Мертвая точка

На столе у инженера Степановой уже появились первые хризантемы. Глядя на эти пышные, лишенные аромата, холодные цветы осени, Веснин думал о тех счастливых днях, когда, только вернувшись из Севастополя, он мысленно уже составлял телеграмму на крейсер командиру БЧ-2 Рубелю:

Генератор создан тчк Волна десять сантиметров зпт мощность один ватт зпт колебания устойчивые тчк.

Теперь, усаживаясь за свой письменный стол, Веснин с отвращением взглядывал на висящую на стене «полку бессмертия», которую Муравейский заказал еще в апреле. Все гнезда этой объемистой полки были заполнены лампами, и ни одна из этих ламп не генерировала сантиметровых волн. С ожесточением принимался Веснин за новые эскизы, рисовал новые схемы…

Он вновь и вновь возвращался к своей исходной идее: чтобы увеличить одновременно и мощность и частоту колебаний, надо увеличить отношение размеров генератора к длине создаваемой им электромагнитной волны, увеличить волновой коэффициент. Да, идея была верна. Но как воплотить ее в металле, как построить работающий прибор? Веснин этого не знал, не умел, не мог.

Молодой инженер советовался со многим сотрудниками лаборатории и получил много полезных указаний по отдельным частным вопросам. По каждой узкой отрасли вакуумной технологии на заводе были виртуозы своего дела. Без их советов Веснин вообще не мог бы приступить к магнетрону. Работа среди коллектива электровакуумщиков была условием очень важным для создания магнетрона. Но, увы, условием не решающим.

На очередном комсомольском собрании лабораторной группы Веснин хотел рассказать о трудностях, которые встали перед ним. Всю весну и часть лета заняла подготовка к опытам. Пришлось соорудить отдельную вакуумную установку, построить источники питания. «Я не сознавал всей сложности задачи, — мысленно произносил Веснин. — Я надеялся, что, как только наладим вспомогательное оборудование, сразу же у нас в руках окажется прекрасный новый мощный генератор сантиметровых волн. Мне думалось, что, вот закончу монтаж цеха и тогда возьмусь за магнетрон. Но мне пришлось заняться сварочным прерывателем, и тогда стало казаться, что стоит лишь освободиться от этой новой плановой работы, как дело с магнетроном, уж конечно, пойдет…»

Комсомольское собрание было посвящено вопросам трудовой дисциплины в лабораторном корпусе. И естественно, что Веснина прежде всего попросили рассказать об инциденте с металлизацией мухи: почему вакуумная установка до сих пор не была использована по своему прямому назначению?

Вместо краткого ответа на этот вопрос Веснин начал пространно рассказывать о том, что и как «мы с Михаилом Григорьевичем предполагали»:

— Мы хотели создать электронный вихрь. В заявке была нами изложена общая идея: окружить электронный вихрь системой многочисленных анодов и соединить аноды с колебательной системой, в которой должны возбудиться электромагнитные волны.

Дабы заглазно не обидеть, не умалить заслуг своего соавтора по заявке на магнетрон, старшего инженера бригады, Веснин употреблял всюду, где возможно, местоимение «мы» вместо «я».

Связав себя таким образом с Муравейским неразрывно, Веснин продолжал в том же роде. Он объяснил, что не только вакуумная схема не была использована, но и электромагнит, «который я ошибочно спроектировал, мы с Михаилом Григорьевичем также не смогли пока применить».

Тут поднялся со своего места член бригады легкой кавалерии монтер цеха радиоламп, поклонник поэзии Маяковского Саня Соркин:

— Веснин рассказал нам очень подробно об оборудовании, которого он с Михаилом Григорьевичем не использовал. Быть может, теперь Веснин расскажет о том, как он с Михаилом Григорьевичем кое-что использовал. Для чего ему с Михаилом Григорьевичем понадобились двухметровые стальные валы, которые экстренно были выточены в отделе главного механика? Или возьмем бронзовые платформы. Для каких научных экспериментов применялись эти интересные платформы? В вакуумной схеме хоть муху увековечили, а чей монумент предположено установить на бронзовой платформе?

Веснин понимал, что это он сам придал делу такой оборот, но он теперь не видел возможности здесь на собрании провести грань, отделить внеплановые магнетронные работы от «частной практики» Муравейского. Ведь многие из заказов на магнетрон Муравейский протаскивал через цехи таким же образом, как и свои «левые» комбинации.

— Пусть Веснин не делает святое лицо! — вопил Саня. — Я считаю, что там, в их бригаде, давно пора подрезать крылья Муравейскому.

В результате этого собрания Веснин получил «на вид». Ему было поставлено на вид отсутствие должного внимания к вопросам трудовой дисциплины в лаборатории.

Возвращаясь с собрания, Веснин встретился с Кузовковым, который с восторгом объявил ему:

— Я наконец разобрал, где ошибочка в вашем заданьице моим девочкам.

Кузовков достал тетрадку, из которой Веснин в свое время вырвал эскиз колебательного контура магнетрона, составленный Валей и Наташей. Практикантки снова воспроизвели этот злополучный эскиз с еще большей тщательностью: аккуратненькая катушечка, стрелки с надписью «к анодам магнетрона». Под этим чистеньким эскизом — такие же чистенькие строчки вычислений.

— Когда вы, Владимир Сергеевич, рисуете на электрической схеме черточку, то подразумевается проводник, не имеющий ни индуктивности, ни емкости, ни активного сопротивления, — говорил Кузовков. — Но в ваших многоанодных магнетронах соединительные проводники имеют индуктивность большую, нежели основной контур. Отсюда следует, что, во-первых, сама конструкция никуда не годится и, во-вторых, методика расчета должна быть совсем другая.

Веснин сначала хотел возразить Кузовкову, что эту схему он и сам уже давно забраковал, что он не поручал практиканткам снова составлять и просчитывать эту неправильную схему. Но он не стал возражать. Он был слишком утомлен, для того чтобы рассказать Кузовкову все это со всеми подробностями.

— Владимир Сергеевич, — продолжал Кузовков, — этот случай вас не должен огорчать. Работа в исследовательской лаборатории подобна труду земледельца: не все всходит, что посеется; не все вырастает, что всходит; не все поспевает, что вырастает; не все в закром приходит, что поспевает. Считайте, что вы произвели глубокую разведку. Кое-какие интересные данные вы получили. С моей точки зрения, боевое задание выполнено, на этом можно успокоиться.

Начальнику лабораторий Аркадию Васильевичу Дымову Кузовков выразил более определенно свое мнение об исследовательских работах Веснина в области сантиметровых волн:

— Веснин с работой по магнетрону зашел в тупик. Никаких конструктивных идей у него нет. Сейчас он просто бьется головой об стену. Жаль молодого человека…

Дымов и сам с сожалением наблюдал за бесплодными усилиями Веснина. Начальник лабораторий пришел к выводу, что Веснина действительно следовало бы оттащить от магнетрона хотя бы на время.

Для этой цели Дымов решил воспользоваться недавно полученным отношением из Института профзаболеваний. Между этим институтом и заводом была договоренность относительно клинического обследования работников вредных цехов. Предстояло направить нескольких человек из лаборатории на очередное обследование. Дымов сказал Веснину:

— Вы плохо выглядите. Мне кажется, что это результат не только переутомления, но и вашей работы со ртутью. Ртуть прежде всего действует на нервную систему. Идите завтра же в Институт профзаболеваний, ложитесь в клинику. Договорились?

Неожиданно для себя Веснин согласился.

Когда Дымов ушел, он начал приводить в порядок бумаги, относящиеся к текущей работе, но не утерпел и попытался набросать еще один вариант конструкции генератора сантиметровых волн… Эскиз выглядел так неубедительно, что не стоило пытаться разрабатывать его. Он сложил рисунок вчетверо, потом перегнул его в одну восьмую и разорвал на мелкие клочки.

Усталый и злой, вышел он из лабораторного корпуса и направился к проходной. Каждый день ходил Веснин по этой аллее, но только сегодня обратил внимание на пожелтевшие листья берез.

«Опали цветы, созрели плоды, — усмехнулся Веснин, — вся природа много раз менялась за эти месяцы, а я все ищу и не нахожу. Из тех семян, что посеял Рубель, не взошло ни единой живой травинки».

Веснин сел на скамью, вынул из кармана блокнот, тот самый, где впервые он нарисовал диски и подковки, подковки и диски. В сущности, дело и сейчас не так далеко ушло от этих первых набросков.

— Конец, точка, — пробормотал Веснин. — Мертвая точка…

«Согласно определению механики, — записал он в своем блокноте, — мертвой точкой называется положение, занимаемое движущейся частью механизма, когда все действующие силы находятся в мгновенном равновесии».

Он захлопнул блокнот. Мрачно темнели вдали кусты сирени, с которых давно опали пышные гроздья махровых соцветий. Незаметная весной жимолость сейчас была осыпана ярко-оранжевыми гранеными ягодами.

— Владимир Сергеевич!

Веснин поднял голову и увидел Артюхова. Михаил Осипович стоял в кепке и пальто, опираясь на свою палку с плоским набалдашником.

— Если вы никуда не торопитесь, — сказал Артюхов, — то давайте заедем ко мне. У меня сегодня вечер свободный.

— Я скажу вам по правде, Михаил Осипович, что совершенно не умею ходить в гости. Ваши домашние со мной не знакомы…

— Ну, мои домашние, друг мой, так заняты, что им, право, не до моих гостей. Ведь у нас народилась внучка. А одного такого кусочка живой плоти довольно, чтобы все взрослое окружение с ног сбилось, если это дитя первое и внучка единственная.

 

Генератор сантиметровых волн должен быть создан

— Моя изба-читальня, — сказал Артюхов, приглашая Веснина в комнату, заставленную книжными полками из некрашеного дерева.

Так же как и Студенецкий, посетивший однажды Михаила Осиповича, Веснин обратил внимание на розу в стекле, но выслушать историю этого художественного произведения ему не пришлось. В дверь настойчиво постучали и, не дожидаясь разрешения, распахнули ее во всю ширь. На пороге стояла дочь Артюхова Ира. Увидев постороннего, девочка смутилась, юркнула было за дверь, но Михаил Осипович задержал ее, привлек к себе:

— Что это у тебя к переднику приколото?

Веснин видел, что это вырезанный из журнала герб Советского Союза.

— Ксения Петровна, — закричал Артюхов, — что же это такое творится?

Он схватил девочку за руку и потащил ее за собой.

— Неужели невозможно найти ребенку другое занятие? — слышал Веснин голос Артюхова. — Кто ей дал библиотечный журнал?

— Тише, — услыхал Веснин голос Ксении Петровны. — Дуня спит. Она только что купала ребенка и кормила.

Артюхов вернулся в комнату, где он оставил Веснина, сел в кресло:

— Что же ты стоишь, Володя? Садись и рассказывай.

— Всякий труд, Михаил Осипович, завершается чем-то реальным. А у меня все только эскизы да схемы, да неудачи… Бреду ощупью от одной ошибки к другой… рассказывать нечего.

— Кто не ищет, тот не ошибается. Ты карикатуры и плакаты художника Моора знаешь? Вот посмотри-ка, тут у меня много его рисунков есть.

Веснин начал перелистывать альбом.

Его внимание остановил рисунок, сделанный черным жирным карандашом и мелком. На листке грубой, серой бумаги был изображен человек в крестьянской рубахе с разорванным воротом. Громадные, чудовищно исхудалые руки крестьянина были высоко вскинуты, черный, потрескавшийся рот широко открыт. Подпись внизу гласила:

ПОМОГИ!

— Михаил Осипович, что это?

— Ты был тогда еще ребенком, — живо ответил Артюхов. — В двадцать первом году, после ранения под Перекопом, меня направили в Поволжье на ликвидацию последствий засухи. В числе других был туда направлен и художник Дмитрий Стахиевич Моор. Он при мне работал над этим плакатом. Он рисовал по двенадцати — пятнадцати часов в сутки. У него было несколько сотен зарисовок, десятки этюдов, множество композиций. Он вскоре уехал, а я еще оставался. Потом приезжаю сюда, в Петроград. И что же? Вижу громадный плакат. На плакате — страшная, изможденная фигура. Ноги босы. Голая грудь. А руки… Руки мозолистые, заскорузлые руки труженика. Эти руки вскинуты ввысь. И внизу громадные буквы складываются в одно-единственное слово: «Помоги!». Позади этой фигуры — пустой надломленный колос и сухая былинка… — На мгновение Артюхов закрыл глаза. — Не могу тебе передать потрясения, которое испытал я, увидев это. Здесь ничто не было точно скопировано из виденного нами в Поволжье. Художник показал всю глубину бедствия без невыносимых подробностей. Этот плакат многим тронул сердце. Молодое наше государство получило громадную поддержку от отдельных граждан и организаций. Люди снимали обручальные кольца, верующие расставались с крестами. Плакат Моора меня больше всего удивил тем, что вовсе не был похож ни на одну из виденных мною предшествующих ему композиций. И вот что он мне тогда сам рассказывал: «В этом колосе я хотел представить и выжженные солнцем, бесплодные степи, и вспухшие от голода животы, и слезы матерей, и испуганные глаза уже не имеющих силы кричать ребят, и закопченные черепки с той черной, похожей на окаменелости пищей, которую старики берегли для тех, кто моложе…» Понимаешь, Володя, в одном тощем колосе! А ведь вначале Дмитрий Стахиевич хотел показать крестьянина в окружении его орудий труда, среди иссохшего поля, потом хотел изобразить подробно страдания и бедствия голодающих. А кончил чем?

— Михаил Осипович, — волнуясь, сказал Веснин, — посоветуйте мне, как быть с магнетроном?

— По моему глубокому убеждению, — помолчав, отвечал Артюхов, — прибор такого типа, над которым ты работаешь, если он будет создан, должен привести к коренному перелому в методах ведения войны… Я, пожалуй, неправильно сказал: «если будет создан»: никакого тут «если» быть не может. Весь ход технического прогресса к тому ведет, что подобные приборы должны быть созданы. Этот будущий магнетрон, или, быть может, его назовут еще как-нибудь иначе, — особенное оружие: сам не стреляет, не сбивает самолеты, не топит корабли, не уничтожает живую силу и технику врага. Но, взаимодействуя с различными видами оружия, такой прибор открывает для них совершенно новые, непредвиденные возможности.

Веснин слушал с волнением. Михаил Осипович говорил так, точно магнетрон уже был создан, или даже так, словно где-то он уже был испытан в действии.

— Возможность определить местоположение различных боевых точек противника при помощи радиоволн, — продолжал Артюхов, — совершенно меняет привычные понятия. Вражеская подводная лодка, например, до сих пор была вольным охотником, теперь сама превратилась в дичь. Вражеские бомбардировщики, которые налетали внезапно и успевали сбросить груз бомб, прежде чем их удавалось обстрелять, теперь смогут быть атакованы истребительной авиацией за много десятков километров от того объекта, который враг предполагал бомбить.

— Михаил Осипович, но ведь я решительно ничего еще не сделал…

— Беда не в том, что ты за эти несколько недель не построил прибора, который мог бы генерировать сантиметровые волны. Нехорошо, что ты раскис. Почему ты так упорно твердишь, что прибора нет, что он не построен? Не потому ли, что у тебя пропало желание над ним работать?

