Рассмотреть наше новое прибежище снаружи мне удалось только утром, когда сонный и вялый, с ломотой во всем теле, я выбрался из спальни, с трудом отворил входную дверь, намучившись со ржавой задвижкой, и глубоко вдохнул влажный воздух, пахнущий, как и вчера, солью и морской гнилью. Океан мерно шумел метрах в ста от меня. Я побрел к нему, волоча ноги в светло-сером песке, пересыпанном обломками раковин, дошел до самой линии прибоя и только там оглянулся, словно пытаясь прочитать по своим следам, клинопись которых, пришлось отметить с сожалением, вышла откровенно бессвязной. Позади стояли два дома – один сгоревший, полуразваленный, бессильно чернеющий угольным остовом, и второй – недавно отстроенный, свежевыкрашенный и неприветливо-хмурый, как близнец, которому больше повезло. Оба они были типичными южными резиденциями – одноэтажными, приземистыми и длинными – но если в первом угадывалась какая-то изощренность линий, то второй казался совсем уж незатейливо-грубым, словно в отместку за собственную бренность, за свидетельством которой не нужно было далеко ходить.

Я был один на берегу, и два дома, будто сцепленные вместе, возвышались одни перед целым светом – глаз не различал другого жилья в обе стороны до самого горизонта. Песчаный берег поднимался от воды ровной пологой полосой, переходя в поросшие травой волнистые дюны, что начинались почти сразу за сгоревшим домом-собратом. Далеко на юге угадывалась большая коса, дерзко врезавшаяся в океан, но ее было не рассмотреть, очертания расплывались, и через несколько минут хотелось спросить себя – уж не чудится ли? Я тряхнул головой, еще раз жадно вдохнул океанский ветер и неторопливо зашагал назад.

Накануне вечером, едва оправившись от потрясения, мы кое-как распаковали поклажу, побросав в углы большую часть вещей, и сели ужинать на скорую руку. Гиббса не было с нами – войдя в дом и убедившись, что все там в порядке, он взял из стенного шкафа короткоствольный карабин и исчез в темноте. Я вопросительно посмотрел на первого Кристофера, у которого время от времени подергивалась щека. «Сову убить пошел», – хмуро процедил тот, разыскивая что-то в карманах куртки и не глядя на нас. «Так уж и убить?» – недоверчиво спросила Стелла. «Ну или гнездо разорить… Тебе-то что за дело?» – повернулся он к ней, и Стелла виновато замолчала. «Ладно тебе, успокойся, – примиряюще проворчал Кристофер II. – У всех, видишь, душа не на месте, ты не один тут такой. Не в городе, небось – тут, знаешь, люди пугливые…» – и потом еще долго бормотал, что сове – ей деться некуда, как не станет здесь у нее гнезда, так она и улетит куда подальше искать другие, запасенные когда-то, а новое тут строить не будет – уж ясно, что место нехорошее, и покоя ей не дадут. Я едва слушал его, унесясь в свои мысли, представляя большую белую сову, оторопевшую в ужасе при виде разоренной обители – как и мы оторопели, застигнутые врасплох ее зовом, как наверное может оторопеть каждый от нежданного сюрприза – очень редко когда хорошего. Кажется, я начинал понимать угрюмую логику здешнего мира: от сюрпризов никто не застрахован, так что лучше подбрасывать их самому, чтобы опередить прочих и не оказаться сбитым с толку неожиданностями, от которых не увильнуть, которые на каждом шагу. Натыкаясь на них нельзя не попасть впросак, но можно в отместку тиранить своими, как бы состязаясь – кто устанет первый? Трудно сказать, как потом распознать победителя, ясно лишь одно: горе тем, кто не умеет удивлять…

За ужином говорили мало – все очень устали, и каждый думал о своем. Женщины суетились на кухне и носили скудную еду, а Кристоферы по-хозяйски развалились на стульях, явно чувствуя себя как дома. Они больше не стеснялись своих пистолетов – на поясах у каждого висело по кобуре, что придавало им зловещий вид, несмотря на добродушно-туповатые деревенские физиономии. Их осанка стала внушительнее, и в движениях появилась скрытая готовность – наверное, оружие всегда придает веса, так что я с гордостью вспомнил о своем кольте и о самом секрете, ощущая горячую волну у затылка и мгновенно возносясь в сознании над спутниками, наивно полагающими, что видят меня насквозь. Так легко обмануться при поверхностном взгляде, думал я, обозревая себя со стороны, мысленно щурясь в уходящий конус ствола, следя за Юлианом, не подозревающим о возмездии – но тут же обрывал неуемное бахвальство, вспоминая, что другие – хоть эти вот, сидящие за столом рядом со мной – тоже горазды на хитрость. Никого нельзя сбрасывать со счета – в конце концов, я сейчас в их руках, и никто не знает, зачем они повели меня с собой. Так что, неизвестно, кто достоин посматривать сверху и на кого, шептал я неслышно, гоня прочь самонадеянность и сверля глазами Кристоферов, безмятежно зевавших и, казалось, не способных ни на какое коварство. Но меня было не убедить так просто, и я еще раз дал себе слово оставаться настороже, глядеть по возможности зорко и не болтать лишнего.

