Веснин строит кольцо резонаторов

Когда Муравейский узнал, что Артюхов окончательно договорился о созыве совещания по магнетронному генератору, он сказал Веснину:

— Этот вопрос меня волнует. Чтобы приготовить рагу из кролика, необходима хотя бы кошка. Надо поднажать и сделать к совещанию действующую модель. Давайте работайте. Как говорится: кошка, индюшка, лишь бы в ягдташе дичь. Вы будете до бесконечности филигранить, а в результате ничего не сделаете к сроку. Смелей! Ставлю десять против одного, что никто не посмеет смешать нас с грязью, если мы покажем действующую модель!

Доклад, сопровождаемый показом действующего прибора, конечно, будет звучать убедительнее. Это было бесспорно. И потому, время от времени понукаемый Муравейским, Веснин приступил к созданию многорезонаторного магнетрона. Анод этого нового прибора Веснин решил выполнить в виде диска из меди; в центре диска — цилиндрическое отверстие и в нем — катод. А вокруг катодного отверстия сделать вырезы, как лучи звезды.

«Но какую самую выгодную форму придать этим лучам-резонаторам?»

Веснин продумывал бесчисленное количество вариантов многорезонаторной конструкции. Он чертил резонаторы и в виде узких щелей и в виде широких щелей, он рисовал сложные щели самых замысловатых очертаний…

Впоследствии многие из этих конструкций получили широкое практическое применение, получили свои названия — щелевые резонаторы, лопаточные резонаторы, резонаторы типа щель-отверстие.

Для всех своих резонаторов Веснину первым делом надо было вычислить частоту их колебаний, длину их волны. Это можно было бы сделать приближенно, пользуясь только четырьмя действиями арифметики. Но Веснин стремился теперь применить все более точные, все более подробные методы расчета…

До этого он экспериментировал быстро, мало заботясь о теоретическом расчете каждого вновь возникающего в его воображении варианта. Пришла в голову идея — и тут же построил опытную лампу. Не стала работать — выбросил и начал строить новую. Теперь Веснин впал в другую крайность. Ему довольно было сделать еще небольшое усилие и воплотить новую конструкцию в металле, а он все продолжал бесконечные, вовсе не обязательные для первого образца прибора расчеты. Над ним тяготели горькие воспоминания о всех прошлых неудачных опытах.

Столбцы цифр заняли от первого до последнего листка толстую общую тетрадь в клеенчатом переплете.

— Довольно вычислять, пора строить, — говорил Муравейский.

— Нет, мне необходимо все это еще раз просчитать и продумать, — возражал Веснин.

Хотя свои вычисления он производил длинными, сложными способами, но конечный результат — наставление для слесаря получилось простое, краткое:

«Взять диск красной меди, просверлить в нем одно отверстие в центре и еще четыре вокруг. А затем пропилить щели между центральным отверстием и четырьмя другими, его окружающими».

Все прежние неудачные конструкции магнетронов строил Костя Мухартов. Теперь на его месте работал еще более молодой слесарь, Ваня Чикарьков. С Костей Веснин откровенно делился своими замыслами, советовался, ссорился, бранился и по-братски любил его. Возможно, отсутствие Кости было одной из причин, почему Веснин все считал и теоретизировал, вместо того чтобы сразу приступить к экспериментам.

Присматриваясь тем временем к работе Чикарькова, Веснин обнаружил в этом юнце непоколебимую уверенность в себе и хорошую практическую смекалку. С удивлением услышал Веснин, как в ответ на одно из указаний техника Юры Бельговского Чикарьков тихо, но строго пояснил:

— Константин Ильич, когда меня обучал, не велел отжигать нержавеющую сталь в водородной печи. В этой стали хром, а водород у нас сырой. Сталь зарастает окислом хрома, зеленой пленкой.

В другой раз, когда практикантки Валя и Наташа пришли с просьбой сварить молибденовые пластинки, Чикарьков так же вежливо и так же строго возразил:

— Наш мастер, Константин Ильич, говорил, что молибден нельзя брать на точечную сварку. Его надо ставить на заклепки.

Эта почтительная ссылка на авторитет Кости казалась Веснину трогательной. Но Ваня Чикарьков действительно успел хорошо усвоить множество навыков, необходимых механику, работающему над изготовлением электровакуумных приборов.

Наконец пришел день, когда Веснин вручил Ване Чикарькову чертеж анода магнетрона с наставлением делать как можно точнее. Чикарьков взглянул на чертеж, а затем перевел взгляд на носки собственных сапог:

— Мухартов Константин Ильич, когда сюда меня определял, говорил, что для вакуумных частей надо брать бескислородную медь.

Веснин это и без Чикарькова знал. Но бескислородная медь имелась в то время на заводе в небольшом количестве: ее выдавали только по специальным заявкам.

— Если простую медь в водородной печи отжигать, — продолжал Чикарьков, — то она станет рыхлая, как губка, и рассыплется.

— Что ж, — вздохнул Веснин, — не будем отжигать анод. У нас прибор работает с насосом. На худой конец, в него можно ставить и неотожженные детали.

Но из дальнейшего разговора с Чикарьковым выяснилось, что меди вообще никакой нет. Это не значило, что на заводе не было красной меди. Она имелась в изобилии, но в состоянии, недоступном для Веснина. На центральном складе были медные плиты размером метр на полтора и весом в полтонны каждая. Чтобы отрезать от такой плиты кусок размером с ладонь, необходимый для анода, всю плиту надо было отправить в механический цех на станок. Этим Веснин не мог распорядиться. Необходимо было указание Студенецкого или Фогеля.

— Разрешите еще подумать над этим делом, — солидно произнес Чикарьков и взял чертеж.

Утром следующего дня Чикарьков положил на стол Веснина старинный медный пятак:

— Константин Ильич советует делать анод из этой монеты.

Накануне вечером Чикарьков и Мухартов-младшпй, обсуждая новую конструкцию Веснина, установили, что в бригаде подходящей меди нет. И Костя притащил из дому этот пятак, который еще не так давно служил ему битой при игре в орлянку.

Веснин взял бурую лепешку и взвесил ее на ладони.

На одной стороне монеты был выбит двуглавый орел, на другой — большое прописное «Е», прорезанное двумя вертикальными линиями, обозначавшими римскую цифру «II». Это был пятак времен Екатерины Второй.

Веснина тронуло внимание Кости, который работал теперь в отделе главного механика. Хотя это были, как выражался Муравейский, места не столь отдаленные, но, случалось, Мухартов неделями не мог вырвать свободного времени, чтобы забежать в лабораторию. И все же он продолжал следить за жизнью бригады и помогать, сколько было в его силах. Этот пятак был, конечно, большой жертвой. На мгновенье Веснин даже поколебался: стоит ли портить старинную монету ради одной лишь модели? Но потом желание ускорить работу взяло верх.

— Действуй, — сказал Веснин.

Когда Веснин тщательно измерял анод, сделанный Чикарьковым, подошел Муравейский.

В последнее время Михаил Григорьевич заключил несколько новых приватных соглашений, был очень занят своей успешно развивавшейся частной практикой и не вмешивался в дела Веснина.

Увидев анод, старший инженер бригады поставил его на ребро и прищурил левый глаз.

— «Вишь ты, — начал он, — вон какое колесо! Что ты думаешь, доедет то колесо, если б случилось, в Москву или не доедет?» — «Доедет». — «А в Казань-то, я думаю, не доедет?» — «В Казань не доедет…» — Муравейский покатил анод по столу: — Нет, боюсь, это колесо и до Москвы не докатится.

— Миша, достаньте бескислородной меди и договоритесь в механическом цехе, чтобы выполнили обработку на станке. Вручную у нашего слесаря получается недостаточно симметрично. А конструкция эта правильная. Прибор безусловно будет работать.

Муравейский смотрел на впалые, небритые щеки Веснина, на его отросшие, торчащие вихрами волосы.

«Недешево, видно, дается ему эта игра в гении!» — подумал старший инженер бригады.

И не столько речь, сколько внешность Веснина показалась ему мало вдохновляющей.

— Знаете, Володя, — задушевным тоном начал Муравейский, — боюсь, что мне придется несколько отключиться от этого дела. То есть «мысленно всегда вместе», как писал последний русский царь Николай II своей августейшей супруге царице Алисе, когда случалось ему бывать в разлуке с нею. Но мне неудобно сейчас активно хлопотать по магнетрону. Студенецкий требует от меня полного проекта по стабилизатору, который я тогда, на совещании, имел неосторожность предложить.

— Я вас не неволю, как хотите.

— Нет, вы поймите, Володя… Не думайте, что я совсем отказываюсь. Но если Студень узнает, что я занимаюсь посторонними вещами, а проект еще не готов, мне несдобровать. Вы еще недельки две — три перемучайтесь, а потом и я включусь.

Поведение Михаила Григорьевича в данном случае определялось статьей представителя легкой кавалерии монтера Сани Соркина, опубликованной в последнем номере заводской газеты-многотиражки. Это был целый подвал под заглавием:

Порочный стиль работы инженера Муравейского

Статья была подписана псевдонимом Сороков.

…Когда этот старший инженер, — писал Сороков, — говорит по телефону с Константином Ивановичем Студенецким, то он изгибается в виде вопросительного знака. С инженерами своей бригады он беседует, развалясь в кресле и положив ноги на стол… Его бесстыдство доходит до того, что он посылает в кладовую лаборатории записку: «Прошу выдать пол-литра медицинского чистого спирта для промывки стеклодува и токаря».

Упоминались в этой статье и таинственные стальные валы, и платформы, изготовленные по заказу Муравейского в ремонтном цехе.

Статья заканчивалась лозунгом, который Саня впервые огласил на комсомольском собрании лабораторной группы, а затем повторял неоднократно: Подрезать крылья Муравейскому. В отношении к Муравейскому, вернее — к тому, что он называл муравейщиной, Саня Соркин, как заметила однажды Наташа Волкова, был подобен известному государственному деятелю древнего Рима — Порцию Катону, который все свои речи, на какую бы тему они ни говорились, заключал одним и тем же: «Карфаген должен быть разрушен».

Непосредственно после опубликования статьи Порочный стиль Михаилу Григорьевичу не хотелось привлекать к себе внимание общественности и дирекции завода сверхплановыми работами. Вот почему он так туманно ответил на требования Веснина.

В то время, когда Ваня Чикарьков по указанию Веснина впервые выполнил в металле анодный блок многорезонаторного магнетрона, никто из работников лаборатории не мог сказать, «доедет то колесо, если бы случилось, в Москву или не доедет». И сам Веснин тоже не знал, что главное дело уже сделано, что правильный принцип уже найден.

Но для того, чтобы получить работающий прибор, мало одного только правильного принципа. Должно быть соблюдено еще множество всяких дополнительных условий. Ведь если даже какая-нибудь из второстепенных деталей не в порядке, прибор работать не будет. Недостаточно высок вакуум — и магнетрон не работает, мала эмиссия катода — магнетрон не работает… И так можно перечислить множество мелких и мельчайших дефектов — каждый из них ведет к неизбежному результату: прибор не работает. А если прибор не работает, то уже невозможно доказать, что это виноваты второстепенные причины, а не основной принцип. Да, в сущности, в технике и нет второстепенных причин. Все, что не дает возможности осуществить требуемую работу, — это уже не второстепенная причина.

Этот первый многорезонаторный магнетрон Веснина был внешне совсем не похож на обычные для того времени конструкции радиоламп с сетками из тонких проволочек. Резонаторы этого магнетрона резко отличались от привычных колебательных контуров из катушек и конденсаторов. Необычный, непривычный вид прибора, созданного Весниным, смущал его товарищей по лаборатории. Не верилось, что эта странная конструкция даст что-либо интересное.

— Ужасно я боюсь, что ничего у Владимира Сергеевича не получится с этой новой моделью, — сказал Юра Бельговский инженеру Степановой.

— Признаться, и мне его жаль, — ответила Нина Филипповна.

В тот день, когда велся этот разговор, Веснин, медля, все еще не решаясь приступить к окончательной сборке и испытанию магнетрона, обмерял в десятый раз изготовленный Чикарьковым анод. Ни Веснин и никто из его товарищей по работе не мог предположить, что со временем рисунки и описания подобных конструкций обойдут почти все технические и научно-популярные журналы мира.

Вскоре после окончания второй мировой войны, в 1946 году, Массачузетский технологический институт в США выпустил серию книг, посвященных радиолокации. Это была своеобразная энциклопедия радиолокации — несколько десятков толстых томов. Здесь были книги по антеннам, по приемным устройствам, по индикаторам (электронно-лучевым трубкам), по автоматическим счетно-решающим механизмам, по полупроводниковым приборам, по анализу сложных форм токов и напряжений и по многим еще другим вопросам, связанным с радиолокационной техникой. Магнетронным передатчикам была посвящена лишь одна книга.

Но книжной маркой — эмблемой этой серии — было изображение анода многорезонаторного магнетрона. На лицевой стороне переплета всех книг массачузетской серии сиял вытисненный золотом диск с вырезами-резонаторами, расположенными кольцом вокруг центрального катодного отверстия.

 

Наконец удачный опыт

В начале сентября 1934 года первый экземпляр многорезонаторного магнетрона был готов. Веснин присоединил его к вакуумной установке. Откачал. Проверил все вспомогательные цепи. Отрегулировал электромагнит и выпрямитель анодного питания. Был дан накал катоду. Наступил момент долгожданного испытания прибора.

Много лет спустя, в конце Отечественной войны, Веснин руководил одним из конструкторских бюро, в котором создавалась новая радиолокационная аппаратура. И в этом бюро одна только измерительная лаборатория сантиметровых волн занимала столько же площади, сколько в 1934 году вся бригада промышленной электроники, в которой Веснин начинал свою инженерную деятельность.

За годы Отечественной войны и в послевоенное время техника измерений сантиметровых волн получила большое развитие. Теперь по этому узкому специальному вопросу есть ряд монографий, учебников. В Советском Союзе создано множество конструкций приборов для измерений в области сверхвысоких радиочастот. Есть у нас теперь точные и надежные волномеры, измерители мощности… Но осенью 1934 года, когда Веснин впервые включал многорезонаторный магнетрон в лаборатории завода, техника измерений сантиметровых волн была в зачаточном состоянии. Мерить еще было нечего.

Существует документальное свидетельство об этом первом испытании — личные записи Веснина.

Веснин все еще время от времени возвращался к своим «Этюдам развития радиотехники», которые Рогов когда-то посоветовал ему готовить для печати. Под датой 7 сентября 1934 года идут две страницы текста, имеющие отношение к произведенным на другой день опытам. По своему обыкновению, Веснин не прямо приступил к описанию метода измерений, а сначала составил краткий литературный обзор по данному вопросу.

«В начале прошлого века профессор Петербургской Медико-хирургической академии Василий Петров, — писал Веснин, — поместил под колпак воздушного насоса проводники от гальванической батареи. Петров заметил, что с уменьшением давления облегчается возникновение электрического разряда.

Впоследствии было установлено, что при определенном давлении — не большем, чем несколько миллиметров, и не меньшем, чем сотые доли миллиметра ртутного столба, — достаточна ничтожная мощность, тысячные доли ватта, чтобы заставить светиться разреженный газ. При постоянном токе он светится лишь в том случае, когда в стеклянную колбочку вделаны проводники, соединенные с источником тока. Но переменные электрические силы заставляют светиться разреженный газ, заключенный в стеклянный сосуд, и в том случае, когда этот сосуд не содержит никаких проводников и не имеет контакта с источником тока. Достаточно приблизить стеклянную колбочку к проводнику с переменным током, как в этой колбочке возникнет свечение. Легче всего возникает свечение, когда колбочка заполнена не воздухом, а инертным газом — неоном, аргоном, гелием. Колбочка с разреженным инертным газом — самый простой и чувствительный указатель переменных электрических сил».

В конце этой страницы приписка другими чернилами:

«Итак, решено. Завтра я включу новый магнетрон. Если облачко туманного красноватого свечения вспыхнет внутри неоновой лампы, помещенной вблизи магнетрона, значит он создает электромагнитные волны.

Но какой длины?»

На второй странице, помеченной той же датой, идет следующая запись:

«Электромагнитные колебания направляются вдоль двухпроводной линии. Они отражаются от ее дальнего конца и бегут обратно к началу. Прямая и отраженная волны складываются, в линии возникает стоячая электромагнитная волна. У нее есть электрические гребни, где электрические силы достигают наибольшего значения, а между гребнями лежат узлы, где электрические силы равны нулю.

Стеклянная колбочка, наполненная разреженным газом, будет светиться в электрических гребнях, а в узлах свечение притухает.

Расстояние между двумя ближайшими гребнями — это половина длины волны, а от гребня к ближайшему узлу — четверть длины волны.

Такой способ измерения электромагнитных волн применял в конце прошлого века Генрих Герц. Для длинных волн измерительная линия получается громоздкой. Но для метровых, а тем более для сантиметровых волн она легка и компактна.

При помощи двухпроводной линии можно измерять длину короткой электромагнитной волны сравнительно простым способом — грубо говоря, так же, как меряют мануфактуру».

На этом месте текст записок Веснина прерывается двумя рисунками: лучистая звезда и многорезонаторный генератор. И на полях приписка:

«Завтра, завтра… Неужели не получится расчетная длина волны? Ну что же, пройдем еще через одно горькое разочарование…»

Когда Веснин пришел в лабораторию, он хотел было позвать к своей установке Муравейского, потому что до сих пор все еще продолжал считать его своим соратником, и ему казалось, что, действуя как бы втайне, он поступает оскорбительно для своего товарища по работе. Но потом неуверенность в удачном исходе опыта, боязнь очередных насмешек удержали Веснина от его первого порыва. Молча пустил он в ход вакуумную установку, включил магнетрон и поднес к нему маленькую неоновую лампочку.

Лампочка загорелась. Магнетрон генерировал электромагнитные колебания.

Теперь следовало измерить длину волны.

Две параллельные, отстоящие одна от другой на толщину пальца медные проволоки давно были натянуты вблизи вакуумной установки Веснина. Это была та самая двухпроводная измерительная линия, о которой он писал в своем обзоре.

Веснин соединил начало измерительной линии с выводом энергии магнетрона и провел все той же неоновой лампочкой вдоль проводников.

Да, вдоль линии существовала эта стоячая, застывшая электромагнитная волна!