— Михаил Осипович, в таком деле одного только желания недостаточно… — начал Веснин и замолчал, вспомнив, что точно такой же довод он приводил командиру БЧ-2 Рубелю.

— В этом и есть специфика той работы, какую ты избрал, — спокойно произнес Артюхов. — Парить в эмпиреях, мечтать — кому не удовольствие? Но вести изо дня в день скучную, однообразную, кропотливую работу, какая неизбежна в деятельности изобретателя, — это не всякий может. Вот почему заявок на изобретения, патентов и авторских свидетельств всегда куда больше, чем настоящих, реальных новых вещей, нужных промышленности, принятых к производству…

— Добро пожаловать! — раздался в прихожей возглас Ксении Петровны. — Какими судьбами?

— Михаил Осипович, к нам еще гости. Гость на гость — хозяину радость, — произнесла Ксения Петровна, входя вместе с высоким, статным человеком, одетым в заграничный костюм.

Артюхов встал и поцеловался с вошедшим, представил своему гостю Веснина, а Веснину сообщил:

— Семен Яковлевич Тимофеев, мой старый боевой товарищ. Мы в восемнадцатом году с ним вместе из-под Харькова отступали, вместе были под Перекопом.

— И теперь я тоже с тобой в одной части служить буду, — сказал Тимофеев. — Меня направляют в Москву, в правление Треста слабых токов.

До этого Тимофеев работал в советском полпредстве в Германии экспертом по электрооборудованию. Он только вчера вернулся из-за границы, и Артюхов стал расспрашивать его о последних Заграничных впечатлениях.

Веснин собрался было откланяться и уйти, но рассказы Тимофеева настолько заинтересовали его, что он снова опустился на стул и стал слушать с огромным интересом.

— В январе прошлого года, — говорил Тимофеев, — фирма Симменс предложила нам неплохое оборудование по баснословно дешевой цене. Мы изучили проект договора, видим — для Симменса он явно убыточен. Мы пишем: согласны, мол, принимать оборудование в Германии, а монтировать будем на месте собственными силами. И что же? Симменс отвечает: можем поставлять оборудование только при условии, что наши специалисты будут монтировать его. Стало ясно, кто именно заинтересован в подобной торговле, кто субсидирует Симменса при подобных убыточных сделках. Мы подумали и решили: не стоит приглашать иностранцев на то предприятие, для которого предполагалось закупить симменсовское оборудование. Так эта сделка и не состоялась… Да, это было почти год назад, — продолжал Тимофеев, — а весной 1933 года в Берлине открылся конгресс немцев, проживающих за пределами Германии. Делегаты прибыли почти из всех стран мира. И сам Гитлер — фюрер, как они его величают, — держал на этом конгрессе речь:- «Вы, говорит, немцы, живущие в других государствах, есть наши передовые посты. Вы должны подготовить почву для атаки. Считайте себя мобилизованными: на вас распространяются все военные законы». В день нашего отъезда была опубликована речь второго после фюрера лица в нацистском государстве — рейхсминистра Геринга. Вот как напутствовал сей министр выпускников летных школ: кружа, мол, над городами и полями противника, вы, дескать, должны сказать себе: эти люди не человеческие существа, ибо таковыми являются только немцы. Для германского воздушного флота не существует ни так называемых невоенных объектов, ни душевных побуждений. Вражеские страны нужно стереть с лица земли, всякое сопротивление должно быть подавлено… Вот, Михаил Осипович, тебе мои заграничные впечатления. Об этом можно было бы говорить не один час…

— Пожалуйте к столу, — отворив дверь, позвала Ксения Петровна.

На большом обеденном столе сиял и пыхтел ярко начищенный медный самовар, на самоваре стоял пузатый голубой чайник.

— Бориска! — закричал Тимофеев, увидев рослого молодого человека, который подошел к нему с распростертыми объятиями. — Нет, ведь такой заморыш был, смотреть не на что, а теперь! Ишь ты…

Узнав, что Борис женат и стал отцом семейства, Тимофеев обнял Дуню и поцеловал ее:

— Продолжайте в том же духе, черт возьми! Дети — это цветы жизни.

В этой книге нам уже не придется больше посетить дружную семью Артюхова, не доведется быть в этой комнате, у стола с веселым самоваром. Быть может, когда-нибудь, в другой книге, мы расскажем о том, как в годы Великой Отечественной войны Ксения Петровна, почерневшая, седая, пойдет рыть противотанковый ров, поручив осиротевшую внучку заботам суровой не по годам дочке Ире. Вместо уютной голландской печи с потрескивающими в ней хорошо просушенными дровами, здесь будет куриться крохотный камелек, сделанный из большой консервной банки…

Прощаясь с Весниным, Артюхов сказал ему:

— Ты слыхал, что рассказывал Тимофеев о нацистах? Чувствуешь ли ты, в какое время мы живем? Генератор сантиметровых волн должен быть создан! Луч, способный видеть во тьме и в тумане, — это насущная необходимость.

 

В коридоре института профзаболеваний

Сдав документы в регистратуру, Веснин вошел в помещение для ожидания и принялся прилежно изучать плакаты и диаграммы, развешанные на стендах и по стенам.

Он узнал из подписи, что громадная пещера со свисающими сверху сталактитами — это всего-навсего лишь изображение увеличенного зева человека. Затем его заинтересовала модель человеческого глаза, стоявшая в простенке между окнами, под прозрачным колпаком. Твердые, лакированные стальные ресницы торчали из век. По глянцевитому глазному яблоку извивались красные жилки. Они начинались тончайшими волосками, расширялись, снова сужались и исчезали. Эти струящиеся красные полосы казались Веснину похожими на реки, текущие в пустыне, реки без устья.

По обеим сторонам модели помещались столики с газетами, журналами, санитарно-просветительными брошюрами. За одним из столиков сидели два на вид совершенно здоровых, даже цветущих человека.

— Существует любопытная теория о гибели Рима, — говорил один из них. — Оказывается, Рим погиб не от нашествия варваров, а от того, что римляне стали строить водопровод и применили в нем свинцовые трубы. Отравленные соединениями свинца, они все были недолговечны. Анализ костей из древнеримских могильников показал наличие свинцовых солей.

— Вот бы римлянам такой Институт профзаболеваний! — отозвался собеседник. — Поверьте, мы бы с вами обсуждали тогда этот вопрос языком Цицерона и Витрувия — «про» и «контра» труб.

Веснин увидел заводского стеклодува Петра Ивановича Лошакова. Старик сидел, положив на колени руки с толстыми, узловатыми пальцами. Веснин поздоровался с ним и сел рядом.

Неожиданно для себя Веснин обнаружил, что его внимательно рассматривает пожилой человек атлетического сложения, одетый в пиджак старинного покроя. Веснин обратил внимание на массивную часовую цепочку, украшавшую жилет этого пациента.

Медицинская сестра в марлевой повязке на пышных волосах остановилась посреди коридора и стала громко называть фамилии тех, кто должен будет пойти на рентген.

Как только сестра ушла, пожилой гражданин с цепью на жилете провел расческой по своим густым, подстриженным бобриком волосам, расчесал, а затем подкрутил вверх концы пышных усов и подошел к Веснину.

— Если не ошибаюсь, вы отозвались, когда сестра сказала: Веснин.

Получив утвердительный ответ, гражданин еще раз подкрутил усы и протянул руку:

— Будем знакомы — Мухартов Илья Федорович, шеф-монтер.

— Очень приятно, теперь я всю вашу семью знаю, — крепко пожав протянутую руку, произнес молодой инженер.

Мухартов придвинул свой стул к столику, за которым сидел Веснин, и сказал:

— Вы знаете Любашу, Костю и теперь меня. Но существует еще один Мухартов — Петр Ильич.

— Я и Петю знаю. Ну как, научился он газоны подстригать?

— Забирайте выше! — приосаниваясь, отвечал Илья Федорович. — Его как отличника отправили на практику в Сухумский ботанический сад. Изучает там цитрусовые. Вчера я письмо получил. Представьте, на листе магнолии иаписал, марку пришил, и дошло. В этом есть и моя заслуга. Это я Петьку на цитрусовые ориентировал. Понятно, у меня тут была своя цель. Я мечтал разбить его дружбу с директорским сынком, с Игорем. Наш Николай Александрович Жуков — орел, железный человек. Но что поделаешь? Отец сам по себе, а сын сам по себе. Одним словом, на семейном совете мы решили эту компанию разбить.

Как многие обладающие хорошим здоровьем люди, Мухартов испытывал отвращение, смешанное со страхом, ко всему больничному. Очень мнительный, он, как только попадал в какое-либо учреждение, имеющее отношение к медицине, начинал ощущать признаки всех тех болезней, названия которых он успевал прочесть на развешанных по стенам плакатах.

Здесь, в Институте профзаболеваний и профгигиены, Мухартова сначала успокаивало слово «гигиена», как имеющее отношение не только к больным, но также и к людям совершенно здоровым.

Чтобы отвлечь себя от обычного сосания под ложечкой, какое он всегда ощущал перед тем, как показаться врачу, Илья Федорович говорил очень много. Поболтав с Весниным, он тут же опять вскочил, потом подсел к Лошакову.

Петр Иванович стал рассказывать Мухартову о своих успехах. Он уверял, что и прежде делал очень толковые предложения, но ему не везло. А теперь он изобрел стеклодувную трубку с механическим дутьем. Такая трубка облегчает труд стеклодува. Студенецкий перевел Лошакова в экспериментальную мастерскую для руководства выпуском партии этих новых трубок.

— Константин Иванович теперь меня у себя в кабинете принимает в любое время. Инженеры ждут, а мы беседуем, — рассказывал Лошаков. — До революции это, конечно, тово…

Развивая мысль о том, что в прежнее время ему бы не добиться признания у дирекции завода, Лошаков перешел к воспоминаниям из времен свержения самодержавия.

В конце коридора показался старший ординатор клиники в белом халате и в белой полотняной шапочке. Илья Федорович, который в былые годы получил за храбрость солдатский георгиевский крест, увидев врача, струсил, даже пот у него выступил на лбу.

В коридоре стало так тихо, что Веснин мог слышать каждое слово, произносимое врачом, который поучал молоденькую, очень испуганную особу, тоже в белом халате и кокетливо сдвинутой на затылок белой шапочке.

— Лечить нужно не болезнь, не ее отдельные симптомы, а больного, — внушительно говорил старший ординатор.

Мухартов наставил ладонь щитком к уху и, склонив голову, стал внимательно слушать.

— Нужно признать, что в разбираемом случае, — говорил врач, — отчасти виновата наша фармакопея, которая допустила ряд ошибок в дозировке некоторых препаратов, и особенно сильнодействующих. Так, например, для человека смертельной дозой морфина принято считать одну десятую грамма. Однако известны случаи смерти от сотых долей, несмотря на отсутствие идиосинкразии…

Мухартов обернулся к Веснину:

— Расчету нет болеть, а? Как вы полагаете?

— Да-да, — все так же испуганно глядя на старшего ординатора, поддакивала его собеседница. — Нас учили, что следует различать дозы: терапевтические, дающие лечебный эффект, токсические, могущие вызвать отравление больного, и летальные, способные умертвить человека.

— А у нас сегодня в клубе вечер, — вздохнул Илья Федорович. — Значки давать будут тем, кто больше десяти лет на заводе работает. Я с 1917 года на заводе… Не имею ни одного взыскания. Расчета нет в такой день бюллетенить — больным числиться.

И Мухартов исчез, даже не дослушав разговора о применении ядов, которые, по словам старшего ординатора, при умелом пользовании ими способны были приносить удивительное облегчение и полное выздоровление.

Ни Веснин, ни Мухартов не могли предполагать, что им еще придется встретиться в этом здании несколько лет спустя. Эта встреча произошла в 1942 году, когда на стенах приемной висели плакаты, показывающие, как гасить зажигательные бомбы, а под полкой с гигантским глазом стояла бочка с песком, щипцы с длинными рукоятками, совок — орудия борьбы с «немецкими зажигалками».

Жена Ильи Федоровича Мухартова, Анна Кузьминична, после гибели на фронте их младшего сына Пети работала в этом госпитале санитаркой. Здесь после осколочного ранения лежал некоторое время главный конструктор Особого конструкторского бюро № 217 доктор технических наук Веснин.

Но все это случилось много позже. А сейчас, после того как Илья Федорович убежал из приемной Института профзаболеваний, Лошаков пересел на его стул и продолжал рассказывать Веснину о своей жене:

— Я ей советовал, когда она в Нарпите на кухне работала: изобретай, совершенствуй. Я ей даже сам изобрел доску для механической разделки котлет. Фарш кладут на стол, а затем прижимают доской с отверстиями… Но, конечно, чертежа не было.

Слушая Лошакова, Веснин все более мрачнел: «Возможно, все мои приборы — это такие же доски для котлет… Я ровно ничего не смыслю в высокочастотной технике, ничего не знаю, не могу..»

 

Юбилейный вечер

Быстро миновав вестибюль клиники, Илья Федорович затворил за собой входную дверь и поспешно, почти бегом зашагал прочь от здания, в котором находилось так много людей в белых халатах и марлевых повязках. Но по мере приближения к родному дому шеф-монтер все более умерял резвость шага.

И жена, и дети интересовались — по мнению Ильи Федоровича, даже слишком интересовались, — состоянием его здоровья. Семья настаивала на тем, что ему пора, давно пора оставить свою работу, связанную с далекими командировками и большой личной ответственностью.

Открыв своим ключом дверь, он тихонько прошел к себе и начал поспешно переодеваться. На упреки Анны Кузьминичны и на ее обещание отвести его «за ручку» обратно в Институт профзаболеваний Илья Федорович возражал:

— Там в клубе торжество какое, а директором в клубе кто? Молодой парень, окончил курсы политпросветработы. А чему их там учат? Разве он знает, как для такого случая стол убрать полагается? Пудинг «Виктория», например…

Действительно, Илья Федорович знал это лучше многих других. Старому шеф-монтеру приходилось монтировать и пускать в эксплуатацию продукцию своего завода на многих новостройках Советского Союза. Он почти всегда присутствовал на объектах в день вступления их в строй действующих, он бывал почетным гостем на празднованиях после благополучного пуска агрегатов.

Не дожидаясь дальнейших нравоучений, старик убежал в клуб.

Любаша пошла на вечер вместе с Роговым. Костя и Юра Бельговский заняли для них места в зрительном зале, где было уже очень много народу, но Ильи Федоровича здесь не оказалось. Не было его ни в читальне, ни в шахматной комнате.

Любаша нашла отца в гимнастическом зале, где были расставлены столы для банкета. В черном шевиотовом костюме, с пестрым галстуком, с белой астрой в петлице, старик озабоченно ходил вдоль столов, сокрушенно вздыхая.

Любаша, чтобы не сердить отца, хотела было незаметно выйти, как вдруг она увидела Муравейского. Михаил Григорьевич крепко пожал руку Мухартову, взял его под локоть и сказал:

— Ты, Илья Федорович, меня поближе к Жукову посади…

Шеф-монтер обернулся. Он был бледен. Капли пота блестели на его лбу.