Ночью ко мне опять пришла Сильвия. Я не ждал ее, полагая, что ей будет не до меня после утомительного похода, да и мне самому хотелось только спать и спать, не просыпаясь до следующего полудня, но что-то внутри возликовало, едва я, еще не вполне вынырнув из сновидения, почувствовал рядом ее тяжелое тело. Сильвия, впрочем, была отстраненна и задумчива, будто вовсе и не зная, где она, и зачем здесь я. После торопливых ласк она попросила сигарету и отсела на край кровати, завернувшись в одеяло, как большая птица с грустным наклоном взлохмаченной головы. Мы молча курили, далекие друг от друга, а потом она заговорила монотонно и безучастно, рассказывая незначимые вещи, раскрывая свои владения, но не пуская в них дальше порога, словно давая посмотреть издали и не заботясь ничуть о приглядности обозреваемого.

Оказалось, она содержит небольшой ресторан на окраине города, прямо у главной дороги – я должен был его видеть, когда въезжал в М., но наверное не обратил внимания. В ресторане всегда полно народу, но еда отвратительна – на поварах экономят, ведь клиентура все равно состоит из одних приезжих. К тому же и прислуга подворовывает, и Сильвия порой ловит за руку особо наглых, но что сделать – так принято в этом городе, где давно уже нельзя никому верить на слово, как впрочем и в других местах – по крайней мере в тех, в которых она бывала. Ей нужна компаньонка – а где найти хорошую компаньонку? Разве что предложить Стелле, но и ту она знает без году неделя – никогда нельзя быть уверенным в этих гордячках из обедневших семей…

Я хотел ее еще, хотел владеть ее телом, забываясь в объятиях и пылкой неге, но слова возводили барьер, перенося нас обоих из спасительной темноты в скучный мир дневных забот и тягот, так что я думал с тоской, что, наверное, больше не прикоснусь к ней по-настоящему этой ночью. Наконец, заскучав, я прервал ее каким-то вопросом невпопад, и она замолчала, лишь посматривая искоса сквозь сигаретный дым. Время остановилось, словно сомневаясь, в какую сторону двинуться теперь, и мы, казалось, не могли пошевелиться без его команды.

«Нравлюсь тебе?» – спросила вдруг Сильвия, докурив. Я кивнул утвердительно. «Почему не говоришь? Боишься?» – поинтересовалась она. Я не нашелся что ответить. «Да, ты робок, робок, пусть и не новичок, – протянула она насмешливо. – Ты не можешь повелевать, можешь лишь просить, хоть тебе самому наверное представляется по другому… – Она расхохоталась. – Признайся, видишь себя покорителем? Соблазнил меня, да? А я и не устояла, дуреха?»

Я хотел сказать правду, но Сильвия отмахнулась небрежно: – «Да какая разница, не трать попусту слов – разве ты не видишь, что со мной тебе не тягаться? Тебе нужна не женщина, а подруга, я не гожусь, да и ты мне подходишь не очень, сказать по правде…»

«Подруга?..» – начал было я обиженно, но Сильвия только посмеивалась, будто вовсе не желая меня слушать. «Что ты станешь делать с женщиной? – говорила она лукаво. – Мучить любовью? Это скоротечно, а к остальному ты не сможешь даже и подступиться. Чем ты заткнешь ей рот, когда она бранится? Где наберешься силы, чтобы скрутить ей руки и швырнуть на кровать, когда она холодна и не хочет знаться с тобой? Сможешь ли отвернуться к стене, когда она пристает с расспросами, не понимая, что ты хочешь молчать?.. Нет, ты не из той породы, ты спасуешь при первом же случае – станешь юлить и путаться, не умея проявить твердость, как могут те, к кому женщины тянутся, к кому они льнут. Признайся, так уже было? Ну, ну, признайся…»

Я молчал раздраженно, а Сильвия рассматривала меня, блестя в темноте глазами. «Обиделся, – рассеянно проговорила она, – нечего обижаться, я старше, я тебя поучаю. А ты еще мальчик для меня, ты совсем еще глуп…» Она сбросила одеяло, встала с постели и прошлась по комнате нагая, едва различимая в ночном мраке – лишь от окна брезжил чуть заметный свет, не позволяющий видеть многого. Но и одного силуэта было достаточно, чтобы вновь грубо ее захотеть – я вскочил следом и бросился к ней, но она ускользнула неуловимым движением, оставив мне лишь пустоту. «Птица в клетке, птицы нет. Пуста ловушка, – услыхал я ее смех где-то сзади. – Поиграем в игру? Ну ладно, иди сюда…» – и она сама повлекла меня к кровати, сама набросилась на меня, не давая опомниться, нападая и заставляя подчиняться, а потом, пока я еще приходил в себя, отодвинулась, как ни в чем ни бывало, поправляя волосы, и вновь закурила.

