Джереми появился ближе к вечеру, часов около пяти. Он постучал и ждал за дверью, пока я торопливо натягивал брюки и выпроваживал Мию в ванную с грудой одежды в руках, а войдя, сразу уселся за стол, не забыв стрельнуть лукавым глазом на разворошенную кровать. «Ну как? – спросил я нетерпеливо, украдкой глянув на себя в зеркало и пригладив волосы ладонью. – Как у вас? Нашли что-нибудь?»

Джереми пожал плечами, будто выказывая недоумение. «Не извольте беспокоиться, – ответил он учтиво, но с некоторым холодком, – все нашли, как же иначе. А то бы и не брались – мы ведь, знаете, свое время тоже ценим, а когда клиент недоволен, то и время зазря – такая уж работа. К тому же и клиенты разные бывают… – Джереми задумчиво пожевал губами. – Так что, если бы не нашли или, скажем, искать было б некого, то сразу деньги назад и никаких обид».

Он достал из кармана сложенный листок и расправил его на столе. Я протянул было руку, но натолкнулся на упреждающий жест. «Минутку, – сказал Джереми, – сначала, если позволите, краткий обзор вольным текстом. Тут – все, – он показал на листок, – все, что вам понадобится потом, но и выслушать подробности тоже не повредит. Так что, не обессудьте…» Он прикрыл бумагу рукой, откинулся на спинку стула и стал рассказывать своим бархатным голосом. Я сначала стоял возле, поглядывая сверху на его пробор, а потом отошел и сел на кровать, уперев локти в колени.

«Приятель ваш, скажем прямо, особой осторожностью не отличается. Как, впрочем, и оригинальностью – мы вычислили его в два счета, ну и понаблюдали еще пару деньков для полноты картины, – журчал Джереми, распространяя по комнате знакомый запах дешевой парфюмерии. – Нашли мы его в Желтой Стреле – известное местечко для приезжих, желающих пропустить стаканчик-другой после службы, – да так там вместе с ним и торчали все время. Сидел он себе, скромник, со своим дешевым пивом и сидел – ни в бильярд по маленькой, ни в картишки с ребятами, ни даже с девчонками перемигнуться. Мои пинкертоны заскучали даже – совсем, говорят, неинтересный тип, за вороной на столбе и то мол присматривать занимательнее. Ну, я на них цыкнул конечно для порядка, но вам-то уж признаюсь: типчик и в самом деле блеклый, никакой живости, хоть глядит, не скрою, орлом и что-то там наверное размышляет про себя. Но что размышляет, о том молчит, так иногда потрепется с соседями о ерунде и снова стихает, как озерная гладь, а уж какие там в омутах чертенята – поди разгадай. И как только женщина его с ним живет, не понимаю я…»

Он вздохнул, потом прокашлялся и со словами «ну ладно, оставим лирику» перешел к изложению голых фактов. Юлиан, по его сведениям, бывает в вышеупомянутом кафе почти каждый день – с шести до восьми. В восемь уходит строго и отправляется прямо домой («Адрес тут», – небрежно похлопал Джереми по заветному листку). Дома его ждет особа женского пола, которую скучающие сыщики «не сопровождали», так как об этом их никто не просил, но мельком углядели-таки пару раз и представили краткий словесный отчет: брюнетка, не высокая и не низкая, миловидна, но не вызывающе привлекательна, смотрит высокомерно, наверняка не местная… Я прищурился – описание вполне могло указывать на Веру, и это вносило в ситуацию дополнительный твист. Сознание, насторожившись, послало было моментальный сигнал с давно позабытым вопросительным знаком в конце, но тут же сникло, не получив ничего в ответ. Даже и никакое воспоминание не шевельнулось в душе, будто это и не я трепетал когда-то пред властью призраков горячечной страсти, повсеместно угадывая их черты. Что-то ушло, не оставив замены, и это встревожило на какой-то миг, отодвинув даже Юлиана на второй план. Ладно, после разберемся, решил я с некоторой досадой, главного это не меняет, а отвлекаться нет резона.