Лампочка, двигаясь вдоль линии в руках Веснина, то вспыхивала, то пригасала, и это свечение делало видимой незримую, неслышимую электромагнитную волну… Расстояние между двумя смежными гребнями было не больше 6–7 сантиметров.

Веснин был так взволнован, что почти одеревенел. Он не мог отвести взора от неоновой лампочки, внутри которой трепетал едва видимый красный огонек.

Казалось бы, ничто не могло в этом опыте издали показаться особенно эффектным, выдающимся, а между тем, неизвестно каким образом, по какой примете, все сотрудники лабораторного зала ощутили, что именно сейчас у стола Веснина происходит нечто решающее.

Первым рядом с Весниным очутился Ваня Чикарьков. Не совсем уясняя себе, в чем смысл опыта, Чикарьков шептал:

— Есть… горит… есть…

Юра Бельговский подошел и, увидев вспыхивание лампочки, молча пожал Веснину руку.

Нина Филипповна Степанова, человек вообще очень замкнутый и молчаливый, сказала, протянув руку по направлению к полкам с гнездами, заполненными негодными лампами, плодами всех предшествующих опытов Веснина:

— Вот как это делается!

Муравейский подошел к генератору, когда вокруг уже стояли все, кто работал б этом зале.

— Посмотрите, Михаил Григорьевич, — сказал Веснин. — Взгляните, что получается.

И он снова стал передвигать светящийся стеклянный пузырек вдоль двухпроводной линии.

В настоящее время техника измерений сантиметровых волн решает ряд сложнейших задач. Измерение частоты и длины волны производится с точностью до тысячных долей процента, точно регистрируются импульсы сантиметровых волн, которые длятся одну десятимиллионную долю секунды.

Веснину при первом испытании многорезонаторного магнетрона достаточно было произвести приближенные, грубые измерения — установить порядок величин, как принято говорить. Ему достаточно было убедиться, что волна, генерируемая магнетроном, измеряется единицами сантиметров. Точно ли эта волна равна 9,5 сантиметра, или, скажем, 11,2 сантиметра — это, в сущности, при первых измерениях было совершенно безразлично. Достаточно было сказать: длина волны около 10 сантиметров.

— Владимир Сергеевич, — взволнованно сказала Степанова, — по вспышкам можно судить, что волна не длиннее двенадцати сантиметров!

— Спокойствие, граждане! Прежде всего спокойствие, — не мог удержаться Муравейский. Но, посмотрев внимательно на лампочку, он продолжал уже совершенно серьезно: — Этой двухпроводной линии я не особенно доверяю. Важнее всего не обмануть самих себя. Сейчас мы произведем решительный эксперимент. «Экспериментум крутум», как говорили средневековые схоласты… Юра, — обратился Муравейский к технику бригады Бельговскому, — у подъезда лаборатории стоит не укрепленная еще водосточная труба. Тащите ее сюда, мы в нее запустим волну.

Бельговский бегом бросился исполнять поручение.

Веснин вслух, совершенно чужим, каким-то сухим, резким голосом стал делать вычисления:

— Чтобы возбудить свечение в неоне, необходимо напряжение не менее сотни вольт. Волновое сопротивление нашей линии примерно сто ом. Поделим напряжение на сопротивление и получим, что ток в линии больше ампера. А колебательная мощность не менее сотни ватт. Затухание линии — тысячные доли. Активная мощность не менее десятых долей ватта…

— Да бросьте крохоборничать! — перебил Муравейский. — Десять против одного, здесь должна быть большая мощность… Нина Филипповна, — повернулся Муравейский к Степановой, — принесите, пожалуйста, лампочку накаливания с напаянными усами… Газосветная лампа, — ораторствовал Муравейский, несколько оттеснив Веснина от установки, — вспыхивает при мощности в тысячные доли ватта, а самые миниатюрные лампочки накаливания зажигаются лишь при мощности в сотни раз — на два порядка, как говорят в математике, — большей. Лампочка накаливания — это менее чувствительный, более грубый индикатор переменных полей. Уж если такая лампочка горит, это значит — у нас действуют значительные электромагнитные силы.

Степанова принесла несколько ламп, к цоколям которых были присоединены отрезки проводников — усы, нечто вроде маленьких приемных антенн. Муравейский поднес одну из ламп к выводу энергии магнетрона, и нить засияла.

— Сколько раз, — воскликнул Михаил Григорьевич, — радисты, высокочастотники наблюдали, такой раскаленный волосок, не присоединенный ни к гальванической батарее, ни к динамомашине! Сколько раз эти наблюдения будили новые волнующие мысли о неизведанных возможностях передачи энергии без проводов! Сколько раз внушал мне наш маэстро Веснин, что только с помощью токов высокой частоты можно передавать электрическую энергию на расстояние бесконтактно! Et voilà, милостивые государи и государыни, — волосок светится, или, как говорят в просторечье, лампа горит!

Такой тускло засветившийся волосок Веснин увидел впервые еще мальчишкой, когда вместе с Толькой Сидоренко построил свой первый коротковолновый радиопередатчик. Как рабски следовали они тогда всем указаниям журнала «Радиолюбитель», как боялись отступить от схемы, делали все детали строго по чертежам…

Но теперь поток электромагнитной энергии исходит из причудливого медного колеса. Это прибор еще небывалой конструкции, где каждая деталь является отступлением от всего обычного, привычного, общепринятого.

— Неужели все это придумал я сам? Неужели это сделал я? — изумлялся Веснин, глядя на магнетрон. — Ай да я!

— Смотрите, это невероятно! — произнесла в волнении Степанова. — Волна укладывается на нити!

Веснин смотрел и видел: действительно, одни участки нити светятся более ярким накалом, другие остаются темными.

— Нить свернута в спираль, — продолжала Нина Филипповна, — значит, между пучностью и узлом много меньше шести сантиметров, то есть меньше половины длины в однородной линии.

Веснин как зачарованный все смотрел и смотрел на свой прибор.

«Даже когда я рисовал только схему, даже в рисунке было видно, что это настоящая вещь, — думал он, — такая же настоящая, как автомобиль, самолет, линейный корабль… Магнетрон умещается на ладони, но он производит впечатление не меньшее, чем гигантский турбогенератор. Красота — это соразмерность. Разве не такой именно диск с кольцом резонаторов и с раскаленной нитью в центре должен родить луч, который пройдет сквозь дым и туман, сквозь дождь и снег, пронзит облака и тучи?»

Восторженные эпитеты, которыми Веснин мысленно награждал магнетрон, были подобны похвалам бедуина, расточаемым любимому коню. «Не говори мне, что это создание мой конь, — это мой сын! Он бежит быстрее урагана, быстрее молнии мчится по равнине. Он чист, как золото. Его глаза светлы и так остры, что он видит черный волос во тьме ночи. На бегу он догоняет газель, орлу он говорит: „Я лечу по земле свободно, как ты там, в вышине“. Когда он заметит улыбку девушки, его ржанье становится подобным свирели; свист пуль возвышает его сердце, и рокот его ржанья в бою потрясает окрестность».

«Итак, — заключил свои размышления Веснин, — создана новая вещь, которой до этой минуты не было на Земле. Создание новой вещи, так же как рождение живого существа, обычно связано с болью, с тяжкими муками Как мне легко все досталось! Как мне повезло, невероятно повезло… Ай да я!»

 

Волновод

С грохотом распахнулась входная дверь лаборатории, и появились запыхавшиеся Бельговский и Костя Мухартов с трехметровым куском водосточной трубы из оцинкованного железа.

Бельговский не мог допустить, чтобы его верный друг Костя отсутствовал при первом успешном испытании магнетрона. Ведь в подготовку этого испытания столько было вложено Костиного труда! Поэтому, вместо того чтобы сразу тащить трубу, Бельговский бегом бросился в ремонтно-механический цех и упросил старшего мастера отпустить Костю в лабораторию:

— Самое большое на полчаса, по крайне срочному делу.

— Надо предупредить девочек, — сказал своему другу Костя, и оба молодых человека побежали в отдел теоретической физики.

На месте они застали только Валю. Начальник отдела Сергей Владимирович Кузовков, по ее словам, только что получил из экспедиции несколько пакетов и теперь занят у себя в кабинете. Наташа пошла в цех договориться относительно некоторых деталей для электролитической ванны, Сергей Владимирович ей это поручил И, чтобы не опоздать на опыт, как она это позже объяснила подруге, Валя, не дожидаясь ее и не успев ничего сказать Кузовкову, поспешила в бригаду промышленной электроники.

Она вошла в лабораторный зал, когда Чикарьков, Бельговский и Костя Мухартов укладывали трубу на лабораторные столы.

Муравейский разглагольствовал о том, почему именно эта труба должна дать решающий и окончательный ответ на то, какие именно волны создает магнетрон.

— Внутри металлической трубы может распространяться электромагнитная волна, длина которой не более одной целой и семи десятых диаметра трубы. Это критическая длина волны. Всякая более длинная электромагнитная волна по трубе не пойдет. — Муравейский приложил к водосточной трубе линейку: — В эту трубу пройдут лишь волны короче двадцати сантиметров. Более длинные волны обязательно угаснут у самого входа.

Предложение Муравейского было правильно и остроумно. Так как в распоряжении исследователей не было волномера сантиметрового диапазона, то эксперимент с трубой давал решающий ответ.

Степанова привязала неоновую лампочку к длинной стеклянной трубке. И когда Бельговский и Мухартов подвинули конец водосточной трубы к выводу энергии магнетрона, Нина Филипповна ввела лампочку на стеклянном жезле в трубу с другого конца.

Но, увы, лампочка оставалась темной. Веснин, защищая глаза от света, закрывал ладонями конец водосточной трубы и заглядывал туда много раз, но в неоновой лампочке нельзя было заметить ни малейшего проблеска.

— Давайте увеличивайте мощность! — скомандовал Муравейский. — Увеличьте связь вывода энергии с трубой.

Веснин снял высокое напряжение, чтобы переключить секции на анодном трансформаторе. При этом он зацепил вывода накала и оборвал их.

— Факир не был пьян, и фокус не удался, — прокомментировал это происшествие Муравейский.

Костя бросил на Михаила Григорьевича яростный взгляд, но ничего не сказал.

Наконец проводники от цепей питания магнетрона были снова присоединены. Веснин подвинул реостат регулировки накала, затем регулятор магнитного поля.

— Черт подери! Больше я ничего не могу сделать.

— Да подождите! Лампочка-то ведь светится, — сказала Степанова.

Теперь сомнений не было: неоновая лампочка светилась внутри трубы. Внутри этого куска водосточной трубы шли электромагнитные волны, и это были именно сантиметровые волны. Свечение лампочки было слабое, еле заметное. Но все-таки это было свечение.

— Опустить шторы! — приказал Муравейский.

Бельговский, Костя Мухартов и Чикарьков кинулись опускать шторы на окнах. В наступившей полутьме свечение сделалось ясным, отчетливым.

Впоследствии, уже в годы войны, в СССР были созданы многорезонаторные магнетроны, которые развивали длительную мощность в несколько киловатт, а в толчке — в импульсе — давали мощность в несколько тысяч киловатт. Да, это не обмолвка. Уже в 40-х годах были созданы лампы, которые развивали мощность большую, нежели курьерский электровоз. И лампа, создавшая такую мощность, была размером всего с кулак.

Когда к выходу трубы волновода, соединенного с таким магнетроном, подносили руку, то казалось, что на руку дует раскаленный поток воздуха: так плотен был луч электромагнитной энергии, выходящей из трубы. Между сложенными кольцом пальцами руки вспыхивала искра; на витке, образованном пальцами, наводилось напряжение выше тысячи вольт. Картошка, насаженная на карандаш и поднесенная к срезу волновода, испекалась в течение нескольких секунд. На металлической щетинке, приближенной к волноводу, загорался факел, а комок тонкой проволоки, брошенный в волновод, вспыхивал, как бенгальский огонь. Так велика была напряженность быстропеременного электромагнитного поля. Но все это было потом, много лет спустя после первых опытов Веснина.

— Я не понимаю, — сказала Степанова: — почему теперь у нас внутри трубы расстояние между максимумами больше, нежели это было на двухпроводной линии. Впечатление, что волна удлинилась раза в полтора.

— Ура, мы опровергли господина Хевисайда! — завопил Муравейский. — Теперь старик окончательно посрамлен.

Оливер Хевисайд, известный исследователь в области электричества, написал в конце прошлого века трактат о распространении электромагнитных колебаний. В этой работе он сделал замечание, что луч света может проходить внутри цилиндра из прозрачного материала — например, внутри стеклянного стержня или водяной струи. «Но, — писал Хевисайд, — электрические колебания более низких частот не способны распространяться внутри цилиндра из диэлектрика. Эти колебания могут идти лишь по кабелю, в котором имеется центральный проводник».

Это утверждение Хевисайда было затем опровергнуто другими теоретиками. Почти за четверть века до проведенных на заводе опытов с магнетроном английский физик Рэлей в своей «Теории звука» ввел понятие о критической длине волны.

В год, когда Веснин начал свои опыты, вышел в свет учебник профессора Ленинградского политехнического института Якова Ильича Френкеля, где уже давалась довольно детальная теория электромагнитных колебаний внутри труб и полостей.

И водосточная труба из оцинкованного железа вела себя точно так, как это было предсказано физиками-теоретиками. По теории распространения электромагнитных волн внутри труб следовало, что расстояние между пучностями должно быть несколько больше, нежели в свободной волне, распространяющейся в воздухе, или в волне, бегущей вдоль двухпроводной линии.

Первые сведения о трубах-волноводах за рубежом были опубликованы значительно позднее. Только в 1936–1937 году появились в американском журнале «Бэлл систем» и в журнале Американского института радиоинженеров сообщения о работах Саусворта, Бароу и Чу по экспериментальному изучению волноводов. Тогда же появились в печати разработанные Сергеем Щелкуновым, Керзоном и другими теории инженерного расчета волноводов.

— Вот видите, насколько мы умнее самого Хевисайда! — повторял Муравейский. — Давно замечено, что ошибки великих людей значительно более популярны, чем их заслуги.

Эти слова Муравейского о Хевисайде оправдались впоследствии неоднократно. В годы второй мировой войны был выпущен ряд монографий и учебников по радиоволноводам. И во многих из этих книг исторический обзор начинался с упоминания об ошибке Хевисайда.

После того как Веснин подрегулировал выпрямитель, питающий магнетрон, и уменьшил токоограничивающее сопротивление в анодной цепи магнетрона, свечение неоновой лампочки стало довольно ярким.

— Теперь давайте лампочку накаливания! — скомандовал Муравейский. — Пускай и она погорит в трубе.

Но лампочка накаливания не загоралась: для нее мощности не хватало. Затухание волны внутри трубы было слишком велико.

— Давайте, Володя, увеличивайте мощность! — требовал Муравейский.

Пока магнетроны Веснина не работали, Муравейский не стремился преувеличивать, даже перед самим собой, долю своего участия в этом деле. Его вполне удовлетворяла формула: «И моего тут капля есть». Но по мере того как испытание последней многорезонаторной конструкции шло все успешнее, в сознании Муравейского соответственно росла и оценка своих личных заслуг и своей доли участия в этом деле.

Все увереннее звучали слова отдаваемой им команды.

Приказав принести водосточную трубу, Муравейский мысленно подсчитал, что его доля в создании магнетрона равна по крайней мере 51 проценту. И теперь, когда было бесспорно установлено, что по трубе идут сантиметровые волны, Михаил Григорьевич распоряжался уже не как главный пайщик, а как хозяин.

Споря, Муравейский ставил десять против одного, не меньше. Он часто повторял, что в старые времена был бы лихим гусаром. И сейчас им овладел неудержимый и безрассудный азарт игрока.

— Давайте жмите, давайте! — требовал он.

— Мне кажется, анодный ток на пределе, — с сомнением сказал Веснин. — Повышать мощность дальше будет опасно для прибора.

— Ну что вы, Вольдемар! Больше смелости, больше решительности! Будьте мужчиной! Повысьте анодный ток! Увеличьте мощность!

Веснин попробовал еще уменьшить токоограничивающее сопротивление в анодной цепи магнетрона.

В магнетроне вспыхнуло яркое свечение. Произошел пробой.

Вследствие усиленной нагрузки из анода стал выделяться газ. Екатерининский пятак оказался все-таки недостаточно качественным вакуумным материалом. Вспыхнул дуговой разряд внутри магнетрона. Прежде чем Веснин успел отключить высокое напряжение, перегорели предохранители. Затем послышалось зловещее бульканье в вакуумном насосе. Корпус магнетрона треснул, и в трещину хлынул воздух. Насос захлебывался.

Веснин остановил насос. Стало слышно шипенье, с каким воздух входил в вакуумную схему.

Когда шипенье прекратилось, то есть давление внутри магнетрона стало равным атмосферному, Веснин начал разбирать прибор. Магнетрон был испорчен окончательно: анод оплавился под действием дугового разряда.

— Жаль, теперь на совещании нам нечего будет показать в действии, — сказал Веснин.

Муравейский подбросил обгорелый анод на ладони:

— Да, пульс прекрасный, моча великолепная, но больной скончался.

Костя Мухартов снова взглянул на Михаила Григорьевича, но и на этот раз сдержался и ничего не сказал.

— Впрочем, безвременная кончина магнетрона нас совершенно не должна смущать, — продолжал Муравейский. — У нас не опороченные ни по суду, ни следствием свидетели. — Он широким жестом показал на Степанову и Бельговского. — В случае допроса с пристрастием, они подтвердят под пыткой, что в этом невзрачном отрезке водосточной трубы действительно циркулировала электромагнитная волна длиной никак не более пятнадцати сантиметров. А теперь соберем эти бренные останки и водрузим их на место вечного упокоения.

Муравейский обернулся к полке, на которую Веснин клал все экспериментальные образцы магнетронов. Но эта полка бессмертия была уже вся сплошь заставлена.

— Да, мы вовремя сделали этот работоспособный магнетрон, — сказал Михаил Григорьевич. — Неудачные модели больше класть некуда.

И Муравейский положил то, что осталось от работоспособного магнетрона, на письменный стол.

— Не унывайте, Володя! Где пьют, там и льют.

— Необязательно напиваться вдребезги! — буркнул себе под нос Костя Мухартов, который уже возился с вакуумной установкой, пытаясь выяснить, какой потребуется тут ремонт.