«Хочешь знать, почему еще женщины тянутся не к тебе?» – спросила она деловито.

«Нет, – покачал я головой, – что мне за печаль».

«Ну и правильно, – согласилась Сильвия. – К тому же, кое-кому ты нравишься – тем, которым претит животное, пусть до поры. Если вывести тебя на свет, ты такой пушистый, такой легковерный и безвредный… Кажется, что можно убедить тебя в чем угодно, даже придумывая о себе кучу небылиц. Можно разжалобить тебя и жаловаться подолгу, можно врать напропалую, а ты и будешь слушать – не мудрено, что некоторых тянет прислониться, когда они сыты другим по горло. Подруги… Но не обольщайся, когда-то и они сбегут прочь. В каждой подруге живет женщина, не забывай – те соки, что бродят, не смиришь до конца. Самые верные бросают порой, становясь вдруг похотливыми кошками, шарящими по сторонам… Знаешь с кем они уходят? Опасайся улыбчивых. Твои подруги сбегают с улыбчивыми проходимцами, у которых только и есть, что жесткие усы и тигриная походка…»

Темнота чуть заметно пульсировала биением черной крови, в нее мягко падали звуки, очищенные от милосердной шелухи. Сильвия сидела на краю кровати, будто огородившись крепостной стеной. «Ты зла и разобижена, – сказал я ей, – на кого? Думаешь, все виноваты перед тобой? Это не ново, но я тут ни при чем». Она надоела мне, очень хотелось заснуть, но я не мог выгнать ее просто так. «В чем-то она права про меня и женщин», – подумалось с досадой.

«Вовсе я не зла, – спокойно ответила Сильвия, пожав плечами. – Никто не виноват, но и я не причем, если все мерзости видны в открытую. А если про меня, то и я не лучше других. Посмотри, кто я по-твоему? – она докурила очередную сигарету и повернулась ко мне затененным лицом. – Отчего я отдаюсь тебе – от страсти, от обреченности, от желания нового?.. Наверное, нелегко себе представить, что у меня больше нет желаний, и они есть, что лукавить, только я и сама уже не знаю их природы».

Ее тон изменился, повеяло усталостью, от которой у меня стали слипаться веки, но Сильвия не собиралась уходить. Она набросила простыню на плечи, завернулась в нее, словно улитка в раковину и сразу стала казаться беззащитной и хрупкой, хоть я и понимал, что это иллюзия, обманчивая донельзя. «Потерпи меня еще, – говорила она, – я сейчас не могу спать, я тебе расскажу… У меня были мужчины как ты, были и другие – не думающие обо мне, пользующие меня, как вещь, как игрушку. Таких как ты, хотелось обманывать, а тем другим – делать больно, не заботясь об обмане, не прикрываясь ложью. Я швыряла им в лицо свои измены, и они сходили с ума от бессилия, иногда – били меня, унижая как могли, но я чувствовала свою силу, и они видели ее, не признаваясь в открытую. Я не зла, просто я не знаю, что думать… Какую силу я могу почувствовать в себе с тобой? Для нее нет названия, ее нужно объяснять долго и нудно, так что не хватит терпения, и станет уже все равно. Потому-то я всегда предпочитала грубость – и оба моих мужа были настоящие мужланы, самодовольные и тупые. Я принадлежала им и видела их насквозь, но мне было радостно от себя, непокорной невольницы, тайной хозяйки. Со вторым я жила бы и до сих пор, если б он не свихнулся на всяких штуках, которые мне совсем уж не по нутру. Сам виноват – полюбил хлысты и уздечки, а я не лошадь, чтобы с таким смириться, есть пределы, за которые меня не затащишь. Потому я теперь одна – одна и не жалею, хоть это и тягостно, как ты конечно знаешь сам – знаешь, только мне не говоришь».