«На работу уходит рано, – бесстрастно продолжал Джереми, – но там не усердствует – не то чтобы ковыряет в носу, но может отлучиться аж на полдня, и никто не возражает – нет его и нет. Работает кстати в … – туда особо не подберешься, так что многого узнать не удалось. Есть одна знакомая дамочка, по канцелярии там преуспевает, но она глуповата малость, и ничего вразумительного от нее не добились. Сказала только, что он там недавно, вроде как залетная пташка, по обмену опытом или что-то вроде, а в остальном – только глазки строила, да заливалась – хи-хи-хи… Будто ее щекочут – дура. Так что со службой получилось бедновато, а вот насчет обедов – пожалуйста, подробностей сколько хотите. И рестораны можем назвать, и что заказывать предпочитает – вплоть до полного меню в любой отдельно взятый день. Только заикнитесь – тут же представим в лучшем виде…»

Джереми распространялся еще с четверть часа, подробно описав между прочим, какую Юлиан носит одежду, и снабдив меня его вчерашним фото, сделанным с помощью длиннофокусного объектива. Юлиан сидел за столиком, вяло глядя куда-то в сторону и чуть надув губы. Я с удивлением отметил, что он начал отращивать бородку, которая совсем ему не шла, а в остальном внешность его не претерпела заметных изменений – лишь появилась в чертах чуть заметная одутловатость, но это, наверное, было следствием неторопливой провинциальной жизни.

«Ну вот, – сказал Джереми, закончив монолог, – чем смогли, так сказать. Ну и листочек пожалуйте – с сухим бездушным матерьялом». Он чуть торжественно вручил мне «матерьял», и я чуть торжественно его поблагодарил, поинтересовавшись как бы между прочим, не следует ли подбросить премиальных ретивым детективам. «Премиальных не нужно – разбалуются, – ответил Джереми с ухмылкой, – а в целом сейчас прикинем. Розыски значит, потом машину мы вам чинили… Да еще и девочка – вы как, кстати, девочкой довольны?» Я сухо кивнул и зыркнул на него исподлобья, ощутив внутри внезапный укол. «Хорошо, хорошо, – проговорил Джереми, испытующе глянув в ответ, потом поднял глаза к потолку, пожевал губами и подытожил: – Нет, по-моему, все сходится. Если конечно, сами вы претензий не имеете…»

Я понял, что заплатил ему слишком много, но торговаться задним числом было глупо, да и не стоило жалеть легких нечаянных денег. «Претензий не имею», – сказал я коротко, Джереми вновь бросил на меня чуть насмешливый взгляд, но тут же нацепил привычную маску, и мы распрощались, пожав друг другу руки. Запах бриолина витал в комнате, как навязчивый вестник, вытесняя молекулы уюта, накопленные тут за три последних дня. На смену приходило ощущение конторской казенности, будто кто-то листал скучный формуляр – пришлось открыть окно, впустив в обжитое пространство прохладу и звуки улицы. Потом я посидел еще немного на кровати, бормоча бессмысленные фразы, убрал полученный от Джереми листок на дно сумки и отправился в ванную к Мие.

Та плескалась в мыльной воде и напевала что-то, беззаботная и прекрасная, словно сошедшая с рекламного ролика. «О, – воскликнула она, увидев меня, – мужчины закончили дела и вернулись к покинутым подругам. Хочешь ко мне?» Я помотал головой, но Миа протянула руку и попыталась-таки затащить меня в теплую воду. Поняв, что это ей не удастся, она глубоко вздохнула и сказала с притворной грустью: – «Вот – так и поступают с теми, кто сам вешается на шею… – и тут же добавила, расхохотавшись в ответ на мою кислую физиономию: – Ну-ну, не куксись, я шучу!»

«Шутки в сторону, – скомандовал я, подмигнув и стараясь выглядеть пободрее, – начинаются настоящие дела. Предлагается закончить помывку и приступить к контрольному построению. Есть возражения?»

«Нет, босс!» – браво отрапортовала Миа и отдала мне честь, а потом с удивленным «у-упс» погрузилась в воду с головой, зажав пальцами нос.

