Покончив с завтраком, Андрей Федорович вновь прошелся по всей квартире, с неудовольствием поглядывая на часы. До встречи, от которой он не ждал ничего хорошего, оставалось не так уж много времени. Ему предстоял решительный разговор с любовницей, врачом-педиатром Анной – он собирался расстаться с ней и как раз сегодня хотел ей об этом сообщить. Как и все мужчины, Астахов не выносил объяснений и сцен, а при мысли о возможных реакциях – слезах, жалобах и упреках – у него заранее сводило мышцы лица.

Делать, однако, было нечего. Он быстро оделся, хлопнул себя по карману, проверяя, на месте ли ключи и бумажник, и вышел из квартиры, легко тронув пальцами индейский амулет – деревянные стрелы на кожаном ремешке. Когда-то он привез его из Мексики и с тех пор с ним не расставался. Прикосновение к темному дереву будто устанавливало контакт с духами и тенями древнего мира, но сегодня даже и это едва ли могло сулить удачу. Андрей Федорович криво усмехнулся и поспешил вниз, стараясь не споткнуться на выщербленных ступеньках.

В подъезде стоял запах подземелья – где-то там внизу, быть может, до сих пор еще поскрипывала большая дыба и хранились орудия для вытягивания жил. На эти мысли наводила и проволочная сетка тюремной территории, что начиналась прямо во дворе, в пятнадцати шагах от задней стены, примыкая к зданию бывшего КГБ. Андрей не раз представлял себе, как сталинские следователи, получавшие здесь жилье, глядели на прогулки арестантов из окон своих просторных квартир – связь между жертвой и палачом не должна была прерываться ни на миг… При этом, собственные его окна выходили на другую сторону, и, как выглядит тюрьма на самом деле, он не имел ни малейшего понятия.

Попетляв меж гаражей-ракушек, Андрей Федорович вышел на Московскую и огляделся. Его дом грубой каменной кладки, мрачный, семиэтажный, с трехметровыми потолками, уверенно доминировал в пространстве, врезаясь в череду купеческих зданий над оживленным перекрестком. Он был похож на крепость и тем нравился Астахову – потому, наверное, что и весь город воспринимался им как дальняя точка побега или ссылки, последний редут, бастион на границе с басурманской степью, чем тот собственно и был во времена предприимчивой Екатерины. Лишь прожив тут несколько месяцев, он стал наделять Сиволдайск более развитыми свойствами и чертами, насмотревшись на причудливое смешение рас и ощутив в какой-то мере наивную цельность восприятия мира, присущую жителям удаленных мест.

Купив сигарет в палатке, торгующей всем, от хлеба до поддельного арманьяка, Андрей Федорович повернул к центру и зашагал по бугристому тротуару, разделенному на части вереницей деревьев. Асфальт был нечист, и воздух казался чересчур тонок, а уличные звуки будто пробивались сквозь мутноватую слюду. Ощущение тревоги, мучавшее с утра, вернулось вдруг без видимых причин – у Андрея перехватило дыхание, и даже сердце забилось чаще. Замедлив шаг, он без любопытства скосил глаза на одинокого постового, маячившего у входа в здание районной милиции, отобранное когда-то у «кровавого ГБ». Оно было старой постройки и имело цвет малинового мусса. Из центральной его стены торчал одинокий балкон, как трибуна для обращений к народу, но, подойдя, каждый мог видеть, что это обман, и у балкона нет пола. Постовой, узнав Астахова, вяло кивнул и со вздохом поправил фуражку; ему было жарко, скучно и хотелось пива. Вдруг дунул ветер, и в воздухе сразу запахло пылью. Ужасный город, – подумал Андрей Федорович в сердцах, – и как меня сюда занесло?

Он побрел дальше, посматривая по сторонам в поиске знаков, сулящих позитив. Как и любая провинция, Сиволдайск на знаки был щедр, но сегодня, увы, ничто не радовало глаз. Медленно ползли автомобили, пофыркивая и сигналя, солнце жгло уже вовсю, и на лбу у Андрея выступили капли пота, а потом ему встретилась котлярская цыганка с косынкой, завязанной под подбородком – это была дурная примета, она сулила неприятности и печали. Астахов выругался вполголоса и решил даже перейти на другую сторону улицы, в тень серого здания с поликлиникой на первом этаже. Оно было длинное, как дебаркадер, и хмурое, как заброшенный каземат, у его угла всегда стоял фургон неотложки с побитым ржавым кузовом и валялись груды раскисшего картона, из-под которого выползало что-то, напоминающее использованные бинты. У фургона он увидел группу санитаров, вышедших покурить. Один из них, похожий на пожилого прозектора с довольным лицом, глянул вдруг в упор, потом отвернулся и, продолжая прерванный рассказ, произнес с угрозой: «Так вот, а я ему говорю – ну ты зайдешь ко мне в процедурку…» Это вызывало неприятные картины – Андрей Федорович зашагал дальше, стараясь не выдавать беспокойства, но в голове у него зашевелились мысли о бренном, и по спине пополз противный холодок.

