Ранний вечер, конец сентября. Дед и внук гуляют по старинному парку Покровское-Стрешнево.

Они идут по безлюдной аллее мимо желтеющих черемух и ярко-желтых берез. Шероховатые, белые с черными оспинами стволы чередуются с шелковистыми, красно-бурыми, цвета темного янтаря. За ними на прорезанных каменистыми тропками нежно-зеленых лужайках разбросаны голубовато-серые иглистые купы шаровидных ракит. Впереди тремя зеркальными, разделенными узким перешейком овалами поблескивают пруды, подернутые у берегов красно-желтой рябью опавших листьев. За прудами многоцветной, приглушенных, мягких тонов грядой поднимается лес. Уходящее солнце уже смотрит искоса и длинными розовыми мазками тонирует струнно вытянутые стволы корабельных сосен. Посреди еще темной, сумрачной зелени лип и дубов оранжево пламенеют одиночные клены и полупрозрачной, как будто тающей желтью светятся лиственницы. На солнце тепло, но от цепочки по-осеннему неподвижных, стеклянно застывших прудов даже без ветра тянет сырой прохладой.

— Деда, а расскажи, как ловят слонов?

Деду лет семьдесят; это высокий, белоснежно-седой старик, с мягкими глубоко-морщинистыми щеками и расплывшимся носом, несколько похожий лицом на сову: после удаления возрастных катаракт он носит сильно увеличивающие очки, в которых глаза его кажутся вдвое больше обычного. На нем серая фетровая шляпа, серый же реглановый плащ, темно-синие шерстяные спортивные брюки со штрипками и черные полуботинки с металлическими окантовками дырочек для шнурков и пристроченными носками. Шляпа и плащ не только старомодны, но и очень стары, хотя и тщательно вычищены; старые ботинки назвать старомодными нельзя, потому что сшиты они без всякой претензии на моду: лет пятнадцать назад такие стоили восемь или десять рублей. В широком плаще и узких спортивных брюках дед несколько комически тонконог, но держится он с достоинством: у него прямая спина и, можно сказать, начальственный постанов головы, — и вообще как-то чувствуется, что причина его недостаточности в одежде — не бедность, а безотносительная стариковская бережливость: в конце концов, он на прогулке… Внуку лет семь; он худенький, белобрысый, голубоглазый, с острыми оттопыренными ушами, на вид болезненный, но очень живой: то юлит, приплясывая, змейкой между деревьями, то описывает около деда круги. Одет он в темно-синий переливчатый комбинезон с ядовито-желтой нерусской надписью на спине и кажущиеся громадными на его тонких ногах толстопятые, белые с черными валиками кроссовки: эти вещи и дорого стоят, и их трудно достать…

— Деда, а расскажи, как ловят слонов.

— Слонов? — охотно откликается дед — и враз теряет свою представительную осанку и даже как будто ростом становится ниже. — Ну, слушай. Слонов, Ванечка, ловят так…

Эту историю дед рассказывал уже несколько раз — но внуку хочется слушать еще и еще, а деду — еще и еще рассказывать. Он не знает, действительно ли именно так ловят слонов; он повторяет лишь то, что лет шестьдесят назад рассказывал ему его дед, когда они гуляли с ним в Таврическом саду в Петербурге… нет, тогда уже, наверное, Петрограде.

— Собирается много индусов и роют большую глубокую яму…

Внук идет рядом с дедом, поминутно взглядывая на него снизу вверх.

— Потом…

— А какую большую, деда?

— Ну-у-у… вот как от этой скамейки до той березы.

Внук отбегает к обочине и становится посередине между скамейкою и березой. Ему интересно: слоновая история рассказывается в разных местах, и поэтому всякий раз он роет яму на новом месте. Дед тоже останавливается.

— А сколько здесь метров?

— Здесь… метров пять.

Внук вертит головой от скамейки к березе и обратно. Немного подумав, дед говорит:

— Это, Ванечка, называется диаметр. Линия… э-э-э, прямая, которая проходит через центр круга, называется ди-а-метр.

— Ди-а… а какая глубокая? Глубже меня?

Дед помаргивает огромными в сильных очках глазами и озабоченно хмурится.

