…— А как там Маркеева? — спросила Лариса. — Ты давно ее не видела?

— Танька-то? — радостно откликнулась Евдокимова. Она вообще всё делала радостно: Евдокимов благодушно, а она радостно.— Танька-то хорошо. Она сейчас на телевидении, по рекламе. (“И получает раз в десять больше меня”,— подумал Андрей Иванович, нервно жуя салат и вспоминая Таню Маркееву — длинную тощую палевую блондинку, стриженную мальчиком и по-детски высюсюкивающую слова). Зарабатывает хорошо, Володьку своего кормит. Мы с ней месяц назад ездили на Ленинский, за дубленками. Сейчас дубленки дешевые (“Дешевые — сотни долларов”, — с ненавистью подумал Андрей Иванович), я себе взяла канадскую, темно-коричневую, а Танька итальянскую голубую. А мне, по правде говоря, не нравятся голубые.

— Да, — сказала Лариса. — Она ведь как будто собиралась второго рожать?

— Не собралась! Я, говорит, свой долг перед родиной выполнила, хватит.

Евдокимова громко, с подвизгиваньем, засмеялась. Евдокимов заулыбался.

“Вот ведь дуры-то, — даже как-то физически томясь, подумал Андрей Иванович, — боже, какие дуры… И ездят на машинах, покупают дубленки…” Он проглотил салат и сказал — не было сил молчать:

— Чтобы обеспечить хотя бы простое воспроизводство населения, каждая семья должна иметь как минимум два с половиной ребенка. Так что никакого долга она не выполнила… родила для своего удовольствия и чтобы перед другими… — “бабами”, чуть не сказал он, — …женщинами не было стыдно, а ему мучиться всю жизнь.

— Ну почему обязательно мучиться? — резко сказала Лариса.

— Как это — с половиной? — изумленно-весело спросила Евдокимова.

— Не мышонка, не лягушку, а неведому зверюшку, — сказал Евдокимов и засмеялся, дружелюбно глядя на Андрея Ивановича.

— Ну что ты глупости-то говоришь, — укоризненно сказала Евдокимова.

Андрей Иванович как-то тоскливо, виновато остыл. Он вдруг вспомнил Кирюшу (как его все называли), слесаря из институтской мастерской, изготовлявшего модели для аэродинамиков. Кирюша был маленький, худой, бесхитростный до недалекости человек лет тридцати пяти; у него было трое детей, жена не работала, и жилось ему очень трудно. С раннего утра до позднего вечера он сидел у себя в подвале, ремонтируя в свободное от модельной работы время (а такого времени у него становилось всё больше и больше) разную домашнюю всячину. Иногда им случалось вместе курить. Однажды Кирюша сказал: “А я бы сейчас еще одного заделал… первенец-то у меня умер, — да жена не хочет”. Андрей Иванович изумился: “Как?…” — “А чего? Пусть живет, радуется. Мать жила, чтобы мы радовались, теперь мы для них. Этот, как его… смысл жизни”. У него было серое угловатое медленное лицо и застенчивая улыбка.

— Теоретически хватило бы двух, — неохотно ответил Андрей Иванович. — Но есть одинокие, бездетные, часть детей умирает… отсюда и получается половина. Практически надо иметь троих, тогда будет прирост.

— Вот так так, — сказала Евдокимова. — Я двоих родила, и получается мало.

— Вымираем потихоньку, — бодро сказал Евдокимов.

— Не так уж и потихоньку, — сказал Андрей Иванович. Благодушие Евдокимова его и изумляло, и злило. — По миллиону в год.

— Ужас какой, — покачала головой Евдокимова. — А ты-то, мать, что себе думаешь? Из-за таких, как вы с Танькой, и вымрем все… как динозавры.

Лариса махнула рукой.

— Вымрем так вымрем… Стрельцов вон говорит, что мы недостойны жить.

Евдокимова засмеялась.

— Что это ты, Андрей?