Она опять курила, запустив свободную руку в свои густые темные волосы, красивая и жестокая, жалкая в своих откровениях и свободная от жалости к другим. Ее убежденность раздражала – казалось, ей вовсе незнакомо сомнение – так что хотелось оскорбить ее и сделать ей больно, но это было то, чего я не умел и чему не хотел учиться сейчас. Повисла вязкая тишина, настороженная упоминанием об одиночестве, стало тревожно, и не хотелось лезть дальше в эти дебри, где, я знал, нет ответов, и – капкан на капкане. Но все же нужно было что-то сказать, чтобы разорвать молчание, и я спросил наудачу: – «А как же Гиббс?» – не имея ничего в виду, просто гадая на пустом месте.

Сильвия опять повернулась и внимательно осмотрела меня, словно выискивая подвох, потом протянула руку и сжала мне плечо больно и зло, впившись ногтями. «Не говори о том, чего не знаешь, – сказала она холодно, – Гиббс – это оттуда, куда тебе нет хода. Это там, где страсть, где звериная тяга, а не робкая ласка. Жаль только, что большинство мужчин – такие скоты…»

Мы помолчали. «Если хочешь, я расскажу конечно, – вновь заговорила Сильвия через минуту. – Гиббс – это взрыв, это вулкан и смерч. Знаешь его полное имя? Ну нет, я не могу тебе его открыть. Так вот, он такой, как его имя, все, что ты слышишь в нем!»

Я почувствовал, что меня зовут в другие тайны, про которые вовсе и не собирались упоминать. «Почему все вертится вокруг него?» – уколола иглой нечаянная мысль, но я и сам мог бы себе ответить, тем более, что всякая ревность выглядела неуместной, и соперничать было не с кем. Все же я провел ладонью по ее гладкому бедру, словно торопясь убедиться, что она еще здесь, со мной, но не получил отклика и отодвинулся к стене, насколько это позволяла узкая кровать.

«С Гиббсом у нас многое было, он еще девочкой меня соблазнил, когда и сам был подростком, – говорила Сильвия безучастно, будто пересказывая всем знакомый сюжет. – Брал меня с собой, мы уходили в дюны и занимались любовью на берегу океана – сначала он заставил меня и развратил, а потом уж я сама учила его, как нужно: женщины всегда умеют лучше. Я тогда была бесстыдной и ненасытной, он и сам оторопел поначалу, мне все было мало – я его измучила… У меня потом было достаточно мужчин, теперь-то я знаю, что есть куда поспособнее, но это все равно был вулкан – оттого, что первая страсть, и в ней целая жизнь, а потом уже только остатки не растраченного в первой, когда понемногу начинаешь жалеть и экономить. Так что я была влюблена в него по уши, а он меня терпел – от меня случалось много пользы, я была одна у него такая, остальные только шпыняли или висли на шее, как ненужный балласт. Однажды он прятался в дюнах целый месяц, много народу его искало – и домашние, и полиция, и еще другие, похуже – а я носила ему еду, и ни разу никто не выследил. Он тогда сильно повзрослел – жался ко мне, когда я приходила, но рассказывать стал меньше, а к вечеру гнал от себя. Я всегда хотела остаться, а он отталкивал, говорил – иди мол, хватятся – я и брела себе назад сама не своя, но перечить ему не могла, знала: что скажет, то я и сделаю…»

Сильвия огляделась кругом и опять потянулась к сигаретной пачке. «Ты много куришь», – заметил я ей, но она махнула рукой: – «Это я только здесь, в городе не так. А тут дюны давят, неуютно мне и остальным тоже, кроме сам знаешь кого, но он не признается все равно».

«Ну и что, его так и не поймали тогда?» – вернул я ее к рассказу про Гиббса.

«В конце концов нашли и поймали, – кивнула она. – Потом отпустили конечно, но он многого натерпелся. С того-то времени и ко мне стал охладевать, я сразу почувствовала – видно понял, что и я не принесу ему удачи, даже стараясь изо всех сил. Потом-то я уже никогда так не старалась, а получалось получше…» – Сильвия невесело рассмеялась, но тут же шутливо потрепала меня по коленке и завозилась как шалунья-школьница. «Утомила тебя? – спросила она участливо, – Еще, еще потерпи», – и, не дожидаясь ответа, стала рассказывать дальше.

