Организм, освобожденный от излишков

Муравейский вернулся из своей командировки неделю спустя после совещания.

— Признаюсь, вы меня удивили, — сказал он Веснину. — Я все время думал о вас, воображал ваш робкий голос, ваши ноги, которые вы имеете обыкновение ставить носками внутрь, и мне казалось, что всего этого достаточно, чтобы слушатели утратили веру в наш замечательный магнетрон. Но, к счастью, я ошибся. Обидно, что меня в тот день не было на заводе. Досадно, что я не мог сражаться с собравшимися в кабинете Жукова корсарами, что я не стоял с вами на палубе корабля у мачты, спина к спине, в ту минуту, когда один из этих джентльменов удачи, с развевающейся бородой, в красном ночном колпаке, зажав кортик в зубах, уже положил палец на курок своего карабина, готовясь прошить вас пулей, отравленной ядом мухи це-це.

Веснин не мог удержаться от смеха, представив себе Студенецкого и Рокотова в одежде пиратов, карабкающимися по веревочным лестницам корабля, взятого на абордаж.

— Люблю дразнить гусей, — продолжал Муравейский, — и потому втройне обидно, что я не участвовал в драке.

— Можно подумать, что вас гнали в эту командировку насильно.

— Клянусь бородой Студенецкого, — пропустив мимо ушей это замечание, воскликнул Муравейский, — придет время, и мы расправимся с этим старым Сюркуфом — грозой морей! Но до той поры я буду ублажать его, даже если бы мне пришлось чистить ему ромом сапоги. Несколько минут назад я собственными глазами убедился, как велик и могуч талант технического руководителя нашего завода. Я зашел к Алле Кирилловне, в секретариат дирекции, поздравить ее с моим благополучным возвращением. Там, совершенно случайно, неофициально, по счастливому стечению обстоятельств, мне довелось сличить подлинный текст, черновик, так, сказать, стенограммы совещания и ее окончательный, выбеленный, если так можно выразиться, вариант. Константин Иванович превратил стенограмму в высокохудожественное произведение. На текст, который отправлен в Москву, в Главное управление, очень умело наложены нежные пастельные тона, которые совершенно меняют впечатление от картины в целом.

— Я решил пригласить к нам в лабораторию инженера Ронина Арнольда Исидоровича, — сказал Веснин.

— От души советую. Заманите его на завод, как агенты кайзера Вильгельма заманили Рудольфа Дизеля на пароход. Двигатель Дизеля не имел успеха в Германии; изобретатель решил продать свое детище злейшему врагу своей родины — Англии. И вот, когда Дизель ехал из Гамбурга в Лондон, немцы темной ночью выбросили изобретателя за борт. Ваш Ронин все время бесплатно снабжает своими идеями этого гнусного Рокотова. Вот вы и заманите Арнольда Исидоровича сюда, а отсюда на катер «Ретивый», который возит экскурсии в Петергоф, а там… всплеск волны.

— С вами невозможно говорить серьезно!

— Это мое качество, Володя, до сих пор всегда счастливо выручало меня, как только мне грозила опасность жениться. Но в данном случае я говорю с вами со всей серьезностью. Ронин — типичный неудачник, а с неудачниками лучше не связываться. Вечным неудачником может быть только недотепа. Человек нормальный, потерпев неудачу, задает себе вопрос: какую глупость я совершил? Возьму пример из личной практики. Пока я вел в «Гастрономе № 1» дело с Сельдерихиным…

— Я не могу без омерзения слушать об этих ваших «Гастрономах»! Неужели вам не обидно тратить время на такие предприятия?

— Кто вас так прелестно воспитал, Вольдемар: papà или mamàn?

— Да, отец внушил мне, что поверхностный практицизм влечет за собой потерю времени.

— Ваш отец родился в прошлом веке, когда было очень модно делать вид, что презираешь полезнуй практическую деятельность. Но вам-то уже никак нельзя забывать, что вы вскормлены и вспоены на средства, заработанные частной практикой. Молчите, я лучше это знаю, чем кто-либо другой. Но возвращаюсь к Ронину. Нам нужен инженер или, на худой конец, физик. Арнольд Исидорович ни то, ни другое, он абсолютно непригоден для систематической работы. Эти его рукописи в мешке производят жалчайшее впечатление. О таких субъектах занятно читать, забавно посмотреть на них в кино, на сцене, но иметь с Рониным дело невозможно.

Веснин не мог не согласиться с тем, что в суждениях Муравейского была доля истины. И все-таки он не переменил своего решения, а в тот же день, сразу после работы, поехал к Ронину.

Арнольд Исидорович нисколько не удивился приходу Веснина. Еще в передней, едва успев поздороваться, он начал рассказывать о своих последних изысканиях в области мыслящих машин.

Комната Ронина, как и в первый приход Веснина, напоминала большую машину, груженную мебелью.

— Вы, конечно, знаете, — начал Ронин, сняв со стола стопу бумаги и предложив Веснину сесть, — положение Маркса о том, что всякая развитая совокупность машин состоит из трех существенно различных частей: машины-двигателя, передаточного механизма и, наконец, машины-орудия или рабочей машины. Для того времени, когда это писалось, так оно и было. Но развитие техники последних десятилетий ведет к тому, что в машинах все чаще, все отчетливее появляется еще и четвертая, не названная Марксом часть…

Морщинки сбежали со лба Ронина к носу, он с улыбкой посмотрел на Веснина и предложил:

— Вам ведь приходилось иметь дело с автоматами стрельбы? Подумайте над конструкцией автоматических действующих машин и назовите мне не названную Марксом часть такой машины.

Веснин задумался.

— Да, как будто действительно не все укладывается… Регуляторы, стабилизаторы, счетно-решающие механизмы…

Ронин сел на край стола, поднял руку и торжественно изрек:

— В автоматических самодействующих машинах будущего можно будет отчетливо выделить еще и четвертую часть — управляющий механизм, то есть то, что можно назвать «мозг машины».

— Это очень, очень интересно.

— Когда я все это основательно продумал, мне захотелось поделиться своими идеями с людьми. Но кто является самым чутким, самым восприимчивым слушателем, лишенным предрассудков и всякой предвзятости? Конечно, дети. Им жить после нас, и я написал для них небольшой этюд о мыслящих машинах, о машинах-управителях и отнес это в пионерский журнал «Вперед». Учитывая интерес детей двадцатого века к точным наукам, я в конце статьи привел две формулы из теории вероятности. Я знаю школьников, разбирающихся в высшей математике, и я ориентировался именно на таких. Остальным ведь необязательно читать всю статью, остальные прочтут лишь общую часть, — журнал не учебник, его необязательно прорабатывать целиком, от доски до доски.

— В каком номере журнала напечатана ваша статья? Мне было бы очень интересно посмотреть.

— Нигде она не напечатана. Редактор, прочитав о четвертой конструктивной части машин, об управителях, о «мозге машин», заявил, что я пытаюсь ревизовать Маркса. Я пояснил, что это не ревизия, а лишь дальнейшее развитие совершенно правильной мысли. Редактор возразил, что пионерскому журналу не положено заниматься развитием экономических наук и высшей математикой. Статью мне вернули. Вот она.

Ронин полез под кровать и достал оттуда одну из наволочек, набитых бумагами, порылся в ней и вытащил переписанную на машинке статью.

Веснин обратил внимание на то, что отдельные слова, строки и даже целые абзацы были подчеркнуты красными чернилами и разноцветными карандашами. На полях против подчеркнутых мест были сделаны глубокомысленные замечания редакции, вроде: Ну и ну! О-го-го! Возмутительно. но чертовски талантливо. Эх, куда заехали! и так далее.

— Не волнуйтесь, — сказал Ронин, видя, какое впечатление произвели вышеприведенные реминисценций на Веснина. — Я сам сказал им такое же «ну и ну!», после того как по их совету ознакомился с научно-популярным отделом журнала. Это не я, а они «эх, куда заехали!» Чего там только не было в этом отделе! Боа-констрикторы, воспоминание о вымерших белых носорогах, акклиматизация розовых фламинго, советы о том, как лучше выследить стадо диких слонов и заарканить мустанга, как развести огонь при помощи трута или сухого мха, описание производства табуреток из позвонков синего кита… Увы, я убедился, что редакторы детских журналов — это самые отсталые люди на свете. Если судить о нашей эпохе по детской литературе… — Ронин закашлялся и махнул рукой: — К счастью, дети предпочитают литературу для взрослых.

— Эго верно, — согласился Веснин. — Я помню, когда в детстве заинтересовался вопросами радио, то читал журнал «Радиолюбитель». Это был журнал для взрослых. Но, представьте, теперь в читальном зале Публичной библиотеки я часто вижу взрослых, которые изучают систему пахоты при помощи сошки кленовенькой и гужочков шелковеньких, обсуждают проблемы избы на куриных ногах и степень диссертабельности бабы-яги.

— Вы говорите о фольклористах! — оживился Ронин. — Однажды я попытался наставить их на путь истинный, и, представьте, мне аплодировали. По просьбе одной видной фольклористки, Ии Юльевны Нельской, я прочел им доклад о тенденциях современной электроники. В заключение я высказал пожелание, чтобы взамен кащеев бессмертных были написаны сказки о чудесных, разумных машинах. Построенный согласно новейшим данным науки, четко работающий механизм — что может быть прекраснее? Современный ребенок с самого нежного возраста чувствует это совершенство. Видели ли вы, как загораются глаза младенца, когда он слышит автомобильный гудок? От увлечения гудком нормальный ребенок переходит к мотору. Но дух механизма труднее понять, чем научиться управлять этим механизмом. Душа, вернее — суть всякого механизма, состоит в полном соответствии структуры, формы с ее назначением.

— Да, да, — воскликнул Веснин, — вы правы! Я то же самое думал, когда смотрел на магнетрон с раскаленной нитью посредине, на это небывалое медное колесо, которое могло генерировать сантиметровые волны.

— Детям надо говорить не только о красной шапочке и сером волке, но также и о машинах, — продолжал Ронин. — Техника в правильно организованном обществе дает человеку свободу…

Ронин простер руки и ткнулся левой в книжный шкаф, а правой задел абажур настольной лампы и чуть не сбросил его на пол.

— В будущем, — говорил он, потирая ушибленную руку, — работа сведется к научно-лабораторным изысканиям еще более совершенных способов раскрепощения человека от сил стихий. Когда-то социалисты-утописты мечтали о таком времени, о такой организации общества, при которой можно будет работать всего по часу, самое большее — по два часа в сутки. Я думаю, что это не так. Трудиться и в близком и в далеком будущем люди будут очень много. И чем свободнее будет человек от заботы о хлебе насущном, тем интенсивнее пойдет работа. Очень много людей будут коллективно трудиться над проблемами, каких мы сейчас еще не ставим себе даже в мечтах. Это будет величайшая кооперация современников, это будет самая высокая, самая прекрасная в истории человечества культура. Нет радости выше познания! Скажите, кто же добровольно откажется работать ради счастья с каждым днем познавать все глубже и самих себя и мир, в котором мы живем?..

Речь Ронина оборвалась на полуслове. Он потер виски и налил себе воды из холодного чайника в грубый граненый стакан, который дрожал в его слабой руке.

Веснин увидел тома Медицинской энциклопедии, раскрытые и закрытые, с закладками и без закладок, которые, как и в прежний его приход сюда, лежали на полу.

— Арнольд Исидорович, вы все еще, вместо того чтобы лечиться, занимаетесь философией медицины, — печально улыбнулся Веснин.

Ронин сморщил нос:

— Философия — это действительно моя слабость. Между прочим, жрецы древнего Египта, врачевавшие за пять тысяч лет до нашей эры, думали о философии медицины больше, чем какой-нибудь современный кандидат медицинских наук. Современная медицина вместо вдохновения и интуиции, свойственных древним, опирается на рентген, сульфамиды и анализы всевозможных соков и выделений. А египетские жрецы наибольшее внимание обращали на гигиенические предписания. Они прежде всего предписывали больному воздержанность в пище, полагая, что именно в пищевых продуктах содержатся элементы, причиняющие болезнь, что, периодически освобождая свой организм от излишков при помощи постов, можно предохранить себя от болезней. На личном опыте я убедился, что недоедание не вредит ни при каких обстоятельствах. А для лиц, занимающихся умственной работой, недоедание можно даже рекомендовать.

Ронин был еще бледнее и еще более тощ, чем в тот раз, когда Веснин посетил его впервые, но обут он был лучше — на его длинных ногах были теплые, новые унты, подбитые собачьим мехом. Брезентовый туфель с воткнутым в подметку шилом выглядывал из-под кровати.

— Пытался зашить, — улыбнулся своей забавной, морщинистой улыбкой Ронин. — За этим занятием меня застиг один мой беспутный приятель, летчик Толя, и, представьте, на другой день принес мне свое обмундирование. Говорит: «Я получил новенькое, с иголочки, а это девать некуда. Прошу вас — пока пользуйтесь, хотя бы в виде компенсации за хранение». Как вы думаете, прилично мне будет ходить в шинели с голубыми петлицами и без знаков различия?

Веснин подумал о том, что если Ронин согласится поступить на завод, то придется перед его выходом на работу подготовить товарищей в лаборатории. Веснину хотелось, чтобы на заводе этого необычного человека окружала атмосфера дружеского участия, а не насмешки.

А Ронин все говорил и говорил. Но вот он замолчал, и стакан, который он снова налил холодной водой, покатился на пол. Веснин подхватил Арнольда Исидоровича и на руках дотащил его до кровати.

— Это ничего, — слабым голосом произнес Ронин, упав на свое суровое ложе, — это все пройдет. Я просто немного утомился.

— И, простите меня, сильно отощали.

— Возможно, возможно… Кажется, я действительно несколько запустил свое хозяйство.

— Послушайте, где у вас тут готовят? Нельзя же так жить, совсем без горячего.

Порывшись всюду, где, согласно указаниям Арнольда Исидоровича, могли находиться его съестные припасы, Веснин не обнаружил ничего, хотя бы издали напоминавшего обычную человеческую пищу. Правда, на подоконнике стоял высокий хрустальный бокал с горстью соли, а в суповой миске валялись спички и лежала невскрытая банка консервированной кукурузы. Вспомнив поговорку Муравейского, что для рагу из кролика необходима хотя бы кошка, Веснин сказал:

— Дайте мне ваши карточки, я пойду куплю по ним что-нибудь для вас.

— Видите ли, — застенчиво улыбнулся Ронин, — я, собственно говоря, вообще никогда ничего не теряю. Но я не могу вспомнить, в какую книгу я сунул карточки на этот месяц…

— Так вы сидите даже без хлеба! Но ведь напротив вашего дома есть коммерческий магазин, там можно купить продукты без карточек. Я сейчас сбегаю.

Веснин скоро вернулся с покупками и занялся стряпней.

— Мы всегда забываем о том, что нам неприятно, — продолжал ослабевшим голосом Ронин. — Я терпеть не могу стоять в очереди и получать продукты по карточкам, поэтому я их и позабыл где-то.

Веснин поставил на столик перед кроватью яства, которые показались Арнольду Исидоровичу роскошными. Это были сосиски, сваренные в супе из горохового концентрата, кисель из порошка, чай.

— Вот только хлеба я не достал, — с сокрушением говорил Веснин.

— Ну, без этого я могу обойтись, — отвечал Ронин, с наслаждением отхлебывая горячий крепкий чай.

Забыв о похвале воздержанию, с которой он начал свою беседу, Арнольд Исидорович поглощал суп с сосисками, — приговаривая:

— А вы чудесно готовите! Право, чудесно! Когда я буду богат и знатен, я награжу вас орденом поварешки. Согласны?

— А пока вы еще не разбогатели и не стали губернатором острова, — сказал Веснин, — я осмелюсь поговорить с вами, как инженер с инженером. Арнольд Исидорович, идемте работать к нам на завод. Наша лаборатория — одна из лучших в Ленинграде. У нас работают такие специалисты, как профессор Болтов, Кузовков и, наконец, Аркадий Васильевич Дымов. Дымова вы должны знать. Это ученик Волкова. С Дымовым очень легко работать. Такого чуткого, душевного начальника редко встретишь. Да и весь наш коллектив — спаянный, дружный…

Ронин размотал свой шарф, швырнул его на самый дальний стол и сказал:

— Я как-то немного оторвался и от журнала и от института. Понимаете, не хочется снова впрягаться в такой же хомут…

— Арнольд Исидорович! Вы словно в камере одиночного заключения. Вам легче станет работать, когда вы сможете в любой момент поделиться мыслью с товарищами, проверить свои идеи экспериментально. Идемте к нам и давайте сделаем с вами магнетронный генератор для сантиметровых волн. На нашем заводе можно построить любой электровакуумный прибор. Право, посмотрели бы вы на оборудование наших цехов, какие у нас там дела делаются!

