арсентьевич, оставив свою дочь, беседовал с маленькой благообразной старушкой.

Через всю комнату, ловко обходя танцующих, к Наташе направился спортивного вида молодой человек со значком альпиниста первого разряда в петлице пиджака. Шаркнув ногой, он поздоровался, подал Наташе руку. Выждав такт, они вошли в круг танцующих. Молодой человек танцевал очень усердно, и на его мускулистых икрах топорщилась идеально заглаженная складка немного узковатых брюк.

— Таля, пригласи барышню! — услыхал Веснин веселый голос Георгия Арсентьевича.

Наташа, улыбнувшись альпинисту, подошла к Веснину.

— Танцевать вовсе не обязательно — сказала она, — если вы не хотите.

— Хотеть-то я хочу, да не умею, — ответил Веснин. — Во времена моей юности, когда я учился в институте, существовала теория, что пролетариату танцы не нужны. Пускай наши классовые враги танцуют…

Косынка, прикрывавшая плечи Наташи, была сколота маленькой золотистой мушкой.

— Да, это тот самый, металлизированный Костей организм, — сказала Наташа. — Единственный и неповторенный экземпляр. Эту мушку Костя подарил нам обеим — мне и Вале. Мы разыграли ее по жребию.

И только теперь, когда Наташа упомянула о своей подруге, Веснин снова вспомнил о Вале:

«Она, должно быть, ждет меня, — думал он, глядя на золотистую мушку, приколотую к косынке Наташи, — бессовестный я, бессовестный!»

Но уходить от Волковых ему уже не хотелось.

— Помните, — щебетала Наташа, — помните то комсомольское собрание, когда Саня Соркин так яростно бил себя кулаком в грудь: «Пусть Веснин объяснит нам, — кричал он, — кому из сотрудников бригады промышленной электроники нужны были эти вакуумные установки, какому цеху на заводе могли понадобиться эти гигантские магниты, которые их возлюбленный начальник Муравейский с такой энергией заставил строить в ремонтной мастерской главного механика? Какого рода научные эксперименты и кто проводил их с помощью, при помощи или с участием этого дорогостоящего оборудования? Что, кроме металлизированной мухи, было реально сделано посредством вакуумной схемы Веснина?» Мы с Костей переписываемся, — тронув пальцем мушку на косынке, заметила Наташа. — Он теперь считает, что все это случилось к лучшему. Если бы Студенецкий не выставил его из лаборатории, он сам от вас никогда не ушел бы, так и остался бы на заводе. А сейчас он очень доволен своей лётной школой, учится усердно. Роговы мне тоже изредка пишут. Они утверждают, что Костя — прирожденный пилот. Любаша и Вале писала недавно.

Веснина испугало, что Наташа снова упомянула о Вале. «Может быть, Валя звонила сюда, может быть, справлялась о нем? И теперь она обижена… Возможно, Наташа неспроста говорит сейчас о Вале». Он поспешил переменить тему беседы:

— Я слыхал, что вы решили ехать в Омск. Вы правильно выбрали, Наташа. Сварочные прерыватели — дело новое, нужное. Помните, как мы с вами тогда, на заводе, взялись переделать прерыватель?

«Могу ли я забыть?» — думала Наташа.

— Помните, — продолжал Веснин, — там, за окнами цеха, начинались огороды, гряды с капустой… И вы говорили, что капуста точно из голубой жести.

Улыбка Наташи показалась Веснину насмешливой.

— Что же, можете смеяться теперь, а тогда вы справились молодцом. Да и вообще вы молодец. Выбрали Омск, не испугались ни новых людей, ни нового дела.

— Папа то же самое говорит маме, когда она начинает заранее оплакивать меня.

— Возможно, наша беседа не совсем соответствует данной обстановке, — пробормотал Веснин, стыдясь своего косноязычия и в то же время радуясь тому, что отвел тему беседы далеко-далеко от возможности еще раз услышать упоминание о Вале.

— Да, совсем не соответствует, если судить по классическим романам, — вздохнула Наташа. — Ни у Толстого, ни у Тургенева на балу не говорят о заводах, о машинах, ни о капусте, даже если она голубая…

Наташа подошла к окну и прикоснулась щекой к прохладному листу большого филодендрона, который рос в кадке на скамье у подоконника. Веснин последовал за Наташей. Ему показалось, что она обижена, но он не мог понять, чем он обидел ее. Кроме того, он хотел непременно возразить на ее тираду относительно Толстого и Тургенева.

— Они не могли писать о том, чего не знали. Они знали сельское хозяйство и писали о нем очень толково. Но ведь наши представления непрерывно расширяются, и количество общеупотребительных слов увеличивается. Во времена Пушкина академик Василий Петров открыл электрическую дугу, но для Пушкина понятия вроде: линия электропередачи, высоковольтная сеть — звучали бы, как тарабарские заклинания. А ныне слова «телефон», «радиоприемник», «короткое замыкание», «электроплитка» ясны всем. Я уверен, что в самое ближайшее время термин «импульсный высокочастотный генератор» и ряд других слов, относящихся к проблеме радиообнаружения, будут звучать так же общепонятно, как, скажем, ветер, тишина, море…

— Или вино, — произнесла Наташа, силясь улыбнуться.

— Простите, Наташа, — покраснел Веснин, — я только сейчас заметил, как вы измучены. Вы устали от гостей, а тут я еще надоедаю вам своими изысканиями в области филологии.

— Я тоже думала сейчас о словах. — Наташа села на подоконник. — Я не умею точно передать это, — продолжала она, — но я часто думаю, что слова — это льдины на поверхности океана наших дум и чувств. — Она прижала ладонь к косынке, к тому месту, где была приколота золотистая мушка. — Да, мелкие льдинки и громадные льдины — все это поверху. А там внутри, в недосягаемой глубине, пульсирует своя, тайная, скрытая жизнь…

В стекле окна отражалось сияние ламп, мелькали точно покрытые лаком отражения танцующих. Растение в кадке казалось совершенно черным, тени его резных лапчатых листьев сплетались на потолке, над окном, словно клешни раков-великанов. Блики света дрожали в пушистых рыжеватых волосах Наташи, на кончиках маленьких лакированных туфель, а от ресниц густая тень падала на щеки.

— Помните, у Тютчева, — продолжала Наташа:

Золотистая мушка чуть слышно хрустнула под ее пальцами и упала на пол.

— Не огорчайтесь, Наташа! Я соберу все осколки, я постараюсь их подпаять, починить, — говорил Веснин, пряча кусочки меди в свой бумажник. — Не огорчайтесь! — повторил он и прижал к своим губам пальцы Наташи.

— Таля, Талечка! Ты здесь? — раздался веселый возглас.

Веснин выпрямился и увидел альпиниста — того самого, который в начале вечера танцевал с Наташей. Принужденная улыбка человека, сознающего, что он совершил ужасную неловкость, появилась на лице альпиниста.

— Извините, я, кажется, помешал?

— О нет, нисколько! — поспешил заверить Веснин. — Я прощался с Натальей Георгиевной, потому что должен покинуть этот праздник. Мне сегодня необходимо, настоятельно необходимо как можно скорее вернуться в Москву.