— Так не совсем правильно говорить. Не глубже, а…

— Выше?

— Нет, не выше… — Дед в раздумье жует губами. — Надо сказать так… так: глубина ямы больше моего роста.

— Твоего?

— И моего тоже, но я просто говорю, как надо говорить: глубина ямы больше… и, если ты говоришь о себе, то — моего роста.

— А как больше? — Внук ничего не понял в этих “моего”, “твоего”, но это не важно.

— Раза в четыре больше. Вот как это дерево. Это ива, Ванечка. Запомни — ива.

— Ладно. А это сколько метров?

— Метра четыре. Да — а ты помнишь, что такое метр?

— Помню. Давай дальше, деда.

Но дед скрепя сердце неумолим.

— Сейчас. У взрослого человека метр — это примерно от середины груди до конца вытянутой руки. А если развести обе руки, то между ними будет два метра.

Дед останавливается, прикладывает одну руку к солнечному сплетению, а другую отводит в сторону. Шедшая за ним и в этот момент начавшая обходить его женщина — дебелая тетка с прической-башней и в распираемом телесами плаще — налетает мясистым подбородком на руку деда, отшатывается и с ненавистью уставляется на него.

— Поаккуратнее можно?!!

Внук хихикает. Дед вздрагивает, недовольно смотрит на тетку — при этом он похож уже не на сову, а на ее грозного старшего брата филина, — и сухо говорит:

— Извините.

Тетка не ответив уходит, бормоча что-то себе под нос.

— Глупая тетя, — говорит внук, чувствуя, что своим поведением тетя обидела деда. — У нее нет мозгов.

Дед страшно доволен, но… Несколько секунд он борется с собою, потом говорит:

— Так не очень хорошо говорить, Ванечка. Тетя не глупая… она просто, наверное, куда-то спешит.

— Поспешишь, людей насмешишь, — говорит внук. Это дедова поговорка. Дед совершенно тает — от улыбки щеки его собираются складками, как сдвинутые гармоньи мехи. — Ну давай дальше, деда!

— Значит, индусы роют большую яму…

— А их много?

— Много.

— Сколько штук? Сто?

— Когда говорят о людях, Ванечка, то говорят не штук, а человек… или душ, — вспоминает дед старину — и тут же в этом раскаивается. Сейчас внук спросит: почему душ? Что такое душа? — дед торопливо думает и почти сразу же понимает, что не сможет ответить. Но внуку, к счастью, не до души.

— Сколько человек, деда? Двадцать?

— Да, человек двадцать, — соглашается дед. Он говорит и видит перед собою индусов: смуглолицые, маслиноглазые, в белых одеждах, они идут по золотисто-зеленой опушке джунглей и что-то поют. К нему в министерство несколько раз приезжали индусы, — но они были в костюмах и галстуках, говорили о прокатных станах и плавильных печах, их даже называли не индусами, а индийцами — и он их не запомнил; его индусы были на памятной ему с детства гравюре из “Жизни животных” Вагнера: вожаки слона, на которого прыгнул тигр, — и отчасти героями бесчисленных фильмов Раджа Капура, которые они с Берточкой каждый год смотрели в санатории в Ессентуках… Внук же никогда не видел индусов — и для него это черно-синие губастые добродушные негры, которых иногда показывают по телевизору.

— Яму роют там, где слоны часто ходят, — например, по дороге на водопой…

— А слон может много выпить?

— Много. — Дед задумывается. Лошадь может выпить ведро — а слон?… — Я думаю, несколько ведер, но точно не знаю. Надо посмотреть в книге.

— Ладно. Давай дальше.

Внук плохо читает и не любит читать, и это огорчает деда. Недавно он в сердцах сказал дочери, что выбросит телевизор, — что он не позволит калечить ребенка, что не та мать, которая родила, а та, которая воспитала, что… и т.д. Дочь сказала, что ей уже тридцать шесть, что она без пяти минут кандидат наук (“вот именно, что без пяти, — съязвил дед. — Уже десять лет без пяти минут”) и что она сама разберется, как воспитывать сына. “Ты уже разобралась, когда вышла замуж за этого негодяя, — сказал дед. — На всю жизнь разобралась, и за себя, и за Ванечку”. Дочь сказала… эх!…

— Яму накрывают ветками и травой, чтобы ее не было видно. Слон идет и проваливается…

— Ему больно?