Ванечка Чикарьков не позволил себе сделать замечания вслух, поскольку Муравейский был его непосредственным начальником. Но он счел возможным смерить своими глазами-буравчиками начальника бригады от его модных туфель до пробора и от пробора до туфель. Молча совершив этот двойной промер, Чикарьков стал вместе с Костей разбирать вакуумную установку.

Михаил Григорьевич пожал Веснину руку и сообщил ему, что он вызван в заводоуправление, а потому должен сию минуту, как он выразился, кратковременно смыться.

Сотрудники бригады промышленной электроники занялись своими делами. К столу Веснина подошла практикантка Валя. Веснин увидел золотистые отблески янтарей на ее нежной шее. Девушка посмотрела на обгоревший остов магнетрона.

— Не огорчайтесь, Валя, — сказал Веснин. — Все будет хорошо.

— Это же самое я хотела вам сказать, — молвила Валя.

— Спасибо, Валя, большое спасибо!

— Когда вдруг вспыхнуло свечение в магнетроне, мне пришли в голову юношеские стихи Пушкина. Это, верно, оттого, что мы все лето так много говорили о поэзии…

— Какие стихи, скажите? Прошу вас в смысле «умоляю», как в данном случае выразился бы мой непосредственный начальник товарищ Муравейский, — неожиданно для себя изрек Веснин и покраснел до кончиков ушей.

начала Валя дрожащим, жалобным голосом, —

Костя Мухартов обожал обеих практиканток и был счастлив, когда видел которую-нибудь из них. Ваня Чикарьков с первого взгляда отдал предпочтение Наташе и оставался верен этому своему выбору.

— Плохи дела, Владимир Сергеевич, — заявил Ванечка, становясь между Валей и Весниным. — Когда магнетрон треснул, в схему ворвался холодный воздух. Парортутный насос не выдержал, и трансформатор накала тоже пробился. Мы это дело уже проверили.

Веснин смотрел, как Валя шла между колоннами лабораторного зала к выходу, как за ней закрылась дверь.

— Насос для схемы, — продолжал докладывать Чикарьков, — нам, возможно, Константин Ильич новый достанет.

— Муха службу сослужила, — тряхнул чубом Костя. — Теперь я на заводе вакуумщик известный: достану новый насос.

 

Письмо из Комподиза

Веснин сидел у своего стола, подперев кулаком щеку, и смотрел на осколки прибора, который всего несколько минут назад мог генерировать сантиметровые волны. Теперь это были мертвые куски обгоревшего металла. Но молодой инженер не чувствовал себя ни сраженным, ни обескураженным.

«Магнетрон погиб, но магнетрон создан. Магнетрон создан, и принципы его работы ясны. Нечего сожалеть о том, чего не вернешь. Надо сделать новый прибор, более мощный, более коротковолновый, чем тот, который сгорел».

Это означало, что снова придется надеть хомут, снова работать сверхпланово и сверхурочно.

«Но делу ничем не поможешь, кроме работы», — решил Веснин.

Он взял блокнот с намерением нарисовать эскиз нового магнетрона. Но вместо вариантов генератора сантиметровых волн карандаш выводил множество маленьких эллипсов, которые, подобно продолговатым бусинам, низались друг за дружкой, сплетаясь в узор, похожий на ожерелье из много раз повторенной буквы «В». Молодой инженер закрыл блокнот, взглянул на полку с гнездами, в которых лежали неудачные модели, и усмехнулся.

«Была мечта, были искания, и вот, — он посмотрел на останки магнетрона, — снова мечты, искания, неудачи… Надо искать!» «Во цвете лет свободы верный воин, перед собой кто смерти не видал, тот полного веселья не вкушал…» — вспомнил он и улыбнулся.

В лабораторию вошла Наташа Волкова.

— Наташа, — проникновенным голосом сказал Муравейский, который уже успел вернуться из заводоуправления, — предчувствие должно было толкнуть вас сюда несколько раньше. Минуту назад здесь, в этом помещении, впервые в истории работал, возможно, первый в мире мощный магнетронный генератор. Но я, как Демон Тамару, сжег этот прибор пылкостью своего восторга.

Наташа увидела останки прибора на столе Веснина. Она взглянула на Муравейского:

— Вы это сделали нарочно. Возможно, и подсознательно, но все-таки нарочно.

Веснин обернулся:

— Вы несправедливы, Наташа! Просто мы позволили себе увлечься.

— Нет, это вы, вероятно, позволили себя увлечь!

— Не все же, Наталия Георгиевна, подобно вам, заговорены от увлечений, — отозвался Муравейский.

— Я сюда шла по делу, — сказала Наташа. — Кузовков просил передать вам вот это письмо, его по ошибке заслали в наш отдел.

На большом конверте, под штампом Бюро новизны Комитета по изобретательству, размашистым почерком было написано:

Муравейскому и Веснину по заявке № 113074

— Посуда бьется к счастью, — сказал Муравейский, взглянув на погибшую лампу. — Это долгожданный ответ на нашу авторскую заявку. Читайте же, дьяки, читайте мне вслух посланье от слова до слова!

Веснин разорвал конверт и развернул письмо.

— Да нет же, это не согласие о выдаче авторского свидетельства, — перечитывая вторично первую страницу послания Комподиза, сказал Веснин.

— Требуют разъяснений, не понимают описания? Что же, пошлем им фотографию действующего прибора.

— Нет, им и без фотографии все ясно, — спокойно произнес Веснин и положил письмо на стол. — Это отказ в выдаче авторского свидетельства.

Наташа шагнула к столу и смело, не спросив разрешения, прочла письмо из Комподиза.

— Муравейскому не повезло, — сказала она и ушла.

— Они ссылаются на авторскую заявку А. И. Ронина с приоритетом от 25 декабря 1932 года, — продолжал Веснин. — Ни разъяснений, ни дополнений электротехническая секция от нас не требует.

— Ссылаются на А. И. Ронина, на Арнольда Исидоровича! — вскричал Муравейский. — Знаете ли вы, кто такой Ронин, этот логарифмист с квадратным пенсне и потусторонним взглядом?

— Да, я его знаю. На его статьи я давно обратил внимание, а познакомился с ним этой весной в читальном зале Публичной библиотеки. Действительно, у него несколько необычная, примечательная внешность. Говорят, что он любезнейший человек…

— Я этого любезного хорошо знаю, — перебил Муравейский. — Года четыре назад, когда я еще был студентом, доцент Рокотов, который вел с нами практические занятия по физике, заболел. По его рекомендации на время его болезни был приглашен этот Ронин — молодой человек, окончивший инженерно-физический факультет Ленинградского политехнического института. В первый же день он объявил нам, студентам, что это просто глупо — вести экспериментальные занятия с нашим несовершенным, несовременным оборудованием. Что даже у школьника должно хватить воображения на то, чтобы реально представить себе любой из предусмотренных программой практических опытов, и будет лучше, если он использует наше время на то, чтобы рассказать нам о последних, имеющих проблемное значение работах в области физики. Мы-де, мол, не школьники и всю практическую программу в свободное время сможем выполнить сами. Впрочем, полностью ему развернуться не удалось. После вступительной беседы о волнах, частицах и о принципе неопределенности он заболел, потом наступили каникулы, а там выздоровел наш доцент. И знаете, кто был этому больше всего рад?.. Наш Ронин. В прощальной речи Арнольд Исидорович мотивировал нам свое нежелание заниматься преподавательской работой. «Институт — это маленький островок, — сказал он, — островок среди бурлящего океана жизни. И на обдуваемых ветрами океанских островах живут только бескрылые насекомые. Обладатели крыльев здесь подвергаются риску неуправляемого полета, и их в конце концов уносит ветер».

— А знаете, — улыбнулся Веснин, — в облике Ронина действительно есть нечто от существа крылатого. Есть такой рассказ о человеке, которого считали горбатым. Вдруг он сбросил пиджак, и оказалось, что у него за спиной не горб, а крылья. Он их расправил и поднялся вверх.

— И сделал он это вот так, — подхватил Муравейский: — посмотрел пустыми глазами на потолок, сощурился, схватил логарифмическую линейку и принялся вычислять. Объявил, что взял интеграл, который до него не брался никем, ну и поднялся на воздух.

Веснин взял со стола письмо.

— Не будем нападать на Ронина. Тут нам пишут: «Предложение не является новым и не имеет практического значения». Подписано: старший эксперт секции электротехники и радиотехники Бюро новизны Комитета по изобретательству профессор Вонский.

— Это дело, Володя, я так не оставлю. Эксперты Бюро новизны получают по двадцать пять рублей за каждый положительный отзыв и по пятидесяти рублей за отрицательный. Это их поощряет выискивать противопоставления. Но ведь наш магнетрон работает! Нам необходимо отстоять свой приоритет. Мы напишем в Совет жалоб Комподиза. Возможно, Ронин опроверг нашу старую заявку, но не наши новые последние достижения.

— Нет, Миша, надо сначала ознакомиться с заявкой Ронина. Возможно, что в интересах дела нам придется объединиться с ним или хотя бы позаимствовать с согласия Ронина его опыт. А возможно, наоборот, он захочет что-либо использовать из достигнутого нами.

— Вы рассуждаете, как дитя. Но не в этом дело. Нам завтра же с утра надо поехать в Комподиз. Пойдите и уладьте этот вопрос с шефом. Дымов и я — это лед и пламень, вода и камень… Мне самому идти к нему — это значит испортить все дело.

 

В архиве Бюро новизны

Административное соподчинение и структура органов по регистрации и учету изобретений много раз менялись. До 1917 года выдачей патентов, или, как их тогда называли, привилегий, ведал департамент торговли и мануфактур министерства финансов. Привилегий выдавалось немного, и поэтому специальных штатных экспертов в департаменте торговли не было. Заявки на изобретения (они тогда назывались «прошения») передавались на отзыв кому-либо из авторитетных в той области преподавателей высшей школы. Например, когда Яблочков представил в 1890 году авторскую заявку на автоаккумуляторную батарею, то отзыв об этом изобретении давал профессор физики Петербургского лесного института Дмитрий Александрович Лачинов. По привилегиям на электросварку Бенардоса и Славянова экспертизу проводил профессор Петербургского университета Орест Данилович Хвольсон.

После Октябрьской революции советское правительство создало Комитет по изобретательству, подчиненный Совету Труда и Обороны (Комподиз при СТО). Число изобретений возросло, и в Комподизе было организовано Бюро новизны со штатными экспертами и экспертным советом.

Впоследствии Комподиз был расформирован. Выдачей патентов и авторских свидетельств занимались наркоматы. Через несколько лет снова было создано Общесоюзное управление по изобретениям и открытиям.

Но при всех этих переменах неизменно оставалось Бюро новизны, которое благополучно существует и в наше время. Как следует из самого его названия, это бюро занимается установлением новизны поступающих в него заявок на изобретения. В Бюро новизны есть богатая библиотека и архив, где хранятся решительно все поступающие в него заявки и вся переписка по этим заявкам.

Архив Бюро новизны — это его святая святых. Здесь проходят инкубационный период — вылеживаются, перед тем как выйти в свет в виде авторских свидетельств, — заявки, по которым признается новизна. Здесь же погребены незрелые мечтания — заявки, по которым последовал отказ. Доступ в этот архив открыт только для экспертов Бюро новизны.

Муравейский и Веснин предъявили заведующему архивом письмо со ссылкой на заявку Ронина и получили разрешение ознакомиться с этой заявкой.

Пожилая, полная, благообразная сотрудница архива Комподиза принесла папку с делом Ронина. Она развязала шнуры, раскрыла дело и, перелистав его, сказала:

— Товарищи, вот здесь описание и чертеж Ронина. Дальше подшиты заметки эксперта и наша переписка. Это вас не может интересовать, и я просила бы вас это не просматривать. Поскольку вы получили разрешение на просмотр заявки, я обязана вам ее показать. Но расшивать папку — дело сложное, и обычно их не расшивают. Вот почему я даю вам все дело вместе с перепиской. Надеюсь, вы учтете то, что было сказано относительно этой переписки.

— Фи… — сказал Муравейский, когда они остались с Весниным наедине. — Фи донк! — как говорит августейшая супруга товарища Студенецкого. Читать чужие письма! Порядочных людей об этом не принято предупреждать.

Веснин ничего не ответил. Он рассматривал чертеж, приложенный к заявке Ронина.

Муравейский замолчал и тоже углубился в изучение ронинского чертежа.

На листке шероховатой бумаги очень хорошего качества, но нестандартного формата, было простым школьным карандашом написано название заявки:

«Многокамерный магнетрон»

И ниже, в скобках: Магнетрон с резонаторами Гельмгольца.

Начало заглавной надписи было выведено тщательно буквами, напоминающими пузатых божьих коровок. Но к концу строка устремлялась вверх, а божьи коровки вытягивались, изгибались и превращались в каких-то тощих, длинноногих комаров.

— По-моему, ваше крылатое существо поставило себе целью нарушить все правила технического черчения, — ворчал Михаил Григорьевич, рассматривая чертеж. — Что это по-вашему, нормальное сечение или аксонометрия? Нет, вы взгляните на стрелки — крючки какие-то рыболовные. А как вам нравится стиль надписей? Разрез по экватору. Протуберанцы электронного облака. Серебряные петли для вывода электронных псевдоакустических колебаний. Псевдоакустические, а? Каково? Псевдоакустические! — то с придыханием, то с присвистом, и пришепетывая, и сюсюкая, и рыча, повторял Муравейский этот злополучный термин, в то же время внимательно, вместе с Весниным, читая описание.

— Бросьте, Миша! Не над чем тут глумиться. Мы совсем недавно пришли к идее многорезонаторного магнетрона, а Ронин, оказывается, такой магнетрон предложил еще в 1932 году. Заявка Ронина составлена значительно подробнее и квалифицированнее, чем та заявка, которую мы представили весной. У нас была только общая, расплывчатая идея об аноде, который разделен на несколько частей. Это мы уже потом пошли вперед. А у Ронина дана многорезонаторная конструкция. Если откинуть выбранную им терминологию, которая, быть может, только с непривычки кажется смешной, то надо признать, что в заявке Ронина исчерпывающе описан именно тот тип магнетрона, который впервые дал волны длиной в десять сантиметров в лаборатории нашего завода. А в нашей заявке ничего хорошего не было.

— Увы, — вздохнул Михаил Григорьевич, — нас постигла такая же трагическая судьба, что и Элию Грея. Вы знаете эту историю. Грей подал в Вашингтонский патентный департамент заявку на телефон. Два часа спустя такую же заявку принес Грахам Бэлл. По ошибке патентного чиновника заявка Бэлла была зарегистрирована раньше, нежели заявка Грея. И патент был присужден Бэллу. Тот стал обладателем состояния, исчислявшегося семизначным числом. А Грей умер в нищете. Только много лет спустя после смерти Грея патентный чиновник признался в своей ошибке, и мир понял, что патент был присужден неправильно. Теперь эта история про Бэлла и Грея вошла во все учебники. Однако покойному от этого не стало легче.

— К чему вы ведете, пересказывая этот старый анекдот, мне понятно, — возразил Веснин. — Я вас слишком хорошо знаю, чтобы не понять. Но между нами и изобретателями телефона нет никакой аналогии. Вы забываете об одном обстоятельстве: мы живем в Стране Советов. Делая авторскую заявку, советский изобретатель тем самым предоставляет право распоряжаться его предложением государству. Советские граждане, как правило, не требуют патентов на свое изобретение. И мы ведь заявляли не патент, а авторское свидетельство. Государство распоряжается предложением изобретателя, как найдет наиболее целесообразным. У нас в Союзе изобретатели не соперники, не враги, а сотрудники. Мы должны найти Ронина и поговорить с ним.

— А блюдечко с голубой каемочкой у вас есть?

Веснин с недоумением посмотрел на Муравейского.

— Нет, я просто поинтересовался, — пояснил Михаил Григорьевич, — на чем имеете вы в виду поднести Ронину наш магнетрон. Ведь серебряного подноса у вас нет.

— Бросьте! Я с вами говорю совершенно серьезно. Тут не до смеха. Мы истратили довольно много денег на эту работу. И это не мои личные деньги и не ваши. А если подсчитать, то сумма получится немалая даже для такого гиганта, как наш завод.

— Никто не сможет доказать, что мы эти деньги прокутили или истратили на подношения любимым девушкам. И главный бухгалтер завода, всеми нами уважаемый Павел Иванович Бельговский, папа Юрочки Бельговского, не сделает уголовного преступления, если занесет эту сумму в общезаводскую книгу потерь и убытков. Рассуждая в общегосударственном масштабе, мы смело можем сказать, что мировая революция не пострадает оттого, что суммы, потраченные вами в процессе опытов, будут занесены не в ту книгу, что толкует о прибылях и доходах. Не все, что поспевает, идет в кладовую, как говорит наш теоретик товарищ Кузовков.

— Миша, но ведь вы сами понимаете, что магнетрон — дело нужное. Бросать эту работу нельзя. Мы заинтересованы не в том, чтобы непременно отстоять за собой первенство, а в том, чтобы создать наилучший вариант прибора из всех возможных.

Веснин поставил локти на стол и подпер голову кулаками. Казалось, что он не Муравейскому отвечает, а убеждает самого себя. Он говорил, не глядя на собеседника и не обращая внимания на то, слушает его Муравейский или нет.

— Возможно, что, кроме заявки Ронина, есть еще в Советском Союзе аналогичные предложения. Но тем не менее, Миша, мы должны продолжать работу.

— Володя, я не девушка, не уговаривайте меня.

— И я, конечно, прав, — продолжал Веснин. — Ведь, по положению об изобретательстве, вознаграждение полагается не только тому, кто предложил новую идею, но и тем, кто помог ее осуществить, кто внедрил это предложение в практику. Государство поощряет труд коллективный. И это, конечно, правильно. Одна головешка и в печи не горит, а две и в поле дымятся.

— Хотите идти к Ронину?. Идите. Если окажется, что это действительно тот Ронин, передайте ему привет от бывшего старосты группы ЭА-30 и скажите, что волны, о которых он пел нам, мы усвоили.

— Миша, что вы делаете? Ведь нас просили переписку не читать!

