Одна из комнат заводского дома

Поступив на завод, Веснин получил в заводском доме комнату вместе с инженером Роговым. Во второй проходной комнате этой заводской квартиры жили еще два молодых инженера: механик машиностроительного цеха Рома Дульцин и конструктор электромонтажного цеха Митя Матушкин. Они оба имели в качестве коллективной собственности аккордеон и скрипку.

Привыкший работать в шумном цехе, Веснин и дома у себя не требовал тишины. Но против скрипки взбунтовался даже сдержанный Рогов.

— Аккордеону еще можно простить некоторую визгливость тембра и хрипоту на басовых нотах, — говорил Рогов, — но скрипка в неопытных руках категорически недопустима.

С этими доводами Дульцину и Матушкину невозможно было спорить — оба были скрипачами-самоучками. Скрипку, приобретенную по случаю в магазине уцененных вещей, убрали. Но в квартире от этого не стало тише.

Взбежав вверх по лестнице, Веснин еще за входной дверью услышал знакомые дребезжащие и визгливые звуки разбитого аккордеона. Он не думал, что так обрадуется этой музыке.

Он открыл дверь своим ключом, оставил чемодан в передней и постучал в комнату, из которой слышалась исполняемая мужским хором песня. Никто из певцов не ответил на стук. Веснин вошел и увидел троих своих сожителей, поглощенных спевкой.

— Ночевала тучка, тучка золота-а-я-аа… — перебирая клавиши аккордеона, тянул своим дребезжащим тенором Рома Дульцин.

Ему с полной серьезностью, очень старательно выводя рулады, вторил Митя Матушкин:

— На груди утеса, утеса-велика-а-а-а-ана-а!

Но все перекрывал могучий бас полного, кудрявого сибиряка Рогова.

— Утром в путь она пустилась рано-о-о-о-ооо… — гудел он с сильным ударением на букву «о».

Поздоровавшись с Весниным, все трое продолжали свое занятие.

Веснин вспомнил, что миловидная мастер линейки в цехе радиоламп Любаша Мухартова часто сетовала на отсутствие мужских голосов в самодеятельном заводском хоре.

«Жаль, что эти голоса нельзя привлечь в порядке комсомольской дисциплины. Нет, кроме шуток, — прибавляла она, — нельзя же весь репертуар строить на хоре девушек из первого действия оперы „Евгений Онегин“! А дальше, чем „Разгуляйтесь, девицы, разыграйтесь, милые…“, на одних женских голосах не уедешь».

Всем было известно, что «Тучка» — любимая песня Любаши.

«А как запоем, досада берет, — жаловалась она даже Веснину: — уж очень жидко у нас это получается».

Слушая, как Рогов, окая, тосковал по умчавшейся тучке, Веснин улыбнулся. Очевидно, за время его отсутствия в составе заводского хора уже произошли или готовились произойти большие перемены. Молодые люди разучивали «Тучку» с полной серьезностью, по нотам.

Помывшись, Веснин почувствовал себя отдохнувшим и сел к письменному столу. Этот присланный из Киева бывший отцовский большой письменный стол с широкими ящиками и толстым настольным стеклом Веснин любил почти как живое существо. Под стеклом лежали высушенные цветы белых и красных флоксов. Цветы присылали ему в письмах сёстры.

Веснин вел записи на одной стороне листка, а потом любил раскладывать наподобие пасьянса на столе все написанное. Таким образом, он мог сразу видеть все варианты очередной своей идеи.

Такая привычка осталась у него со школьных лет. Он прочитал тогда в биографии Менделеева, как работал этот великий ученый, создавая свою периодическую систему элементов. Менделеев выписал для каждого элемента его атомный вес и основные свойства на отдельный листок и затем сопоставлял и комбинировал эти листки. Веснин пользовался этим методом и в институте, составляя конспекты, и теперь, когда он уже работал на заводе.

Он разложил перед собой на столе листки с нарисованными на них дисками и подковками, среди которых должен был, по его предположению, закрутиться электронный вихрь.

Одновременный обзор и сопоставление сразу многих данных, относящихся к исследуемой проблеме, — метод, выросший из детского подражания Менделееву, — неизменно помогал Веснину собраться с мыслями, сосредоточиться в любой обстановке. Под звуки аккордеона и пение товарищей он разбирал свои диски и подковки, подковки и диски — схемы, набросанные в поезде карандашом на листках блокнота.

«Да, Рубель прав, — думал он. — Очень трудно не то что решить, но даже сформулировать суть задачи».

По мере того как он перекладывал с места на место свои листки, тасовал их и вновь раскладывал, ему казалось, что он все яснее представляет себе, в каком направлении следует вести опыты.

«Размеры любого современного электронного генератора во много раз меньше, чем длина создаваемой этим генератором электромагнитной волны… В этих генераторах размеры пространства, где взаимодействуют электроны и поле, малы по сравнению с длиной волны…»

Он подчеркнул синим карандашом только что написанную фразу и подпер подбородок кулаками.

«Но что из этого следует?»

Внезапно наступившая тишина в соседней комнате отвлекла его от мыслей о генераторе.

— Что у вас там? Дурак родился или тихий ангел пролетел? — крикнул Веснин, отворив дверь.

— Да ты, вроде, работаешь — отозвался Рогов.

— Когда вы кричите, я ничего не слышу. Это до сознания нё доходит. А когда вы шепчетесь, я поневоле прислушиваюсь. Шепот отвлекает меня.

Веснин не шутил. В читальне он обычно долго не мог сосредоточиться именно из-за этой так усердно охраняемой персоналом и строго соблюдаемой читателями тишины.

— Ты устал с дороги. Тебе надо выспаться. Утро вечера мудренее, — сказал Рогов.

А Рома Дульцин начал наигрывать: «Спи, моя радость, усни, усни-и, усни-и-и-и…»

— Завтра выходной, — вспомнил Веснин.

Он собрал со стола свои листки, сунул их в ящик и тут только увидел, что в ящике лежит письмо из Киева. У них с Роговым было условие: письма, если получателя нет дома, складывать в средний ящик принадлежащего адресату стола.

Большой каштан под окнами нашего дома зачах, — сообщала мать. — Дерево прижгли случайно, когда асфальтировали Владимирскую улицу…

«А я не написал им. Не написал, что был в Севастополе».

Он сложил письмо, положил его обратно в ящик и лег.

Владимирская улица, вся усаженная старыми каштанами, родной дом — как далеко ушло все это, как редко думалось о близких, оставшихся в Киеве…

Володе было лет пять или шесть, и он не мог еще обхватить толстый ствол каштана, когда отец сделал зарубку на этом дереве, отметив рост мальчика. С каждым годом каштан поднимался все выше и ветви его раскидывались все шире. Но мальчик рос быстрее. Когда Володе Веснину минуло тринадцать лет, зарубка едва доходила ему до пояса.

Володя любил весной сидеть на подоконнике раскрытого окна и смотреть вниз, на круглые темно-зеленые кроны деревьев. Сверху они казались насквозь пронзенными остриями белых соцветий. А если смотреть на каштаны с тротуара, снизу вверх, то казалось, будто на ветвях стоят пирамидальные свечи, горящие белым огнем. Позже весенние дожди смоют лепестки цветов. Они будут лежать на асфальте хлопьями, как снег. Вместо цветов на деревьях останутся гроздья зеленых шариков. Летом Володя собирал их в большую коробку. В эти шарики легко входили спички. Из спичек и незрелых каштанов мальчики с Владимирской улицы строили сквозные башни, мосты, корабли.

Веснины жили неподалеку от Софиевской площади. На углу площади, против собора, стоял двухэтажный дом. На его двери висел маленький кусок картона с надписью: Центральная метеорологическая станция.

Каждое утро из домика выходил кудрявый молодой человек в очках и, напевая или насвистывая «С неба полуденного жара не подступись, конная Буденного рассыпалась в степи», укреплял на фанерном щитке очередную сводку погоды по всему Советскому Союзу.

Володе Веснину и его закадычному другу детства Тольке Сидоренко доставляло удовольствие изучать синоптическую карту, которая менялась ежедневно. Толя читал вслух, какова температура в Архангельске, Красноярске, Ленинграде… А Володя водил пальцем по карте, на которую были нанесены извилистые голубые линии, усаженные кружочками и перистыми стрелками.

Старый каштан, упомянутый в письме матери, потянул за собой вереницу образов и впечатлений, казалось, давно забытых.

Вот два мальчика стоят у двери метеостанции перед очередной метеосводкой. На балкон двухэтажного домика выходит молодой метеоролог. Его рыжие кудри горят в лучах утреннего солнца, ослепительно сверкают стекла очков, сияют застежки подтяжек, надетых поверх яркой клетчатой рубахи. Он подмигивает мальчикам, как старым приятелям, и, оттянув большими пальцами обеих рук подтяжки, сразу отпускает их — резина щелкает подобно выстрелу из винтовки. Молодой человек хохочет; вместе с ним смеются и мальчики, стоящие внизу. Молодой человек запевает:

Мальчики подхватывают:

И убегают на Думскую площадь. Как раз в тот день там вывесили новую цирковую афишу — на большом листе фанеры была нарисована решетчатая ажурная башня, труба вроде граммофонной, и поверх размытые круги:

НОВЫЙ АТТРАКЦИОН!

ПЕРВЫЙ РАЗ В КИЕВЕ!

ГРОМКОГОВОРЯЩИЙ

РАДИОПРИЕМ МОСКВЫ!

Мало кому известное в то время слово «радио» было Володе и Толе знакомо. На сводках погоды, которые вывешивал рыжекудрый метеоролог, значилось: «Приняты по радио».

Родной дядя Тольки Сидоренко, желтоусый инвалид, служил в войну 1914–1918 годов унтер-офицером в искровой роте. Так назывались в то время соединения радиосвязи. Володя и Толя были самыми внимательными слушателями старого вояки, когда тот рассказывал про подвиги и работу своей роты.

«Основное, братцы, — это резонанс. Да, скажу я вам, резонанс нужен. Для искровых разрядников выдавали чистый медицинский спирт, какого уж мне по гроб не нюхать. А с нашим ротным, дай боже ему царствие небесное, что сделаешь? „Промывать разрядники, говорит, я буду сам“. Дело ясное, братцы, какой уж тут резонанс может быть!»

ГРОМКОГОВОРЯЩИЙ РАДИОПРИЕМ МОСКВЫ — загораются перед мысленным взором Веснина синие буквы.

«Вот где начало, вот откуда эго пошло!» — повторяет про себя молодой инженер.

Решетчатая башня на голубом плакате была самым ранним, самым ярким впечатлением, связанным с электромагнитными колебаниями и волнами. Много позже Веснин узнал, что эта решетчатая башня — символ советской радиотехники — была воздвигнута в Москве, на Шаболовке, по указанию Ленина, что строил ее знаменитый инженер Шухов. Башня Шухова поддерживала антенну московского радиотелефонного передатчика, в то время самого мощного в мире.

 

Громкоговорящий радиоприем Москвы

В цирке пахло лошадьми, зверинцем, острыми духами, пудрой. Слепящие дуговые фонари горели над ареной. Все женщины на арене были красивы, молоды, веселы. Все мужчины были силачи и герои.

В первом отделении показывали полет воздушных гимнастов братьев Донато. Оркестр заиграл выходной марш, и по веревочным лесенкам под самый купол поднялись молодые люди в розовых трико с буфами.

Потом на арену выбежали восемь гладких лошадок с большими плоскими седлами. На них танцевали девушки в коротеньких юбочках. Толстый распорядитель в черном фраке щелкал хлыстом и говорил: «Але! Але-оп!»

Лошадки становились на колени, кланялись и одна за другой убегали.

Вышел служитель в красной с золотым галуном форме и вынес на середину арены шест с надписью Антракт . Свет притушили. Служители поставили рядом с шестом канцелярские столы. На столах были коричневые ящики и одна большая труба вроде граммофонной, но изогнутая.

Зрители вышли в фойе, но Володя и Толя остались, чтобы не пропустить ни одной детали подготовки к новому аттракциону. Зазвенел звонок. Шест с «Антрактом» унесли, и на арену вышли двое мужчин. В одном из них, высоком, кудрявом, мальчики узнали своего знакомца с метеостанции. Теперь он был в сером пиджаке.

Странно выглядели на посыпанной опилками цирковой арене простые канцелярские столы и люди в обыкновенных пиджаках.

Дали полный свет, и зрители вернулись на места. Напудренный и завитой распорядитель с хлыстом в руке подошел к барьеру.

— Уважаемая публика, — сказал он голосом, наполнившим все уголки цирка, — вам будет представлена беспроволочная передача концерта через Московскую центральную радиостанцию.

Все захлопали. Распорядитель отбросил хлыст.

Молодые люди в серых пиджаках все еще возились у столов. Прошла минута, другая…

В цирке было очень тихо. Рыжий метеоролог хватался то за провода, напутанные между ящиками, то за свои длинные волосы.

Послышались разрозненные аплодисменты, топот, свистки, крики: «Пора! Начинайте!»

Изогнутая труба издала какое-то хрипенье, стон, и потянулась едва слышная, прерывающаяся заунывная мелодия. Вскоре и эта музыка смолкла.