— М-м-м… да нет. — Слону конечно же больно — шутка ли, с его весом упасть с такой высоты. — На дно ямы тоже кладут ветки и траву, — сочиняет дед. — Чтобы слон не ушибся.

Они идут по перешейку между прудов. Дорога редко обсажена невысокими, но кряжистыми рябинами; рябины так густо усыпаны ягодами, что каждое дерево похоже на огромную алую мелкозерную гроздь. Ближняя половина пруда отражает небо, дальняя — лес; вода там блестяще-черная, как растопленный вар, пестро крапленная опавшими листьями. Глядя на это сочетание цветов — блестящий черный, желтый, красный, оранжевый, — дед вспоминает федоскинские лаковые миниатюры… Он останавливается.

— Посмотри, Ванечка, как красиво.

Внук тоже останавливается и некоторое время, часто кивая и роя землю ногой, смотрит на пруд.

— Красиво… — Он сто раз видел этот пруд и не понимает, что в нем красивого — тем более такого красивого, что надо бросать слонов, останавливаться и смотреть. Красивы игрушечные солдатики, пистолеты, машины… а пруд? — Рассказывай дальше, деда. Слон упал в яму…

— Слон падает в яму, — говорит немного расстроенный дед. Ваня совершенно равнодушен к природе — бегает, как будто ничего не видя вокруг… ну да не беда: наверное, он еще маленький. — Слон сильно пугается и встает на дыбы…

— Как это — на дыбы?

— …то есть на задние ноги (“Разве я в прошлый раз не говорил “на дыбы”?”) Слон поднимается на дыбы, хлопает ушами…

— Кричит?

— Кричит, страшно кричит. Ревет.

— Громче, чем поезд?

— Громче. Так громко, что рядом невозможно стоять.

Внук затихает. В двух шагах от него тяжело прыгает огромный, как грузовая машина, рассерженный слон: размахивает толстым, как дерево, хоботом, кричит, как товарный поезд (ничего более громкого Ваня не слышал и потому представить себе не может), рвется наверх… Дед тоже видит слона, но его слон то ли стар, то ли слаб: он не ревет и не встает на дыбы, а только жалобно и тихо — тише коровы — мычит, глядя на деда снизу верх испуганными глазами…

— Деда, а если он выскочит?

— Не выскочит. Яма глубокая.

— А если выскочит? — Внук подпрыгивает от сладкого волнения и умоляюще смотрит на деда. — Ну… изо всех сил выскочит?!

— Если выскочит, надо бежать, — сдается дед. — Слон очень сердит.

Хотя дедов слон не сердит, он не хочет грешить против истины.

— А он меня догонит?

— Догонит, Ванечка. Слоны очень быстро бегают.

— И что?!

Дед в некотором замешательстве: в прошлые разы вопрос о бегстве слона не вставал. Слон, конечно, раздавит человека или разорвет его хоботом, но вот об этом ни к чему говорить.

— Убьет?

— Да нет, не убьет, — поспешно говорит дед. Ужасно, что даже для семилетнего мальчика “убить” — обычное слово… А кто виноват? Вчера во дворе женщина била дочку, крича: “Убью, зараза!”. Ваня спросил: “А что, она правда ее убьет?” — Слон вообще добродушное животное. Он скорее всего убежит.

— Ну, а если все-таки… набежит?

— Ну… тогда он возьмет индуса хоботом и забросит в кусты.

— И все?

— Индус может сломать себе руку или ногу и попадет в больницу, — добавляет дед. Если выставить слона совсем безобидным, Ванечке будет неинтересно. Кроме того, это опять же не соответствует истине, а истина… в большинстве случаев — превыше всего. Эту сентенцию дед произносит мысленно — еще не отрешась от воспитательных целей. — Но слон не выскочит, Ванечка. Индусы умеют ловить слонов.