«Наконец, я стала стара для него – мне уже исполнилось двадцать три – и он меня бросил. Просто прикрикнул и исчез – ничего нельзя было сделать, моя первая жизнь кончилась, и начались другие. Гиббс уехал из города, а мне было все равно, чем себя занимать – я вышла замуж в первый раз и много чего узнала про мужчин, гораздо больше, чем при нем. Даже злорадствовала иногда, да что толку – его не было, он не видел, а одной было скучно. Изредка до меня доходили слухи, но я не особо интересовалась – что было, то прошло, какая разница – и только когда с ним случилось это, – Сильвия провела ладонью по лицу, – я почувствовала, что должна его видеть, будто снова время пришло – даже если и помимо моей воли. У меня уже был второй муж – и уже я от этого второго натерпелась всяких вещей, не знала, куда деться, и как-то раз собралась и пошла к Гиббсу, хоть боялась ужасно. Все от него шарахались, а я сама объявилась – он наверное был рад, хоть и не показывал вида, во всяком случае, не гнал меня и не кричал, как раньше. Я рассказала ему все – и про себя, и про мужа – и Гиббс обещал с ним поговорить, так что вскоре тот примчался домой, собрал кое-что, на меня не глядя, и пропал навсегда, будто сдуло его. Я, признаться, несколько растерялась, но потом решила – мне-то что за печаль, это их мужские дела, пусть сами и разбираются, а с Гиббсом после того мы снова стали видеться…»

«Видеться – это как, как любовники или просто?» – косноязычно выдавил я из себя. Сильвия не поняла вопроса: – «Ну как, как – и просто, и пообедать иногда, и как любовники, в чем разница-то? Он конечно опять мной завладел, но теперь уже не разбрасывался, как раньше – а нужна я ему была меньше, чем когда-то, и на счастливую звезду уж вовсе не походила. Наверное, прыти у обоих поубавилось, старше мы стали, спокойнее… – она передвинулась и села, опустив ноги на пол и опершись о колено одним локтем. – У него случались разные женщины, и я не очень-то монашествовала, но это, знаешь ли, не много значит – над другими можно смеяться, их можно водить за нос, и никто из них не понимает толком, чего он от меня хочет. Только Гиббс знает это всегда, потому и я с ним буду всегда, тут уж ничего не изменить».

«Почему ж ты со мной сейчас? – спросил я угрюмо. – Иди к нему и люби его», – но Сильвия отмахнулась небрежно: – «Не глупи, я давно уже его не люблю. Он не делает для меня ничего, только все берет, а любовь кончилась тогда, в двадцать три… Ты тоже не обольщайся, – она вскинула голову, – я с тобой не оттого, что краше тебя нет. Подумаешь, захотела узнать, какой ты под одеждой, да услышать, как ты меня хочешь, а ты и не сказал ничего толком».

«Что уж тут скажешь…» – подумал я про себя. «Но я ведь нравлюсь тебе? Ты мной доволен?» – спросила она вдруг с искательными нотками в голосе. Я, не зная, что ответить, издал утвердительный звук, а Сильвия уже опять смеялась и возилась беспечно, прильнув ко мне мягкой грудью. «Я знаю, ты теперь хочешь Стеллу, – шептала она, щекоча губами, – ты хотел меня, а теперь ее – все вы такие. Но я не буду ревновать – я не ревнивая вовсе, а со Стеллой у тебя тоже получится, не сомневайся…» – и она внезапно выскользнула из моих рук и стала одеваться, шурша в темноте. «Ты еще придешь?» – спросил я, но она ничего не сказала, будто забыв про меня, и лишь бегло прикоснулась поцелуем перед тем, как уйти.

Утром я увидел, что мы остались втроем – Гиббс и Кристоферы куда-то пропали. Женщины накормили меня обильным завтраком и ушли к себе, пообещав, что скоро все вернутся, и тогда-то начнутся настоящие дела. Пока же я скучал, заняться было нечем, к тому же и погода испортилась – за окном сыпал мелкий дождь, день был неприветлив и хмур. О прогулке нечего было и думать, так что, повалявшись у себя в спальне, я пошел слоняться по дому, не имея определенной цели.

Дом был одноэтажный, но большой, с отдельным крылом для кухни и столовой, множеством спален, выходивших в два симметричных коридора, и гостиной с каменным полом, в которой казалось до сих пор гулко перекликались все звуки, когда-то ненароком забредшие туда. Начинаясь у гостиной, спальные коридоры заканчивались хозяйственными помещениями, где была свалена всякая утварь и из которых можно было подняться на чердак по скрипучим, но крепким лестницам. Я полез было туда, но увидел лишь пыльные доски и кружева паутины, которую наверное не тревожили многие месяцы. Зато в одной из кладовых обнаружились пожелтевшие газетные пачки, перевязанные шпагатом, – старые выпуски местного «Хроникера», в основном посвященные происшествиям и сплетням. Я стал развязывать их одну за другой, бегло просматривая содержимое, и постепенно меня увлекли далекие судьбы, скупо высвеченные репортерским пером, так что я просидел над ними несколько часов, додумывая героев и переносясь в чужие горести и заботы, милосердно оставшиеся в чьем-то прошлом.

