Я лежал без сна, закинув руки за голову, и ждал Стеллу. Cеверный ветер, пробиравший до костей, перешел в западный и свистел теперь на другой ноте, небо стало ясным, показались звезды, лишь кое-где прикрытые обрывками побежденных туч. Луна тяжело нависала над волнами, освещая берег неверным светом и позволяя видеть очертания вещей в темноте спальни. Повсюду залегли тени – даже самые незначимые предметы отбрасывали их в избытке, будто получив в эту ночь право потягаться в еще одном измерении, где все равны изначально, и видимое днем не играет роли. Шорохи, что прятались в доме, словно очнулись от спячки, предчувствуя скорое исчезновение незваных гостей, и устроили перекличку, которой не могли помешать ни шум прибоя, ни завывание ветра. Тесный комнатный мир оказался вдруг безграничен, открыт для любых тайн, что оживали во множестве, без оглядки, не желая знать, что наступит утро и отрезвит, оставив лишь каркасы и сморщенные покровы, которым не придать объема, так что лучше вовсе о них забыть, как о случайном капризе, кончившемся ничем.

Время шло, я слушал звуки и гадал, почему Стеллы нет так долго, но вот наконец скрипнула дверь, и я узнал ее по легким шагам. Пришла, не обманула, подумал я, хорошо, что ей можно верить – ведь больше, наверное, некому… Через мгновение я уже чувствовал Стеллу рядом с собой. Сильная и гибкая, она знала, что ей нужно, лучше меня. Ее тело привыкало ко мне быстрее моего, оно уверенно находило путь в лабиринте, и я следовал за ним, стараясь не отстать и не потеряться. Ее пальцы переплетались с моими, руки обвивали мою шею, притягивая, или упирались в грудь, отталкивая с неискренней силой, везде был ее аромат – аромат нетерпения и бесстыдства, так что и сам я становился нетерпелив и не знал стыда. Лицо ее было строго-серьезно в холодном свете, глаза закрыты, губы плотно сжаты. Она не говорила ни слова, только вздыхала порывисто и глухо постанывала, когда ее сотрясали судороги, а потом лежала, откинувшись навзничь, все такая же серьезная и будто ушедшая в себя, но уже ставшая ближе на тысячи миль, хоть и стоило признать, присмотревшись – нет, еще не дотянуться.

Так продолжалось целую вечность, и я был готов молить о пощаде, когда она вдруг успокоилась, открыла глаза и стала смотреть на меня, опершись на локоть, чуть заметно улыбаясь и думая о чем-то своем. Мне хотелось, чтобы она осталась до утра, хотелось проснуться с ней рядом, но я стеснялся сказать об этом, словно выдать какую-то слабость, для которой в нашей истории еще не хватало места. На слова вообще не было сил, и мы долго молчали, разглядывая друг друга с новым интересом, словно перейдя в иное качество и понемногу привыкая к нему.

Стелла заговорила первая. «Ты лучше, чем я думала, – сообщила она мне признательно. – Я спрашивала у Сильвии, с которой ты лег в постель с такой охотой – можно было подумать, у тебя тяга к пожилым – но она ничего не сказала, а я люблю знать заранее».

«Заранее? Зачем? – спросил я, несколько покоробленный ее тоном. – Я вот не люблю знать ничего заранее, гораздо занятнее открыть самому».

«Что открыть – бывает что-то новое? – поинтересовалась Стелла насмешливо. – Или, как там нам говорили, ‘каждый интересен по-своему’ – да? Ну нет, это не для меня – такая скука…» – она повернулась на спину и замолчала, будто задумавшись.

«Понимаю, – сказала она потом, – ты, как и все, считаешь себя центром мира, думая, что да, ты – это ты, не что-нибудь там тусклое и блеклое, каждому должно быть любопытно, что у тебя внутри – ты ведь сам для себя такой особенный внутри. А я для тебя не особенная, я обычная, но знаешь ли ты, какая я для себя?..» В голосе звучала обида, я обнял ее, чтобы утешить, как ребенка, но Стелла отвела мою руку. «Нет, не убеждай меня теперь, не нужно, мне даже лучше так, – сказала она с чуть развязной хрипотцей. – Я сама не хочу знать ни про тебя, ни про остальных, пусть уж будет баш на баш. Лишь одно забавно: наблюдать за собою, какая я с другими – даже смешно порой. Вот я и наблюдаю, а до них-то мне что за дело… Хоть, конечно, ты – особый случай, – добавила она, улыбнувшись хитро и вновь прижимаясь ко мне, как довольная кошка. – С тобой, должна признаться, все как-то по-другому… И не думай, что я должна это говорить – я могу уйти сейчас и вообще не говорить ничего – но ты меня подкупил чем-то, так что хочется даже заботиться о тебе и оберегать тебя, неумелого, что вообще-то не про меня, я же женщина – вот пусть обо мне и заботятся…»