— Логически говоря, я ни в коем случае не должен был бы сдаваться, — возразил Ронин. — У меня столько новых идей, столько интересных мыслей возникло за время болезни… Стоят, как раскаленные утюги на плите. Не знаю, за какой взяться, а тут вы еще с вашим генератором сантиметровых волн…

— Нет, Бюро новизны Комподиза настаивает на том, что он ваш.

— В самом деле, разве попробовать, пойти к вам?

— Конечно. Это антиобщественно — с такими способностями, с такими знаниями бросить дело на половине пути. Пытались вы конструировать свой многорезонаторный магнетрон?.. Нет, ведь только вычисляли. А на заводе построим вещь. Ну, давайте соглашайтесь!

— Как настоящей свахе, вам трудно отказать. Но боюсь, что я, как Подколесин, в последнюю минуту выпрыгну в окно.

— Хорошо, что предупредили. Итак, когда придете на завод оформляться?

— Простите, но зачем мне, собственно говоря, оформляться? Я член групкома — группового комитета — писателей при Ленинградском издательстве. Все справки для домоуправления мне дает групком, карточки я тоже там получаю. Для чего же мне оформляться?.. Писатели вообще работают дома. Я и для вас могу дома работать.

— Как, вы — детский писатель?

— Это, видите ли, жена инженера Оленина, Ия Юльевна Нельская, она видная фольклористка… Я вам уже говорил о ней. Она постоянный посетитель научного зала Публичной библиотеки, такая высокая, смуглая… Это именно ее волнует вопрос о степени диссертабельности бабы-яги.

— Ничего не понимаю! — воскликнул Веснин.

Ронин засмеялся:

— Она добрая душа. Оленина волновал вопрос, как я буду жить без карточек, после того как меня по моей просьбе отчислили из ГЭРИ. Так вот, Ия Юльевна собрала журналы с моими статьями, и меня приняли в члены групкома. Теперь я не нуждаюсь во всех этих официальных оформлениях.

— Ну, нет, — твердо сказал Веснин. — Приносите на завод вашу трудовую книжку.

 

Ронин в заводской лаборатории

Когда Ронин должен был впервые выйти на работу, Веснин пришел в лабораторию на полчаса раньше звонка. Но уже к обеденному перерыву он убедился, что беспокоился напрасно. Ронин чувствовал себя в лаборатории так, словно он здесь родился.

Пренебрегая столом, который был ему предназначен, он расположился у окна, выходящего на огороды, за столом Юры Бельговского. Юра не посмел возразить и присел с краешку. Ронин великодушно подвинулся и перенес часть своих бумаг на стол Нины Филипповны Степановой.

В первый же день Ронин высказал ряд ценных мыслей относительно того, как надлежит вести дальнейшие работы по магнетрону. Проходя мимо помещения, где работала группа Кузовкова, Ронин поговорил с Сергеем Владимировичем и привел того в совершеннейший восторг своей изумительной интуицией. Звучный, высокий, немного резкий голос Ронина раздавался то в том, то в другом конце лабораторного корпуса, и всюду к его высказываниям и советам прислушивались с вниманием и интересом.

Сам Дымов поздравил Веснина:

— Кажется, новый сотрудник очень эрудирован. Свежая струя влилась в лабораторный бассейн.

На другой день, проходя во время обеденного перерыва по заводскому парку, Веснин увидел Ронина в обществе Кости Мухартова, Вани Чикарькова и еще нескольких таких же молодых рабочих. Все они слушали Ронина с выражением живого интереса. У Кости на щеках играли ямочки, Ванечка стоял, широко улыбаясь, Саня Соркин записывал слова Ронина в блокнот, еще один незнакомый Веснину парень, с мячом под мышкой, совершенно позабыв о своем желании поиграть в волейбол, слушал, вытянув шею и покручивая кудрявый чуб.

— …Энергия перебрасывается, как горячая картошина с ладони на ладонь, — говорил Ронин, поясняя свои слова жестом, красивым и выразительным. — Одна ладонь — самоиндукция, другая — конденсатор…

Ронин объяснял своим слушателям действие электрического колебательного контура. Это объяснение было так ново, оригинально, что и Веснин, хорошо знакомый с предметом, о котором шла речь, остановился заинтересованный.

— …Пионеры промышленной электротехники, и среди них такие великие изобретатели, как Яблочков и Лодыгин, имели далеко не полное знание о том, что такое электричество. Является ли теперь наше знание полным? Конечно, нет, — говорил Ронин. — Мы рисуем себе картины, насколько это для нас возможно, приближающиеся к действительности. Неважно, что картины не абсолютно правильны. Они должны быть ясными и живыми: данные наблюдений и опытов бесконечно исправляют и дополняют наши первоначальные представления… Электрические машины и аппараты — это гармоническое дополнение к природе…

Веснин был огорчен не меньше остальных, когда гудок, известивший об окончании обеда, прервал речь Ронина.

Меньше и реже, чем с другими, Ронин говорил с Муравейским. Иногда Веснину даже казалось, что Арнольд Исидорович сознательно избегает старшего инженера бригады. Но в первые дни пребывания Ронина в лаборатории Муравейский был доволен, как он говорил, «случайным приобретением» Веснина. Благодаря Ронину популярность бригады промышленной электроники значительно возросла. К Муравейскому чаще стали обращаться с просьбами:

«Нельзя ли будет эту работу проконсультировать в вашей бригаде?»

«Я полагаю, — отвечал в таких случаях Михаил Григорьевич, — что товарищ Ронин не откажется взять это на себя».

И Ронин никогда не отказывался. Не задумываясь, он мог дать точную справку по самым различным и общим и узкоспециальным вопросам.

Первый неприятный разговор по поводу своего сотрудника Веснину пришлось иметь с табельщицей. По ее точным данным получалось, что Ронин из шести рабочих дней пропускает четыре, а в остальные два является на работу с опозданием не менее чем на два-три часа

— Но этого не может быть. Мы ведь ежедневно встречаемся с ним на работе, и часто он приходит раньше уборщицы. Тетя Поля может это подтвердить.

— Сама знаю, что приходит, — отвечала табельщица, — его ни с кем не спутаешь, да ведь надо же перевешивать номерок! То он совсем забудет, то прибежит в обед, а то и вовсе возьмет чужой. Мы уж и сами с тетей Полей думали, как с ним быть. Ежели ему не обидно, то мы повесим на его табельный номер ленту или пуговку какую яркую… В старое время, при Разоренове, неграмотные работницы этак свои номерки отмечали.

— Я с ним поговорю, — обещал Веснин.

— А то, знаете, я ведь сведения обязана подавать. Ему не то что выговор, а уж прямо увольнение было бы…

В тот же день к Веснину прибежала Наташа:

— Где Труба Гюль Муллы?

Веснин не знал, что практикантки дали Арнольду Исидоровичу такое прозвище, но сразу догадался, о ком речь. Уж очень это необычное сочетание экзотических слов пристало к внешности и к голосу Ронина.

— Вот, извольте полюбоваться! — сказала Наташа.

Она положила на стол Веснина несколько вариантов анодного блока магнетрона, нацарапанных плохо отточенным карандашом на обложке ее лабораторного дневника.

— Да, у Арнольда Исидоровича, — вздохнул Веснин, — кажется, действительно есть привычка работать на чужих столах…

— Если бы речь шла только об особенностях характера Ронина, я уж как-нибудь отважилась бы поговорить с ним без помощи третьих лиц. Но тут дело посерьезнее. Сами посудите, можно ли бросать записи, касающиеся оборонного изобретения, где попало и болтать об этом изобретении с кем придется! Отец, когда приезжал сюда из Москвы, просматривал мою работу… Ну и наткнулся на эту злополучную обложку.

В этот день Веснину не пришлось объяснять Ронину правила обращения с чертежами изобретений оборонного значения. Как раз в тот момент, когда Веснин собрался сделать это, Арнольд Исидорович, очень взволнованный, сам обратился к своему начальнику:

— Не могу молчать! Это превосходит все пределы.

В руках у Ронина был только что вышедший (№ 5 за 1934 год) журнал Электрификация сельского хозяйства.

— Вот, не угодно ли полюбоваться!

И, не дождавшись от Веснина ни вопроса, ни ответа, не дав ему опомниться, Ронин развернул журнал и показал статью с подчеркнутым заголовком: Электричество как фактор органических процессов.

— Арнольд Исидорович, какое это имеет отношение к нашей работе?

— Нет, да вы только взгляните! Здесь сказано, что возбуждение с одной нервной клетки на другую передается при помощи быстрых колебаний, что концы нервных волокон образуют как бы катушки связи и что явления резонанса играют здесь решающую роль, как и во всяком контуре с синусоидальными колебаниями.

— Ну, а вам какое дело до этого?

— Это же все неверно! В живых организмах нет и не может быть колебательных контуров с синусоидальными колебаниями. Это такой же всеобщий закон, как и то, что в живых организмах нет колес. Колесо — это искусственное создание человека. Также и электрический контур, в котором токи колеблются по закону синуса. В живом организме могут быть только колебания релаксации. А этот почтенный профессор подсчитывает здесь в своей статье самоиндукцию «нервных катушек» и емкость «нервных конденсаторов». Нет, ведь это не простая, а злостная чепуха! Глубочайшее невежество в области точных наук!

— Мало ли у нас своих грехов! — возразил Веснин.

Он хотел прибавить, что если бы, мол, Ронин поменьше занимался посторонними вещами и побольше следил за собой, то вот не пришлось бы ему, Веснину, постоянно подбирать с чужих столов его бумаги, да еще выслушивать замечания по поводу этих бумаг от сотрудников других бригад. Но Ронин не дал ему продолжить.

— Сократа заставили испить чашу с цикутой за взгляды, которые его современникам казались аморальными. А этот профессор своей статьей отравляет юношество безнаказанно. Я не могу молчать. Я ему должен сию же минуту ответить…

— Арнольд Исидорович, — подошел к столу Муравейский, — тут ко мне есть несколько петиций от различных организаций, прямо или косвенно заинтересованных в вашем поведении.

— А что? Я кого-нибудь обидел?

— Напротив, вас обидели и собираются обидеть еще больше. Полюбуйтесь на эту карикатуру в сегодняшнем номере заводской газеты. Это только начало. Хотят выпустить целую серию.

Веснин взглянул на последнюю страницу многотиражки и увидел там довольно удачно схваченную художником фигуру Ронина с телескопом в руках, разглядывающего созвездия. Прямо у носа Ронина были нарисованы гигантские часы. Подпись гласила: «Хорошо жить по звездному времени! Жалкие часы, сделанные на Земле, еще не могут сравниться по точности с космическими процессами!»

Ронин внимательно посмотрел на карикатуру и обернулся к Муравейскому:

— Михаил Григорьевич, вы боитесь в следующем выпуске этой серии увидеть себя? Вы ведь почти каждый день опаздываете.

— Начальство не опаздывает — оно задерживается. А вам, Арнольд Исидорович, я от души советую больше думать о своих поступках и словах. Владимир Сергеевич до сих пор под судом и следствием не был. Не хотелось бы нам губить его неопороченное имя. Но, увы, в уголовном кодексе предусмотрены наказания для преступлений, именуемых «попустительство и недоносительство», которые могут также рассматриваться и как соучастие и подстрекательство.

Весь остаток дня Ронин молча занимался за своим столом. Он был подавлен не столько смыслом слов Муравейского, сколько недружелюбием, которое он почувствовал в его тоне.,

Поглощенный своими переживаниями, Ронин, вечером уходя из лаборатории, забыл закрыть воду охлаждения насоса вакуумной установки. Ночью поднялось давление в водопроводной сети, сорвало резиновые шланги с насоса. Вода залила помещение бригады промышленной электроники и стала просачиваться вниз, в помещение конструкторского бюро. Несколько наколотых на доски чертежей было испорчено капавшей с потолка водой. Бдительность дежурного пожарника предотвратила более крупные убытки.

Это происшествие дало Муравейскому повод для новых насмешек.

— Да-а, — вздохнул он и покрутил кран. — Да, принято считать, что преступление часто носит оболочку невинности. Но чаще именно невинность совершает тягчайшие преступления.

Аудитория живо отозвалась на эту реплику, и Михаил Григорьевич продолжал свою импровизацию:

— Разбирая уголовные дела, суд обычно выясняет мотивы, которые побудили подсудимого совершить преступление, и цель, которую он преследовал. Если бы, например, было установлено, что попытка затопить нижние этажи лабораторного корпуса была совершена подсудимым не из мести, а с целью диверсии, то действия подсудимого, как контрреволюционное преступление, были бы не подсудны народному суду.

— Прекратите, Миша! На сегодня достаточно, — заметил Веснин.

— Нет, — твердо сказал Ронин, — я стою за продолжение этой беседы. Я хотел бы напомнить так хорошо изучившему уголовный кодекс Михаилу Григорьевичу статью тринадцатую — об обстоятельствах, исключающих ответственность. Не забывайте, что действия, которые вообще признаются преступными, не влекут за собой наказания, если совершаются в состоянии необходимой обороны. Так что если я, например, в ответ на реплики начальника бригады схвачу вот это пресс-папье и кину ему в голову, то не буду отвечать за последствия своих действий, так как не превысил пределов необходимой обороны.

И, отвернувшись от своего противника, Ронин подошел к рабочему столу Бельговского и предложил тому продолжать свою работу с максимальным вниманием и точностью. Бельговский по заданию Ронина снимал вольт-амперные характеристики магнетрона.

О любви говорят, что она слепа. Но ненависть иногда делает человека прозорливым. Внимательно присмотревшись к действиям Юры Бельговского, Муравейский попросил у него разрешения взглянуть на амперметр.

И снова зазвучал торжествующий, певучий голос Михаила Григорьевича:

— Юра, кто дал вам для работы прибор, не прошедший отдела технического контроля?

Не получив от Бельговского ответа, Муравейский продолжал довольно добродушно:

— В течение недели здесь носили воду решетом. Вопрос технику бригады был мною задан чисто риторический. Ответа не требуется. В нашем коллективе, к счастью, есть лишь один великий ученый. Эти так называемые гении, подобно совам, видят только во мраке своих рассуждений и слепнут при свете действий. Эти прозорливцы, которым дано зрить на сто метров под землей и на километр над землей, совершенно лишены способности видеть, что творится на их рабочем столе. Измерения производились непроверенным прибором, и неделя труда Юры Бельговского пошла насмарку. Ввиду того, что у нас в бригаде имеются талантливые математики, я попросил бы их произвести подсчет убытков.

Вечером, проходя мимо табельной доски, Веснин услышал голос Вани Чикарькова:

— Эх, умная голова, а дураку досталась!

Чикарьков стоял в группе молодых рабочих, тех самых, которые с таким увлечением слушали объяснения Ронина о самоиндукции и конденсаторе. Теперь они с не меньшим восторгом смеялись шутке Чикарькова, который рассказывал, как Ронин вместо своего перевешивает чужой номерок. Чикарьков развивал идею тети Поли и предлагал привязать к номерку Арнольда Исидоровича серебряную бумажку от конфеты.

 

Инженер Степанова

Несмотря на многочисленные происшествия, героем которых был Ронин, работа над магнетронным генератором продвигалась быстро и успешно Пророческие физико-математические вещания Арнольда Исидоровича направляли практическую деятельность Веснина, который терпеливо разрабатывал детали конструкции. А воплощенные в металле и стекле новые приборы, в свою очередь, вдохновляли Ронина на новые обобщения. Сочетание индивидуальностей Ронина и Веснина оказалось полезным для успеха дела.

Практикантки Валя и Наташа работали теперь над магнетроном не между прочим, в сверхурочное время, а по заданию своего руководителя, начальника теоретического отдела лаборатории Кузовкова. Девушки успешно проделали несколько кропотливых и трудоемких расчетов. Инженер Степанова — человек очень сдержанный и точный — часто своим холодным и беспощадным анализом очередного опыта помогала Веснину увидеть порочность метода или ошибку в детали.

Общительный характер Ронина способствовал тому, что в работу над магнетроном включились многие отделы лаборатории. Но чем большее число людей принимало участие в этом деле, тем холоднее становился к нему Муравейский. Когда Веснин обращался к нему за советом, Михаил Григорьевич отвечал:

«Созовите сначала долгий парламент — сто голов, сто умов… Решать такие дела рекомендуется конструктору единолично. При чем тут я?.. У семи нянек дитя без глаза…»

И, только основательно поломавшись, он вникал в суть разбираемого вопроса.

С тех пор как в бригаде появился Ронин, старшему инженеру стало казаться, что его меньше уважают, смеются над ним исподтишка за то, что он не так хорошо знает высшую математику, не умеет разглагольствовать о космосе и распаде атомного ядра. Досаднее всего было Муравейскому наблюдать, как почтительно прислушивалась к высказываниям Ронина Наташа Волкова.

— Отгадайте загадку, — сказал ей однажды Муравейский: — «Здесь тетрадь, там блокнот, а посреди бумажной свалки — длинная палка». А это что такое, — продолжал он, забавляясь возмущением Наташи: — «Взгляд далекий, голос медный, из себя бледный, а как встанет, до неба достанет»… Если бы вы только знали, какие еще бродят по заводу варианты!

