Юлиан позвонил на следующий день, вскоре после полудня. Я знал, что это он, еще до того, как услышал голос – почуяв врага посредством невидимого магнетизма, вздыбив шерсть и послав в кровь мощную дозу адреналина. Все утро, валяясь в постели, я настраивал себя на нужный тон, то и дело сбиваясь при этом на воспоминание о Мие или еще на что-нибудь притягательное и вовсе не относящееся к делу. Потом пристыженные мысли строились во фрунт и маршировали шеренгами по исхоженному плацу, но через минуту снова разбредались кто куда – до следующей грозной команды.

Впрочем, я знал, что не ударю лицом в грязь, хоть, конечно, бдительность терять не стоило – первое впечатление никак не дозволялось смазать. Отчего-то, меня не покидала уверенность, что звонок будет непременно и не далее как сегодня, хоть разум и пытался встрять с возможными мотивами задержки, словно готовясь заранее к любому развитию событий, чтобы потом не переживать понапрасну, если ничего так и не произойдет. Чуть продребезжал телефонный зуммер, и по телу прошла горячая волна, сигнализируя, что мишень вышла на связь, я разом выбросил из головы сторонние раздумья, перечеркнув и стерев с листа, а прежде чем прервать заливающуюся трель, остановился на секунду посреди комнаты и представил себя большим тигром, устремившим немигающий взгляд на жертву, застывшую неподалеку – ощутив мгновенно солоноватый вкус во рту и будто даже узнав торжествующую щекотку звериного рыка, поднимающегося от живота. «Слушаю», – сказал я равнодушно и остался доволен собой: ситуация была под контролем, мой секрет выбирался из полумрака на свет мягкой поступью хищника, привыкшего к победам.

Юлиан, не подозревавший ни о чем, представлял собою радушие и открытость. «Узнал? – вопросил он с ходу, предвкушая нечаянный сюрприз, и тут же затараторил напористо, утверждая догадку: – Ну да, ну да – мир, как видишь, тесен, что ни город, то очередное доказательство. Я и сам, признаться, опешил, услыхав тут про тебя, и звонить решил тут же, не медля – пусть, думаю, старый приятель опешит со мной на пару… Где услыхал? Ну, не все ж тебе так прямо и расскажи, у каждого, знаешь, свои каналы – и я тоже не сижу на месте, не имею такой привычки. По случаю упомянули, обронили имя… Сказать не могу, но поверь, про тебя судачат серьезные люди – это приятно, я порадовался искренне, хоть конечно по-другому быть и не могло, мы с тобой все же птицы столичные, не частые гости в этой дыре…»

Он и дальше распинался в таком же духе, неся какую-то чушь про старые времена и несколько навязчиво напирая на сомнительное «мы». Его доброжелательность не угасала, сдабривая каждую фразу, и только мой опытный слух мог уловить в ней едва различимый автоматизм повадки, отсутствие реальной вовлеченности, словно в металлическом смехе. «Да, это он», – убедился я про себя и успокоился совсем, как в конце трудного пути, когда за поворотом вдруг открывается привычный вид, и понимаешь – почти пришли, теперь с дороги не сбиться.

Я отвечал ему, не усердствуя чересчур и не выказывая особого удивления. Да мол, всегда приятно услышать знакомый голос – и здесь, вдали от благ просвещенности, когда звонит кто-то из старых знакомых, это не может не радовать, как любое разнообразие. Да, я тут уже несколько месяцев, чуть одичал, но не слишком, а про него – нет, не знал, как-то закрутился, и было недосуг спросить. А все же, если не секрет, как он меня разыскал? Ну, если секрет, то тогда оставим, забудем – просто я имею дело с разными людьми, и хотелось бы знать, где пересекаются наши сферы. Ну, ладно, ладно, не хочешь – не отвечай, скажи-ка лучше – сам-то ты здесь надолго?..