— Что значит «просили»? Раз мы уже сюда дорвались, то было бы идиотством не прочесть. Вот передо мной письмо профессора Беневоленского из Московской лаборатории электромагнитных колебаний. Туда был послан третий экземпляр заявки Ронина для отзыва на полезность. Зажмурьтесь и отвернитесь, а я прочту вам вслух. Чрезвычайно интересный документ, честное слово.

Но Веснин, отстранив Муравейского, уже сам читал это письмо.

Совершенно невозможно осуществить прибор, предлагаемый Рониным, — писал профессор Беневоленский. — Предложенная конструкция нарушает все принципы электровакуумной техники. Невозможно поместить активный катод с высокой эмиссией в магнетроне. Невыгодно и бессмысленно разбивать колебательный контур на отдельные, независимые камеры. Замена одного резонатора многими — это есть регрессивный шаг. По этому принципу абсолютно невозможно создать действующий прибор…

— Володя, мы поступили бестактно не потому, что прочли письмо, а потому, что создали работающий многорезонаторный прибор, Мы нанесли профессору Беневоленскому оскорбление действием.

Веснин, который так горячо спорил с Муравейским о высоких принципах советского изобретателя, ни разу не остановил его, когда тот, говоря о магнетроне, упорно называл этот прибор «нашим».

Инженеры не заметили, когда к ним подошла сотрудница архива Комподиза.

— Я вас просила не читать переписку! — возмутилась она.

— Благодарю вас! Простите… — сверкнув глазами и затем низко склонив голову, произнес своим проникновенным баритоном Муравейский.

Сотрудница улыбнулась, взяла папку с заявкой Ронина и подписала обоим посетителям пропуск на выход.

Инженеры вышли на Невский проспект.

— Видите ли, Владимир Сергеевич… — начал Муравейский. — Вероятно, вы в отношении магнетрона больше правы, чем я. Но чтобы довести эту адову работу до конца, надо надеть на себя шоры и не смотреть по сторонам. А я не могу, не могу… Нужна какая-то эмоциональная тупость… простите меня, Володя… но действительно тут требуется известного рода ограниченность, чтобы всецело отдаться работе в надежде лишь на то, что когда она будет кончена, то к вашему пирогу присоседятся пайщики с большими ножами и хорошим аппетитом и каждый будет вопить: мое, мое!

Веснин почти не слушал Муравейского. Ему было грустно оттого, что теперь он остается один, и он думал, что, быть может, в Ронине он найдет себе товарища по работе. Но если бы он и вслушивался в слова Муравейского и вдумывался в их смысл, то все равно он не догадался бы причислить начальника бригады промышленной электроники к тем пайщикам в дележе пирога, о которых тот говорил с таким ожесточением.

Михаил Григорьевич вдруг хлопнул Веснина по плечу и воскликнул:

— Вольдемар, еще не поздно! Я могу вас спасти. Если вы решили все отдать Ронину, то с какой стати класть вам свою голову на плаху на этом совещании, которое созывает Артюхов? Хотите, я ушлю вас в срочную командировку? Тогда совещание. отложат на неопределенное время…

— Не искушай меня без нужды… — пропел в ответ Веснин.

— А у вас хорошая память! — засмеялся Муравейский. — Но если будет нужда, то стоит вам только захотеть…

— Во цвете лет свободы верный воин, перед собой кто смерти не видал, тот полного веселья не вкушал! — засмеялся Веснин. — Миша, обратите внимание — теперь я не только Баратынского, но самого Пушкина знаю.

На этом они расстались.

Муравейский напевая свою любимую песенку о мельнике, который «в движенье должен быть, в движенье, в движенье…», пошел хлопотать по своим так называемым «левым» делам. Веснин вернулся на завод, в лабораторию. Ваня Чикарьков и Костя Мухартов все еще возились с вакуумной установкой. Веснину очень хотелось показать на совещании действующий прибор.

— Трансформатор-то мы починим, — сказал Чикарьков.

— На поле боя слышались стоны и крики мертвецов, — вспомнил Веснин студенческий анекдот.

Было ясно, что построить новый магнетрон к совещанию невозможно. Даже вакуумную схему нельзя было отремонтировать за такой короткий срок.

Насвистывая похоронный марш, Веснин вышел из лаборатории.

 

О мыслящих машинах

На другой день Веснин ушел с завода точно по звонку. Он решил отыскать Ронина. Ему не терпелось узнать, чего достиг Арнольд Исидорович в работе над магнетроном.

Он не знал адреса Ронина. Но разве не довольно было знать, какой столик тот занимает в спецзале Публичной библиотеки?

«Да, проще всего зайти в библиотеку», — решил Веснин.

Но в читальне за столиком Ронина сидела та самая смуглая, молодая особа с усиками, которая сомневалась в диссертабельности биографии бабы-яги в тот день, когда Веснин познакомился с Рониным.

Веснин не утерпел и, сделав вид, что рассматривает словари, которые стояли на полках за спиной молодой фольклористки, заглянул в ее тетрадь.

«…Записано от сказителя Перфильева, — прочел он. — Перфильев — слепой от рождения. Одет опрятно. Пользуется уважением односельчан как хороший рассказчик и знаток местных преданий. Кащей бессмертный в его сказках является типичным представителем вырождающегося купечества. Он чарочку не прочь выпить и побалакать с прохожим добрым молоддем…»

«Кто, Кащей или Перфильев не прочь выпить чарочку?» — подумал Веснин.

Подавив улыбку, он отошел от столика.

Знакомая старушка, дежурившая на выдаче книг, сказала Веснину, что Ронин не приходит заниматься уже давно, а ручку, которую он забыл в последний раз, она по ошибке отдала другому читателю, но, к сожалению, не помнит кому.

— Если вы увидите Ронина, передайте ему мои извинения. Ручку я непременно ему откуплю, если смогу такую найти. На ней было перо с иридиевым наконечником. Но я не теряю надежды, что мне ее еще вернут. Ведь в наш зал ходят такие культурные читатели, все с высшим образованием… Разве человек с высшим образованием может присвоить чужую ручку, если он взял ее по ошибке?

Старушка, чувствуя себя так безмерно виноватой перед Рониным, сама пошла в регистратуру, где отмечаются адреса читателей, и своим очень красивым, четким, тонким, так называемым библиотечным почерком списала для Веснина адрес.

Она была даже настолько любезна, что выписала на карточку год рождения Ронина — 1906 и место рождения — город Бобруйск, Белорусской республики, а также место работы — лаборатория Всесоюзного химического общества имени Менделеева.

Веснин тут же из вестибюля библиотеки через справочную узнал телефон лаборатории и позвонил туда.

Ему ответили, что Ронин уволился по собственному желанию около двух месяцев назад, и дали номер телефона редакции журнала, где он, кажется, сотрудничает. В редакции ответили, что Ронин действительно время от времени приносит сюда рефераты и оригинальные статьи, но ни постоянным автором, ни лицом, связанным какими-либо обязательствами с редакцией, не является.

Домашнего телефона у Ронина не было, и поэтому ничего не оставалось, как поехать к нему домой с риском не застать. Правда, можно было послать ему письмо, но этот способ, как медленный и неопределенный, Веснин отверг.

* * *

Подойдя к двери, Веснин увидел вместо звонка два проводничка, которые торчали на разбитой деревяшке. Он протянул было руку, чтобы их замкнуть, но потом раздумал. Он вспомнил, что такие точно два проводника торчали некоторое время около двери у него дома, в Киеве, торчали до тех пор, пока его закадычный друг Толька Сидоренко не замкнул их, чтобы позвонить. И тут же погас свет во всем доме. Произошло короткое замыкание, потому что это были проводники не от звонка, а от лампочки.

Веснин постучал, сначала тихо, потом громко, кулаком, и, наконец, ногой.

— Кто там? — спросил изнутри натруженный, хриплый голос.

— Простите, мне к Ронину.

Дверь отворил сам Ронин. Его шея и уши были обмотаны зеленым шерстяным шарфом, а сам он был облачен в стеганый шелковый, очень потертый бухарский халат, отчего Веснин принял было его в полутьме передней за старуху.

Ронин сразу узнал Веснина и сердито заворчал:

— Не могли проводничков от звонка соединить, а еще инженер!

Ронин закашлялся, потом, несколько отдышавшись, пригласил Веснина в свою комнату и подал стул с таким видом, точно ничего неожиданного в этом посещении не было.

Веснин, сев на поданный стул, убедился, что стул этот был единственным в комнате, уставленной столами и столиками, этажерками и книжными полками.

На столах лежали всех размеров и любой толщины тетради, рулоны с бумагой, калькой и миллиметровкой. За одним из шкафов в углу стоял столик с грудой немытой посуды, позади столика помещалась походная раздвижная кровать, покрытая серым солдатским одеялом.

— Ну-с, — начал Ронин, — мы с вами занимались некоторое время генераторами сантиметровых волн, верно?

— Я и теперь этим занимаюсь и пришел с вами об этом говорить… правда, кажется, не совсем удачно. Вы нездоровы?

— Да, какой-то затяжной грипп или ангина, сам не разберусь.

— А врач что говорит?

— Видите ли, у современных врачей крайне мизерная эрудиция. Я пытался как-то поговорить с нашим районным терапевтом об общих принципах медицины. Мне, в частности, хотелось обсудить с ним, как с практиком, книгу академика Сперанского о теории медицины. Но я натолкнулся на ограниченность ремесленника. Он знает от сих пор и до сих пор, и все у него идет гладко, когда он выполняет зазубренные еще десять лет назад правила. Ничто у него не вызывает сомнений. Он действует с самоуверенностью шамана, не дерзающего вникать в суть тех ритуальных движений и жестов, каким его выучили. Признаться, у меня нет никакого желания доверять свой организм ни одному из этих подписывателей рецептов, изрекателей диагнозов, знахарей, вооруженных стетоскопом.

Ронин, хотя и довольно глухим вследствие болезни голосом, говорил с такой силой убеждения, с таким жаром, так искренне, что, несмотря на свой оригинальный шлафрок и шерстяной шарф, показался Веснину очень приятным, даже внешне приятным, собеседником.

— К моим услугам медицинская энциклопедия и сочинения Гиппократа, — продолжал Ронин, проведя рукой по стопе книг, размещенных на полу. — Уверяю вас, лечиться по Гиппократу полезнее всего. Он рекомендует больным покой и воду. В основном я следую Гиппократу.

— Так вы к тому же морите себя голодом?

— Это вообще никогда не мешает, а при умственной работе можно даже рекомендовать. Еще некий Нил Синайский говорил: Туман скрывает солнечные лучи, а густое испарение потребленных яств омрачает ум. То же самое, но в иной формулировке утверждает Иоанн Лествичник: Как тучные птицы не могут высоко летать, так и угождающему своей плоти невозможно возвыситься духом. Подвижник IV века святой Ефрем Сирианин, тот выражается еще резче: Кто питает плоть тела своего, тот питает злые похоти, и срамные помыслы не оскудеют у него.

— Я тоже знаю две поговорки в этом роде, — улыбнулся Веснин: — «Сытое брюхо к учению глухо» и еще: «Держи брюхо в голоде, голову в холоде, а ноги в тепле». Но вы не следуете и этому последнему, несколько щадящему плоть указанию.

Ронин взглянул на свои ноги, обутые в брезентовые сандалии, сквозь дыры которых видны были голые пальцы, и засмеялся, отчего мелкие морщинки сбежали с его лба и собрались у него на носу.

— Я, знаете, работаю сейчас над проблемой механизма памяти, а сам все забываю, что пора бы приобрести башмаки с калошами. Дождь льет и льет всю неделю, а мне приходилось ездить на Комендантский аэродром — это за Средней Рогаткой. Там ужасная грязь, на редкость холодная. Возможно, это и послужило причиной моего недомогания… Но работа там была удивительно интересна.

— Простите, если это не секрет, вы еще продолжаете работать над своим магнетроном?

— В данный момент я всецело посвятил себя работе над памятью и над тем, что можно было бы назвать «мыслящими машинами» или «мыслящими механизмами». Еще Рене Декарт сказал: Внешние чувства наши пассивно принимают действия внешних предметов, как воск принимает оттиск печати. Внешняя форма чувствующего тела действительно изменяется предметом, как воск печатью. Но каков конкретный механизм процессов запоминания? Каков механизм воспроизведения того, что хранится в памяти?

— Да, это все очень интересно, — согласился Веснин.

— Понимаете, — продолжал Ронин, — физиологи безнадежно путают в этих вопросах. Я же подхожу как инженер-электрик. Мозг — это большое количество реле постоянного тока. Каждая отдельная клеточка — это реле. Каждое питается от своей собственной батареи, которая работает за счет химических реакций. Происходит окисление сахара, и в результате получаются углекислота и вода.

— Не впадаете ли вы в механицизм? — спросил Веснин.

— Ну нет, на эту удочку вы меня не поймаете. По части диалектического подхода я уже травленый заяц, я стреляный воробей.

По мере того как Ронин говорил, Веснин увлекался своим собеседником все более и более.

Рыбьи, близорукие, выпуклые глаза Арнольда Исидоровича, почти лишенные ресниц, его безбровый лоб, желтые зубы — все это теперь в глазах Веснина было полно обаяния, чарующе симпатично, ярко индивидуально, неповторимо своеобразно.

— Большинство современных автоматических станков, — говорил Ронин, — способно выполнять только действия, относящиеся к разряду «безусловных рефлексов». При всяких отклонениях от заданного нормального технологического процесса машина останавливается и требует помощи человека — наладчика. Дальнейшее же развитие техники вызовет появление в промышленности новых, более сложных, но и более высокопроизводительных машин — машин, работающих с «временными связями», машин, способных самоперестраиваться в работе, машин, к которым можно применить термин «мыслящие». Именно такие машины дадут возможность человечеству перейти из «царства необходимости в царство свободы».

— Где же вы думаете провести экспериментальную часть этой вашей работы? — спросил Веснин. — Я даже не знаю, кому эта работа ближе — физиологам или электрикам. Но я думаю, что в нашей огромной стране безусловно найдется коллектив ученых, который всячески поддержит вас.

— Для этого надо служить в каком-либо коллективе, ходить туда ежедневно снимать табельный номерок…

— Уверяю вас, это вовсе не так страшно.

— Я очень люблю и уважаю Александра Васильевича Мочалова, — ответил Ронин. — Из уважения к нему, из личной симпатии к этому обаятельнейшему человеку я по его предложению работал некоторое время в его институте. Там в одной из лабораторий они как раз занимались разработкой одной из волновавших меня не так давно проблем. Но дело в том, что сам-то я ушел уже значительно дальше. Мне было ясно, к чему должны привести экспериментальные работы. Я им заранее составил ответ. И все же я должен был ежедневно осуществлять то, что называется руководством, когда у меня самого времени в обрез. Я убедился, что настоящая работа не признает ни любви, ни дружбы, ни преданности, ни службы.

— Оригинальная теория, — сказал Веснин. — Я всегда был обратного мнения. Мне казалось, что только человек, по-настоящему работающий, может по-настоящему и дружить.

— Существует и такой взгляд, — согласился Ронин. — Ваша точка зрения весьма популярна. В любом романе, повести, драме, поэме герой всегда совершает подвиги для доказательства того, что достоин любви или может любить. Я же тружусь во славу чистого разума. Мне просто нравится распутывать узлы, решать ребусы… ну, побеждать природу, если хотите, просто ради того, чтобы победить. Что об этом подумают, мне безразлично. Сделанная вещь всегда кому-то пригодится. Вы скажете, что за жизнь без любви? Так ведь я же люблю. Люблю работать. Мне это очень нравится — сидеть и трудиться над тем, что посложнее.

Ронин сидел на краю стола, завернувшись в свой ватный халат, поджав ноги в брезентовых туфлях и сгорбившись. Он казался Веснину похожим на экзотическую зябкую дикую птицу, не умеющую брать корм с руки.

Ронин развил еще много мыслей на тему о любви, привязанности, симпатии.

Но эти рассуждения, хотя и были интересны, не увлекали Веснина в такой степени, как предыдущие высказывания Арнольда Исидоровича, и поэтому он смог внимательнее присмотреться к хозяину этой комнаты, похожей на кладовую магазина, где производится скупка старых вещей от населения, на пятитонку, нагруженную для переезда на дачу, на свалку бумажной макулатуры и старой мебели, на что угодно только не на жилье человека.

Освоившись с этой несколько необычной обстановкой, Веснин пришел к одному твердому убеждению: Арнольд Исидорович голодает не вследствие того, что поверил Гиппократу или христианским отшельникам.

Всецело отдавшись размышлениям над занимающими его научными проблемами, он, очевидно, нигде в данный момент не работает, чтобы не отвлекаться. Но поскольку он еще слишком молод для пенсии и не является инвалидом, то откуда же могут у него быть средства к существованию? Очевидно, в самой крайности он прибегает к журналистской деятельности. Реферирует какую-нибудь иностранную статью или составляет небольшое резюме о последних отечественных работах по электронике, получает сотню рублей аванса и сидит дома, пока не истратит последнего гривенника.

Веснин вынужден был думать о заработке с пятнадцати лет. Он презирал бы себя, если бы не мог заработать денег на книги, одежду и обед. И вот он видел перед собой человека, безусловно заслуживающего уважения, который, несомненно, не умел заработать ни на книги, ни на одежду, ни даже на обед. И Ронина это нисколько не выбивало из колеи, не заботило.

Воспользовавшись паузой в речи Ронина, Веснин снова напомнил о магнетроне.

— Да, год назад я порядком над этим вопросом поработал, — ответил Ронин. — У меня должен быть целый мешок материалов.

Порывшись в груде хлама в углу за шкафом, он вытащил старую, заплатанную наволочку, наполненную рукописями.

— Я вам передам это все, а вы уж сами разберетесь, что для вас интересно, а что нет.

— Как же это вы могли согласиться с отзывом профессора Беневоленского? — спросил Веснин, перебирая чертежи и расчеты. — У вас ведь все очень здорово проработано.

— Для представления автором возражений на заключение Бюро новизны, как вы знаете, дается срок три месяца. Когда пришло письмо Беневоленского, я был как раз занят изысканиями в области ускорителей заряженных частиц. Так скучно и нудно было составлять ответ на это дурацкое заключение, что я все откладывал и откладывал, пока не пропустил срок. Тогда они мне прислали окончательный отказ на основании формальных причин…

— Но ведь совершена ужасная несправедливость!