Мы помолчали. Я хотел думать о ней, но никак не мог подобрать нужный ключик. Ларец не открывался, мысли, как неметкие стрелы, шныряли, не попадая в цель, уносились в пространство и витали где-то вдали. Тогда, в раздражении, я отвлекся на совсем другое и вдруг, сам не зная почему, заговорил о себе и Юлиане, рассказывая Стелле то, чем еще не делился ни с кем, защищая свой секрет от нападок, хоть никто не нападал, проговаривая его вслух, будто желая убедиться, что он существует на самом деле, а не почудился мне, как пыльная оболочка, сделанная из шорохов и лунных теней, внутри которой – пустота. Я говорил, что завтра снова начну действовать наконец, мне быть может повезет, и мы действительно найдем Юлиана на Белом Пляже. Понижая голос, я спрашивал Стеллу, не обманул ли Гиббс, и сам отвечал себе, перебивая, что с Гиббсом мы договоримся рано или поздно, пусть она не волнуется за меня. Я даже вытащил свой кольт и показал ей, сам придя в возбуждение от прохладной стальной тяжести, и Стелла с опаской трогала его своей хрупкой рукой, а потом хотела подержать и прицелиться, но я не дал, сказав, что это не шутка, и она обиделась было, но потом вновь повеселела и попросила воды. Я сунул кольт назад в сумку и пошел на кухню, ощупью пробираясь по коридору и вспугивая клочья темноты, засевшие в углах.

Когда я вернулся, Стелла сидела, завернувшись в одеяло, почти так же, как Сильвия несколько дней назад. Напившись, она, опять же как Сильвия, вдруг заговорила про Гиббса, недовольно хмурясь и страдальчески морща лоб. Слова теперь давались ей с трудом, что было вовсе на нее не похоже, и даже голос сделался мрачен и глух.

«Ненавижу таких, как он, – говорила Стелла, – самоуверенных и строящих из себя невесть что. Все в них апломб – и Гиббс такой, с апломбом, но при этом он всегда знает, что ему нужно от других. Я даже не могу его ослушаться – когда он смотрит, ему так и тянет подчиниться, да и к тому же у него есть ответ на любой вопрос, его не перехитрить. Он будто видит наперед – видит все твои хитрости и заранее к ним готов. Даже когда он ошибается и попадает впросак, ощущение таково, что он знал, что ошибется, и уже имеет – нет, всегда имел – план и на этот случай…»

Стелла изъяснялась невнятно, я не очень ее понимал. Гиббс, утверждала она, бывает будто ясновидящий или что-то вроде того. Он никогда не сомневается, что все выйдет по его правилам, или вовсе не желает думать о каких-то еще правилах, кроме собственных. Если случилась промашка – значит, новое правило наготове, из своего запаса на каждый случай, а если другие думают, что он кругом неправ, то это их, других, дело. Он всегда прав, в этом его главное свойство. Такая вот уверенность, как тут не позавидовать…

«Прямо, как Юлиан», – проговорил я невесело, но потом подумал, что нет, сравнение неправомерно. Даже и близко поставить нельзя – Юлиан не выживет в одиночку, ему нужен мир вокруг, чтобы найти верные ходы, чтобы слиться с ним и раствориться в толпе, а Гиббс… – Где взять толпу похожих на Гиббса? «Нет, мой Юлиан не таков», – сказал я вслух, но Стелла лишь пожала плечами. «Я не знаю твоего Юлиана, – откликнулась она равнодушно, – но Гиббса-то я знаю, и Гиббс тебе не по зубам».

«Я жалею его, – призналась она потом, – мы обе жалеем его по-женски, он одинок куда больше, чем ты, потому что он отважней, чем ты. Но мы и боимся его – никак нельзя не бояться. Он наверное единственный, кто внушает мне страх, потому что он непонятен, я не знаю, чего ждать и на что он способен – то есть я знаю, что он способен на большее и на более страшное, чем я могу себе представить, потому что я не могу себе представить, чтобы я сама пошла туда, куда он однажды пошел – ты понимаешь, о чем я – и все, кого я вижу вокруг, не смогли бы даже подумать о том в здравом уме. Потому что потом, говорят, уже не прикинуться и себя не обмануть, придумывая отговорки – поставят отметку, и все уже будут видеть, какой ты есть. И еще – никто ведь не скажет, что будет с тобой после, как никто не скажет, что будет после смерти, оттого все так страшатся смерти, пусть жизнь не всегда приятна и даже отвратительна чаще всего. А пройдя через это – от чего у него отметина – тоже, думаю, не вернуться назад, и кто знает, что он чувствует теперь, помнит ли, что было до того, или может та его жизнь не существует для него больше, а эта нынешняя куда несчастнее… Я не могу назвать себя счастливой, но вдруг дальше будет хуже – так страшно, когда нельзя повернуть все вспять, сказав про новые земли, куда тебя занесло из любопытства, или про новых людей, с которыми по глупости связался – нет, увольте, мне тут никак, мне с вами не по пути. Потому я никогда не сделаю такого шага, а на тех, кто сделал, мне жутко смотреть, хоть, признаться, к ним всегда влечет – и меня, и всех – и я слушаю его беспрекословно, хоть он неотесан и груб, потому что – пусть страшная тайна, но иногда любопытно до дрожи. Конечно, мне никогда не разгадать, я могу лишь прикидываться, обманывая себя, будто этих, – она хотела выговорить слово, но замялась и не смогла, – ну, их, ты понимаешь, вовсе не существует, будто это придумали, чтобы строить из себя невесть что. И другие, конечно, тоже так хотели бы – прикинуться и поверить – но только обманом ничего не изменишь, особенно когда перед тобой живое напоминание…»

«Ты спала с ним? – спросил я вдруг, почувствовав острый укол ревности, потом устыдился и добавил: – Нет, если не хочешь, то конечно не говори…»

Стелла рассмеялась и шутливо подтолкнула меня ногой: – «Вот что тебя волнует больше всего… Нет, не спала, он не нравится мне, и он для меня старый. Впрочем, он и не предлагал», – призналась она с непонятным смешком. Я насупился, не очень-то веря, а она все смотрела на меня насмешливо: – «Боже мой, вы, мужчины, способны отравлять себе жизнь такой ерундой. Какая разница, тебе совсем о другом теперь нужно думать!»