Шум в цирке усилился.

— Деньги назад! — вопил сиплый бас с галерки.

Распорядитель во фраке поднял хлыст, щелкнул им, и на арену снова вынесли шест с надписью: Антракт .

Володя и Толя подошли к самому барьеру и услыхали, как старенький служитель укоризненно говорил устроителям аттракциона: «Недоработанный, сырой номер, молодые люди, показываете. Нельзя так, без дивертисмента. Надо б танцы ввести или гимнастическое представление. Аттракцион должен весело проходить».

Человек с метеостанции засмеялся и засвистал «Конную Буденного».

Мальчики перелезли через барьер, очутились на цирковой арене и подошли к столу.

— Резонанс не получается? — ехидно спросил Толя.

Метеоролог обернулся. Но приятели, испугавшись собственной дерзости, убежали, не дожидаясь ответа.

День спустя мальчики встретились у памятника Богдану Хмельницкому. Здесь, сидя на сером граните, у ног бронзового коня, друзья обычно вели свои самые задушевные разговоры. В этот вечер обсуждался радиоприем.

— Это все обман, — говорил Толя. — В цирке даже гири картонные!

Мимо прошел высокий метеоролог. В сумерках кудри его казались серыми, бесцветными.

— Он, честное слово, он! — зашептал Толя.

— Он самый!

Внезапно молодой человек обернулся:

— Вы для чего сюда взобрались, ребята?

— Мы хотели вас спросить… Какой радиоприем бывает? — с отчаянной решимостью сказал Володя.

— А-а… Это вы, искатели резонанса! Прыгайте вниз и марш за мной.

Запретная для посторонних дверь «Центральной метеорологической станции» открылась, и мальчики следом за хозяином поднялись на второй этаж. В комнате было уже почти совсем темно. У одной из стен стояли длинные столы, на столах — коричневые ящики с круглыми черными ручками. Перед ящиками лежали плоские черные чашечки. Каждая пара была скреплена широкой стальной лентой.

Хозяин метеостанции взял одну такую пару и надел себе на голову. Стальная лента примяла волосы, черный шнур болтался под подбородком, на ушах — два черных круга. Лицо его удивительно изменилось.

— Это телефоны. Надевайте, ребята! — сказал он и протянул мальчикам оголовья с наушниками.

Володя взял наушники так осторожно, словно они были сделаны из хрупкого стекла.

Прохладные черные раковины прижались к ушам.

Хозяин повернул одну из ручек ящика, и на ящике ослепительным накалом вспыхнули лампы. В лампах вокруг раскаленного волоска громоздились пружинки и скобочки. Хозяин легонько постучал по одной из этих странных ламп, и в наушниках раздался далекий замирающий звон огромного колокола.

— Электронные усилители Нижегородской радиолаборатории, — внушительно сказал метеоролог. — Системы профессора Мочалова. Раньше у нас французские лампы «Металл» работали, но эти, мочаловские, лучше.

Володя находился за тридевять земель от Киева, в неведомом волшебном царстве. Верховный чародей, в очках которого отражались сверкающие лампы, тронул черную с белыми насечками ручку на коричневом ящике. В черных чашечках телефонов послышался мягкий щелчок, и открылось окно в какой-то безбрежный многоголосый мир. В огромной пустоте бродили шорохи, трески, тонкий, комариный писк «пи-и-пип, пи-и-пип», легкое посвистывание. Оголовье телефонов больно натянуло Володе волосы, но он боялся шевельнуться, чтобы не вспугнуть эти удивительные звуки.

Прозвучали обрывки музыки, и мужской голос произнес:

«Говорит Москва! Прослушайте содержание оперы „Евгений Онегин“, которая будет транслироваться из Большого театра».

Речь была не похожа на привычный Володе мягкий украинский говор.

Володя и Толя переглянулись:

— Говорит Москва!

— А вы мне толкуете — резонанс не получается! — произнес чародей. — Вчера у меня аккумуляторы сели. А они мне тут толкуют — резонанс!

Он снова тронул ручку с белыми насечками, и в телефонах зазвучал звенящий писк, в котором повторялось все то же: «Пи-пи-пи-пип, пи-пи-пи-пип…»

Повелитель волшебного царства посмотрел на часы:

— Нет времени с вами возиться, ребята. Сейчас метеосводку принимать надо… В другой раз придете. Спросите Льва Дмитриевича.

Померкло волшебное видение. Мальчики вернулись в серую действительность.

* * *

Веснин потянулся, зевнул. Перед глазами завертелись гигантские мельницы. Их прямоугольные крылья то вытягивались, то сужались. Расплываясь, крылья превращались в круги, круги сплетались в клубки. Клубки с треском разрывались, из них вылетали стрелы, звезды, сверкающие линии. Линии стучали, как дождь, и лились хлещущим, искрящимся, непрерывным потоком…

Лев Дмитриевич тряхнул кудрями, улыбнулся: «Значит, сами хотите приемник строить?»

В руках у него журнал, на обложке решетчатая, уже знакомая ребятам башня. С ее вершины летят во все стороны искры. Искры сливаются в линии, линии вновь льются, хлещут, как дождь. И сквозь этот хлещущий поток сыпались стеклянные диски и медные подковки, диски и подковки, подковки и диски…

 

Вечные читатели

В выходной день Веснин с утра пошел в читальню. Шелест страниц, чуть слышный скрип пера, шорох осторожно отодвигаемого стула, крадущиеся шаги читателей — все это занимало и развлекало Веснина, пока он ждал ответа из книгохранилища.

Рядом с Весниным сидел почтенный человек с пушистыми бровями, круглым румяным носом и бледной лысиной. Это был доцент филологического факультета университета — известный исследователь устного народного творчества Веснин не утерпел и заглянул в книгу, которую так сосредоточенно изучал его сосед.

прочел молодой инженер.

Доцент перевернул страницу, и Веснин продолжал читать:

Оторвавшись, наконец, от сошки кленовенькой и гужочков шелковеньких, взор Веснина встретился с рассеянным, будто незрячим взглядом человека, сидевшего за столиком у окна.

Этого человека Веснин видел здесь часто. Веснин давно приметил и его несменяемый галстук кофейного цвета, и воротничок из того сорта, о каком принято говорить, что у него нет третьей стороны, пенсне с золотым зажимом, с прямоугольными стеклами, сверкающими подобно двум лезвиям безопасной бритвы.

Свои самопишущие, всегда очень красивые ручки этот читатель имел обыкновение забывать то на столе выдачи книг, то на ящиках каталога.

С минуту поглядев в упор на Веснина остановившимся взглядом, этот читатель схватил свою ручку и стал быстро водить пером по бумаге. Первые строки страницы начинались мелким, бисерным почерком, но к концу листа буквы становились все крупнее и размашистее, а строки загибались вниз.

Взглянув на часы, Веснин решил, что ответ из книгохранилища, вероятно, уже получен. Он подошел к столу выдачи книг. Почти все комплекты журналов, которые он себе выписал, оказались занятыми.

Сухонькая старушка библиотекарша, сообщив это, тут же занялась другим читателем, который торопился уйти и сдавал огромную стопу книг.

Маленький носик библиотекарши, зажатый двумя огромными в черной толстой оправе стеклами очков, быстро двигался вдоль корешков книг.

«Этой библиотекарше, — думал Веснин, — нет дела до меня. Ее интересовал лишь номер моего библиотечного билета, но не суть ответа, присланного на этот номер».

Он не знал, что эта сухонькая, деятельная старушка за свою долголетнюю работу на выдаче книг видела множество всевозможных читателей, но ни один из них не был ей безразличен. Она считала, что работает не с книгами, но в первую очередь с людьми. И эти новые, не похожие на тех, кого она видела в читальне до революции, люди были симпатичны ей и трогали ее тем, чем Веснин боялся ее рассердить, — своим упорством. Он не знал и того, что пользуется особым благоволением этой старушки за свое свойство краснеть, обращаясь с вопросами.

— Как же мне теперь быть? — по обыкновению покраснев, спросил Веснин.

Грозные очки библиотекарши спустились на кончик носа, а глаза, освободившись от черной оправы, смотрели лукаво и ласково.

— Как же мне быть? — повторил Веснин. — Я смогу прийти сюда с завода только в следующий выходной…

Эта старенькая библиотекарша имела своеобразное представление о заводах, познакомившись с ними еще по дореволюционной литературе. И хотя теперь человек с завода в научном зале Публичной библиотеки совсем не был редкостью, она каждый раз с некоторым душевным потрясением переживала этот факт. Подобно матери, долго помнящей первый шаг ребенка и все боящейся, чтобы он не споткнулся и не упал, она не могла забыть тех малограмотных рабочих, которые в первые годы советской власти, попав в читальню, чувствовали себя здесь, словно в диком лесу.

И вот сейчас перед ней стоит человек с завода — следовательно, необходимо ему тут же, немедленно помочь, облегчить ему его поиски нужной литературы. Быстро навела она соответствующие справки и, узнав, за каким номером числятся требуемые журналы, снова улыбнулась:

— Ваши книги у читателя по фамилии Ронин. Это любезнейший человек. Вот он там, у окна, в пенсне с прямоугольными стеклами.

Когда Веснин обратился к указанному читателю, тот мотнул головой, словно отгоняя муху, и уставился неподвижным взглядом на люстру, висевшую под потолком.

Однако, прежде чем озадаченный таким выражением лица в ответ на свою просьбу просмотреть журналы Веснин собрался повторить вопрос, Ронин вскочил, схватил всю пачку книг в охапку:

— Куда… куда отнести их?

— Что вы… позвольте, я сам, — ухватился за ту же пачку Веснин.

— Ну что за счеты, — улыбнулся Ронин, — лишь стало бы охоты.

Стопа толстых, переплетенных в твердый картон томов с грохотом рухнула на пол. Исследователь сошки кленовенькой строго погрозил Веснину пальцем.

— Однажды лебедь, рак да щука везти с поклажей воз взялись… — сощурил свои близорукие глаза Ронин.

— Простите… позвольте, сейчас я все соберу, — сказал Веснин, поднимая с полу книги и журналы.

Ронин возвратился к своему столу у окна, а Веснин стал листать журналы, отыскивая интересовавшие его статьи.

«Ронин, Ронин…» — повторял он про себя.

Эта фамилия была Веснину знакома. Многочисленные рефераты из самых разнообразных областей электротехники и электрофизики в журналах Электричество, Техническая физика и других, подписанные «А. Ронин» или просто «А. Р.», давно обращали на себя внимание Веснина. Молодого инженера занимал вопрос: какова же узкая, непосредственная специальность этого Ронина, который реферировал работы и по структурному рентгеновскому анализу, и по передаче энергии на большие расстояния постоянным током, и по электрической тяге?

 

Волновой коэффициент

Веснин отодвинул стопку журналов и задумался.

Какой же общей идеей он должен руководствоваться, чтобы создать генератор, сочетающий возможно большие мощности и высокие частоты?

Ответа на этот вопрос он пока не нашел. Надо самому продумать и решить, какой здесь должен быть общий принцип. Он перелистал свою тетрадь и остановился на одной из подчеркнутых им накануне фраз: «Размеры любого современного электронного генератора в тысячи раз меньше, чем длина создаваемой этим генератором электромагнитной волны».

Веснин взял листок бумаги и написал это же положение иными словами: «Длина электромагнитной волны в тысячи раз больше размеров генератора, который ее создает».

«Вот о чем следует подумать: отношение размера прибора к длине волны — это есть волновой коэффициент. Для различных конструкций, для разных приборов волновые коэффициенты различны. К чему же я должен стремиться? Каков должен быть волновой коэффициент у мощного генератора сантиметровых волн?»

Поверх склоненных голов читателей, поверх зеленых абажуров перед мысленным взором Веснина вставала палуба крейсера, какой она была в то светлое раннее утро, когда он покидал корабль.

Сварщик в сером брезентовом комбинезоне, в черной фибровой маске, похожей на рыцарский шлем с опущенным забралом, волочил за собой толстый провод. Став на одно колено, он наваривал рубцы на стальную палубу. Дойдя до борта, он выпрямился, скинул маску и стал бросать в воду огарки электродов.

Дожидаясь катера, который должен был доставить его на берег, Веснин стоял рядом с Рубелем на палубе, глядел и все не мог наглядеться на море.

Каждый раз, когда огарок электрода, брошенного сварщиком, падал в воду, там возникал крохотный холмик, затем впадина, снова холмик, и группа-гряда волн бежала от места падения во все стороны, расширяясь правильными кругами.

На переднем фронте гряды все время отмирают гребни волн, и в то же время сзади возникают всё новые гребни. Они бегут внутри группы, так как движутся быстрее ее, выбегают на передний фронт и, в свою очередь, отмирают. Но за ними возникают еще новые и новые волны, и вся гряда идет вперед и вперед.

Занятый тогда размышлениями о связи между малой групповой скоростью гряды волн и большой скоростью каждой отдельной волны, Веснин слушал и словно не слышал Рубеля.

«Идеи не носятся в воздухе. Они вынашиваются в труде, — вспоминал теперь Веснин слова командира БЧ-2. — Если первый потерпит неудачу, другие будут знать, что подобный метод не приводит к успеху. Новые исследователи пойдут иным путем. Возможно, их тоже постигнет неудача. Но, в конце концов, накопится материал и будет сделано то, к чему другие только стремились».