Что-то было не так, пространству не хватало устойчивости. Чтобы отвлечься, Астахов напомнил себе о разговоре, что ждет его совсем скоро, и стал думать об Анне, тем более, что и она имела отношение к медицине, проработав лет семь в лучшей здешней больнице. Там они и познакомились, когда он зашел в приемную за каким-то пустяком. Анна встретилась ему случайно и подсказала, куда идти, блеснув серыми глазами. Она казалась сказочно-неприступной в белом халате и со стетоскопом на шее, как снежная королева или красавица, закованная в лед. Это раззадорило его не на шутку, так что он сразу сделался чересчур пылок и сказал лишние слова, и потом, без всякой нужды, слишком многое обещал…

В целом, Астахов не нравился себе в этой истории. Все начиналось красиво и ярко – их мимолетная встреча буквально через сутки переросла во взаимную страсть. Он разыскал Анну в конце рабочего дня, надеясь лишь условиться о совместном ужине, но она соблазнила его сама – вела за руку по больничному коридору, высокая, статная, с напряженным взглядом, втолкнула в полутемную каморку и повернула ключ, торопливо разделась, прижалась мягкой грудью… В каморке с метлами они провели долгий час, потом поехали к нему, и там он наконец рассмотрел ее как следует, отметив безупречность форм, а заодно и довольно-таки быстрый ум. Их роман оставался беспечно-легким еще дней пять или шесть, а потом в него вмешались сложности жизни и стали отвоевывать территорию пядь за пядью, постепенно выступая на первый план.

Астахов не скрывал от себя, что Анна и теперь значила для него немало, а его к ней интерес нисколько не угас. Она продолжала удивлять его порой; на ее примере он сделал несколько открытий, которые ждали своей очереди, чтобы обрести жизнь в какой-то из будущих книг. Главным из них он считал сдвиг восприятия, присущий провинциальным барышням, большинство из которых, даже и повзрослев, так и не выросли из отроческих грез. Их мир был странен и многолик, пусть и втиснут в узкие рамки. В нем встречались забавные смешения форм, способные поставить в тупик кого угодно. Анна считалась образованной женщиной, читала Кафку, Борхеса и Джойса, но, при том, была отчаянно суеверна и всерьез утверждала, что порой спрашивает совета у бесплотного духа своей бабушки. Ее фантазии отличались изощренностью и упорством, пусть и ограничиваясь бытовой мистикой. В них фигурировали пришельцы из прошлого – привидения и ожившие мертвецы, а еще – домовые и лешие, без которых в России не обходится ни одна сказка. Были и другие причуды – так Анна не имела адреса электронной почты, считая его признаком безнравственности, ибо всемирная Сеть, как ненасытный молох, затягивает души в лапы лживых развратников. В любви она была раскована и бесстыдна, но наотрез отказывалась от средств механической контрацепции, утверждая с жаром, что их используют только шлюхи. Словом, все доказывало, говорил себе Андрей Федорович, что русская женщина – это чрезвычайно дикая вещь. По крайней мере, скучать с ней не приходилось – и он это ценил.

Однако, помимо безобидных странностей, у нее был еще вполне реальный муж, создававший множество проблем. Их бездетный брак давно опостылел обоим; около года назад Анна решилась наконец на развод; но тут, в результате пьяной драки, надоевший супруг сделался инвалидом, и она теперь не могла уйти от него без толчка извне. Изменять ему, впрочем, ей казалось вполне естественным, она делала это с удовольствием, выдумывая несуществующие дежурства. Он о чем-то догадывался, устраивал скандалы, пытался унижать ее и даже поколачивал порой, как нормальный русский мужчина, жизнь которого не удалась. Анна не скрывала от Астахова, что все это становится невыносимым – новое усугубляет прежнее, стягивая ситуацию в тугой узел. Тут же она намекала, все более и более прозрачно, что пора уже принять мужское решение и разрубить узел одним ударом, имея в виду их совместную жизнь. Уйти от мужа и жить одной она больше не считала возможным. Это, в ее понимании, было трусливым бегством – в отличие от перемены статуса по причине большой любви. Конечно, безутешный супруг придет в ярость и в покое их не оставит, но на то ведь Андрей и мужчина, чтобы справляться с такими сложностями.

«Нужно будет дать ему денег, пригрозить, напугать, – говорила она певуче. И потом продолжала: – Ведь у нас с тобой все будет по-другому, правда?» Потягивалась, выгибалась, как кошка, закидывала руки за голову, открывая подмышки. Затем, ласкаясь, признавалась с показным смущением: – «Я так давно мечтала о настоящей семье, о детях…»

Словом, ситуация ухудшалась на глазах и, по мнению Астахова, достигла уже той точки, когда «мужское решение» придется-таки принять. Оно будет не тем, какого хочется Анне, но тут уж ничего не сделать: среды их обитания несовместимы, как суша и море. Это, конечно, был бы чистейший случай, – отмечал Андрей Федорович, невесело усмехаясь. – Похоронить себя в провинции, в семейных дрязгах, соплях, пеленках. Забросить литературу, спиться и сдаться, много жаловаться на судьбу… Реализация национальной идеи, квасной нигилизм «а натурель». Вот уж нет, не дождетесь, да и внутренний mobile не позволит.