«Вольно», – пробормотал я уныло и побрел в комнату, прикрыв за собой дверь.

Миа появилась в номере уже полностью одетой и сразу стала собирать остатки вещей. Ее волосы были заплетены в косичку, напоминая изящный бутон, глаза и губы аккуратно подведены, вся она казалась старше и куда отчужденнее, чем какой-нибудь час назад. Я в двух словах рассказал ей про Желтую Стрелу и юлиановские привычки, добавив, что если она поспешит, то успеет застать его там уже этим вечером. «Гонят меня, гонят прочь…» – жаловалась Миа в пространство, но я знал, что она дурачится и не обращал внимания. «А твое фото?» – спросила она вдруг, и я в сердцах хлопнул по столу ладонью, сетуя на забывчивость. Пришлось снова звонить вниз, искать Джереми и объяснять ситуацию. К его чести, он проникся ощущением срочности и самолично примчался через четверть часа со старым поляроидом в руках. Фото тут же было сотворено, Джереми отбыл, вновь попрощавшись со мной за руку и заглянув в глаза, и мы с Мией остались наедине, зная, что пришла пора расставаться.

«Ну, – начала она бодро и смешалась, – нет, я хотела совсем другое, сейчас, сейчас…» Я ободрил ее шутовским кивком. Миа потерла пальцами виски, потом подняла голову, улыбнулась и приосанилась. «Вторая попытка, – сообщила она в сторону невидимым зрителям. – Ну, ты меня пожалуйста вспоминай…» Мы посмотрели друг на друга и, как по команде, расхохотались горьковатым смехом, а после Миа бросилась мне на шею, и я обнял ее что было сил. Так мы простояли минуту или две, а потом она высвободилась осторожно, чмокнула меня в щеку, потерла ладонью след от помады, как когда-то обезьянью лапку, и быстро выскользнула из номера, оставив после себя запах терпких духов и пустую бутылку из-под джина.

Больше я никогда ее не видел. Унылый город поглотил Мию, превратив в историю, известную мне одному, затеряв в себе, как в бесконечной вселенной, все части которой стремительно летят прочь друг от друга, если верить астрономам, гораздым на подобные выдумки. На душе саднило, но перечить не было смысла: вселенские масштабы угнетали, да и наших с нею занятий никто не отменял, равно как и связанных с ними подвохов. Если поставил на какую-то карту, то уж не тоскуй об остатке колоды, говорил я себе сурово, поглядывая, не намерены ли взбунтоваться мысли, полные сожалений; если ставишь на то, что внутри, не жди, что снаружи протянут дружескую руку. А если протянут, не бери, к каждой дружеской руке прилагается ворох чужих забот – тебе не до них, иначе размоется перспектива, фокус собьется, и цель неминуемо ускользнет: то, что внутри, не прощает неточностей в фокусировке.

Все было справедливо, все было больно и трудно. Я выругался вполголоса, достал из сумки листок, исписанный бисерным почерком Джереми, и стал запоминать адреса и цифры, номера телефонов и названия мест, словно напоминая себе, что должно волновать теперь в первую очередь. Эти упражнения, вполне бесполезные, отвлекли от тоскливых раздумий и настроили на деятельную волну, тем более, что ниточка, соединяющая нас с Мией все еще не была разорвана до конца. Стрелки часов приближались к восьми – если ее миссия развивается успешно, то вскоре должен раздаться телефонный звонок. Я поставил телефон поближе к изголовью кровати, лег на спину и закрыл глаза.

