Гиббс постучал мне в дверь не так уж рано – было около девяти. Я давно успел собраться и слонялся по комнате, маясь от безделья. Ничего не хотелось, мучила мысль, что меня решили не брать – к горлу подступала обида, и опускались руки. Увидев же Гиббса, я отчего-то подумал вдруг, что лучше бы мне не ехать с ним, но отступать было поздно, уже никак нельзя было отказаться, и я приветствовал его нарочитой ухмылкой.

Мы выехали в двух больших лендроверах. Гиббс сел за руль первого, куда еще уместился первый же Кристофер и почти вся поклажа – ее и впрямь оказалось немало. Кристофер II вел второй джип, где сидели все остальные. Я предложил было сменить его, когда он устанет, но Кристофер только весело глянул и ничего не сказал, так что я насупился и больше к нему не обращался. Сильвия со Стеллой, похожие на нахохлившихся птиц, тоже молчали, будто завороженные гулом двигателя и равномерным покачиванием, мы двигались в скучной тишине, чужие друг другу. Я хотел было задремать, но не смог, в голове путались сотни мыслей, утомляя и раздражая, так что пришлось отвернуться к окну, чтобы отвлечься.

Мы уже выбрались из центра города и кружили в широких улицах незнакомого мне района, сплошь застроенного добротными частными домами. Каждый был огорожен высоким забором с живой изгородью – надежно, без единой щели, можно было лишь догадываться о происходящем там. Вдруг, справа от меня, из проема распахнувшихся ворот, за которыми мелькнула зелень кустарника и дорожка, огражденная белым камнем, выскользнуло что-то приземистое и черное, целиком состоящее из закругленных линий. Кристофер коротко ругнулся и крутнул руль влево, сзади вскрикнули женщины, а черное авто, не обращая внимания на вильнувший джип, унеслось вперед и скрылось за поворотом. «Пижон», – процедил Кристофер сквозь зубы, без особой впрочем злобы, скорее с завистливым уважением, а я вспомнил свой столичный двор и такой же автомобиль, проводящий часы у меня под окнами, не имевший конечно прямого ко мне отношения, но впечатавшийся в память, как постыдная слабость или беспечно упущенный шанс.

Собственно, окна, под которыми он стоял, принадлежали не мне, а Катарине Полонской, жившей тремя этажами выше. Все знали ее, как смешливую Кэт, что ни день обегавшую подъезд в поисках хозяйственных мелочей, радостно признаваясь в собственной бытовой беспомощности. Я не знал, кто она и откуда, чем занималась и где проводила дни, а пересуды, доходившие до меня, были посвящены лишь ее любовникам, что сменялись из месяца в месяц с устойчивым постоянством. Прочие подробности существования Катарины не интересовали любящих посудачить соседок, да и личная ее жизнь, будучи наполненной весьма, все же разочаровывала отсутствием интриги – мужчины возникали и пропадали строго последовательно, не пересекаясь один с другим, так что даже в пристрастных глазах обывателей Кэт считалась по-своему добродетельной, лишь немного смущая чрезмерным свободолюбием.

Черный лакированный автомобиль появился под нашими окнами года три назад, еще когда не было Веры, и Юлиан обретался в иных пространствах, не пересекающихся с моим. Я подолгу рассматривал его украдкой, притаившись за шторой. Что-то неудержимо притягивало меня – хищная плавность маневра, сдержанность повадки или бесстрастность тонированных стекол – а потом волею случая, лишь чуть-чуть спровоцированного собственным старанием, я познакомился и с владельцем, мистером МакКарти, сухощавым самодовольным шотландцем.

Я столкнулся с ним у дверей подъезда и намеренно замешкался с сигаретами, сделав вид, что забыл зажигалку, а когда он протянул мне свою, задержался на ней взглядом, различив значок известной инвестиционной фирмы, отпечатанный на бледно-желтом корпусе. «У нас с вами один брокер», – бросил я ему небрежно, стараясь казаться старше своих лет, что едва ли могло обмануть цепкий серо-стальной прищур, но мистер МакКарти, улыбнувшись слегка, еще более небрежно возразил, что нет, это не так, он просто владеет существенной частью этого хищника, от которой кстати подумывает избавиться, а личные дела ведет совсем через других людей. «Вот вам, на всякий случай», – предложил он мне визитку, уже держась за ручку входной двери, и рассеянно сунул в карман мою, протянутую в ответ в попытке соблюсти высокомерное статус-кво.