“А сталь варить не умеют”, — машинально думает дед. В Джамшедпуре сожгли конвертер и теперь пытаются доказать, что он не соответствовал техническим требованиям. Как говорит Гальперин, “будут дела-а…” Дед работает начальником главка в министерстве черной металлургии; это большая должность, дальше идет замминистра. Дед уже стар и чувствует свою старость; его почти полувековая самозабвенная увлеченность работой в последнее время — особенно после удаления катаракт — все больше превращается в обременительную, а иногда и просто тягостную обязанность. Он знает, что другого уже давно выпроводили бы на пенсию, а его держат потому, что таких специалистов, как он, единицы (но даже при мысли об этом он уже не испытывает прежней гордости); он сам — хотя на это безумно трудно решиться: ломается, кончается жизнь — ушел бы на пенсию… но как он может уйти? Вся семья на нем; он один получает в два раза больше, чем Берточкина пенсия и Настин оклад; у Вани обнаружилось какое-то постоянное напряжение в ножке, ему нужен массаж, а сеанс массажа стоит десять рублей и никто не знает, сколько таких сеансов может понадобиться для полного выздоровления… Как он уйдет?

— …деда! Деда!

— Да-да… Так вот: слон сидит в яме. Теперь его надо — что? Его надо, во-первых, приручить, а во-вторых — вытащить из ямы.

— Краном!

Дед идет, полязгивая подковками на каблуках.

— У индусов нет кранов, Ванечка… по крайней мере, у наших индусов нет. Если бы у них были краны, они бы не ловили слонов. Ведь слоны им нужны как раз для того, чтобы поднимать и переносить тяжести.

— А может сказать другому… домашнему слону, чтобы он вытащил дикого из ямы.

Дед счастлив. Какой семилетний мальчик додумается до этого? Он вспоминает, как Зинченко, поиграв с Ваней в конструктор, сказал: “Гениальный ребенок!” Кстати… пора заканчивать эту бодягу и ставить Зинченко на бесхозный отдел. И.о. там совершенно не тянет, а здесь и человек порядочный, и специалист хороший… И Насте он, кажется, понравился — чем черт не шутит? Жалко ее…

— Слоном вытащить можно, но ведь тот, в яме, — ты, Ванечка, правильно сказал — дикий. Он вылезет из ямы и убежит.

Внук думает; дед ему не мешает. Внук помнит, что делают индусы, — но это всегда кажется ему очень долгим, а ему хочется скорее, сейчас. Слона можно вытащить и грузовиком, и самолетом, но он все равно будет диким и убежит…

— Ну ладно, давай, как индусы.

— Индусы делают так. Сначала они целый день не кормят слона. (Дед помнит, что его дед говорил — “несколько дней”, но ему не хочется, из нравственных соображений, так долго мучить животное.) Слон проголодается, и на следующий день ему дают поесть. Кормят его ветками с большими сочными листьями.

— Сочными?

— Сочными — в которых много сока. Сочный апельсин, сочный… сочная трава, сочные листья. Слон ест и испытывает чувство благодарности к тому, кто его кормит.

— А листья вкусные?

— Для человека невкусные, а для слона вкусные. Слоны травоядные. Животные, которые едят растения, называются травоядными.

Они входят в парк — и за ними как будто закрывается дверь: мир погружается в тишину. Широкая вытоптанная тропа ребрится далеко выступающими корнями. С двух сторон поднимаются на тридцатиметровую высоту необхватные сосны с черепитчатой, потемневшей от прожитых лет корой; за ними сумрачно зеленеет орешник и пронизанные ветвями раскидистые кроны лип и дубов. Изредка пофыркивают крыльями одиночные птицы. Мягко, едва уловимо пахнет смолой.

— Индусы кормят слона толстыми ветками. Слон съедает листья, а ветки бросает под ноги. С каждым днем слой веток на дне становится все толще и толще — дно как бы поднимается, и слон вместе с ним. Через неделю он уже выглядывает из ямы, через две — уже наполовину возвышается над землей… При этом он все больше и больше привязывается к людям, которые его кормят.