Миа позвонила лишь через час. «Все в порядке, дорогой, – сразу же прощебетала она, – извини, что заставила ждать. Чуть-чуть перестаралась и никак не могла отделаться, – в трубке раздался короткий смешок, по которому я понял, что моя сообщница не вполне трезва. – Занимай удобную позицию, сейчас буду докладывать по порядку…»

По нашему плану, именно Миа должна была инициировать действие – подвигнув Юлиана на первый активный ход. Почему-то мне хотелось, чтобы он сам искал со мной встречи, и я даже загадал про себя, что если выйдет именно так, то маленькая победа задаст тон всему остальному. Вообще, мой секрет, перестав быть секретом, обратился весьма хитроумными переплетениями комбинаций, состоящих из множества «а что, если…» и имеющих свои сюжеты для каждой из второстепенных линий. Все они – и линии, и сюжеты – обросли постепенно своими приметами успеха, хорошими и дурными знаками, символами удач и неудач, что еще более усложняли картину, создавая свое мифическое пространство в дополнение к, а где-то даже и в пику, пространству реальному, от которого не оторваться конечно, даже если изрядно взбрыкнуть, но вот подменить его на время улучшенной копией – бывает, что и выходит. «Улучшенной» – это для кого как, не спорю, и многие сказали бы, что в этом случае не стоило так стараться и наворачивать лишнего, борясь заранее с ветряными мельницами, многие из которых не встретятся на пути. Однако, мой план тем и был дорог, что чужие слова не играли роли, а сам себе я выносил снисходительную оценку – годится – хоть и видел, что некоторые палубы летучей конструкции поскрипывают от перегрузки.

В том, что Миа достигнет цели, сомневаться не приходилось – я знал, что ее решимости, чуть таковая возникнет, нелегко противиться, даже и подозревая скрытую опасность. Юлиан же едва ли имел почву для подозрений, тем более, что раздумывать понапрасну было вовсе не в его привычках. Так и получилось – словно в расписанном заранее сценарии, с некоторой долей импровизации, как всегда пришедшейся кстати.

«Я сразу его узнала, – быстро говорила Миа, – он сидел в углу и выглядел точь-в-точь – и бородка, и все остальное – так что даже не понадобилось бродить там кругами и устраивать углубленный осмотр. Интересный мужчина, нечего сказать, я бы сразу обратила внимание – видно, что не отсюда и себе на уме. И, знаешь, симпатичный, но задание есть задание – меня его симпатичность не трогала никак, и думала я только об одном – чтобы сделать все, как нужно. Он сидел и потягивал свое пиво, скучающе так поглядывая по сторонам, ну а я подошла к соседнему столику и попросила зажигалку у двоих прощелыг, что сразу стали глазеть на мои ноги и переглядываться глумливо. Отвратнейшие типы – прямо-таки доставило удовольствие швырнуть им назад их Ронсон, заявив, что он не работает и наверняка поддельный, так что у них вытянулись лица и открылись рты. У одного кстати был золотой зуб – занесите в отчет», – добавила она и хихикнула.

«Так вот, – продолжала Миа, вновь сделавшись деловито-серьезной, – мы с ними повздорили немного, пока все вокруг не начали смотреть в нашу сторону, а потом я повернулась к твоему Юлианчику и сделала невинную гримаску, и сказала ему таким голоском – ну а у вас мол не найдется, чем зажечь сигарету одинокой девушке – что тут никак нельзя было не растаять и не отдать мне все, что угодно, в краткосрочное пользование, тем более зажигалку, от которой я так неумело прикурила и за которую поблагодарила так тепло… В общем он смотрел на меня во все глаза, а я ни-ни – только одна скромная улыбка и ухожу, ухожу. Но вот ведь незадача – в руке у меня рюкзачок, я им помахиваю этак небрежно и вдруг, уходя, задеваю пивную бутылку, от чего та падает, и пиво льется на стол. Неловкая я, что и говорить – переполох в королевстве, дружок твой вскакивает с завидной шустростью, чтобы не попало на брюки, я тоже прыгаю в сторону от испуга и случайно наталкиваюсь прямо на него – это уже так, перестраховка на всякий случай, для закрепления эффекта. Ну, тут конечно ахи и охи, мои извинения и его причитания, не ушиблась ли я – об него что ли? – и все такое, сам можешь себе представить, а когда все немного стихает, я этак скромно говорю, потупив глазки – мол пока тут у вас уберут да вытрут, не желаете ли пройти со мной к барной стойке? Я мол хочу угостить вас чем-нибудь горячительным взамен того дерьмового пива, что сейчас капает на пол и совершенно непригодно к употреблению. Ах, он конечно желает пройти и угостить меня тоже желает, а о его пиве, добавляет великодушно, я чтобы даже и не беспокоилась – подумаешь, мелочь, безделица. Так мы и фланируем прочь, а те двое с Ронсоном глядят вслед, все еще не закрыв рты, и сгорают от черной зависти – ну и поделом, везет, как говорится, не всем».