Я скоро забыл об эпизоде, но он получил неожиданное продолжение. Мистер МакКарти позвонил мне как-то, пригласил на ланч и, без особых церемоний, предложил незаконную и весьма соблазнительную сделку. Не буду утомлять деталями, речь шла о том, чтобы тайно добыть, а попросту выкрасть кое-какую информацию о переговорах нашего предприятия с гигантами-конкурентами. Информация эта проливала свет на дальнейшие действия неповоротливых гигантов, а значит и на грядущие зигзаги в загадочном мире ценных бумаг, что явились бы сюрпризом для широкой публики, таковой информации не имевшей. Просто и старо как мир, к тому же вполне безопасно, на чем мистер МакКарти сделал особый акцент, нудно разъясняя, как и почему на меня не падет тень подозрений. Я раздраженно заметил ему, что не страшусь риска, если уж решаюсь играть по-крупному, но он с тонкой насмешкой разъяснил, что именно поэтому играть по-крупному меня и не берут – ведь о риске и о том, как к нему относиться, я очевидно не имею должного понятия. В общем, мы говорили чуть не до вечера, и я наверное переборщил с вопросами, испытывая терпение невозмутимого шотландца, а потом попросил время подумать и через пару дней позвонил ему с отказом. Мистер МакКарти откликнулся безразличным о-кэй и тут же дал отбой, а я еще неделю лелеял в воображении иной сценарий – совершенно, признаюсь, неосуществимый – с коварно соблазненною ассистенткой директора, вскрытием неприступного сейфа, белыми перчатками и сверхчувствительной миниатюрной фотокамерой.

После, из любопытства, я стал внимательно поглядывать в биржевые хроники и не мог не заметить, как целая сеть новоявленных агентов, появившихся из воздуха, стала вдруг скупать одного из гигантов, упомянутых шотландцем. Не было сомнений в том, чья это рука – и, не скрою, мне доставил немало удовольствия внезапный скандал, широко освещенный в прессе, в результате которого глава вышеназванного гиганта бежал из страны куда-то ближе к экватору, прихватив с собой золотоволосую бухгалтершу и изрядную сумму наличными, а сам гигант попал под микроскоп контрольных органов, скоро обнародовавших неутешительный вердикт. Акции его упали почти до нуля, и можно только гадать, сколько потеряли ошарашенные скупщики – я искренне надеюсь, что мистеру МакКарти не пришлось пожертвовать своим шикарным автомобилем.

Я вскоре забыл о нем, как о представителе чуждой среды, куда мне в любом случае заказан доступ. Единственное, что врезалось в память, кроме авто, сияющего благородным блеском, это его слова, приоткрывающие ненароком плотный бархатный занавес над миром обретений и потерь, куда с неохотой допускают новичков. Они напомнили мне что-то – так что я несколько оторопел, словно застигнутый врасплох знакомым пейзажем там, где его никак не ждешь встретить, а еще – поразили намеком на причинность моих собственных потуг, не говоря уже о принципах игры Джан, о которой конечно я и не подумал обмолвиться шотландцу.

«Бывают неучи, – говорил МакКарти, – и бывают дураки. В целом они похожи, разница лишь в том, что первые вовсе не знают правил, а вторые следуют им везде – и где можно, и где нельзя. Оттого и те, и другие теряют деньги – первые, налетая с размаху на железное правило и разбивая себе лоб, а вторые – попадая рано или поздно в ловушку исключения, без которых любое правило немыслимо… Исключений, впрочем, столько, и они так часты, – добавлял он, пожевав тонкими губами, – что их очень даже тянет принять за правила, и тогда в дураках оказываются как раз те, кто в каждом правиле склонен видеть подвох – ведь тогда и исключения маскируются под обычные недосмотры или зловредности судьбы, теряя свою формальную сущность. Потому, проигрывают в общем все – кроме тех, кто наживается на чужой глупости, а не выставляет напоказ свою. И никак не убережешься – можно поставить хоть сотню этих новых машинок и решать себе уравнения сколько угодно душе, а то и просто, как раньше, откладывать точки на частой сетке – вон, мол, как здорово получается: сначала вверх поползло, потом вниз, завтра небось опять начнет расти… И так оно и бывает, опускается и поднимается исправно, пока не прикупишь миллиончиков этак на пять. Вечером ждешь, сам не свой, ночь почти не спишь, а утром к ленте чуть свет и – нате вам, как чувствовал, все упало на восемь пунктов сразу – поминай как звали, ничем уже не поднимешь. Всякий временный взлет иллюзорен, а крах неотвратим – это единственное правило, которое работает на все сто, но поди используй его себе на пользу. Потому и в выигрыше только те, кто рискует чужим, а свое припрятывает понадежнее, но до чужого-то еще надо добраться, а это, Витус, непросто…»