— И знать не хотим!

— Нет, позвольте, это очень интересно, — раздался звучный голос Ронина. — Скажите какие?

— Не обращайте внимания, Арнольд Исидорович! — вспыхнула Наташа.

— Интересно все же, — продолжал Ронин, — до какой степени может дойти остроумие нашего уважаемого начальника.

Подобные стычки повторялись часто. И сочувствие окружающих было, увы, не на стороне начальства.

В лабораторном зале теперь много говорили о перспективах промышленного применения ультракоротких волн, об электронных ускорителях, о передаче энергии электромагнитным лучом. Эти и еще многие другие вопросы возникали в связи с работой над магнетроном.

— И мне хотелось бы позволить себе роскошь заниматься тем, чем мне приятно, — говорил Муравейский старику Болтову, который часто приходил в бригаду побеседовать с Рониным, поглядеть на опыты Веснина. — Но, Петр Андреевич, поймите меня. В то время, когда одни всецело отдаются высоким мыслям, кто-то должен заботиться также и о выполнении плана.

— Я считаю себя обязанным работать прежде всего для повседневных нужд производства, а не только для того, чтобы остаться в памяти потомков, — заявлял Михаил Григорьевич Кузовкову в ответ на его восторженные речи все о том же магнетроне.

Подобные высказывания старшего инженера бригады очень оскорбляли Юру Бельговского, и он спешил найти сочувствие у Нины Филипповны Степановой. Их столы стояли рядом.

— Нина Филипповна! — возмущался Юра. — Разве мы не работаем?

— Ну вот еще! — смеялась Степанова. — Стоит ли обижаться на то, что ваш труд признали ценным для будущих поколений?

— Да нет же! — кипел Юра. — Ведь Михаил Григорьевич заявляет, будто мы все заняты высокими мыслями.

— А вы напишите в многотиражку опровержение, что высоких мыслей у вас нет, что вас оклеветали.

Но однажды не выдержала и сама Нина Филипповна. Это случилось как-то вечером, когда она дежурила по лаборатории. Муравейский тоже задержался в тот день: он писал отчет по бригаде за квартал.

— Нечего сказать, — ворчал он, — хороши дела! Один с сошкой, а семеро с ложкой.

«Уж если говорить правду, то именно вашим орудием, Михаил Григорьевич, чаще является ложка, нежели сошка», — хотела сказать Нина Филипповна. Но, как всегда, сдержав первый порыв, она ответила со свойственным ей спокойствием:

— Не знала я, что составление отчета — это пахота, а выполнение работ, на основании которых отчет пишется, — это орудование ложкой.

— Муха тоже пахала… на рогах у вола, — проворчал в ответ начальник бригады, который злился из-за того, что ему приходится так поздно задерживаться в лаборатории.

— Михаил Григорьевич, — встала со своего места Степанова, — в каждом доме свои обычаи. Вот фирма «Радиокорпорейшен», например, отпечатывает номера патентов на коробках, в которые упаковываются готовые изделия. На упаковке лампы-желудя номеров так много, что не остается ни одного чистого уголка. Руководители фирмы, вероятно, думают, что это внушительно, а мне это кажется смешным. Ведь помимо этих нескольких десятков фирменных патентов при производстве крохотной лампы-желудя применяются сотни приемов и методов, разработанных вовсе не фирмой «Радиокорпорейшен» и даже не в США, а в других странах — у нас, например… Эпоха вещей, создаваемых индивидуально, кустарно, давно миновала. Вне коллектива нет ни науки, ни производства… Все мы бываем по очереди и мухами и волами. То тащим сошку, то стоим с ложкой.

Ее приятный голос и спокойная манера говорить несколько утихомирили Муравейского. Он смотрел на Степанову и думал:

«Хорошо будет тому, кто на ней женится! С такой подругой можно два века прожить — ровный характер, ясный ум, приятная внешность. Ей недостает, для того чтобы нравиться, только одного: желания понравиться. А впрочем, что я о ней знаю?»

— Я вас очень хорошо понял, Нина Филипповна, — снова начал он. — «К чему ваши декларации, товарищ Муравейский, ваши мелкие счеты?» — хотите вы сказать. Не так ли? Благодарю вас за головомойку. Холодный душ — дело полезное. Это протрезвляет. Конечно, я ворчал зря. Я и сам понимаю, что готовая вещь появляется в результате многочисленных технологических операций, и чем сложнее вещь, тем большее количество людей ее создает. И все же мы говорим: «стиль производства», «марка завода». Следовательно, этим самым официально признают индивидуальные отличия в однотипной продукции… Каждый творческий коллектив непременно вносит нечто свое, свой почерк, свою манеру, в принятый к исполнению проект; назовите это коллективом «икс» или «игрек» или печатайте на коробке патенты, а все же роль личности в истории никем пока не отрицается.

— Ваши личные заслуги, Михаил Григорьевич, — смеясь, отвечала Степанова, — мы все признаем.

— И магнетрон, которым мы все так увлечены, — продолжал Муравейский, — тоже не более как продукция нашего завода.

— Согласна. Но если бы не было на заводе Веснина и Ронина…

— Не унижайте себя! Лучше скажите: если бы не было нас с вами…

— То был бы кто-нибудь другой!

— Только Ронин и Веснин незаменимы, да?

— Если бы это было так, то как могло бы существовать человечество?

Оживленное этой полемикой лицо Нины Филипповны показалось Муравейскому тонким, одухотворенным, даже красивым. Он уже не жалел, что пришлось остаться после звонка. Он прочел Степановой вслух несколько мест из отчета и внимательно выслушал предложенные ею поправки. Внося исправления в текст, Михаил Григорьевич сказал:

— Если бы вы знали, Нина Филипповна, тяжелую историю моей жизни! Когда-нибудь, при соответствующих условиях, я вам все расскажу. Я родился, как говорят, между молотом и наковальней. Я голым вступил в этот мир, я человек, который сам себя создает. В хороших руках я становлюсь податливым, как воск. При желании из меня не так уж сложно было бы вылепить сносного человека. Но, увы, до сих пор не нашлось желающих этим заняться.

Прозвенел телефон. Нину Филипповну вызвали к дежурному по заводу. Она застегнула портфель и вышла.

Несколько мгновений Муравейский смотрел на ее опустевший стол, на стул, на спинке которого только что висел се жакет.

— Симпатичный индивидуум! — вздохнул Михаил Григорьевич. — Умна, скромна, хорошо воспитана… Эх, — тряхнул он вдруг головой, — опомнитесь, Мишель! Это дело от вас никуда не уйдет. Если не останется в жизни ничего лучшего, здесь-то вы уж всегда успеете пришвартоваться.

 

Генератор сантиметровых волн создан

В начале октября наступил момент испытания нового магнетрона. Все помнили первое испытание, помнили, как кинулись к шторам Костя Мухартов и Юра Бельговский, как затемнили окна, чтобы можно было разглядеть тусклое свечение газа в неоновой лампе.

Результат испытания нового прибора поразил всех. На сравнительно большом расстоянии от вывода энергии засияла ослепительным блеском лампочка накаливания. А когда Ваня Чикарьков поднес к выводу энергии швейную иглу, то она раскалилась докрасна и с ее ушка и острия взвились огненные факелы. Вывод энергии оперли на пластинку эбонита, который считается очень хорошим изолятором для токов низкой частоты. Через несколько секунд эбонит стал дымиться, а затем вспыхнул и загорелся. Заменили эбонит стеклом, но и оно раскалилось и начало плавиться.

Измерили длину волны. Оказалось 9 сантиметров. Измерили полезную колебательную мощность. Получилось 300 ватт.

— Э-э, Владимир Сергеевич, — заикаясь от волнения, начал Кузовков, — это чудо! Настоящее чудо! Создан прибор небывалой мощности.

Даже Ронин, проверяя показания измерительных приборов, с удивлением приподнимал свои белесые брови.

— Пожалуй, вы правы, — отозвался он на восторг Кузовкова. — Не так давно я реферировал статью американца Килгора из Ист-Питсбурга. Новый магнетрон Килгора, работая на сантиметровых волнах, дает, по словам автора, мощность в один ватт. Но и такая мощность считается в настоящее время колоссальной.

— Позвольте! — пробасил профессор Болтов. — Вот, изволите ли видеть, последний номер журнала Электрикаль коммуникейшен. Собираясь быть зрителем на этом испытании, я решил несколько подготовиться к предстоящему. И вот, полюбопытствуйте, что я здесь прочитал.

Болтов развернул журнал и показал собравшимся статью известного французского исследователя Клавье «Генерирование и использование микроволн». В этой большой и солидно написанной статье Клавье утверждал, что мощность даже в доли ватта на таких высоких частотах — это выдающееся достижение.

Веснин смеялся от радости, перечитывая строки, подчеркнутые Болтовым.

— Доли ватта, доли ватта! — шептал он.

— А у нас триста ватт! — не утерпел Бельговский.

— Как же мы наречем этот прибор? — спросил Муравейский. — Есть традиция, что электровакуумным приборам дают название, оканчивающееся на трон — последний слог от слова электрон. А начало названия может намекать на любой характерный признак прибора…

Ронин задрал голову, выпятил нижнюю губу, и на весь лабораторный зал торжественно прозвучали слова:

— Этот прибор во всяком случае недостоин того, чтобы его назвали муравейтрон!

— Позвольте, Арнольд Исидорович, — сказала Валя, — вы несколько забегаете вперед. У нас тут был спор о том, какие производные от фамилии «Муравейский» являются грамматически правильными: Муравейщина, Муравейсковщина или Муравейковщина. К единому мнению мы так и не пришли. Нам неизвестно, должен ли прибор быть назван муравейтроном, муравейскотроном, муратроном или еще как-нибудь иначе… Единственный выход — это послать запрос в Академию наук.

Наташа хохотала, громко хлопая в ладоши. Муравейский тоже рассмеялся.

Несколько дней спустя Веснин сказал Ронину:

— У нас уже накопилось много измерений и расчетов. Пожалуй, следует уже составить отчет по магнетрону для Дымова.

— Отчет, отчет… — рассеянно повторил Ронин, почесывая пером за ухом. — Можно сделать нечто большее. Мы должны подготовить для «Технической физики» или для «Электричества» статью о нашем магнетронном генераторе. Вы знаете, каковы работы остальных исследователей в этой области, а все они печатаются и печатаются… Бедняга Килгор с его единственным ваттом…

— Арнольд Исидорович, — смущенно начал Веснин, — я вот что хотел вам сказать насчет статьи. По-моему, надо привлечь к этому делу Михаила Григорьевича. Он старший инженер бригады и тоже немало над магнетроном поработал.

— О, пожалуйста! — охотно согласился Ронин. — Я не возражаю против любого количества соавторов. Завтра к утру я привезу черновой вариант.

Ронин, который вообще писал много и печатался относительно часто, не придавал этой статье большого значения. Он собрал свои листки и блокноты и, сославшись на недомогание, сказал, что хочет уехать домой пораньше.

 

«Пережитки капитализма в сознании людей»

Едва Ронин вышел, как в лабораторию с воплем: «Смотрите! Смотрите!» — ворвался Юра Бельговский.

Размахивая тоненьким номером журнала Новости радио, он устремился к Веснину.

Веснин и все подошедшие сотрудники увидели на первой странице обложки фото, где был изображен в очень эффектной позе Муравейский рядом с вакуумной установкой и с магнетроном в руке. На второй странице жирным шрифтом было набрано пояснение к фотографии:

Старший инженер одного из ленинградских заводов тов. М. Г. Муравейский с новым электровакуумным прибором, созданным в исследовательской бригаде, которой он руководит. По отзывам многих авторитетных специалистов, этот прибор дает возможность в недалеком будущем совершенно изменить технику генерирования сантиметровых волн.

А несколько ниже, курсивом, был дан текст, идущий от самого руководителя бригады:

Новый магнетронный генератор — это одно из величайших достижений не только советской, но и всей современной электроники. Получены рекордные мощности на сантиметровых волнах.

— Ну что же, — произнес Веснин, возвращая Бельговскому журнал, — здесь все правильно.

— Несколько дней назад, — сказала Нина Филипповна Степанова, — представитель редакции Новости радио приходил в лабораторию. Михаил Григорьевич дал краткое интервью, и поскольку ни Веснина, ни Ронина не было в тот момент поблизости, Муравейский не смог устоять против искушения и сфотографировался рядом с установкой.

— Нет, я этого дела так не оставлю! — заявил Юра, схватил журнал и выбежал из лаборатории.

Веснин вовсе не был так глубоко уязвлен поступком Муравейского, как это предполагал Бельговский. Он, как и Степанова, воспринял это скорее с юмористической точки зрения. Веснину доводилось слышать, как Михаил Григорьевич с завистью говорил о знакомых авторах статей в научных и технических журналах:

«Печатается! Труды публикует! Для нашего брата, заводского инженера, увидеть свое сочинение опубликованным — это событие. Специфика производства способствует развитию многих и разнообразных дарований, но уменье писать статьи не считается обязательным качеством для хорошего производственника, да и условия нашей работы не всегда позволяют располагать временем, необходимым для писания статей… Попробовал бы этот автор, будучи в нашей шкуре, печататься!»

— Вот теперь и наш шеф печатается, да еще как — с поясным портретом! — улыбнулась Нина Филипповна.

Веснин рассмеялся.

Он был очень удивлен, когда несколько дней спустя, предложив Муравейскому участвовать в статье о многорезонаторном магнетроне для журнала «Техническая физика», услыхал в ответ:

— Повышенное число соавторов отнюдь не украшает статью. Это как со звездами, — заявил старший инженер бригады. — Вы знаете, Володя, что чем больше номер звездной величины, тем меньше видимость самой звезды. Звезда третьей величины — это уже нечто тусклое и жалкое. А посему я великодушно дарю вам свое предполагаемое соавторство. Тем более, что прибор, как заверяет Арнольд Исидорович, не будет назван муравейскотрон.

Веснин не знал, что Михаил Григорьевич на днях получил куда более заманчивое, с его точки зрения, предложение.

Студенецкий организовал издание справочника по электровакуумным приборам под своей редакцией и вызвал к себе Муравейского, чтобы поручить ему раздел о тиратронах и газотронах.

— Впрочем, быть может, вы предпочтете писать новый раздел — о многорезонаторных магнетронах? — осведомился Студенецкий.

Тон этого вопроса не оставлял сомнения в чувствах и намерениях Константина Ивановича.

Муравейский поспешил заверить технического директора, что магнетрон — это пустейшая химера. И что у него, у Муравейского, никогда не могла бы возникнуть мысль захламлять серьезный труд, рассчитанный на широкие инженерные круги, описанием прибора, который не имеет никакого народнохозяйственного значения.

Студенецкий слушал молодого человека с видимым удовольствием. А когда Муравейский кончил, Константин Иванович, порывшись в стопках бумаг, блокнотов и папок, которые лежали у него на столе, вытащил тоненький номер журнала Новости радио и протянул его своему собеседнику.

У Муравейского пересохло во рту.

Но его растерянность длилась лишь мгновение. Взглянув своими жгучими очами в светлые глаза Студенецкого, молодой инженер улыбнулся и молвил, чуть вздохнув:

— Увы, я тогда искренне верил всему тому, что здесь написано. Я был под гипнозом первого успешного испытания. Но поразмыслив, я понял, что правы вы, Константин Иванович, а не академик Мочалов. Магнетрон у нас есть, но как его практически применить к какому-либо полезному делу, еще неясно. А что касается до луча, необходимого для видения в темноте и сквозь туман, то тут мы пока не видим даже намеков на какие-либо пути. — Убоявшись необычайно приветливого лица, с которым его слушал технический директор, Муравейский замолчал, опустил голову и с видом глубочайшего смирения пробормотал: — Возможно, конечно, я ошибаюсь…

Студенецкий поморщился, понюхал свой шелковый носовой платок.

— «И сказал мне Саади, великий пророк, — протяжно продекламировал он, пристально глядя на Муравейского: — если солнце восходит — иди на восток, если солнце заходит — на запад иди. Будет солнце всегда пред тобой впереди».

Муравейский счел за лучшее промолчать.

— Стыдитесь, молодой человек! — продолжал отеческим тоном Студенецкий. — Стыдно в наш романтический век, в эпоху торжества лучших идеалов человечества, быть таким циником!

Константин Иванович взял со стола свежий номер заводской многотиражки и показал своему собеседнику отчеркнутую синим карандашом статью.

Пережитки капитализма в сознании людей

В этом произведении Саня Соркин и Юра Бельговский, объединившись под псевдонимом Непримиримые, бичевали Муравейского и особенно муравейщину во всех ее проявлениях. Они доказывали, что позирование старшего инженера бригады перед фотокорреспондентом есть нарушение норм пролетарской этики, есть типичный случай махровой муравейщины. Статья заканчивалась призывом смелее выжигать и выкорчевывать отрыжки вчерашнего дня, которые мешают нам идти в светлое завтра.