— Я всегда утешаю себя теми соображениями, что одним из важнейших фактов социальной устойчивости является инертность, или, скорее, даже активная вражда, с которой человеческие общества встречают новые идеи. Новатор часто становится жертвой. Но это не слишком дорогая цена за осторожность, с которой должно двигаться общество как целое. Не помню, кто сказал, — продолжал Ронин, — что нет неблагодарнее безумия слишком рано пытаться внедрить будущее в настоящее.

— Но теперь, когда вы получили подтверждение, что предложенный вами прибор действительно работает, вы должны составить заявку наново и добиться присуждения авторского свидетельства.

— Этим я заниматься, во всяком случае, не буду. А вам, пожалуй, имеет смысл потягаться с экспертами Бюро новизны. В вашем случае они нарушили свои собственные законы. Они не имеют права делать ссылки на отказанные заявки, какой является моя. Что отказано, того как не бывало. Отказанная заявка не порочит новизны.

Прощаясь с Рониным, Веснин рассказал ему о предстоящем совещании по магнетронным генераторам и пообещал зайти сообщить о результатах этого совещания.

 

Первое сражение

На совещание по магнетронным генераторам были приглашены многие ведущие инженерно-технические работники завода.

Артюхов, по инициативе и усилиями которого это совещание было организовано, не мог быть на нем, так как заболел. Но он убедительно просил не откладывать дела — время совещания уже было согласовано с незаводскими участниками его: академиком Мочаловым, старшим экспертом секции электротехники и радиотехники Комподиза Вонским и профессором Рокотовым.

Отсутствовал и Муравейский. Нельзя сказать, что он злостно дезертировал с поля боя. Как раз за несколько дней до 12-го числа Студенецкий командировал его в Ногинск на радиостанцию «Большой Коминтерн», чтобы проверить условия эксплуатации нового типа мощных газотронов. Михаил Григорьевич, вообще говоря, мог бы попросить, чтобы эту командировку отложили, отправили вместо него кого-либо другого. Но он не был уверен в благоприятном исходе совещания и потому счел за благо подчиниться объективным обстоятельствам, уступить року.

— Володя, — сказал он Веснину, — с техническим директором завода не спорят. Кто хочет работать на заводе, не должен ему перечить.

— Миша, я ведь не возражаю. Уезжайте.

— Дитя, речь не о том. Я хотел спросить вас: прислать ли вам из Ногинска телеграмму с вызовом? Мне директор радиостанции это подпишет.

Веснин молчал.

— Володя, это не капитуляция. На военном языке это называется тактическим отступлением для очередного броска вперед. Сейчас положение весьма напряженное, и было бы целесообразно измотать противника, ведя арьергардные бои. Ну, скажем, опубликовать для начала статейку: «Еще некоторые замечания к вопросу о генерировании сантиметровых волн».

Веснин все еще молчал.

— Э, была не била! — вдруг тряхнул он головой. — Дело нужное, я в это дело верю, ну, а уж раз назвался груздем, полезай в кузов! Нет, Миша, не тратьте зря энергии. Хоть и соблазнительно в последнюю минуту ретироваться, но я этого не сделаю.

— В таком случае, разрешите дать вам на прощанье несколько практических советов. Прежде всего: не ведите себя слишком агрессивно. Лучше дайте возможность позлиться вволю вашим оппонентам. Гнев подобен любви — он ослепляет.

— Вот с этим я согласен, — улыбнулся Веснин.

— Кроме того, — продолжал Михаил Григорьевич, — очень важно не утомлять слушателей. Один людоед-язычник потребовал от миссионера, чтобы тот изъяснил ему суть своей религии, стоя на одной ноге. Изъясняйтесь кратко и туманно. Дайте участникам совещания отвести душу на вопросах.

* * *

Когда Веснин вошел в кабинет Жукова, где должно было состояться совещание, там сидела только стенографистка.

В простенке, под знаменитыми шестериковскими часами, была укреплена рыжая линолеумная доска, которую принесли сюда из профтехнического кабинета.

Веснин достал из своего портфеля толстую общую тетрадь — дневник лабораторных опытов, много раз переписанные листки — тезисы доклада и, наконец, оплавленный анод погибшего магнетрона. Все это он разложил на покрытом красным сукном столе, поставленном перед доской.

Один за другим входили приглашенные на доклад инженеры завода. Алла Кирилловна ввела и усадила в кресло большого, тучного, лысого старика с острой французской бородкой.

Старик отдышался, высморкался, откашлялся. Затем он вынул из кармана нечто обмотанное цветными проводами и положил этот предмет перед собой на стол. Это был слуховой аппарат. Расправив провода, соединявшие между собой батарейку, телефон и микрофон, старик отправил батарейку в карман пиджака, телефон заправил в ухо, а микрофон тщательно протер платком и выдвинул на середину стола. Сложив огромные пухлые руки с квадратными ногтями на своем большом животе, старик откинулся на спинку кресла и закрыл глаза.

— Кто это? — шепотом спросил Веснин начальника теоретического отдела лаборатории Кузовкова, который подошел к нему поздороваться.

— Можете говорить… ээ… полным голосом… ээ… кричать, — ответил Кузовков. — Это Нестор Игнатьевич Вонский. Он уже давно оглох на сто процентов, но не хочет в этом сознаться и всюду таскает за собой слуховой аппарат.

— Вонский! — шепотом повторил Веснин. — Старший эксперт Бюро новизны Комитета по изобретательству. По нашей заявке он вынес резолюцию: Предложение не является новым и не имеет практического значения.

— Ээ… нне стоит придавать этому… ээ… так-кое значение, — начал Кузовков. Его хохолок, розовые шечки, голубые глазки — все сияло добродушием и приязнью еще большей, чем обычно. — Возможно… ээ… что вся эта резолюция существует только во сне. Вонский, г-гово-рят… э-э… верит снам. Он сам рассказывал как-то: «Мне снится, что я на ученом совете в Политехническом институте; просыпаюсь, и, оказывается, я действительно на ученом совете!» Право, можно поверить в сны…

Дверь отворилась, и в кабинет вошли начальник заводских лабораторий Аркадий Васильевич Дымов и академик Мочалов. Мочалов еще издали улыбнулся Веснину и, приветствуя его, поднял руку.

Когда они сели, Кузовков тоже хотел было занять свое место, но, взглянув на Веснина, передумал. Он решил дать ему еще несколько советов, которые считал очень ценными и даже решающими для успеха выступления любого оратора по любому вопросу:

— Гглавное, ээто не бегать перед доской и не стоять спиной к слушателям. И еще не ккладите тряпку, которой стирают мел с доски, в карман, а носовым платком не вытирайте доску.

К Веснину подошел заведующий химическим отделом лаборатории профессор Болтов и крепко пожал руку.

— Спокойствие прежде всего, молодой человек, — сказал он. — Помню, в октябре 1908 года на искусственно замороженном льду в стеклянном здании «Принсесс-Холл» в Лондоне я выступал как конькобежец-фигурист, защищая честь России. Перед стартом семикратный чемпион мира швед Сальков сказал чемпиону Германии Бургеру: «Я выведу его из себя». Это относилось ко мне. И действительно, во время исполнения мною обязательной фигуры — восьмерки на одной ноге назад — вдруг раздается выкрик Салькова: «Разве это фигура? Она совсем кривая». Я не обратил на это никакого внимания. Тогда семикратный чемпион мира начал выкрикивать по моему адресу ругательства и даже угрозы. «Спокойствие прежде всего», — сказал я себе и стал выполнять серию специальных фигур. И я в конце этого соревнования был провозглашен лучшим фигуристом мира, а Сальков занял лишь пятое место.

Веснин слыхал, что заведующий химической лабораторией и теперь еще иногда катается на детском катке в Каменноостровском парке культуры и отдыха. Веснину трудно было представить себе, что мешковатый, обрюзгший Петр Андреевич Болтов был когда-то одним из лучших фигуристов мира.

За три минуты до назначенного срока в кабинет вошел Студенецкий. Едва кивнув Веснину, он любезно пожал руку Вонскому, приоткрывшему на миг глаза, поздоровался с Мочаловым и сел у стола Жукова. Жуков вошел следом за Студенецким и жестом указал ему на председательское место, а сам сел рядом с Мочаловым.

— Кого мы ждем? — спросил директор.

— Доктора Рокотова, — ответил Дымов.

Кузовков отвел Веснина к окну и со своими бесконечными «э-э» рассказал, что студенты одной из групп инженерно-физического факультета, в которой раньше читал Рокотов, а теперь Кузовков вел курс «Расчет электронных ламп», ввели новую единицу измерения времени. Рокотов обычно опаздывал на лекции, и староста группы предложил назвать единицу опоздания «один Рокотов», или, сокращенно, «один Рок». К концу курса были введены дополнительные, более мелкие единицы: «миллирок» и «микророк».

— Сегодня… э-э… доктор превзошел самого себя. Он опаздывает на целый килорок, — сказал Веснину Кузовков.

Но тут дверь с шумом распахнулась, и в кабинет ворвался широколобый, с выбритой до синевы головой, черноглазый, смуглый Рокотов.

— Прррошу прррощения! — сказал он на бегу и опустился на первый попавшийся стул.

Кузовков ушел от доски и сел рядом с Дымовым.

Студенецкий встал, погладил бороду и произнес:

— По поручению директора завода Николая Александровича Жукова мне предстоит вести сегодняшнее совещание, созванное для обсуждения магнетронного генератора — прибора, работа над которым некоторое время проводилась в лаборатории нашего завода в бригаде промышленной электроники.

Он замолчал, погладил опять свою холеную бороду и взглянул на Веснина. Тот рванулся к доске, но, прежде чем он успел произнести хотя бы слово, Константин Иванович, чарующе улыбнувшись, сказал тихим, кротким голосом:

— Я полагаю, что все участники совещания знакомы с тезисами доклада товарища Веснина. Мне хотелось бы предупредить Владимира Сергеевича, чтобы он не использовал свое время на чтение здесь популярной лекции о перспективах техники сантиметровых волн, о возможности видеть сквозь туман, в темноте, через дымовую завесу и сквозь тучи. Не стоит говорить в данной аудитории и о том, что, сконцентрировав эти еще не полученные нами волны, можно было бы создать так называемый разящий луч, способный воспламенить самолет в воздухе и корабль среди морских просторов, пробить любую броню и поразить скрывающегося за ней осла…

В этот момент дверь тихонько заскрипела, и в кабинет на цыпочках проник заместитель Студенецкого — главный технолог завода Август Августович Фогель. Он сел на стул у стены и весь устремился вперед, ловя каждое слово Студенецкого, который продолжал свое поучение:

— О так называемых лучах смерти имеется прекрасная статья профессора Беневоленского, где дается исчерпывающее разоблачение подобных проектов, включая нашумевшие опыты Риндель Мэтьюза… Собравшиеся здесь хотели бы сосредоточить свое внимание на конкретном вопросе: на проблеме генерирования сантиметровых волн при помощи магнетронов и, я бы даже сказал, на еще более узкой теме — а именно, что было реально в этой области достигнуто в лаборатории завода.

Он сел и, расправив бороду, опять посмотрел на Веснина.

* * *

Есть игра, по условиям которой нельзя говорить «черное» и «белое», «да» и «нет». Проговорившийся подвергается штрафу. И почему-то именно во время этой игры непременно так и просятся на язык ставшие запретными слова.

То же самое произошло с Весниным. Он вовсе не предполагал говорить о лучах, могущих разить врагов. Но теперь, после предостережения Студенецкого, ему стало казаться, что именно так и следовало бы начать доклад. Он говорил много хуже, чем мог. Стоило ему забыть о запретах Студенецкого, как он тут же ловил себя на том, что делает как раз то, о чем предостерегал его Кузовков: стоит спиной к слушателям, ходит взад и вперед перед доской, как маятник, крошит мел…

Таким образом, добрые и разумные советы Кузовкова, соединившись с недобрыми, но тоже очень разумными пожеланиями Константина Ивановича, дали последствия, весьма печальные для ораторского искусства Веснина.

Когда же наконец он справился со своими руками и овладел темой, его внимание приковал к себе слуховой аппарат Вонского. Веснин не мог оторвать взгляд от золоченой лиры, укрепленной на решетчатой крышке микрофона. Нестор Игнатьевич держал теперь микрофон своего аппарата не на столе, а в руке, на весу перед собой, поворачивая микрофон из стороны в сторону в направлении головы говорящего. Золотая лира бросала светлые зайчики на линолеумную доску.

Отведя глаза от Вонского, Веснин обратил внимание на стенографистку. Перо ее порхало по бумаге. Изредка она поднимала голову и взглядывала на Веснина. Это первый раз в жизни ему приходилось видеть, как записывают его слова.

Во все время доклада Веснин старался не глядеть туда, где сидели Жуков, Дымов и «сам Мочалов». Но когда взгляд Веснина случайно встретился со взглядом Александра Васильевича Мочалова, тот одобрительно кивнул и сказал довольно громко:

— Правильно, правильно, совершенно верно.

После чего Веснин уже не думал ни о своей привычке стоять лицом к доске, ни о запретах Студенецкого, и его речь потекла свободно. Нельзя сказать, что он говорил красиво, но зато все, что он хотел сказать, было изложено толково.

Дымов следил за этой то примитивно популярной, то вдруг узко специальной, иногда беспорядочной, но неизменно горячей и взволнованной речью Веснина, не доводя до своего сознания смысла отдельных слов. С содержанием доклада он был знаком, все, что относилось к лабораторному дневнику, ему было известно. Не вникая в сущность того, что сейчас говорил Веснин, он следил за тем впечатлением, какое производила эта речь на слушателей.

Рокотов пристально, словно прицеливаясь, смотрел на доску и затем, как пику, вонзал свое вечное перо в бумагу и точкой либо восклицательным знаком помечал отдельные фразы в тезисах доклада, которые были розданы присутствующим на руки. Вонский орудовал слуховой трубкой, делая короткую наводку то на Студенецкого, то на Веснина.

Заведующий лабораторией генераторных ламп инженер Цветовский не слушал доклада. Он держал перед собой толстую книгу и осторожно ее перелистывал. Дымов, обладавший хорошим зрением, прочел заглавие этой книги: Аварии в рудодобывающей промышленности. Дымов невольно улыбнулся. Цветовский оставался верен своей страсти — литературе, посвященной крушениям, взрывам, разрушениям, несчастным случаям. Этим он отвлекался от служебных и семейных неприятностей.

Кузовков, зная, что Дымов решил отстоять право Веснина на продолжение работы по магнетрону в лаборатории завода, и видя, как вообще нетерпеливый и горячий Аркадий Васильевич нервничает, стал рассказывать ему для успокоения одну легенду, которую выдал за подлинный случай: Вонского будто бы решили уволить с почетом из экспертного совета.

Вспомнили, что он жаловался на переутомление. Стали советовать ему в интересах Бюро новизны поберечь свое здоровье, уйти со штатного места. «В затруднительных случаях мы всегда будем обращаться к вам, но вы не должны будете ежедневно ходить на работу».

В день его юбилея был провозглашен тост в честь юбиляра, «который нас покидает».

Под конец вечера, когда уже всем было ясно, что он работать больше в Бюро новизны не будет, Вонский встал и объявил:

«Принимая во внимание все то хорошее, что было обо мне сказано, безмерно ценя дружеское отношение сослуживцев, я преодолею себя, я возьму себя в руки и буду продолжать работать. Да, дуужья, я оштаюшь»…

— Вы только взгляните, что Веснин пишет на доске! — перебил Кузовкова Дымов. — У него в формуле две арифметические ошибки!

Кузовков посмотрел на доску:

— Э-э… Надо же сказать ему, э-э…

Но Веснин уже сам спохватился.

— Я плохо считаю, — сказал он, покраснев. — Сейчас я выпишу готовый результат, а потом выведу для наглядности все сначала. Это потому, что я тороплюсь. Прошу прощенья.

Справившись с формулой, Веснин повеселел и уже значительно бодрее стал говорить об анодных резонаторах, образующих венец вокруг катода. Он увлекся настолько, что высказал несколько своих общих мыслей о соразмерности и красоте инженерных конструкций.

— Облик транспортных машин определяется движущей силой, — говорил он. — Корабль, движимый ветром, характерен своими парусами, а паровоз — котлом. В электрических генераторах конструктивные формы определяются мощностью и частотой…

Впоследствии один из членов редколлегии «Записок физического отделения Академии наук СССР» предложил Веснину переработать этот доклад для опубликования в сборнике, посвященном истории создания магнетронных генераторов сантиметровых волн. Веснин несколько раз переделывал и переписывал свой доклад в соответствии с указаниями редакторов. Возвращая Веснину его последний, коренным образом переработанный вариант, главный редактор сборника сказал: «Эта работа может быть поставлена в один ряд с „Историей свечи“ Фарадея, „Жизнью растения“ А. К. Тимирязева, „Историей винтовки“ Ф. Энгельса, как пример ясного и четкого изложения. Но, к сожалению, статья никак не укладывается в план нашего сборника». И доклад Веснина в конце концов так и не был нигде опубликован.

 

Бои местного значения

— У экспертов, несомненно, имеются вопросы? — вкрадчиво произнес Студенецкий, повернувшись в сторону Вонского, когда Веснин кончил свой доклад.

Вонский, который не слушал доклада, а с самых первых слов только и ждал того мига, когда можно будет возразить, как терпеливый рыболов ждет мгновенья, когда поплавок дрогнет, откашлялся и продул нос. Вытянув шею, осторожно, не спеша, чтобы рыбка не сорвалась с крючка, он стал подсекать:

— Интеешно, шлыхали ли вы, коллега Вешнин, што пошледние ижмеения шеедней шонешной адиачии шамоштоятельно шлужат подтвееждением гипотежи о неижбежном для вшякого когеентного ижлучения понижения мощношти ш повышением чаштоты?

Передохнув и обтерев рот большим клетчатым платком, непременный эксперт электротехнической секции Комподиза продолжал:

— Оштаетша невыяшненным вопоош, в какой штепени учли вы это в своей работе? — Вонский переставил и подрегулировал свой слуховой аппарат и, приоткрыв рот, приготовился к новому вопросу.

Невозможно было дать краткий и вразумительный ответ на не относящийся к делу вопрос Вонского о когерентной радиации.