Я согласился с неожиданной пылкостью, удивившей и шотландца, и меня самого, а все оттого, что его самодовольные сентенции вдруг связали вместе то, что и сам я чувствовал так остро, пусть неосознанно и совсем в ином свете. Да, говорил я про себя, каждый взлет иллюзорен, как ни старайся рассылать флюиды, убеждая всех вокруг, что победа уже за тобой. Легко двинуть все вперед, но желаемого не добьешься – соперник будет себе отпихиваться, и вскоре иссякнет пыл. Легко создать сеть, проходя через два на три и чередуя правые и левые скобки – об этом твердят во всех учебниках, да и маститые советуют, не стесняясь – но потом сам же и запутаешься в ней, а об этом-то как раз все и помалкивают. Стоит только отчаяться – и шанса нет, а как не отчаяться, когда тупик видится везде. Стоит занять поле, как оно оказывается никчемным, но что толку корить себя – никогда ведь не угадаешь заранее… И далее, и далее, доходя до того, что быть может сама жизнь создана по восточной игре, во что, бесспорно, иногда очень хочется верить. Любомир Любомиров высмеял бы эти философствования, не оставив камня на камне, но я цеплялся за них довольно долго, пока наконец не поостыл, развернувшись в обратную сторону: это, мол, игра Джан намеренно напоминает кое-что из жизни – с неуловимым дополнительно привнесенным коварством.

Все это, впрочем, было бесполезно и надуманно, черный автомобиль, урчащий со скрытой трехсотлошадиной мощью, все равно оставался самой прочной реальностью. Но и он давно скрылся, презрительно мигнув тормозными огнями – прошло уже больше часа, а мы все кружили среди изгородей и особняков, коротко разгоняясь и затем притормаживая у перекрестков, так что и меня, и женщин швыряло вперед-назад. Сильвия со Стеллой не жаловались и не проявляли недовольства, но мне это порядком надоело. Можно было спросить Кристофера, но не хотелось заговаривать с ним, и я молча полез в карман куртки, вытащил карту города, которой запасся еще в первые дни, и демонстративно углубился в нее. Пусть знают: у меня тоже есть карта – я был горд собой, и Стелла, мне показалось, впервые посмотрела на меня с интересом. Кристофер тоже покосился, издал губами неопределенный звук, но ничего не сказал.

К моему стыду, я не многого добился. То, что выглядело таким доступным на бумаге, на деле оборачивалось немалым пространством – я сверялся по названиям улиц и не находил изъяна в маршруте – а многие тупики и вовсе не были обозначены, прямая линия вынужденно превращалась в целую сеть объездов, так что я сбивался и потом с трудом находил верную точку. К тому же, мы выехали на окраину города – тут уже были не особняки, а бараки, и запутанность улиц еще возросла. Почему-то Кристофер повернул вовсе не на восток, как следовало бы, но в другую сторону, будто намереваясь объехать город по часовой стрелке. Я заметил это и не понял маневра, но стеснялся спросить, чтобы не попасть впросак, тем более, что он поглядывал на меня с издевательской хитрецой. Заметают следы, подумал я неуверенно, или может хотят меня запутать, чтобы я сам не нашел дороги? И первое, и второе звучало нелепо, а других объяснений в голову не приходило. Пожав плечами, я сложил бесполезную карту и раздраженно сунул ее назад в карман.

Солнце было уже высоко, и в кабине стало душно. Кристофер открыл окна, ветер шумел и трепал нам волосы. Сильвия и Стелла, как по команде, достали и повязали себе одинаковые розовые платки, сделавшись похожими на сестер. Одна – старшая, нелюбимая, гулящая и хитрая, другая – младшая, нелюбимая, холодная и гордая. Кто мне больше по нраву? Обе хороши.

Я все же задремал на какое-то время и очнулся, лишь когда наш лендровер внезапно остановился. Мы уже выехали из города, по сторонам дороги была теперь болотистая местность со скудной растительностью, в воздухе звенели насекомые. Передний джип стоял на обочине, из него тяжело выпрыгнули Гиббс и Кристофер-первый и вразвалку направились к нам.