Веснин вновь видел перед собой невысокого, стройного моряка с обветренным лицом.

«Я недостаточно подготовлен, чтобы самому поставить задачу, — говорил тогда командир БЧ-2. — У меня маленькая, но все, же семья…»

«А что, если, — размышлял Веснин, — увеличить отношение размеров генератора к длине электромагнитной волны, увеличить волновой коэффициент?»

Он вскочил со своего места, вышел из зала и зашагал из конца в конец по коридору.

«Да, все ясно. Надо создать конструкцию генератора с большим волновым коэффициентом… да, с большим волновым коэффициентом», — повторял он про себя с каждым разом все с большей радостью, едва сдерживаясь, чтобы не кричать об этом своем выводе вслух.

Ему захотелось есть. Было уже три часа пополудни. Он сжевал в буфете несколько черствых бутербродов, запил их простывшим жидким чаем и снова вернулся в читальный зал. Ему казалось, что он нашел уже то главное, основное, что составляет самую суть прибора, над созданием которого он решил работать. Он пытался поспорить с самим собой, но все доводы вновь приводили к одному и тому же:

«Надо создать конструкцию генератора с большим волновым коэффициентом, конструкцию, отличную от ныне известных».

Уже погасли люстры, висевшие под потолком, когда Веснин, склонившись у настольной лампы, записывал бледно-лиловыми библиотечными чернилами себе в тетрадь:

«Увеличить волновой коэффициент — вот суть задачи. Важны не абсолютные размеры генератора, а именно отношение размеров к длине волны. Это отношение, то есть волновой коэффициент, и определяет принцип конструкции, структуру электромагнитных полей в ней.

Можно увеличить мощность генератора, повышая напряженность быстропеременных электрических и магнитных сил, которые в нем действуют. Но здесь виден предел: слишком большие электрические силы вызовут пробой — порчу прибора. Можно, сохраняя геометрическое подобие, увеличить размеры генератора — увеличить объем, в котором действуют электрические и магнитные силы. Но при этом возрастет длина волны, упадет частота колебаний. Чтобы увеличить одновременно и мощность и частоту электромагнитных колебаний, надо увеличить отношение размеров генератора к длине производимой им электромагнитной волны. Это совершенно бесспорное положение».

Веснин положил ручку, закрыл тетрадь, Но тут же, словно спохватившись, вновь обмакнул перо в чернила. Он писал так быстро, будто кто-то, не дочитав эти набегающие строчки, мог или хотел опровергнуть их.

«У всех электронных ламп с сетками и у всех известных до сего времени магнетронов волновой коэффициент меньше одной сотой. Если этот коэффициент мал, если размеры генератора много меньше длины волны, то электрические и магнитные силы независимы друг от друга. Это упрощает конструирование. Если же волновой коэффициент генератора будет близок к единице, то в таком генераторе электрические и магнитные силы будут переплетаться самым причудливым образом. Изменение одной силы неизбежно влечет за собой изменение другой».

В наше время эти положения известны специалистам. Но в 1933 году в радиотехнической литературе еще не было опубликовано ничего подобного. Понятна та радость, которая охватила Веснина, когда он самостоятельно пришел к своим заключениям о волновом коэффициенте.

Увы, он не предполагал в тот миг, какую огромную работу ему придется провести, чтобы от этого общего теоретического положения перейти к практическим конструкциям магнетронных генераторов.

Он не слыхал предупреждающего звонка. Он не заметил, как опустели столы, и как у высокого барьера выросла очередь сдающих книги.

«Увеличить волновой коэффициент генератора», — подчеркнул жирной чертой Веснин.

— Простите… — услышал он за своей спиной голос Ронина, — простите, но мне поручили напомнить вам, что теперь уже двадцать три часа по московскому времени.

Веснин вскочил, сдал книги и побежал в раздевалку. Ронин стоял в кепке и получал у гардеробщика свое пальто.

Доцент, специалист по устному народному творчеству, обеими руками надевал на лысину шапку с бархатным верхом и бобровым околышем. Притопывая ногами, чтобы они плотнее вошли в огромные суконные боты, он с воодушевлением говорил высокой смуглой молодой особе с густыми бровями и черными усиками:

— Профессор Пропп в своей книге Исторические корни волшебной сказки категорически утверждает, что баба-яга — это покойник, а избушка без окон и дверей — это гроб.

Тонкому дисканту почтенного мужа науки отвечало глубокое контральто его молодой собеседницы:

— Да, но я не вполне уверена, будет ли такое исследование достаточно диссертабельным. Профессор Скафтымов в своем труде «Поэтика и генезис былин» категорически поддерживает тезис…

Веснин и Ронин вышли одновременно.

— Судя по подбору книг, мы в данное время занимаемся сходными вопросами… — не то спросил, не то просто сказал вслух Ронин.

Оба они шли рядом, испытывая то ощущение некоторой отчужденности и любопытства, когда молчание может быть сочтено за невежливость, а разговор — за назойливость.

— Меня интересуют сантиметровые волны, — ответил Веснин.

— Рыбак рыбака видит издалека! — обрадовался Ронин.

— Если не окажется, что чудак чудака… Я имею в виду, конечно, себя, — спохватился Веснин. — Простите, я сегодня устал и вообще…

— Э, бросьте, чего там извиняться! Свои люди — сочтемся…

Веснина забавляла манера Ронина объясняться либо цитатами, либо поговорками.

— А относительно чудаков, — продолжал Ронин, — позвольте вам заметить, что вы глубоко ошибаетесь. Поиски в области коротких волн и вообще вся высокочастотная техника — это не тупичок или переулочек. Это столбовая дорога современной электротехники.

Ронин говорил высоким, звонким голосом, задрав подбородок и глядя поверх головы Веснина с таким вниманием, словно он высматривал впереди действительно существующую, ясно зримую дорогу.

— Мне очень хотелось бы с кем-нибудь сведущим в этой области посоветоваться, — сказал Веснин. — Я надеюсь, мы с вами еще встретимся…

— Возможно, вполне возможно, что встретимся, — без особого энтузиазма подтвердил Ронин и, уставясь своими печальными близорукими глазами на Веснина, прибавил:

Последний стих Ронин произнес быстрее и много веселее всего предыдущего, потому что из-за поворота, с улицы Третьего июля, показался трамвай.

— Я каждый вечер в библиотеке! — крикнул Ронин Веснину, вскочив на ходу в трамвай.

Пока трамвай заворачивал за угол, Ронин, вися на подножке, успел еще что-то прокричать относительно часов, в которые его можно застать дома, но Веснин не расслышал.

 

Муравейский включается в работу

Утром Веснин не узнал своей улицы. Все обновил выпавший ночью, еще не тронутый метлою снег. Стволы деревьев поседели за ночь, и от этой белизны стволов особенно яркими казались тонкие красные ветки с набухшими темными почками. На солнечной стороне, несмотря на ранний час, по стенам и крышам среди искрящейся изморози уже проступили темные талые пятна.

У автобусной остановки Веснин купил ветку мимозы. Но ему казалось, что неудобно прийти с цветами на работу. Он спрятал пушистую ветку в набитый книгами портфель и вскочил в переполненный автобус. У ворот завода он увидел плещущихся в луже голубей.

Когда Веснин вошел в лабораторный зал, Муравейский сидел у себя в «аквариуме», откинувшись на спинку вращающегося кресла. Его ноги в пестрых шелковых носках покоились на табурете, а обувь стояла под столом. Эти изящные узкие туфли Муравейский купил очень дешево в магазине случайных вещей.

«А теперь или я их, или они меня», — говорил Михаил Григорьевич об этой своей удачной покупке.

Не меняя позы, Муравейский кивнул Веснину и сказал:

— Я изучил обстановку и принял решение: сантиметровые волны — это вещь. Но с чего мы начнем?

— Надо рассчитать магнит, — обрадовался Веснин, — затем выпрямитель. Первый магнетрон сделаем разборным на непрерывной откачке. Конечно, основное — это вакуумную схему смонтировать.

— Это все, что вы имеете сказать?

Муравейский спустил ноги с табурета и в носках зашагал по кабинету.

— «Вакуумную схему смонтировать»… Эх, вы! Первым делом мы должны подать заявку в Комитет по изобретательству, чтобы выдали авторское свидетельство на новый генератор сантиметровых волн. Закрепить наше первенство. Это главное. Затем надо представить докладную записку, но, само собой разумеется, не начальнику лаборатории Дымову. Это мелко. Записку следует составить на имя самого директора завода Николая Александровича Жукова. Понятно? — Муравейский сжал Веснину плечи, встряхнул его: — Чувствуете, молодой человек?

Вынув из кармана никелированный обувной рожок, Михаил Григорьевич надел туфли и вышел из «аквариума».

Веснин был глубоко тронут тем, что Михаил Григорьевич, говоря о генераторе сантиметровых волн, употребил слово «мы». Веснину это беззастенчивое «мы» казалось изъявлением готовности разделить ответственность за новое, трудное дело. Веснин не сомневался, что Муравейский всецело во власти тех же мыслей, какие владели им самим. Он полагал, что предложение о закреплении первенства было хорошо продумано и явилось следствием того, что Муравейский убедился в необычайно широких возможностях, которые сулила работа с сантиметровыми волнами.

На деле же весь позавчерашний вечер и часть ночи Михаил Григорьевич посвятил вращающимся пирамидам «Гастронома № 1».

Дело с витриной уже близилось к желанному завершению, когда автор проекта художник Вася Светлицкий пошел на экзамен по теории композиции. Вернувшись с экзамена, юноша вдруг обнаружил, что оконная витрина никак композиционно не перекликается с плодоовощным стендом внутри одного из помещений магазина. Два дня художник не брался за кисть. На третий день Вася с сияющим видом заявил Муравейскому, что нашел выход из положения:

— Мы разбросаем по витрине фрукты и овощи с газосветными лампами внутри. А вращающуюся пирамиду мы увенчаем гроздьями газосветных ламп, стилизованных под виноград.

— Я всегда имел склонность к чистому искусству, — произнес Михаил Григорьевич, внимательно выслушав юного Светлицкого. — Но вам, Вася, хорошо: вы сирота. А я человек семейный, я обязан кормить свою мать. Резюмирую: за те же деньги дело с виноградом не пройдет.

Питомец факультета станковой живописи яростно вопил о законах перспективы, о контрастах, об искусстве вообще. Вася грозил отказаться от всей работы и снять свою фамилию с витрины, если Муравейский не завершит карусель-пирамиду гроздьями винограда, наполненными светящимся неоном.

— А вы уверены, что такая идея не будет противоречить принципам социалистического реализма? — не сдавался Михаил Григорьевич.

— Заостренная вершина пирамиды требует, чтобы с нее полого ниспадали удлиненные гроздья, подобно тому, как падают вниз кисти бледно-зеленых цветов с вершины пальмы, — парировал Светлицкий.

Газосветный виноград грозил отнять еще несколько вечеров, и Муравейский твердо решил, что делать его не будет:

— Юноша, вы только вступаете в жизнь. Остерегайтесь ложных эффектов. Как можно под виноградом ставить пивную бутылку? Ведь пиво варят из хмеля и солода.

— При чем тут пиво? — горячо возражал Вася. — Здесь может стоять монолитная группа виноградных вин. Ну, как их там? Советское шампанское… Красное вино…

— Мускат, токай, цинандали… — подхватил девичьим голоском Сельдерихин, в восторге от высокоидейного подхода к работе двух так дешево обошедшихся магазину специалистов.

— Рислинг, салхино, — подражая Сельдерихину, проворковал Муравейский и затем рявкнул во всю силу своего мощного баритона: — Вер-р-рмут, кагор-рр! А пиво… пиво где будет отражено? Ему нет места в витрине! Я голосую за пивную бутылку, которая прекрасно уставится наверху карусели. Просто и солидно.

В конце концов, Сельдерихин согласился, что реальное пиво будет выглядеть солидней, чем какой-то стеклянный виноград.

Когда спор этот был окончательно решен, Вася встал, вынул из кармана договор с «Гастрономом № 1» и бросил его на стол:

— Аванс я верну вам из первой же стипендии.

Губы его дрогнули, но он удержался и, не прибавив более ни слова, пошел к двери.

— Постойте, Светлицкий! Постойте!.. — простонал Сельдерихин, которому хотелось накормить мальчика ужином. — Погодите! Мы еще договоримся.

— Искусство не терпит компромиссов! — крикнул художник и убежал, хлопнув дверью.

— Я тоже был таким когда-то, — вздохнул Муравейский, накладывая себе на тарелку зернистую икру десертной ложкой.

Поужинав, он пошел домой и лег спать.

О сантиметровых волнах Михаил Григорьевич вспомнил только в ту минуту, когда увидел Веснина. Но он тут же принял решение: стать пайщиком в этом предприятии. На этом деле, казалось ему, он ровно ничего не терял.