— Что касается меня, — продолжал Константин Иванович, — то, понятно, я не имею обыкновения систематически просматривать популярный, рассчитанный на широкую публику, журнал Новости радио, и о существовании номера с портретом инженера нашего завода на обложке я узнал лишь из опубликованной сегодня статьи товарищей Непримиримых.

— Я мог бы подать на них в народный суд за диффамацию, — сказал Муравейский, — но, принимая во внимание их низкий культурный уровень, о котором можно судить по стилю статьи, я ограничусь жалобой в бюро ИТР. Это следует сделать не потому, что я оскорблен, а из чисто педагогических соображений. Чтобы впредь неповадно было.

Константин Иванович улыбнулся. И хотя Муравейский уже не надеялся на это, задание написать для справочника статью о тиратронах и газотронах он все же получил.

После этого разговора выступать в качестве соавтора статьи о магнетроне Муравейский считал несвоевременным.

Впоследствии Муравейский рассказывал:

«Старик заставил меня уступить свое первородство и не дал взамен даже чечевичной похлебки. Только уступая грубой силе обстоятельств, я сжег все, чему поклонялся, и поклонился тому, что сжигал…»

Покинув кабинет технического руководителя Завода, Муравейский заперся у себя в «аквариуме» и сочинил пространный меморандум в бюро секции ИТР. Михаил Григорьевич писал, что он не хочет упоминать о персональных выпадах и личных оскорблениях, которым он неоднократно подвергался со стороны лиц, скрывающихся под различными псевдонимами. Его лишь интересовала, как он утверждал, проблема травли молодых специалистов, получивших образование при советской власти, со стороны безответственных, дезорганизаторских элементов, что безусловно играет на руку врагам, поскольку подобная травля снижает с трудом завоеванный авторитет молодых товарищей.

На бюро ИТР это заявление разбиралось под председательством Рогова и при участии Азиды Никилинишны, которая доказывала, что термин муравейщина является личным и персональным оскорблением, а потому должен быть из обращения изъят.

В резолюции все же было отмечено, что в части позирования перед фотоаппаратом товарища Муравейского авторы статьи были правы и что этот поступок старшего инженера бригады нельзя назвать вполне этичным.

— Знаете, зачем мне понадобилась вся эта музыка с заявлением? — сказал после собрания Муравейский Веснину. — Чтобы поощрить Саню Соркина. Поверьте, этот юноша теперь убежден в неотразимости своих словесных стрел. Он непременно будет писать еще и еще, пока не допишется до того, что превратит меня в самого популярного человека на заводе. Когда он спохватится, будет уже поздно. Я стану недосягаемо знаменит.

 

Большие Медведицы

Ронин, обычно всегда не удовлетворенный результатами работы, сказал о новом магнетроне, что он самый мощный в мире. Начальник заводских лабораторий Аркадий Васильевич Дымов — «вакуумщик № 1», как его с уважением называли молодые инженеры, — заявил, что этот прибор самый интересный из всех, которые ему известны. В эти счастливые для себя дни Веснин получил письмо из Киева, из дому. Сестры Вера и Надя сообщали ему, что мать собирается взять отпуск и приехать в Ленинград. Веснин воспринял это известие, как еще одну большую и неожиданную радость.

Бывает иногда — самое пустое и бессодержательное, случайно услышанное слово начинает томить нас мучительным предчувствием. Но случается, что грозные, очень убедительные предостережения не производят никакого впечатления.

Просьба сестер непременно выяснить и сообщить, будет ли в октябре в Ленинграде известный хирург профессор Петров, показалась Веснину странной, но не встревожила его. Он знал, что мать не любит лечиться, и даже когда заболевали дети, она старалась как можно меньше давать им лекарств.

«И вот она теперь едет, чтобы посоветоваться с Петровым. О чем? О здоровье? — думал Веснин. — Это на нее вовсе не похоже. Тут должна быть другая причина. Но какая?»

Догадки и предположения, весьма тонкие, но совершенно невероятные, постепенно вытеснили из сознания Веснина жестокую правду, сквозящую между строк письма. Стремясь разгадать действительную, как он думал, причину предстоящего приезда матери, Веснин уходил все дальше от истины. Ему вспомнилось одно из давних писем Наденьки: Ты всегда был маминым любимцем. И хоть мама пытается это скрыть даже от самой себя, мы с Верой это хорошо знаем. Она таит от нас свою тоску по тебе. И если бы она могла оставить свою работу, то, верно, предпочла бы жить в Ленинграде с тобой… Письмо заканчивалось, как всегда, просьбой писать чаще.

«Возможно, что Петров — продолжал развивать свои домыслы Веснин, — это для мамы только предлог, чтобы нам с нею повидаться…»

Дорогие сестренки, — поспешил он ответить в Киев, — я записал маму к Петрову на 18 октября. Смог я это сделать потому, что мне удивительно повезло. В клинике к Петрову записывают только по направлению лечащего районного врача. А иногородним требуется еще и направление от городского или районного отдела здравоохранения, да еще плюс всевозможные (я их не перечисляю) анализы и рентгеновские снимки.

Выслушав все это, я сильно приуныл. Поинтересовался домашним адресом профессора. Мне отвечают, что на дому он уже не принимает лет пять, с тех пор как заведует онкологической клиникой в Институте усовершенствования врачей. И вот когда я стою в раздумье на лестнице и не знаю, что предпринять, а уходить без результата не хочется, на меня буквально налетает кругленький, как колобок, старичок с бородавкой на носу. Виноват в этом столкновении был я, потому что неловко посторонился, когда он бежал вниз по лестнице. Тем не менее он стал горячо извиняться. Видя такое добродушие, а также учтя, что человек, одет в белый халат, я стал спрашивать его, как бы мне повидаться с профессором Петровым лично. Оказалось, он сам и есть этот знаменитый и недоступный Иван Петрович Петров. А когда он услыхал мою фамилию, то тут же спросил, не родственник ли я доктору Сергею Павловичу Веснину из Киева.

Оказалось, что папа был его любимый ученик; маму он прекрасно помнит, назвал ее красавицей и при этом тут же признал, что я похож на нее как вылитый. Итак, прошу считать меня с этой минуты красавцем. И вот, несмотря на то что по вашему весьма туманному сообщению о мамином здоровье я даже приблизительно не мог сказать Ивану Петровичу, в чем именно выражается ее недомогание, он все же отметил в своей записной книжечке: «18 октября, 15 часов». Он сообщил мне свой номер телефона и сказал, что если это будет маме почему-либо неудобно, то можно позвонить и договориться о другом времени.

За последнее время мне удается все, за что ни возьмусь. А когда я вечером шел от Петрова, то в небе не было ни одной Малой Медведицы, а все сплошь — самые большие. И, хоть мне и совестно в этом признаться, я горю нетерпением показать маме самый мощный в мире генератор сантиметровых волн, к созданию которого ее сын имеет некоторое касательство. Можете смеяться, но лучшего зрелища я и вообразить не могу.

Целую и обнимаю вас всех троих, мои дорогие, жду с нетерпением маму.

Ваш Володя.

Отправив это письмо, Веснин решил купить подарок к приезду матери. Он зашел в магазин Ленинградторга. Ткани и готовая одежда продавались только по ордерам. В галантерейном отделе у него глаза разбежались от обилия дамских сумочек, шарфиков, платочков…

Веснин вышел, ничего не купив. Когда он подходил к трамвайной остановке, его внимание привлекла витрина комиссионного магазина. Там был выставлен удивительно красивый чайный сервиз: чашки — на ножках, а блюдца — восьмигранные. Чашки были расписаны гирляндами мелких цветов по бирюзово-голубому фону, а внутри вызолочены. Веснин остановился в изумлении. Точно такую чашку он разбил в детстве. Мать была тогда очень огорчена. Эта чашка была ей дорога как память о бабушке. «Такого фарфора теперь нет. и ни за какие деньги не найдешь», — укоряли его тогда.

«Мама приедет и увидит у меня на столе такой сервиз! Вот это будет настоящий подарок!» — обрадовался Веснин.

— Сервиз с витрины? — переспросил продавец, почтительно выйдя из-за прилавка. — К вашим услугам. Как только вы вошли, я сразу обратил на вас внимание. Видно по лицу, что вы кое-что в этих вещах понимаете, — щебетал старик, играя чашкой. — Это старинный русский фарфор Александровских заводов. Обратите внимание на фон. Краска составлена знаменитым сподвижником Ломоносова… Простите, — вдруг перебил сам себя продавец, — вы, как видно, огорчены, разочарованы? Вас не устраивает форма чайника?

Веснин действительно, не отводя взора, как зачарованный смотрел на чайник, на ручке которого висел ярлычок с ценой. На этот ярлычок Веснин не обратил внимания, когда разглядывал сервиз через окно. Цена сервиза была равна его трехмесячной зарплате.

— Вы непременно хотите русский фарфор? И обязательно Александровских заводов?.. Не обязательно? О, в таком случае могу вам предложить такой гарднеровский сервизик, какого я сам не встречал лет пять! Для знатока-фарфориста этот сервиз редкая удача, находка…

Старичок раздвинул лестницу-стремянку, полез на нее, достал с верхней полки коробку и стал штука за штукой вынимать на прилавок сорок восемь предметов, из которых состоял этот чайный сервиз.

— Если вас не соблазняет Гарднер, могу рекомендовать вам Севр. Но только прибор будет не чайный, а кофейный.

Веснину было неловко стоять тут и смотреть, как суетится этот быстрый старичок, но еще стыднее казалось уйти, ничего не купив. Не зная, как остановить поток фарфоровых сервизов, Веснин сделал вид, что рассматривает огромное, похожее на пещеру людоеда кожаное кресло.

— А! — подскочил старичок. — Я вижу, вас интересует мебель. Какой стиль вы предпочитаете?

— Собственно говоря, — пробормотал Веснин, — мне хотелось бы сделать небольшой подарок…

— Барышне, даме? Пожилой?.. Так я и думал. То есть буквально был в этом уверен. Так скажите, что же вы найдете для пожилого человека лучше этого уютного, комфортабельного кресла?!

Мгновенно кресло было вывезено из темного угла на середину магазина Тотчас были описаны все его достоинства и даже сообщена биография. Оказывается, кресло имело какое-то отношение к потомкам одной из любимых фрейлин царя Николая Первого…

Тут продавец быстро замигал глазами, оглянулся на дверь, встал на цыпочки и подошел так близко, что Веснин ощутил прикосновение его усов к своему уху.

— Между нами говоря, — зашептал продавец, — Николай Первый был, конечно, деспот, — он произнес это слово по-старинному, с ударением на букву «о», — но, кроме того, этот царь слыл талантливым рисовальщиком. Он сам рисовал гербы своим побочным детям. И, — тут старичок поднял вверх указательный палец, — гербы на спинке сего кресла выполнены по собственноручному рисунку царя!

Между ручками кресла на тоненьком шпагатике болталась — картонка с ценой. Веснину показалось удивительным, что такой массивный предмет с таким богатым историческим прошлым стоит в несколько раз дешевле хрупкого сервиза.

— Поверьте, — между тем верещал продавец, — если бы моя мать была жива, я из всего магазина выбрал бы для нее только это кресло!

Позже Веснин никогда не мог вспомнить, в какой именно момент в его руке оказался оплаченный чек со штампом магазина.

Он еще не успел окончательно осознать, что вдруг стал обладателем царского кресла, как тот же услужливый продавец представил ему плечистого детину с толстой пеньковой веревкой, висевшей наподобие пастушьего кнута через плечо:

— Наша знаменитость! Поднимает рояль на четвертый этаж. Рекомендую. Можете совершенно спокойно доверить этому современному Гераклу и Атланту вашу покупку.

И только когда кресло было втащено на лестницу, с превеликим трудом втиснуто в широко распахнутые створки входной двери и водворено в комнату, Веснин вспомнил, что живет не один и не должен был загружать жилище такой громоздкой мебелью, не посоветовавшись предварительно со своим сожителем Роговым.

А современный Атлант, которому Веснин уже вручил договоренную плату за услуги, все еще стоял в дверях, перекинув канат через плечо и остановив взор на большом дубовом шкафе, стоящем в углу, словно прикидывая в уме, как за него удобнее ухватиться, если довелось бы тащить вниз на тачку.

— Большое спасибо, товарищ, — сказал Веснин.

— Оно конечно, — отозвался тот сиплым голосом, — ежели учесть…

Веснин смутился. Покраснев, он протянул бумажку, которая после покупки кресла составляла все содержимое его кошелька.

Такие щедрые чаевые случалось получать не часто, Атлант с сомнением посмотрел бумажку на свет, добродушно улыбнулся и, похлопав кресло ладонью по спинке, произнес:

— В случае чего, я по этому делу, — он снова шлепнул кресло, — собаку съел. Всегда в целости доставлял его из магазина покупателю и обратно от покупателя в магазин.

Оставшись наедине со своей покупкой, Веснин плюхнулся на так удачно приобретенную царскую мебель и рассмеялся. Он решил, что мать и сестры, когда узнают подробности этой покупки, тоже будут смеяться до упаду, и это его утешило.

В конце концов, даже в таком кресле все-таки можно сидеть, а это главное. — Веснин встал и подошел к столу. Ему не работалось сегодня. Невольно он оглядывался на монументальное сооружение с высокой спинкой и широкими подлокотниками.

Он представил себе мать, как она будет сидеть здесь с книгой. Строки, которые ей покажутся особенно интересными, она прочитает вслух…

 

Дела личные

Детство Веснина прошло в тяжелые годы гражданской войны, в годы разрухи, голода. Но в его воспоминаниях это время всегда было прекрасным. Мать умела согреть, скрасить жизнь семьи — какие чудесные она рассказывала сказки, какие веселые затевала игры!

Ожидая приезда матери, Веснин невольно думал о Рогове, с которым жил в одной комнате, о Матушкине и Дульцине, которые занимали смежную проходную комнату. Вряд ли мать сможет здесь долго гостить: это будет стеснительно и для нее и для всех.

Недели три назад Муравейский говорил Веснину о новом заводском доме, выстроенном на Охте:

— Почему бы вам, Вольдемар, не получить там жилплощадь — отдельную, изолированную комнату? Вы должны подать заявление. Там все изумительно благоустроено. Стенные шкафы, мусоропроводы. На вашем месте я бы непременно поселился в новом доме. Сам я не лезу туда, потому что предпочитаю иметь, быть может, и худшую, но зато жактовскую, независимую от завода площадь. Мало ли что в моей жизни может случиться! Но вам терять нечего, а выиграть можете. Почему же не рискнуть?

— Мне неловко просить комнату, — возражал тогда Веснин. — Многие живут в худших условиях… Хотя бы Матушкин и Дульцин — у них комната меньше и проходная.

— Вы сравниваете себя с Матушкиным и Дульциным! — возмутился Муравейский. — Ведь вы работник лаборатории, научный работник! Вам по закону полагается изолированная площадь.

— Да что вы, Миша! — отмахнулся Веснин. — Я без году неделю здесь работаю и полезу в завком с просьбами! Младший научный сотрудник лаборатории! Не правда ли, это звучит гордо? Старушка Карпова тут же возьмет блюдечко с голубой каемочкой…

— Я польщен, — засмеялся Муравейский, — вы цитируете меня. И вообще вы постепенно становитесь похожим на человека. С тех пор как у нас построен магнетронный генератор, вы стали значительно лучше понимать юмор. А это как раз то, чего вам недоставало. Смех отличает человека от животного. Говорят, что тюлени плачут, но смеется только человек.

— А если я подам заявление, Миша, то это будет и курам на смех…

Веснин больше не думал о новом заводском доме. Не вспомнил он об этом доме на Охте, даже получив письмо сестер. Но теперь, глядя на кресло, якобы выполненное по эскизам императора Николая I, Веснин мысленно бранил себя за то, что не послушал совета Муравейского.

Поздно вечером пришел Рогов, полюбовался креслом и сказал Веснину:

— Не совсем складно это получается, Володя. К тебе едет мать, а ведь боюсь, что здесь ей будет не очень-то покойно, в такой шумной компании. Я на твоем месте похлопотал бы об отдельной площади.

— Ну ладно, — наконец решил Веснин, — попытка не пытка.

На следующий день они с Роговым зашли в завком.

Карпова сказала им, что подавать заявление относительно охтенского дома уже поздно:

— Все материалы по этому вопросу из завкома переданы в дирекцию. Вы пойдите на прием к Жукову. Может быть, для вас, как для научного сотрудника лаборатории, сделают исключение. Тем более вам недавно была вынесена в приказе по заводу благодарность за успешную разработку сварочных прерывателей.

Веснин пошел в секретариат дирекции. Он считал себя обязанным, хоть это и было ему очень неприятно, обойти со своим заявлением все инстанции.

«В конце концов, я должен что-то сделать для матери, если это не будет в ущерб кому-то другому».

С этими мыслями он положил свое заявление на стол секретаря дирекции.