«О чем, о другом?» – насторожился я. Стелла вздохнула и отвернулась. В комнате стало темнее – наверное, луна скрылась за облаками. Я теперь различал только тонкий профиль, в котором хотелось видеть неискренность и упрямство – без всяких на то причин.

«О чем, о другом?» – повторил я настойчиво, взяв ее за руку и перебирая покорные пальцы.

«О чем, о чем, – передразнила Стелла с внезапной тоской. – Не могу я тебе рассказывать, мне потом не простят».

«Пожалуйста, – попросил я, сжимая безвольную кисть. – Это то – Гиббс-ночь-побег? Ну, не молчи, это то?»

Стелла опять вздохнула, отняла руку, сбросила одеяло с плеч и вытянулась рядом со мной. «Обещай, что ты меня не выдашь, – прошептала она мне в ухо, щекоча дыханием. – Мне тогда будет плохо, ты же не хочешь мне зла?»

«Ну конечно, обещаю, – сказал я нетерпеливо. – Говори, что они замыслили, что происходит?..»

Стелла стала рассказывать, запинаясь и подбирая слова. Чем больше она говорила, тем сильнее мне хотелось смеяться над собой, расписываясь в собственной слепоте, но я слушал молча, боясь спугнуть ее сбивчивый шепот, зная, что тогда уже не добьюсь от нее больше ничего. Понемногу, она поведала мне всю историю от начала до конца, точнее, ту ее часть, которую знали она и Сильвия.

«Гиббс и эти двое, они торгуют сонной травой, – шептала Стелла чуть слышно, словно боясь соглядатаев, засевших в растрескавшихся стенах. – Привозят им ее другие люди, я про них даже и знать не хочу, а эти тут забирают и доставляют в город. За сонную траву, сам знаешь, могут дать на всю катушку, и в М. полно полицейских и сыщиков переодетых, только там уже не Гиббс орудует, городская полиция ему не страшна. Но сюда, в дюны, их тоже порядочно отряжено, многие места под наблюдением, особенно те, куда можно пристать на шхуне, потому что зелье привозят на рыбацких лодках и сбрасывают у берега, а потом уже перекупщики забирают – Гиббс или другие, кто как сговорится. Понятно, что если полиция рыщет, то на шхуне близко не подплывешь, да и не выловишь ничего – заграбастают в один миг. Поэтому каждый изгаляется, как может, придумывает свои штуки – и тут остальным до Гиббса далеко, он всех хитрее и берег знает лучше, как ни тягайся. Так что те, кто привозят, предпочитают иметь дело с ним – другие завидуют конечно, только и он не дурак, всем дает заработать, никто особо не ропщет. Сыщики, те с ног сбились, но как шла трава в город, так и идет, ничего с ней не сделать. Но сама я не пробую, ты не думай, – вдруг забеспокоилась она. – Я не из таких, мне только деньги нужны, и потом брат…»

«Да, но я-то тут причем? – перебил я ее. – Я ж в этом не смыслю, даже и деньги мне не нужны, зачем им со мной возиться? А если я возьму и струшу или, скажем, захочу в долю войти или выдать их потом?»

«Глупый ты, – улыбнулась Стелла, – в долю войти, кто тебя пустит?» – и помолчала еще, а я больше не перебивал, терпеливо ожидая разъяснений.

«Ты тут при том, что без тебя им требуемое не забрать, – заговорила она наконец. – Не то чтобы прямо без тебя лично, но без таких, как ты – ничего тут не знающих, которых вокруг пальца обвести – раз плюнуть. Ведь Гиббс потому и держит все в руках, что траву забирает там, где никто другой не рискнет. Есть место, куда полиция не суется – туда все равно никто не ходит, а на лодке там пристать – легче легкого, и ни одной человеческой души вокруг… Ты, наверное, уже понял почему: да, они там то ли живут, то ли кормятся – это их место на несколько миль, и его все обходят стороной еще за многие мили, чтобы случайно не набрести. Местные все знают и про Гиббса знают, что с ним лучше не связываться, так что местных туда не заманишь. Вот Гиббс и находит таких, как ты, туристов любопытных, и тащит их за собой, чтоб была этим, – Стелла приблизила губы вплотную к моему уху и выговорила еле слышно: – ‘черным пеликанам’ – забава, пока другие занимаются делом. Потому что, Гиббс говорит, если уж им кто один попался, то других они нипочем не тронут, у каждого, говорит, свой шанс или свой час, но всякий раз лишь у одного кого-то. Так что, если найти, кого первым послать, то тогда уже всем остальным дорога открыта – вот тебя и пошлют, за этим и взяли…» – Стелла отвернулась, нашарила сигареты внизу около кровати и закурила. Я лежал и молчал, не двигаясь, переваривая услышанное.

«Ну хорошо, Кристоферы понятно, им поклажу тащить туда и обратно, а вы-то с Сильвией зачем?» – спросил я ее потом, тоже взяв сигарету и жадно затянувшись.