— Они и сервировать-то не умеют, эти ваши политпросветработники! А уж пудинг «Виктория»… нет, это уж я сам, такого дела им доверить никак невозможно.

И он убежал своей легкой, семенящей, подпрыгивающей походкой здорового толстяка, чуть не сбив с ног свою дочь и не заметив ее.

Не заметил Любаши, которая стояла в конце зала у шведской стенки, и Муравейский. Он был занят тем, что читал карточки с именами приглашенных. Отыскав карточку со своей фамилией, он переложил ее к началу стола.

Едва Муравейский ушел, Любаша подбежала к столу и поместила карточку Михаила Григорьевича между двумя приборами, предназначенными для двух подростков — отличников учебы заводского электровакуумного техникума. Затем Любаша поинтересовалась, в каком соседстве окажется Рогов. Она обнаружила его прибор справа от прибора, предназначенного инженеру-химику Зинаиде Никитичне Заречной. Слева от карточки Зинаиды Никитичны стоял прибор Кости. Любаша усмехнулась, вспомнив о попытках брата воплотить в реальную действительность мечту Заречной о золотой стрекозе. Удовлетворив свое любопытство, она поспешила из гимнастического зала в зрительный, где уже началась торжественная часть.

Когда Любаша вошла в зал, президиум в полном составе уже разместился на сцене, за покрытым алым бархатом столом. Жуков произнес те торжественные слова, которые подобало в такой день произнести директору. Теперь он сидел рядом с Артюховым, оживленно что-то обсуждая.

— Товарищи, — поднявшись, сказал Артюхов, — на имя дирекции и партийного комитета завода только что получена телеграмма от товарища Кирова.

Любаша, все еще стоя в дверях, начала изо всех сил хлопать в ладоши. Вместе с ней аплодировал весь зал.

— Разрешите зачитать? — улыбнулся Артюхов, когда гром аплодисментов затих.

В телеграмме Кирова в числе еще нескольких цехов, давших самые высокие показатели, был упомянут и цех радиоламп.

Секретарь Выборгского райкома партии Петр Иванович Галкин подошел к рампе, где стоял небольшой столик, на котором лежали коробки со значками и почетными грамотами. Справляясь со списком, секретарь райкома начал по очереди вызывать награжденных.

Первому звездочка с надписью Отличнику электровакуумной промышленности была вручена Студенецкому.

Константин Иванович произнес несколько слов, возможно немного чересчур умных, но весьма уместных и теплых.

Ему аплодировали долго и шумно.

Затем на сцену к красному столику вызвали Илью Федоровича Мухартова. У Любаши слезы навернулись на глаза. Рядом с ней очутился Костя. Они сидели, взявшись за руки и не глядя друг на друга. Их отец мог произнести только одну фразу:

— Постараюсь и в дальнейшем работать достойно…

Костя и Любаша аплодировали вместе со всеми, и им казалось, что все смотрят только на них, что все знают: Илья Федорович — их отец.

Следом за Мухартовым на сцену взошел заведующий химической лабораторией профессор Петр Андреевич Болтов. Костя и Любаша, возбужденные, счастливые, смеялись, глядя, как Юра Бельговский и Саня Соркин фотографируют для заводской газеты-многотиражки президиум. Юра взгромоздился на стул, Саня распластался на сцене у рампы.

Костя подтолкнул локтем Любашу:

— Смотри, смотри, у Петра Андреевича крест!

Бельговский спрыгнул со стула и подошел к Косте.

— Пропал твой снимок, — сказал ему Костя: — у Болтова на лацкане царский орден.

Рядом с Бельговским очутился и второй фотокорреспондент — Саня Соркин

— Надо посоветоваться с дядей Мишей, — сказал он. — Боюсь, что на фото это здорово контрастно выйдет.

— Эх, молодо-зелено! — усмехнулась сидевшая неподалеку Карпова. — Тут не в кресте дело. Товарищ Болтов царского времени ученый, на нем и есть царского университета знак.

Кроме университетского значка (синий эмалевый крест, вписанный в белый эмалевый ромб), на лацкане черного, несколько потертого сюртука Болтова блестели значки никому ныне не ведомых спортивных обществ, среди них золотая медаль парижского тира «Гастинн-Ренет», считавшегося когда-то мировым центром стрелкового спорта.

— Принимая эту почетную грамоту, — сказал Болтов, — я полагаю, что отмечен ею не я лично и даже не руководимая мною химическая лаборатория… В эту минуту, товарищи, мне хотелось бы сказать откровенно: было время, когда я…

Его седые, опущенные книзу усы дрогнули, и Любаше показалось, что Болтов плачет.

— Да… кхм, — высморкавшись, продолжал Болтов, — кха-а… Принимая эту почетную грамоту, я говорю: великое счастье, что, несмотря на все невзгоды, обрушившиеся в первые годы революции на наше молодое государство, советская власть победила.

И этот тучный, усатый, большой старик, подняв голову, подошел к столу президиума и пожал руку Артюхову, Жукову и Галкину, словно он их поздравлял с наградой, а не они его.

Затем юбилейный значок был вручен старшему садовнику завода дяде Коле Мазурину.

Пожав ему руку, секретарь райкома сказал:

— Вы, Николай Евдокимович, — великий кудесник. Парк вашего завода — один из лучших в городе.

Старый садовник прослезился:

— Так ли еще можно бы этот парк разделать! Но дирекция никогда не утверждает полностью мою смету. Урежут наполовину, и крутись как хочешь!

Дяде Коле аплодировали особенно сильно и долго.

Когда торжественная часть кончилась, молодежь разобрала стулья, и в зрительном зале начались танцы.

Во время обсуждения плана юбилейного вечера Муравейский внес предложение изготовить партию сверхминиатюрных газосветных лампочек и натянуть под потолком танцевального зала антенну от высокочастотного генератора. Тогда лампочки можно было бы нашить на платья и танцевать в темноте, а лампочки под действием антенны светились бы всеми цветами.

Но Артюхов воспротивился этому проекту. Танцевали при полном свете, и никому не было скучно. Автор высокочастотно-хореографического проекта не танцевал. Ему хотелось быть там, где находилось начальство, а оно гуляло в фойе.

Константин Иванович пригласил Любашу на тур вальса.

Он танцевал так легко и красиво, что Костя залюбовался.

— Вы только посмотрите, как он ее ведет! — сказал Костя Рогову.

— Твоя сестра, кажется, очень довольна своим кавалером! — сердито пробормотал тот.

— Еще бы! — восторженно ответил Костя. — Сестренке, должно быть, еще не приходилось с таким партнером танцевать. Красота!

— Пошли в фойе! — Рогов взял Костю под руку и увел его из зала.

И они оба не видели, как Константин Иванович, подведя свою даму к стулу, поцеловал ей руку.

Дождавшись, когда Любашу пригласили еще на один тур, Константин Иванович вышел из зала. Вслед ему шептали: «Вот это да!», «Ну и старик!» и тому подобные комплименты. И для него это было, пожалуй, не менее лестно, чем восхищение его организаторскими или конструкторскими талантами.

О, если бы вечно так было… — услыхал он в фойе мелодию «Персидской песни» Рубинштейна в исполнении Шаляпина.

«Хорошая запись, чистая передача, — подумал Студенецкий. — Отличный Шаляпин».

Персидская песня иссякла. Но следом за ней без перерыва хлынула ария, при помощи которой хан Кончак пытался воздействовать на князя Игоря.

«Каждую пластинку проигрывают с двух сторон, — усмехнулся Студенецкий. — Редкостная добросовестность!»

Неподалеку от радиолы он увидел секретаря дирекции Аллу Кирилловну. Константин Иванович поздоровался и сказал тем серьезным тоном, каким всегда произносил свои остроты:

— Я знал, что у нас сегодня юбилейный вечер, но я не предполагал, что под этим подразумевают юбилей Шаляпина.

— Это, вероятно, потому, что радиола и набор пластинок получены совсем недавно.

— Но согласитесь, нельзя же до бесчувствия…

Во Францию два гренадера… — медленно заструилась новая песня.

— Я сам купил в Штатах подобный набор пластинок Шаляпина — это тридцать штук. Не дай господи, если они задумали провертеть все сорок песен и двадцать арий!

— Вы взываете ко мне? — улыбнулась Алла Кирилловна. — За пределами приемной дирекции я не имею власти. Но почему вы так сердиты на Шаляпина? Это редкостные по чистоте звука пластинки, не затертые.

Студенецкий подошел ближе к радиоле.

В тот год впервые появились в радиоаппаратуре световые индикаторы настройки типа «трефовый туз», «магический глаз»: Радиола была снабжена модным «магическим глазом». На лицевой панели было укреплено художественно выполненное веко из оксидированной бронзы. Оно прикрывало синий фосфоресцирующий кружок с черным пятном — зрачком — в центре и с черным сектором, выходящим из зрачка. Этот черный сектор то сжимался, то расширялся: светящийся глазок, казалось, хитро подмигивал Константину Ивановичу.

«Такую же радиолу я подарил Артюхову, — подумал Студенецкий, — Пускай сравнит и узнает цену. Роза в стекле!» — вспомнил он.

Студенецкий не видел соболезнующего взгляда, каким проводила его секретарь дирекции. За несколько часов до открытия этого праздника она собственноручно распечатала приказ председателя правления Треста заводов слабого тока Дубова. В приказе говорилось о том, что в интересах укрепления работы на заводе, в связи с расширением производства, технический директор завода Константин Иванович Студенецкий освобождается от обязанностей главного научного консультанта Треста слабых токов.

 

Конец радиолы

Итак, Константин Иванович еще раз вошел в зал и остановился у стены с видом доброго рождественского деда. Рядом стоял начальник отдела кадров завода Александр Георгиевич Пахарев.

— Видите, — сказал ему Студенецкий, — вон там скользнула мимо колонны блондинка — это дочь старого Мухартова. Ее ведет сменный инженер радиоламп — Григорий Рогов… Как он сердито смотрит на нее! Видимо, твердо решил на ней жениться. А вон там — видите? — Саня Соркин, активный деятель их легкой и, я бы сказал, довольно легкомысленной кавалерии. Но, увы, его уже оседлали. Он не отходит от Клавочки Соленовой — это монтажница из бригады Любаши Мухартовой, она работает на операции — приварка анодов. Очаровательный цех! Удивительно, как это отдел кадров допустил такой высокий процент молоденьких и хорошеньких в цехе, где почти нет мужчин. Клавочка послала Саню в буфет за мороженым. А сама она, между прочим, собирается на Дальний Восток. Теперь это очень модно, но Саню ехать за ней мы не пустим. Хорошие монтеры нам самим здесь, на заводе, нужны.

— Откуда вам, Константин Иванович, известны такие подробности?

— Это вы, батенька, знаете людей по их подшитым в папки личным делам. А я каждого знаю в лицо.

Константин Иванович поманил к себе Саню, который снова куда-то мчался, мешая танцующим. Соркин подошел. Студенецкий задал ему несколько вопросов, изумив юношу знанием мельчайших особенностей работы цеха радиоламп. Отпустив наконец Соркина, который не мог бы умчаться с большей быстротой, даже если бы он был настоящим кавалеристом, верхом на коне, а не только лишь пешим членом бригады заводской легкой кавалерии, Константин Иванович сказал Пахареву:

— На заводе у Глебова, где я работал до революции, не было отдела кадров, но хозяин всегда знал, у кого из рабочих крестины, когда именины, а при случае мог крикнуть «горько» у рабочего на свадьбе. В заграничных фирмах, хотя бы, например, даже в таком огромном предприятии, как заводы Форда, также нет отдела кадров. Но начальник цеха вам сразу даст характеристику любому из сотни рабочих, не заглядывая в списки.

— Даже в так называемые черные? — спросил Пахарев и посмотрел на Студенецкого поверх очков, из-под очков и, наконец, прямо через очки.

Константин Иванович сделал несколько уместных замечаний относительно разницы между юридическим положением рабочего у нас и в капиталистических странах.

— Однако это отнюдь не противоречит тому, что я сказал, — заключил он. — Повторяю: хороший хозяин обязан знать своих работников, знать без всяких списков. Возможно, я затрону кого-то персонально, но я глубоко убежден в том, что придет время, когда все эти наши разбухшие административные штаты ужмут, урежут, оставив вместо бесчисленных отделов двух-трех работоспособных человек.

И, улыбнувшись начальнику отдела кадров, технический директор вышел из зала.

Двери комнаты отдыха, где стояла радиола, были широко раскрыты. Шаляпин все еще пел. На радиоле меняли пластинку. Это сделано было небрежно, послышался пронзительный визг иглы, которую толкнули поперек бороздок.

Студенецкий заглянул в читальню. Здесь были только два человека — техник Юра Бельговский и Костя Мухартов. Они сидели в углу на диванчике и тихонько беседовали. Константин Иванович не любил и не хотел подслушивать, но первые же услышанные слова. Кости так взволновали его, что он остался стоять, загороженный шкафом, книжные полки которого хотел было просмотреть.

— Напрасно Михаил Осипович сделал клубу такой дорогой подарок, — говорил Костя. — Я эту радиолу детально осмотрел. В рекламе сказано, что у нее выходная мощность пять ватт, но на полной мощности гонять никак нельзя — захлебывается и перегревается. Дома у дяди Миши она пожила бы, а тут в несколько вечеров скрутят. Да и пластинок жаль. Все равно серьезной музыки никто не слушает, а они знай царапают и царапают…

Константин Иванович достал с полки интересовавшую его книгу и подошел к столу, чтобы ее посмотреть. Молодые люди вскочили с дивана и вежливо поздоровались.

— Вы все еще хотите обратно в лабораторию, Костя? — спросил Студенецкий, глядя на слесаря снизу вверх.

— Нет, Константин Иванович. Я вообще думаю с завода уходить. Готовлюсь к экзамену в лётную школу. Если сдам, уйду.

— Значит, стремитесь вверх? Вверх, вверх, вверх! Стремиться надо вверх…

Напевая свою любимую песенку, Константин Иванович еще некоторое время листал книгу, потом положил ее обратно на полку, вышел из читальни и, ни с кем не простившись (такую манеру почему-то принято называть «английской»), уехал домой.

— А наш так называемый дядя Миша ловок! — сказал он жене. — Еще больший ловчила, чем я предполагал. Подарил клубу радиолу. Сделал шикарный подарок, но, увы, за чужой счет.

Когда начался банкет, Жуков вспомнил о Студенецком. Костя и Юра помчались в читальню, заглянули в комнату отдыха, в фойе. Они вернулись после своих бесплодных поисков как раз в ту минуту, когда в зал вносили изготовленный под личным наблюдением Мухартова-старшего пудинг «Виктория». Отведав этого пудинга и слегка запив его, Муравейский, который по вине Любаши очутился в конце стола, воскликнул во всю мощь своих легких:

— Нашему славному руководителю, товарищу Жукову уррра!

— Ешь пирог с грибами, а язык держи за зубами! — возразил Илья Федорович, протягивая Муравейскому еще кусок своего знаменитого пудинга.

Заводской самодеятельный симфонический оркестр, переиграв все разученные им вальсы и польки, вдруг грянул лезгинку. Начальник отдела технического контроля Степан Акопян вскочил на стол и, схватив вместо полагающихся для этого танца кинжалов четыре столовых ножа, стал плясать среди уже опустошенных блюд и ваз.