— Вам надлежит обратиться к Фогелю. Он теперь замещает директора по общим вопросам, — сказала Алла Кирилловна. — Если вам не удастся уладить этот вопрос с Фогелем, то в субботу вы сможете поговорить с Жуковым. У него будет прием по личным делам. Я могу записать вас.

Веснин пошел к Фогелю.

Август Августович принял младшего научного сотрудника лаборатории очень приветливо:

— Я чрезвычайно рад, что имею этот маленький момент, дабы поблагодарить вас. С тех самых времен, как я направлял вас в цех радиоламп, аноды не отваливаются. Производство идет без брак.

После этого Фогель очень любезно и весьма пространно стал разъяснять Веснину, в чем именно состоит сложность специфики внесения еще одной фамилии в согласованный с заводским комитетом список.

Он говорил так четко, толково и много, что Веснин, еще не получив отказа, взял свое заявление обратно.

Алла Кирилловна считала одной из своих основных обязанностей направлять всех желающих говорить с Жуковым в другое русло. Предложение записаться на прием, которое она сделала Веснину, было с ее стороны признаком большого внимания и доказательством законности просьбы. Веснин этого не знал и, выйдя от Фогеля, направился прямо в лабораторию.

Когда он вечером рассказал Рогову о неудаче своего ходатайства, тот в ответ рассмеялся:

— Все к лучшему! Ты часто жаловался, что тебе мешает работать тишина. Неизвестно, удалось бы тебе попасть в новом доме в квартиру, где у соседей был бы такой же звучный аккордеон, как у Дульцина с Матушкиным. Нет-нет, Володя, — продолжал Рогов уже совершенно серьезно, — все прекрасно улаживается. Матушкин, оказывается, сегодня уезжает в командировку надолго, и я договорился с ними, что переселюсь к Дульцину. А затем… — Рогов замялся, — возможно, я еще до конца года выеду отсюда… В общем, все не важно, — перебил он сам себя. — Наша комната сейчас в твоем полном распоряжении.

— Григорий… — с чувством начал Веснин.

— Владимир… — тем же торжественным тоном произнес Рогов, и оба начали мериться силами.

Рогов споткнулся и упал прямо в кресло.

— Уфф, — сказал он, — шикарная вещь!

Веснин взглянул на часы и побежал на вокзал.

 

Сын

Уже на вокзале, едва увидев свою мать, Веснин понял, что не одно только желание повидаться с ним побудило ее приехать в Ленинград.

«Хорошо, что мне удалось записать ее к Петрову, — думал он, глядя на ее пожелтевшее лицо. — Петров — ученый с мировым именем, врач, делающий чудеса».

Лариса Евгеньевна знала, что болезнь ее неизлечима. Когда она решила наконец обратиться к врачам, оказалось, что все безнадежно запущено. Ей довелось испытать несколько мучительных приступов, во время которых человек забывает об окружающем и ощущает только свою боль. Киевские врачи не отваживались на операцию, и Лариса Евгеньевна приехала посоветоваться о возможности такой операции с профессором Петровым. Отчеты о его хирургической деятельности она встречала в «Медицинской газете», которую продолжала просматривать и после смерти мужа. Она знала, что Петров не избегал возможности риска.

Веснин помнил свою мать совсем молодой, какой она была в те времена, когда вместе со своими детьми гуляла на Владимирской горке над Днепром, какой она была под Новый год, когда, засучив рукава, делала праздничный пирог… Веснин ожидал, что встретит мать такой, какой она была больше года назад, в день его отъезда из Киева. Но теперь во всем ее облике — в манере говорить, улыбаться — появилось нечто новое, незнакомое, чуждое и немного жалкое. Она стала как будто меньше ростом, стала торопливее в движениях.

На лестницу поднимались очень медленно. Мать была благодарна сыну за то, что он подолгу стоит на каждой площадке лестницы. Он объяснял эти остановки весом чемодана.

— Там лежит для тебя подарок, на нем груз почти полуторавековой давности, — пошутила Лариса Евгеньевна. — Понятно, тащить тяжело.

Увы, чемодан, подарки — все это были темы, за которые и мать и сын цеплялись, чтобы искусственно поддержать разговор. Долгая разлука воздвигла между ними незримую грань, и сквозь нее, казалось, уже никогда не проникнет та близость, при которой взаимопонимание достигается и без помощи слов.

Когда был распакован чемодан, мать достала свой подарок. Это был маленький томик в кожаном переплете. На пожелтевшем титульном листе значилось:

ТРАКТАТ АКУСТИКИ

ЭРНСТА ФЛОРЕНСА ФРИДРИХА ХЛАДНОГО

Члена-корреспондента Императорской Академии наук

в С.-Петербурге

Переведено с чешского на французский язык автором,

а с французского на российский язык переведено

и под личным присмотром и с поправками автора

книга сия издана в 1809 году в городе С.-Петербурге.

— Из твоих писем мы с сестрами поняли, что ты занимаешься волнами и колебаниями, — сказала мать. — и мы обрадовались, когда неожиданно наткнулись в букинистической лавке на эту старинную «Акустику».

— Да, акустика — это колебания, — улыбнулся Веснин, — но какие колебания? Этот трактат написан, когда еще не была известна взаимная связь между электричеством и магнетизмом, почти за сто лет до того, как в науку вошло слово «электрон»… Но все же это, должно быть, очень интересно! — спохватился он.

Подержав еще немного в руках эту книгу с неровно обрезанными листами, Веснин положил сочинение Хладного на подлокотник царского кресла, а затем усадил в это же кресло свою мать. Присев на краешек чемодана, он смотрел на неузнаваемо похудевшие руки с прозрачной, тонкой, сухой кожей. Обручальное кольцо, которое в прошлые годы так туго охватывало безымянный палец, теперь едва держалось на указательном. И у матери появилась привычка часто поправлять это, будто с чужой руки, кольцо. Веснина охватило ощущение вины перед матерью. Перехватив его взгляд, она улыбнулась, и эта печальная улыбка была тоже незнакома ему. Веснин спрятал лицо в ладонях матери, как это делал в детстве:

— Я мог бы летом приехать в Киев, но я отказался от отпуска. Хотелось построить магнетрон…

— Твой отец поступил бы так же, — отозвалась мать.

Они вспомнили, как в тяжелый голодный год, один из годов гражданской войны, вся семья собиралась зимними вечерами у маленькой железной печурки — такую тогда называли буржуйка. Приходил, бывало, и Толька Сидоренко со своим отцом, и до поздней ночи велись нескончаемые споры по самым далеким от обыденной жизни вопросам.

Лариса Евгеньевна думала о том, что уже не вернется для нее то счастливое, незабвенное время, когда ей не было в тягость раздувать сырые щепки в буржуйке, мыть полы ледяной водой и бежать пешком на другой конец города в школу. Из школы она прибегала домой, пекла картофельные оладьи, кормила ужином любимого мужа, чинила одежду своих дорогих детей. И долго после того, как дети уснут, они с мужем при свете коптилки обсуждали письма, полученные от вышедших из его госпиталя солдат, газеты, прибывшие из Москвы.

— Володя, — сказала Лариса Евгеньевна, — в своих посланиях к нам в Киев ты часто склонял слово «магнетрон». Прости мне мое невежество…

Веснин вскочил, забегал по комнате и разразился ливнем новых для матери и не совсем понятных ей слов.

Не вникая в смысл его речи, мать поняла нечто значительно большее. Ей стало ясно: во всех горестях, которые ее сыну предстоят на жизненном пути, он будет утешен. У него есть любимое дело.

«Она изменилась неузнаваемо», — думал Веснин. И он снова повторял себе, что она записана к Петрову, что Петров хирург с мировым именем, что Петров делает чудеса.

«Стоило только произнести слово „магнетрон“, и, забыв обо всем на свете, он начал воспевать этот прибор», — продолжала свои размышления мать.

— Магнетрон, — говорил между тем Веснин, — называют часто лампой, хотя он совсем не дает видимого света. Но в этом названии есть смысл. Магнетрон — это своеобразный светильник. Он дает волны, которые свободно проходят через дым, туман. Теперь предстоит только собрать эти сантиметровые волны в луч…

Мысли матери были далеки от этого луча, который должен был быть всевидящим, от лампы, которую строил ее сын.

Лариса Евгеньевна надеялась, что, добившись согласия Петрова на операцию, она если снова не встанет на ноги, то хоть, по крайней мере, сможет лежать до ожидаемой кончины в клинике, не связывая своей болезнью детей.

Ей хотелось пойти к Петрову одной, без сына. Но она не придумала еще, как деликатнее высказать это свое желание. Она смотрела на соцветия флоксов, на лепестки фиалковой лилии, которые Веснин держал у себя на столе под стеклом, и ей казалось, что все годы его ученья она была недостаточно внимательна к нему.

«Я слишком много времени отдавала школе. Они выросли без меня, мои милые дети…»

Однажды зимней ночью Лариса Евгеньевна вспомнила, что дверь школьной оранжерейки прикрывается недостаточно плотно. Уходя, она забыла предупредить сторожа о том, что надо повесить одеяло на дверь. Она вскочила с кровати, оделась и побежала ночью в школу. Муж в это время дежурил у себя в палате. Это было в гражданскую войну, во время одной из перемен властей в городе. Володе было тогда шесть лет. Когда Лариса Евгеньевна вернулась, все трое ребят стояли босые в одних рубашонках в передней у входной двери и горько плакали. Оказывается, Володя ночью проснулся, позвал мать и, не услыхав ответа, отправился к ее кровати. Увидев, что матери нет, он закричал и разбудил сестер… К счастью, никто из детей тогда не простудился.

— Чему ты смеешься? — удивился Веснин, оборвав свой рассказ о «нашем магнетроне, самом мощном в мире на сегодняшний день». — Что тебя так насмешило?

— Ты удивительно похож ка своего деда, штаб-лекаря Веснина. Когда мы с твоим папой после венчания приехали из церкви, дед еще в передней встретил нас рассказом об одном редком медицинском случае у себя в госпитале, а в продолжение обеда угощал рассказами о еще более интересных случаях из области гнойной хирургии.

Веснин рассмеялся, и они смеялись теперь вместе, как смеются очень близкие люди, любящие и понимающие друг друга.

 

Импульсы и паузы

Утром Веснин получил письмо от академика Мочалова. Александр Васильевич просил его непременно связаться с Детскосельской ионосферной станцией.

В области, которая нас интересует, — писал Мочалов, — там много сделано. Вам нельзя работать, не зная того, что уже достигнуто ими. Соответствующее официальное распоряжение направлено Евгению Кузьмичу Горбачеву, и копия на завод.

Когда с содержанием письма ознакомился Муравейский, он сказал Веснину:

— В данной ситуации, как и во многих других случаях моей жизни, я слышу, как пепел Клааса стучит в мое сердце: здесь пахнет плесенью. Мочалов не Горбачева к нам направляет, чтобы тот поучился у нас, а вас, Вольдемар, посылает к Горбачеву, чтобы именно вы посмотрели на достижения этого мужа ума и совета. Так вы лично, как частное лицо, и посмотрите. Что же касается меня, то старшему инженеру лаборатории одного из ведущих заводов страны неудобно ронять престиж своего предприятия.

Веснин отправился с письмом Мочалова к Дымову.

— Мне ничего не известно относительно распоряжения, о котором пишет Александр Васильевич, — сказал Дымов. — Сегодня же я выясню этот вопрос в дирекции.

В конце дня Дымов говорил Кузовкову

— Вот, полюбуйтесь, — сказал Аркадий Васильевич, протягивая бумагу со штампом Научного отдела Главного управления электрослаботочной промышленности. — Это отношение бродит по заводу уже третью неделю. Мочалова срочно направили в Лондон на конференцию по радиовещанию, но он не забыл о вас и нашел время дать распоряжение Горбачеву. В управлении нашей промышленностью теперь произошла крупная реорганизация — вместо Треста слабых токов теперь создано Главное управление, но и это не задержало письма… А Константин Иванович, получив эту бумагу, вместо того чтобы переслать ее в лабораторию, наложил, изволите ли видеть, резолюцию: «В плановый отдел: сообщите, какие есть взаимные претензии у завода к ионосферной станции». Те ответили, что «все договоры завода с ионосферной станцией выполнены», и переслали бумажку в бухгалтерию. Оттуда ее вернули со справкой: «Все взаимные расчеты закончены». Тогда Константин Иванович наложил новую резолюцию и снова метнул этот мяч, на сей раз в отдел внезаводской инспекции… Это издевательство и по форме и по существу! — с горячностью продолжал Дымов. — Нужно совершенно не уважать себя, чтобы унизиться до таких мелких, мелочных каверз!

Дымов тут же позвонил на ионосферную станцию, вызвал Горбачева и соединил его с Весниным.

Директор ионосферной станции сказал Веснину, что Александр Васильевич Мочалов уже сообщал ему об опытах, предпринятых в лаборатории завода. Горбачев пригласил Веснина приехать на ионосферную станцию в один из ближайших дней:

— Поездом с Витебского вокзала полчаса езды, а затем не больше пятнадцати минут ходу. Если вы свободны числа, скажем, восемнадцатого, в первой половине дня, то это было бы хорошо.

И только придя с работы домой, Веснин вспомнил, что как раз в эти часы 18 октября его мать должна пойти к профессору Петрову.

Лариса Евгеньевна нашла, что все случилось весьма кстати:

— Признаюсь, только боязнь обидеть тебя мешала мне попросить у тебя разрешения пойти к врачу одной. Ведь это смешно — идти к врачу, старинному своему знакомому, за ручку с сыном, словно какая-то неграмотная старуха из глухой тайги. Неловко даже перед Иваном Петровичем…

Лаборатория Горбачева помешалась в одноэтажном красном кирпичном домике с крутой шиферной крышей. Первое, что увидел Веснин, войдя в помещение, был тот самый злополучный высоковольтный выпрямитель, который он проектировал, когда начинал работу в бригаде Муравейского.

Горбачев, заметив взгляд Веснина, сказал несколько смущенно, даже как будто извиняясь:

— Мы так и не смогли применить этот выпрямитель по его прямому назначению. Он должен был работать в передвижной установке. Место было оставлено точно по размеру. Из-за этих выступающих ручек выпрямитель туда не влезал. Аркадий Васильевич Дымов рассказал мне, — продолжал Горбачев, — что этот заказ причинил вам массу неприятностей. Я очень сожалею, что оказался их невольным виновником.

Улыбка у Горбачева была широкая, открытая. Но она исчезла, прежде чем Веснин успел улыбнуться в ответ, точно Горбачев спохватился, что, пожалуй, по этому поводу улыбаться не следует.

Веснин достал из портфеля чертежи магнетрона, характеристики, протоколы опытов и стал рассказывать Горбачеву о том, что было сделано. в лаборатории завода в области сантиметровых волн.

Евгений Кузьмич слушал очень внимательно.

Веснин говорил с жаром, смело, ожидая, что Горбачев, так же как и он сам, изумится, будет восхищен, узнав, что магнетрон дает мощность в триста ватт.

— А вы у себя на заводе не измеряли то время, в течение которого возникают и устанавливаются высокочастотные электромагнитные колебания в магнетроне при его включении? — спросил Горбачев, когда Веснин на мгновенье остановился, чтобы передохнуть.

Веснину этот вопрос показался странным и не относящимся непосредственно к обсуждаемой теме о видении в темноте, сквозь дым и туман. Он сказал, что не интересовался временем возникновения колебаний и не думал даже, что эта величина может иметь какое-либо отношение к предполагаемому применению магнетрона.

Горбачев слушал все так же внимательно. Левой рукой он пощипывал бородку.

— Я считаю, — бойко продолжал Веснин, — что интересующее вас время для магнетрона никак не больше тысячных долей секунды. Во всяком случае, это время настолько мало, что не вызовет никакой ощутимой задержки при включении в работу любой установки с магнетроном.

Веснину показалось, что на лице Горбачева появилось выражение одобрения.

— Никто из зарубежных исследователей на такой волне не получал более одного ватта, — со счастливой улыбкой снова начал Веснин, — и вряд ли этот наш рекорд — триста ватт — будет скоро побит.

Горбачев снял пенсне, потер веки пальцами и спросил:

— А есть ли все-таки перспективы к дальнейшему увеличению мощности… скажем, в тысячу или ну хотя бы в сто раз?

Он снова надел пенсне и, видя, что Веснин глядит на него с недоумением, добавил:

— Конечно, не в режиме непрерывной работы, а в импульсном с высокой скважистостью.

— О мощностях больших, чем те, что получены, я пока боюсь думать, — ответил Веснин. — Мы и так даем предельные тепловые нагрузки… Простите, — смущенно закончил он, — я не вполне понял, что вы подразумеваете под термином режим с высокой скважистостью.