«Ну ты совсем непонятливый, – удивленно сказала Стелла, всплеснув руками. – Мы тут по твою душу, чтобы ты потом послушался и не брыкался, ведь тебя же туда не потащишь силком, ты можешь лечь лицом в песок и все, толку от тебя ничуть, я бы так и сделала на твоем месте. Вот Гиббс с Сильвией и придумали трюк – оставляют не тебя одного, а с нами вместе, чтобы увильнуть не мог. Ведь кто-то же должен достаться им, – Стелла опять чуть слышно и невнятно проговорила кому, – а если не ты, то значит кто-то из нас, ну и Гиббс уверен, что такие как ты нипочем не допустят, чтобы женщины страдали слабые. Сами на себе, он говорит, рубашку разорвут и побегут на подгибающихся ногах туда, где опасно, хоть какая от них защита, если разобраться – кроме, конечно, нашего конкретного случая. Так что мы – это чтобы подстраховаться, чтобы уж точно знать, что никуда ты не денешься, поняв, что повязан по рукам и ногам. Потому мы и в постель с тобой ложились – для полноты картины, чтобы, когда выбирать придется, не случилось у тебя внезапных прозрений. Тут Гиббс верно рассудил, – с непонятной злобой прибавила она, – такие, он говорил, идейные, они вас ни за что не бросят, все на себя возьмут, думая, что головы-то у вас от них закружились, чему постель – самое непременное доказательство… Я, признаться, в первый раз не поверила в такую чушь, но потом увидела сама – работает, прав он был. И с тобой бы сработало, – она презрительно сузила глаза, прикуривая, на мгновение выхваченная из темноты огнем зажигалки, – сработало бы, как по маслу, если бы мне самой вдруг не стало противно… Теперь не знаю, что ты сделаешь, только меня не выдавай, я не заслужила».

«Я тоже пока не знаю, – сказал я примирительно, – завтра подумаем», – и хотел обнять ее, заслонившись от всего ее телом, что пахло миндалем, сладостью и тревогой, но Стелла отодвинулась порывисто. «Еще чего – подумаем, – она была искренне уязвлена. – Думай сам, я тут ни при чем, у меня своих проблем хватает!» Я не стал спорить и закрыл глаза, вдруг почувствовав себя очень уставшим, а еще через минуту уже видел сон, где огромные обезьяны танцевали танец, взгромоздившись одна на другую, и где не было ни Гиббса, ни Юлиана, навсегда исчезнувших из моей жизни, а был остров, сплошь покрытый высокими пальмами, узкая полоса берега вдоль моря, гладь бухты и желтый песок, блестевший все сильнее и сильнее, раздражая сетчатку и не давая сосредоточиться ни на одной мысли.

Проснулся я поздно. Стеллы не было рядом, яркий солнечный луч, отражаясь от никелированного кофейника, светил прямо в глаза. За окном опять свистел ветер, требовательно и надрывно, будто желая завладеть сознанием тут же по пробуждении, враз возвращая из мира неторопливых призраков в грубую суету, где нет милосердия к нерасторопным. Я долго лежал на спине, слушая визгливые гаммы, и думал о том, что вот опять кто-то влечет меня за черту понятного, куда я и сам стремился сунуть нос, но теперь, когда толкают насильно, что-то во мне противится, и страх проникает из ниоткуда, хоть я и не знаю, чего бояться, потому что никто не может предсказать, что случится там со мной. Было ясно одно: буря, что грезилась, подступает неотвратимо, и первый шквал уже совсем близок. На ум вновь пришли рассказы Стеллы и ее восхищение этим мерзавцем Гиббсом, ее слова об отметке и о невозможности вернуться назад, что вовсе не пугают, когда слышишь их, не примеряя к себе, но обдают внезапным холодом, когда понимаешь вдруг: это про тебя – и начинаешь судорожно перебирать детали теперешней жизни, цепляясь за них, как за соломинки, чтобы еще и еще раз спросить себя – как мне тут? можно ли сбежать навсегда?

Впрочем, кто, кроме Стеллы, сказал мне, что возвращение невозможно? Никто не говорил, ободрял я себя, а Стелла – откуда ей знать, вон и Гиббс вроде живет вполне обычно, так же, как до того, поди разбери, в чем состоит перемена. Но что-то охолаживало внутри, не допуская маленькой лжи самому себе, возражая, что Гиббс – никакой не контрпример, а самое что ни на есть прямое доказательство, раз взглянув на него, уже не обманешься. Все равно, один случай – это не вся картина, – говорил я себе упрямо. – Кругом лишь слухи и ни одного надежного мнения… – а потом опять, незаметно для себя самого, сбивался мыслью на лихорадочные воспоминания, словно примериваясь к прощанию с ними, оказавшимися бесполезными теперь и, наверное, вовсе ненужными там, куда меня затягивают, почти не давая шанса отступить.

Отступать, кстати, я не собирался, так что шанс, мизерный или нет, был мне ни к чему. Я лежал, размышляя, перескакивая мыслью от прошедшего к будущему – от столицы и Гретчен к Сильвии и Стелле, от Юлиана к Гиббсу, от своего секрета к секрету чужому, впутавшему меня в свое хитросплетение – и чем больше я думал, тем невозможнее представлялась сама суть отступления, тем призрачнее становились нагромождения причин и следствий, намерений и упорств, еще недавно связанных воедино и неразрывно сцепленных, так что, казалось, они-то и образуют сложную ткань существования, тогда как на деле –они лишь химеры, наспех призванные объяснить необъяснимое. Это не я заманивал Юлиана в свои сети, чтобы подстеречь и уничтожить, он сам заводил себя в тупик, не ведая, что движется по кругу. Это не Гиббс увлекал меня туда, где правит неизвестность, способная расколоть надвое любую жизнь – все мое прошлое, понимал я теперь, исподволь готовило ту же ловушку, подсовывая вопросительные знаки в конце казавшихся безобидными фраз, провоцируя бессмысленностью, в которой так хотелось видеть множество смыслов, распаляя воображение и скрадывая коварно те границы, за которые его не следует выпускать. Знал бы заранее – мог бы поостеречься, но теперь поздно, нужно делать свой ход, а правила – правила беспощадны.