— Асса, асса! — хлопая в ладоши, кричала старуха Карпова.

Цветовский подошел к Косте Мухартову:

— Я хочу обратиться к вам за маленьким разъяснением, поскольку вы, как говорят, были близки к искусству. Как называется тот счетовод из планового отдела, который сидит там в первом ряду со скрипкой?

— Первая скрипка.

— Ага, понятно. Значит, та копировщица будет вторая скрипка?

— Совершенно верно.

— Значит, они все всегда сидят по порядку номеров. И папа Юры Бельговского, наша гроза Павел Иванович, наш неумолимый главбух, здесь в оркестре всего-навсего лишь третья скрипка!

— Нет, Виктор Савельевич, Павел Иванович тоже вторая скрипка. Третьих скрипок не бывает.

— Э, Костя, брось твои штучки! Еще не родился человек, которому удалось бы меня разыграть! В скрипках я тоже кое-что понимаю. Я видел игру мирового скрипача — Яши Хейфеца. На кончике его смычка сиял брильянт, сиял ослепительно…

— Да я правду говорю, Виктор Савельевич. Скрипки бывают только первые и вторые.

— Позволь… Так, по-твоему, выходит, что если в одном оркестре, допустим, десять скрипок, то все они будут первые, да? Нет, Костя, ты в этом деле что-то напутал. Пойду лучше принесу сюда радиолу. И первым скрипкам надо тоже отдохнуть.

Несколько минут спустя в дверях зала появился молоденький директор клуба. Он решительным шагом подошел к Жукову и взволнованно произнес:

— Я протестую! Инженер Цветовский уронил радиолу.

— Клевета! — воскликнул Виктор Савельевич, который вошел в зал следом за директором клуба, держа радиолу на вытянутых руках, как держат кипящий самовар. — Клевета! Я ее не уронил, а только на мгновенье плавно опустил на ковер, потому что у меня не хватило дыхания. А теперь мы будем слушать застольную песню и все вместе выпьем за Мери.

Но выпить всем вместе за Мери, как предлагал Цветовский, не пришлось. В радиоле что-то затрещало, зашипело.

— Товарищи, спокойствие! — сказал Костя. — Сейчас мы все выясним, уточним и, если возможно, исправим.

— Нет. Предупреждение аварий, их ликвидация и всяческие исправления — это уж по моей части, — заявил Илья Федорович, поднимаясь со своего места. — Не отбивай у меня мой хлеб, сынок!

Но у Кости весь вечер чесались руки разобрать радиолу. Отец и сын одновременно взялись за это дело. Они увидели, что радиола сделана из штампованных деталей, наглухо соединенных между собой. Между Мухартовыми — старшим и младшим — завязалась теоретическая дискуссия: что лучше — выпускать дешевые, но не поддающиеся починке изделия, или более дорогие, допускающие ремонт.

Артюхов сказал:

— Это зависит от назначения предмета.

— В старину, — сказал Жуков, — цеховые правила несколько ограничивали подобных целеустремленных предпринимателей.

— И ограничивали также возможность совершенствования приемов производства, — разгорячился Дымов.

— Ограничения иногда бывают полезны для дела, — отозвался Жуков. — Чаще для торможения всего нового, свежего…

— Да стоит ли, Аркадий Васильевич, вся эта радиола хоть капли твоего пота? — возразил Артюхов. — Гляди, даже волосы у тебя ко лбу прилипли. А все оттого, что не лечишься. Веснина послал, а сам ведь не поехал летом на серные ванны, весь отпуск проторчал здесь в Ленинграде.

— Да я же книгу в печать сдавал. А вот в будущий отпуск поеду на Валдай рыбу удить. И вам советую, Михаил Осипович. Рыбная ловля очень успокаивает.

— Если по тебе судить…

Общий смех заглушил конец фразы. Разговор пошел об охоте, о гребле, о делах, не имеющих никакого отношения к радиоле.

 

Ночной визит

Стены палаты, куда попал Веснин, были выкрашены бледной серой масляной краской. Под самым потолком горела лампа, свет ее был снизу приглушен синим колпаком, напоминавшим опрокинутый зонтик.

Лошаков, который в коридоре так бодро рассказывал о своих изобретениях, теперь, попав в палату, лежал плашмя на койке, покрытый по самый нос серым одеялом.

Термометр под мышкой и манная кашка на столе сделали Веснина столь же беспомощным, как и его соседей, хотя он был так же здоров, в основном, как и они. Наслушавшись разговоров о профессиональных заболеваниях, Веснин почувствовал себя почти инвалидом.

Пришла медицинская сестра и стала собирать термометры. Она доставала из деревянной рамки, подвешенной в ногах каждой койки, листок бумаги, так называемый скорбный лист, на котором по-латыни был написан уже установленный или предполагаемый диагноз, и вносила в него показания термометра.

Сосед Веснина, тот, кто так оживленно излагал в коридоре новую гипотезу о причинах гибели Рима, произнес:

— Это мне напоминает один печальный случай, который произошел до революции в уездном городе Бобылеве. Там жила одна знатная и богатая дама, обладавшая прекрасным почерком. Она любила писать письма. Писала и Шаляпину и Репину. Просила помощи в составлении петиции государю императору на предмет запрещения экспериментов над бессловесными животными и заменой их закоренелыми преступниками. Чтобы умягчить нравы, она построила больничную палату для бродячих увечных кошек и собак. Она не отважилась доверить это учреждение попечению наших отечественных врачей, а выписала откуда-то ученого немца. На второй день своей деятельности тот записал каждой твари в скорбном листе: «Лючше», через день — «Еще лючше», на четвертый день — «Зафсем лючше». Но еще через день пошли записи: «Помер».

Тем временем все термометры были собраны. Нянечка ввезла в палату стол на колесиках, уставленный толстыми гранеными стаканами с напитком неопределенного цвета. В палате зажгли еще одну лампу, и свет ее в первый момент показался Веснину нестерпимо ярким, хотя сорок ватт было вовсе не так много. Лошаков, когда зажгли свет, нырнул с головой под одеяло.

— Больной, почему вы не ужинаете? — спросила его нянечка.

— Что это такое? — услыхал Веснин плачущий голос Лошакова. — Ни цветом, ни запахом ни на что не похоже.

— Вашей палате назначен стол номер один. На ночь полагается витаминный напиток. Натуральный кофе и чай не рекомендуются.

Посуду с недоеденной манной кашкой и недопитым витамином убрали, пол протерли и снова выключили лампу.

— Простите, — обратился к Веснину знаток римского водопровода, — вы, кажется, не собираетесь спать?

— Нет, я лежу и думаю о том, что мне лежать здесь стыдно, бесчестно, — ответил Веснин. — Я лежу, когда мог бы работать. Нежелание сделать над собой усилие привело меня на эту койку.

— Я, например, не могу пожаловаться на то, что у меня не хватает стремления работать, — возразил собеседник, — и, однако, я тоже нахожусь здесь. Меня привела сюда одна перманентная дискуссия. Несколько лет я работал над новой конструкцией индукционной печи для цветных металлов. Бесчисленное количество раз я представлял чертежи и расчеты в бесконечные экспертные комиссии. Наконец отпустили средства на изготовление опытного образца… Моя фамилия Садоков. Быть может, слыхали — печь Садокова.

Веснин, который услыхал эту фамилию впервые, собирался сказать нечто вроде: «Да, как будто, в самом деле». Но Садоков его не слушал.

— Появляется какой-то доцент со своим проектом печи, с якобы улучшенной теплоизоляцией и якобы уменьшенными электрическими потерями… — Садоков отшвырнул подушку и сел. — И все, что я создал с такой мукой, сразу рухнуло. Решение о строительстве моей печи отменяется: дескать, печь Васильева Игнатия Павловича совершеннее и экономичнее.

— ВИП! — воскликнул Веснин и хотел добавить, что учился у него в институте, но не успел этого сказать, потому что сосед повторил с жаром:

— Вот именно ВИП — высокочастотные индукционные печи, как Васильев их фарисейски называет. Они и привели меня на эту койку. Я разобрался в этих ВИПах и выяснил, что никаких преимуществ у них нет. Хлам, наукообразный хлам. Но сколько грязи на меня вылили! И обскурант, и закоснелый ретроград… Как меня только не величал этот ВИП! Я с ним ни разу лично не встречался, но считаю его безудержным прожектером, низким интриганом. Когда-нибудь выскажу ему все это… В конце концов я построил две печи своей системы для треста «Цветметзолото», получил блестящие акты приемочной комиссии. Пишу тогда предложение в главк электрослаботочной промышленности и получаю ответ, что у них уже принят проект ВИП… Друзья советуют: «Береги здоровье», — закончил свой рассказ собеседник Веснина. — Мне предложили работу на Урале. Там предстоит полная реконструкция завода. Есть возможность провести ряд своих технических идей. Надеюсь в недалеком будущем окончательно доказать, что печи Васильева не подходят для цветных металлов.

Облегчив свою душу, инженер Садоков заснул.

Покашливание, заглушенный вздох — все это звучало удивительно громко в тишине палаты. Веснин лежал с открытыми глазами, глядя на синий колпак ночника.

В это же время в клубе завода закончилась дискуссия о радиоле, и юный слесарь Костя Мухартов, удовлетворив свое любопытство, приналег на пироги, фрукты и отчасти на сладкие вина.

Юра Бельговский советовал Косте есть побольше жирных блюд, так как это будто бы затрудняет всасывание алкоголя в организм и препятствует опьянению. Сам Юра находился теперь в очень приятном расположении духа, в том самом, когда человеку море по колено. И, не делая из этого тайны, он признался Косте, что готов сейчас идти на подвиг, как никогда.

Услыхав такое откровенное признание, Муравейский встал со своего места и кавалергардским шагом подошел к двум друзьям:

— Юра, если б довелось мне командовать гусарским полком, вы были бы моим любимым адъютантом.

— Эх, а Владимира-то Сергеевича сегодня нет! — вздохнул Костя.

— Ребята, — сказал Муравейский, обнимая Костю и Юру, — молодцы, а что, если мы сейчас пойдем проведать Владимира Сергеевича?

Оба молодца ответили в том смысле, что завтра же, в часы приема посетителей, они обязательно пойдут в клинику.

— При аналогичных обстоятельствах Суворов не стал бы ждать рассвета, — заявил Муравейский. — «Спешите, ваше сиятельство, — писал он в подобных случаях принцу Кобургу, — деньги дороги, жизнь человеческая еще дороже, а время — дороже всего».

Костя и Юра попытались возразить Муравейскому, что в больницу посетители не допускаются ночью.

— «С распущенными знаменами и громогласной музыкой я взял Измаил» — вот что ответил бы вам сам Суворов! — произнес с достоинством Михаил Григорьевичи выпрямился. — Музыка в бою нужна и полезна, — продолжал он, — и надобно, чтобы она была самая громкая.

После такого заявления старшего инженера бригады промышленной электроники техник бригады и бывший слесарь той же бригады тотчас направились к выходу и все трое покинули зал.

Цветовский мрачным взглядом проводил эту троицу.

Уже далеко за полночь, находясь в странном состоянии полудремы-полубодрствования, Веснин услыхал раскаты хорошо знакомого баритона, доносившиеся откуда-то снизу:

— Понимаете, авария, авария, говорят вам! Авария на заводе союзного значения. Мне необходимо видеть инженера завода товарища Веснина. В его ведении находится ответственный агрегат. Промедление грозит всему заводу. Приказ директора немедленно вернуть его… (кого его: агрегат или Веснина, голос не уточнял) вернуть, так сказать, в строй. Пропустите, или я сам ворвусь!

Через мгновение Муравейский, слегка запыхавшийся, в белом халате, который был ему много выше колен, появился в палате.

За ним, едва поспевая, семенила дежурная сестра и бежали две санитарки:

— Но это не полагается, это против всяких правил… Врываться ночью в лечебное учреждение!

— Барышня… — чарующе ласково сказал Муравейский, сверкнув на нее своими огненными очами, — сестрица, умоляю, не делайте шума из пустяков! Через пять минут я улетучусь. Самое лучшее, что вы можете предпринять, — это снизойти к моим мольбам и уступить. Для чего на бесплодные пререкания терять золотое время?

— Я пойду за дежурным врачом.

— Он признает вас виноватой во всем. Ведь вы допустили меня в палату! Когда я окончу разговор с Весниным, я сам пойду хоть к главврачу. Поверьте моей опытности, доверьтесь мне, и вы ничего не потеряете, а рисковать вам фактически уже нечем.

Неизвестно, что намеревалась предпринять сестра, но во всяком случае в данный момент Муравейский мог считать себя победителем, потому что она вышла из палаты.

От Муравейского пахло жареным мясом, — возможно, знаменитым мухартовским пудингом «Виктория», немного вином, и был он значительно краснее обычного.

Подойдя к столику у постели Веснина, он принялся выгружать свои оттопыренные карманы. По мере того как столик покрывался фруктами и сластями, Муравейский все веселее и веселее напевал с ударением на букву «о»:

— Ночевала тучка, тучка золотая… Утром в путь она пустилась рано-оо… Уверяю вас, Вольдемар, «Тучка» имела успех потрясающий. Сам Студень с ней вальсировал.

— Уходи, брат, — сказал Муравейскому проснувшийся Лошаков. — Придет врач — тебе хуже будет.

— Спокойно, — отозвался Муравейский. — Дежурный врач у телефона, и ему будут звонить до той самой минуты, пока я не дам команды ко всеобщему отступлению. Это дело поручено проверенному товарищу — Константину Мухартову. Старшая сестра вызвана в приемную и также стоит там у телефона. Это дело взял на себя испытанный боец — Юрий Бельговский. Диверсия разработана по всем правилам техники и стратегии… А вам, Володя, вот почетная награда за все перенесенные страдания.

С этими словами Муравейский прицепил Веснину на ночную рубашку значок отличника электровакуумной промышленности — покрытую красной эмалью звездочку.

Этот значок Михаил Григорьевич взял «на минутку» у инженера Цветовского и забыл отдать.

— Теперь, Володя, слушайте внимательно, — сказал Муравейский уже другим тоном. — Константина свет Ивановича выгоняют из треста. Сегодня буквально за пять минут до праздника Жуков вызвал меня для очередной накачки. Пока он отчитывал меня, я сам читал приказ, лежавший у него на столе. Имею с детства большой опыт в чтении бумаг вверх ногами. Так вот: Студенецкого от треста освободить. Ну там… в связи с проектом реконструкции завода, с расширением объема работ на заводе. В общем, гонят довольно вежливо, без особого хамства. Но не в этом дело. Председателем научно-технического совета треста назначить Мочалова… Бросьте болеть, сейчас не время этим заниматься! Надо срочно идти к Мочалову. Это мужик решительный. Он сразу или забракует, или похвалит и даст ход. Идите к Мочалову. Это будет разведка боем.

Муравейский, конечно, был навеселе, но не настолько, чтобы ему нельзя было верить.

— Нет, правду вы говорите, что Мочалова назначили научным консультантом треста?

— Говорю вам, что прочел приказ до того, как стали провозглашать тосты.

Сестра, бледная, решительно подошла к Муравейскому:

— Я вызвала милицию.