— Видите ли, это наше специфическое выражение, — негромко и даже как будто застенчиво пояснил Горбачев. — Простите, что я так вольно применяю жаргон нашей лаборатории… В наших установках генераторные приборы работают не непрерывно, а импульсами, то есть включаются на короткие отрезки времени, между которыми прибор бездействует. Отношение времени работы ко времени паузы мы и называем скважистостью. Мы часто работаем в режимах, когда скважистость — это десятитысячные доли. Это значит, что длительность импульса в несколько тысяч раз меньше паузы между импульсами. При импульсной работе с высокой скважистостью тепловая нагрузка мала, но она ограничивает мощность. Можно иметь большие мгновенные, пиковые мощности, те десятки или сотни киловатт, о которых я говорю, но малую среднюю мощность… Я прервал вас, извините…

С чувством еще непонятной ему самому тревоги Веснин закончил свой рассказ о магнетроне.

— Сантиметровые волны, — сказал он в заключение, — коротки по сравнению с размерами самолетов и кораблей. С помощью таких волн можно будет видеть эти объекты достаточно четко, почти так же хорошо, как при помощи световых волн.

Горбачев долго молчал. Наконец он произнес своим густым, низким голосом:

— Александр Васильевич Мочалов очень лестно охарактеризовал вас в своем письме. Из вашего рассказа я вижу, что вами проделана огромная работа… Все, что у вас сделано, — это очень интересно… Но я еще должен продумать, как это можно использовать в связи с нашей тематикой… Александр Васильевич просил познакомить вас со всеми работами нашей лаборатории. Я постараюсь это сделать самым подробным образом.

Горбачев открыл стальной несгораемый шкаф и достал оттуда папку. На ее обложке было нарисовано нечто, показавшееся Веснину наброском какого-то пейзажа с двумя башнями. Под рисунком стояла дата — 1928 год.

Горбачев раскрыл папку, снова закрыл ее и сказал:

— Начну несколько издалека… Видите ли, вы подходите к проблеме радиообнаружения с позиций оптики видимого света. Вы хотите, так сказать, осветить искомый объект чем-то вроде прожектора, с той лишь разницей, что вместо луча видимого света у вас будет луч сантиметровых волн. Для этого в приборе, который мы пока условно будем продолжать называть прожектором, вы вместо электрической дуги или яркой лампы накаливания хотите поставить магнетрон.

Веснин, спохватившись, что в знак согласия кивает головой, подумал, что с таким же успехом он мог бы хлопать глазами. Увы! Никакого подхода ни с «позиций оптики», ни с каких других у него к поставленному вопросу не было. Вообще говоря, он конкретно не представлял себе, как технически будет осуществлена идея видеть в темноте, сквозь туман. Уже в самом начале своей работы он поставил себе узкую специальную задачу: создать генератор сантиметровых волн. Этим он как бы очертил магический круг, за пределы которого не позволял себе выходить. Возможно, именно такая система и помогла ему создать многорезонаторный магнетрон. Что же дальше? Генератор создан, но как его можно будет применить на практике? Таких вопросов Веснин себе до сих пор не задавал. Он был застигнут врасплох. Он вспомнил, как в детстве они с Толькой Сидоренко развлекались знаменитым опытом с курицей. Прижимали ее клювом к полу и от клюва проводили мелом черту. Курица так и оставалась стоять, словно привязанная к нарисованной черте.

— Итак, — продолжал Горбачев, — вы подходили к делу с позиций оптики. Наш подход к решению задачи иной. — Лицо Евгения Кузьмича стало сосредоточенным, жестким, как у человека, который решился наконец приступить к неприятной ему самому, ко неизбежной операции. — Мы очень далеки от оптики. Мы пока не способны создать прибор, который принимал бы радиоволны, как глаз принимает видимый свет. Радиоприемник не может воссоздать пространственную структуру радиоволн, как это делает глаз для видимого света… Наш радиопередатчик вырабатывает отдельные серии колебаний в несколько сотен периодов, но вся такая серия длится не более нескольких микросекунд. Мы посылаем в пространство отдельные короткие импульсы. А затем измеряем время, которое протекает от момента посылки каждого импульса до момента возвращения его отражения обратно к нашей станции. Скорость распространения электромагнитной волны известна. Следовательно, время, прошедшее между отправлением импульса и его возвращением, определяет расстояние до объекта…

Этот принцип измерения расстояний при помощи «электромагнитного эха» был известен Веснину. Он читал о нем, когда производил свои литературные изыскания в библиотеке Комподиза. Но тогда Веснин не предполагал, что это электромагнитное эхо может иметь прямое, непосредственное отношение к работам по магнетрону.

— Когда глаз видит корабль, — говорил Горбачев, — то он может различать мелкие детали: поручни на палубе, флаги на мачте. Радиоволна этого не дает. Но при нашем импульсном методе излучения она дает кое-что другое, а именно — расстояние до объекта с такой простотой и точностью, которые раньше оптическими методами были недостижимы…

Дикция у Горбачева была удивительно четкая, интонации гибкие, даже переливчатые. Он говорил с каким-то легким, чисто русским распевом, но без малейшей сентиментальности. У него была манера проводить кулаком по воздуху, как бы подчеркивая этим жестом те слова, которые считал главными.

— Для оптических измерений дальности, — говорил он, — всегда требуется визировать объект из двух точек, между которыми должно быть не слишком малое расстояние — так называемая «база дальномера», и чем точнее требуется измерить расстояние, тем больших размеров должна быть эта база оптического дальномера.

— Я был на военном корабле, — сказал Веснин, — и видел там эти трубы дальномеров, которые торчат, как рожки улиток.

— А посредством радиоимпульсов, — продолжал Горбачев, — данные о дальности можно получить измерениями из одной точки и одновременно с дальностью измерить также и мгновенное значение скорости объекта. — И Горбачев поднял кулак, словно поставил в воздухе точку. — Вот весь наш принцип, — указал он на рисунок, который Веснин принимал за пейзаж с башнями. — Этот круг представляет экран электронно-лучевой трубки. На нем горизонтальная линия с двумя зигзагами, ее прочерчивает электронное пятно, которое движется по экрану. Пятно идет слева направо с определенной скоростью. Оно является у нас чем-то вроде стрелки хронометра. В момент отправления передатчиком нашей станции импульсного радиосигнала получается первый, большой зигзаг на линии, которую чертит электронное пятно. В момент прибытия отраженного сигнала появляется второй зигзаг, более слабый. Расстояние между этими двумя зигзагами — выбросами, как мы их называем, — взятое в определенном масштабе, — это и есть расстояние между нашей станцией и объектом. Прикладывая линейку к экрану, измеряем расстояние до объекта…

Веснин вспомнил, что подобные рисунки экранов с зигзагами он уже видел раньше, когда читал об измерениях высоты ионосферных слоев. Он увидал сейчас в своем воображении эти, казалось, совсем забытые рисунки с пугающей четкостью. В одной из статей линия времен была вертикальной, а в другой отсчет шел справа налево… Тогда он не обратил внимания ни на экран, ни на зигзаги, так как считал, что все это не относится к делу… Веснин покраснел, ему стало стыдно, что он сразу не узнал этого рисунка на папке Горбачева. А ведь совсем не так давно он видел даже фотографию именно этого самого чертежа. Поясняющие надписи были сделаны этим же тонким, без нажимов, мелким почерком.

— Возвратимся к магнетрону, — снова со своей доброй и широкой улыбкой сказал Горбачев. — Я спросил вас о времени установления колебаний в магнетроне. При импульсном методе от этого времени зависит точность измерения расстояния до цели. За одну тысячную долю секунды электромагнитная волна проходит триста километров. Если ваш магнетрон раскачивается действительно так медленно, что установление колебаний занимает тысячные доли секунды, то он совершенно не пригоден для того, что мы называем «импульсная радиодистанциометрия»… Страшно неуклюжие, громоздкие термины мы применяем, — перебил себя Горбачев. — Москвичи предложили недавно более удачный термин — радиолокация, импульсная радиолокация, но мы все никак не отучимся от наших старых слов… Да, что касается магнетрона, то я уверен, что у него время установления колебаний много меньше, чем вы сказали, но эти его характеристики еще надо подробно обследовать… Вполне естественно, что, работая в другом направлении, вы не придавали значения именно этой характеристике, но для нас она является основной… Сигнал, излучаемый генератором нашей установки — импульс, зондирующий пространство, — должен быть коротким. И чем меньше расстояние, которое должна измерять наша станция, тем короче должен быть зондирующий сигнал. Для нас миллионная доля секунды — весомый отрезок времени. За одну микросекунду электромагнитная волна проходит триста метров.

Горбачев достал из папки схему и развернул ее перед Весниным.

— В этой нашей станции импульс длится десять микросекунд. Когда из нашей антенны вылезает хвост импульса, голова его уже ушла вперед на три километра. Этой станцией мы не можем измерить малые расстояния. Это станция дальнего действия… Мы теперь работаем над тем, чтобы вести счет на доли микросекунды. По-этому-то нам нужен не простой генератор высокочастотных колебаний, а генератор особого рода, генератор импульсный, то есть такой, который работает отдельными толчками, взрывами, или, если хотите продолжить аналогию с источниками видимого света, отдельными вспышками…

Горбачев отложил схему и достал из папки большой график, начерченный на рыжей миллиметровке. Бумага была стерта на сгибах. Видно, график был построен давно, им пользовались часто.

Веснин поймал себя на том, что не слушает Горбачева, а ищет на графике дату, когда тот был сделан.

Горбачев открыл коробку с папиросами и протянул Веснину.

— Благодарю вас, я не курю, — сказал Веснин и, жалко улыбнувшись, добавил: — берегу здоровье.

— Поговорим о мощности генератора, — закурив, продолжал Горбачев. — Когда сигнал уходит от антенны передатчика, энергия сигнала рассеивается, расплывается в пространстве; в электромагнитной волне плотность энергии падает, как квадрат расстояния от излучателя. Отразившись от цели, сигнал возвращается обратно к нашей станции, и при этом плотность энергии в отраженной волне также падает, как квадрат расстояния. Та энергия, которая приходит к приемнику нашей станции, обратно пропорциональна четвертой степени расстояния между станцией и целью…

Веснин следил за желтогрудыми щеглами, которые прыгали в кустах репейника за окном лаборатории.

«Какие нарядные, веселые птицы!» — думал он.

Было мгновенье, когда Горбачев, с его бородкой, папиросой, с его графиками на логарифмической сетке, ушел куда-то далеко- из сознания Веснина. Усилием воли он заставил себя снова смотреть на график и слушать Горбачева.

— …Эта кривая четвертой степени дана для лучшего, идеализированного случая, когда нет поглощения электромагнитных волн в пространстве между станцией и целью, и без учета кривизны Земли, — говорил Евгений Кузьмич, — но бывает, что приходящая на станцию отраженная энергия обратно пропорциональна восьмой или даже еще более высокой степени расстояния. Александр Васильевич Мочалов дал формулу, которая связывает между собой мощность передатчика, чувствительность приемника, расстояние от станции до цели и данные антенны и цели. Это основное наше уравнение. Уйти от него мы никак не можем. Хотите обнаружить цель на большом расстоянии? Давайте большую мощность. Другого пути мы пока не видим. Мощность, мощность и еще раз мощность!

Горбачев положил папиросу на край пепельницы, провел пальцем по линиям графика и вздохнул.

— На вашем заводе достигнута мощность в триста ватт на сантиметровых волнах — это мировой рекорд, это потрясающий результат… Но вы сами видите, что для наших станций нужны мощности в сотни, самое меньшее в десятки киловатт… Я не вижу оснований, почему бы в дальнейшем не создать в конце концов магнетрон, который бы удовлетворял этим требованиям… Импульсный магнетрон…

Горбачев говорил очень вежливо и доброжелательно. Он старательно избегал непонятных Веснину терминов, а, разъясняя их, извинялся, что вынужден занимать внимание собеседника такими специфическими, в сущности не так уж важными, деталями. Но именно эта доброжелательность Горбачева особенно удручала и обескураживала Веснина. Если бы Горбачев грубо сказал: «Ваш прибор никуда не годится, я должен вас огорчить и разочаровать», это вызвало бы ответную реакцию Веснина — стремление настоять на своем, переубедить собеседника. Но Горбачев сам все время выискивал аргументы в пользу магнетрона:

— Многорезонаторная конструкция прибора — это чрезвычайно интересная находка.

Веснин вспомнил, как он однажды позорно провалился на семинаре по ТОЭ — Теоретическим основам электротехники, когда учился на втором курсе института. Теоретические основы тогда в Киевском политехническом институте читал профессор Кленский, а семинар вел молодой доцент Васильев Игнатий Павлович, известный впоследствии конструктор печей ВИП. ТОЭ были любимым предметом Веснина, и он всегда тщательно готовился к занятиям. В середине курса он проболел неделю и пропустил две лекции Кленского. Спросил у товарищей, что прошли, и подготовился по учебнику.

Васильев вызвал его и задал вопрос как раз по теме последней лекции «О коэффициенте мощности».

Веснин обрадовался: «Ну, косинус фи — это-то я знаю», — подумал он.

Он начал отвечать бойко и быстро. Ему казалось, что он несомненно отвечает на «отлично». Но по настороженному взгляду Васильева, по его коротким «так-так» Веснин почувствовал что-то неладное.

Веснин попытался выкарабкаться. Он мучительно напрягал память. Кажется, он отвечает все так, как написано в учебнике.

«Ну хоть на „посредственно“ я должен вытянуть», — думал он.

По наводящим вопросам Васильева он понял, что дело идет о чем-то другом.

В то время Кленский работал над тем, чтобы углубить и уточнить понятие о коэффициенте мощности. Кленский предложил разбить этот коэффициент на два сомножителя: на коэффициент сдвига — косинус фи и на коэффициент искажения, и графически изображать кажущуюся мощность в виде трехмерного вектора, а не двухмерного, как делалось до того. Об этом Кленский написал статью в журнал «Электричество», и об этом он говорил на лекциях, которые пропустил Веснин. Статью в журнале Веснин не читал, а в учебнике Круга, по которому он готовился, этого нового материала не было. Там коэффициент мощности трактовался по-старому.

Веснин попытался по догадке сам вывести требуемые формулы, потом спутался, положил мел и молча стоял у доски. Он считал для себя уже невозможным признаться, что читал только по учебнику, а лекции не слушал и записок не смотрел.

Тогда была принята в вузах трехбалльная система: 3 — отлично, 2 — удовлетворительно и 1 — плохо. Когда Веснин замолчал, Васильев долго вертел в руках карандаш и наконец поставил единицу.

Вот эту свою злополучную единицу, единственную за все время учебы в институте, и вспоминал Веснин, слушая Горбачева.

«Я совсем не подготовлен, чтобы заниматься проблемой, которую самонадеянно взялся разрешать, — повторял про себя молодой инженер. — Магнетрон, с которым я пришел сюда, не нужен для видения в темноте и сквозь туман».

Горбачев закрыл свою папку и посмотрел на часы.

— Я вас пригласил, Владимир Сергеевич, — сказал он, — именно сегодня и в это время, чтобы иметь возможность показать вам нашу станцию в действии. В полдень должен подняться с аэродрома наш самолет. На нем установлен один новый прибор, мы будем проверять его… Мне хотелось бы показать вам работу нашей станции.

 

Отраженные сигналы

На побуревшей траве стояли два больших фургона. В одном из них рокотал двигатель. Сизый дым поднимался из трубы.

Над крышей другого фургона торчала мачта. На мачте, как перекладина у буквы «Т», был укреплен горизонтально тонкий шест метров восьми длиной. Поперек этого шеста было размещено несколько стержней, метра по полтора каждый.

— Пока мы очень далеки от оптики, — сказал Горбачев, показывая на шест с перекладинами. — Это наша направленная антенна с директорами и пассивными отражателями. Она дает диаграмму излучения с углом расхождения главного лепестка больше десяти градусов, а луч прожектора обычно имеет расхождение меньше одного градуса.

Из фургона выглянул одетый в синий свитер молодой человек с пышным чубом.

— Наш старший научный сотрудник Геннадий Иванович Угаров, — представил его Горбачев Веснину.

Веснин назвал себя. Угаров попытался произнести нечто вроде: «Как же, как же, слыхал» или «читал». Потом, тряхнув своим несколько залихватским чубом, прыгнул обратно в фургон.

По узкой приставной лестнице поднялся в фургон и Веснин. Он увидел черный щит со множеством ручек и измерительных приборов. Посредине щита выделялся белый экран электронно-лучевой трубки. На экране дрожала и извивалась светящаяся зеленая линия. Этот экран был очень. похож на рисунок Горбачева. С левого края экрана, так же как на рисунке, виднелся большой пик — выброс.

— Евгений Кузьмич, — сказал Угаров, — я только что говорил с Анатолием. Он поднимется через полчаса.

— Вам везет, — обратился Горбачев к Веснину. — Вы ознакомитесь детально с аппаратурой, а потом увидите ее в работе.

Угаров включил приводной двигатель антенны. Веснин вышел из фургона. Он смотрел, как шест с вибраторами крутится на своей мачте, обходя весь горизонт.