Дальше все развивалось в точности по оговоренной нами схеме. Миа, едва усевшись рядом с Юлианом на высокий стул, стала выспрашивать у того, что да как, откуда он родом, если не здешний, чем зарабатывает на жизнь и далее, развязывая ему язык беззастенчивой грубой лестью. «Он говорит довольно-таки скромненько, я мол из столицы тут, – рассказывала она мне, очень похоже передразнивая юлиановский голос, – а я как воскликну – из сто-ли-цы!? Ах! И давай ему выкладывать, что это конечно не чета, что я бывала там однажды и знаю, что столичные мужчины – это… Ах! Не то что здешние мужланы. Ну и глазки закатываю чуть-чуть – эмоциональный окрас, если в меру, никогда не вредит – так что он, бедный, даже покраснел немного и засмущался. Тогда я делаю следующий шаг – вы знаете, говорю серьезно, что у вас очень выразительное лицо? Он отвечает, что мол понятия не имеет, и смотрит чуть тревожно – наверное гадает, не дура ли я или чокнутая какая – так что я его разуверяю тут же с самой что ни на есть открытой улыбкой и приветливым взглядом. Никакая я не чокнутая, а просто специалист – самый настоящий фотограф-ретушер, делаю сказку из яви, а всем кажется, что взаправду. Ну и просветила его немного, что за штука, навешав деталей, от которых у него голова кругом…»

Про ретушерскую фотографию Миа знала немало – хоть и исключительно в теории – наслушавшись рассуждений одного из постоянных клиентов. Старичок любил поболтать и часами втолковывал развратнице, как его профессия улучшает мир, используя при этом во множестве специальный жаргон, по которому дотошная Миа требовала разъяснений и в конце концов нахваталась достаточно для того, чтобы при случае пустить пыль в глаза кому-нибудь несведущему. Старичок-фотограф искренне считал, что лишь он один и несколько его собратьев открыли наконец рецепт омоложения, пусть и иллюзорного, достигая чудес в улучшении исходного материала при сохранении очевидного сходства. Иллюзорная молодость, по его мнению, хоть кое в чем и уступала действительной, была однако неплохой альтернативой, особенно при отсутствии выбора, а в некоторых аспектах имела даже и заметные преимущества. Заметные да не очень, вздыхала Миа, вспоминая, что оптимистический ретушер скончался год назад от редкой болезни сердца, а все его имущество было распродано с молотка, чтобы покрыть внезапно всплывшие долги. К ретушерской фотографии, однако, она с тех пор относилась с уважением и любила блеснуть образованностью, когда выдавался случай.