Муравейский вскочил и стал стягивать с себя халат. Но его огромные руки застряли в рукавах.

— Девушка, тащите сюда плоскогубцы, иначе я не вылезу из халата. Его надо стаскивать по частям.

После того как сестра ланцетом подпорола рукава, Муравейский исчез так же стремительно, как возник.

Его появление могло бы показаться коллективной галлюцинацией, но реальные пирожные и сдобные булочки, лежащие на столике Веснина, свидетельствовали, что Муравейский не приснился ему, а действительно был здесь.

Веснин в недоумении покрутил в руках звездочку с надписью Отличнику электровакуумной промышленности.

— Утром с вами будет беседовать врач, — сказала сестра, — а сейчас извольте сдать все эти лакомства. Ведь вам назначен стол номер один.

Неожиданный визит Муравейского дал новый толчок мыслям Веснина:

«Как это я не мог сразу ответить Кузовкову относительно длинных выводов от анодов! Какая это была глупость! Я помещал колебательный контур вне лампы, а надо было его сунуть внутрь».

Веснин вспоминал, как бился он над своими чертежами, смотрел на них и ничего не видел, искал и не находил решения. А ведь все было так просто.

«Это как на загадочной картинке, — радовался найденному решению Веснин. — Нарисован лес, видишь деревья, цветы, грибы; требуется найти дровосека и семерых его сыновей. Как ни бейся, а перед тобой только лес. И какой простой, наивной минуту спустя кажется эта же картинка, когда вдруг среди сплетения ветвей обнаружишь бороду, топор и мальчиков, карабкающихся, ползающих, кувыркающихся…»

Веснин выпросил у нянечки лист бумаги и на обороте старого, перечеркнутого скорбного листа, который она принесла, быстро набросал карандашом новую конструкцию магнетрона.

* * *

По совету инженера Садокова, легенду Муравейского об аварии решено было сохранить.

— Авария — дело такое, что не ждет, а, например, вручение ночью юбилейного значка, да еще чужого, как вы утверждаете, — ну уж сами понимаете, это пахнет хулиганством. И сестрице грозит увольнение за попустительство. Но авария — козырный туз, все покрывает.

Во время обхода дежурный врач сказал Веснину:

— Вообще мы не отпускаем положенных к нам на исследование больных до того, пока не будут проделаны все анализы. Но, поскольку вы говорите, что авария на заводе произошла именно там, где вы работаете, я вынужден удовлетворить вашу просьбу.

— Я ухожу с тяжелым металлом в организме, — бодро говорил Веснин, прощаясь со своим соседом.

— Нет, это римляне пали жертвой свинцовых солей, — возразил Садоков. — Нам, нашей современной цивилизации, грозит другая опасность — это асфальт. Меня очень смущает наличие в нем канцерогенных веществ. Возможно, кто-нибудь уже сопоставляет распространение асфальтовых покрытий и статистику раковых заболеваний.

Из больницы Веснин побежал в правление Треста слабых токов, чтобы добиться приема у Мочалова.

Очутившись в устланном коврами и завешенном тяжелыми портьерами вестибюле правления Треста слабых токов, Веснин оробел. Он так растерялся, что не сразу мог задать вопрос важному швейцару:

— Где можно видеть академика Мочалова?

 

Поучения и советы

Год спустя, когда Веснину с образцом магнетрона, уже работавшего в радиолокационной установке, пришлось идти в Наркомат тяжелой промышленности по личному вызову народного комиссара товарища Серго Орджоникидзе, он не испытывал той робости, даже страха, который почувствовал сейчас перед швейцаром в вестибюле правления треста.

К числу неповторимых ощущений относится и тот трепет, который ощущает всякий молодой человек в момент, когда ему кажется, что от чьего-то одного взгляда, слова наступит решительный поворот в его судьбе.

— К академику Мочалову? — торжественно повторил вопрос Веснина швейцар. — Вторая дверь направо.

Открыв дверь в кабинет, Веснин увидел постамент, задрапированный темно-вишневой пушистой материей. На нем возвышалось нечто вроде большого самовара. Веснину показалось сначала, что это модель доменной печи в масштабе 1: 10, но, присмотревшись внимательнее, он сообразил, что это модель металлической электронной лампы в масштабе 20: 1. Это был достойный образец особого класса чудес техники — игрушек для взрослых.

В противоположном конце кабинета за столом величиной с крокетную плошадку, в кресле с очень высокой спинкой сидел Константин Иванович Студенецкий. Он не шевельнулся при звуке хлопнувшей двери.

Это была для Веснина очень неприятная неожиданность — вместо Мочалова увидеть технического директора завода. Но отступать теперь уже было поздно.

Когда Веснин подошел к столу, Студенецкий, кивнув ему, невнятно пробормотал: «Прошу садиться». Веснин молча опустился в кресло. Константин Иванович с озабоченным видом просматривал лежащие на столе бумаги, по временам поднимая брови и надувая щеки.

За спиной Студенецкого висели портреты: слева — обильно бородатые Леонардо да Винчи и Максвелл, посредине — Гюйгенс и Ньютон в кудрявых париках, справа — очень худой и гладко выбритый Ирвинг Лэнгмюр.

И мощный письменный стол, и портреты в тяжелых золоченых рамах, и похожая на самовар модель электронной лампы, и вся остальная обстановка кабинета главного научного консультанта Треста слабых токов — все это было выполнено и приобретено по личным указаниям Константина Ивановича.

— Прошу меня извинить. Я вас слушаю, — прервал наблюдения Веснина Студенецкий.

Говорить сейчас вместо Мочалова со Студенецким Веснину было обидно, противно. Но, рано или поздно, все равно надо было бы доложить техническому директору завода о своей работе.

Едва Веснин начал, как Студенецкий произнес нечто вроде «бам-бам» или «гм-гм» и перебил молодого инженера вопросом:

— Позвольте, каким образом вы в рабочее время находитесь не в лаборатории завода, а здесь, в тресте?

— Я был в стационаре Института профзаболеваний… Меня только сейчас выписали на работу… В бюллетене написано приступить к работе с завтрашнего дня.

— Гм, гм… Итак, на чем мы остановились? Я вас слушаю, продолжайте.

Великий закон физики — это закон резонанса, отзывчивости. Слабый сигнал перелетает океаны и континенты, заставляет откликнуться настроенный аппарат. Но если нет настройки, нет резонанса, то нет и отклика.

— Итак, на чем мы остановились? — любезнейшим тоном повторил Студенецкий, сверяя свои ручные часы со стенными.

Бормоча и мямля, Веснин старался как можно скорее окончить эту неожиданную и неприятную для него беседу. Студенецкому же, напротив, по-видимому, доставляло особое удовольствие именно теперь задавать свои обычные обескураживающие вопросы и высказывать уничтожающие суждения.

— Я очень ценю ваши технические начинания, но планирование затрат, организацию работ — это уж вы предоставьте нам, скромным администраторам, — остановил Веснина Константин Иванович, когда тот перешел к подсчетам того, во сколько примерно могли бы обойтись заводу эксперименты с магнетроном.

— Упрощенный техницизм в крупных делах недопустим, — шипел он, облизывая свои яркие, сочные, слишком полные для человека шестидесяти лет губы. — Всякое, даже, казалось бы, узкое, специальное, начинание необходимо проконсультировать во всех ведомствах, которые хотя бы косвенно могут оказаться заинтересованными в направлении перспективных разработок нашего завода. Учтите…

Веснин вздрогнул при этом многозначительном «учтите». Розовое, непроницаемое лицо Студенецкого сияло угрожающей доброжелательностью.

— Вы предлагаете нечто весьма кардинальное, — продолжал Студенецкий. — А ведь вокруг вас не безвоздушное пространство, не пустота, в которую вы можете безгранично распространяться. Вокруг дела и люди. И всякое новшество, как бы оно ни было модно, требует мучительной перестановки сил и средств: кого-то надо будет ущемить, кому-то отказать… За примерами ходить недалеко. Естественно, что, получив поощрение, вы все свои силы… ну, если хотите, весь свой талант поставите на службу идее магнетрона. А что же будет, например, с выпрямителями, которые вы обязаны разработать для Детскосельской ионосферной станции, для учреждения, занимающегося проблемами не менее важными и, возможно, столь же новыми, как та, которой вы хотели бы себя всецело посвятить? — Крепкие зубы Студенецкого оскалились в улыбке. — Значит, если полностью удовлетворить вас, я должен буду кому-то другому в чем-то отказать, кого-то потребуется сократить, ужать…

Константин Иванович снова облизал губы и свел вместе руки, словно показывая, как он будет ужимать.

— Я вам, товарищ Веснин, приведу один поучительный пример из истории производства осветительных ламп с осмиевой нитью…

Но Веснину не удалось выслушать этот пример.

За креслом с высокой спинкой отворилась дверь, и в светлом прямоугольнике сзади Студенецкого появилась высокая фигура Мочалова.

Резко обернувшись на чуть слышный скрип двери, Студенецкий вскочил с места.

— Вам придется подождать, — скороговоркой обратился Студенецкий к Веснину. — Вон там, — указал он на маленький столик в углу кабинета, за моделью электронной лампы.,

Мочалов сел в кресло. Студенецкий, не садясь, начал собирать и складывать разбросанные по столу листки в свой огромный портфель, на крышке которого тускло поблескивала большая серебряная монограмма.

По фотографиям и портретам Веснин представлял себе внешность Мочалова иной. На фото не было синевы и мешков под глазами, не было добродушно насмешливой улыбки одним правым углом рта. Мочалов был на двенадцать лет моложе Студенецкого, но выглядел по сравнению с ним более усталым, бледным, даже серым.

Мочалов вступил в сознательную техническую жизнь уже после смерти А. С. Попова, он не был учеником изобретателя радио, но он был одним из самых крупных продолжателей работ Попова. Мочалов один из первых увидел те огромные возможности, которые заложены для радиотехники в потоках электронов, летящих в пустоте. Он создал первые теории действия электронных ламп. Это лампы Мочалова зажглись в 1925 году на Киевской метеостанции, это лампы Мочалова дали возможность двум подросткам — Володе Веснину и Тольке Сидоренко — услышать голос далекой Москвы.

Для Веснина первое знакомство с токами высокой частоты было связано с именем Мочалова. Даже великий Ленин говорил о токах высокой частоты с Мочаловым. У Веснина от этих ассоциаций заболели скулы, и он почувствовал, что ни за что в присутствии Мочалова не сможет разомкнуть плотно стиснутые губы, не сможет заставить себя говорить.

— Константин Иванович, — начал Мочалов, — я не нашел плана перспективных разработок. Меня особенно интересуют опыты Горбачева, последние его эксперименты на Детскосельской ионосферной станции.

Довольно высокий, слабый голос не шел к широким плечам и всей несколько грузной фигуре Мочалова.

Студенецкий отвечал тоже очень тихо, стараясь попасть в тон собеседнику:

— Пока на ионосферной станции занимаются свободным творчеством, так сказать… И я не считал возможным это планировать…

Веснин не прислушивался к разговору, ему хотелось, чтобы беседа длилась как можно дольше. Сидя под прикрытием. гигантской модели, он жадно всматривался в черты человека, которого относил к категории великих.

Но на самом деле Мочалов был не первым великим ученым, которого Веснин видел так близко. Этого наименования был также достоин и академик Крылов, к которому Веснин приходил с письмом от Рубеля.

Крылов был почти вдвое старше Мочалова и за свою долгую жизнь много успел поработать для процветания, славы и чести своей родины. Но область, в которой работал Алексей Николаевич Крылов — кораблестроение, компасное дело, приближенные вычисления, — все это было далеко от интересов молодого электрика, и всей значимости его работ Веснин не мог оценить

Известность распространяется по свету узкими тропками. Каждой отдельной отраслью науки занимается сравнительно немного людей. Все они — это поверхность одной реки по отношению ко всему пространству материков. Капитан может быть известен, популярен в той части реки, где ходит его судно. Но стоит этому капитану отъехать на несколько километров от знакомого берега — там другой мир, свои ветры и грозы, свои интересы и страсти… Адмирал Крылов действовал за пределами того мира, в котором работал Веснин.

Вот почему Веснину казалось, что из всех людей, каких он знал, только Мочалов излучает нечто ему одному присущее, определяемое неясным словом — обаяние, что его негромкий голос удивительно гармонично сочетается с легкой сутуловатостью, что большие руки Мочалова — настоящие руки ученого. А крупная, коротко остриженная голова говорит о высоком уме ее обладателя.

Много лет спустя, когда уже ни Крылова, ни Мочалова не было в живых, Веснин вырос достаточно сам, чтобы по достоинству оценить обоих ученых.

Закончив разговор со Студенецким, Мочалов обратил внимание на Веснина, сидевшего в углу кабинета.

— Вы ко мне, товарищ?

Веснин подошел к столу.

— Я хотел бы поговорить с вами, Александр Васильевич, о генераторе сантиметровых волн.

В светлых глазах Мочалова вспыхнули золотистые искры:

— Как вы производили измерения?.. Мощность?.. Срок службы?

Веснин, не ожидавший подобных вопросов, молчал.

— Какую волну вы получили?

— У меня пока только проект, предельную длину волны и мощность я еще не могу уверенно назвать. Я думаю сделать анод в виде ряда секторов и через один подключить их к концам колебательного контура. Сам контур я предполагаю выполнить полого типа.

— Думаете? Предполагаете? — поднял брови Мочалов. — Есть у вас конструктивный чертеж?

Веснин был так огорчен, увидев Студенецкого вместо Мочалова, так счастлив, услыхав голос Мочалова, так подавлен, сидя под сенью гигантской модели электронной лампы, что теперь, когда наконец пришла очередь самому говорить, у него уже не было сил ни для переживаний, ни для волнений. Он говорил спокойно, почти безучастно. Это оцепенение показалось Мочалову чем-то вроде тупости.

А Веснин, прислушиваясь к своему голосу, который стал непривычно скрипучим, с ужасом сознавал, что говорит совсем не так, как следовало бы ему сейчас говорить, и рассказывает не то, что хотел рассказать. Лежа в палате, он с предельной ясностью мог представить себе свой генератор, в котором электронный поток образует нечто вроде колеса со спицами. Воздействие магнитных и электрических полей приводит это электронное колесо в быстрое вращение; спицы, переходя по пластинам анодов, возбуждают высокочастотные токи… Но сейчас…

Веснин видел, как золотистые огоньки, затеплившиеся в глазах Мочалова в начале этой беседы, погасли; видел, что Мочалову стало скучно.

— Есть у вас чертеж? — повторил Мочалов.

Веснин словно очнулся. Он вытащил из верхнего кармана пиджака сложенный вчетверо скорбный лист, на обороте которого был изображен новый вариант магнетрона.

Мочалов внимательно посмотрел на рисунок, когда Веснин, расправив листок, положил его на стол.

— Если бы вы уважали свою работу, то не принесли бы ее сюда в таком виде, — произнес академик, улыбнувшись одним правым углом рта. — К сожалению, тут дело не только во внешнем оформлении чертежа, хотя и это тоже очень важно. В вашей конструкции, — продолжал Мочалов, — нельзя сочетать высокие мощности с высокими частотами. Если бы вы начали делать такой прибор, то столкнулись бы с проблемой отвода тепла.