— Раз уже живем, куда денешься, — сказал Евдокимов, улыбаясь Андрею Ивановичу. Андрей Иванович растянул губы и положил себе на тарелку один, второй, третий … (“хватит!”) кружок колбасы. Евдокимов потянулся к бутылке.

— Налить вам?

— Мне красного, — сказала Лариса.

— А мне вермута, — сказала Евдокимова.

— Андрей?

— Я не буду.

— Ну, давайте за детей, — сказала Евдокимова. — Андрюша, выпей за детей.

— Нет, спасибо… Что у них, от этого здоровья прибавится?

— Ой, какой ты зануда стал!

Лариса и Евдокимова чокнулись и выпили. Евдокимов не пил. Андрей Иванович съел колбасу. Он утолил голод, и тоска в его душе сменилась каким-то раздраженным неудовольствием.

— У тебя Евдокимов золото, — сказала Лариса. — Жена пьет, а муж нет.

— Я за рулем, — сказал Евдокимов.

— Ну уж и золото, — сказала счастливая Евдокимова.

— Да! — а ты знаешь, что у Ольгиного мужа джип угнали?

Евдокимова всплеснула руками. Евдокимов перестал улыбаться и покачал головой.

— Прямо у офиса, средь бела дня. Он стоял у окна, курил… и вдруг видит — его джип уезжает! До сих пор не нашли.

— И не найдут, — сказала Евдокимова. — Разве они ищут?

— Теперь этот муж будет воровать в два раза активнее, — не выдержал Андрей Иванович. — На новый джип.

— Что ты болтаешь? — сердито сказала Лариса. — Он работает, почему воровать?

— А что, можно заработать на джип?

— Люди зарабатывают.

— Это не люди, а нелюди, — отрезал Андрей Иванович — и только тут осознал, что говорит это при Евдокимовых, большая красивая иномарка которых, может быть, стоит не меньше джипа… С ожесточением махнул про себя рукой.

— Ты рассуждаешь, как люмпен, — с нарочитой снисходительностью сказала Лариса и потянулась к тарелке с ветчиной.

— Люмпены — это ваша власть, — взъярился Андрей Иванович. — Элита! Это не элита, а г… нации!

Настя прыснула в кулачок. Евдокимов засмеялся. Андрей Иванович опомнился. Лариса со стуком положила вилку на стол.

— Ты что, совсем одурел? Что ты говоришь при ребенке?

— Да ладно, что вы из-за ерунды-то, — сказала Евдокимова.

— Настя, иди в другую комнату, сложи пазл, — сказала Лариса. — Нечего тебе тут сидеть.

— Не пазл, а картинку, — хмуро сказал Андрей Иванович. — Только на столе ничего не трогай, у меня там работа.

— “Аккуратность превыше всего. Папа”, — процитировала Настя.

Евдокимовы засмеялись.

— “Душа обязана трудиться, а не таращиться в телевизор”, — сказала довольная Настя и соскочила со стула. — Я лучше на кухню пойду.

— Иди.

— Тещин-то язык у вас как разросся, — сказала Евдокимова. — Ты часто его поливаешь?

— Да… нет, — вздохнув, сказала Лариса. — Он не любит воду.

— А у меня что-то совсем не растет. Может, обиделся? Вы знаете, цветы любят, чтобы с ними ласково разговаривали. Я кактусу скажу: ты мой хороший, пушистый, красивый, — и он сразу выпустит деток. А однажды укололась и сказала: у, противный! — так за три месяца ни одной детки.

“О господи”, — подумал Андрей Иванович.

— Да, не забыть у вас отщипнуть алоэ. Буду капать носы. У нас как осень, так все в соплях — и отцы, и дети. Евдокимов трубит, как слон.

— Я не трублю, — улыбаясь, сказал Евдокимов.

— Трубишь, трубишь… Кстати, я тут читала — лечат мужчин от храпа. Оказывается, храп — это нарушение дыхания. Можно умереть от храпа во время сна! Лёша, а ты ведь храпишь.