Муравейский сказал Веснину экспромт. Для Муравейского это была лишь игра. Веснин же, как и каждый, кто создает нечто новое, нуждался в сочувствии. Он преисполнился благодарности к человеку, который, как он думал, отважно ринулся с ним в море исканий, великодушно решил разделить и труд, и возможные неудачи. Меньше всего думал в эту минуту Веснин о славе, которая показалась такой близкой Муравейскому.

Докладная записка на имя директора заняла у Муравейского не более получаса. Еще до обеденного перерыва он ворвался в секретариат дирекции.

Секретарь дирекции Алла Кирилловна Силина, выслушав просьбу Муравейского пропустить его к Жукову, сказала:

— Вопросами, связанными с лабораторией, занимается Студенецкий…

— Который, к сожалению, еще не вернулся из командировки, — перебил Муравейский.

— Лабораторией занимается Студенецкий, — повторила тем же спокойным тоном Алла Кирилловна, — и вам, следовательно, надлежит обратиться к его заместителю Августу Августовичу Фогелю.

— Чтобы не сказать больше, не так ли? — усмехнулся Муравейский.

Алла Кирилловна не ответила и молча продолжала разбирать корреспонденцию и записывать ее в журнал.

Муравейский не опустился, а скорее рухнул на ближайший стул:

— Алла Кирилловна! Речь идет о деле государственной важности, о работе оборонного значения. Решение необходимо принять срочно.

— Мне кажется, — возразила секретарь дирекции, — что вашего непосредственного начальника Аркадия Васильевича Дымова никак нельзя упрекнуть в бюрократизме. Вам не к чему тратить время, ожидая приема в дирекции. Предоставьте решение вашего вопроса Дымову.

Муравейский смотрел на Аллу Кирилловну и думал:

«Сколько на свете женщин, и какие они все разные! Какой ключ, какая отмычка нужна для того, чтобы пролезть в душу этой особы средних лет?»

— Как вы строги и как величественны, — вздохнул Муравейский. — Вы похожи на королеву нидерландскую Шарлотту. Если бы я был Рубенсом, — продолжал он, — дорого дал бы я за право написать ваш портрет… Но вместо этого я вчера весь вечер до поздней ночи писал докладную на имя директора завода, которую надеялся ему лично вручить. Инженер моей бригады Веснин был в командировке в Севастополе. Этот Веснин удачно вывернулся там из довольно неприятной истории с тиратронами, он, так сказать, не подкачал. Возможно, конечно, вы об этом еще не знаете… Но не о том речь. Когда Веснин докладывал мне о своих переговорах на корабле, у меня возникла совершенно потрясающая идея. Это настолько важно и ценно в общегосударственном масштабе, что я готов пожертвовать всем…

— Это очень на вас похоже, — серьезно ответила Алла Кирилловна. — Насколько я вас знаю, вы всегда отличались свойством забывать о себе ради других.

— А если допустить самое худшее, — засмеялся Муравейский, — то лицемеры, притворяющиеся добродетельными, творят гораздо меньше зла, чем откровенные грешники, как сказал в свое время один мой соотечественник. Ведь моя прабабка родом из Испании.

Муравейский был неистощим, и остроты сыпались одна за другой.

— Алла Кирилловна! Знаете, как это называется, когда один болтает глупости, а другие с отвращением слушают? Моноскетч! Честное слово. Можете справиться хоть в Союзе писателей, по разделу так называемых малых форм.

В конце концов, Алла Кирилловна обещала Муравейскому, что доложит о его записке директору завода после диспетчерского совещания (эти совещания проводились обычно от часу до двух).

Пока в секретариате дирекции шел этот длинный и сложный разговор, Веснин был в цехе газовых приборов и объяснял, как надо теперь по-новому крепить цоколя и припаивать вывода тиратронов. Когда он вернулся в лабораторию, Муравейский уже был здесь. Старший инженер бригады стоял с практиканткой Наташей у каркаса установки для испытания ламп на срок службы.

— Итак, существует еще третий тип начинающего инженера, — говорил Михаил Григорьевич, — пожалуй, самый неприятный. Такой тип замыкается в высокомерном сознании своей неотразимости, любит приказывать, но не умеет подчиняться… Ясно, что подобный человек, особенно если это молодая девушка, так и не сумеет стать полноценным командиром производства. Ее место, если она не перестанет задирать свой носик, не в цеху, не в заводской лаборатории.

— Впервые встречаю молодого человека, способного без конца читать нотации, — возразила Наташа. — Я, признаться, этого не люблю.

— Любовь есть удовольствие, сопровождаемое идеей внешней причины! — галантно отпарировал Муравейский.

— Какая пошлость!

— К сожалению, не я тот пошляк, который это выдумал. Я прочел это определение любви в «Этике» Бенедикта Спинозы, часть четвертая, О человеческом рабстве .

Увидев Веснина, Муравейский крикнул ему:

— Пляшите, Володя! Я обольстил еще одну жертву моего коварства.

Веснин, привыкший к оборотам речи старшего инженера бригады, остановился, ожидая расшифровки этой фразы. Но Наташа приняла сказанное о жертве и коварстве на свой счет и, сердито сдвинув брови, поспешно отошла к столу, за которым сидела Валя.

— Итак, Вольдемар, пляшите! — повторил Муравейский, радуясь смущению Наташи. — Алла Кирилловна собственноручно перепечатала докладную. И, кроме того, она почувствовала, что не подобает сей исторический документ передавать через секретаря. Сегодня же я буду иметь возможность дать относительно этой бумаги личные объяснения самому Жукову. Мне предстоит провести довольно рискованную хирургическую операцию: доказать Жукову, что вы талант, а я гений.

— Миша, — очень тихо, почти шепотом сказал Веснин, — вы кричите на весь зал. Пошли в аквариум.

— Есть люди, которым противен свет дня, — не понижая голоса, отвечал Муравейский. — Солнечному зайчику шутки они предпочитают серый сумрак документальной истины. Вы принадлежите к этому положительному, но не всегда приятному типу людей, Володя.

— Боюсь, расскажете вы Жукову про то, чего нет и быть не может, — сказал Веснин, когда они вошли в кабинет.

— Володя, всю официальную часть я беру на себя. Вы ведь в делах ничего не смыслите. Я знаю Жукова и знаю, чем его можно сразить. Я проведу эту операцию по всем правилам искусства — lege artis , как любит говорить наш технический директор. Предположим, Жуков мне скажет, что вероятность удачи ничтожна и что не имеет смысла начинать работу. «Хорошо, — отвечу я ему, — примем ожидаемую вероятность неудачи… скажем, девять десятых. Помножим ее на все неприятности, связанные с провалом работы, и бросим на одну чашу весов. Возьмем радости успеха, помножим их на коэффициент в одну десятую — ожидаемая вероятность успеха — и бросим на другую чашу весов, и она перетянет. И даже если взять вероятность неудачи девяносто девять сотых, — скажу я ему, — а вероятность успеха — одну сотую, и тогда, по неоспоримым законам теории вероятности, ожидаемый результат будет положительный». Построив наш генератор… — Муравейский сделал ударение на слове «наш», — наш магнетронный генератор, — повторил он, — мы выполним работу, которую без нас (на слове «нас» он снова сделал ударение) человечество выполняло бы еще десятки лет. Конечно, многие предпочитают ехать тише, чтобы быть дальше… от цели. Я же предлагаю: совершим прыжок! Прыжок от безвестности к славе.

— Ну, насчет славы — это уж лишнее, — возразил Веснин. — «Не кажи „гоп“, доки не перескочишь», — говорят у нас в Киеве.

— Володя, у вас вовсе нет чувства юмора.

— Миша, а у вас нет чувства меры. Не знаю, что хуже.

 

«Вне очереди и в ущерб всем другим»

Муравейскому не довелось произнести перед директором свой зажигательный монолог о вероятностях успеха и неудачи. Прочитав докладную записку, Жуков сказал:

— Никакой резолюции я писать не буду. Плана я с вас не снимаю. Если можете сделать нечто реальное сверх ваших прямых обязательств собственными силами, без дополнительных затрат, — делайте. Я не запрещаю. Когда у вас будет что-либо кроме бумаги — приходите, покажите. Еще раз поговорим. Скоро вернется Студенецкий. Тогда будем пересматривать весь план исследовательских работ. Предполагается значительное расширение и производства и лаборатории. Постарайтесь к тому времени дать развернутые, конкретные предложения.

Муравейский попытался еще что-то робко пролепетать, но Жуков вызвал секретаря и стал диктовать ответ на полученное из главка письмо.

Покончив с письмом и видя, что Муравейский все еще не уходит, Жуков взглянул на стенные часы, висящие в простенке, и устало сказал:

— Хотите, чтобы я дал приказ по заводу? «Вне очереди и в ущерб всем другим»? Такого приказа не будет.

С этим напутствием Муравейский и ушел от директора.

Последние слова Жукова имели за собой следующую предысторию: несколько месяцев назад, когда директором завода был Шестериков, а Жуков работал его заместителем по общим вопросам, поступило предложение от заведующего БРИЗом инженера Орлова выпускать на заводе стенные часы новой, особо оригинальной конструкции. Хотя часовое производство имело очень мало общего с электровакуумным, Орлов сумел убедить Шестерикова, что такие часы явятся наилучшим видом ширпотреба и прославят завод: «Это не то что какие-то штампованные канцелярские кнопки».

Шестериков издал приказ срочно приступить к изготовлению опытной серии стенных часов и все заказы по ней выполнять «вне очереди и в ущерб всем другим работам».

Опытная партия часов обошлась заводу очень дорого. Часовое производство никак нельзя было назвать ширпотребом. Оно загрузило квалифицированных мастеров и заняло уникальные станки. Выполнение «часового» заказа сорвало ряд важных тем основного производства. Единственный экземпляр часов, который удалось закончить, стоил столько, словно все детали механизма были не латунные, а золотые. Шестерикова вскоре сняли с должности директора завода и направили с понижением на другое предприятие. В память об этой «часовой эпопее» остались висевшие в кабинете директора красивые стенные часы, а также поговорка, которую повторяли лишь в насмешку: «Вне очереди и в ущерб всем другим».

К концу рабочего дня Веснин зашел к Муравейскому:

— Что вам сказал Жуков?

— Победа! — воскликнул Муравейский. — Мы победили!.. Но трупы друзей вокруг. Я лишился сил, уламывая его. «Постарайтесь, — сказал он, — к приезду Студенецкого дать развернутые предложения».

— Значит, можно требовать для этой работы материалы со складов, давать заказы в цехи?

— Хм, — откашлялся Муравейский, — это придется еще несколько уточнить. Впрочем, — оживился он, — передавайте все требования и заказы мне, а я их буду расписывать по разным другим работам.

— Понятно, — усмехнулся Веснин, — но все же, Миша, мы обязаны работать, раз уж мы за это дело взялись.

В «аквариум» вошел слесарь Костя Мухартов:

— Михаил Григорьевич, через тиратроны ток не идет. Должно быть пятнадцать ампер, а по прибору меньше пяти. Я сопротивление делал строго по чертежу.

— Кто давал чертеж? — рявкнул Муравейский.

Практикантки смело вышли из-за Костиной спины.

— Доложите, как вы рассчитывали сопротивление.

— Вы нам сказали, Михаил Григорьевич: напряжение питания двести двадцать вольт, ток пятнадцать ампер. Мы учли и падение в лампе — двадцать вольт. Получается сопротивление тринадцать ом, — охотно и весело отвечала Наташа.

— Несчастливое число, — зловещим голосом, очень тихо произнес Муравейский. — А множитель «пи» вы забыли? — крикнул он, вскочив с кресла. — Ведь тиратрон — это вентиль. Он пропускает только одну полуволну тока. Надо было взять сопротивление в три и запятая четырнадцать сотых раза меньше, чтобы получить требуемый ток.

— Это я виноват, — вмешался Веснин. — Они мне вчера показали расчет, а я не проверил и сразу передал Костё. Но беда не велика. Можно сделать отпайки. Хуже, если бы они сделали меньшее сопротивление.

— Недосол на столе, пересол на спине, — возразил Муравейский.

У него были веские причины волноваться из-за этого срока службы. Это была та самая установка, за которую он просил пощады у Студенецкого. Уезжая в командировку в США, тот не забыл поручить своему заместителю Августу Августовичу Фогелю держать эту работу под особым наблюдением. У Михаила Григорьевича уже было несколько так называемых приятных разговоров с заместителем Студенецкого по поводу срока службы.

— Ошибка студенток, — продолжал Веснин, — показывает отсутствие у них практических навыков. Зато теперь они запомнят это на всю жизнь. Для них это очень полезно. А сопротивление я сейчас пойду исправлю.

— Знаете, девушки, — обратился Муравейский к практиканткам, — когда наш бывший директор товарищ Шестериков делал в главке отчет, то начальник главка Дубов протянул ему чистый белый лист бумаги и предложил написать: «Не справляюсь с работой, прошу освободить от обязанностей». Я же поступлю с вами более гуманно. Я сам напишу переводную записку.

— Вы должны были нам более точно изложить задание, — сказала Наташа. — Мы имеем право здесь остаться, раз нас сюда прислали на практику.

— Нет, нет, пускай вас направят в другой отдел… ну, хотя бы в теоретический, к Кузовкову. Он любит выращивать молодые дарования. Теоретикам все равно, что пять девятых, что девять пятых, а нас — бригаду промышленной электроники — за это бьют. Идите к Кузовкову.