«Перекур, – сказал Гиббс весело, – поесть и оправиться». Женщины тут же захлопотали над сумками, а я вылез из машины и медленно побрел к ближайшим кустам. Было жарко и влажно, одежда липла к телу, я проклинал собственное безволие и хотел назад, в город, но о возвращении, конечно же, не могло быть и речи. Почва под ногами пружинила, я вяло подумал, что могу и провалиться.

«Эй, турист, – закричал мне кто-то из Кристоферов, – далеко не ходи». Я, не оборачиваясь, помахал рукой и вдруг почувствовал на себе чей-то жадный взгляд.

Я замер и осторожно осмотрелся. Прямо передо мной, метрах в трех, сидело на задних лапах странное существо – небольшой зверек со светлой грудью и круглой, чуть склоненной набок головой, пристально смотревший мне в зрачки. Его фиолетовые глаза были широко раскрыты, но в них не было испуга, скорей – печаль и покорность всезнания. Поодаль расположился еще один, по сторонам – еще и еще. Я стоял в перекрестье взглядов, неотрывных и серьезных. Меня изучали без стеснения, но и без любопытства, словно угадывая вперед, на что я способен, и давно уже не надеясь на сюрпризы. Я прищурил глаз и глянул в ответ, но будто натолкнулся на холодное стекло, и тогда, чтобы преодолеть наваждение, глубоко вздохнул и быстро шагнул к ближайшему из них, ожидая всего и готовый ко всему.

Миг – и зверька не стало. Я шагнул к другому – он тоже исчез. Я замер на минуту, оторопев от такой прыти, но потом решительно направился к месту, где тот только что сидел, будто желая убедиться, что фокус легко объясним – надо только присмотреться внимательней – и действительно, в буро-коричневой почве обнаружилось небольшое отверстие. Я наклонился и, не слишком понимая, что делаю, попытался заглянуть внутрь. Там было темно, я вглядывался пристальнее и пристальнее, мне уже казалось, что сейчас я увижу их убежище с подземными ходами и глухими потайными нишами, но тут что-то предательски чавкнуло, болотистая почва качнулась подо мной, я оперся рукой о землю, чтобы сохранить равновесие, и зашелся в крике от страшной боли в ладони – будто ткнули тупой раскаленной иглой, ввинчивая дальше и дальше. Меня подбросило на месте, краем глаза я заметил что-то мерзкое, мохнатое, размером со спичечный коробок, боком улепетывающее к кустарнику. Боль нарастала, глаза вылезали из орбит, так что я уже не видел ничего вокруг и скорее почувствовал, как рядом вдруг оказался Гиббс, схватил меня за здоровую руку и потащил к машинам, ругаясь сквозь зубы.

Помощь оказали быстро – Гиббс нажал где-то около локтя, и боль отпустила, осталась только тупая тяжесть. Потом меня заставили помочиться на место укуса, положили туда остро пахнущую мазь и замотали чистой тряпкой. Рука онемела, но больше не болела. Кристоферы посмеивались, один из них изобразил болотного паука растопыренными пальцами и все показывал, как тот удирает вбок, но Гиббс был очень зол, повторяя вновь и вновь, что мы потеряли время, и вдобавок больная рука – это последнее, что нужно в дюнах, хуже было бы только если б я сломал ногу, но и так уже тоже отвратно вполне. «Всем нужны няньки», – резюмировал он кисло, на что мне нечего было ответить. Сильвия поглядывала на меня сочувственно, но я видел, что становлюсь обузой с самого начала похода. «Ничего, – уверял я себя, – они сами потащили меня с собой», – но это мало помогало, никто конечно не ждал, что я сразу начну делать глупости. Гиббс замолчал, и меня больше не упрекали, но на душе все равно было довольно-таки скверно.

Остальную часть пути я помню смутно. Голова кружилась, я то и дело проваливался в дремоту, а за окном машины было одно и то же – бурые торфяники, кое-где поросшие мхом и редкими кустами, марево влажного воздуха и дорожная пыль. Вновь дорога оказалась длиннее, чем предвещала карта – по моим подсчетам уже давно должны были начаться дюны, но на них не было и намека. Кристофер II, бессменно сидевший за рулем, теперь косился на мои упражнения неприязненно, заметно нервничая, а потом сказал недобро: – «Убрал бы ты свои бумажки, турист», – и я видел, что он не шутит. Я хотел было возмутиться, но решил не связываться и только пожал плечами. Женщины все так же молчали – похожие на сестер и безучастные ко всему – мне это показалось странным, но было, в общем, все равно. Стелла много курила и смотрела в окно, отвернувшись от всех, я тайком поглядывал на ее отстраненный профиль – но и только, заговаривать с ней мне было не о чем.