«Юлианчик мне сразу поверил, – докладывала Миа, очень довольная собой. – Поверил и вопросы разные задавал – в смысле, проявлял интерес. Он вообще оказался довольно милый», – опять хихикнула она, и я прокашлялся сурово, призывая ее не отвлекаться. «Ну ладно, ладно, не ревнуй, – протянула Миа, – ты все равно милее всех других. А твой Юлиан, хоть и любезней, не скрою, но со скользкими глазами и напыщен весь внутри – прямо-таки раздут как шар, я таких не люблю… В общем, с ретушированием он купился – кивал так увлеченно и все такое – а я тоже скромница – он было меня за ручку от избытка чувств, но я ручку прочь, никаких глупостей, сплошная неприступность. Потом вижу – момент подходящий, пора продвигаться к цели, и только я открыла рот, чтобы попросить его совета по поводу столичной клиентуры, как тут же он сам, не давая мне и слова сказать, лезет в мышеловку и дверцу за собой аккуратно так прикрывает. Не могли бы вы, говорит мне – а мы все еще на вы, без вольностей, – не могли бы вы щелкнуть этак профессионально мою собственную жену – с последующим обязательным ретушированием. Я ему отвечаю серьезно – это мол можно, отчего бы и нет, – и интересуюсь невзначай, с легким сочувствием – а она у вас что, настолько стара? Тут он засуетился, засмущался еще больше и давай лопотать, что нет, совсем даже не стара, да она ему впрочем и не жена, просто живут они вместе, так уж получилось – но раз живут, то это все же серьезно, а фотографии хорошей у него нет. Хочу, говорит, ее фото в бумажнике носить, изредка поглядывать и любоваться – так что, чем лучше получится, тем чаще захочется вынуть и порадоваться. И другим показать, чтобы порадовались, добавляю я ему в тон. Ну да, ну да, и другим тоже, соглашается Юлианчик. Очень хорошо, говорю я, это как раз то, что я умею, диктуйте мне ваш телефон, я мол позвоню и договоримся. И тут же, не медля, перехожу к главному номеру программы – лезу в свой замечательный рюкзачок, достаю оттуда изящную такую книжечку, из которой торчит еще много разных бумажек – ну я же натура творческая, мне положен небольшой беспорядок – и тут делаю неловкое движение, книжечка раскрывается, бумажки падают на стойку, а поверх всего твоя карточка – прямо перед ним. Рюкзачок при этом тоже падает – на пол, очень негигиенично, но что ж поделать. Я естественно всплескиваю руками, сползаю со стула, поднимаю его и обдуваю со всех сторон, а когда вновь усаживаюсь и поднимаю глаза – замочек-то уже и щелкнул: уставился твой дружок прямо на фото, глядит и не отводит взора. Готово, думаю, узнал, и осторожно так обращаю на себя внимание – ну я и растяпа, говорю, опять все из рук, давайте мол телефончик, готова записывать. Да, да, отвечает, пожалуйста, пожалуйста, а кстати, что это у вас – вы его тоже ретушировали? Это? – спрашиваю, – ну нет, это совсем другое… И делаю задумчивое лицо, и карточку забираю, и отворачиваюсь прочь, оберегая как бы – то ли тайну, то ли свою чуткую душу».

Миа вздохнула и сказала грустно: – «Аж расчувствовалась. Погоди-ка, я закурю».

«Ты не устала? – спросил я, – Прямо целая пьеса».

«Ничуть, – отрезала она, – слушай дальше, тут самое интересное. Отворачиваюсь я значит прочь…»

Дальнейший ход событий Миа пересказала так же подробно, не скрывая собственной гордости за успех содеянного. Юлиан сразу сознался, что знает человека на фото еще со стародавних времен. «Какое совпадение!» – воскликнула она, потом понизила голос и сообщила под страшным секретом, что нас с нею связывает вовсе не профессиональный интерес, а некий романтический эпизод, недавно завершившийся, но оставивший в ее сердце столь заметный след, что она никак не отважится изъять фотографию с видного места и засунуть ее куда-нибудь в дальний угол. В соответствии с инструкциями, Миа изобразила себя жертвой мужской бесчувственности, несправедливо забытой в угоду непонятным «делам», что для мужчин, увы, так часто оказываются первостепеннее чистых душевных порывов. Упомянула она и о каких-то «серьезных связях», о которых я как-то обмолвился вскользь, и, не смущаясь эпитетами, намекнула на перспективы, что вот-вот должны передо мной открыться, если только уже не открылись.

«Он очень внимательно слушал, – говорила Миа, – слушал, и глазки у него делались все острее. А я гадала – хватит или нет, вдруг сорвется с крючка – но потом наконец решила: хватит, переиграю – и замолчала, только ресницами поморгала, будто от избытка чувств. Сижу, молчу, коктейль свой потягиваю отрешенно и думаю про себя – а вдруг сейчас расплатится и уйдет, а все мои старания – даром. Но нет, Юлианчик твой покашлял, покряхтел неловко и выдает – да мол, совпадение презабавное, кто бы мог подумать… А потом наклоняется ко мне поближе и спрашивает тихо, чуть не шепчет – а он, то есть ты, все еще в городе или нет, извиняюсь мол за нескромный вопрос? В городе, в городе, отвечаю я, пригорюнившись, но для меня бедной уже все равно что и нет. Понятно, понятно, говорит он тогда, а потом интересуется кстати, не знаю ли я случайно, где б он мог своего старого приятеля, тебя то есть, разыскать на досуге? Ну там поболтать, потрепаться – о прошлом, о том, о сем… Не знаю, пожимаю я плечами с гордым таким, равнодушным видом, раньше в «Аркаде» жил, наверное и теперь там живет, хочешь мол – а мы уже на ты перешли – позвони спроси. Только пожалуйста, хватаю его за рукав, по-жа-луй-ста, ни за что на свете про меня не упоминай – обещай прямо тут и сейчас, а то не отпущу…