Веснин, забыв о себе, жадно впитывал каждое слово своего собеседника. Он глядел на Мочалова сияющими глазами, весь подавшись вперед, стремясь понять его идеи, мысли, замечания.

— Для получения предельно коротких волн большой мощности надо органически срастить колебательный контур и аноды… правильнее будет сказать, что сам колебательный контур должен иметь участки, воспринимающие электроны, — говорил Мочалов.

— Как я наглупил, как наглупил! — рассматривая свой рисунок, бормотал Веснин. — Почему я все время считал, что колебательный контур — это одно, а электроды лампы — это нечто отдельное… Ясно, что надо это срастить, слить воедино. Какие же я делал глупости!

— Молодость на то и дана, чтобы делать глупости, — возразил Мочалов.

Перемена в отношении Мочалова к Веснину не ускользнула от Студенецкого:

— Товарищ Веснин — способный молодой инженер. Он работал в одном из цехов нашего завода, мы перевели его в лабораторию.

— Создание мощных генераторов сантиметровых волн, — продолжал Мочалов, — дело первостепенной важности. Чем скорее это будет сделано, тем лучше. Вот почему я приветствую вашу попытку, товарищ Веснин, но ваши решения мне пока еще не показались достаточно убедительными. От всего сердца желаю успеха в дальнейшей работе.

 

Кольцо резонаторов

Веснин вышел из управления Треста слабых токов в смятении чувств. Будь он опытнее, искушеннее, он погрузился бы в глубокое уныние. Никакой реальной поддержки ведь не предвиделось. Но по своей наивности и восторженности Веснин чувствовал удовлетворение и гордость от одного того факта, что ему удалось поговорить с «самим Мочаловым». И он был не только выслушан, но к тому же получил еще и одобрение своих начинаний. Его поощрили на дальнейший труд.

Беседа с Весниным не была для Мочалова случаем, о котором следовало бы много думать. Но для Веснина это первое свидание с большим ученым было самым значительным событием в жизни.

Замечания Мочалова, показавшиеся сидевшему здесь же Студенецкому пустыми, ничего не значащими фразами, потому что за ними не таилось никаких обещаний, — эти несколько слов, произнесенных с участием, обострили чувства, заставили собраться и затрепетать все мысли молодого инженера.

С того времени, как он побывал на крейсере «Фурманов», Веснин систематически, кропотливо изучал все, что имело хоть малейшее отношение к сантиметровым волнам. Он несколько раз перечел статьи Лебедева, проштудировал книгу профессора Рожанского, достал перевод книги Ригги. Он проконспектировал все статьи по магнетронам. Десятки конструкций схем генераторов коротких волн предлагались до него. Многие из них имели остроумные особенности, весьма эффективные детали, но в целом не было известно прибора, который мог бы создать незатухающие сантиметровые электромагнитные волны большой мощности.

Изучая схемы и конструкции предшественников и производя расчеты различных вариантов, Веснин насытил свою память множеством коэффициентов, соотношений, конструктивных узлов. Где-то в самой глубине его сознания бродили наметки новой, идеальной конструкции, но он все не мог сложить разрозненные части в единое гармоническое целое, собрать в четкую логическую форму. То невозможно было разместить катоды, то не подобрать анодного напряжения и силы магнитного поля, то не получался выход энергии…

Наконец, лежа в Институте профзаболеваний, оторванный от возможности вновь перекладывать и рассматривать свои прежние записи, Веснин нашел новый принцип конструкции прибора.

И вот этот казавшийся ему таким совершенным вариант, тот вариант, который он имел в виду испытать экспериментально, тот вариант, ради которого он осмелился явиться к Мочалову, тоже оказался весьма далеким от совершенства. После разговора с Мочаловым это стало для Веснина несомненным.

Пожалуй, было от чего впасть в уныние.

Но подобно тому, как камертон совершает свои именно ему присущие гармонические колебания от импульса любой силы, формы, длительности, так и Веснин оттого, что Мочалов критически отнесся к его чертежу, мог лишь опять заняться новыми поисками правильной конструкции магнетронного генератора для сантиметровых волн.

Свидание с Мочаловым оказалось мощным катализатором для оформления новых идей Веснина.

В глубокой задумчивости вышел он на улицу. Не замечая окружающего, Веснин шагал по набережной канала Грибоедова, мимо церкви «Спас на крови»… И в это время в его сознании звено за звеном сцеплялись, прилаживались одна к другой, становились на место детали еще одной новой конструкции.

Подспудная работа многих месяцев получала наконец свое оформление и завершение. Так легкое встряхивание сосуда с пересыщенным раствором вызывает внезапное выпадение прекрасных, резко очерченных кристаллов.

Веснин нашел наконец самое правильное решение мощного магнетронного генератора сантиметровых волн: вместо одного-единственного резонатора сделать целую систему, разместить резонаторы в виде кольца, охватывающего катод. Он придумал сделать этот комплект резонаторов в виде одного массивного блока, одного цельного куска меди, так, чтобы этот кусок меди мог служить одновременно и анодом, и системой колебательных контуров и, наконец, самой вакуумной оболочкой прибора.

Это был большой шаг вперед, шаг от сложного к простому. От громоздкой нежизнеспособной схемы он пришел к четким, простым конструктивным формам.

Впоследствии приборы подобного типа стали называться многорезонаторными, многоконтурными, многокамерными магнетронами. Можно было бы привести длинный список имен инженеров, ученых, изобретателей, которым в разные годы, в разных странах приписывалась честь этого изобретения.

В разгар второй мировой войны американская фирма «Бэлл», известная своими работами в области дальней связи, публиковала во многих журналах такую рекламу: часовой с винтовкой стоит подле маленькой коробки, обвязанной шнурком и запечатанной со всех сторон массивными сургучными печатями. Фотография загадочной коробки, охраняемой часовым со сверкающим штыком, помещалась в радиотехнических журналах из месяца в месяц. Подписи под снимком гласили: «Здесь запечатана самая большая тайна этой войны». Организация производства радиотехнического прибора, заключенного в коробке, — это одна из больших заслуг фирмы «Бэлл».

Вскоре после окончания войны в технической литературе стали появляться описания радиолокационной аппаратуры, впервые примененной в военной технике второй мировой войны. В 1946 году фирма «Бэлл» опубликовала фотографию своей загадочной коробки в распечатанном виде. В коробке лежал многорезонаторный магнетрон — генератор сантиметровых волн.

Однако связь между изысканиями, в которых участвовал Веснин, и запечатанной коробкой фирмы «Бэлл» не была простой и явной. Сведения о советских работах в области многорезонаторных магнетронов три раза пересекали Атлантический океан, прежде чем фирма «Бэлл» начала свои исследования.

Но не будем забегать вперед. Мы еще вернемся к этой коробке с магнетроном в одном из последующих разделов (в главе одиннадцатой) нашей работы.

 

Магнетрон становится предметом обсуждения

Артюхов обещал Веснину созвать совещание для обсуждения его работ по магнетронному генератору сантиметровых волн еще в июне, когда заходил в лабораторный корпус посмотреть, как идут ремонтные работы.

Михаил Осипович думал, что созвать такое совещание можно будет сразу по возвращении Студенецкого из США. Но Студенецкий приехал на месяц позже, чем первоначально предполагалось. И сразу же по приезде главного инженера стали обсуждаться планы реконструкции всего завода, началась работа по оборудованию новых цехов.

Только в конце августа Артюхов нашел возможным и удобным заговорить о магнетроне с директором завода.

Это было после одного из производственных совещаний, когда начальники цехов ушли и в кабинете Жукова остались только Студенецкий и начальник лаборатории Дымов.

— К чему из-за каждой мелочи открывать великое словоговорение? — возразил Артюхову Студенецкий. — У нас завод, а не парламент. Мы сами, в наличном составе, правомочны сию минуту обсудить вопрос о магнетроне, не раздувая этого дела и не крича о нем на всех перекрестках.

Дымов, который стоял у окна и курил, резким жестом примял папиросу, сунул ее в пепельницу и опустился на стул.

— Магнетрон — это, пожалуй, интересная проблема, — сказал Жуков.

Студенецкий улыбнулся:

— Магнетрон, магнетрон… Теперь поиски конструкции мощных генераторов сантиметровых волн так же кружат голову юношам, как в свое время поиски чудесного камня, способного превращать свинец в золото.

— У нас в Союзе, — сказал Артюхов, — магнетроном занимаются научные учреждения в Харькове, в Горьком, в Москве.

— Да-да, — подхватил Студенецкий, — и в Ленинграде тоже существует чуть ли не пять институтов, где работают маниаки, превратившие это слово в какой-то фетиш. Скажу больше. Этим занимаются и за границей. Еще в 1923 году я реферировал статью Альберта Хелла о магнетронах, которая была напечатана в журнале «Электрикаль Инжиниринг». До Хелла этот прибор был известен, как диод с магнитным управлением. — Лицо Константина Ивановича приняло мечтательное выражение. — Да, в 1923 году, — повторил он. — Это было десять лет назад, но я сам, друзья мои, был тогда лет на двадцать моложе… А вы мне говорите — магнетрон…

— Насколько я понимаю, — спокойно возразил Артюхов, — теперь у нас речь идет не о слове «магнетрон» и не о слове вообще, а о деле, о генераторе сантиметровых волн. Веснин создал проект очень интересного прибора. Этой работой лаборатория завода могла бы гордиться, если дать Веснину возможность завершить начатое им дело.

Константин Иванович посмотрел на своего оппонента отечески добродушно.

— В ответ на ваше меценатское выступление я осмелюсь заметить, — начал технический директор примирительным тоном, — что яичница-глазунья — это далеко не верх кулинарного искусства. Опекаемый вами инженер Веснин работает в лаборатории завода, в лаборатории, оборудованной лучше, чем могли бы это сделать многие научно-исследовательские институты. В его распоряжении яйца, масло и сковорода

— Зато уж огонь-то его собственный, — улыбнулся Жуков.

— За те игрушки, которые мастерит в рабочее время младший научный сотрудник лаборатории инженер Веснин, расплачиваются потребители, покупающие наши радиолампы, — так же добродушно продолжал Студенецкий. — Средства, которые он тратит на свои развлечения, учитываются при калькуляции.

Дымов встал:

— Согласен, что Веснин не дал еще ни одной оригинальной конструкции. Но проблема освоения дециметрового и сантиметрового диапазонов волн — это одно из основных направлений всей современной радиотехники. А магнетрон идет, как теперь принято говорить, в фарватере. И наша лаборатория — крупнейшая в Союзе вакуумная лаборатория — должна иметь какое-то свое собственное мнение, основанное на собственных опытах, а не на чьих-то статьях и литературных обзорах. Нельзя же так работать, как это мы делали раньше: вот заказали из Военно-электротехнической академии Цветовскому парочку магнетронов, и он выполняет заказ. Кончился заказ, и всю работу с магнетронами бросили… Мы ведь не артель инвалидов по мелкому ремонту бытприборов… И если Веснин по своей инициативе взялся за это дело, правильно чувствуя веяние времени, его надо поддержать… А что касается созыва совещания с привлечением специалистов, то… — Дымов взглянул на Студенецкого, и щека его дернулась, — мне кажется, что это совещание не так удорожит нашу продукцию, как удорожила бы ее новая партия американских тиратронов, если бы Веснин не взялся переделать сварочные прерыватели.

— Не знаю, не знаю, что дешевле, что дороже. Здесь есть директор. Что касается меня, то я обязан подчиняться. — Константин Иванович чуть было не сказал: власти надо подчиняться, но спохватился вовремя и замолчал.

Однако Жуков уловил в тоне Студенецкого нечто, показавшееся ему похожим на то, что он называл «бюрократической отпиской», «чиновничьим отношением к делу». Поэтому он нашел уместным пошутить относительно власти, ему данной.

— Если бы моя власть действительно была велика, — сказал Жуков, — то я на год вперед вообще отменил бы все заседания и совещания.

Затем директор подчеркнул, что вопрос о генерировании сантиметровых волн интересует его как техника, как электровакуумщика, и что ему хотелось бы послушать, что скажут авторитетные специалисты.

— Следовательно, решение принято, — сказал Студенецкий. — Остается лишь составить список лиц, которые будут приглашены принять участие в совещании.

— Кого же вы предлагаете? — спросил Жуков.

— Считаю необходимым пригласить из Бюро новизны Комитета по изобретательству профессора Вонского.

— Как, этого Мафусаила со слуховой трубкой? Этого камнеточца! — Дымов чиркнул спичкой и снова закурил.

— Вонскнй много лет состоит экспертом электротехнической секции Комитета по изобретательству, — погладив бороду, изрек Константин Иванович.

— Да, он туда врос прочно, как настоящий камнеточец, — повторил Дымов. — Эти моллюски пробуравливают тонкий ход в глубь камня, а потом на конце этого хода образуют для себя камеру. По мере роста моллюска камера расширяется, а входное отверстие остается все таким же малым. Так он и сидит, замурованный в скале. Я бы уж если приглашал со стороны, то, конечно, в первую очередь пригласил бы академика Мочалова.

— Когда на совещании соберутся три академика, то непременно будет высказано пять совершенно различных непримиримых мнений. Работоспособность любой комиссии обратно пропорциональна числу ее членов, — не унимался Студенецкий. — Если Бонский для вас недостаточно авторитетен, то можно пригласить также и доктора технических наук Мстислава Львовича Рокотова. Это квалифицированный электровакуумщик.

— Этот свирепый павиан?

— Аркадий Васильевич, вы что, «Жизнь животных» Брема изучаете? Или, возможно, готовите к изданию личные исследования из области зоологии? — пошутил Артюхов.

— Итак, — сказал Жуков, — приглашаем Мочалова, Вонского, Рокотова. Несомненно, Константин Иванович прав в том отношении, что мы будем заниматься не академическим разбором идей Веснина, а генератором сантиметровых волн. Обсуждение должно пройти отнюдь не в атмосфере благодушия, какое бывает в семье, когда там вдруг появляется чудо-ребенок. Дело не шуточное. Надо уяснить, какие тут перспективы для лаборатории, а быть может, и для производства. Я знаю, что и Вонский и Рокотов очень придирчивы и любят цепляться к мелочам, особенно Вонский… И, признаться, я бы хотел предоставить им полную возможность атаковать Веснина. — Жуков встал, одернул гимнастерку и снова сел. — Пусть он отбивается, пусть побарахтается.

Артюхов улыбнулся, засмеялся и сам Жуков. Дымов уже готовился сломать еще одну папиросу.

— Я… — снова начал Жуков, на этот раз обращаясь непосредственно к Дымову, — я с детства на руководящей работе. Коров пас. Но в те отдаленные времена я, помимо основной работы, взял на себя еще одно общественно полезное дело и вел его в порядке добровольного шефства. Свободное время я посвящал обучению щенков искусству плавания. Знаете, Аркадий Васильевич, как это делается? Берут зверя за шиворот и с размаху бросают в воду. И, представьте, собачата начинают перебирать лапами. А потом уж в жаркий день сами так и рвутся к воде. Конечно, есть разные педагогические системы, и, говорят, в одной кавалерийской школе до тех пор не сажают на лошадь, пока человек не выучится ездить верхом.