Проснувшись в очередной раз, я увидел, что уже темнеет. Машина стояла с заглушенным мотором в пяти метрах от первого джипа, где топтались трое вооруженных людей в форме и с рациями. Рядом с ними вдруг возник Гиббс и стал убежденно доказывать что-то, потом все они рылись в наших вещах, откинув багажник, а потом Гиббс и один из тех отошли в сторону, в густеющие сумерки. Я занервничал, но Кристофер сидел безмятежно, зная, по-видимому, что бояться нечего. «Что это?» – все же спросил я, не слишком надеясь на ответ, но он охотно пояснил, что это – океанский надзор, особый полицейский отряд, вылавливающий, по замыслу, браконьеров и контрабандистов, но на деле лишь собирающий мзду с тех, кто кажется подозрительнее других.

«Конечно, если сети найдут, то по головке не погладят», – задумчиво прибавил он, а Сильвия порывисто вздохнула. «Дилетанты», – холодно сказала Стелла, закурив новую сигарету. «Дура», – невозмутимо отреагировал Кристофер, но продолжать они не стали – вернулись Гиббс с полицейским, на вид довольные друг другом. Люди в форме отошли в темноту, где-то залаяла собака, будто подавая сигнал, и мы вновь тронулись за передним джипом.

Голова перестала кружиться, но за окном теперь ничего не было видно. Сделалось прохладно, окна давно закрыли, и в кабине стоял запах табачного дыма. От долгого сидения затекли все мышцы, очень хотелось выйти и размять ноги. «С полчаса осталось», – вдруг сказал Кристофер ободряюще, и я ему благодарно кивнул. Он высился за рулем, походящий в темноте на грубого сфинкса, невозмутимый и не знающий усталости – я позавидовал его выносливости, зная, что никогда не смогу с ним тягаться. Дорога стала ровнее, наш лендровер прибавил ходу. Женщины зашуршали чем-то сзади, засуетились нетерпеливо, словно очнувшись от забытья. Потом с обеих сторон стали мелькать огни далеких ферм, и вскоре мы въехали на освещенную площадку перед серым приземистым зданием. «Мотель Оазис» – увидел я покосившиеся буквы, и все внутри возликовало, предвкушая отдых, но мы еще долго сидели в машине – наш Кристофер не разрешил выходить, пока Гиббс с Кристофером-первым ходили куда-то. Наконец они вернулись, и все стали выгружать вещи.

Это был странный мотель, не похожий на те, что я знал до сих пор. Мы оказались единственными постояльцами, но меня не оставляло ощущение, что все комнаты заселены недовольными жильцами, чье дыхание явственно слышно в ночи, а шаги в коридоре лишь чуть-чуть приглушены ковровой дорожкой. Всякий раз получалось, что это был кто-то из нас, но в это верилось с неохотой, как в торопливое объяснение на каждый случай, и тут же новый шорох настораживал: кто, кто там еще?

Снаружи неказистое здание походило скорее на склад или гараж, не выделяясь ничем – разве только высокой лестницей, ведущей ко входу, что почему-то был на верхнем ярусе, хоть все комнаты располагались внизу. Почти весь второй этаж занимала большая гостиная, через которую нужно было пройти, минуя регистрационную стойку справа, и взгляд сам собой замирал на медвежьих шкурах и серебряных кубках, старинных подсвечниках и кинжалах, в изобилии развешанных по стенам и расставленных в углах. Еще там был настоящий камин, горевший день и ночь – в мотеле не жалели дров, но в комнате неизменно царил зябкий полумрак, хотелось обхватить руками плечи и подсесть к самому огню.

Гостиная служила также и столовой, общей для всех, в центре ее громоздился дубовый стол, опоясанный скамьями. Когда мы вошли, втащив поклажу и задыхаясь от подъема, за ним сидел хозяин – маленький круглый человечек с безумными глазами – и что-то быстро писал. Услышав нас, он помахал рукой, не поднимая головы, и подошел только через несколько минут, перед этим наскоро перечтя написанное. Гиббс очень разозлился на такую нерадивость, сделался груб и язвителен, но остальные мирно разбрелись по просторной зале, разглядывая предметы вокруг, так что и он вскоре присмирел, не найдя поддержки.