— Что может быть прекраснее смерти во сне, — угрюмо сказал Андрей Иванович.

Евдокимова широко раскрыла глаза — и повернулась к Ларисе.

— Чего это он у тебя?

Лариса со стоном вздохнула.

— Стрельцов в последнее время очень мрачно смотрит на вещи.

— Нет, так нельзя, — решительно сказала Евдокимова. — Что это ты, Андрей?

Андрей Иванович отпил фруктовой воды. Искусственная приторная шипучая дрянь. С одной стороны, поговорить о том, что его мучило, ему было не с кем: все, решительно все вокруг были заняты только работой, детьми, покупками, здоровьем, развлечениями, телевизионными сплетнями, — всем было решительно наплевать и на убийства, и на бездомных, и на стариков, и на войну, — по крайней мере, Андрей Иванович ни разу не встречал человека, который бы все это серьезно переживал — и даже не то что переживал, а хотя бы (пусть даже праздно!) этим интересовался. Когда ему случалось заговорить с новым человеком (со старыми всё было ясно) о мерзости и страданиях человеческих и, конечно, разгорячиться, ему поддакивали, с ним соглашались, но, чувствовал он, смотрели на него с удивлением и оставались к его словам глубоко равнодушными. Впрочем, в большинстве случаев всем было некогда — надо было спешить, зарабатывать деньги, чтобы покупать всё новые и новые вещи — именно так: всё новые и новые, лучше тех, что уже были куплены, потому что большинство собеседников Андрея Ивановича были вполне обеспеченными людьми, а не сводили концы с концами. В связи с этим Андрей Иванович не раз изумлялся — просто не мог, видя умонастроения сегодняшних людей, представить себе, — как в истории, причем в новой истории, когда условия жизни были смягчены цивилизацией, происходили революции и восстания — французская, декабристов, пятого, семнадцатого годов, — то есть где можно было найти столько хороших или дурных — это неважно, но бескорыстных, не озабоченных единственно покупкой нового дивана людей!… С одной стороны, поговорить Андрею Ивановичу было не с кем — и он знал, что с Евдокимовыми обо всем этом бессмысленно говорить, с другой — мучительно было всё это держать в себе, вариться в собственном ядовитом соку, было уже не просто желание, а необходимость всё это выплеснуть… И он спросил:

— А чему радоваться-то?

— Ну как чему, Андрей? — от души удивилась Евдокимова. — Жизни!

— Жизнь прекрасна и удивительна, — улыбаясь сказал Евдокимов.

— Жизни?… (“Вот уж действительно… фантасмагория какая-то!”) Ну и чему же ты в жизни радуешься?

— Ну, чему… — задумалась Евдокимова. Евдокимов наполнил рюмки.

— Чему ты радовалась в последний раз? — весь подобравшись, спросил Андрей Иванович. Он ясно видел направление удара, он знал свой ответ — он давно уже в разговорах с самим собой, в спорах с воображаемым противником (с некоторых пор это было его не то чтобы излюбленным, но обыкновенным занятием) этот ответ приготовил.

— М-м-м… ну вот Евдокимов четыре велосипеда купил. Будем кататься.

— А я на днях шел с работы, — изо всех сил спокойно сказал Андрей Иванович, — и вижу — человек убитый лежит.

— Где это ты видел? — устало спросила Лариса.

— Около парка, — хладнокровно ответил Андрей Иванович. — Стоит милицейская машина и освещает фарами лежащего человека. Потом у подъездов повесили объявления: у входа в парк произошло убийство, ищем свидетелей.

— Это было месяц назад.

— Ну, месяц так месяц! Какая разница? Я здесь тридцать семь лет живу… я вообще тридцать семь лет живу и ни разу не видел убитого человека. А сейчас — вижу!

— Но раньше тоже убивали, — осторожно сказал Евдокимов.

— Я и не говорю, что не убивали… хотя убивали в несколько раз меньше. Я просто говорю: вот вы купили велосипеды — и вам хорошо, а я вижу и знаю, что убивают людей, — и мне плохо.