И в том же ключе, понемногу будто бы теряя интерес к разговору, несмотря на горячительное воздействие юлиановских сантиментов, запас которых, впрочем, тоже был ограничен и вскоре подошел к концу. Я даже позволил себе зевнуть слегка, демонстрируя пресыщенность прелюдией и ожидание дальнейшего развития действа. Конечно была опасность, что он просто закруглит беседу и даст отбой, после чего придется звонить самому, изобретая предлоги и заходя в позицию, полную изначальных слабостей, но уверенность немигающего хищника не покидала меня – я будто знал, что он знает, что у меня есть что-то за душой, большее, чем у него, и оно действительно было, как же иначе, и не только было, но и крепло с каждой секундой. Я словно двигался по кругу, наматывая виток за витком – от тайного плана к живому собеседнику, от него обратно к плану – усиливая с каждым разом ощущение того и другого, находя все больше подтверждений их принадлежности чему-то весомому, крупному, грозному. А в центре этого чего-то располагался я сам – чем не хищник, терпеливо ожидающий удобного момента – и даже радушия не требовалось, чтобы Юлиан сам тянулся ко мне и не желал ускользнуть. Невидимый магнетизм действовал в обе стороны – его силовые линии преодолевали пространство без помех и опутывали паутиной манящего любопытства, с которой трудно тягаться прочностью и в которую всегда так и норовишь попасться по собственной воле.

«Ну что, – сказал он наконец со смешком, – признавайся, делись – ты-то здесь какою судьбой? От нас тебя послать не могли – я сам все списки видел, да и потом я уж знаю, что ты, так сказать, выпал из рядов – заявленьеце черкнул, исчез и никому ни слова. Признаюсь, сразу подумал – что-то не так, что-то задумал наш Витус, таинственная душа, но – никто ни слухом, ни духом, пришлось даже как-то и подзабыть. А теперь вот вижу – не так все просто, прав я был. Признавайся – прав, да?»

«Прав, не прав – это категории относительные, – откликнулся я с легкой иронией. Бахвалиться раньше времени не стоило, но и занижать себе цену тоже было не с руки. – Относительные в том смысле, что зависят от твоего к ним отношения. Какое у тебя к ним отношение, Юлиан? Небось предвзятое, как и раньше? Тогда ты по всем статьям получаешься прав, и вовсе нечего тебе возразить… Ну ладно, ладно, – добавил я, услышав, что он обиженно засопел, – шучу. В духе старого приятельства, как ты сам обозначил минуту назад. По сути же вопроса имею сказать лишь одно: да, у меня многое на уме, можешь считать это фактом, не подлежащим сомнению. И на уме, и уже почти что в руках – даже может в руках чуть больше. Не скажу, что я сбросил старую кожу, но вот новой-то точно оброс в здешнем благодатном воздухе, чему премного рад и чем сдержанно, но твердо горжусь. А насчет таинственной души – это ты зря, это ты, Юлиан, начитался книжек. Не таинственная душа имеет место быть, а новая шкура – понимаешь?»

«Ну да, ну да», – поддакнул мне Юлиан. Не понимаешь, подумал я с удовольствием, и не поймешь. «Ну да, – снова сказал он, потом кашлянул и спросил бодро, как ни в чем ни бывало: – Так ты здесь что – выходит, не от наших? Просто сам по себе?»

«Именно так, – спокойно ответил я, – зачем мне наши, то есть ваши? Мешают только».

Юлиан довольно хмыкнул, будто разгадав трудную загадку и брякнул напрямик: – «Если наши тебе мешают, то значит здесь какие-то помогают. Признавайся – что-то интересное есть? Денежное? С перспективой?»

Вот-вот, сказал я себе, можно и признаться, но тебе вряд ли покажется занятным. Хоть и с перспективой. Ничего, узнаешь – но только в свое время. И приманку мы тебе подсунем, раз сам напрашиваешься – но тоже не сейчас… Все, что требовалось, было у меня заготовлено, но я не собирался вываливать это на Юлиана в первом же телефонном разговоре. И вообще по телефону не хотелось – следовало по крайней мере глянуть на него теперешнего и соотнести свое намерение с теми токами и флюидами, что потекут между нами нынче. Они должны оказаться не чета прежним – сейчас-то мне нет резона задираться понапрасну. Да и убеждать, если придется, куда сподручнее с глазу на глаз, нежели посредством колебаний холодной механической мембраны. К тому же, я давно наметил себе последовательность действий, а там за пунктом один, «звонок», следовало вторым номером не что иное как «встреча» и только потом, а никак не до, решительное «обман», и мне не хотелось отступать от задуманного, даже и при том, что всегда надо быть готовым на некоторую гибкость.