Навстречу идет интеллигентного вида мужчина в больших очках и с бородкой и почему-то в повязанном вокруг шеи женским платке. Рядом с ним пружинисто вышагивает огромная, рыжая с черными подпалинами овчарка. Внук видит добродушную большую собаку, дед — непредсказуемого и опасного зверя. Незадолго перед войной Берточку укусила собака, и пришлось делать сорок уколов в живот. С тех пор дед не любит и боится собак; он берет внука за руку и заслоняет его собою… Овчарка и ее хозяин в платке проходят.

— Наконец наступает день, когда слон сам выбирается из ямы. Он уже совершенно ручной. Индусы кормят его, а слон работает: вырывает с корнем деревья, таскает бревна, перевозит людей…

Внук тихо идет рядом с дедом. Как всегда, ему грустно, что ловля слонов закончена. Деду тоже немного грустно. Сейчас они идут по мягкой от слежавшихся листьев кленовой аллее; на расстоянии деревья сливаются, и она похожа на оранжево-желтый, с голубым потолком коридор. Внук приседает (для того, чтобы просто нагнуться, в нем слишком много энергии) и поднимает кленовый лист — огромный в его маленькой ручке.

— Деда, а когда папа приедет?

— Не знаю. Наверное, скоро, — говорит дед и вполне естественно хочет добавить: “Его уже давно не было”, — но вовремя спохватывается. — Скоро приедет, Ванечка.

— Он мне обещал такую картинку… складывается из кусочков, знаешь?

— Знаю. Если обещал, обязательно привезет.

В прошлый раз зять обещал конструктор, но то ли потратился, как он сказал, на живописные принадлежности, то ли (что вернее) пропился, и приехал с пустыми руками. Дед сам купил в “Детском мире” конструктор и отдал зятю; тот брать не хотел (гордый — за счет ребенка), но дед настоял: ты же обещал сыну! Ничтожный человечишка, эгоист… свободный, видите ли, художник. Он не хочет писать на заказ рабочих для заводского дома культуры — он выше этого. Директор требует, чтобы рабочий на картине был красив и здоров, а зятю хочется писать опухших уродов. Он не может работать по указке, без вдохновения, он должен быть независим, потому что поденщина убивает талант, талант — это крылья, а у него они связаны — это его слова… Герой! А я на собрании делал доклад к семидесятилетию Брежнева — из-за чего? Из-за денег, из-за карьеры? А в тридцать седьмом правотроцкисты оговорили себя — потому что были слабы? Вы бы, нынешние, были так же слабы — дядя Сэм давно бы лежал на лопатках. Из-за жен и детей, вот из-за чего… Я делал доклад, потому что на мне семья, а по возрасту мне уже давно пора быть на пенсии. Ты свободный художник? — хорошо! очень хорошо — кто же против свободы? но тогда будь свободен до конца — живи один, не трогай людей! Не морочь голову девушкам, не ломай им жизнь, не рожай детей, которых ты не можешь и не хочешь кормить и к которым ты равнодушен. Когда Ванечке резали аденоиды, ты не приехал — потому что должен был быть на какой-то подвальной выставке, иначе тебя посчитали бы трусом. Кто посчитал бы? Сорокалетние мальчики, такие же самовлюбленные ничтожества, как и ты, играющие в борцов за свободу в наши игрушечные времена. Я в тридцать лет был главным инженером завода и работал как вол — ради дела, семьи, страны… работал, зная, что меня каждую ночь могу арестовать! А ты, освободившись от всех, получаешь за свои дежурства в котельной такие гроши, что Настя даже не берет с тебя алименты — ей жалко и стыдно брать у тебя двадцать рублей. Ей стыдно, а тебе нет… да и не в этом дело! Ты к сыну приезжаешь несколько раз в год! Черт с тобой, — по мне, так ты вообще бы не приезжал, — но ведь он по тебе скучает! День рождения у него был, мальчики пришли, один спрашивает: “А твой папа где? Ванечка растерялся — так растерялся, что говорит: “Не знаю…” — а потом вышел в соседнюю комнату и заплакал…

Дед не сразу осознает, что его глаза налились слезами — одна капля срывается и убегает в морщину, — достает платок, с треском сморкается и, заведя его под очки, промокает нижние веки. Внук бросает лист и говорит, глядя в землю:

— Деда, а папа плохой?