«Точно обнюхивает местность», — подумал Веснин.

Потом он снова поднялся в фургон и смотрел, как меняется изображение на экране в зависимости от положения антенны. Горбачев объяснил, что многочисленные пики, которые возникают на экране, — это отражения различных местных предметов.

— Мы их уже знаем наизусть, — говорил Евгений Кузьмич. — Вот здесь колокольня, а это мачты наших соседей, на той стороне — элеватор, тут трубы вашего завода… Тонкие линии, поднимающиеся над осью времен, похожие на стебли травы, колеблемые ветром, — продолжал Горбачев, — это сигналы помех. Это наши главные враги, с ними мы все время боремся. Среди помех теряются сигналы, отраженные от объектов.

— А вот какой-то самолет, — сказал Угаров. — Видите, у самого правого края шкалы, около тридцати километров от нас.

Веснин не мог отличить указанный импульс среди других, но Угаров уверенно продолжал:

— Сейчас точно определим его координаты. — Он посмотрел на карту местности. — Самолет летит здесь, — провел Угаров тупой стороной карандаша по карте.

— Ваша установка — настоящий золотой петушок из сказки! — воскликнул Веснин.

— Это не совсем так, — возразил Угаров. — Когда здесь был Сергей Миронович Киров, он сказал Евгению Кузьмичу: «Этот реальный прибор совершеннее сказочного петушка».

— Конечно, — подхватил Веснин, — конечно, совершеннее! Петушок предсказывал только, с какой стороны идет враг. А здесь на экране видно и расстояние до цели, и скорость ее можно определить, и проследить весь путь… Так интересно, ново! Это действительно нечто совершенно небывалое, свое…

— Ошибаетесь, — своим гудящим басом возразил Горбачев. — Метод импульсного излучения, разработку которого нам теперь вменяют в заслугу, в сущности очень стар. Я был еще студентом, когда прочел статью Педерсена О радиоэхе и борьбе с помехами . Мне пришла мысль попытаться использовать это вредное, с точки зрения Педерсена, радиоэхо. Вот тогда, по молодости лет, я вообразил, что делаю гениальное предложение. Я до тех пор тешил себя этой надеждой, пока в 1929 году из Научно-технического управления Высшего Совета Народного Хозяйства мне не ответили, что мое предложение далеко не так ново. Оказалось, что еще в первую мировую войну французский ученый Ланжевен строил приборы для обнаружения подводных лодок, основанные на применении отраженных импульсных сигналов. Правда, он применял не электромагнитные колебания, а механические — ультразвуковые, но идея одна и та же — посылать серии колебаний и мерить время прохождения каждой серии от передатчика до препятствия и обратно… Простите, — остановился Горбачев, — ведь я вас, Владимир Сергеевич, еще не познакомил как следует с Геннадием Ивановичем. — Горбачев повернулся к Угарову и сказал: — Товарищ Веснин провел у себя на заводе ценные работы по магнетронным генераторам.

— Ах, магнетронные генераторы! — отозвался Угаров. — Это те, что нам профессор Грехова в прошлом году предлагала… Она тогда вела опыты на Черном море с волной в шестьдесят сантиметров… Неужели это гиблое дело получило дальнейшее развитие?

— Нет, у Владимира Сергеевича новая конструкция, — возразил Горбачев. — Он влил в эти старые магнетронные мехи новое вино. Мало ли что когда-то кем-то предлагалось! Это только профессор Вонский имеет обыкновение писать в своих заключениях, что перенос приемов из одной области в другую не является изобретением.

«Так вот почему была рассказана история с опытами Ланжевена! — чувствуя, как горят уши, думал Веснин. — Оказывается, уже больше года назад здесь предлагали магнетронные генераторы, и Горбачев их забраковал… Он только из вежливости говорит мне, будто многорезонаторная конструкция интересна…»

Если б это было возможно, Веснин тут же попрощался бы и ушел. Но он заставил себя улыбнуться и произнес:

— Однако трудно возражать против обычного аргумента Вонского: «Кто применит нож, сделанный для резки хлеба, к резке сыра, тот еще не является изобретателем».

— Когда я узнал о работах Ланжевена, — взглянув на Веснина, сказал Горбачев, — я настолько пал духом, что хотел оставить всю свою затею. Я был подавлен богатством, обилием материалов и уже существующих работ по ультразвуковой локации, по эхолотам. Особенно меня потрясло то, что эхолоты с импульсным излучением уже были во всеобщем употреблении еще до того, как я начал этим вопросом интересоваться. Техника этого дела была, оказывается, детально разработана. Уже были созданы приборы, которые вели автоматическую запись морских глубин, улавливали прохождение косяков рыбы под водой, могли отмечать приближение подводной лодки к кораблю… Я окончил еще старую, дореволюционную гимназию. У нас был обязательный предмет — «закон божий». Мы учили библейские тексты. И вот, познакомившись с работами Ланжевена, я повторял себе изречения Экклезиаста: «Нет ничего нового под солнцем. Бывает нечто, о чем говорят: „Смотри, вот это новое“. Но это было уже в веках, бывших до нас, об этом забыли, и о тех, кто это знал, тоже забыли…» Да, теперь мне стыдно об этом вспоминать, — строго повторил Горбачев. — Когда мы вновь приходим к тому, что уже было сделано до нас, мы обязательно привносим нечто свое, строим все на какой-то новой основе… «И возвращается ветер на круги свои», — сказано в той же книге Экклезиаста… Но прогресс человечества, развитие идей идет не по кругу, а по спирали. Да и вообще, Владимир Сергеевич, все эти устаревшие взгляды на проблемы авторства, приоритета нам, работающим в современной технике, кажутся смешными, жалкими.

Веснин молчал.

— Приоритет… — словно самому себе говорил Горбачев, — приоритет очень трудно установить. Публикации в технической печати имеют одну хронологическую последовательность, авторские свидетельства, если они заявлялись и выдавались, — другую, а предварительные работы и опыты следуют совершенно иной нумерации. Историку многое неясно. Очень трудно отделить «технический приоритет», который обоснован степенью пригодности изобретения для немедленного практического применения, от того «морального приоритета», который заключается в сознании, понимании изобретателем грядущих путей развития техники… Однако соловья баснями не кормят… Гена, — обратился Горбачев к Угарову, — откройте нам передатчик.

Вначале при виде рвения, с которым Угаров кидался выполнять каждую просьбу Горбачева, восхищения, с которым Угаров слушал высказывания Горбачева, Веснин подумал о том, что Горбачев любит угодничество и лесть. Но чем дольше он слушал Горбачева, чем внимательнее вдумывался в его слова, тем сильнее начинал сам ощущать стремление хоть чем-нибудь угодить этому исключительно деликатному человеку.

Тонкие, слегка вьющиеся волосы Евгения Кузьмича, его мягкая бородка, добрые близорукие глаза, его весь немного старомодный облик казался Веснину все более и более привлекательным, даже близким.

Веснин впервые видел Горбачева мельком, случайно в заводском парке, когда тот прошел мимо скамьи, на которой Наташа Волкова, Саня Соркин и Муравейский спорили о поэзии. Встреча была мимолетной, но и тогда у Веснина осталось ощущение, что он где-то уже встречал это чисто русское лицо с откинутыми назад волосами. И сейчас Веснин не мог избавиться от желания вспомнить, когда и где же именно он мог прежде познакомиться с Евгением Кузьмичом: до того родным, привычным выглядел внимательный, пристальный взгляд его глаз из-за стекол пенсне.

«Да ведь это Чехов! — вдруг догадался Веснин. — Вылитый Чехов, каким он изображен на портрете над маминым рабочим столом у нас дома, в Киеве».

Разговаривая, Горбачев время от времени слегка покашливал. Невольно Веснин подумал о том, что Чехов умер от туберкулеза еще совсем не старым…

Тем временем Угаров отвернул винты и снял крышку с передатчика. Веснин увидел генераторные лампы необычного типа; подобных он до того никогда не встречал.

— Эти лампы не нашего завода? — спросил он.

— Мы вели длительные переговоры с заведующим отделом генераторных ламп вашей лаборатории Виктором Савельевичем Цветовским, — отвечал Горбачев, — и узнали от него массу полезных сведений о достопримечательных погребениях Александро-Невской лавры, о подробностях гибели корабля «Черный принц».

— Страсть Цветовского к изучению кладбищ и аварий неизлечима, — подтвердил Веснин.

— Но строить для нас импульсные триоды, — продолжал Горбачев, — Цветовский отказался. Он говорил, что невозможно выполнить наши технические условия. Пришлось нам самим конструировать эти лампы. Когда я потом показал их Аркадию Васильевичу Дымову, он сказал мне: «Вы жуткий нахал».

Веснин засмеялся — так не вязалось выражение «жуткий нахал» с обаятельной скромностью Горбачева. Но Дымов все же имел некоторые основания так говорить: дерзость технической мысли в конструкции этих ламп восхитила Веснина.

— До этого никто не решался ставить активные катоды при высоких анодных напряжениях, — рассказывал Горбачев. — Но у меня другого выхода не было. Мы, кроме того, дали очень малые зазоры между электродами лампы. Это усложнило изготовление…

— Простите, — перебил Веснин. — Эти спаи, я вижу, сделаны вручную. У нас на заводе применяют заварку на станке.

— Да, конечно, мы кустари, — сказал Горбачев. — Вы работаете на заводе, у вас заводской, индустриальный подход. Но мы не дошли еще у себя до технологии. Нам трудно было охватить все сразу, когда мы занялись импульсными лампами… Между лампой непрерывного действия и импульсной такая же разница, как между бензиновым мотором и пулеметом. И тот и другой — двигатели внутреннего сгорания, и тот и другой действуют за счет расширения раскаленных газов. Но скважистость их работы разная. Винтовка при выстреле развивает мощность около трех тысяч киловатт, а тяжелое дальнобойное орудие развивает в момент выстрела несколько миллионов киловатт. Пуля движется в канале ствола винтовки полторы тысячных секунды. При стрельбе с темпом один выстрел каждые пять секунд скважистость будет около одной трехтысячной, а средняя мощность, развиваемая винтовкой, будет равна 1,2 киловатта.

— Данные нашей установки приближаются к данным винтовки, — подхватил Угаров. — Наша средняя мощность — около киловатта, а пиковая мощность генератора — больше тысячи киловатт. Только частота повторения у нас в тысячу раз более высокая, чем темп стрельбы у винтовки. Мы стреляем по цели электромагнитными импульсами двести раз в секунду.

«Частота повторения, — произнес про себя Веснин. — Еще один новый термин, который я слышу впервые, за которым стоят многочисленные опыты и расчеты…»

— Евгений Кузьмич, — спохватился Угаров, — наш самолет уже в воздухе. Вот это его отметка.

— Передайте ему, чтобы он запустил ответчик.

Угаров приблизил к себе микрофон, укрепленный на складной, суставчатой подставке, и произнес несколько раз:

— Фиалка, я Роза, включайте радиус!..

Импульс на экране трепетал, пульсировал, переливался.

— Обратите внимание, Владимир Сергеевич, — сказал Горбачев: — самолет делает вираж, и эффективная поверхность цели меняется в больших пределах.

— Я думаю, тут сказывается модуляция винтом, — добавил Угаров.

Понятие эффективная поверхность цели также не было знакомо Веснину, но он постеснялся спросить, что оно означает. Горбачев заметил немой, невысказанный вопрос и стал объяснять, стараясь говорить так, чтобы это объяснение не выглядело обидным, назойливым.

— Включаю радиус! — послышался басок из громкоговорителя на пульте над микрофоном.

И тотчас на экране рядом с отраженным импульсом самолета возник яркий двойной зигзаг.

— Вот этот «довесок» и является условным сигналом я свой , — сказал Горбачев.

Угаров передал пилоту распоряжение изменить кодировку, и импульс на экране стал мигать разными ритмами. Потом пилот докладывал, что он изменяет мощность ответчика. Угаров регулировал свою аппаратуру, записывал показания в журнал, запрашивал данные у пилота, и из громкоговорителя звучал басок, диктовавший условные обозначения и цифры режимов.

— Нам очень повезло с этим молодым человеком, — сказал Горбачев: — он старый радиолюбитель. Его обучал еще Дубов, нынешний начальник главка, когда сам был простым радистом. С пилотом, который знает и чувствует радиотехнику, нам легко, находить общий язык.

Когда измерения с самолетом были закончены и пилот сообщил, что идет на посадку, Веснин в третий раз за этот день попытался сострить:

— Я пришел к конструкторам прожекторов, — сказал он, — предлагать лучину в качестве источника света.

— Если бы можно было создать импульсный магнетрон, то все же интересно было бы проверить его возможности, — ответил Горбачев.

— Заводу дорого обошлись эксперименты с магнетроном, — сказал Веснин, — а если теперь начинать все сначала… Когда в удаче нет уверенности… Переделать магнетрон на импульсный не проще, чем из примуса сделать пулемет…

Быстрым движением руки Горбачев снял пенсне и разразился милым, искренним смехом.

— Из примуса пулемет! — смеясь, повторил он.

Веснин невольно вспомнил еще один чеховский портрет из альбома матери. Чехов был изображен там совсем молодым, с близоруким, добрым и наивным взглядом.

— «Нельзя быть под гипнозом цены», — сказал Горбачев, становясь вновь серьезным, — вот слова, которые я услыхал от Сергея Мироновича Кирова, когда мы ему показывали эту нашу станцию. Сергей Миронович поставил перед нами задачу создать такую аппаратуру, чтобы ее можно было установить и на корабле и даже на самолете. Наш летчик-испытатель сказал, что невозможно поместить существующую аппаратуру на самолет. Мне казалось тогда, что мы и так затратили на свои опыты слишком много денег. Вот тогда-то Сергей Миронович и сказал: «Нельзя быть под гипнозом цены. Каждая первая вещь дорога и неудобна. Первые лампочки накаливания горели тусклее керосиновых, а стоило электроосвещение много дороже, чем керосин. Цена часа работы лампы накаливания равнялась цене нескольких пудов хлеба. За пять лет стоимость электрического освещения была снижена в десятки раз».

Если бы Горбачев хоть чем-нибудь выразил свое торжество, Веснину было бы легче. Он отвлекся бы от переживания своей неудачи с магнетроном переживанием личной обиды на Горбачева.

Но в каждом слове, жесте, интонации Евгения Кузьмича чувствовалась искренняя доброжелательность и, что было ужаснее всего для Веснина, даже жалость. В этой жалости Горбачева Веснин читал свой приговор. Работы над импульсными приборами ведутся уже давно. Имеет ли он право все начинать снова только потому, что намеревается работать с волнами более короткими, чем у Горбачева?

— Давайте объединим усилия, — предложил Евгений Кузьмич. — Мне поручено развернуть здесь вакуумную лабораторию. Переходите с завода к нам. Это можно оформить через Дубова.

— Это невозможно, — возразил Веснин. — Я в большом долгу перед своим заводом. Теперь мне нельзя уходить.

На этом они расстались.

В поезде из Детского Села в Ленинград Веснин чувствовал себя усталым, как никогда еще в жизни, измученным, разбитым физически. Вся его работа над многорезонаторным магнетроном казалась ему теперь совершенно ничтожной.

«Я вообразил себя Робинзоном на необитаемом острове. А в действительности, в то время как я развивал перед Рубелем бредовые идеи, рисовал диски и подковки, в ряде лабораторий уже были проведены серьезные опыты, получены важные результаты…»

Веснин вспоминал проекты своих телеграмм Рубелю и повторял про себя:

Генератор создан зпт мощность один ватт зпт колебания устойчивые тчк

И вот получена мощность в сотни ватт. Но о телеграмме нечего думать. Нечем хвалиться.

«Почему я ухватился именно за генератор? Дурак, дурак… Во всей этой проблеме радиообнаружения генератор вовсе не самое основное… Горбачев вел свои работы уже в 1928 году. Студенецкий был совершенно прав, когда говорил на совещании, что область техники сверхвысоких частот — это не Клондайк и не Эльдорадо… Он прав был, предупреждая меня перед докладом, что нечего мне упоминать о видении в темноте, сквозь дым и туман… И нечего было мне обижаться на анекдот о деревянном велосипеде… „Читать надо“, — говорил старик и был прав. Читать-то я читал, да ровно ничего не вычитал».

И он еще раз со жгучим стыдом вспоминал воспроизведенный в статье Горбачева рисунок экрана с двумя выбросами — импульсами.

Но в то же самое время, как он убеждал себя в бесплодности дальнейших попыток работы над магнетроном, мысль его искала всё новые и новые способы решить те задачи, что поставил Горбачев.

«Чтобы получить большую мощность, — размышлял Веснин, — надо заставить электронный вихрь быстрее вращаться среди кольца резонаторов. Надо увеличить размеры этого кольца резонаторов, не увеличивая при этом длины волны. Надо перейти к прибору с еще большим отношением размеров к длине волны, чем это было до сих пор… Это ясно… Но чтобы убыстрить движение электронов, надо повысить напряжение питания магнетрона…»

Дойдя до этого места своих рассуждений, Веснин застонал, как от сильной зубной боли. Соседи по вагону с удивлением обернулись к нему.