Муравейский умел в подобных случаях ответить какой-нибудь совершенно бессмысленной, но округлой фразой. Веснин же смешался, покраснел и, не решаясь произнести что-либо обидное для Вонского, молчал.

— Р-рразрешите, — зарокотал Рокотов. — Рразрешите. Ррядом авторитетов прредложения стрроить генераторры магнетрронного харррактерра вместо трриодных генеррраторров соверршенно справедливо ррасцениваются как рррегресс. Которррые же конкретно факторры ррразрешите пррроизвести в прррогрессивные? — Рокотов с азартом опровергал методы расчета, примененные Весниным. — Рррубите топором, а надо оперррировать брритвой.

Веснин счастливо улыбался:

— Это верно подмечено. Я изложил упрощенный метод.

Каждый вопрос, с какой бы целью он ни был задан, воспринимался Весниным как искренний интерес к его работе. И шамканье Вонского и рокотанье Рокотова окрыляли его, вдохновляли на всё новые выкладки и доказательства.

Воспользовавшись моментом, когда Рокотов затянулся папиросой, Константин Иванович сказал:

— Насколько мне известно, здесь не защита диссертации. Для нас, в конце концов, не так уж существенны все мелкие технические частности вопроса. Мне кажется, без ущерба для дела мы могли бы сделать сейчас некоторые организационные выводы. А потому я предлагаю перейти к дискуссии по докладу.

— Простите, у меня к Владимиру Сергеевичу есть несколько вопросов, — обратился к Студенецкому академик Мочалов.

И он задал Веснину несколько конкретных вопросов о деталях конструкции магнетрона и о некоторых явлениях, замеченных при включении прибора.

Потом Веснина допрашивал главный технолог завода Август Августович Фогель. Затем снова закидывал свою леску Вонский.

Константин Иванович встал, вышел из-за стола и остановился посреди кабинета.

— Я еще не беру слова и не высказываю своего мнения по отдельным техническим вопросам, относящимся к теме сегодняшнего заседания, — начал он. — Я хочу откровенно заявить, что собираюсь выступить в роли обвинителя. А никакой прокурор, как известно, не берет слова первым. Свое выступление я резервирую за собой на конец совещания. Сейчас я хотел бы только коротенько сделать некоторые вводные замечания.

После этого вступления Константин Иванович распространялся добрый час о размахе исследовательских работ завода.

— Возьмите хотя бы усилители со вторичной эмиссией. По одному этому вопросу мы имеем ряд ценнейших предложений.

Не торопясь, обстоятельно, Константин Иванович перечислял предложения, которые в последние месяцы поступили на завод.

— На разработку каждого из этих интересных предложений уже отпущены значительные суммы, — сказал он.

Глотнув воды, обтерев бороду своим легким, как лепесток цветка, душистым носовым платком, технический директор завода снова повторил:

— Да, средства на изыскания отпущены не скупо. В отсутствии щедрости нашу дирекцию упрекнуть нельзя. К предложениям, имеющим хотя бы отдаленный интерес для нашего производства, мы относимся очень внимательно. Но… Нет, простите, без всяких «но». Говоря об изысканиях, каким лаборатория нашего завода уделила некоторую часть своих возможностей, я должен констатировать, что в области сантиметровых волн царит, если так можно выразиться, еще большее оживление, чем в области разработки усилителей со вторичной эмиссией. Предложения — я бы сказал, еще более заманчивые, чем проект Веснина, — поступают в вакуумную секцию Научного совета Треста заводов слабых токов чуть ли не ежедневно. Но, товарищи, ведь область сантиметровых волн не Клондайк, не Аляска, не Эльдорадо, наконец, куда в свое время устремлялись многие искатели счастья. И, простите меня, эти искатели шли на свой страх и риск, не требуя снаряжений или гарантий у государства!

Сделав паузу, Константин Иванович пристально посмотрел на Веснина.

— Прошу слова! — крикнул Дымов, вскочив с места.

В ответ Студенецкий погладил бороду, улыбнулся и мягко сказал:

— Постараюсь закруглиться.

И, еще раз отхлебнув воды, продолжал:

— Итак, мы остановились на том, что в области сантиметровых волн царит большое оживление и что поступают предложения одно заманчивее другого. И я, друзья, честно говоря, нахожусь в затруднении. Да, вот именно — в затруднении. Я затрудняюсь сделать выбор. Вот я вижу одну красивую девушку, вторую, третью, и каждую мне хотелось бы сделать подругой своей жизни. Но поскольку у нас моногамия, я должен выбрать какую-нибудь одну. Если бы я находился на необитаемом острове и другого выбора у меня не было бы, я удовольствовался бы и кривой, хромой, косноязычной… — Студенецкий снова посмотрел на Веснина. — Если бы другого выбора не было, — повторил он, — я без колебания принял бы предложение Веснина. Но мы обязаны выбирать. Мы обязаны выбирать, — повторил Константин Иванович. — Наш завод настолько мощное предприятие, что мог бы выполнить любое техническое задание. Я мог бы поручить бригаде промышленной электроники построить, скажем, аттракцион «американские горы» в парке культуры и был бы уверен в успехе. Муравейский достал бы рельсы и цемент, Веснин произвел бы все необходимые расчеты. Я очень ценю широкую инженерную эрудицию товарища Веснина. Да, на нашем заводе все можно построить… Но никто нам не позволит строить «американские горы» вместо радиоламп, которые мы призваны делать. Поэтому я повторяю: я не вижу в сегодняшнем сообщении Веснина того рационального зерна, из которого можно было бы вырастить ценную и полезную работу. И не видел я этого и во всех предыдущих занятиях Веснина, посвященных магнетрону, занятиях, с которыми я знакомился в достаточной степени внимательно.

Жуков попросил слова в порядке ведения собрания. Ввиду того что время всех присутствующих ограничено, он предложил выступающим в прениях говорить не более десяти минут.

— Это, конечно, не касается наших гостей, — прибавил он.

Дымов тут же снова вскочил с места и даже успел выбежать к доске, когда Константин Иванович объявил, что первым записался Рокотов, за ним Фогель.

— Третьим сможете высказаться вы.

Дымов сел, но не на свое место, а рядом с Весниным, и стал перелистывать его лабораторный дневник.

Рокотов, потерев свой широкий, шишковатый лоб, высказался в том смысле, что-де гений Александра Васильевича (широкий жест в сторону Мочалова и поклон) позволил нам раскрыть с большой точностью специфику процессов возбуждения электромагнитных колебаний сверхвысоких частот, процессов возбуждения ультракоротких электромагнитных волн. Он, мол, создал канву, а по этой канве можно теперь вышивать узоры. Для такого узора Веснин дал только эскиз рисунка, который еще в будущем будет удачно или неудачно вышит. Но никого не интересует один голый рисунок узора. Все хотели бы видеть канву с вытканным на ней узором, то есть:

— Коверрр!

Такую попытку, по словам Рокотова, несколько ранее Веснина предпринял весьма одаренный, но почему-то никем не оцененный до сего времени изобретатель:

— Я говоррю об Арррнольде Исидоррровиче Ррронине, которого я открыл, ввел в науку, ободрил, поддержал и направил в ГЭРИ. Да, я хотел бы напомнить о Ррронине, таланты которррого не нашли себе места для прррименения в Радиоинституте, в ГЭРРРИ.

— Он очень обязан этому Ронину? — шепотом спросил у Кузовкова профессор Болтов.

— Еще бы! Ронин составляет ему конспекты лекций на правах дружбы. И еще считает этого Рокотова своим верным последователем только за то, что тот время от времени выдает студентам его идеи за свои.

После Рокотова слово было предоставлено Фогелю.

— Я, — сказал заместитель Константина Ивановича, — производственник. И среди этого высокоуважаемого ученого собрания чувствую себя, как цыпленок среди котят. — При этом он почесал за ухом и ехидно улыбнулся. — Я мало умею высказывать большие мысли, — начал он фразу, которая по-немецки звучала бы вполне серьезно, но в его личном переводе на русский язык показалась всем присутствующим и прежде всего Студенецкому немного смешной. — Я учился не на то, чтобы быть Демосфен, а на то, чтобы производить отличную продукцию согласно государственный план, — с достоинством произнес Фогель. — Я не стану говорить, как профессор Рокотов, о кавьер и канва. Я скажу более грубо, чисто по-русски. Принимать на производство прибор инженер Веснин — это варить зуп из топор. Из многих научных идей я имел высокая честь здесь на завод делать прибор, давать план. Но боюсь сломать игла, если получу приказ делать вышивка на загадочный узор наш уважаемый товарищ — инженьёр Веснин. Задача завода, задача истинного прирожденного производственника — это давать программ, давать ламп!

— Хотят похоронить по третьему разряду, — сказал Кузовков Болтову.

— Генератор коротких волн, — продолжал Фогель, — тема настолько большая, что за ней спряталось много маленьких людей, которые не хотят идти в цех и давать программ. И мы вместо канва часто имеем канава.

Затем Фогель стал обвинять Дымова, что тот в лаборатории поощряет работу над фантастическими темами, что руководимый Дымовым отдел смело можно было бы назвать «отделом имени Жюля Верна», а тем временем идет брак, наносятся убытки производству.

Дымов свою речь начал с того, что сообщил собранию о том, как, идя сюда, дал себе слово не вступать в пререкания с администрацией:

— Но нет той воды, которая могла бы нас с Августом Августовичем Фогелем разлить.

Высказав свое мнение о необходимости продолжать работу над магнетроном, Дымов упомянул о хунте, то есть совещании в городе Саламанка в 1491 году, где решался вопрос об экспедиции Христофора Колумба.

— Один достопочтенный муж, — говорил Дымов, — очень логично возражал на этом собрании против возможности существования людей на Западном полушарии: «Если бы они там действительно жили, то вынуждены были бы ходить вверх ногами и вниз головой, что безусловно противно воле господа». И ваш суп из топора, Август Августович, подобен средневековому скептицизму упомянутого испанского ученого мужа пятнадцатого века.

Кузовков в своей речи также оттолкнулся от высказываний Фогеля:

— Август Августович утверждает, что работа над магнетроном сегодня ничего не дает производству. Но мы… э… не можем заниматься исследованиями, как выездами на пожар. Производственники нарушают технологию, идет брак, нас вызывают, как скорую помощь.

Кузовков стал приводить примеры того, как лаборатория помогает производству. Жуков прервал его и попросил придерживаться темы совещания.

— Мы… э… должны заниматься также работами дальнего прицела, — продолжал Кузовков. — Мы обязаны брать прицел по линии генерального развития техники. Наши цели исследований… э… Цель теории не только объяснять, но и предсказывать… э… цели, которые кажутся далекими от целей производства. Эти цели…

Зацепившись за это злополучное слово «прицел» и его производные, он уже не мог от них оторваться.

Воспользовавшись паузой, Студенецкий вставил замечание:

— Хватит прицеливаться, товарищи теоретики! Пора когда-нибудь открыть огонь, начать стрелять.

Смущенно приглаживая хохолок на затылке, Кузовков сел на свое место.

Начальник отдела генераторных ламп инженер Цветовский все так же внимательно читал книгу об авариях в рудодобывающей промышленности. Когда Кузовков замолчал, Цветовский вдруг захлопнул книгу и попросил слова. Реплику Студенецкого о необходимости когда-нибудь начать стрелять он принял на свой счет. И Цветовский посвятил свое выступление самооправданию:

— Естественно, что генераторные приборы должны разрабатываться в нашей бригаде. И то, что магнетроном занялись в бригаде Муравейского, — это досадная случайность. То есть, вернее сказать, это не случайность, а иллюстрация того, как нерационально получается, когда отделы отвлекаются от своих прямых обязанностей и дублируют работу других отделов. В последнее время мы не занимались магнетроном, но много раньше, еще до прихода товарища Веснина на завод, мы думали над этой проблемой.

Академик Мочалов улыбнулся, услыхав это патетическое «мы думали».

— У нас строились еще до Веснина многоразрезные магнетроны — и шести-, и восьмиразрезные, — продолжал Цветовский. — И я не вижу никакой принципиальной разницы между этими приборами и многорезонаторным магнетроном Веснина…

— Виктор Савельевич, — перебил Цветовского Дымов, — ну как вы можете многорезонаторный магнетрон смешивать с многоразрезным! Разрезав анод на много частей, вы еще ничего хорошего не получили. И не получите, если будете, как это делали до сих пор, собирать все отрезки анода к одному общему резонатору. А вот когда Веснин поместил в каждый разрез анода отдельный резонатор, то получилось нечто иное — многорезонаторный анод выдерживает огромные нагрузки, дает большую колебательную мощность… Посмотрите на этот прибор! Это так прекрасно, что можно заплакать…

Впрочем, было ясно, что Дымов плакать не собирался, а намерен был кого-то другого довести до слез. Грохот выроненной Цветовским книги об авариях прервал страстную речь Дымова.

Слушая прения по своему докладу, Веснин сделал весьма интересное наблюдение относительно глухоты профессора Вонского. Почтенный эксперт Бюро новизны демонстративно отключал микрофон, если хотел показать, что данный вопрос его не интересует, что он с оратором несогласен. И, наоборот, он нацеливался своим аппаратом прямо в рот говорящему, если тот лил воду на его мельницу. Нестор Игнатьевич вовсе не был так глух, как о том рассказывал Веснину Кузовков.

Кузовков был первый, кого Жуков попросил держаться в своей речи ближе к теме сегодняшнего совещания, но, увы, не единственный. Многие из выступающих, легко оттолкнувшись от магнетрона, сворачивали на узкую дорожку интересов своего отдела, цеха, говорили лично о себе. Некоторые в своих выступлениях занялись общими проблемами критики и самокритики.

Начальник отдела технического контроля Акопян заявил, что ему кажется, будто он попал на какое-то шаманское празднество. Все бросаются какими-то волшебными словами, думая, что чем больше непонятных терминов, тем убедительнее речь.

— Они, — говорил Акопян, — всякую вещь пытаются окружить туманом… то есть, виноват, по их выражению это не туман, а дисперсная среда. А вот практического совета от них не добиться. Спрашиваю: почему лампы текут? Почему воздух в них? Аркадий Васильевич отвечает: адгезия плохая. Профессор Болтов опровергает: нет, тут в когезии дело… Эта терминология — заговор против нас, простых смертных…

Как это ни странно, но даже сам Веснин постепенно отвлекся от мыслей о своем докладе.

«Во цвете лет свободы верный воин…» — вспоминал он, в то время как Константин Иванович журил Цветовского за то, что тот говорил магнетрон Веснина, прибор Веснина.

— Несправедливо лишать тех, кто действительно были в этом деле пионерами, того, что принадлежит им по праву приоритета. «Прибора Веснина» пока еще не существует.

Попутно Студенецкий успел успокоить Фогеля:

— И речи нет пока о том, чтобы такой прибор вводить в производство.

Далее Константин Иванович счел своим долгом, «прямым долгом человека, следящего за прогрессом техники», как он сказал, перечислить зарубежных исследователей, которые в свое время занимались магнетроном, а затем оставили это направление.

Пока Студенецкий пространно повествовал о работах Хэлла, Окабе, Кильгора, Маркони, директор завода Жуков несколько раз нетерпеливо взглядывал на часы. Едва Студенецкий кончил, как Жуков обратился к академику Мочалову:

— Хотелось бы, Александр Васильевич, знать ваше мнение.

 

Нежданный союзник

Мочалов полностью согласился с речью Студенецкого в той ее части, где утверждалось, что идея магнетронного генератора не нова:

— За примерами можно было бы не ходить так далеко. Наши советские исследователи — харьковские физики Слуцкин и Штейнберг еще в 1926 году, впервые в мире, описали новый вариант магнетронного способа генерирования колебаний. Уже в 1929 году они получили при помощи магнетрона волны длиной 7,3 сантиметра. Прошло с того времени пять лет, но пока не так-то уж много было проведено успешных экспериментов в этой области. Это доказывает, как сложна и мало исследована данная область электротехники. Константин Иванович говорил о том, что обилие новых дел и начинаний заставляет быть осторожным в выборе. «Для того чтобы дать предпочтение одному, приходится ущемлять другого», — говорил он. — Это бесспорно, если речь идет о какой-то кустарной артели или распределении какого-то количества квадратных метров жилья для частных нужд. Но абсолютно неправильно, когда мы так говорим о делах, имеющих общегосударственное значение. Работы, как говорил Константин Иванович, конечно, развертываются не в пустоте. Они развертываются в чрезвычайно сложной международной обстановке. Нам нужно не то или другое, а и то и другое. Константин Иванович рассказал нам изящную новеллу о выборе невесты. Но почему он считает себя единственным женихом?

— Мы без споров уступаем вам невесту, — сказал с места Фогель. — Берите Веснина к себе в институт.

— Область сантиметровых воли, — говорил Мочалов, — имеет такое будущее, такие еще не полностью доступные нашему привычному пониманию перспективы, и значение работ в этой области так велико, что всякое мало-мальски разумное предложение мы должны приветствовать. В этой области надо всемерно расширять фронт работ. Веснину следует дать возможность продолжать работу. Его следует поддержать.

— А Ррронина вы поддеррржали? — прорычал Рокотов

— Перечислю конкретные технические задачи, — продолжал Мочалов, — которые, по моему мнению, должны быть решены в связи с магнетроном. Прежде всего вопросы эмиссии…

Студенецкий, который в продолжение всего выступления Мочалова вертелся и подскакивал на своем кресле, при этих словах вскочил с места и, задрав бороду, бросился к доске. Вдруг, остановившись, он нагнул голову, точно собираясь кого-то боднуть, потом отскочил от доски и закричал:

— Эмиссия! Да вся электровакуумная техника в этой проблеме эмиссии и заключается! Мы все, электровакуумщики, только тем и занимаемся, что добиваемся обильного испускания электронов в одних случаях и по возможности уменьшаем эту эмиссию в других случаях. При чем тут именно магнетрон?