Но, право, мне ли было к этому привыкать? С чем, с чем, а с беспощадностью правил, писаных или нет, я был неплохо знаком. Главное, что итог все равно не предскажешь, а любопытство неминуемо возьмет вверх, так что, чуть подвернется случай, рука сама двинет фигуру, не обращая внимания на занудные предостережения о глупостях, которые кончаются плохо. И теперь я готов был рисковать вслепую и делать глупости, как бы они ни кончались, назло желающим предостеречь и, заодно, наперекор всем вопросительным знакам. Лишь только бесцеремонный луч вырвал меня из сна, я почувствовал, что у меня в голове есть план, родившийся там сам собой, простой и ясный, вооружившись которым можно было бестрепетно глядеть в глаза надвигающемуся дню. Все складывается не так уж плохо, – убеждал я себя, гоня прочь назойливый шепоток неуверенности, – те, кто хотят меня использовать, видя во мне лишь инструмент, не подозревают даже, что играют мне на руку. Пусть ведут меня, куда хотят – я прикинусь послушным, не подавая вида, что знаю о подвохе, но когда дойдет до главного, до решающего шага, им придется с удивлением признать, что и я замыслил кое-что, и у меня есть намерение, в котором другим отведена подыгрывающая роль. Им хочется укрыться мной от опасности – хорошо же, я укрою их от опасности, но только не в одиночку, тут они просчитались на пару-тройку ходов. Кому-то еще придется разделить эту участь – пусть страшась неизвестности, как и я, но понимая ее лучше меня, умея примирить меня с ней – своим примером или просто присутствием тут же рядом. Мне нужно иметь кого-то под боком, обремененного тем же человеческим естеством, пугающегося, когда стоит пугаться, и лишь усмехающегося, когда бояться не стоит, молящего о спасении, когда участь невыносима, цепляющегося за мой локоть, когда и любому хочется вцепиться в кого-нибудь, чтобы убедиться: да, мне ужасно, но я не один. Я хотел туда, к тем, о которых Стелла говорила, боясь назвать словом, и я не боялся этих слов, зная, что все равно не смогу отступить, но мне нужен был кто-то, решившийся вместе со мной, и этим кем-то мог стать только Гиббс, нельзя было представить никого другого.

Да, я решил заставить Гиббса пойти со мной вместе. Подробности вырисовывались смутно – я отдавал себе отчет, что его-то очень непросто склонить на что-либо силой, тем более, что преимущество явно не на моей стороне: два Кристофера будут серьезным препятствием, да и сам Гиббс способен справиться с любым, не то что со мной. «Гиббс тебе не по зубам», – говорила Стелла ночью, и я знал, что она права, но я знал также и то, что нет ничего невозможного, если очень хотеть и употребить толику решительности, тем более, что никто ее от меня не ждал. Как и в случае с Юлианом, создавая свой секрет, который теперь потерял первенство, я так и не смог продумать всех мелочей, лишь представляя отрывочно себя с револьвером, направленным Гиббсу в грудь, свой краткий, но внятный монолог, к которому, я надеялся, нельзя будет не прислушаться, и который сразу должен расставить все по местам. В конце концов, никто ничего не теряет, – мысленно доказывал я им всем, – мы с Гиббсом вернемся вместе, и я помогу им с поклажей или же пойду своей дорогой, не вспоминая более о них и не мешаясь у них на пути. Мы будем квиты – они используют меня, как смогут, и я получу от них свою пользу, не встревая в дела, что меня не касаются, но не умея при том удовлетворяться ролью бессловесной наживки. Они должны понять, что это единственный выход – никто ни на кого не затаит зла и не будет потом искать удобного случая для мести – а если не поймут, то я уж постараюсь их убедить.

Тут, в убеждении, мои действия были не слишком ясны – я не был уверен, помогут ли пальба в воздух или грозный крик с раздуванием жил на шее. И Кристоферы, и Гиббс, пожалуй, могли крикнуть не хуже моего, не говоря уже об их пистолетах и очевидном умении вести переговоры такого рода, которым я, к слову, не очень-то мог похвастаться. Но я не позволял себе раскиснуть – ведь у меня не было другого плана, да и времени оставалось всего ничего. К тому же, на моей стороне могло оказаться что угодно, от изворотливости ума до нежданной поддержки со стороны – и тут я, не смея надеяться в открытую, тайком думал о Стелле, вспоминая ее ласки и ее шепот, почти уже веря в пылкость возникшего между нами и лишь из суеверной осторожности не признаваясь себе в этом во весь голос. Она пленила меня чем-то, и я, наверное, тоже разбудил что-то в ее душе – что-то, от чего не отмахнуться так просто, – думал я, потому что мне хотелось так думать, чтобы забыть о Гиббсе и Кристоферах, помня лишь о стройной, гибкой женщине, почти девочке, с северным лицом и светлыми волосами, что решилась предостеречь меня, рискуя собственной судьбой. Я жалел ее и любил той быстрой влюбленностью, что проходит без боли, и еще размышлял, как она поведет себя, когда я и они ополчимся друг против друга – не наделает ли глупостей, и смогу ли я уберечь ее от опасности, если таковая возникнет.