Это развлечение я любил с детства – кое-кому может показаться скучнейшим делом, но у меня захватывало дух от воссозданных чуть ли не заживо картинок, переносимых в мой мир из потрепанных книг, из старых газет и журналов. Взрослея, я становился ленивее, и реалии, наступая решительно, отбирали территорию пядь за пядью, но все же и потом я увлекался порой, а теперь и старый «Хроникер» задел те же струны, заставляя уноситься в придуманное. Примеров хоть отбавляй, чуть ли не на каждой странице – девочка, потерявшая щенка и выкравшая другого у более счастливой соседки, беглый мошенник, проживший неделю в голубятне, или обычный скромный клерк, попавший в неожиданное приключение – знай себе, запускай воображение на полный ход, дорисовывая за сухими строками, создавая что-то, будто бы достойное аплодисмента, но и вместе с тем – эфемерное, как узор на крыле или невнятное, короткое воспоминание. Я и старался, не жалея сил – перебирал шелестящие листы, отсеивал рутину и выискивал лакомые кусочки, пригодные для того, чтобы вглядеться в них попристальнее.

Вот перед глазами господин Р., банковский служащий средних лет, женат, полагаем, с молодости на невзрачной серой мыши, родившей ему двоих детей и давно переставшей следить за собой. Интересы его стандартны: умеренная игра на скачках, бридж по вторникам с сигарами и портвейном, разговоры о политике и погоде, подглядывание за смазливыми секретаршами без надежды на что-то существенное – Р. трусоват и нерешителен, слишком дорожит установившимся распорядком, да и вряд ли умеет обращаться с девицами. Все партнеры по бриджу старше как на подбор, все секретарши – моложе и привлекательнее опостылевшей супруги. Р. завис посередине в свои сорок с небольшим и от того не замечает, как стремительно проходит жизнь – задумается после, когда облысеет и состарится, станет стесняться одышки и скрипов в суставах. Пока же вполне доволен собой, знает, что все происходит в точности так, как нужно –достаточно оглянуться, и сомнение исчезнет, наголову разбитое бесчисленными примерами.

Неожиданный сдвиг кадра – у Р. отпуск на океанском побережье. Быстро мелькают привычные атрибуты: много солнца и желтый песок пляжа, дружеская компания – «все свои», бильярд «по маленькой», плескание в теплых волнах… И вдруг нечто нелепое – взявшийся из ниоткуда черный треугольный плавник, который Р., полезший в воду, чтобы еще раз окунуться перед обедом, замечает последним из благодушных курортников. Кинопленка замедляет бег – теперь важна каждая деталь. Какая-то женщина кричит истерично, подавая сигнал ко всеобщей панике, незадачливые пловцы спешат к берегу, только Р. все еще ничего не понял – оглядывается в недоумении, вытянув голову над водой и едва касаясь ногами дна. Наверное, кто-то утонул, мелькает мысль, какой кошмар… Тут же приходит другая, эгоистично-успокоительная: слава богу, это не про него, он-то в безопасности, правильно, что далеко не заплыл. И в следующий миг – внезапный страх, треугольный плавник мелькает прямо перед глазами, что это, где-то он про это читал?.. Еще отказывается верить, но уже знает, знает – это акула, совершенно невероятно, как могло случиться с ним, таким обычным, таким похожим на остальных? Судорожно оглядывается: никого вокруг, все уплыли, все бросили, вот она – настоящая цена солидарности, сытые трусливые твари, ненавижу… Пляж и крики в тридцати метрах – как в другом мире, до которого не дотянуться; он здесь один, совсем один.

Случайная волна плещет в лицо, сбивает дыхание, он кашляет и отплевывается, силясь вдохнуть, но тут что-то твердое и шершавое, как терка, задевает бедро, и он кричит в ужасе остатками воздуха, заставляя смолкнуть людей на берегу, словно извещая: развязка близка. И впрямь, черный плавник уже кружит совсем рядом, вода пенится, и – боль, тиски, темнота, слабый стихающий звон в ушах, чей-то голос – зовущий, пропадающий, теряющий нить…

Потом вдруг снова голоса, яркий свет в лицо, вспышка возвращающегося сознания – где я? Р. в больнице, местная знаменитость, везунчик, каких мало – каждый хочет подойти, дотронуться, обменяться парой слов. Ему рассказывают, что он отделался пустяками – просто сильный шок, да несколько ссадин, акула выплюнула его, слегка пожевав, и уплыла прочь, а спасатели подоспели как раз вовремя, он не успел захлебнуться. Р. нарасхват – даже телевидение проявило интерес, где впрочем он лишь статист, главная роль – у ихтиолога-специалиста в мятой одежде и с измятым лицом, что вещает занудно о привычках и повадках водных хищников, далеко не всегда, оказывается, использующих свои челюсти для еды и зачастую просто собирающих ртом всякую всячину в целях познания окружающего. «Как дети, – повторяет специалист, – прямо как дети», – и Р. обидно, он-то видел свою роль совсем по-другому…