(“Но ведь тебе не только из-за этого плохо…”)

— Да что же ты думаешь, мы злодеи какие-нибудь?! — всплеснула руками Евдокимова.

У Андрея Ивановича загорелось лицо.

— Да никакие вы не злодеи, — с отчаянием сказал он, — я в сто раз хуже вас… Я просто сказал вам о своем настроении, и всё… А что на Кавказе творится?!

— Да, — вздохнув, тихо сказала Евдокимова.— Сколько там наших гибнет…

Андрея Ивановича как ударило.

— Наших?… — прошептал он. — Кого это — наших?…

У Евдокимовой округлились глаза. Евдокимов заморгал.

— Как — кого? Русских, кого!

— Тогда это не наших, а ваших! Heil Putin!… — Андрей Иванович выбросил руку в нацистском приветствии. — Наших… наших мало, и они на той стороне! — Сердце его колотилось так, что дергало голову; почти без участия разума — как будто что-то внешнее толкнуло его — он вскочил, схватил бутылку с вином, наполнил, плеская, рюмку и выпрямился.

— Выпьем за нашу победу в этом году!!!

Андрей Иванович вмах опрокинул рюмку… сразу навалилась усталость; он сел, опустив глаза. “Господи, что я делаю? Как дурак, как мальчишка…” Наступила тягостная тишина. “Покупай и живи без проблем!” — тонко закричал телевизор.

— Да не обращайте вы на него внимания, — раздался спокойный неприязненный голос Ларисы. — У него неприятности на работе, вот он и сходит с ума… — и вдруг сорвалась: — Да если даже тебя и выгонят — что ты там получаешь?!

Андрей Иванович медленно выпрямился. От его стыда и раскаяния не осталось и следа. Он подозревал, что отношение Ларисы к его работе переменилось, — догадывался по ее поведению: в отличие от прежних времен, ей ничего не стоило войти к нему в комнату с каким-нибудь праздным вопросом, когда он занимался; в его отсутствие пустить Настю играть на компьютере (и Настя однажды стерла несколько страниц из его статьи); и даже — как это случилось неделю назад, был скандал, — рыться у него на столе, разыскивая Настины фотографии — показать сослуживице, и жестоко перепутать его бумаги! Он знал, что Лариса переменилась… или в душе она всегда была такой?! — но никак не ожидал, что она скажет подобное при Евдокимовых.

— Я, душа моя, ученый, а не спекулянт и не ростовщик, — казал он дрожащим от злого напряжения голосом — почти ненавидя Ларису, желая оскорбить, унизить ее. “Ростовщик” он сказал специально для Евдокимовых: чем, в сущности, банк отличается от старухи-процентщицы? — Спиноза шлифовал стекла, чтобы прокормиться…

— Но ты не шлифуешь стекла, — запальчиво перебила Лариса. — Вы пальцем не желаете пошевелить, только кричите: ах какие мы несчастные, нам мало платят!

— Ну не надо, не надо, — ласково-огорченно сказал Евдокимов.

Андрей Иванович задохнулся от обиды и гнева.

— Несчастные не мы, а эта страна дураков, где торгаш ценится дороже ученого! Прохвостов сеять не надо, они сами родятся: вон, капитализму еще десяти лет нет, а чубайсы и березовские уже с миллионами. Этого… добра предостаточно, но в мире сейчас всё определяет наука, технологии, — а ученого надо вырастить!

— Мы все привыкли, что о нас должно заботиться государство, — чужими словами сказала Евдокимова. — А человек должен отвечать за себя сам. Надо приспосабливаться.

— И вскользь мне бросила змея, — с чувством прочел Андрей Иванович, —

— Господи, как я устала, — тихо сказала Лариса.

— Ну вот, я уже и змея!

— Я не про тебя говорю, — хмуро сказал Андрей Иванович, хотя говорил он, конечно, в том числе и о Евдокимовой. — Я просто не понимаю этой… радостной мины при всенародной чуме.