Комнаты, отведенные нам, не в пример гостиной, оказались просты и обычны. Войдя, я упал было на продавленную кровать, думая, что уже не смогу подняться до утра, но спустя несколько минут обнаружил, что голова моя ясна, и туман перед глазами исчез. Я еще полежал, вспоминая долгий день, тряску в машине и зверьков с фиолетовыми глазами, потом вскочил как ни в чем не бывало и отправился гулять.

Конечно, после дневного происшествия я не собирался уходить далеко, но ноги сами понесли меня в обход здания, мимо беседки и высохшего фонтана, а потом – по заброшенной аллее, освещенной редкими фонарями. Вскоре она перешла в едва заметную тропу с одинокими деревьями и кустарником по бокам, фонари кончились, но яркая луна давала достаточно света, чтобы различать путь, и я брел все дальше, радуясь свежему воздуху после прокуренного джипа, одиночеству и покою. Вдруг будто чья-то ладонь уперлась мне в грудь: тропа повернула, резко вильнув вправо, огибая перерубленный ствол, чернеющий в темноте, и кончилась внезапно. Впереди простиралась равнина, где не было ни троп, ни дорог, не росло ни единого дерева или куста, только блики лунного света жили на ней причудливой жизнью, вспыхивая в строгом порядке, перемещаясь и меняясь местами, разрешая свои вечные загадки. Как зачарованный, я глядел на живые картины, непредсказуемые и неизведанные – они никогда не повторялись, всякий раз находя новые сочетания, пульсируя в своем особенном ритме, занятые только собой, равнодушные ко всей остальной вселенной. Я понял, что это безупречнее всего, что я видел до сих пор, лучше калейдоскопа моей памяти, где лишь цветные стекляшки с редким намеком на имя, лучше россыпи слов на листе бумаги и назойливой мелодии в голове. Я судорожно прятал свой секрет в складках сознания, не выпуская наружу, чтобы совершенство чужой гармонии не разрушило его сущность, оказавшись убедительнее и строже – пронзительнее вороненой стали, громогласнее приглушенного хлопка. Музыка рождалась во мне и влекла меня куда-то, и я, не сознавая, что делаю, хотел шагнуть туда, к картинам и бликам – чтобы проследить их контуры неуверенной рукой, ощутить ладонью ледяной свет, лечь и поплыть в звенящих волнах – и почти уже сделал шаг, как вдруг грубый окрик ворвался в слух, убивая волшебство, я вздрогнул и оглянулся, с трудом сохранив равновесие.

«Вы с ума сошли?» – холодно осведомился неизвестно откуда взявшийся Гиббс. В лунном свете его лицо отливало хищным серебром, крючковатый нос изогнулся, как крепкий клюв, глаза блестели зло и цепко. «Зыбучие пески – не игрушка, – уже спокойнее продолжил он, – несколько шагов – и ничто не спасет, ни ваши, ни мои молитвы». Он наклонился, поднял с земли толстую сухую ветку, – «смотрите» – и швырнул ее прямо в световые блики. Ветка вонзилась в песок, прочертив чернилами вертикальную ломаную на серебристо-палево-сером, застыла на минуту или две, потом стала укорачиваться, покачиваясь и дрожа, и исчезла бесследно. Мне показалось, что поверхность маслянисто блеснула, и по ней пробежала легкая рябь, но может лишь моя впечатлительность была тому причиной.

«Понимаете?» – спросил Гиббс с легкой насмешкой. Я промолчал. Какое-то время мы стояли и смотрели на изменчивые узоры, но они уже не окрыляли так беспечно, в них притаилась ловушка, пренебрегать которой было нельзя.

«Много, много тайн», – сказал вдруг Гиббс неизвестно к чему. Я посмотрел на него. Он переменился здесь, вдали от города – будто расправил плечи и сбросил несколько лет. Исчезла сутулость, голос стал глуше и тверже. Во всей его фигуре будто подтянули крепления и завели невидимые пружины – он был готов к прыжку, к борьбе, и я не позавидовал бы хищнику, решившему помериться с ним хваткой.

«Многие тайны кончаются тут, – пояснил Гиббс, поморщившись, – нет ничего, что менее на виду, чем похороненное, как эта ветка – очень, знаете, бывает сподручно». Он лукаво глянул и подмигнул. Мне стало жутковато. Я прочистил горло и спросил не совсем своим голосом: – «Для тайника, вы имеете в виду?»