Приходит время возвращаться в родной город. Там с ним тоже носятся поначалу, расспрашивают, что и как, горя жадным интересом. Впервые в жизни Р. важен и многословен, он не жалеет цифр, подслушанных у специалиста с измятым лицом, сообщая всем, например, сколько известно случаев нападения акул на людей за последние годы (459) и сколько из них закончились фатально (лишь 65), делится ощущением от сжимающихся акульих челюстей (будто тебя прихлопывает гаражная дверь) и даже пытается тяжеловесно шутить, но окружающие слушают неохотно, все лишь откровенно глазеют на счастливца, которого бегло потрепала по плечу фортуна, и, наглядевшись, отходят прочь. Вскоре Р. опять становится никому не нужен, лишь маленькая корректорша из соседней конторы подолгу задерживает на нем свой взгляд, сталкиваясь в коридоре, но он так и не может набраться смелости с нею заговорить…

Поучительная история, думал я с усмешкой, стоит позавидовать растяпе – и вновь возвращался мыслями к ужасу внезапной атаки, а после – к растерянной радости воскрешения, когда любишь всех и готов все простить. Интересно, простил ли бы я Юлиана?.. Мне снова представились его профиль и открытый взгляд, в котором – лишь превосходство поначалу, а что потом? Выбирай на вкус: неуверенность? сомнение? зависть? И тогда моя затея бессмысленна?.. Да, можно было бы воссоздать Юлиана, глядящего на вещи с другой стороны, но лучше честно признать: нет, сомнения ему чужды, а для зависти он недостаточно гибок. Ничья вина, что ему не под силу стать другим, чего кстати он и сам не пожелал бы даже в страшном сне. Потому – он у меня в прицеле, и нас не разжалобить, покорно благодарим.

Я курил, и кольца сигаретного дыма, поднимались к потолку, свиваясь иероглифами. Насмотревшись на них, я вновь вернулся к старым газетам. На этот раз достойного материала долго не попадалось – «Хроникер» грешил пустяками, не вызывавшими никакого отклика. Я досадовал и злился, переворачивая страницу за страницей, но потом наткнулся-таки на нечто стоящее, разглядев в коротком абзаце, забавнейший клубок переплетенных линий, за который не мог не уцепиться мой наметанный глаз.

Кинопроектор воображения вновь закрутился, стрекоча: гражданке ЛЛ нет еще и двадцати пяти, представлял я уверенно, радуясь, что меня некому поправить. Она скромна и деловита, близорука и склонна к полноте. Ей наверное пора на диету – она это знает и оттого болезненно-неуверенна с мужчинами. Последний любовник быстро охладел, подбавив горечи в ночные раздумья, а новый не появляется никак – есть от чего упасть духом. На службе она внимательна и серьезна, делает быстрые успехи – ее ценят, угадывая редкую самоотверженность. Тут же конечно и зависть подруг-сослуживиц: – «Из таких-то и получаются старые девы», – шепчут они за спиной, но она не замечает колких взглядов – то ли от близорукости, то ли от сосредоточенности на другом. Ее мысли – о чем-то большем, пусть непонятном пока, тем более, что кое-что у нее уже есть, например отдельная квартира – настоящее убежище, которым можно гордиться, равно как и новым, с трудом купленным автомобилем. Они вносят устойчивость в существование, наглядно показывая, что она не из последних, особенно, если позабыть о пустяках.

Серый ноябрьский день начинается как всегда – кофе, тосты с джемом, быстрое прихорашивание в прихожей. Утренний распорядок несколько сбит телефонным звонком – это старая тетка хочет рассказать тревожный, ни на что не похожий сон, но ЛЛ некогда, она слушает кое-как, каждую минуту порываясь извиниться и оборвать обстоятельный монолог. Тетка обижается, но делать нечего, ЛЛ кладет трубку и спешит вниз, торопливо сбегая по лестнице, однако у подъезда ее ждет сюрприз – стоянка пуста, сверкающий темно-синий Пежо, радость и любимая игрушка, исчез бесследно, как последний любовник. Сначала она мечется от подъезда к подъезду, надеясь тут же разыскать потерянное, думая, что ошиблась местом накануне, но чем дальше, тем отчетливее ощущает, что случилась настоящая катастрофа, в которой нет уже никаких сомнений. Теперь она в отчаянии – звонит подруге, звонит в полицию, потом, не зная, что сделать еще, просто сидит на ступеньках у подъезда, закрыв лицо руками, ожидая, чтобы появился хоть кто-то. Приехавший полицейский толст и глуп, вспыхнувшая было моментальная надежда рассеивается в один миг, она внезапно начинает рыдать в середине разговора, так что тот неловко топчется, поправляет без нужды дубинку у пояса и при первой возможности спасается бегством.