Наташа попыталась еще что-то возразить, но Муравейский был неумолим:

— Не будите во мне зверя. Уходите по-хорошему.

Он тут же позвонил в отдел подготовки кадров, что присланные из Московского энергетического института практикантки по своему профилю ему совершенно не подходят и он просит откомандировать их в другой отдел.

— Вы нам говорили о трех типах инженеров, — сказала Наташа, когда Муравейский положил трубку. — Интересно было бы узнать, к какой категории вы причисляете себя?

— Ах, так мы, оказывается, еще и коготки выпускать умеем? Нет, это мне категорически не подойдет.

 

Литературный обзор

После разговора с Жуковым Муравейский не слишком рвался к работе над магнетроном.

— Сейчас не в этом суть, — говорил он Веснину, когда тот спешил с ним поделиться своим очередным проектом, новой схемой. — Основное — это составить заявку на изобретение, зарегистрировать ее. Действовать всегда следует по форме… Ах, вы не знаете, малютка, как это делается? Возьмите свой блокнот и на чистой странице напишите букву «а», затем скобка. Под этим «а» следует дать описание нашего изобретения. Описание должно быть достаточно ясно и подробно, чтобы, как сказано в инструкции Комитета по изобретательству, «любой специалист в данной области мог осуществить по этому описанию предлагаемое изобретение». Точка. Теперь поставьте букву «б», скобку, а под «б» напишите: «Предмет изобретения», то есть короткая формула, где в одной фразе должно быть изложено, чем именно данное изобретение отличается от всего ранее известного. Слово «отличается» подчеркните.

Веснин действительно все это записал и слово «отличается» подчеркнул.

— Я ведь никогда не думал об авторских заявках, я не предполагал…

— Ничего, Вольдемар, бодритесь! Плох тот больной, который не мечтает стать покойником. Что касается меня, то я с детства лелею робкую надежду — командовать дивизией. Оформляйте это дело, Володя, действуйте. Я никому не мешаю проявлять инициативу, но сам люблю оставаться в тени.

На этом Муравейский временно оставил творческую работу над идеей магнетрона и отдался своей повседневной общественно полезной деятельности, в которой не последнее место занимала так называемая частная практика. Однако он не забывал время от времени подбадривать Веснина, напоминая ему, что заявку надо оформить побыстрее.

— Ведь и я на эту лошадку поставил, — шутил начальник бригады. — И вообще, как говорится, страна, родина нас с вами, так сказать, ждет.

Много вечеров провел Веснин в читальне, изучая литературу по магнетронам. В заявке надо было указать, чем именно данное изобретение отличается от всего уже известного. И Веснин считал, что не имеет права приступить к изложению сути своего предполагаемого изобретения, пока не просмотрит решительно все, что в данной области уже сделано.

Но способ, который он применял для ознакомления с опубликованными работами, годился больше для того, чтобы одурманить, чем просветить. Он взял себе за правило всякий раз непременно докапываться до первоисточников, чтобы, как он думал, самому хорошо разбираться во всех фактах и теориях, излагаемых в очередной статье или книге. Он был далек от предположения, что иные авторы, увы, иногда и сами не имеют полных и правильных сведений о вещах, которым посвящены их труды. Веснин добросовестно разыскивал все решительно, что перечислялось в ссылках, сносках, указателях библиографии. А так как в этих сносках, в свою очередь, имелись ссылки на еще более ранние работы, то Веснину приходилось разыскивать и просматривать также и эти сочинения. Из-за такой своеобразной методики он то и дело останавливался посреди недочитанного абзаца, принужденный бросаться от одного тома к другому, и нередко, чтобы дойти до десятой страницы, он вынужден был просмотреть несколько десятков книг. Комплекты журналов, справочники, учебники, монографии стояли на его столе в читальне высокими штабелями, заслоняя молодого инженера от всего окружающего.

Мысль о том, что его заявку будут изучать крупные специалисты в области высокочастотной техники, приводила Веснина в трепет и заставляла еще более углубляться в дебри теорий.

Он так упорно придерживался своего способа изучения литературы, что потерял бесконечное количество времени и едва не затуманил себе голову до такой степени, что перестал вообще что бы то ни было различать и знать, прежде чем заметил, что пошел по неверному пути, и, к счастью, сошел с него раньше, чем окончательно запутался.

К оформлению заявки Веснин пока и не думал приступать, считая, что для такого дела он все еще недостаточно подготовлен теоретически.

— Не странно ли, — говорил он своему соседу по комнате Рогову, — что, работая на таком заводе, как наш, имея постоянно дело с новыми приборами, мы с тобой никогда не задумывались над тем, как же именно складывалась современная высокочастотная техника, каковы дальнейшие пути, каковы направления ее дальнейшего развития.

— На твоем месте, — отвечал Рогов, — раз ты уже занимаешься этим, я бы делал выписки из прочитанного, собирал факты, а позже попытался бы систематизировать их. Начать бы следовало с Попова. У меня, говорят, рука легкая. Хочешь, я напишу тебе первую фразу?

И он, в самом деле, взял чистый лист бумаги и написал:

«В 1900 году Попов установил радиосвязь между городом Котка и островом Гогланд на расстоянии около пятидесяти километров».

— Ну как, годится? — с улыбкой обернулся Рогов к Веснину. — Давай теперь сам валяй дальше! Вот увидишь — и года не пройдет, как тебе станут ясны и пути развития и дальнейшие возможности высокочастотной техники.

Они шутя принялись мериться силами, что служило признаком прекрасного расположения духа у обоих. Уложив долговязого Веснина на обе лопатки, Рогов занялся своим туалетом — он любил принарядиться. Когда Рогов ушел, Веснин сел к столу и задумался:

«В самом деле, почему не начать фразой, которую написал Рогов?»

«Попов, — продолжал на том же листе Веснин, — впервые передал при помощи радиоволн сигналы на расстояние без проводов. Он применил очень простую схему. Антенна, то есть проводник, который излучал в пространство радиоволны на передающей станции, была одновременно и колебательным контуром, в котором эти волны создавались. Размеры антенны определяли частоту колебаний — длину электромагнитной волны. Попов пользовался мачтами высотой в 50 метров, волна его радиостанции была около 200 метров. Расстояние между приемной и передающей станциями в двести пятьдесят раз превышало длину волны».

Все, что Веснин прочел за последние недели, теперь, когда он, оставив книги, сидел у своего письменного стола, было еще так свежо, что перо само бежало по бумаге. Начав писать, Веснин уже не мог остановиться.

«Чем длиннее была антенна, — писал он, — тем медленнее совершались в ней электромагнитные колебания, тем длиннее была излучаемая антенной волна. В схеме Попова, когда антенна состояла из одного вертикального проводника, длина электромагнитной волны обычно получалась равной трех-шестикратной высоте антенны».

Все те отдельные разрозненные факты, которые благодаря прилежному чтению стали известны Веснину, говорили о том, что на заре радиосвязи радисты неустанно работали над тем, чтобы увеличить дальность беспроволочной передачи. А для этого строились всё более мощные передатчики, все выше поднимались антенны. При простой схеме передатчика удлинение антенны вело к удлинению волны. Но даже когда впоследствии были созданы сложные схемы передатчиков, в которых имелся промежуточный колебательный контур, и длину волны стало возможным выбирать независимо от длины проводников антенны, радисты все равно стремились применять возможно более длинные волны.

Веснин едва успевал записывать примеры, которые приходили ему на ум:

«Для увеличения дальности радиостанций их антенны иногда поднимались на воздушных шарах. В войну 1914–1918 годов для межконтинентальной связи применялись волны длиной в десятки тысяч метров. Антенны сооружались высотой до полукилометра и даже больше, а мощности передатчиков — дуговых, машинных — доходили до нескольких сот, иногда и тысяч киловатт. Так, антенна сверхмощной передающей радиостанции в Сурабайе, на острове Ява, предназначавшейся для связи с Голландией на расстояние около 12 тысяч километров, была укреплена на вершинах двух гор. И верхняя точка этой антенны отстояла от земли на 700 метров. В те годы считалось недопустимым, чтобы расстояние между приемной и передающей радиостанциями превышало длину волны больше чем в тысячу раз».

Перечитав написанное, Веснин подумал, что он излагает факты недостаточно последовательно, и решил, что для ясности следует вернуться к Попову.

«Через несколько лет после первых опытов Попова, — _ медленно, аккуратным почерком писал Веснин, — Маркони передавал радиосигналы из Англии в Америку через Атлантический океан. Оказалось, что, в отличие от световых волн, радиоволны распространяются не прямолинейно. Радиоволны огибали земной шар. Опыт показывал, что радиосвязь работает, когда между станциями нет прямой видимости. Ученые стали выдвигать разные теории для объяснения факта дальней радиосвязи.

Еще в 1902 году Кенелли в Америке и одновременно Хевисайд в Англии высказали предположение, что верхние слои атмосферы обладают высокой электропроводностью, так как они содержат много заряженных частиц — электронов и ионов. Эти проводящие слои, подобно зеркалу, отражают радиоволны, заставляют их возвращаться обратно к земле. Для этих отражающих радиоволны слоев атмосферы было предложено название — ионосфера».

Рука Веснина остановилась. Слово ионосфера напомнило ему о его первой самостоятельной работе в лаборатории, о выпрямителе для Детскосельской ионосферной станции. Веснин не знал назначения прибора, но в технических условиях были очень подробно оговорены его размеры. В чертежах Веснин все это выполнил. Но потом, когда оказалось, что переключателей, предусмотренных по проекту, на складе нет, Веснин разрешил заменить их другими. Их ручки несколько выступали за пределы обусловленных размеров. Имел ли он право разрешить такую замену? Пока претензий от заказчика не поступало, но если там все же придерутся к этим выступающим ручкам?

Веснин вздохнул и уже с меньшим жаром принялся за свои записки.

«Для этих отражающих радиоволны слоев было предложено название ионосфера», — прочел он и подумал, что проще было бы написать: «Эти отражающие слои были названы ионосферой», но не стал ничего исправлять, потому что его все еще заботила мысль о выступающих ручках переключателей. Он заставил себя сосредоточиться и продолжал:

«Но в то время уровень радиотехники не позволял еще поставить прямых опытов, которые доказали бы, что высоко над землей, над стратосферой, лежат электропроводные слои. И правильная гипотеза Кенелли-Хевисайда не получила признания у радиоспециалистов».

Веснин писал, но тревога по поводу выступающих ручек выпрямителя не покидала его. Он постарался себя успокоить рассуждениями, что мастер, который руководил в цехе изготовлением выпрямителя, работает на заводе много лет. Верно, не впервые приходилось такому опытному мастеру отступать от чертежа на свой риск.

И, уже не думая больше о заводских делах, Веснин стал усердно писать дальше. Изложив теорию Кенелли-Хевисайда, то есть теорию отражения радиоволн от проводящей ионосферы, он счел своим долгом остановиться на «Концепции поверхностных волн», которую в 1907 году выдвинул немецкий радиофизик Ценнек. Ценнек утверждал, что никакого отражения радиоволн от верхних слоев атмосферы не существует, а престо радиоволна обладает свойством следовать за изгибами направляющего проводника, каким является Земля. Чем больше длина электромагнитной волны, тем лучше эта волна огибает выпуклость Земли и тем на большее расстояние можно эту волну передать.

«И такое заключение теории, — писал Веснин, — казалось, находится в полном соответствии с практическими опытами увеличения дальности действия радиосигналов с увеличением длины волны. 21 августа 1921 года вступил в строй бывший в то время самым мощным в мире 12-киловаттный радиотелефонный передатчик с электронными лампами. И электромагнитные волны длиной в 3200 метров понесли над Землей слова „Говорит Москва“.»

«Говорит Москва»! — именно эти слова открыли Веснину в детстве мир колебаний и волн. 3200 метров — это была волна, которую так неудачно ловил когда-то в киевском цирке радист с метеостанции.

С оттенком жалости думал сейчас Веснин об этом кудрявом энтузиасте, о молодом человеке с огненными волосами и сияющими застежками на тугих подтяжках — о Льве Дмитриевиче. Теперь такие длинные волны, с которыми приходилось работать Льву Дмитриевичу, вовсе не применяются в радиотехнике.

«Но в начале нашего столетия, — писал Веснин, — радиотехника развивалась именно в сторону отвергнутых ныне длинных волн и высоких антенн».

Не без авторской гордости перечитал он эту, как ему казалось, на редкость удачную формулировку:

«В начале нашего столетия радиотехника развивалась в сторону… длинных волн и высоких антенн».

И только тут вспомнил, что фраза эта не его, что эту фразу, как и многие другие, относящиеся к волнам и колебаниям, он слышал на антресолях Музея антропологии и сравнительной анатомии от профессора Николая Николаевича Кленского.

 

Родословное древо электровакуумных приборов

Некоторые слушатели курса микрорадиоволн, которых Кленский считал особо одаренными, получали иногда после лекции приглашение «бывать на антресолях» или даже «непременно побывать на антресолях». Кленский не считал Веснина выдающимся, подающим особые надежды студентом. И если Веснин, в числе других любимых слушателей, получил приглашение «зайти на антресоли», то этим он был обязан своему пристрастию к «ручному труду».