«К чему все эти догадки и рассуждения! — думал он. — Умозаключениями ничего не решить. Нужны новые опыты. А для новых опытов нужно совершенно новое оборудование, новые источники питания… Все, что мы строили до сих пор, — это детские игрушки по сравнению с тем, что надо было бы построить… А если и построим, то совершенно неизвестно еще, как все это применить…»

* * *

Горбачев после ухода Веснина также долго продумывал свою беседу с ним. Горбачев был искренне и непоколебимо убежден, что магнетрон пока непригоден для целей радиообнаружения, радиолокации.

«Как жаль, что столько труда, столько прекрасной инженерной выдумки потрачено на неверный принцип! — размышлял Евгений Кузьмич после ухода Веснина. — Он очень талантлив и хорошо знает производство. В его годы я был куда глупее и менее эрудирован… Жаль, что мне не удалось уговорить его работать с нами».

Ни Горбачев, ни Веснин не предполагали, что им еще придется работать в тесном контакте друг с другом и что десять лет спустя после этой первой беседы на ионосферной станции они оба, как руководители коллектива, будут награждены вместе с этим коллективом за разработку нового типа радиолокатора с магнетронным генератором.

 

Мать

Профессор Иван Петрович Петров узнал ее, поцеловал ей руку. Он очень мало говорил во время осмотра и не навязывал ей никаких советов. На ее вопрос относительно возможности хирургического вмешательства ответил:

— Об искусстве хирурга судят по тем операциям, которых он не сделал.

За окном видно было небо, прозрачное и синее, каким оно бывает в Ленинграде в ясные холодные осенние дни.

— В этом году стоит прекрасная, сухая осень, — сказала Лариса Евгеньевна.

— Удивительно долгим и золотым было бабье лето, — подхватил Иван Петрович. — Настоящая левитановская золотая осень.

Он налил воды в электрический чайник, включил его, выдвинул на середину кабинета маленький круглый столик, покрыл его салфеткой, поставил чашки, сахар, вазу с печеньем.

— Позвольте! — вдруг потер свой подбородок Иван Петрович. — А ведь в этом же кабинете, за этим же столиком вы уже изволили однажды пить у меня чай. Вместе с супругом! Сергей Павлович сидел от вас по правую руку. Вы приходили тогда поздравить меня с защитой магистерской диссертации. Вот он, этот подстаканник. По сей день… по сей день мой стакан всегда стоит только в нем…

Сквозь слезы смотрела Лариса Евгеньевна на этот массивный серебряный подстаканник. Год, месяц и число были выгравированы под затейливой монограммой.

— Это было четверть века назад, — вздохнул Петров. — Через год у вас родилась дочь.

— Верочка! — улыбнулась, отирая слезы, Лариса Евгеньевна. — А теперь моей самой младшей, Наденьке, уже девятнадцать лет.

— Сын, стало быть, у вас средний. Он очень, очень похож на вас!

Иван Петрович был счастлив видеть, как расцвела от радости его гостья.

Он был доволен, что запомнил этого молодого человека, ее сына — настолько, по крайней мере, чтобы с чистой совестью сделать комплимент хотя бы его внешности.

Во все время чаепития Иван Петрович был непроницаемо жизнерадостен.

— Мои милые дамы, жена и дочь, убежали отсюда на дачу. Им показалось, что у маленького коклюш. Зять ездит туда прямо со службы, а я, признаться, решил за это время немного подогнать работу над учебником, — рассказывал Иван Петрович. — Да, — спохватился он, — я вам порошочки пропишу, замечательные, болеутоляющие… Там папаверинчик… Очень хорошо действуют…

В его практике были случаи, когда при аналогичных обстоятельствах делались попытки произвести операцию и приходилось потом зашивать разрез, так ничего и не сделав. Иван Петрович считал, что в данном случае хирургическое вмешательство могло бы только ускорить развязку. Возможно, он ошибался. Но таково было его глубокое убеждение. Он бывал во всех случаях жизни верен своим убеждениям.

«Это то немногое, что нам остается при нашем полном невежестве в вопросах патофизиологии», — говорил он своим ученикам.

Он всегда предпочитал предоставить организму максимальный покой.

«Рано или поздно мы все должны умереть, — объяснял он свою позицию молодым врачам. — Так уж лучше пусть больной живет сколько ему положено, чем ради эфемерной надежды рисковать укорочением недолгого срока, ему оставшегося. Я уж не говорю о физических страданиях, сопряженных со всяким насильственным вмешательством».

— Покойный супруг ваш, Сергей Павлович, обладал довольно красивым голосом! — весело говорил Иван Петрович, хлопоча вокруг чайного стола. — Говорят, это передается по наследству. Так, например, все Бахи были музыканты…

В передней Лариса Евгеньевна, задержав его руку в своей, сказала:

— Простите, если в чем была виновата.

Встретив ее спокойный и решительный взгляд, он ответил, уже не скрывая своей печали:

— Как знать, как знать… Простите и вы меня, друг мой, Лариса Евгеньевна.

Когда она дошла до перекрестка, то вспомнила, что все ее снимки и анализы так и остались на столе в кабинете у Петрова. А впрочем, к чему они ей теперь? Чего, собственно, ждала она от этого знаменитого диагностика и опытного хирурга? Разве ей самой не ясно, что круг ее жизни уже завершается, что дни ее давным-давно ушли от зенита и бегут к надиру?

— Зенит, надир… — с тоскою повторяла она, идя по проспекту Красных Зорь. — К чему это все?

Не остановившись у трамвайной остановки, она продолжала идти, мучительным усилием воли пытаясь сосредоточиться на этих двух словах — зенит, надир, словно в разгадке того, каким образом они сейчас возникли в ее памяти, заключался ответ на все, что уже давно мучило ее:

«Как они будут жить без меня?.. Ах, да, — спохватилась Лариса Евгеньевна и зашагала бодрее. — Зенит и надир! Это Верочка объясняла на своем первом уроке в школе».

На первом уроке Веры Лариса Евгеньевна присутствовала в качестве классного руководителя. Вера запуталась с этими надиром и зенитом… Говорила о макро- и микрокосмосе, об относительности времени, о Млечном Пути… На один урок она запаслась материалом, которого хватило бы для нескольких лекций.

«Мамочка, — оправдывалась Вера, — как раз за день до того урока я прочла книгу, в которой было сказано: „Предпочитая писать маленькие рассказы, используй материалы, которые можно развить в романы, но никогда не расширяй материала рассказа в роман“. Вот я и решила максимально наполнить урок.»

«Мои дети не знают жизни, в этом я виновата перед ними, — думала мать, — это моя вина. Я слишком много брала на себя, я их не закалила для жизненной борьбы…»

Но потом она решила: если бы ей пришлось прожить еще одну жизнь и родить еще троих детей, то и тогда она точно так же старалась бы все трудное, тяжелое, страшное взять на себя, хотела бы подольше держать своих детей под крылом — в тепле, в холе, в ласке…

«В этом и есть долг родителей — оберегать своих детей. Оберегать и учить…»

Лариса Евгеньевна подняла голову. Справа от того места, где она остановилась, был небольшой сад. За деревьями виднелся потемневший от времени монумент из бронзы. Это был памятник морякам военного корабля Стерегущий. Лариса Евгеньевна зашла в сад и села на скамью против памятника.

Она была гимназисткой, когда произошли события, увековеченные впоследствии бронзовой группой, на которую она теперь смотрела. В ночь на 10 марта 1904 года миноносец Стерегущий вступил в неравный бой с отрядом японских миноносцев и двумя минными крейсерами. Несколько часов мужественно сражался экипаж окруженного врагами корабля. Стерегущий потерял рулевое управление, были разрушены котлы и кочегарка. Из всей команды остались в живых лишь четыре человека. Они решили затопить корабль, но не сдаться врагу. Смертельно раненный машинный квартирмейстер Бахарев попросил молодого матроса Новикова открыть кингстоны. Новиков исполнил это. Художник запечатлел момент, как молодой матрос открывает кингстон. В трюм уже хлынула вода… Пожилой, смертельно раненный моряк обнял своего молодого товарища: он ободряет его, помогает ему…

Лариса Евгеньевна помнила и русско-японскую войну и то, что за ней последовало: баррикады, уличные бои и жестокость, с которой было подавлено народное восстание. В их семье некоторое время скрывался раненый студент-медик Сергей Веснин. К себе домой он пойти не мог. Там его ждали, чтобы арестовать… В войну четырнадцатого года Лариса Евгеньевна уже была матерью троих детей, женой мобилизованного на фронт врача Веснина. В гражданской войне ее муж не принимал участия. С немецкого фронта он вернулся без ноги. Он делал, что мог, в тылу, спасая Киевский клинический госпиталь, в котором он работал, от петлюровцев, деникинцев, стрельцов гетмана Скоропадского…

В тяжелые годы растили Веснины своих детей. Но ее детям — Лариса Евгеньевна чувствовала это — придется жить в еще более суровое, еще более напряженное время… Неужели опять война?

С печалью смотрела она на взволнованное лицо молодого матроса. Старший был спокоен. Лариса Евгеньевна не могла оторвать взора от памятника. Этот старый матрос вселил в нее уверенность, которой до того у нее не было: в трудную минуту около ее детей окажутся добрые люди.

Потом она подумала о школе, в которой ей уже не суждено работать… Работа педагога — такое хрупкое, тонкое дело… И не всегда, далеко не всегда она вела эту работу на должной высоте. Была ведь среди ее учениц девочка, позже попавшая в исправительный трудовой лагерь, был синеглазый мальчик, такой вежливый, ласковый… Его пришлось исключить из школы. Да- этих непоправимых ошибок была не одна и не две. Но были и счастливые откровения, находки, радость…

Когда Лариса Евгеньевна собиралась в Ленинград, ей казалось, что двух недель не хватит на то бесчисленное количество дел, которое она себе наметила. Теперь же, после того как она побывала у Петрова, стало ясно, что здесь ей делать больше нечего.

Вчера она была в Ботаническом саду, еще вчера она думала, что придется побывать там перед отъездом не раз. Вчера она сделала там для школы небольшой заказ. Просили прийти сегодня, чтобы все это оформить.

Дирекции Ботанического сада была известна их маленькая акклиматизационная станция при школе. Вчера ее спрашивали, как это там у них в школе все началось.

Как началось? Это было лет десять назад. Посеяли в деревянный ящик семена различных цветов, наблюдали за развитием листа и стебля. Цветам стало в ящике тесно. Пересадили каждое растение в отдельный горшок…

Лариса Евгеньевна быстро шла по направлению к Ботаническому саду.

Когда умер ее муж, такой молодой и, казалось, полный сил, она несколько лет не могла выйти в лес без слез. Особенную боль вызывали первые звонкие капели, первые черные сережки берез. Позже она в этом же находила утешение.

«Жизнь — как дерево, — думала она — падают листья, а в едва различимых утолщениях коры уже лежат, свернувшись, зародыши новых ветвей и листьев… Разве в каждом из моих детей не живет частица души их отца?»

Лариса Евгеньевна повторяла себе это, глядя на своих детей в те времена, когда боль утраты была нестерпимо свежа. Эти слова — «частица души их отца» — помогли ей жить, бороться…

Здесь, в Ленинградском ботаническом саду, Лариса Евгеньевна опять думала о падающих и вновь возникающих листьях.

Она пошла по дорожке, где росли молодые тополя. Летом все газоны вокруг них бывают покрыты пухом, белым как снег. Теперь на траве лежали упавшие листья.

Она подумала, что хорошо бы оставить Володе на память о своем приезде горшочек с цветком.

«Но он ведь забудет поливать…»

Лариса Евгеньевна зашла в контору и купила маленький кактус опунцию.

Было уже около семи часов вечера, когда она садилась в трамвай.

В вагоне зажгли свет. Лариса Евгеньевна увидела в стекле окна отражение горшочка, из которого торчало растеньице, состоящее из соединенных друг с другом плоских зеленых лепешек с тонкими и длинными шипами.

Этот кактус показался ей похожим на мохнатого зайчишку с торчащими ушами — правое было немного короче.

Она не обратила внимания на свое собственное отражение в стекле. Вероятно, ее лицо, каким оно было сейчас, показалось бы ей слишком веселым и молодым для женщины ее возраста и в ее состоянии.

Лариса Евгеньевна сошла с трамвая и заторопилась домой, чтобы своим долгим отсутствием не волновать Володю.

Она застала его за письменным столом, перед листками, исчерченными схемами и разложенными наподобие пасьянса.

— Что тебе сказали на ионосферной станции? — спросила его мать, прежде чем он сам успел задать ей вопрос.

— Магнетрон не пригоден для создания луча, — мрачно отвечал он. — Надо строить все заново, на совершенно других принципах, чем это делал я. Невозможное останется невозможным, все, что возможно, я сделал. Больше я ничего не могу.

Мать поставила на окно горшочек с кактусом, который теперь ей вовсе не казался похожим на зайчишку, ни даже на растение. Так, уродство какое-то…

— Володя, — сказала она, — трудным называется то, что можно сделать сегодня, а невозможным то, что можно будет сделать некоторое время спустя.

В свое время он еще вспомнит эти слова и повторит их. Но сейчас они прозвучали для него сухим поучением, обидной попыткой утешения.

И в нем укрепилось теперь то чувство снисхождения и жалости к матери, которое возникает у взрослого к ребенку, а также у молодых людей к тем, кого они считают старыми или устаревшими.

«Начало занятий после каникул всегда трудно для педагога, — думала мать. — Ребят, привыкших за лето к независимой, отдельной от школы жизни, надо снова завоевывать, снова знакомиться с ними. Каждый раз они приходят в школу с другими, более широкими и разносторонними интересами…»

Но у матери не было сейчас сил, для того чтобы вновь завоевать своего сына.

На его вопрос о том, что сказал Петров, она ответила:

— Что ты очень похож на меня.

— Он и мне это говорил, но как же это может быть? Ведь ты… — Володя улыбнулся, — ты у нас… ты, мама, очень красивая…

Лариса Евгеньевна тоже улыбнулась:

— Да, Володя, при всей моей любви к тебе я не могу сказать, что ты красавец.

Она подвинула цветочный горшок немного вправо, передвинула его снова влево:

— Это, Володя, очень выносливое растение. Если вспомнишь о нем хоть раз в две недели, этого будет довольно.

Веснин взглянул на кактус, поднял горшочек и снова поставил его на подоконник.

Он все еще смотрел на кактус, когда у Ларисы Евгеньевны созрело решение, которому она оставалась с этой минуты верна. Она твердо решила скрыть от сына истину и скрывать ее до конца. Пусть он будет свободен от лишних забот. Когда он узнает, все будет уже кончено, ему придется принять свершившееся, как должное. Работа излечит его от сожалений.

Возможно, решение, которое она приняла, было жестоко. Но оно, как ей казалось, было единственным разумным при сложившихся обстоятельствах.

Теперь она заторопилась домой, в Киев.

Словно оправдываясь в этой своей поспешности, Лариса Евгеньевна говорила сыну:

— Я нужна Верочке. Она не умеет поставить себя в границы, отделить себя от своих учеников. Ученики, конечно, должны быть уверены в том, что учитель их лучший товарищ, но учитель не должен забывать того, что он прежде всего воспитатель. Ставить себя на равную ногу с детьми, как это делает Вера, нельзя. Она считает, что мои взгляды устарели, потому что еще не научилась во время урока слышать не только детей, но и самое себя.

Веснин слушал эти рассуждения с интересом. Перед ним раскрывался мир новых для него понятий и отношений. Он до сих пор не думал о специфике работы своей матери. Она обычно дома не говорила о своих делах в школе.

— Вера, — продолжала мать, — еще не усвоила того, что учитель, подобно актеру, всегда на виду. Каждый жест, взгляд, интонация педагога учитываются и получают беспощадную оценку. Дети не знают снисхождения. А Вера способна прийти в класс, не посмотревшись предварительно в зеркало. Любимым учителям подражают, а если дети будут подражать ее манере вздергивать головой и откидывать этим жестом волосы со лба…

Володя живо представил себе Веру с ее резкими, мальчишескими манерами и рассмеялся…

И вот наступил день отъезда.

Мать шла по перрону, всматриваясь в номера вагонов. Сын шел за ней с чемоданом. Он старался приноровить свой шаг к ее походке.

Мать обернулась:

— Вот мой вагон.

Лариса Евгеньевна чувствовала, что силы покидают ее.

Расставаясь с матерью, Веснин не знал, что видит ее в последний раз.

— Мама, а Толя Сидоренко так и не объявился?

— Он прислал нам полгода назад письмо. Спрашивал о тебе, обещал непременно побывать в Киеве. Писал, что окончил авиационную школу и работает в исследовательском институте. А вот адрес свой сообщить позабыл…

Поезд тронулся…