Дымов рассмеялся:

— А пожалуй, вы правы! Пусть Веснин узнает, почем фунт лиха и что это за профессия — изобретатель.

— Согласен, что Вонский и Рокотов весьма полезные субъекты, — сказал и Артюхов. — Насколько я понимаю в этом деле, так тут применимо такое золотое правило; чем совершеннее тормоза, тем выше допустимые рабочие скорости механизмов.

— Ого, вы сделали большие успехи в точных науках, Михаил Осипович! — кротко улыбнулся Студенецкий.

— Итак, — резюмировал Жуков, — в основном мы договорились: совещание созвать, организационную сторону поручить Аркадию Васильевичу.

Но прежде чем Жуков успел сказать, что считает разговор на эту тему законченным, Студенецкий погладил бороду, кашлянул и произнес нечто отдаленно напоминающее не то «гм, гм», не то «бам, бам».

— У вас есть дополнения? — осведомился Жуков.

Тяжелые, немного припухшие веки директора завода чуть дрогнули. Шрам над переносицей побледнел. Смуглое, почти оливковое лицо еще более потемнело, когда прищуренные черные глаза Жукова встретились с глазами Константина Ивановича.

Мало кто на заводе мог вынести пристальный, с прищуром взгляд Жукова в минуты его гнева. Но технический директор смотрел на Жукова — спокойными, светлыми, как всегда, очень ясными глазами.

— Нет, дополнений не имею, — произнес он и погладил бороду.

Таким образом, было решено на предстоящее совещание по магнетрону пригласить эксперта Комподиза Вонского, профессора Рокотова и академика Мочалова. Существовал еще один человек, присутствие которого на совещании могло бы иметь решающее влияние на судьбу дальнейших работ Веснина. Это был директор Детско-сельской ионосферной станции. Евгений Кузьмич Горбачев, который уже несколько лет занимался проблемами радиообнаружения ночью, в темноте, сквозь дым и туман. Работы Горбачева имели оборонное значение и были известны ограниченному кругу лиц. Ни Дымов, ни Артюхов, ни даже директор завода Жуков не были осведомлены об этих работах. На заводе Горбачева знали как требовательного, придирчивого заказчика, но не были в курсе того, куда шли и как в дальнейшем применялись выполняемые заказы. Один лишь Студенецкий знал о работах Горбачева. Будучи некоторое время научным консультантом всего Треста электрослаботочной промышленности, Студенецкий, естественно, имел сведения об опытах, проводившихся на Детскосельской ионосферной станции. Но Константин Иванович не счел нужным выдвигать кандидатуру Горбачева в качестве возможного участника совещания.

Студенецкий знал Горбачева как человека весьма доброжелательного, энтузиаста, готового поддержать каждое встречавшееся на его пути, как он говорил, «молодое дарование». Горбачев не ведал зависти, утверждая, что каждая новая работа в том же направлении «льет воду на нашу мельницу». По совокупности всех этих свойств своего характера Горбачев не был упомянут Студенецким как лицо, присутствие которого было бы желательно на данном совещании. Горбачев не был приглашен.

 

Под выходной от восемнадцати до двадцати

Когда Жуков остался один, Алла Кирилловна вошла в кабинет и положила на стол письмо, нераспечатанное и не помеченное штампом: входящий номер такой-то.

Письмо без конверта было сложено треугольником и отправлено без марки. Жукову довольно было взглянуть на детский, но уже небрежно размашистый почерк с завитками и хвостиками, чтобы давно знакомое, смутное предчувствие предстоящего огорчения овладело им.

В нижнем углу треугольника стоял штамп военной школы, на вершине треугольника — круглая печать сельской почты.

Он мог изучать только эту внешнюю сторону письма, потому что прочитать самое письмо сейчас уже не было времени.

В эти часы каждую неделю Жуков принимал работников завода, желавших говорить с директором по личным делам.

Прием происходил обычно в присутствии председателя заводского комитета Карповой и начальника отдела кадров Пахарева.

Пахареву довольно было, здороваясь, бросить на директора беглый взгляд из-под очков, чтобы тотчас отойти к своему обычному в эти дни месту и углубиться или сделать вид, что углублен в изучение личных дел каждого, кто был сегодня записан на прием.

Несмотря на загруженность Жукова тем огромным и ответственным делом, какое ему было доверено и которому он отдавал все свои силы и все свое время, мысль о сыне, о первенце Игоре, тревожила его часто. Эта тревога была скрыта от самых близких, но чем скрытнее была она, тем глубже Жуков ее ощущал.

«Почему Игорь после двух месяцев молчания написал не домой, как обычно, а сюда, на завод? Письма с хорошими новостями дети не адресуют родителям по месту службы. Следовательно, Игорь имел некоторое основание скрыть это письмо от матери и сестер».

Но сейчас Жукову было неловко читать личное письмо. Шумно хлопнув дверью, в кабинет вошла старуха Карпова.

Она не носила очков, и ее небольшие черные глазки видели достаточно остро. На заводских стрелковых соревнованиях она заняла в этом году третье место. Но, в отличие от близорукого Пахарева, она не увидела ничего особенного в лице директора и не заметила письма, лежащего перед ним на столе.

— Сегодня, — громко сказала она, — как и следовало ожидать, список жалобщиков открывает Николай Евдокимович Мазурин.

Екатерина Сергеевна Карпова не могла себе представить, что кто-либо, находясь при исполнении служебных обязанностей, может хоть на минуту отвлечься мыслями от своего прямого служебного дела.

Жуков накрыл еще не распечатанное письмо сына толстой папкой и нажал кнопку звонка, что послужило для Аллы Кирилловны сигналом к началу приема посетителей.

Первым действительно вошел, как говорила Карпова, старик с торчащими, как у кота, прямыми усами — старший садовник завода дядя Коля Мазурин.

Пахарев, улыбнувшись Жукову, тихо спросил:

— Требуется справка о товарище Мазурине?

Жуков засмеялся одними глазами.

— Вот, — сердито хмурясь, сказал садовник, — извольте взглянуть. — Он вытащил из кармана несколько луковиц и положил их на толстую папку, которой Жуков прикрыл письмо сына. — Конечно, если б всего их было две штуки, я мог бы их содержать и дома, но у меня таких имеется четыреста штук! Это, изволите видеть, ценность.

— Что же вы стоите, Николай Евдокимович! Прошу вас, сядьте.

— Мое дело короткое — денег прошу. Чего же мне тут рассиживаться.

— Не бойся гостя сидячего, а бойся стоячего, — возразил директор и еще раз попросил садовника сесть тоном очень вежливым, но так, что Мазурин на этот раз не посмел отказаться.

Опустившись на стул, дядя Коля потерял весь свой апломб и сказал даже с некоторой робостью:

— Деньги нужны — вот для них.

Он снял луковички с папки и поставил их на стол, подальше от директора.

— Что это такое? — спросил Жуков.

Старик ответил с гордостью:

— Это коллекционный материал! Получено в порядке обмена с Московским парком культуры и отдыха имени Горького. Короче говоря, ЦеПеКаО. — Передохнув немного, дядя Коля продолжал — Тут есть редчайший, мало кому известный махровый тюльпан Черный принц, есть знаменитая, прекраснейшая Золотая Аврора, голубой тюльпан Королева Шарлотта…

— Слыхали мы эту песенку, — перебила Карпова. — У него и подорожник историческое растение. Он ведь сначала ко мне в завком имел дерзость прийти. Требует пятьсот рублей для каких-то луковиц голландских, когда у нас в яслях няни уже который год в одних и тех же халатах ходят. Опасно даже такие ветхие халаты отдавать в механическую прачечную. Они сами стирают…

— Екатерина Сергеевна, — тихо сказал Жуков, — мы сейчас говорим о цветах. Для разговора о яслях необязательно присутствие старшего садовника завода.

Ворча, Карпова села на место. В негодовании она принялась яростно расчесывать черной выщербленной гребенкой свои коротко остриженные, легкие, как пух одуванчика, седые волосы.

Жуков, тщательно проверив смету, составленную Николаем Евдокимовичем, дал ему несколько ценных практических советов об использовании старых ящиков из-под прибывшего на завод оборудования, а также о привлечении в качестве рабсилы тех комсомольцев, кто проявил горячую любовь к природе, еще весной так хорошо поработав на очистке сада.

— Ведь молодым людям эта возня с грядками доставила большое удовольствие, и делали они это в добровольном порядке, не правда ли? Неужто вы растеряли всех своих друзей?

— То есть оно, конечно… ребята предлагали помочь. Довольны они тем, что я добыл тюльпаны.

— Позвольте, а как же у вас тут предусмотрена оплата работ? Ведь вы говорите, что ребята вызвались добровольно помочь?

Садовник покраснел:

— Да ведь эти деньги мне еще на другое дело сгодятся… А уж заодно просить-то…

Жуков распорядился выдать дяде Коле триста рублей из директорского фонда.

— Всегда наполовину урежете, — сказал вместо спасиба Николай Евдокимович.

— А вы всегда вдвое просите.

— Это потому, что срезаете почти вдвое.

Едва Мазурин вышел, как Карпова снова сорвалась со своего места:

— Лучше бы эти деньги отпустили сверх сметы яслям — больше пользы было бы.

Валентина Петровна Иванова, сухонькая блондинка, заведующая яслями, уже входила в кабинет.

— У меня не совсем личное дело, но прошу меня принять.

— Вы легки на помине, — сказал Жуков, — товарищ Карпова уже говорила о ваших нуждах. Садитесь.

Следующей записанной на прием была работница цеха радиоламп Клавдия Соленова.

Пахарев сообщил:

— На сегодняшний день ей девятнадцать лет.

— Уже год, как имеет право избирать и быть избранной, — вставила Карпова.

— Беспартийная, — продолжал Пахарев, — в комсомоле не состоит, выговоров и взысканий не имеет, зачислена на завод в ноябре 1933 года подсобной работницей. В настоящее время сборщица третьего разряда.

— Общественной работы не ведет, — добавила Карпова, — в профсоюзе состоит один год.

Жуков позвонил.

Перед ним предстала Клавочка из бригады Любаши Мухартовой. Тонкие бровки были, как всегда, подбриты, губы подкрашены.

— Садитесь, — пригласил ее Жуков.

— Спасибо, — растерявшись, прошептала Клава и присела на кончик стула. Сказать еще что-нибудь у нее не хватало смелости.

— Я вас слушаю, — взглянул на нее Жуков.

— Спасибо, — все так же тихо повторила Клава.

— Эх, ты! — тряхнула седой головой Карпова. — Я в твои годы с жандармами говорить не боялась, а ты своего товарища директора испугалась. Куда же это годится?

Справившись со своим смущением, Клава рассказала, что явилась с просьбой об увольнении. Начальник цеха не хочет отпустить ее с работы. А она, оказывается, твердо решила ехать на Дальний Восток. И деньги на дорогу есть, и вещи необходимые купила, а начальник цеха не отпускает.

Директор обещал просьбу Клавы удовлетворить:

— Я поговорю с начальником цеха, он найдет вам замену на линейке, а заявление об увольнении оставьте.

После Клавы в кабинет директора вошел Саня Соркин.

Завкадрами Александр Георгиевич Пахарев вспомнил слова Студенецкого на юбилейном вечере: «Саня за Клавой бежит на Восток». Поглядев на молодого монтера поверх серпообразных стекол своих очков, завкадрами обратился к Сане:

— Полагаете, товарищ Соркин, что люди вашей квалификации на Дальнем Востоке нужнее, чем здесь?

Жуков посмотрел на Пахарева, на Карпову, предложил Сане сесть и сказал:

— Помню, вы с отличием окончили нашу школу.

Саня ничего не ответил, и Жуков продолжал:

— Месяца два назад ко мне приходил механик по оборудованию из вашего цеха — товарищ Игнатов. Он жил в общежитии, а так как собирался жениться, то и намерен был устроиться на работу там, где была надежда получить комнату. Мы не нашли возможным уволить высококвалифицированного рабочего, и я обещал, что в ближайшее время он получит комнату во вновь выстроенном заводском доме. Если бы причина, которая вас заставляет просить об увольнении, была более конкретной, то и вам я постарался бы помочь, как помог Игнатову, как мы помогаем каждому члену нашего коллектива, если он работает так же хорошо, как Игнатов, как вы. Я вас слушаю Александр Михайлович.

Саня молча держал в руках, скручивал в трубку и опять разглаживал школьную тетрадку в синей обложке, в которой лежало заявление.

— Вы, товарищ Соркин, пришли к нам на завод подростком, — повторил Жуков, — здесь вы получили специальность монтера, здесь поступили в наш вечерний техникум. Считаю, что техникум вам оставлять не следует. Вас знают, вас уважают на заводе. Не вижу никаких оснований для просьбы об увольнении. Запомните, Александр Михайлович: женщина может бросить работу ради любимого, но мужчине этого делать не следует. Это его унизило бы в ее глазах.

Саня вышел из кабинета, низко опустив голову, но так и не положив на стол директора свое заявление с просьбой об увольнении, которое старательно переписывал несколько раз.

Увидев в коридоре своего друга Костю Мухартова, который ожидал его, Саня сунул свернутую тетрадку в карман и произнес:

— Любовная лодка разбилась о быт, как сказал Маяковский.

Следом за Саней Соркиным в кабинет Жукова вошел молодой, недавно поступивший на завод после окончания института инженер. Он работал в заготовительном цехе, а у него, по его словам, была большая склонность к теоретическим исследованиям. Он просил поэтому отпустить его в аспирантуру, где, как он говорил, он принесет больше пользы государству, чем наблюдая за штамповкой заготовок деталей радиоламп.

Жуков предложил молодому человеку перейти в теоретический отдел лаборатории, к Кузовкову.

— Вот таких надо бы на Дальний Восток отсылать, а ты, Николай Александрович, нянчишься с ними, на голову себе сажаешь! — сказала Карпова.

Вслед за инженером-теоретиком явился мастер электромонтажного цеха, который жаловался на неправильно вынесенный ему выговор. За ним еще рабочий…

К концу приема в кабинет директора вошел Петр Иванович Лошаков, который изобрел стеклодувную трубку с механическим дутьем. Студенецкий перевел старого изобретателя в экспериментальную мастерскую для руководства изготовлением новых трубок. Первые экземпляры «лошаковских самодуек» успешно прошли испытание. Теперь предстояло выполнить большую партию таких трубок. Однако Лошаков пришел с просьбой вернуть его обратно в стекольный цех:

— Посадил меня Константин Иванович на оклад. Я теперь втрое против прежнего меньше зарабатываю. А премию, говорят, мне не с чего начислять. Мои трубки сохраняют легкие стеклодувам. Но сделать мою трубку дороже, чем прежнюю. Вот и говорят: цеху убыток. Старуха моя смеется: «Что, захотел, дед, премию?»

Жуков написал распоряжение в расчетный отдел сохранить за старым изобретателем его прежний среднемесячный заработок на все время работы в экспериментальном цехе.

Только в восьмом часу вечера окончился прием по личным делам. Директор отодвинул толстую папку и взял из-под нее письмо сына. В кабинет принесли ужин, и Жуков мог быть уверенным, что с полчаса Алла Кирилловна не переведет ему в кабинет ни один из телефонных разговоров и не допустит к нему ни одного человека. Время трапезы директора его секретарь считала священным.