«Интересное, Юлиан, есть везде, – сказал я назидательно, вспоминая Арчибальда и его поднятый вверх указательный палец. – Только видно оно не всем и не всегда».

«Это точно, – радостно согласился Юлиан, – это я и сам всегда говорил. Так значит ты тут раскопал-таки кое-что – даже и со столицей расстался, и словом никому не обмолвился. Ну хитер, хитер…»

Я хохотнул вместе с ним и спросил в тон: – «Ну а если и раскопал, то что? Почему ты думаешь, что тебе-то обмолвлюсь?»

«Как почему? – удивился Юлиан. – Полагаю, я спросил первый – из старых знакомых, имеется в виду. Первый спросил – мне и ответ, нельзя ж так – никогда и никому… Ну и потом, ты ведь неплохо меня знаешь, – спешил он, развивая успех. – Я лишнего не болтаю, и осмотрительности мне не занимать. А вот подсказать кое-что могу – я тут к твоему сведению тоже не просто так – и помочь могу, если что, у меня, как ты должен помнить, очень крепкая хватка».

Сам лезет, подумал я, еще и за язык не тянули как следует, а он уже тут как тут – что-то это мне напоминает… Чистейший образчик, ничего не скажешь – что и требовалось доказать. То есть нет, доказано давно, хватит уже с доказательствами – надо делать решительный шаг и не медлить на полпути. Я вздохнул и сказал протяжно, будто понемногу сдаваясь: – «Ну… Подсказки мне положим не нужны, но одну картинку я тебе, пожалуй, показал бы. И историей бы поделился – к картинкам, знаешь, часто прилагаются истории. Но все это, учти, довольно длинно и конечно не телефонный разговор».

«Безусловно, не телефонный, – с жаром воскликнул Юлиан, – даже и не беря в расчет твою картинку. Вон не виделись сколько, а ты к тому же еще и с новой кожей – или в новой шкуре… Категорически нужно посмотреть друг на друга, я и сам уже порывался сказать. Посмотреть и побеседовать – без всякой спешки и, я полагаю, без жен. Забыл, кстати, спросить, ты как обустроен по части семейного быта?»

Ну вот, этого еще не хватало, поморщился я про себя и ответил спокойно, игнорируя вопрос о быте: – «Что ж, побеседовать, так побеседовать – давай планировать встречу. Тем более, что сейчас и не разберешь, где дела, а где дружеская пьянка – почему бы и нам не совместить одно с другим… Согласен? Ну вот мы и совместим. Значит так, – вдруг снова перешел я в наступление, перехватывая инициативу, – дай-ка я гляну. Вот: завтра могу, потом не могу, потом через неделю два вечера свободны, потом… У тебя вообще как с расписанием?»

«Да в общем неплохо, не знаю даже… – засуетился Юлиан. – У меня не очень-то занято. Давай завтра что ли?» Я быстро согласился, предложив с некоторым напором ресторан в «Аркаде», для того лишь, чтобы последнее решение осталось за мной, и распрощался с ним по-деловому, не вспоминая более о совместном прошлом и даже не скрывая, что уже несколько спешу.

Спешить мне конечно было некуда, тем более, что протокол предстоящей встречи был готов и не нуждался в корректировке. Положив трубку, я перевел дух и ухмыльнулся молчащему телефону. Все складывалось неплохо – хищник выдвигался в позицию для решающего прыжка, сфокусировав желтый глаз на беспечной жертве. Только не нужно резких движений, напомнил я себе, спугнуть легко, а потом уж и не нагонишь… Резкие движения, надо признать, были слабым местом, быть может слабейшим из всех, но сетовать на слабости сейчас не стоило – куда лучше было проникнуться осознанием успеха и признать, что в первом разговоре я добился, чего хотел.