Николаю Николаевичу пришла мысль построить родословное древо электровакуумных приборов, подобное тем, которые строил его брат — сравнительный анатом — для своих подшефных ископаемых. Веснину было поручено соорудить большой фанерный щит. На щите по указаниям Кленского он нарисовал ствол с могучими ветвями, на которых в виде плодов должны были висеть различные образцы радиоламп, фотоэлементы, рентгеновские трубки.

Многие электровакуумные приборы невозможно было достать в Киеве, и Веснин подклеивал на соответствующих ветвях подходящие фотографии или рисунки.

Наблюдая, как Веснин орудует плоскогубцами и напильником, Николай Николаевич, заложив руки за спину или сунув большие пальцы в жилетные карманы, рассуждал о роли отдельных личностей в развитии той или иной ветви вырастающего на его глазах электровакуумного древа.

Однажды в один из таких вечеров, взглянув на чахлый побег, на котором в качестве плода должен был висеть двухразрезный магнетрон, Веснин сказал:

— Почему бы нам не построить такой прибор?

Кленского это предложение застигло врасплох, но все же он согласился взять на себя общее руководство изготовлением прибора, высказав, однако, сомнение в возможности достать необходимые материалы. Веснин обегал институтские лаборатории, добыл вольфрамовую нить для катода, кусочек никелевой жести, чтобы сделать из нее аноды, стеклянные трубки, несколько баллонов. Кленский воодушевился и произнес одну из своих красивых фраз относительно чердака и сантиметровых волн, которые будут получены в такой жалкой обстановке. Но никаких конкретных указаний он Веснину не дал.

— Вы же сами практик, монтер, а я — теоретик, житель башни из слоновой кости, — шутил Николай Николаевич, когда Веснин пытался с ним советоваться.

В ответ на узко практические вопросы Веснина, который хотел получить от Кленского указания, как, например, добиться того, чтобы стекло не трескалось, когда в него впаивали вывода тока, Кленский делал обобщения, доказывал, что, вообще говоря, интереснее было бы произвести теоретический расчет прибора, чем строить самый прибор.

Николай Николаевич Кленский учился на физико-математическом факультете Новороссийского университета, откуда он в 1889 году был исключен за участие в так называемых «студенческих беспорядках». Свое образование он продолжал за границей, в городе Страсбурге. Затем он работал в качестве личного ассистента знаменитого страсбургского профессора Кона и был впоследствии зачислен в штат доцентом физико-математического факультета Страсбургского университета.

…Возможно, — писал Кленский своему брату в Киев, — здесь, в Германии, плохие законы, но это лучше, чем наше великодержавное беззаконие.

В июле 1914 года стала ясна неизбежность войны между Германией и Россией. Кленскому пришлось поневоле спешно выехать на родину.

Отвечая на «монтерские вопросы» Веснина, Николай Николаевич попутно предавался трогательным воспоминаниям о своей мирной довоенной жизни, о своих «хождениях по мукам» в годы революции. Вспоминал Кленский и своего страсбургского ассистента, которому якобы достаточно было сказать: «Аноды в виде трубки длиной примерно в два сустава пальца, а толщиной в палец».

— Получив подобные общие руководящие указания, мой страсбургский ассистент, не мудрствуя лукаво, несомненно, собрал бы действующий прибор. Как действующий — это уже другой вопрос…

От этого частного случая Кленский переходил к рассуждениям «вообще».

— Немцы вообще, — рассказывал он, — народ исполнительный, дисциплинированный, организованный. Субординация там чтится свято. Мой ассистент, например, полагал, что дело профессора — красиво говорить. А работа ассистента — это чистенько подготовлять опыты.

Веснин, с интересом слушая высказывания Кленского, все же продолжал задавать ему вопросы относительно того, какие размеры анода будут в данном, конкретном случае наилучшими, как для данного магнетрона лучше всего центрировать вольфрамовую нить — катод.

Кленский брал двумя пальцами мелок, подходил к доске и начинал производить интересные, но не всегда идущие к делу вычисления. Выведя ту или иную формулу, он шутил:

— Субординация в немецком понимании — это есть последовательное и успешное стремление подчиненного казаться глупее своего начальника. В нашем отечестве принято поступать наоборот. Нам надо непременно стремиться в заоблачные выси или спускаться в черные бездны. Вот и получается, как у нас с вами в данном случае: слепой несет на своих плечах безногого.

Веснина подобные рассуждения еще больше раззадоривали. Он хотел доказать Кленскому, что соберет магнетрон не хуже его страсбургского ассистента. Но Николай Николаевич, которого раздражали упорство и неопытность Веснина, решил, что в «данной обстановке» все попытки построить действующий прибор «вообще» обречены на неудачу. И однажды, грея руки над электроплиткой, Кленский изрек:

— Для чего, собственно говоря, нам нужно строить действующий прибор? Если бы мы и получили прибор, способный генерировать короткие электромагнитные волны, то все равно не смогли бы полноценно его испытать. А для нашего «древа» и эта игрушка годится — ее общий вид вполне соответствует действительности.

Работая над своей авторской заявкой на новый тип магнетронного генератора, Веснин с улыбкой вспоминал о своем былом возмущении, которое охватывало его всякий раз, когда Кленский пытался доказать ему бессмысленность его попыток.

«Николай Николаевич был по-своему прав, — думал Веснин. — В самом деле, если бы мы тогда и собрали действующий прибор, его в тех условиях нельзя было бы запустить в работу. Оформляя „древо Кленского“, я получил множество сведений, без которых нечего было бы и думать не только о магнетроне, но и ни о какой другой самостоятельной работе в области токов высокой частоты».

Ему было стыдно вспоминать о том, с какой самоуверенностью он спорил на антресолях Музея сравнительной анатомии со своим учителем, как позволял себе иронизировать по поводу чахлой ветви «древа», куда так и не удалось повесить работающий прибор.

«Я был еще слишком молод тогда, — рассуждал теперь постаревший на целых два года Веснин. — Юности несвойственны умеренные суждения — она все целиком принимает или все разом отвергает. Юность безмерно доверчива и щедра — она легко возводит на пьедестал, но так же легко низвергает и разбивает. Юность требовательна и неумолима к своим кумирам: великий человек должен быть велик во всем; если он в чем-либо ничтожен, то ничтожен во всем. Со всей непримиримостью юности я отверг тогда все то, что исходило от Кленского. Я потерял тогда всякий интерес к микрорадиоволнам, решил, что применения микрорадиоволн, о которых говорил Кленский, — радиолучевая связь, замена системы многопроводных линий, обнаружение препятствий по отраженному сигналу — неинтересны, нереальны. Я решил, что все это так же далеко от современной инженерной практики, как далеки те исторические анекдоты о древнегреческих философах-циниках, или киниках, которые Кленский приводил на лекции о кенотронах, или миф о Тантале и его сестре Ниобее, который был рассказан во время занятий, посвященных катодам из сплава тантала с ниобием…»

К тому времени, когда Веснин решил, что больше не будет слушать лекции в музее, чтение их прекратилось само собой — Николай Николаевич получил приглашение взять на себя заведование кафедрой теоретической радиотехники в Ленинградском политехническом институте. Он принял это предложение и навсегда расстался с Киевом. В том же году Веснин закончил ученье и был направлен в Ленинград на завод.

«Юность с жадностью вбирает в себя, впитывает новые понятия, осваивает новые представления, — продолжал размышлять Веснин. — Свойственные юности резкость суждений и внезапность решений объясняются тем, что каждое последующее впечатление отодвигает на задний план то, что было воспринято прежде, — новое увлекает, ведет за собой. Я был так увлечен всем новым, с чем пришлось столкнуться, попав на завод, что, работая на этом большом, оснащенном передовой техникой предприятии, мог вспоминать о своих попытках украсить магнетроном одну из ветвей „электровакуумного древа“ только с улыбкой».

* * *

Теперь, когда Веснин вновь начал работать над магнетроном, ему захотелось повидать своего учителя, посоветоваться с ним, рассказать ему о своей встрече с Рубелем. В первый же свободный вечер он зашел в Политехнический институт. Там ему сказали, что Кленский в настоящее время находится под Москвой, в академическом доме отдыха «Узкое». Николай Николаевич взял четырехмесячный творческий отпуск и пишет в «Узком» монографию о движении заряженных частиц в электромагнитных полях.

Движение заряженных частиц в электромагнитных полях! Это ведь была основная тема бесед Николая Николаевича по курсу микрорадиоволн. Видимо, еще тогда он имел в виду впоследствии написать монографию. Веснин же поставил себе другую задачу. Он хотел создать действующий прибор. Желание побеседовать с Кленским пропало, и Веснин даже рад был тому, что не повидал своего бывшего учителя.

 

Литературные изыскания продолжаются

Однажды Рогов предложил Веснину пойти в выборгский Дом культуры на гастроли МХАТа.

— И практикантки Валя с Наташей собираются туда. Будет и Костя Мухартов с сестрой.

Веснин сказал, что пошел бы с радостью, да приходится остаться дома:

— Сам ведь ты мне первую фразу составил…

Веснин уважал Рогова, доверял ему и считал его хорошим товарищем. Кроме того, Рогов работал в цехе, а не в лаборатории. Вероятно, это последнее обстоятельство было одним из решающих доводов, благодаря которому Веснин отважился показать соседу по комнате свои листки.

— Это уважительная причина, — сказал Рогов.

И, хотя ему очень хотелось встретить Любашу Мухартову у входа в театр, Рогов все же счел своим товарищеским долгом просмотреть записки Веснина.

Дойдя до фразы: «Радиотехника развивалась в сторону длинных волн и высоких антенн», Рогов сказал, что эти записи кажутся ему ничуть не хуже тех научных обзоров, что публикуются в сборниках Академии наук.

— Я думаю, — заключил Рогов, — что твою работу следует подготовить к печати. Я бы это озаглавил: Этюды развития радиотехники или Современное радио и наука.

— Ты подумай, — воскликнул Веснин, — ведь всего десять лет назад, в 1924 году, когда я еще мальчишкой строил свой первый приемник, считалось, что волны короче трехсот метров вовсе непригодны для радиосвязи!..

— Это все очень интересно, — взглянув на часы, пробормотал Рогов, — мы с тобой об этом еще поговорим, а сейчас… извини меня… — И Рогов убежал.

Веснин вспомнил, как однажды радист с киевской метеостанции Лев Дмитриевич сказал ему и Толе Сидоренко, что радиолюбителям разрешено производить опыты на коротких волнах:

«Вот бы вам, ребята, построить свою коротковолновую приемную и передающую станцию…»

Мальчики к тому времени уже считали себя авторитетами в вопросах радиосвязи, и потому Володя, хотя сам и не посмел ничего сказать вслух, вполне одобрил ответ Толи Сидоренко.

«Радисты-профессионалы, — изрек Толька, — смотрят на короткие волны с презрением. Мы хотим работать всерьез и баловаться короткими волнами не будем».

Толя высказал то, о чем писалось тогда, в 1924 году, во всех журналах.

И, однако же, количество радиолюбителей, работающих на коротких волнах, все росло. У них были передатчики мощностью не выше нескольких ватт, но при помощи своих крохотных передатчиков эти любители смогли перекрыть огромные пространства. Советские коротковолновики устанавливали двусторонние связи с любителями многих стран и даже с далекой Австралией. Прославились своими рекордами дальней связи советские любители Ф Б. Лбов, Э. Т. Кренкель, впоследствии знаменитый полярник, и многие другие.

И Володя Веснин тоже, в конце концов, построил маленькую коротковолновую приемную и передающую станцию. Строил один, без Толи Сидоренко, который уехал вместе с отцом в далекую Сибирь, строил, ни у кого не спрашивая совета, — Льва Дмитриевича тоже уже не было в Киеве.

Веснину вспомнилось комариное жужжанье: «та-а, тат, та-а, тат, та-а, та-a, тат, та-а». Этими сигналами по азбуке Морзе, означавшими на международном радиолюбительском жаргоне «Всем, всем…», начинались передачи любительских станций.

Мальчишкой Веснину доводилось вести радиотелеграфные разговоры с любителями Франции, Италии… Дома, в Киеве, вся стена над его передатчиком была заклеена разноцветными открытками — «ку-эс-эльками»: так назывались тогда квитанции — извещения о приеме радиолюбителями других любительских станций. Его мать до сих пор еще хранила в своем столе квитанции о приеме Володиного передатчика в Бразилии и Аргентине.

Веснин не представлял себе, что его личные воспоминания, это живое свидетельство современника, непосредственный рассказ о первых шагах развития коротковолновой техники в Советском Союзе, были бы ценнее, чем фраза, которую он написал:

«Развитие радиотехники в двадцатые годы нашего века было характерно коротковолновой лихорадкой».

Ни в одной научной работе, которые довелось ему читать, авторы никогда не ссылались на воспоминания детства или на события, связанные с семейной хроникой. И, отогнав свои воспоминания, Веснин принялся строчить дальше в объективном, как он думал, стиле.