— Что ты, что ты, — пугается дед. — Почему ты решил?

— Мама по телефону говорила.

— Папа хороший… — Дед говорит это машинально, безо всякого убеждения, — чувствует это и дальше продолжает почти горячо: — Папа не плохой, папа художник. Ни у кого из твоих приятелей нет папы-художника. Он… необыкновенный человек, у него талант.

— Талант?

— Талант — это… когда человек может сделать то, что другие не могут. Например, папа может тебя нарисовать… — Он прикусывает язык, но видит, что уже поздно. Старый дурак.

— А почему он меня не рисует?

“Потому что мерзавец”, — зло и горько думает дед.

— Нарисует… — Тут к нему приходит, кажется, хорошая мысль: он быстро оглядывает ее, чтобы вновь не попасть впросак, ничего предосудительного не находит — и говорит: — А ты его сам попроси. Он давно собирается.

— Ладно.

“Если Ваня попросит, он нарисует, — думает дед. — Не знаю, как сейчас, но раньше он хорошо рисовал. Он, конечно же, не мерзавец… ну, какой он мерзавец? Просто свихнувшийся на своем якобы призвании человек. Ходит в обносках, ест неизвестно что, худой, бледный, эта дикая борода… к тому же еще и пьет…” Дед незаметно вздыхает. В конце концов, без этого человека не было бы и Ванечки. Умом дед понимает, что тогда Настя вышла бы за Алексея и родила бы другого Ванечку, которого он бы так же любил; но чувство этой любви он представить себе не может — и потому опять же умом он равнодушен к тому другому, неродившемуся… Ванечке. То был бы вовсе не Ванечка.

— Деда!!!

Внук стрелой срывается с места и расплескивая листья как воду несется в лес.

— Мышка! Мышка!…

Дед спешит за ним, радуясь и его радости, и окончанию нелегкого разговора. Внук с размаху падает на коленки у подножия старого клена и торопливо, по-собачьи, разрывает огненно-желтую, рыхлую, влажно поблескивающую листву.

— Вот ее норка, деда, она сюда убежала!

Дед, кряхтя, садится на корточки. Колени его громко хрустят, и левое пронзает знакомая боль. Дед не был на фронте — его оставили при заводе, — но во время эвакуации их эшелон разбомбили, и деду перебило осколком ногу. Тридцать лет нога не болела и заболела лишь несколько лет назад — и уже, наверное, до конца… Внук поднимает веточку и опасливо, вытянутой рукой, сует ее в мглистое отверстие норки. Деда сначала удивляет и немного огорчает его робость, но потом он понимает: для метрового внука мышь — не такое уж и маленькое животное.

— Деда, а ты можешь ее поймать? Как шмеля?

Летом дед часто ловит внуку шмелей. Один раз шмель его ужалил.

— Нет, Ванечка. Она очень быстро бегает.

— А как слона? В яму? — говорит внук и смеется — тоненько, подвизгивая и всхлипывая. Дед тоже смеется — как будто мелко покашливает.

Они возвращаются на дорогу. После сидения на корточках дед заметно хромает. Небо в створе оранжевых стен розовеет — солнце уже садится. Стволы деревьев наливаются сажевой чернотой. Дед берет внука за холодную, влажную после возни с опавшими листьями руку.

— Пора домой, Ванечка.

Они идут, держась за руки и подлаживаясь к шагу друг друга: внук ступает слишком широко, а дед семенит.

— Деда, а ты мне еще когда-нибудь расскажешь, как ловят слонов?

— Конечно, расскажу, — говорит дед. — Обязательно.

* * *

Проходит пятнадцать лет. В стране перестройка. Рушится старая власть. Внук возвращается с демонстрации (в Вильнюсе власть применила силу, погибли люди) и с порога злобно кричит:

— Это такие, как ты!… коммунисты проклятые, погубили Россию!

Дед поднимает голову и смотрит на внука. Дед уже очень стар. Внук высокий, красивый, чужой. Далеко позади него, на золотисто-зеленой опушке джунглей, индусы с белых одеждах ловят слонов.