Теперь предстояло сделать следующий важный шаг. Подсунув Юлиану тряпичную наживку, я пробудил его интерес, но интерес этот нужно было углубить и обратить в неодолимую силу – так, чтобы он сам сунулся в мои сети, чтобы попался на крючок, не распознав, что на нем – лишь блестки и мишура. Необходимые средства были мною припасены – и пресловутая картинка, и какая-никакая история, а с ними – самодовольство, болтовня и обман, фальшивые миры и дутая латунь там, где должно блестеть настоящее золото. Все, как в том самом сообществе, из которого имярек происходит родом, целый ворох придуманных обстоятельств, выстроенных так, чтобы направить объект прямиком в нужную точку, ограничив свободу перемещения и, в идеале, исключив внезапное ренегатство. Наворотить предстояло немало, но результат оправдывал средства, а если кто и усомнился бы в целесообразности столь громоздкого усилия, то мне до этих сомнений не было никакого дела. Конечно, можно придумать пути попроще – пригласить, скажем, Юлиана на совместную прогулку к океану, или что-то вроде того – но все простые методы предполагают наличие у него доброй воли, а то и ответной инициативы, что в данном случае не подходит никак. Во-первых, доброй воли может и не оказаться в достатке, а во-вторых, решение должно принадлежать мне, а не ему, это я должен заставить, убедить, склонить, не оставив выбора. Это мой секрет и мой план, и я хочу выступать ведущим, а не ведомым, тем более, что ведомым мне уже приходилось бывать, и не раз…

Хватит, хватит, сказал я себе, сделав несколько глубоких выдохов и вдохов. Адреналин все еще не растворился до конца, лицо пылало, и сознание требовало действий. Сейчас бы в Джан партию-другую, подумалось с грустью, хоть я и знал, что это невозможно – нет ни партнеров, ни даже подходящей доски. Я попробовал было разыграть в уме нехитрую позицию, но скоро потерял нить и загнал сам себя в совершенно бесперспективное построение, развивать которое дальше не имело смысла. Тогда, чтобы отвлечься, я принялся размышлять о Мие и ее разноцветном рюкзачке, затем перекинулся на Джереми и представил их двоих в качестве семейной пары, признавая против воли, что полученная картинка не лишена гармонии. Откуда-то сбоку взялся еще и Арнольд Остракер, да и доктор Немо тоже казалось вплетал свой голосок, то и дело сбиваясь на тонкий дискант, и не было сил отвязаться от них от всех, даже призвав на помощь каких-нибудь эфемерных стражей. Так и прошел остаток дня – в безделии и фантазиях, переплетенных вместе и не оставляющих следа, как вязкое воспоминание, к которому не подберешь названья.

Утром я спустился к киоску неподалеку и притащил целую кипу свежих газет – с банальною целью как-нибудь занять время. Они быстро набили оскомину – все фразы были похожи друг на друга, а преувеличенная бодрость слов смешила, как чья-то глупость, неловко выставленная напоказ. К тому же, мысли мои витали где-то в ином месте – я сам был себе сейчас и новостью, и занимательным сюжетом; то, что происходило со всеми прочими, волновало меня не слишком. Но часы, оставшиеся до вечера, нужно было как-то убить, и я рассеянно просматривал сводки происшествий и курсы далеких бирж, занудные политические дискуссии и прогнозы погоды на предстоящий сезон, отнюдь не блещущие оптимизмом. По всему выходило, что городу М. не стоит надеяться на улучшение климата, а как следствие и на обретение статуса настоящего курорта, на что сетовали многочисленные авторы, упорно замалчивая тот факт, что сюда и без того валят толпы туристов, привлеченных совсем другими вещами. Забавно, что это пересекалось в каком-то смысле с содержанием обмана, заготовленного мной, но газеты смотрели на проблему будто бы с совершенно противоположной стороны. Я только посмеивался над журналистской склонностью закрывать глаза на главное, упорно пережевывая второстепенные темы, как вдруг что-то сверкнуло, как яркая вспышка, и я впился в небольшую статью, жадно вчитываясь и возвращаясь к некоторым абзацам по нескольку раз.

Какой-то интеллектуал полемизировал по поводу маленьких синих птиц, и этого я никак не мог пропустить, хоть чуть было и не пропустил поначалу. Конечно, подобная заметка не представляла чего-то особенного по здешним меркам и могла даже быть отнесена к проявлениям дурных манер. «Миф о маленьких синих птицах, занимая особое место в ряду легенд города М., почему-то неохотно вспоминается коренными жителями», – писал автор, сразу задавая брюзжащий тон, и это брюзжание вызывало охоту нагрубить в ответ, что я и сделал бы непременно, попадись он мне где-нибудь на улице. «Но, право, что вы хотите от этих наших жителей?» – вопрошала следующая фраза, и с нею я не мог не согласиться, а дальше следовало упрощенное изложение самого мифа, известного любому, пусть и в интерпретациях, весьма далеких друг от друга.