Ну, в общем договорились. Я тут же разговор на другое, но смотрю – Юлианчик заскучал и на часы поглядывать начал. Мне тоже пора – ты, думаю, уже ждешь там, волнуешься – только интересно, клеиться-то будет ко мне или нет? Записываю я его телефон, у тебя он кстати есть в той бумажке, я запомнила и по памяти сверила, а потом говорю, невинно склонив головку – ну что, пока, спасибо за приятную компанию? Пока, пока, отвечает рассеянно, даже и глазом не сверкнув, рад был познакомиться, звоните мол, если надумаете взять заказ на ретушировку. Фу, думаю, тюфяк, а не мужчина, хоть мне он конечно нужен, как позавчерашний снег – и все, упорхнула я оттуда и скорее к телефону, тебе звонить, дорогой, доложить, что сделала все возможное…»

Она оборвала фразу на середине, и та повисла, беспомощно раскачиваясь, как цирковая трапеция. Вот и ниточка рвется, подумал я. Пусть самая тонкая, но это еще жальче – ее податливость пугает, как пугает намек на бренность. Так или иначе, номер был закончен, летучие тени спустились из-под купола на арену и выстроились у барьера, ожидая аплодисмента.

«Не расстраивайся, Миа, твоя притягательность не вызывает сомнений, – сказал я ей угрюмо. – Просто Юлиан стесняется высоких женщин. Тут мы с ним непохожи, как впрочем и во всем другом… В общем, – я задумался на секунду, – в общем, ты героическая личность. Тебе – благодарности, тебе – поцелуи…»

«Ах, брось ты», – засмущалась Миа, потом вдруг замолчала, и в телефонной трубке вновь повисла тишина. Лишь потрескивали электрические разряды, да слышалось наше дыхание, не попадающее в такт. Оба понимали, что больше говорить не о чем, и что это уже навсегда – вселенная расширяется, и расстояние растет с каждой секундой, а через несколько дней уже пролягут тысячи миль, даже память сдастся, перевирая некоторые из подробностей, и лицо, увиденное в толпе, покажется чужим за вуалью неизвестных тебе забот.

«Прощай, Миа», – сказал я хрипло и быстро положил трубку на рычаг. Чего уж, в конце концов – лучше дернуть, и все. Оторвать сразу, а не отдирать по миллиметру. Мысль о том, что меня подло обманули, что мир подстроил пакость и показал истинную гримасу, побаловав, подразнив и тут же отобрав назад, была невыносима, но ее приходилось выносить, и я знал, что сживусь с ней, как и со всеми прочими мыслями. «Юлиан, Юлиан», – пробормотал я вслух обычное свое заклинание, торопясь почувствовать почву под ногами – единственный фундамент, неподвижный и прочный, встав на который можно воспринимать окружающее с точки зрения наблюдателя, вооруженного мощной оптикой, а не беспомощной щепки, болтающейся в потоке. Сейчас это помогало не очень – любая формула не всесильна – но было лучше, чем ничего, и вскоре я успокоился, примирившись, и думал о Мие, что была тут со мной еще несколько часов назад, без сжимающей сердце тоски, но с привычною грустью путника, знающего цену потерям. А потом мысли смешались вовсе, и я уснул, отрекаясь от сновидений, стоявших наготове с мягкими опахалами, словно хитрые слуги, которых всегда подозреваешь во лжи.