— Да какая всенародная чума? А раньше что, лучше было? Все были равные и все были нищие. Сейчас хоть каждый… ну, я не беру там пенсионеров, — может хорошо зарабатывать.

— Каждый?!

— Каждый! — воскликнула Евдокимова даже с необычной для нее недоброй горячностью — и густо залилась краской поверх своего пылающего румянца. Евдокимов что-то умиротворительно зашипел. — Сейчас каждый может пойти и открыть свою фирму.

— Ну да, а на следующий день к нему придут бандиты. На бандитов работать? Не стыдно?

— Ну при чем тут это, Андрей! Я же не говорю, что всё хорошо! Но работать и зарабатывать можно… а если человек не хочет работать, значит, сам виноват.

— Мы еще попутно разрешили вопрос о свободе воли, — ядовито сказал Андрей Иванович и даже оскалил зубы в усмешке. — Августин, Кант, Гегель, Шопенгауэр, Ницше, Энгельс… — Андрей Иванович сыпал философами почти наугад, потому что с мнениями классиков был знаком большей частью по справочной литературе и в значительной мере довольствовался собственными умозаключениями; впрочем, он был уверен, что Евдокимовы в этом ни уха ни рыла не смыслят и даже не знают, что такое “свобода воли”, — …Гуссерль, Кьер… кегор, — столетиями ломают друг о друга копья и перья, а тут раз! — и готово.

— Какая еще свобода воли? — недоуменно-недовольно спросила Евдокимова. Евдокимов сидел со слабой терпеливой улыбкой на губах.

— Вот я беру бокал, — Андрей Иванович торжественно протянул руку и взял бокал. — По своей ли, полностью независимой от окружающего меня мира воле я взял бокал? Или в окружающем меня мире произошли какие-то изменения, подействовавшие на меня, на материю моего мозга, который, в свою очередь, с необходимостью побудил мою руку поднять бокал? По своей ли собственной воле человек ленив и дурен, свободен ли он в выборе между добром и злом? Или он ленится и подличает по своей природе, своему строению, своей генетике и воспитанию… но воспитанию опять же только в той мере, в какой генетика позволит его воспитать? Вот человек украл — а мог ли он не украсть? Штангист не может поднять штангу весом в триста килограммов — нет сил у тела; а может быть, вор не может не украсть — либо у него вообще нет свободы воли и мир полностью управляет его… определенным образом устроенным мозгом, его волей, либо какая-то свобода есть, но его мозг по своему строению слаб и не может противиться искушению. Если человек состоит только из клеток, то как он может быть ответственен за строение этих клеток? А если мы допустим существование души и Бога, то там вообще сам черт голову сломит… Но вы, оказывается, всё уже выяснили: сам виноват!

— Философия, — неожиданно грустно сказал Евдокимов.

— Глупости это всё, — с сердцем сказала Евдокимова. — И правильно, что твой Спиноза шлифовал стекла. За такие рассуждения еще и деньги платить? Работать надо, а не рассуждать. Каждый человек сам хозяин своей судьбы.

Это “надо работать” — она работает, он не работает! — совершенно сокрушило Андрея Ивановича… ударило его тем больнее, что в этих словах была доля — и немалая — истины: в последнее время на душе у него было так тяжко, что работать в полную силу — самозабвенно, отрешенно от мира, переселившись на время работы в иной, недоступный этому мир — он просто не мог: у его разума не было сил вырваться из внешнего мира. Одиночество не спасало, в институте же целые дни уходили на бесплодные разговоры… Да, он не работает. И впереди сокращение…

— Да какой же хозяин своей судьбы, — тихо сказал он, как будто даже упиваясь сладкой мукой последнего, непоправимого унижения. — Вы родились сильными и умными, а я глупым и слабым. В чем я виноват?… — Андрей Иванович не выдержал и встал. Ему было так плохо — тоскливо, тревожно, что казалось — задержись он на миг, и произойдет что-то страшное. — Я пойду, извините… я что-то…

И вышел вон.