«Специалисты радиосвязи, — начал он с нового абзаца, — недоверчиво относились к рекордам коротковолновиков. Но фактов накапливалось все больше; пришлось заняться их выяснением. Было установлено, что предложенная Ценнеком теория „поверхностных волн“ основана на неверных предпосылках и выводах».

Тут Веснин не утерпел и прибавил: «Умирать — это судьба теорий. Как бы хороша ни была теория, она никогда не может быть так прекрасна, как факт».

И это изречение он тоже слышал от Кленского, который относил эти слова именно к Ценнеку.

«Он путаник и компилятор», — говорил Кленский о Ценнеке.

«Для чего же я всадил в свои заметки этого Ценнека?» — бранил себя Веснин и с тем большим рвением спешил от ценнековской теории «радиоволны, прилипшей к земному шару», перейти к старой теории Кеннеди-Хевисайда, о которой он уже упоминал несколькими страницами прежде.

По Хевисайду, ионосфера действует на короткие радиоволны, точно зеркальная оболочка, окружающая весь земной шар. Волны идут, словно по коридору, между поверхностью Земли и ионосферой. Ионосфера ограничивает рассеяние радиоволн. Теория отражения радиоволн от проводящей ионосферы дает объяснение дальней радиосвязи на коротких волнах.

Стали создаваться новые схемы и конструкции коротковолновых передатчиков и приемников. Стали входить в практику направленные антенны: передающие, которые излучают радиоволны узким пучком, и приемные, отзывающиеся только на волны, приходящие из определенных направлений. Такими направленными антеннами можно было осуществлять связь, когда расстояние между приемной и передающей станциями в десятки тысяч раз превышало длину волны. Все трансконтинентальные и океанские радиосвязи перешли к использованию волн короче 100 метров. Радиолюбителям были оставлены лишь узкие коротковолновые диапазоны и предписаны строгие правила поведения.

«Однако, — продолжал свои ученые записки Веснин, — связь на коротких волнах оказывалась не всегда надежной. На некотором расстоянии от передатчиков наблюдались „зоны молчания“, куда не попадали ни прямые, ни отраженные от ионосферы волны. Эти зоны перемещались в зависимости от времени суток и времени года. Наблюдались кратковременные изменения силы приема, так называемые „замирания“. Некоторые волны лучше проходили днем, другие — ночью. Все эти явления зависели от состояния ионосферы, и радиоспециалисты занялись изучением свойств этих загадочных оболочек, окружающих „электромагнитной броней“ земной шар».

Среди упомянутых Весниным в его обзоре специалистов, занимающихся изучением свойств ионосферы, был назван также директор Детскосельской ионосферной станции Евгений Кузьмич Горбачев. Но в ту пору, когда Веснин вел эти записи, он, увы, еще так плохо разбирался в фактах, которые собирал, что пропустил многие из тех, какие могли бы существенным образом изменить направление и содержание всей его деятельности, в области создания генератора сантиметровых волн. Он дословно выписал несколько абзацев из статьи Горбачева об электропроводности ионосферных слоев, но не обратил внимания на ту часть статьи Горбачева, где описывалась аппаратура, применявшаяся для зондирования ионосферы. Веснину казалось, что важнее отметить результаты наблюдений, чем рассказать о технике этих работ.

«Наблюдение над отраженными сигналами, — списал Веснин из статьи Горбачева, — позволило установить ряд закономерностей в строении ионосферы. Было найдено, что имеется, по меньшей мере, три расположенных друг над другом отражающих слоя. Проводились систематические наблюдения над изменением высоты ионизированных слоев, исследовалась связь между солнечной радиацией и отражающими свойствами ионосферы».

На рисунки, приложенные к статье, Веснин не обратил внимания. Кружок и на нем линия с двумя зигзагами — этот рисунок, сделанный от руки, пером, показался Веснину примитивным, наивным, не стоящим того, чтобы о нем упоминать.

Веснин, полагая, что строит свой обзор целеустремленно, быстро покончил с ионосферой. Он отметил, что «развитие связи на коротких волнах привело к усовершенствованию техники генерирования метровых волн».

«Тридцатые годы нашего столетия характерны возросшим интересом к проблемам генерирования дециметровых и сантиметровых волн», — заключил Веснин. Эту фразу он сочинил по типу изречений Кленского.

Возможно, если бы не только Григорий Рогов, но и непосредственный шеф Веснина Михаил Григорьевич Муравейский также поинтересовался бы книгами и статьями, о содержании которых ему докладывал соавтор по предполагаемой заявке на изобретение, то прибор, описанный Горбачевым, и схема, приложенная к описанию, не были бы оставлены без внимания. Михаил Григорьевич работал в цехах завода несколько лет, прежде чем попал в лабораторию. Он был не только способный, но и достаточно опытный инженер, для того чтобы оценить особенности примененной Горбачевым схемы.

Но Муравейскому решительно некогда было заниматься литературными изысканиями. Художник Вася Светлицкий как раз в то время развивал творческую деятельность в области световых реклам для кино. И Муравейский, согласно его конфиденциальному признанию, снова дал себя увлечь…

— Бросьте вы глотать архивную пыль! — говорил он Веснину. — Разница между изобретателем и кабинетным ученым в том, что последний всегда видит слишком много всяческих «но» против любого предполагаемого новшества. А нам с вами надо быстро шагать вперед. Ходят слухи, что проблемы радиообнаружения уже обсуждаются в Наркомате обороны, в обсуждениях участвуют крупные специалисты. Куйте железо, заявку на бочку!

Проблемы радиообнаружения действительно неоднократно обсуждались в Наркомате обороны при участии крупных специалистов. Неоднократно высказывались мнения, что ценные результаты можно было бы получить, применяя сантиметровые волны. Но так как достаточно мощных генераторов подобных волн в то время не существовало, то эти предложения о сантиметровых волнах не привели ни к каким практическим мероприятиям. Рассматривался и вопрос о применении магнетронов. Но магнетроны были признаны еще очень несовершенными.

Работы Горбачева привлекли внимание и получили поддержку Народного комиссариата обороны еще за два года до того, как Рубель и Веснин впервые беседовали на борту корабля. С тех пор Горбачев перестал публиковать результаты своих новых опытов.

Но и в старой статье Горбачева, в той, которую недостаточно вдумчиво просмотрел Веснин, которую не счел нужным прочитать Муравейский, заключались важные данные. Эта работа, если бы Веснин сумел своевременно в ней разобраться, возможно, предостерегла бы его от многих сделанных им впоследствии ошибок. Но возможно и другое. Он вовсе не стал бы заниматься проблемой «видения в темноте и сквозь туман», уяснив себе, как сложна эта область, как много уже сделано, как трудно привнести сюда нечто новое.

 

Радиодистанциометрические устройства

За пять лет до того, как Веснин впервые услышал от Рубеля о «видении в темноте и сквозь туман», то есть еще в 1929 году, Евгений Кузьмич Горбачев уже составил проект «Прибора — сигнализатора препятствий, основанного на отражении радиоволн».

Мысль о создании прибора — сигнализатора препятствий пришла Горбачеву еще в детстве. Рассматривая картинки в одном из старых номеров журнала «Нива» за 1912 год, он увидал изображение гибели гигантского парохода «Титаник».

…Ночь стояла звездная, ясная, но очень темная, безлунная, — прочел он в статье, где подробно говорилось об этом трагическом случае. — В 11 часов 40 минут вахтенный на формарсе дал сигнал ударом в гонг и крикнул на мостик:

«Ледяная гора прямо на носу»

Вахтенный начальник скомандовал: «Стоп машина. Полный назад. Лево на борт». И сам отдал рычаг, которым закрывались автоматические двери в трюмных переборках котельных и машинных отделений.

Корабль в это время имел ход 22,5 узла (около 40 километров в час) и с этого хода вскользь ударился о подводную часть горы; удар не казался сильным, так что пассажиры не ощутили толчка, а слышали лишь довольно громкий скрип.

Капитан, бывший в момент столкновения в своей каюте, тотчас же выскочил на мостик, одобрил все распоряжения вахтенного начальника и лично вступил в управление кораблем.

Оказалось, что корабль, коснувшись ледяной горы, получил длинную пробоину. Корабль садился носом; носовая часть нижней палубы ушла под воду, которая затем через люки залила междупалубное пространство. Корабль стал еще быстрее погружаться носом. Положение корабля сделалось безнадежным; было отдано распоряжение женщинам и детям выйти на шлюпочную палубу и занять места в шлюпках, которые начали спускать на воду. Затем стали впускать в шлюпки и мужчин.

В одну из шлюпок попал преподаватель математики и физики в Кембридже Бислей.

«Было около часа ночи, — писал позже Бислей. — Море было спокойно, как пруд, и шлюпку лишь слегка покачивало на зыби. Ночь стояла прекрасная, но холодная. Издали „Титаник“, выделяясь на ясном звездном небе, казался громадным, все иллюминаторы и окна в салонах блестели ярким светом, нельзя было и подумать, что было что-то неладное с таким левиафаном, если бы не было заметного наклона на нос, где вода доходила до нижнего ряда иллюминаторов. Около двух часов ночи мы заметили, что наклон на нос быстро увеличивается и мостик целиком погрузился в воду. Пароход медленно поднимался кормой вертикально вверх, причем свет в салонах исчез, затем на несколько мгновений опять блеснул, после чего исчез совсем. В то же самое время раздался грохот, который можно было слышать за мили, — это котлы и механизмы сорвались со своих мест; это был самый роковой звук, когда-либо слышанный среди океана. Но это еще не был конец. К нашему удивлению, корабль остался стоящим вертикально кормой вверх. В течение нескольких минут „Титаник“, подобно башне высотой около 50 метров, стоял так, выделяясь черным силуэтом на ясном небе. Затем, погружаясь наискось, он медленно исчез под водой. Тогда мы услышали самый страшный вопль, который когда-либо достигал до уха человека, — это были крики сотен наших сотоварищей, боровшихся со смертью в ледяной воде и призывавших на помощь, которую мы не могли им оказать, ибо наша шлюпка была уже загружена полностью».

Трудно было бы и самому Горбачеву теперь, столько лет спустя, восстановить ход мыслей мальчика, который самостоятельно пришел к выводу, что гибель сотен людей можно было бы предотвратить, если бы корабль был снабжен прибором, способным почувствовать и отметить приближение этой ледяной горы или любого другого препятствия.

В тот единственный рейс «Титаника» на нем было 1316 пассажиров, в том числе 447 женщин и 109 детей. Команды было 885 человек. Из этого общего числа в 2201 человек было спасено только 712, а 1489 погибло.

Для выяснения обстоятельств и причин гибели корабля был назначен аварийный суд, который и начал разбирательство дела 2 мая в Лондоне. Суд этот имел тридцать шесть заседаний и 30 июля 1912 года вынес следующее постановление:

Суд, расследовав подробно обстоятельства крушения означенного корабля, нашел, как это выяснено в приложении к сему, что гибель означенного корабля произошла от столкновения с ледяной горой, вызванного чрезмерной скоростью, с которой вели корабль.

«А если бы корабль был снабжен прибором, способным почувствовать и отметить приближение препятствия, — повторял сам себе Горбачев, — то столкновения не произошло бы».

Эта мысль так поразила юношу, что даже много лет спустя он все еще иногда возвращался к идее создания такого прибора. Толчком, заставившим Горбачева всерьез заняться изобретением прибора — сигнализатора препятствий, была статья академика Алексея Николаевича Крылова О непотопляемости кораблей . Горбачев был уже студентом Московского высшего технического училища имени Баумана (МВТУ), когда ему попал под руку «Морской сборник» со статьей Крылова.

Крылов рассматривал ряд аварий, в частности и гибель «Титаника». Крылов доказывал, что гибель «Титаника» была следствием его неправильной конструкции. Гоняясь за прибылями, компания, строившая «Титаник», не позаботилась о сооружении в корабле достаточного числа прочных и водонепроницаемых переборок. А если бы такие переборки были, то полученная «Титаником» пробоина не могла бы вызвать гибель корабля.

«Предположим, конструкция „Титаника“ была действительно неправильной, — рассуждал студент электромеханического факультета МВТУ Евгений Горбачев. — Но если бы на корабле была установка, способная принимать отраженные радиосигналы, то можно было бы определить наличие льдины впереди по курсу и избежать катастрофы. Сколько гибельных столкновений можно было бы предотвратить при помощи такой установки!»

Статья Крылова, не имевшая никакого отношения к проблеме радиообнаружения препятствий, могла дать повод Горбачеву для размышления о будущем приборе только потому, что в своем увлечении этой идеей он везде видел намеки на необходимость ее осуществления.

Горбачев из любого текста мог вычитать указания для своей работы. В том же году в одном из номеров журнала «Электричество» Горбачев прочитал реферат статьи датского профессора Педерсена О радиоэхе и о борьбе с помехами дальнему радиоприему, создаваемыми этим явлением .

В работе Педерсена рассказывалось, что когда радиопередатчик посылает один короткий сигнал — точку, то на приемную станцию благодаря многократному отражению радиолуча от ионосферных слоев вместо этой одной точки прибывает множество эхосигналов — целая серия точек. Явление радиоэха искажает передачу сигналов на коротких волнах. Педерсен рассматривал различные меры борьбы с этим вредным явлением. В его работе рекомендовались конструкции направленных приемных и передающих антенн, уменьшающих возможность возникновения эха.