Константин Иванович снова круто повернулся, побежал на свое место и сел, бормоча:

— Бам, бам, бам… гм, гм…

— В заключение, — сказал Мочалов, — несколько слов о Веснине. Я прошу директора завода извинить меня. Скажу откровенно: получив приглашение на это совещание, я решил, что не пойду. В первый раз я увидел инженера Веснина летом этого года, и то, что он мне тогда показывал, было крайне наивно… Меня уговорил Михаил Осипович Артюхов. Из уважения к нему я решил приехать. Я никак не ожидал, что увижу здесь нечто подобное. — Мочалов взял в руку оплавленный анод магнетрона и продолжал: — Это блестящее инженерное решение. Но не это больше всего удивило меня, хотя я должен подчеркнуть, — Мочалов посмотрел на начальника лаборатории генераторных ламп инженера Цветовского: — между выражениями «я думал» и «я сделал» огромная разница. И то, что до Веснина высказывались подобные идеи, не умаляет его заслуг. Но больше всего поражают и радуют меня не достижения Веснина как таковые, а то, что им пройден огромный путь в течение столь короткого срока. Выражаясь техническим языком, меня поражает не столько величина функции, но производная функция, крутизна ее подъема. Меня радует это устремление вверх и вперед. Если бы я был директором завода, я подумал бы об организации в составе общезаводских лабораторий специальной лаборатории по магнетронным генераторам… В заключение позволю себе нарушить запрет Константина Ивановича, — улыбнулся Мочалов: — я хочу упомянуть здесь о великих возможностях, которые откроются перед радиотехникой, когда появятся мощные генераторы сантиметровых волн. Не только для сигнализации, обнаружения, связи важны сантиметровые волны, — говорил Мочалов. — Я предвижу ряд важных промышленных применений, которые в наши дни звучат еще фантастически. Почему антенны должны излучать только в воздух? Сантиметровые волны найдут применение для промышленного нагрева. Да, быть может, тот самый мощный электромагнитный луч, о котором так пренебрежительно было сказано в начале нашего совещания, будет служить самым обыденным, самым прозаическим, практическим делам.

Хотя совещание по магнетрону началось в час дня, было уже после шести, когда Жуков взял слово, чтобы подвести итог дискуссии.

— При сложившейся обстановке, — сказал директор завода, — я не могу предложить исчерпывающее, удовлетворительное решение вопроса о магнетроне. Мнения, высказывавшиеся на сегодняшнем совещании, слишком противоположны. Я с большим вниманием отношусь к высказываниям Константина Ивановича. И не только потому, что Константин Иванович является главным инженером завода, мы обязаны прислушиваться к его мнению. Мы должны всегда учитывать его большой технический опыт, его технический кругозор. Его мнение — прекратить на заводе всяческие работы по магнетрону. Это же мнение поддерживал Август Августович, которого все мы уважаем как производственника и организатора. Другой точки зрения придерживается Александр Васильевич Мочалов. Он предложил развернуть эти работы на заводе как можно шире, создать специальную магнетронную лабораторию. В том же духе высказывался и Аркадий Васильевич Дымов. Я лично, как техник, присоединился бы к ним. Уж очень тут много заманчивых перспектив. Но на свою ответственность я не могу принять такое широкое решение. Мы представим все материалы нашего сегодняшнего совещания в Главное управление. Возможно, товарищ Дубов сам захочет ознакомиться с этой проблемой. Пока мы поддержим Веснина в пределах наших заводских возможностей. Надо будет освободить его от всех работ, не связанных с магнетроном. В помощь ему можно будет принять в лабораторию еще одного инженера или физика.

Попрощавшись с Жуковым, Студенецким и Дымовым, Мочалов подошел к Веснину:

— Если найдете свободное время, зайдите ко мне в институт. Мне хотелось бы поговорить с вами подробнее.

Отколов со стены все свои чертежи и свернув их в трубку, Веснин пошел в лабораторию. У входа он встретился с Дымовым.

— Владимир Сергеевич, — сказал тот, — я считаю, что совещание прошло очень удачно. Определились друзья и враги. Ясно, кто «за» и кто «против». И вы теперь имеете возможность работать над магнетроном в вашу полную проектную мощность.

 

О джиннах, леших и прочей нечисти

После совещания Студенецкий возвращался с Френсисом на своем «Линкольн-Зефире».

Обычно в машине Студенецкий часто оборачивался к американцу. Он любезно разъяснял ему, в чем состоит красота гранитной набережной Невы с ее львами, воспетыми самим Пушкиным, сообщал анекдоты, указывал на коней Клодта…

С точки зрения Студенецкого, Френсис был вульгарный, малокультурный янки, безусловно неспособный воспринять красоты зодчества. Константин Иванович и сам был в этом не силен. Но его жена — Наталья Владимировна, урожденная Колокольникова, — за долгие годы их совместной жизни сумела внушить ему ряд понятий и представлений, которые он хорошо усвоил и какими любил щегольнуть с тем большей легкостью, с чем большим трудом они ему достались.

Но сегодня Константин Иванович молчал, поглощенный анализом всех малоприятных слов, услышанных от Мочалова. На этот раз говорил Френсис:

— Я изучал книги социалистов. Ваши соотечественники не смогут упрекнуть меня в невежестве или клевете, если я скажу, что у вас не ценят людей. Разве не один из величайших основателей теории социализма, которого признают отчасти и у вас — я подразумеваю в данном случае Фурье, — сказал: «Пусть честолюбивый человек, оказывающий пользу отечеству, получит почести, титулы, чины и власть; пусть человеку, любящему богатства, дадут их, если он окажется необходимым для своих сограждан; пусть ободряют похвалами тех, кто любит славу; одним словом, пусть будет дана свобода человеческим страстям, если из них получаются реальные и длительные выгоды для общества»… А в вашей стране совершенно не ценят людей. Я не говорю уже о рабочих. Я был в вашей заводской столовой и видел, как девушки едят воблу при помощи ложки. Ужас! Ваши актрисы ходят в перешитых платьях.

— О, бедняжки, — усмехнулся Студенецкий.

В зеркале над ветровым стеклом Константин Иванович увидел отражение маленькой игрушки, сувенира, который висел на шелковом шнуре, прикрепленном к потолку автомобиля. Это была крохотная фигурка смуглоликого Аладдина с волшебной лампой в правой руке, не со старинной масляной лампой, как полагалось по арабской сказке, а с маленькой моделью современной электронной лампы.

Эту игрушку Константин Иванович получил в подарок от одной черноокой девушки-креолки, которая утверждала, что в жилах ее течет кровь Монтесумы и Кортеса. Она любила ходить в платьях, похожих на театральные, костюмы. Это была школьная подруга другой очаровательной девушки — секретаря мистера Сарнофф, председателя правления фирмы «Радиокорпорейшен».

Впрочем, сам Студенецкий обычно иначе объяснял появление в своем автомобиле эбонитовой фигурки, одетой в расшитые бисером бархатные шаровары и обутой в серебряные туфли с длинными загнутыми носами.

«Да-а, — говорил, поглаживая бороду, Константин Иванович, — англосаксы вообще любят подпустить романтику в науку… Эту волшебную лампу я получил в подарок от сотрудников исследовательского отдела „Радиокорпорейшен“. — Затем следовало разъяснение: — Ну, нечто подобное тому, как знаменитому физиологу Ивану Петровичу Павлову подарили в Англии, в Оксфордском университете, плюшевую собачку, обвешанную пробирками для собирания слюны и желудочного сока… Это, помните, когда ему присудили почетную степень доктора „honoris causa“. Студенты во время торжественной церемонии спустили игрушку на шнуре с хор, с галереи».

И тут Студенецкий умолкал, чтобы слушатель мог уже сам дать себе отчет в том, как высоко стоит авторитет рассказчика за границей.

Константин Иванович взглянул на крохотного Аладдина и легко вздохнул:

— Да, было, все было, а что было, то прошло…

— О, я не спорю! — нарушил мистер Френсис течение мыслей технического директора. — Ваша страна идет колоссальными шагами по пути прогресса, но у вас слишком безжалостны к людям. И что еще более несправедливо: к выдающимся людям. Таких людей, как вы, мистер Студенецки, очень немного. Фирма «Радиокорпорейшен» — эта очень мощная и передовая организация — приобрела у Треста заводов слабого тока лицензию на ваш патент, мистер Студенецки. Я имею в виду патент на активные катоды. По американским законам, чтобы стать полноправным гражданином США, достаточно оказать один раз услугу державе. Человек, получивший один американский патент, уже имеет право назвать себя другом нашей страны. А вы, мистер Студенецкий… ваши изобретения и патенты! О-о-о! Америка вас знает. Вы не дикий кот изобретатель. Вы интернационально известный ученый. Посмотрите, — продолжал Френсис, — подумайте, какое исключительное положение занимает доктор Палуев у «Дженераль Электрик». Он один из наиболее высокооплачиваемых инженеров во всем мире. О-о-о, наши фирмы умеют ценить чистую науку! А сколько ваших соотечественников работает в наших фирмах! У Вестингауза лабораторией электронных ламп заведует Муромцев. Сикорский организовал авиационную компанию. Возьмите опять-таки Палуева… Да, Палуев, — повторил Френсис, дернув за ногу маленького Аладдина, — того самого Палуева, который фактически довольно изящно экспроприировал вашего Мочалова. Эти так называемые нерезонирующие трансформаторы, которые фирма именует «палуевскими», были давно описаны Мочаловым в журнале «Техническая физика»… И если Палуев процветает, то можно представить себе, как был бы обставлен в Соединенных Штатах специалист вашего размаха, опытности… таланта, наконец!

Френсис льстил грубо, явно. И все же Константину Ивановичу было приятно слушать эти слова, в искренность которых было бы смешно поверить.

«Было время, — думал Студенецкий, — когда я льстил. Теперь льстят мне. Льстят, значит, считают сильным».

Он мог с оттенком пренебрежения слушать о Муромцеве и Палуеве, занимающих такое высокое положение в технических кругах Соединенных Штатов. Сам он как инженер был не ниже этих белоэмигрантов, этих людей, покинувших свою родину. Сам он занимал теперь положение значительно более высокое, чем они, и работал, в стране, которая в недалеком будущем, несомненно, сможет соперничать по своей технической мощи с Соединенными Штатами. Следовательно, в свое время он сделал правильный выбор.

— Я поклонник вашего таланта, мистер Студенецки, — продолжал Френсис, — я всегда весь к вашим услугам.

Константин Иванович наклонил голову:

— О-о-о, о-о-о, покорно благодарю! Примите мои уверения.

— Я ваш джинн, раб этой лампы, — продолжал Френсис, щелкнув Аладдина по носу. — Вам стоит потереть лампу и приказать. Я немедленно отвечу: «Слушаю и повинуюсь. Чего ты хочешь? Требуй — получишь. Я все могу».

— Увы, — возразил Студенецкий, — обещания даются по соображению, а исполняются по обстоятельствам.

— Не спорю. На скачках каждый бежит за себя, а не двое за одного.

— Как говорит Киплинг в своей поэме «Томлинсон», — подхватил Студенецкий, — но этот же автор в другом произведении рассказывает о Муголлане, которого бог наказал, заставив читать проповеди быкам.

Константину Ивановичу приятно было лишний раз убедиться в том, что теперь он не просто инженер-электрик Студенецкий, нет. Теперь он «тот самый Студенецкий», Студенецкий, который создал передовое, современное электротехническое предприятие — Ленинградский электровакуумный завод. Когда в США с ним беседовали о возможностях его переезда в Западное полушарие, он отвечал, усмехаясь себе в бороду:

— Никаких перемен — вот самая лучшая перемена для людей моего возраста.

«В самом деле, — думал он и сейчас, — к чему что-либо теперь менять?»

— Ах, мистер Студенецки, мистер Студенецки!.. Ви есть настоящий патриот свой стран, — произнес Френсис по-русски. — А что касается проповеди быкам, — перешел он снова на родной язык и засмеялся, — тут успех зависит не столько от самого проповедника, но прежде всего от настроения его слушателей. Мы рассуждаем в молодости иначе, чем под старость, голодные не так, как сытые, иначе днем, чем ночью, рассерженные иначе, чем умиротворенные… Мы изменяемся каждую минуту в зависимости от тысяч обстоятельств, благодаря которым мы вечно оказываемся в состоянии неустойчивости и непостояяства…

— Это верно лишь для людей, которые не дали себе труда или не смогли выработать свое мировоззрение, — возразил Студенецкий.

— Все мы люди, только люди, — пожал плечами Френсис. — Неизменны лишь бесплотные духи — ведьмы, лешие, кикиморы, а также заключенный в бутылку джинн. Поднимите бутылку со дна моря, откупорьте ее, и джинн, выскочив на волю, будет так же верно служить своему господину, как он служил тысячу лет назад. Безумие, риск, скажете вы. Но, знаете, иногда мы позже сожалеем о том, что прежде бросили…

Константин Иванович имел веские основания гордиться рядом своих решений, определивших его судьбу. Разговоры куда более значительные, соблазнительные вели с ним лица, впоследствии разоблаченные как члены подпольной антисоветской организации «Промпартия». И хотя Константину Ивановичу нравилась идея государства, во главе которого должны были бы стоять инженеры, хотя ему льстило, что люди, по масштабу значительно более крупные, чем он сам, говорили с ним, как с возможным кандидатом на пост министра в правительстве инженеров, Константин Иванович все же тогда не пошел с «Промпартией», решил довольствоваться своим положением технического директора завода.

— Чувство реального, — сказал Студенецкий, — вот что всегда удерживает меня от того, чтобы думать о джиннах всерьез. Джинны теперь не в моде у нас в стране, мистер Френсис. В СССР процветает материалистическое течение мысли, а плыть следует по течению.

Лесть собеседника и собственные размышления привели Константина Ивановича в очень бодрое состояние.

— Да и вообще учтите, мистер Френсис: обладание джинном может иметь последствия не всегда благие для обладателя. Повторяю: учтите это Я расскажу вам для примера одну поучительную историю, совершенно в вашем духе… гм, гм… бам, бам… Итак, — откашлявшись, продолжал Студенецкий, — жил-был один бедняк. «Хочу корову!» — крикнул он, едва джинн успел выскочить из бутылки. Бедняк получил корову. Но у соседа появилось сразу две. Бедняк потребовал лошадь и получил ее. Но сосед получил две. И чего бы ни захотел бедняк, вернее — бывший бедняк, соседу доставалось это же самое в удвоенном количестве. «Почему это так?» — спросил бывший бедняк своего джинна. — «Потому, господин мой, что я служу также и твоему соседу, а ему на роду написано получать всего против тебя вдвойне». — «О, джинн, — сказал тогда наш герой, — сделай так, чтобы у меня лопнул один глаз!»

Тут Константин Иванович, по обыкновению, немного помолчал, чтобы дать возможность собеседнику полностью оценить новеллу о джинне.

— Увы, мистер Френсис, — выдержав паузу, вздохнул Студенецкий, — это так. Вы сами изволили заметить, что все мы люди, только люди. И я, как и многие, созданные господом богом из глины, завистлив, мстителен, зол. Мне опасно иметь джинна.

Константин Иванович затормозил. Машина остановилась напротив гостиницы «Астория». Френсис простился, спрыгнул на тротуар, прихлопнул дверцу машины и направился к подъезду. Студенецкий поехал дальше. Он вел машину, напевая свою любимую песенку:

Он проехал по той улице, где стоял его дом, но не остановил здесь своей машины. По пятницам он возвращался домой поздно.

Константин Иванович покровительствовал одной очень приятной внешне и утонченно воспитанной юной даме, которая имела пристрастие к литературе и под руководством Муравейского вырабатывала свое мировоззрение, о чем, впрочем, Константин Иванович не был осведомлен. Дама знала многих современных поэтов и прекрасно декламировала. Техническому директору электровакуумного предприятия особенно нравились в ее исполнении стихи поэта Василия Каменского:

Один вечер в неделю Константин Иванович позволял себе отдохнуть от завода, от домашних забот, отвлечься от прозы и насладиться поэзией. За поэзией было забронировано время от 20 часов 00 минут по пятницам.

В субботу утром, за завтраком, он с добродушной покорностью слушал жалобы Натальи Владимировны:

— У меня опять начинается мигрень… Ваш носовой платок пахнет ужасно… Невыносимые духи, вульгарный запах…

— Невыносимо вульгарный запах, вульгарный запах… — напевал Константин Иванович, обдумывая по дороге на завод свой вчерашний разговор с Френсисом. — Да, все это скверно пахнет.

Френсис иногда обедал у технического директора, посещал концерты по его абонементу. Вполне возможно, ему приходилось выслушивать сетования Натальи Владимировны.

Студенецкий так живо представил себе голос и выражение лица, с которыми его жена могла бы жаловаться Френсису, что опомнился только, когда услышал резкие свистки и увидел бежавшего наперерез его машине регулировщика движения.

«Нет, — решил Константин Иванович, опустив в карман штрафную квитанцию, — с этим надо покончить…»

 

Незримые нити

На совещании по магнетрону в кабинете Жукова главный технолог завода Фогель предложил Мочалову: «Берите Веснина к себе в институт!»

Веснин не придал значения этой реплике. Мало ли что говорят в пылу спора. Важен был результат совещания — магнетронные работы получили официальное признание.

Иначе отнесся к восклицанию главного технолога Дымов. Он считал, что этим оскорблен весь коллектив заводской лаборатории. Дымова тревожила мысль, что Веснин после восклицания Фогеля, возможно, и в самом деле захочет покинуть завод.

Несколько дней спустя после совещания Дымов подошел к Веснину.

— Мочалов интересовался вами, Владимир Сергеевич, — начал Дымов, — мы с ним вчера говорили о вашей работе. Мне кажется, что в заводских условиях есть некоторые преимущества…

— Если бы я не работал на заводе, я вообще ничего бы не мог сделать! — горячо подхватил Веснин,

— Я рад, что мы в этом сходимся. — Дымов взял одну из негодных ламп с полки бессмертия, повертел ее в руках и снова положил в гнездо. — А все-таки вам следовало бы побывать в ГЭРИ. Надо посмотреть, как там работают, над чем думают… Если вы не возражаете, я позвоню Мочалову.

— Александр Васильевич говорил мне, что можно, что я могу…

— Он сам пригласил вас побывать в ГЭРИ? Так чего же вы не идете? Завтра же отправляйтесь.

От завода до Научно-исследовательского электро-радиофизического института — ГЭРИ, — которым руководил Мочалов, можно было пройти пешком через сосновую рощу. Веснин был впервые в этих местах год назад студентом, когда приезжал в Ленинград на практику. Тогда исследовательский институт еще только строился. Теперь главный корпус был освобожден от лесов Рядом воздвигались новые здания. Слева от дороги желтел песчаный карьер, из которого брали песок для строительства.