С этими мыслями я вышел к завтраку. Все остальные уже сидели на своих местах, поедая яичницу с беконом. Сильвия ласково улыбнулась мне, а Кристофер II салютовал вилкой, промычав приветствие набитым ртом. Вся теплая компания казалось заждалась меня, проспавшего так долго, и теперь радовалась мне, как недостающему звену, к которому привыкли. Но я-то знал, что кроется за показным радушием, я видел их теперь насквозь, хоть и был любезен со всеми. Всюду мерещились мне фальшь и скрытая настороженность, каждое слово коробило потайным смыслом и намеками на скорую развязку, к которой так долго и терпеливо подводили. Одна Стелла сидела, не глядя на меня, молча изучая что-то в тарелке, и я не обращался к ней ни взглядом, ни словом, радостно ощущая зыбкую общность, связывающую нас в пику намереньям всех прочих – словно проводник, по которому можно послать сигнал, зная, что кто-то откликнется на другой стороне.

«Подкрепляйтесь, – приветливо сказал Гиббс, – сегодня трудный день. Сильвия, дай ему еще кофе…» Он сидел во главе стола, благодушно обозревая свое маленькое войско, очевидно уверенный, что все складывается в точности так, как задумано.

«Когда пойдем-то?» – поинтересовался я обыденно.

«Счас доедим и пойдем, – буркнул первый Кристофер. – Тебя небось ждали, не кого-то».

«Могли бы и разбудить, – пожал я плечами и зевнул. – Тут, у океана, хорошо спится».

«Ничего, – успокоил меня Гиббс, – еще не поздно, в самый раз. Глядишь и ветер поутихнет к тому же…»

«А что, против ветра пойдем?» – спросил я с интересом, как будто это было единственное, что беспокоило меня.

«Да, и против ветра тоже, – ответил Гиббс рассеянно. – И против ветра, и против солнца… Ну ладно, давайте собираться», – скомандовал он Кристоферам, после чего встал и вышел из столовой.

Вслед за ним поднялись и остальные. Я тоже торопливо дожевал яичницу и вернулся к себе. Моя спальня, неуютная и безликая, теперь показалась такой привычной и обжитой, что я сел на кровать, обводя стены растерянным взглядом, будто спрашивая себя – неужели я покидаю их навсегда? Мне представились тысячи занятий, которыми я мог бы увлечься тут, не выходя наружу, лестница на чердак, так и не исследованный до конца, и желтые пачки «Хроникера», где можно было отыскать еще немало забавного. Вспомнились Сильвия со Стеллой, делившие со мной постель, и свист ветра за окном, встречавший по утрам, обещая простор и бесконечность, другие материки, другие страны. Я не хотел уходить отсюда, но, как и почти всегда, выбор был не за мной. Иная действительность ожидала впереди, наверняка худшая, чем до того, и я, вздохнув, стал укладывать сумку. Фото Юлиана отправилось на самое дно – что-то подсказывало мне, что оно не понадобится в ближайшее время – а тяжелый кольт, холодящий ладонь, напротив, занял место сверху, едва прикрытый одеждой. Я подержал его в руке, прежде чем сунуть под аккуратно сложенный свитер, и сердце вдруг забилось гулко, словно в преддверии решающей минуты. Меня охватила дрожь и потемнело в глазах, но я быстро справился с собой, не имея времени на слабость, и, закончив сборы, закурил сигарету, бездумно глядя в окно.

Вскоре мы уже шли вдоль океана навстречу ветру, который, как и предрекал Гиббс, стихал понемногу, но был все еще упорен и порывист. Я заметил, что количество вещей уменьшилось чуть не вдвое – очевидно, часть была оставлена в доме, куда они, наверное, предполагали вернуться. Женщины вообще шагали налегке, неся лишь по одной небольшой сумке, а у Гиббса за плечами тяжело болтался тот самый рюкзак, что я тащил в начале похода. Кристоферы держались позади, так что я все время был между ними и Гиббсом, который, как всегда, возглавлял шествие. «Охраняют, – подумал я с усмешкой, вспоминая внимательный глаз в центре ракушки, завивающейся спиралью. – Как будто мне есть, куда сбежать».

Бежать и впрямь было некуда – мой недавний опыт доказывал это со всей очевидностью. Я понятия не имел о местности вокруг и наверняка заблудился бы очень скоро, а мысль о возвращении в оставленный нами дом казалась нелепой – и дом, и моя спальня стали вдруг химерами, забытыми напрочь, к которым нельзя вернуться, как невозможно шагнуть назад в уже прожитые годы, чтобы изменить там что-то. Будто невидимая черта отделила меня от места, бывшего таким близким еще пару часов назад, и оно не существовало для меня теперь, передав эстафету океанскому берегу, скрывающему то грозное и непонятное, что, наверное, ожидало впереди.