Но Горбачев вычитал из этой статьи нечто иное. Его мысль была нацелена не на борьбу с явлением радиоэха, а на то, как это эхо использовать. «Если отраженный радиосигнал способен пробегать путь в тысячи километров, если радиоволна, как показывают бесспорные опыты, может обежать весь земной шар и дать „кругосветное эхо“, — рассуждал Горбачев, — то, значит, можно построить радиоаппарат, который обнаруживал бы отражение от препятствия, отстоящего от передатчика всего лишь на несколько километров».

И вот тогда-то Горбачев, еще будучи студентом, составил проект «Прибора — сигнализатора препятствий, основанного на отражении радиоволн». Никто из преподавателей-радистов МВТУ не одобрил проекта Горбачева.

В этом проекте действительно было много смешного и наивного. Все специалисты решили, что такой прибор будет сложен, капризен, ненадежен в работе. Но Горбачев не согласился с этим мнением. Он послал заявку на патент (тогда авторские свидетельства еще не выдавались) в Комитет по изобретательству. Кроме того, Горбачев отправил свой проект в научно-техническое управление Высшего Совета Народного Хозяйства (НТУ ВСНХ). Из Комподиза был прислан отказ ввиду того, что «описание было составлено недостаточно ясно и неконкретно».

А из НТУ ВСНХ пришел ответ, что «предложение не имеет никакой практической ценности, а потому реализации не подлежит». Это все было в 1929 году, за пять лет до того, как Веснин и Рубель на борту крейсера «Чапаев» впервые вели беседу о видении в темноте и через туман.

Неудача с первым проектом несколько охладила пыл Горбачева, но не убила в нем окончательно идеи о «радиосигнализаторе».

После окончания МВТУ он некоторое время работал по радиомаякам. А затем был назначен заведовать Детскосельской приемно-передающей радиостанцией. Здесь он развернул опыты по исследованию ионосферы при помощи отраженных сигналов. В эти годы он опубликовал несколько ценных работ о распространении и отражении радиоволн, тех самых работ, на которые не обратил внимания Веснин в своих литературных изысканиях. В эти же годы Горбачев получил авторское свидетельство на «Радиодистанциометрическое устройство». Описание этого устройства также ускользнуло от внимания Веснина, когда он изучал литературу и составлял свой обзор.

Исследовательская организация, руководимая Горбачевым, называлась «Ионосферной станцией». Но, в сущности, это название уже мало соответствовало тематике работ. Правда, некоторые наблюдения над ионосферой еще продолжались, но они составляли весьма скромную часть всего объема работ. В основном Горбачев и его сотрудники проектировали и исследовали аппаратуру, при помощи которой можно было бы определять направление и расстояние до объектов, скрытых темнотой и туманом.

 

Отметчик типа «А»

Если бы Никита Степанович Рубель был знаком с работами Горбачева, возможно, он не стал бы среди инженеров-электриков вербовать энтузиастов, способных загореться желанием осуществить его мечту об аппарате, посылающем волну через дым или туман и получающем отражение от далекого препятствия.

Горбачев производил свои первые опыты по исследованию ионосферы при помощи радиоволн длиной в десятки метров. Это были волны, применявшиеся для дальней связи. При помощи этих волн были получены первые отражения не только от ионосферных слоев, но и от самолетов. Правда, вследствие того, что длина волны была больше размеров самолета, отражение это было слабым.

Теоретические соображения подсказывали, что для получения более четких отражений от объектов размером с самолет надо перейти к более коротким волнам.

За год до того, как Веснин начал работать над магнетроном, Горбачев уже применял для получения отраженных сигналов метровые волны. Горбачев уделял много внимания конструкциям направленных антенн, которые собирали радиоволны в узкие пучки, в лучи.

Горбачев строил радиопередатчики, посылающие короткие серии колебаний, отделенные одна от другой паузами — интервалами молчания. Излученные антенной сигналы распространяются со скоростью света. Встречая на своем пути ионосферный слой или иное препятствие, сигналы отражаются и возвращаются обратно. Чувствительный радиоприемник улавливает отраженный сигнал. Измеряя время, прошедшее с момента посылки до момента возвращения сигнала, можно определить расстояние до отражающего препятствия. Электромагнитные волны распространяются в атмосфере со скоростью около 300 тысяч километров в секунду. И электромагнитное эхо возвращается к радиоприемнику меньше чем через одну тысячную долю секунды после того, как сигнал излучен передатчиком, даже если отражающее препятствие отстоит от передатчика на сотню километров.

Чтобы точно измерять малые промежутки времени, Горбачев применил «электронные секундомеры». В них вместо стрелки движется электронный луч. Счет ведут на миллионные доли секунды. Но даже одна миллионная доля — одна микросекунда — может быть слишком крупной единицей измерений. Расстояние в один километр электромагнитная волна проходит за 3,3 микросекунды. На Детскосельской станции были построены особо точные «электронные секундомеры», которые могли отсчитывать доли микросекунды.

В статье Горбачева, которую просматривал Веснин, был подробно описан один такой электронный измеритель времени — электронный секундомер. Был дан рисунок экрана электронно-лучевой трубки со светящейся линией, прочерченной электронным лучом. В момент посылки передатчиком сигнала, зондирующего пространство, электронный луч получал боковой толчок: это образовывало зигзаг на светящейся линии. Такой же толчок получал электронный луч и в момент возвращения отраженного сигнала: образовывался второй зигзаг. Расстояние между двумя зигзагами на линии, прочерченной электронным лучом, и служит мерой для определения времени странствования радиосигнала, то есть пройденного этим сигналом пути.

Этот метод измерения по двум зигзагам впоследствии широко применялся в радиолокации. Примененная таким образом электронно-лучевая трубка получила название индикатора или отметчика типа «А». Во время второй мировой войны во многих локационных станциях работали эти отметчики в сочетании с магнетроном. Схематическое изображение отметчика типа «А» — кружок и на нем линия с двумя зигзагами — стало наряду с изображением магнетрона одной из эмблем радиолокации.

Много раз еще придется возвращаться Веснину к этому рисунку. В годы войны ему доведется следить за экраном этого отметчика типа «А», летая над фашистской Германией…

Да, прибор — сигнализатор препятствий, оказывается, уже существовал. Но ни Рубель, ни Веснин, ни Муравейский об этом не знали.

Веснин подчеркнул последнюю фразу своего литературного обзора: «Тридцатые годы нашего столетия характерны возросшим интересом к проблемам генерирования дециметровых и сантиметровых волн», положил перо на стол и задумался.

Он вспомнил отца, сидящего за этим же письменным столом. Отец все собирался послать статью в медицинский журнал. Статья была уже давно написана: «К вопросу о показаниях к применению костнопластической операции по методу профессора Владимирова». Но матери не нравился стиль этой статьи, и отец много раз переписывал, исправлял и снова переписывал эту статью, которая, в конце концов, так и не была никуда отправлена. Над рабочим столом матери висел портрет Чехова, и в спорах с отцом о стиле мать апеллировала к этому портрету. Веснин решил, что впоследствии он станет посылать свои статьи матери лишь после того, как они уже будут опубликованы.

Заблуждение — вот что руководило Весниным в этот период его работы. Нельзя сказать, что для своего обзора он сознательно подтасовывал факты и оставлял пробелы там, где новый пример мог бы противоречить тому, что им было подобрано. Нет, он работал в высшей степени добросовестно. И все отдельные положения, которые он поместил в свой обзор, были совершенно верны. Но очень ограниченное время и весьма слабая эрудиция не позволяли ему взглянуть на вещи, о которых он писал, глубже, познакомиться с областью, в которой собирался работать, основательнее…

* * *

Никогда Колумб не отважился бы выйти в океан, в «море тьмы», если бы не существовало карты Тосканелли, до абсурда неверно определявшей размеры земного шара и обманчиво твердившей тому, кто смотрел на нее, что нет из Европы пути проще и ближе к восточному побережью Индии, чем морской путь на запад. Громадный материк, протянувшийся от Арктики до Антарктики и загородивший Атлантический океан от Тихого, не был обозначен на карте. Колумб умер, так и не ведая о существовании этого материка, который несколько позже испанцы называли бревном, лежащим на пути в Индию.

Магеллан отправился в кругосветное путешествие, доверившись ошибочной карте Бехайма, на которой посредине Южной Америки был показан удобопроходимый пролив в Тихий океан.

Оба эти столь различных человека — и Колумб, и Магеллан — были одержимы не случайно возникшими фантастическими мечтаниями, они были захвачены основными устремлениями своей эпохи, духом своего времени. Но непосредственным толчком к организации их экспедиций послужили ошибочно составленные карта Тосканелли и карта Бехайма.

У Веснина не было готовой путеводной карты для той области, куда он стремился, и он составил ее себе сам, как мог, как умел и в том духе, как ему этого хотелось. Огромная область техники — та, что впоследствии была названа радиолокацией, область, в которой он собирался работать, — выпала из его поля зрения, не была обозначена на его карте. Тем смелее отправился он в путь.

 

Заявка на изобретение

Прошло много дней после того, как Муравейский продиктовал Веснину пункты «а» и «б». Наконец Веснин составил описание магнетронного генератора и сделал чертежи.

— В общем и целом я удовлетворен, — изрек Муравейский, просмотрев все, что сделал Веснин. — Но, Вольдемар, тут есть одно маленькое «но»: как мы назовем наш прибор?

— Ох, об этом я и не подумал! — сознался Веснин. — Как вы полагаете, Миша: «генератор сантиметровых волн» будет хорошо?

— Категорически, принципиально отвергаю.

Михаил Григорьевич взял самопишущую ручку, написал: Сверхмощный, сверхвысокочастотный генератор, и самолично пошел в машинописное бюро отдать текст в перепечатку.

Наконец требуемые для Комподиза три копии текста и чертежей заявки были собраны, сколоты скрепками. Муравейский украсил их подписями с роскошным росчерком и протянул перо Веснину, чтобы и тот подписался.

— Теперь… — произнес Михаил Григорьевич, опустив папку с материалами по заявке в свой оранжевый портфель, всегда набитый сметами, чертежами, проектами, — теперь нам с вами осталось пойти на Невский проспект, дом 44, наискосок от Гостиного двора. Вы там бывали?

В доме, о котором говорил Муравейский, в те годы помещалось Бюро новизны Комитета по изобретательству. По дороге в бюро Михаил Григорьевич критиковал процедуру выдачи авторских свидетельств на изобретения.

— У нас в Союзе принята «исследовательская система». Это невероятно затрудняет доступ талантливым людям к славе, — начал Муравейский. — Наша заявка поступит к экспертам Бюро новизны. Они начнут сопоставлять ее со всеми уже выданными или находящимися в производстве авторскими свидетельствами, а также с патентами, относящимися к данному вопросу. Хорошо бы еще, если бы ее сравнивали только с нашими отечественными источниками. Так нет же, мало этого! Ее будут сличать с французскими, немецкими, английскими, американскими и прочими. А одних американских патентов уже существует полтора миллиона. И только в том случае, если ни у нас, ни за рубежом и нигде еще в подлунном мире ничего подобного нашей заявке не обнаружится, — только в том случае мы получим авторское свидетельство. И хотя расходы по всем этим изысканиям государство берет на себя, ждать нам с вами нашей славы придется не меньше года, а возможно, и еще дольше.

— Но ведь это не помешает нам вести дальнейшую работу над магнетроном?

— Вам, поскольку вы вообще человек со странностями, возможно, и не помешает. Но на обычного, нормального человека неведение действует удручающе. То ли дело во Франции, например! Там каждый, представив заявку и уплатив полагающиеся пошлины, получает патент на изобретение.

— Ого! — воскликнул Веснин. — Но ведь тогда можно двадцать раз изобретать одно и то же и не знать, что Америка давно уже открыта и даже жители в ней есть. Ну, а кроме того, при такой системе можно чужие старые, забытые изобретения выдавать за новые свои.

— Если какое-либо изобретение окажется не новым, то тем, чьи интересы нарушены новым патентом, предоставляется право протестовать перед судом и требовать аннулирования патента.

— Если у этих потерпевших есть для этого силы и средства, — возразил Веснин.

— Жизнь есть борьба, и побеждают сильные.

— В том мире, где человек человеку волк.

— Володя, я прекрасно знаю, что в Советском Союзе человек человеку брат, не агитируйте меня, я уже взрослый, только не надо забывать того, что и Каин Авелю был родным братом.

С этими словами Михаил Григорьевич распахнул входную дверь, обернулся к Веснину и произнес:

— Прошу.

Веснин не ожидал, что процедура вручения заявки на изобретение произойдет так мгновенно, открылось окошко, протянулась рука дежурного регистратора Комподиза, щелкнул штемпель, который пробил на листах заявки дату поступления, и окошко захлопнулось.

Инженеры молча спустились по выщербленной мраморной лестнице и вышли на Невский проспект.

— Итак, Рубикон позади. Остается мелочь — взять Рим, — сказал Муравейский, взглянув на здание, где помещался Комитет по изобретательству.