Сегодня Жуков особенно ждал эти предстоящие тридцать минут своей свободы, в течение которых его секретарь будет непоколебимо отбивать все атаки на кабинет.

 

Директор завода Жуков принимает решение

Отхлебнув чая и торопливо прожевывая бутерброд, Николай Александрович развернул наконец так долго пролежавший на столе маленький белый треугольничек.

Дорогой папа, — прочел директор. — Я получил твое письмо, в котором ты спрашиваешь, почему я так долго не писал. Но ты же знаешь, что из всех родов оружия перо для меня самое страшное. Мне очень стыдно, что мое молчание заставило тебя обратиться к нашему командиру.

Меня вызвали перед сигналом ко сну, и командир такие ужасы рассказал мне о скверных детях, что я на пятнадцатом году жизни решил стать пай-мальчиком (ведь исправиться никогда не поздно). И вот, как видишь, едва пришел в роту, так сейчас же вырвал страницу из тетради и пишу тебе на ней это письмо. А завтра будет проборка за тетрадь.

Трудно быть хорошим, но впоследствии я постараюсь.

Папа! Пришли, пожалуйста, своему крошке, если можно, твой старый фотоаппарат «ФЭД». Мы проходим полевое ученье в такой изумительно красивой местности, что тебе интересно будет посмотреть. Присылаю тебе один снимок. Правда красиво? Это на пляже. Третий с правого края — это мой друг Митя Неволин, я тебе уже рассказывал о нем, а рядом с ним так сказать, спиной к зрителям — твой бессовестный сын.

Маме и сестрам про это письмо не говори. Им надо писать нежности, а я еще не собрался. Скоро и им напишу, и в том письме тебе будет только привет, а про это письмо если скажешь, они обидятся, что я тебе первому написал. Но ведь тебе я пишу, не думая, а им уж я постараюсь. Тем более что Митя у нас поэт, и он всем мамам и сестрам такие ласковые письма умеет сочинять, что их смешно читать.

Жму руку, твой сын Игорь Жуков.

Не выпуская из рук вырванный из тетради листок с таким насмешливо дерзким и даже несколько наглым письмом, директор откинулся на спинку кресла и на мгновенье сомкнул веки. Крупные складки кожи на его лице от крыльев носа к углам рта и мягкая сетка морщин вокруг глаз были совершенно неподвижны. Издали его можно было принять за спящего, если бы вся поза не была такой напряженной.

Устал. Он сегодня очень устал.

И такую страшную усталость Жуков ощутил только сейчас, прочитав письмо.

Этот красивый, ловкий, всегда находчивый на острые слова мальчик был непонятен своему отцу.

Когда Николай Александрович видел таких, как он выражался, пижонов на улице, в трамвае или в кино, у него всегда против них возникало не совсем доброе чувство, которое можно было бы — правда, не абсолютно точно — выразить словами: «Вот, мол, для кого мы революцию делали!..»

Боязнь, что сын вдруг окажется в стороне от борьбы, постарается избежать трудностей, сопряженных с понятием личной чести и чести родины, делала Жукова недоверчивым не к молодежи вообще, а именно к своему сыну.

При безмерной занятости Жукова тем огромным и ответственным делом, какое он возглавлял и какому отдавал максимум своего времени, мысль о сыне Игоре тревожила его подспудно, скрытно, но постоянно.

Жуков настоял на том, чтобы сын, окончив семилетку, определился в военное училище. Мать была огорчена предстоящей разлукой с сыном, но в конце концов согласилась с доводами Николая Александровича.

Когда Игорь на зимние каникулы приехал домой, отец убедился, что форма оказалась мальчику к лицу и что сам мальчик это отлично сознавал. В дни каникул особенно раздражало Жукова то, что Игорь позволяет матери приносить себе кофе в постель и не возражает, когда сестренки оказывают ему самые рабские услуги — вроде чистки сапог.

Сам же Игорь все свое время проводил в театре и кино со знакомыми мальчишками или на катке, но избегал при этом кататься с сестрами.

Детство и юность Николая Александровича Жукова были иными. Он действительно пас коров до пятнадцати лет, а затем перешел в ученики к кузнецу. Работал в сельской кузнице он вплоть до призыва в царскую армию в 1914 году. Здесь он был зачислен в автомобильную роту и служил под командой Артемия Ивановича Крживицкого, известного впоследствии полковника — организатора первых мотомеханизированных частей в русской армии.

Жуков стал отличным водителем, в совершенстве изучил двигатель, за проявленную храбрость был награжден медалью. После ранения он был прикомандирован к полевой ремонтно-механической мастерской, где работал сначала слесарем, а под конец войны — старшим механиком. К тому времени он вступил в партию большевиков, был членом полкового комитета. Во время Октябрьской революции он был в числе тех, кто охранял Смольный, где помещался штаб революционного восстания.

В 1923 году Жуков попал на Ленинградский электровакуумный завод тем же путем, что и Артюхов, который работал в те годы еще на складе готовых изделий. Жукова райком партии направлял в цех слесарем. Студенецкий, узнав, что новый слесарь в свое время и водил и ремонтировал бронемашины, перевел его в начальники заводской автобазы. Здесь Николай Александрович из кучи хлама собрал и отремонтировал грузовик, легковую машину и мотоцикл с прицепной коляской. По тем временам это был роскошный транспорт. Не многие заводы в годы послевоенной разрухи могли похвалиться тремя отлично работающими машинами.

Партийная организация завода настояла на переводе Жукова из гаража снова на производство. Ему была поручена работа по восстановлению и переоборудованию цехов.

Студенецкий в ту пору был моложе и не боялся окружать себя людьми смелыми, энергичными. Он ценил хватку, деловитость и спокойную уверенность в себе, отличавшие уже тогда еще не достигшего тридцати лет Жукова и, как они оба говорили об этом впоследствии, сдал бывшему подпаску подряд на все строительные работы. Жуков был назначен начальником ОКСа — отдела капитального строительства. Этим смелым назначением Константин Иванович доказал, что идет навстречу стремлению правительства создать новые кадры специалистов. В лице Жукова Студенецкий получал необычайно преданного делу и толкового исполнителя, а порой и инициатора многочисленных работ, связанных с созданием нового завода.

Через несколько лет партком предложил Жукову поступить в ФОН (Факультет особого назначения, созданный по инициативе Орджоникидзе для подготовки руководящих кадров промышленности). Затем Жуков учился в Промакадемии. Окончив ее, он вновь вернулся на завод. За годы его ученья на заводе произошло много перемен. Константин Иванович был уже только техническим директором. На посту директора успело смениться несколько человек. Последним был Шестериков. Жукова назначили его заместителем по общим вопросам.

Хотя Шестериков был старый член партии, заслуженный революционер, Жуков с ним сработаться не мог.

«Слишком добр, — говорил Жуков о Шестерикове. — Добр на советские денежки. И невзыскателен. С людей не взыскивает, а с себя-то уж подавно».

Когда после истории с организацией производства стенных часов Шестерикова сняли, директором завода стал Николай Александрович Жуков.

«Если забуксуешь, не робей, вытащим, — сказал новому директору Артюхов, который к тому времени был уже освобожденным от работы на производстве секретарем партийного комитета. — Нашу организацию считают сильной».

На что новый директор ответил:

«Нечего стесняться. Пусть организация с меня строже спрашивает, крепче контролирует. Как бывший транспортник, скажу: чем сильнее тормоза, тем выше допустимые рабочие скорости».

«Посмотрим. Быть может, придется не тормозить, а подгонять», — возразил Михаил Осипович.

Таким образом, во время разговора о магнетроне Студенецкий, поздравив Артюхова с тем, что тот научился технически мыслить, несколько ошибся, приняв фразу о связи между силой тормозов и допустимой скоростью за нечто, Артюховым недавно постигнутое.

На самом деле у секретаря парткома и у директора завода эта фраза была связана с другими, не только техническими, понятиями и ассоциациями.

Жуков сложил снова треугольником письмо Игоря и сунул в чистый конверт крохотную фотографию — пейзаж Волги с еле различимыми на берегу фигурками, среди которых, как было сказано в письме, находился и его сын.

Затем директор сложил в стопку разбросанные по столу листы разных форматов, покрытые столбцами цифр, испещренные пометками.

Алла Кирилловна принесла графики выполнения плана по цехам. Он дал ей заявки, которые успел подписать во время совещания, и попросил принести на подпись отчеты бухгалтерии.

Зазвенел внутризаводской телефон.

Еще раз пришла Алла Кирилловна с претензиями заказчиков.

Огромный мир, именуемый производством, со своими радостями и печалями окружал директора завода.

На столе перед Жуковым лежали разложенные по папкам дела, требующие немедленного ответа, решения, вмешательства.

Поработав еще около часа, Жуков стал разбирать бумаги у себя на столе, с тем чтобы, оставив все в порядке, пойти в цех металлических ламп. Вопрос о скорейшем пуске этого цеха больше всех остальных заводских дел интересовал в последнее время Главное управление электровакуумной промышленности.

Когда Жуков передвинул зеленую папку с надписью «Оборудование цеха металлических ламп», из нее выскользнул плоский темный квадрат величиной с ладонь.

Это была фотография соревнования пионеров на заводском празднике. Впереди, высоко поднимая ноги, бежал сын директора Игорь Жуков, за ним младший сын шеф-монтера Мухартова — Петя Мухартов.

Трудно было поймать более удачный, более выигрышный момент, чем тот миг, когда фигура бегущего Игоря пересекала ярко освещенную солнцем просеку. Соревнования происходили под вечер, и солнце низко опустилось за деревья парка. Снимок был сделан мастерски. Мало кто из профессионалов мог бы сделать фотографию лучшую, чем этот любительский снимок.

На обратной стороне этого фото мелким, бисерным почерком Студенецкого было выведено следующее библейское изречение:

«Девять помышлений похвалил я в сердце, а десятое выскажу языком: счастлив человек, радующийся о детях и при жизни видевший падение врагов».

Снимок был сделан давно, еще до поездки Константина Ивановича в США, а проявить его технический директор, очевидно, удосужился только теперь и лишь сегодня, сюрпризом, подложил фотографию в папку.

Николай Александрович взял легкий листок на ладонь. Его тяжелые веки дрогнули от едва заметной улыбки.

Жуков не выносил лести, не терпел низкопоклонства. Но этот снимок и надпись на нем льстили тонко, умно, привлекательно.

Сюрприз Студенецкого вызывал невольную улыбку.

Искусство выполнять корректно любое заданное ему или им самим задуманное дело, умение приноровиться к любым условиям Жуков ценил в техническом директоре завода наравне со знанием производства, прощая ему до поры до времени многие иные его свойства.

Приколов эту фотографию к письму сына и заперев все вместе в стол, Жуков пошел в цех металлических ламп.

Монтажники, работавшие во вторую смену, ставили новый сварочный прерыватель, изготовленный по проекту Веснина. В другом конце цеха монтировали громадные туннельные печи, в которых должны были спекаться стеклянно-металлические основания ламп.

Подойдя к печам, Жуков увидел, что каркасы, которые вчера были уже собраны, теперь снова разболчены и передвинуты.

— Это Константин Иванович распоряжение дал: печи переставить, а промежуточные бункера убрать, — ответил бригадир на вопрос Жукова.

Директор обошел печи и остановился в раздумье.

По первоначальному проекту операция впайки глазков в стальное основание должна была производиться независимо от последующей операции — вплавления вводов через стеклянные бусины. Предложение Студенецкого объединить обе печи в один непрерывный поток было, в сущности, очень просто. Но оно высвобождало значительное количество рабочих и ускоряло производственный процесс.

Последнее время Жуков много думал о своем заместителе — техническом руководителе завода. Одаренный инженер, крупный конструктор, опытный организатор, Студенецкий много давал производству. Но в последние два — три года все чаще случалось, что Студенецкий делал некоторые распоряжения и давал указания, на которые Жуков не мог смотреть, как на случайные промахи. От ошибок никто не застрахован. И, однако, сопоставляя эти вызывающие сомнения указания своего заместителя с некоторыми его высказываниями, Николай Александрович, к своему огорчению, видел в этом логическую связь. Да, перестройка печей в цехе металлических ламп была сделана смело и остроумно. Но в истории со сварочными прерывателями Студенецкий вел себя неправильно. И сегодняшние его высказывания в связи с магнетроном имели оттенок неискренности, которая заставляла невольно с пристрастием приглядываться ко всей деятельности Студенецкого в свете усилившихся в те годы рассуждений о необходимости замены старых, дореволюционных кадров.

Жуков понял наконец, что не озорное письмо сына, а мысли о техническом руководителе завода были причиной его дурного настроения. Жуков пошел в партком. У Артюхова сидела секретарь комсомольской организации завода Маруся Логинова. Все трое собрались для разговора о строительстве нового цеха.

Эта работа была предусмотрена планом реконструкции завода. Но начать ее намечалось только в будущем году. Учитывая растущие потребности производства, Жуков хотел приступить к строительству еще этим летом.

— Комсомольцы завода, — сказала Маруся, — решили взять шефство над этой стройкой. Сегодня был первый субботник по расчистке строительной площадки.

Жуков, Артюхов и Логинова вышли из здания заводоуправления и направились на участок.

Комсомольцы с лопатами на плече уже строились и уходили с площадки.

— Смело, товарищи, в ногу… — начала запев песни Любаша Мухартова.

— Духом окрепнем в борьбе, — узнал Жуков сильный бас Рогова.

И вот песня, подхваченная хором, разлилась по заводскому парку:

— Я распоряжусь, чтобы отпускали ужин из ненормированных продуктов для тех, кто остается работать после смены, — сказал Жуков Логиновой. — В завкоме получены ордера на обувь. Вы договоритесь, чтобы те, кто работает на стройке, получали эти ордера в первую очередь.

Артюхов вспомнил, как на участке, где сейчас работала молодежь, в голодные годы сажали картошку, а потом дядя Коля Мазурин стал высаживать флоксы.

— Смело тогда поступил Студенецкий. Назначил дворника заместителем директора по озеленению, — улыбнулся Артюхов.

— Было время, — задумчиво произнес Жуков, — когда Константин Иванович имел основания полагать, что заводу он необходим. Теперь время другое…

— Об этом я хотел с тобой поговорить, Николай Александрович.

Они сели в машину и некоторое время ехали молча.

— Надо будет поставить перед Дубовым вопрос о техническом руководителе завода, — сказал Жуков.

— У нас свои люди есть, на заводе, — произнес Артюхов. — Я имею в виду Аркадия Васильевича Дымова. А начальником лаборатории мог бы стать Кузовков. Поставим этот вопрос на ближайшем заседании парткома.

— На той неделе я буду в Москве, — сказал Жуков, — поговорю.

Машину тряхнуло на повороте. Михаил Осипович схватился обеими руками за больную ногу, потер ее и откинулся на спинку сиденья. Жуков смотрел на костыль Артюхова и думал: «И тебе, дядя Миша, не по силам теперь наш огромный, растущий завод».

— Да, на той неделе я обязательно буду в Москве, — повторил Жуков вслух. — О многом надо будет там поговорить, многое надо будет там решить.