«Ну да, для тайника, вы это хорошо сказали, – подхватил Гиббс, и опять я почуял насмешку, – разные, знаете, получаются тайники. К некоторым потом и возвращаться не хочется – лучше б и забыть, где они…» Он отошел на два шага в сторону, звучно расстегнул молнию на штанах и стал, посвистывая, справлять нужду. Какая-то птица вспорхнула неподалеку, тревожно и отрывисто крикнув несколько раз. Что-то зашуршало, я всмотрелся под ноги, боясь змеи, но ничего не заметил.

«Я-то хорошо знаю это место, – продолжил Гиббс, вернувшись ко мне. – Рос здесь неподалеку, – он махнул рукой куда-то в сторону. – Ну и, бывало, все излазим, досюда доберемся, заляжем и смотрим – иной раз страшно. Всякие люди приходили и прятали всякое. Только тут уж так – спрячешь, а найти уже не найдешь, бесполезно. И спросить не с кого, только ящерицы рыскают. Кто не знает конечно, тому в новинку, ну а мы и рады. Или – приведут кого, ткнут ружьем в спину, говорят – сам иди. Тот и идет, что делать, а потом кричит, да уже поздно…» Гиббс помолчал. «Папаша мой тоже тут лежит, – добавил он вдруг невпопад, – пойдемте, ждут небось…» – и первый зашагал назад, по направлению к дому.

Там уже был готов ужин. Маленький хозяин сидел во главе стола, нервно сцепив руки на скатерти и улыбаясь приклеенной улыбкой. Вся наша компания тоже была здесь, женщины, переодетые и причесанные, сидели прямо, несколько церемонясь, Кристоферы о чем-то болтали вполголоса. Прислуживала лишь одна худая девица неопределенных лет – племянница хозяина, как мы узнали потом.

С приходом Гиббса общество оживилось. Кристоферы встретили его шумными возгласами, да и хозяин как-то сразу успокоился и потянулся к большой бутыли вина. «Местное, не откажитесь отведать», – приговаривал он, наливая, но никто и не думал отказываться, каждый ел и пил за троих. Не знаю, что на нас нашло – я и сам чувствовал зверский голод, стремительно опустошая тарелку. Стол был неплох – паштеты из дичи, тушеная утка, крупно нарезанные овощи и много еще всего, а в центре возвышалась зажаренная целиком задняя часть барана. Вина тоже было вдоволь, и все это съедалось и выпивалось с поразительной быстротой – девица-служанка еле поспевала за нами. Хозяин, казалось, был очень доволен – он раскраснелся, щеки его расползлись, на лоб упала жирная прядь и осталась там нелепым пятном. Он все подливал своего вина, особенно выделяя Гиббса, и улыбался еще более умильно.

Наконец все наелись, девица собрала посуду и с трудом притащила старомодный металлический чайник. Я достал сигареты и отошел к открытому окну, подальше от стола – хотелось побыть одному. Вино шумело в голове, путая мысли, в ногах ощущалась тяжесть. Я смотрел в темноту и скучал по зыбучим пескам, зная, что уже не захочу пойти туда снова – даже если и позабыть о страшных тайнах. Вдали грохотало – собиралась поздняя осенняя гроза. Луну затянуло облаком, ночь стала еще непроглядней.

Вдруг чей-то тихий голос вывел меня из оцепенения: – «Огоньку вот не желаете?..» Хозяин мотеля подобрался бесшумно и протягивал спички, моргая, заглядывая мне в лицо нездоровыми зрачками и переминаясь с ноги на ногу. Я пожал плечами и отказался, щелкнув своей зажигалкой, но он не отходил, повернувшись теперь к окну и вместе со мной рассматривая невидимое. «Слава богу, – расслышал я его шепот, – слава богу, все с вами обошлось. Я уж и не знал, что думать – как сказали мне, что он за вами пошел, так сердце и замерло – почему, говорю себе, всякий раз тут, у меня?..»