В вестибюле у дежурного вахтера Веснин узнал, что Александр Васильевич в стеклодувной мастерской:

— В первом этаже по коридору, последняя комната направо.

Дверь этой комнаты была приоткрыта. Против двери, спиной к ней, перед столом, покрытым куском черного бархата, стоял Мочалов. Он был в рубашке с отложным воротником, рукава, засученные до локтей, обнажали крупные, полные руки, сильные и красивые.

Веснин не сразу сообразил, чем занимается Мочалов. Он держал в своих больших руках маленький детский лук, сделанный из стальной спицы от зонтика. Подобные луки Веснин мастерил сам, когда мальчишкой играл в индейцев. На лук была наложена стрела чуть побольше карандаша. Оттянув тетиву, Александр Васильевич пустил стрелу, которая, перелетев через стол, упала с тихим звоном.

Услыхав легкий скрип шагов, Мочалов обернулся. Его умные глаза смотрели весело и задорно. Он улыбался правым углом рта.

Лицо Веснина выражало столь сильное изумление, что Мочалов рассмеялся:

— Подойдите ближе, подойдите! Вы, вероятно, впервые видите, как делают тонкие кварцевые нити для электрометров. Я люблю пользоваться измерительными приборами, которые собираю и проверяю сам.

К краю стола была привинчена газовая горелка. Над ее латунным наконечником стоял, не колеблясь, острый конус бледного кислородо-водородного пламени. Мочалов прикрепил один конец кварцевой палочки к стреле, а другой к стойке против горелки так, что середина палочки стала разогреваться пламенем. Кварц покраснел, потом засветился ярко-белым накалом. Мочалов спустил тетиву. Стрела полетела, увлекая за собой и растягивая раскаленный кварц, превращая его в едва зримую нить, которая, все утончаясь, таяла, исчезала… Только легкое поблескивание бархата говорило о том, что сюда упало уже множество нитей, подобных сказочной пряже из лучей луны.

— Когда-то английский физик Волластон придумал, как делать из платины нити в десять раз тоньше человеческого волоса, — рассказывал Мочалов. — Волластон наращивал на платиновую проволоку толстый слой серебра, затем протягивал эту заготовку. Когда дальше протяжкой утончать нить становилось невозможно, он погружал ее в азотную кислоту. Серебро растворялось, и оставалась тончайшая платиновая сердцевина. Волластон много лет держал свой способ в тайне. С трудом удалось разгадать этот секрет. Что касается кварцевых нитей, то этому простому, изящному способу меня научил ваш Артюхов. Он ведь стеклодув по профессии. Я с ним познакомился, когда он заведовал на вашем заводе утильбазой, то есть, попросту говоря, свалкой всякого технического хлама. Я зашел на завод поискать на этой утильбазе что-нибудь подходящее для своей лаборатории. В те годы у нас было очень неважно с техническим оборудованием. Как и во всем, еще давала себя знать послевоенная разруха. Часто источником технического вдохновения в ту пору мне служили склады утиля. Но самое ценное из всего, что я обнаружил на этом старом складе, был сам Михаил Осипович. Он меня выручил. Наладил мне стеклодувную мастерскую, обучил нашего мастера Петушкова, ныне так знаменитого. Ко мне потом года два почти из всех академических лабораторий ходили за стеклянными насосами.

Все это Мочалов говорил Веснину, видимо не желая так быстро оставить свое занятие — стрельбу из лука. Подобные развлечения Александр Васильевич доставлял себе не часто, но, уж дорвавшись до стеклодувной или механической мастерской, любил здесь некоторое время отдохнуть. Сегодня он особенно нуждался в отдыхе: всю предыдущую ночь он читал гранки «Трудов института» за первое полугодие 1934 года.

— Однажды нам надо было сделать колбу ртутного выпрямителя максимально возможных размеров, — продолжал Мочалов. — Основная трудность — это приделать к колбе рога. У Петушкова руки длиннее, чем у Артюхова. Петушков мог орудовать с колбой на 250 ампер. Но Михаил Осипович придумал простые приспособления и перекрыл этот рекорд. В итоге мы получили несколько уникальных колб. Я Михаилу Осиповичу очень обязан… А в этом растягивании кварцевых нитей нет никакой особенной хитрости, — заметил Мочалов, привертывая горелку. — Главное, уловить момент, когда кварц имеет определенный накал. Не догреешь — нить толстая. При перегреве палочка сразу рвется. У меня оказались способности к этому делу. Вы потом сможете проверить — мои нити очень однородны и тонки, мне кажется, предельно. Но вы все-таки попробуйте этим когда-нибудь заняться. Будем надеяться, что вы победите меня.

Мочалов положил на стол свой лук, собрал стрелы в кожаный колчан, сделанный из старого кисета, потом взял лезвие безопасной бритвы. Взмахнув этим лезвием, он отрезал полосу бархата с невидимыми нитями и подарил Веснину:

— Научитесь — отдарите.

Веснин бережно свернул бархотку и спрятал во внутренний карман, туда, где хранил комсомольский билет.

Александр Васильевич спустил рукава рубашки, надел пиджак.

— Пойдемте, мой друг, — обратился он к Веснину. — Я рад, что вы пришли. Мне хочется поговорить с вами о нашей общей страсти — о сантиметровых волнах. Но располагаете ли вы временем? Я ведь не сразу в кабинет. Можете ли вы пройти со мной по институту?

Мочалов свернул бархат с кварцевыми нитями и убрал его в длинный футляр, смахнул со стола в ящик остатки кварцевых палочек.

— Не возражаете, Владимир Сергеевич, если мы сначала пойдем по лабораториям, а уж потом ко мне… Ну, что вы так воззрились на меня? — снова засмеялся Мочалов, глядя на восторженное лицо своего гостя. — Это я должен так смотреть на вас. Вы на целое поколение моложе. Вас еще на школьной скамье обучили тому, чего мы не знали, кончая университет. То, что нам вчера казалось совершенно несбыточным, сегодня вами уже давно пройдено… Право, иногда вспомнишь совершенно недавнее, и кажется оно невероятно наивным, смешным, будто были тогда мы, радиоспециалисты, маленькими детьми. Вот вам хотя бы такой пример: в 1918 году я был на московском совещании по вопросу о числе трансляций для необходимой тогда связи Москвы с Владивостоком. И вот один из участников высказал мысль, что в будущем север Сибири может явиться важной базой для связи с Западным полушарием через Северный полюс. Это был удивительный момент. Наша веками приученная мысль о возможности связи с Новым Светом только путем наземного или водного транспорта, а также по кабелю через океан, как молния, изменила свое направление, устремившись на север. Тогда связь путем радиоволн еще не вошла прочно в сознание, она еще не была в то время тем, что мы называем «быт». Ну, а сегодня? Сегодня мы с вами говорим о возможности видеть сквозь дым и туман, об отражении электромагнитных волн от Луны… Всякое изобретение и открытие — это не только ответ на поставленные вопросы, но начало новых изобретений и научных открытий. Новый исследователь всегда творец новых идей. Вот почему я говорю вам: не смотрите на меня с таким изумлением, я сам хочу смотреть на вас так!

И Мочалов, точно передав выражение лица Веснина, уставился на него восторженными глазами, в которых прыгали огоньки едва сдерживаемого смеха. Затем он взял Веснина под руку и пошел с ним по коридорам, лестницам, комнатам института.

— Люблю обо всем в своем хозяйстве узнавать первым, — говорил Мочалов. — Нет терпения ждать, пока доложат. А впрочем, это понятно. Будучи создан в форме шарообразного тела, я уже по своей конституции вынужден постоянно катиться.

Открыв одну из дверей, Мочалов сказал Веснину:

— Здесь у нас измерительная лаборатория по сантиметровым волнам. Работу ведет инженер Оленин. Знакомьтесь.

Веснин поздоровался с красивым, несколько женственным молодым человеком в черной бархатной толстовке, которая очень шла к его светлым волосам.

— Олег Леонидович, — громко, почти крича, начал Мочалов, — неужели вы до сих пор не закончили монтаж контуров?

— У нас вышел из строя мостик, и мне нечем было промерить индуктивность этой катушки.

— А для чего ее, собственно говоря, мерить? И так видно, что в ней от десяти до пятнадцати миллигенри. Можете припаивать ее, не измеряя.

Мочалов подошел к окну, потом снова обернулся к Оленину и сказал уже спокойно:

— Я тоже не чародей. Но когда я вижу витки, диаметр, длину катушки, то и индуктивность ее мне видна. Это все приобретается практикой. Я вам, Олег Леонидович, советую больше уделять внимания практическим работам.

* * *

Вечером Веснин записал в свой дневник:

«Талант, интуиция, гениальная догадка — не те слова. То, что подводят под эти термины, — есть знание большого количества различных, разнообразных фактов. Подлинный конструктор умеет единым взглядом все оценить, взвесить, обобщить. Это уменье — результат непрерывного упражнения, непрерывной работы».

 

Незаконченный разговор

Мочалов и Веснин шли по узкой галерее под самыми стропилами большого высоковольтного зала. Было уже пять часов вечера. Александр Васильевич остановился; прислонившись к стене, он смотрел вниз. У его ног висели лампы, наполненные парами натрия и ртути. Эти лампы бросали резкий желтоватый свет на стоящие внизу высоковольтные электрические аппараты. Но молодой инженер смотрел только на своего спутника. Лицо Мочалова, как и в тот день, когда Веснин увидел этого человека впервые, было бледным, почти серым. Под глазами мешки. Веки потемнели. Очевидно, он очень устал. Возможно, он уже был усталым, еще когда стрелял из лука, но тогда усталость скрадывалась оживленным выражением лица, веселым взглядом. Теперь он смотрел вниз сосредоточенно, строго, не то недовольно, не то выжидающе.

Веснин проследил направление его взгляда и увидел внизу, посреди зала, огромную решетчатую пирамиду. Среди переплетения нанизанных друг за другом, как гигантские плоские бусины, белых фарфоровых изоляторов виднелись черные прямоугольные ящики — конденсаторы. Это был «генератор молний» — импульсный генератор еще не виданной Весниным величины.

В тот момент, когда Мочалов довольно нетерпеливо и сердито вторично взглянул на свои часы, ужасающий грохот потряс галерею. Фиолетовая молния бросилась на гирлянды изоляторов. Фарфоровые тарелки оделись плащом, сотканным из бесчисленных змеящихся, сверкающих нитей. Под потолком, над самой головой, послышалось щелканье искр. Искры поскакали между прутьями стальной решетки, ограждающей галерею. Веснин ощутил покалывание в пальцах, которыми он держался за поручень.

Разряд затих. Поверхность масляного озера, заключенного в огромный стальной резервуар рядом с пирамидой импульсного генератора, была недвижима. В тусклой черной жирной жиже отражались едкие желто-зеленые натриевые лампы и гирлянды белых изоляторов, выдержавших суровый удар искусственной молнии.

— Каждый конденсатор, — сказал Мочалов Веснину, — накапливает напряжение в сто тысяч вольт. В момент разряда они все вдруг последовательно включаются. И два миллиона вольт возникают на вершине этой фарфоровой пирамиды. Мне хотелось показать вам разряд. Москвичи еще не достроили свой импульсный генератор, и наш пока самый большой во всем мире. Я не люблю таких высокопарных слов, но пока это действительно так.

«Нет, я определенно исключительно счастлив, — думал Веснин. — Почему мне всегда, во всем такая удача?»

— Когда мы, по указанию Ленина, начинали производство электронных ламп, вакуум мы получали при помощи насоса, взятого из физического кабинета гимназии. Солдат, прикомандированный к нашей группе из местного гарнизона, крутил этот насос вручную… А теперь… — Мочалов обвел взглядом огромный зал.

Веснин не мог оторвать взора от машин и аппаратов, стоявших внизу. С балок перекрытия на стальных тросах свисали гирлянды белых, зеленых и коричневых изоляторов. Это была продукция завода «Пролетарий», что на Выборгской стороне. Вот огромный мотор-генератор завода «Электросила». Рядом воздухоохладитель «Титан», за ним климатическая установка «Прометей». А это сложное сооружение из кварцевых труб — работа знаменитого фарфорового завода имени Ломоносова.

Сам того не замечая, Веснин произносил имена заводов вслух.

— Наши, наши! — вдруг крикнул он во весь голос и протянул руку по направлению к высоковольтным выпрямителям, в которых белым накалом сияли вольфрамовые катоды. — Это с нашего завода!

— Вы не ошиблись, называя машины и заводы. Сколько же лет вы работаете в промышленности?

— Уже идет второй год.

— А второе полугодие первого давно минуло?

И опять они оба рассмеялись.

Как ни мимолетен был переход через приемную в кабинет Мочалова, Веснин все же успел заметить неодобрительный взгляд, каким окинула его красивая дама в синем платье, сидевшая за столом с телефонами, — очевидно, секретарь Александра Васильевича. Не ускользнула от него и та смущенная интонация, с какой Мочалов сказал ей:

— Да ведь, право же, разговор будет не деловой, просто хочется немного поболтать.

— Вы сегодня не завтракали и не обедали, — довольно сухо ответила она и добавила: — Я закажу вам чай в кабинет.

— Благодарю, — все так же робко отозвался Мочалов. — Владимир Сергеевич, я надеюсь, не откажется выпить чаю со мной.

Он прошел в кабинет, и Веснин скользнул за ним, не поднимая глаз, мимо строгой дамы, потому что боялся встретить еще раз тот же повелительный, негодующий взгляд, который, несомненно, заставил бы его отказаться от продолжения беседы с Мочаловым.

За чаем, не забывая подкладывать на тарелку Веснина бутерброды, Александр Васильевич говорил о той новой отрасли техники, которая впоследствии получила название «радиолокации».

Слушая эту речь, Веснин изумлялся тому, как многое из сказанного совпадало с его собственными исканиями.

Казалось, что, в сущности, Мочалов лишь вскрывает и освещает идеи и образы, которые давно уже занимали мысли Веснина. Эти идеи не пришли извне. Они родились в нем самом и ждали только прикосновения магического слова.

— Для новых грядущих генераторов, которые придется строить, — резюмировал академик Мочалов, — все дело в том, чтобы увеличить отношение размера самого прибора к длине генерируемой им электромагнитной волны. К сожалению, это не все понимают…

Веснин вспыхнул от радости: ведь это его собственные догадки, его мысли. Эту же мысль он записал впервые в читальном зале Публичной библиотеки, вернувшись из командировки на крейсер «Фурманов». И вот Александр Васильевич говорит те же слова.

«Значит, — думал Веснин, — я прав, я шел по верному пути».

— Задача чрезвычайно сложна, — сказал Мочалов вставая. — Создание принципиально нового — это всегда работа такого рода, какая требует от человека всей его жизни. И если б нам была дана не одна, а несколько жизней, то их бы тоже не хватило нам. Поэтому у нас принято заниматься этим коллективно.

Мочалов умолк и зашагал по кабинету в глубокой задумчивости.

Во время этой паузы Веснин слышал телефонные звонки и неизменный холодный ответ секретаря:

— Александр Васильевич занят.

Теперь — возможно, потому, что отказ относился не к нему, — голос секретаря, вразрез с содержанием произносимых слов, казался Веснину мягким, немного грустным и очень теплым, настоящим женским.

Он вспомнил ее иссиня-черные гладкие волосы, затянутые в тугой узел на затылке, ее строгие темные глаза и высокие узкие брови.

«А ведь она красавица, — подумал Веснин, — настоящая красавица…»

Мысль эта, промелькнувшая случайно, тотчас исчезла, потому что вновь заговорил Мочалов, и Веснин всем своим существом внимал его словам.

— В древности задачи предлагали боги. Например, делийскую задачу об удвоении куба, по мифическому сказанию, предложил сам Аполлон. Потом задачи предлагали полубоги — здесь я подразумеваю великих математиков семнадцатого и восемнадцатого столетий, между которыми был распространен обычай задавать друг другу задачи. Но теперь мы стараемся решать задачи для иных нужд… А нужда — челобитчик неотступный… Нужда — челобитчик неотступный, — повторил Мочалов, опускаясь на стул. Он сжал кулак и стукнул по столу. — Именно это я и хотел вам внушить. Генератор сантиметровых волн должен быть создан в самый сжатый срок! Американцы Тейлор и Юнг претендуют на наблюдения отражений. Они пока, в сущности, ничего еще не сделали, но каждый день приносит новое.

Не столько то, что Мочалов говорил, а то, как он говорил, привело Веснина в состояние, когда человек бывает способен на подвиг.

«Вопрос назрел, — думал Веснин, — нам надлежит дать ответ. Первыми дать ответ».

— Таковы пути истории, — тихо сказал Мочалов, — и в этом нет ничего неестественного.

Снова пауза, и опять трескотня бесконечных звонков и спокойный женский голос, отказывающий в просьбе соединить с Мочаловым.

— Я думаю, — отодвинув в сторону свою тарелку, сказал Александр Васильевич, — дня начала организовать группу человек в пять, в шесть, не более. Необходимо одновременно и параллельно решать различные узлы стоящей перед нами темы. Каждый должен вести свою работу совершенно самостоятельно. Потом тем интереснее будет свести все вместе. Вам я предложил бы продолжить вашу работу над магнетронными генераторами. Правда, магнетрон — это частность. Есть сильные конкуренты — генераторы, работающие без магнитного поля, но мое убеждение, что более быстрые успехи будут получены именно с магнетроном. Да, магнетрон — это очень важное… я бы даже сказал — основное звено… Как вы полагаете, — продолжал Мочалов: — перейти в наш институт или вы хотели бы пока остаться на заводе? Это, конечно, я веду с вами, само собой разумеется, просто частный разговор, разговор за стаканом чая. Но в ближайшее время я запрошу мнение нашего главка на этот счет. Тогда я вас подробнее ознакомлю со всеми своими материалами. Без согласования это сделать неудобно.

В дверь постучали. Вошла секретарь и сообщила:

— По прямому проводу из Кремля.

Александр Васильевич взял трубку.

Секретарь стоя слушала.

— Готов выехать сию минуту, — произнес Мочалов и опустил трубку.

Веснин откланялся.

— Непременно зайдите ко мне, как только я вернусь из Москвы, — сказал ему на прощанье Мочалов. — Наш разговор еще не окончен.