Пусть для кого-то дурные манеры, но для меня приятный сюрприз – я будто переживал заново давние времена, когда мои сверстники еще казались способными на многое, и все мы пестовали в воображении какие-то особенные судьбы, ждущие нас за ближайшим углом. Маленькие синие птицы наряду с прочими символами, измышленными или вычитанными где-то, служили нам тогда свидетельством романтической сущности мироздания – в противовес сущности прагматической, от которой наши незрелые умы и особенно души почитали за правило откреститься при каждом удобном случае. Свидетельство, признаем, было не очень веским, но молодость предпочитает закрывать глаза на изъяны логики в угоду благородным порывам – и мы старательно обходили стороной скучные въедливые вопросы конкретоманов, вызывающие один за другим все больше и больше сомнений вплоть до отрицания всего явления целиком. Те, кто не верил, не допускались в эфемерный круг – круг беспечных и бесстрашных, от которого теперь не осталось ровным счетом ничего – допущенные же знали цену вещам, непонятным прочим и пробуждающим смутные подозрения, что мир все же не так сер, как его хотят видеть претендующие на правоту. Конечно же потом многие и многие из нас примыкали к той самой правоте, становясь хулителями былой наивности, указывая обличительным перстом в слабые места прежних заблуждений – их и впрямь было предостаточно, но в них ли суть? Нет, суть лишь в том, что очень скоро к правоте перебежали практически все, а оставшиеся единицы ошеломленно вертели головами, чувствуя, что пространство вокруг стало разреженным настолько, что и друг до друга уже не докричаться. Суть лишь только в том, что это произошло в мгновение ока, и все особенные судьбы обратились одинаковыми записями в толстенном томе, который можно даже и не листать – ничего нового там не сыщешь. И еще в том, что от этого на душе глухая тоска, но – «о главном – молчок», а вот Юлиан ответит за все, пусть и не понимая толком, в чем заключается вина.

Что ни говори, а есть знак в упоминании о символе дальней юности, посланном мне случайно накануне решающих действий, думал я про себя, ухмыляясь чему-то и вглядываясь в изложение, будто пытаясь различить в нем чьи-то лица. Если кто-то думает о них, то уже не отмести и не махнуть рукой, и куда труднее закрыть глаза, а мироздание оказывается-таки хоть чуть-чуть загадочнее, чем его пытаются представить те, кому загадочное не по нутру. Приятно, пусть даже и помогает не слишком – имея в виду, что соратников все равно не прибавится. Вот примкнувших к правоте объединяет многое, там соратников хоть отбавляй – а в загадки каждый верит по-своему, еще и зачастую презирая один другого. Но и то, я ищу не помощи, а любого сигнала – подскажите мне, что я все же не один в пустыне – и лишь обмениваюсь сам с собой кривоватой ухмылкой, когда вдруг улавливаю его негаданно, порою в самых неподходящих для этого местах…

Версия брюзгливого интеллектуала почти дословно совпадала с той, которую и я слышал когда-то, еще проживая в столице и не помышляя ни о каких секретах. В соответствии с нею, около двух веков назад неприметный город М., прозябавший в нищете и открытый грозным океанским ветрам, посетила болотная лихорадка неизвестной ранее формы. Вначале к ней отнеслись беспечно, как это бывает с предвестиями крупных бед. Лишь сумасшедшие на папертях лопотали порою что-то о конце света, но их никто не принимал всерьез, а первые случаи заболевания, пришедшиеся на ремесленные окраины, остались незамеченными на фоне постоянных россказней о странностях одна страшнее другой, что подстерегают любого достопочтенного горожанина в пустошах за чертой города и даже на тех же окраинах, вплотную прилегающих к ним. Эпидемия, однако, распространялась быстро, и вскоре лекари забили тревогу, сбиваясь с ног и ожесточаясь от бессилия, а вслед за ними и общественность подхватила слух о подступившем бедствии, с готовностью поддаваясь панике, которую тщетно пытались обуздать призывы и увещевания властей.