Я поглядел на него в упор, вопросительно подняв брови, но он, не обращая внимания, шептал и шептал. «Целый год, бывало, живешь – все спокойно. Ну заедут охотники или, скажем, господа полицейские наведаются – поедят, попьют, иногда подебоширят немножко, Ганну вон потискают – и уедут, скатертью дорога. Этого же, как принесет нелегкая, так и отдувайся – черт знает, кто потом ездит, все расспрашивают, когда был, да с кем, да уехал куда, а я почем знаю – мое дело маленькое. Хоть и чувствую: страшный, страшный человек, недаром так его пометили, но напраслину не возвожу, молчу молчком, только душой про себя тоскую – почему покоя нет? Сегодня вот за вас переживал – но нет, пронесло, а в прошлый-то раз…»

Я отвернулся от него, не дослушав, выбросил сигарету и пошел назад, к столу. Он был неряшлив и неприятен мне, взор его плутал и суетился, сбивчивый шепот вызывал гадливость. Слушать же я больше не желал никого, подозревая угрюмо – все они лжецы. Сев, я не удержался и посмотрел на Гиббса. Мне показалось, что тот понимающе ухмыльнулся, но тут же его лицо повернулось ко мне своей отсутствующей частью. Кто-то предложил вина, и я выпил залпом целый стакан, зная, что опьянею, и желая этого, прогоняя из сознания и болотного паука, и вооруженных людей на дороге, и сумасшедшего хозяина с маслянистой улыбкой. Лишь песчаная западня, оттененная лунным светом, манила и манила, втягивая в себя, но я не боялся и не признавал угрозы, будто зная наверняка, что соблазн преодолен, и больше мне там никогда не бывать.

Мы разошлись по комнатам глубоко заполночь. Я был пьян, и в мозгу роились пьяные фантазии, разжигая плоть. Как всегда в такие минуты, я вспоминал Гретчен – какой она была много лет назад, ее маленькое тело, жадное до откровенных ласк, оторопь мисс Гринвич, невольно угодившей в нежеланные свидетели, и как ловко Гретчен выручила нас тогда, отплатив ей тем же и удивив меня своей прозорливостью. Странно – думая о Гретчен, представляя ее нагой за закрытыми шторами век, я незаметно перекинулся мыслью на мисс Гринвич, о которой тайно мечтал год или полтора, пока она не уволилась и не уехала от нас. Ей наверное смешны были мои вздохи и жадные взгляды, но и все же она замечала меня, откровенно дразня порой своей бледно-розовой, белокурой статью – рубенсовская нимфа, даром что англичанка – все эти пеньюары по вечерам перед сном, распахнутые полы халата, открытые сорочки. Моя мать заставила ее уйти, думая, что она крутит с отцом, но это была неправда, клевета и ложь, хоть отец и пытался за ней приударить, что уж говорить. Но она всякий раз давала ему отпор, незабвенная мисс Гринвич, чопорная кокетка с британским выговором – я в тайне гордился ею, представляя, что она бережет свою верность для меня, обращаясь к ней с безмолвными речами через стены, что разделяли наши спальни. Даже когда Гретчен рассказала о ней свою правду, я не был разочарован – напротив, что-то еще сильнее заставляло ее желать, и я искренне плакал, когда она зашла попрощаться, бледная и серьезная, со смешливыми голубыми глазами, где притаился тщательно скрываемый порок. Она поцеловала меня в губы на прощанье, мимолетно прильнув взрослым телом, я ощутил ее аромат сквозь дешевые духи, и долго еще это воспоминание заставляло краснеть, даже и потом, когда я вполне уже вырос.

Сейчас я думал о ней, борясь со сном, представляя ее в своей постели, не отвлекаясь на скрип двери и легкие шаги, и вдруг ощутил ее около себя, крупную и мягкую, бесстыдную, как в моих детских грезах. Я открыл глаза, встрепенувшись – да, это была не мисс Гринвич, это была Сильвия, вошедшая через незапертую дверь, но разницы уже не существовало: бывает, что нужен хоть кто-то рядом, а остальное можно додумать. Пахло вином, я зарывался лицом в ее тело, словно спасаясь от видений затянувшегося дня, а она направляла меня порывисто и властно, требуя больше, чем обещая, но затем будто покоряясь неизбежному и уже не желая ничего взамен. Скрывая свою слабость, она не просила у меня защиты – будто напротив, я нуждался в утешении, и она добровольно пришла на помощь. Я пытался спрашивать что-то, но она коварно ускользала, я настаивал – она лишь смеялась, притягивая меня к себе и дурачась, как девчонка.

После, становясь серьезной, она молча глядела мне в глаза, поглядев – отворачивалась равнодушно, будто обнаружив ошибку, и через минуту опять становилась игривой и щедрой. Я тонул в ее вздохах и проваливался в быстрый хмельной сон, из которого меня вновь вызволяли недвусмысленными прикосновениями. Потом я проснулся один и увидел лишь солнечный луч на полу и истерзанную подушку. Начинался новый день – я мельком подумал о нем и тут же сморщился от жажды и головной боли.