Проходит несколько дней. Боль притупляется, но кража любимого Пежо надломила ее, она чувствует, что какая-то пружина внутри, туго заведенная до того, теперь сломалась, и весь механизм стал вял и разболтан. ЛЛ не хочет видеться ни с кем, ее мутит от пустых разговоров, все вокруг, в унисон ноябрьской погоде, кажется унылым, мокрым, серо-коричневым. Троллейбус норовит обрызгать грязью, неприветливые лица навевают тоску, действительность убога и безрадостна. Ничто не приносит хороших новостей, но как-то, возвращаясь с работы, она натыкается взглядом на объявление, приколотое на дверь подъезда, где весьма толково предлагается помощь дипломированного мага в общих проблемах быта, таких как недомогания и сглазы, разбитые сердца или потеря сна, и где, среди прочего, указаны розыск давно потерянных вещей и услуги по возвращению краденного. ЛЛ не верит, потом колеблется и борется с собой, потом, не выдержав, звонит. Низкий вкрадчивый мужской голос обещает помочь, вселяя непонятную уверенность, и она, удивляясь сама себе, быстро собирается и едет по названному адресу.

Дверь открывает красивый черноволосый мужчина. Сеанс стоит недешево, но она готова платить – очень уж хочется разыскать свой автомобиль, да и незнакомец, тронув потайные струны, разбудил что-то в ее сердце. Они долго беседуют, он берет ее руку сильной теплой ладонью, ЛЛ все больше теряет голову. Маг назначает второй сеанс, она не спит всю ночь, черноволосый красавец чудится ей в ее квартире, в комнате, рядом в постели. Сама не своя, она приходит к нему опять, смотрит ему в лицо побежденным взглядом, но теперь он холоден и деловит: с минуту рассматривает ее задумчиво, затем вновь берет деньги – больше, чем в первый раз – и вручает бумажку с планом местности, нарисованным от руки, где небрежным крестиком помечен ее Пежо. У ЛЛ наворачиваются слезы, она хочет объяснить, оправдаться, но слова не идут на язык, а он молча ждет, пока она уйдет, не предлагая никакой помощи, бесстрастный, бездушный. Все кружится перед глазами, она послушно уходит, автомобиль оказывается в точности там, где обещано, но радости нет – красавец-маг околдовал ее неведомыми чарами, ей нужно видеть его, смотреть в глаза, слышать его голос. Промучившись три дня, она едет по знакомому адресу, готовая к унижению, но застает лишь опечатанную дверь и двух строгих мужчин неподалеку, которые забирают ее с собой и опрашивают, как жертву, разъяснив, что группа мошенников, промышляющих кражами машин и вымоганием денег за, якобы, их находку, уже давно на крючке. Скоро все будут пойманы, не сомневайтесь, ободряют ее, но ЛЛ убита горем и больше не желает ничего слышать. После, дома, она долго сидит уставившись в одну точку, вспоминая черноволосого красавца с вкрадчивым баритоном и повторяя про себя: – «Жизнь – это обман, обман, обман…»

Впрочем, может все было и не так – рассматривая с некоторой дистанции часто ошибаешься в деталях. Потянувшись, я отложил в сторону очередную газетную пачку и взялся за следующую. День уже клонился к ранним сумеркам, и свет от окна слабел, но мне не хотелось ни уходить, ни зажигать электричества, будто мое занятие несло в себе что-то от постыдного порока, и нужно было прятать его от всех. Рассеянно перебирая газетные листы, я наткнулся было на еще одну заметку, способную разбудить фантазию, затем, читая, перевернул страницу – и замер. В середине выпуска лежал листок из другого издания – наверное, попавший туда случайно и гораздо более старый, судя по желтизне. Это был не «Хроникер», а что-то иностранное; язык, по виду скандинавский или немецкий, был вовсе мне незнаком, но не это заставило меня застыть – прямо в середине страницы красовалась большая фотография Пиолина, я сразу его узнал, хоть он и был на ней куда моложе, чем теперь. Пиолин смотрел не в камеру, а куда-то вбок, ощерясь и недобро хмурясь. Не оставалось сомнений, что его разыскивали за что-то, но я не понял ни слова из текста, набранного мелким шрифтом, да и, по правде, не хотел понимать. Старый «Хроникер» вдруг тоже потерял для меня интерес. Я с трудом разогнул ноги, затекшие от долгого сидения, и отправился в столовую посмотреть, не исправилась ли погода.