Через несколько миль мы свернули в дюны. Здесь было почти безветренно и сразу сделалось жарко, хоть солнце светило едва-едва, пробиваясь сквозь облачные покровы. Капли пота стекали у меня по спине, но я не обращал на них внимания, осматриваясь вокруг, словно пытаясь запомнить дорогу. Это было бессмысленно: вымерший, будто лунный, слегка холмистый пейзаж не баловал приметами, и я не понимал, как Гиббс находит правильный путь. Мы петляли между холмами без намека на какую-либо тропу, все больше удаляясь от берега или может опять приближаясь к нему – я не мог сказать с уверенностью, давно запутавшись в многочисленных поворотах. Солнце стояло теперь прямо над головой и не помогало в ориентировке, так что я бросил напрасные потуги и лишь рассматривал окрестности, тщетно выискивая признаки чего-то живого.

Дюны молчали. Глядя вокруг, трудно было представить себе недавний ночной кошмар, разголосицу жутких нот и сумятицу страхов. Окружающее замкнулось в себе, отталкивая безучастностью, почти нарочитой, словно говоря: «Тебя предупреждали. Вини себя сам». За одним из холмов мы наткнулись на выгоревший остов автомобиля, скорее всего джипа, подобного нашим лендроверам, полузанесенный песком, но все еще поражающий своей несуразностью в этих диких местах. «Туристы, – сказал второй Кристофер, кивнув на него и озорно подмигнув. – Покататься решили без провожатых». Он подошел ближе к сгоревшей машине и хотел было заглянуть внутрь, но вдруг отпрянул и чуть не упал, коротко ругнувшись. Из груды железа выскочил степной заяц с длинными задними ногами, ошалело повертел головой и понесся прочь, вскидывая пятнистую спину и прижав уши. Все захохотали, кто-то улюлюкал вслед – наверное, сам Кристофер, быстро оправившийся от испуга. Он погрозил кулаком в никуда, но к автомобилю больше не полез, и мы зашагали дальше.

Моя рубашка слиплась от влаги, и ноги устали от ходьбы по неровной, рыхлой почве, но я не задавал вопросов, не подавая вида, что мечтаю об отдыхе. Сильвия тоже страдала от жары, а остальные будто и не замечали пройденного пути. Наконец, воздух посвежел, пахнуло океанским запахом, и через несколько минут мы вновь вышли к воде, встреченные грозным рокотом прибоя и криками нескольких одиноких чаек. Гиббс сбросил рюкзак на плотный песок, с удовольствием потянулся и повернулся к нам.

«Вот теперь и перекусим», – сказал он весело, с удовлетворением человека, завершившего что-то важное и готового принимать благодарности. Мы расселись кругом, Стелла достала сэндвичи и, не поднимая глаз, раздала каждому. Я намеренно сел рядом с Гиббсом, поставив свою сумку поблизости, так, чтобы в любой момент она была под рукой, а Кристоферы расположились напротив, разлегшись на песке и подложив поклажу под головы, что сразу придало мне уверенности. Они не подозревают ничего, – думал я, неспешно жуя и не замечая вкуса. – Они обычные деревенские парни, привыкшие выполнять поручения не из сложных и не способные глянуть дальше своего носа. Их я перехитрю, главное – справиться с Гиббсом… Тот, тем временем, разглагольствовал о чем-то обыденном, подначивая Сильвию, которая отвечала тихо и коротко, не разделяя оживления. Гиббса это не смущало. Он много жестикулировал, роняя крошки в песок, но лицо его было повернуто ко мне своей ложною половиной, так что я не видел, что на нем – победная ухмылка или фальшивое благодушие, или может тень напряженного ожидания, подобного моему.

Поев, Гиббс отряхнул ладони и обвел нас взглядом, задержавшись на мне. «Теперь так, – сказал он деловито, – у нас тут дело есть небольшое, на пару часов, так что мы отлучимся с этими», – он кивнул на Кристоферов, вдруг оказавшихся на ногах со своими рюкзаками наготове. «Как это я их проморгал?» – подумал я невольно, а Гиббс продолжал, все так же не спуская с меня глаз: – «Вы тут, значит, отдыхайте пока, воздухом дышите, Сильвия за старшую побудет, а мы подойдем, как управимся…»

Стараясь сохранять безразличный вид, я притянул свою сумку, залез рукой под свитер и нащупал ребристую рукоятку. Гиббс не спешил вставать и все глядел в упор, время от времени почесывая щеку. «Что еще за дело? – протянул я недовольно, не вынимая руку. – Мы не договаривались ни о каком деле. Вы говорили, на Белый Пляж пойдем, потому я с вами и согласился, а теперь что же, все откладывается? Вы ведь небось только к вечеру вернетесь, вон солнце уже вниз пошло, тогда наверное на Белый Пляж поздно будет – что нам, возвращаться? Я не для того полдня по жаре шагал…» – бормотал я занудно, чувствуя, как меня раздирают на части яростные сомнения – пора, не пора – не смея решиться и выдать себя, но отчаянно боясь, что момент уже упущен, и инициатива потеряна. «Гляди, солнце вниз – ну прямо следопыт», – хохотнул Кристофер I, толкнув второго Кристофера локтем в бок. У Гиббса в глазах заиграли озорные огоньки, он перестал почесываться и изобразил на лице любопытство.

«Вы что же это, за командира у нас теперь хотите? – поинтересовался он серьезно. – Ну, давайте, ведите тогда – на этот, Белый, как его, Пляж…» Наступило молчание, только Кристоферы сопели и фыркали, ожидая продолжения. «Ну что же вы молчите? – не отставал Гиббс. – Взялись указывать, так командуйте». Любопытство пропало в его взгляде, и глаза сузились недобро. На лице, там, где ничего не было, чудились глубокие морщины, которые уже не разгладить ни весельем, ни сном. «Или может страшно стало? – все больше заводился он. – Может у вас только и достанет прыти, чтобы фотографиями раскидываться, да подначивать занятых людей, которые тут с вами возятся, как с дитем?»