Властям не верили, и с полными на то основаниями – по всему было видно, что они владеют ситуацией не лучше, чем любой лавочник или скорняк, а загнутые кверху усы и толстые животы жандармов не свидетельствуют более о твердости градоначальнической руки – все знали, что господин градоначальник устроил безобразную сцену одному из уважаемых докторов, топая ногами и заикаясь от страха, а в его доме будто бы тоже есть один или даже двое заболевших. Затем и жандармы стали исчезать с улиц, и листки официальных указов, расклеиваемые в переулках каждую среду, все чаще появлялись на стенах с опозданием, а потом и вовсе перестали сменяться, а те, что уже были вывешены, скоро покрылись непристойными надписями и гнусными стишками.

В конце концов, город понял, что надвигается настоящая катастрофа. На заставе вывесили черный флаг для предупреждения неосторожных путников, а горожане старались не выходить из домов без нужды, затаившись в себе и ожидая страшных симптомов. В церкви то и дело служили молебны, но первоначальный энтузиазм ощутимо поиссяк и там ввиду отсутствия каких-либо сдвигов к лучшему. Один фармацевт объявил было во всеуслышание, что он-де нашел чудесное средство, превозмогающее напасть, и у аптеки тут же образовалась чудовищная давка. Но уже через два дня со всех сторон поползли слухи, порочащие шарлатанское снадобье, а еще через сутки возмущенная толпа разнесла вдребезги аптекарскую лавку, а ее хозяина, успевшего удрать через черный ход, нашли-таки в доме у родственников, вытащили на свет и затоптали ногами прямо перед крыльцом.

Свою лепту в состояние общей растерянности вносила и необычность признаков болезни. У страждущих наблюдался озноб и желудочный зуд – и это было знакомо, никого не удивляя – их бросало в жар и в холод, они обливались горячим потом, а через минуту покрывались ледяной испариной – и этому согласно кивали врачи и старухи-сиделки, повидавшие немало случаев лихорадки на своем веку. Но наряду с привычным на этот раз творилось и нечто нелепое: больные будто подвигались рассудком во время частых приступов – в безумии шарили зрачками по лицам близких, не признавая их и пугаясь любого голоса, выказывали непонимание человеческой речи и сами не могли связать двух слов, лишь невнятно бормоча что-то про синий цвет, что мерещился им в предметах и людях, запахах и звуках. Синие губы, кричали они в ужасе и отчаянии, синие стены, синий воздух – уберите, перекрасьте, занавесьте… Люди сбивались с ног и пугались друг друга, кое-где даже и здоровым стали мерещиться странные видения, и трудно было распознать, кто уже попал под власть непонятной болезни, а кто еще только ждет своего часа. Казалось, весь город мало-помалу сходит с ума; запертые здания будто готовы были вот-вот рассыпаться в прах, на улицах жалобно выли собаки, и в каждом знаке чудилось что-то необъяснимо зловещее. Мучения больных не ослабевали, а лишь усиливались день ото дня, но при этом лихорадка уносила совсем немного жизней, от чего тоже веяло жутковатой необычностью. Умирали лишь совсем уж старые и слабые, число больных неумолимо росло, и все чаще раздавались голоса, что напасти нет и не будет конца, раз даже и смерти не под силу совладать с нею.

Вскоре все окончательно потеряли покой, на каждой улице из открытых окон слышались крики несчастных, клянущих ненавидимый цвет, на окраине случился стихийный бунт, направленный не то на врачей, будто бы разносящих заразу, не то на служителей церкви, бессильных объяснить происходящее. Все понимали, что еще чуть-чуть, и бунт повторится с большей силой, обращаясь уже в настоящий хаос, в который выплеснется весь ужас перед неведомым, по какой-то причине избравшим М. для своих чудовищных шалостей. Тогда-то, в шаткий и трагичный миг, в городе появились маленькие синие птицы.

Вначале казалось, что с востока надвигаются низкие облака, но потом стало ясно, что это огромные стаи пернатых неизвестного вида, мельтешащих в воздухе подобно быстрым мазкам ультрамариновой кисти. Они влетали в город со всех сторон, кружили над центральной площадью и пустырем перед ратушей, а потом разлетались кто куда, облюбовывая места для временного пристанища. Их было множество, чуть ли не больше, чем жителей, оцепенело задиравших головы и бормотавших проклятия, и к вечеру вся округа стихла, охваченная новым страхом – будто к каждому прилетел его собственный ангел синей смерти, и ни бежать, ни протестовать уже не имело смысла. Люди не говорили ни слова, даже больные умолкли и только беззвучно тряслись под пропотевшими одеялами, а нежданные посланцы щебетали беспечно, рассевшись на кустах и деревьях. Никто не чаял дожить до утра, не говоря уже про следующий долгий день, но ночь прошла, не принеся ни одного смертельного исхода, а с восходом солнца вся крылатая армия снялась с гостеприимных ветвей, сделала над городом несколько кругов и унеслась прочь в направлении океанского берега.

Больше никто никогда их не видел. Эпидемия болотной лихорадки пошла на убыль, страшный синий цвет уже не мерещился более в бредовых кошмарах, а горожане пришли понемногу в себя, предпочитая впрочем всячески избегать упоминаний о случившемся, как о тайном позоре, который к счастью остался позади. Миф однако же передавался шепотом из поколения в поколение, да и не только шепотом – однажды неизвестные сожгли мастерскую живописца, изобразившего маслом что-то похожее на синюю птичку, а в кабаках не раз избивали болтунов, позволявших себе двусмысленные намеки на прошлые дела. Понемногу история обрастала разноречивыми деталями, становясь все более и более безобидной, пока наконец не приобрела форму забавной небылицы, не представляющей угрозы состоянию общественной морали. Тогда ее растиражировали в виде легенды и стали считать достаточно благопристойной, а потом и вовсе выделили в особую статью, вознамерясь возвести безобидных пернатых, или скорее предание о них, в ранг одного из городских символов. Это привело к появлению уродливого монумента на подъезде к городу, на чем пыл сам собою сошел на нет и вскоре уступил место прежней настороженности, так что о маленьких синих птицах до сих пор весьма неохотно заводят речь, особенно в общественных местах, и это легко проверить на собственном опыте, рискуя правда нарваться на неприятности.

Почему? – вопрошал автор-интеллектуал и пускался затем в многословные мудрствования, которые я читал уже по инерции, подавляя зевоту. Право же, комментарии на полях почти всегда бывают излишни, а зачастую – смешны и жалки, как попытки отставшего пассажира запрыгнуть в давно ушедший поезд. Мне захотелось даже поделиться возмущением с кем-нибудь – например с Любомиром Любомировым, который конечно не упустил бы лакомого кусочка и приложил бы умника по всем статьям, но Любомир Любомиров был далеко, и все были далеко – один лишь Джереми обретался под боком, но с ним, боюсь, не получилось бы достойного разговора.

«Наша социальная среда подспудно отторгает историческую память о вмешательстве со стороны, пусть даже и с благими целями, подозревая к тому же, что мотивы и средства вмешательства не были осознанны должным образом. Попытки же осознать их заново отчего-то не удаются», – витийствовал автор, явно завороженный собственным красноречием. Не в силах более сдерживать раздражение, я громко фыркнул и швырнул газету в угол. Да, усложнения разъединяют, сразу думаешь, что дураки – это редкостная напасть, почище болотной лихорадки. И никто ведь не прилетит, чтоб от них избавить – попытки избавиться «отчего-то не удаются», как некоторые тут уже выражались выше. А маленьких синих птиц я люблю всей душой, и какая мне разница, были ли они на самом деле, и кто и почему боится упоминания о них.

Жаль конечно, что каждый, кому не лень, лезет туда же со своим мнением, думал я, успокаиваясь понемногу, но все же и от них можно отгородиться – вот и я обособился кирпичными стенами, арендовав их у «Аркады» по доступной цене. Лежу и размышляю, о чем хочу – хоть о старых мифах, хоть о Юлиане, наворачивая загадочностей и усложнений сколько угодно душе и готовясь палить изо всех своих пушек по кустам, безобидным для прочих. Быть может, кое-что достойно лучшего применения, но кто осудит за то, что разбазариваю зря? Никто, ибо никто не знает, знает только Миа, но она не выдаст, потому что она за меня. Кивнув сам себе, я тяжело вздохнул, глянул с неприязнью на газетные листы в углу и поплелся в душ, чтобы освежить пылающую голову и сосредоточиться на встрече с Юлианом, до которой оставалось не так уж много времени.