Гиббс говорил все громче, в его голосе слышалась уже неприкрытая злоба. Он будто чувствовал свою власть надо мной и куражился, пусть пока еще вполсилы, приглашая других почувствовать то же. «Вы просто слюнтяй, – говорил он, раздельно выговаривая слова, – возомнили о себе невесть что, а вас ведь можно прихлопнуть одним щелчком…» Он сделал неопределенное движение пальцами и поглядел на притихших, растерянных Сильвию со Стеллой. «Вон ими покомандуйте – и то ведь не сможете, – добавил он насмешливо, – а ко мне не суйтесь, пока не просят. Ведь предупреждал же вчера – нечего лезть, а вы все лезете, как назойливая муха…»

Тут что-то случилось со мной, страх пропал, и сомнения исчезли. Больше не размышляя, я выхватил кольт и, держа его двумя руками, направил Гиббсу в грудь. Сразу стало очень тихо, пространство сделалось пустым и огромным, лишь океан мерно рокотал вдали.

«Я-то не лезу», – начал я в тишине, и мой голос предательски дрогнул. «Я-то не лезу, – повторил я уже тверже, – это вы влезли в мою жизнь и хотите хозяйничать там, как в своей. Только не на того напали!»

Гиббс замер и в недоумении уставился на револьвер. Потом он медленно поднял глаза и посмотрел на меня уже без злобы, но с некоторым интересом, словно удивляясь неожиданному открытию. Краем глаза я заметил шевеление со стороны Кристоферов и крикнул, что было силы: – «Всем стоять и не двигаться, а то я его застрелю. Слышите, вы двое?»

«Ну, что разорались? – спросил Гиббс спокойно, с легкой досадой, стряхнув оцепенение и, очевидно, вновь ощущая себя главным, несмотря на направленный в него ствол. – Хотите стрелять, так стреляйте, никто не мешает».

«Я не хочу стрелять, но выстрелю, если нужно, – проговорил я быстро, поглядывая на Кристоферов и стараясь, чтобы слова звучали убедительно, – выстрелю и не задумаюсь. Вы хотите мной играть, но я не позволю – уж давайте играть вместе, коли так. Давайте уж с вами вместе пойдем…»

«Куда пойдем?» – так же спокойно спросил Гиббс.

«Сами знаете, куда! – снова закричал я. – Не стройте из себя дурака, вы ж этого не любите, не так ли? Пойдем туда, куда меня хотели одного отправить – я все понял, не думайте. И я пойду, хорошо, но не один, а с вами, Гиббс – с вами, понятно вам?»

«А, теперь понятно, – кивнул Гиббс, подобравшись. – Только мне там делать нечего, придется уж вам одному…» Он как-то очень быстро оказался на ногах, продолжая внимательно глядеть на меня, и я вскочил, не опуская револьвера, следя и за ним, и за Кристоферами, у одного из которых в руке уже тоже матово отсвечивал черный предмет. «Эй, турист, брось игрушку», – раздался его хриплый напряженный голос, но я в ответ лишь щелкнул взводимым курком, чувствуя во всем теле пьяную дрожь и думая отстраненно, что, неужели, мне придется выстрелить в человека – я не хочу, не хочу…

«Ладно, хватит баловств, – сказал Гиббс негромко, сверля меня зрачками, – пошутили и будет. Давай-ка, друг, оружие на землю и будь паинькой, а то еще пристрелят тебя».

«И тебя заодно», – ответил я с ненавистью, но тут Стелла вдруг крикнула пронзительно: – «Замолчи, идиот, у тебя ж нет патронов, я их вытащила ночью… Они же тебя убьют сейчас!»

Как молния, у меня в голове пронеслось: Стелла одна в моей комнате, пока я ходил за водой, Стелла и пистолет – вот оно что. Я затравленно глянул на нее – она сидела прямо, как бледная статуя, показывая мне на раскрытой ладони несколько блестящих гильз. Я перевел глаза на Гиббса, тот лишь усмехнулся. «Значит, вы знали…» – начал было я, но тут Кристоферы задвигались, будто заскользили по тонкому льду, обходя меня с двух сторон, и Гиббс стал смещаться куда-то вбок, так что я уже не мог держать их всех в поле зрения. Мы закружились в странном танце, приседая и мягко перешагивая с места на место, я размахивал ненужным кольтом, устрашая непонятно кого, понимая уже, что проиграл, но не желая признаться в этом, даже под страхом смерти. Перед глазами мелькали наши разбросанные вещи, Сильвия со Стеллой, в отчаянии глядящие на нас, сосредоточенные лица окружавших меня мужчин, снова ставших мне совершенно чужими, будто я увидел их в первый раз. Один из Кристоферов держал свой пистолет наготове, другой прятал что-то за спиной, и я не знал, которого из них нужно опасаться больше. Я медленно отступал к дюнам, ловя взглядом то одного, то другого, судорожно пытаясь уследить за обоими, да и еще не потерять из виду Гиббса, но кольцо стягивалось неумолимо, а потом я почувствовал кого-то сзади, в шаге от меня, и не успел обернуться, как что-то взорвалось у меня в голове, огненные круги вспыхнули и померкли, звук исчез, и я провалился в темноту.