Он с трудом разминулся с одиноким пьяницей, которого шатало по всему тротуару, потом остановился и посмотрел назад, в направлении давешних санитаров, но те уже втягивались обратно в двери, очевидно спеша в свои «процедурки» к клизмам, зондам и сирингам. «Муж объелся груш», – пробормотал он глупую поговорку, столь любимую Анной, как и любой замужней женщиной. Вся история необычайно его раздражала – он понимал, что забыть любовницу будет непросто. Мысль о ней и сейчас волновала его. Он не был уверен даже, что в последний момент не передумает и, вместо решительного объяснения, не поведет ее к себе домой – хоть она и не выспалась после ночной смены.

К незадачливому супругу Андрей Федорович относился с брезгливой неприязнью. Тот являл собой типичный случай представителя местного мужского племени – был ни на что не годен, но горазд на уловки и уверен почему-то, что его следует принимать всерьез. Таких хватало кругом – полупьяных, косноязычных, не сведущих ни в чем и ничего не умеющих толком.

«Меня не проведешь, я тебя выведу на чистую воду», – грозил он, наверное, своей неверной жене. Что с того ей, привыкшей к его бессилию? – хмуро думал Астахов, щурясь на солнце, и потом в тысячный раз задавался вопросом: – Отчего каждый здесь считает себя хитрецом? Все они себе на уме: кукиш за пазухой и лукавство мизераблей, национальное достоинство специального свойства – не иначе, природа проводит эксперимент. И территория подходит – шестая часть как никак. Каждый асоциален, хоть и любят сбиваться в стадо – потому в других странах нас и считают дикарями. А ведь за этим могла б стоять огромная сила духа – как вызов мировой энтропии. Но сил здесь нет – все немощны как один. Природу можно понять, ей тоже нельзя расщедриваться чересчур.

Андрей прикинул в уме логический ряд, на котором можно построить конфликт. Надо бы потом записать, – поморщился он, – эксперимент, полигон, особая роль. Противопоставить: хитрость – исполинский вызов; немощь души – равнодушие звезд. И добавить женского начала: бессердечие – и тут же нежность; обман – и жертвенность, готовность все отдать…

Он чуть прибавил шагу и ухмыльнулся, вспомнив, как убеждал подругу-аспирантку во врожденном благородстве российских дев. Она не верила и была права: именно здесь, в глубинке, Астахов разочаровался в своих теориях, признав, что благородные гены давно улетучились из хромосом Отечества. Его особенно удручили толстые щиколотки и большие ладони – наследие приволжских крестьянок, ничего аристократического в них не было и в помине. У аспирантки кстати запястья были очень даже неплохи, – тут же отметил Андрей Федорович и глубокомысленно хмыкнул. – Но вообще она сформулировала верно: здешняя особенность – в мимикрии, в приспосабливании и более ни в чем. Социальная пертурбация, перемена строя, резкий изгиб рельса… Мужчины, склонные к созерцанию, отстали от поезда на крутом повороте, ну а дамы – они живучее, стараются цепляться за поручни. И цепляются, честь им и хвала.

Он поравнялся с памятником Кирову, подумав мельком – вот, мол, еще один повод для иронии. Со здешней натуры должны писаться смешные вещи, а у меня все как-то серьезно чересчур. Вот, пожалуйста: на улице одного героя стоит другой, запоздавший во времени, да и еще походящий всем обликом на типичного сиволдайского «братка». Соединение старого, нового и новейшего… Но почему как-то все же пакостно на душе?

Ему навстречу попались две старухи, закутанные в шали, несмотря на жару. Они брели, держась друг за дружку, как крючконосые ведьмы, и Андрей Федорович отвернулся поспешно – и тут же споткнулся и чуть не упал. Покачав головой, он поспешил дальше, внимательнее глядя под ноги – в этом городе нельзя терять бдительность ни на миг. Его провинциальная тишь обманчива, как поверхность омута – даже здесь, в самом центре, где никакой мистике не осталось места.

Астахов представил себе Анну, что идет к месту их встречи, тоже, наверное, беспричинно волнуясь. Ей, конечно же, трудней, чем ему, он ей до сих пор непонятен – заезжий принц, живущий странной жизнью. Но у нее есть средство – она с рождения привыкла к большой реке. Она может выйти на набережную, постоять час-другой, убедиться, что терзания напрасны, и время течет так же, как и всегда. Свидетельство вечности, которое под рукой… А он чужак, Волга не сумеет научить его безразличию, которое в крови у выросших на здешних берегах. Хоть, конечно, в ее власти изменить любого – вот и писать он здесь стал по-другому, не так вязко и плотно, как раньше. Когда-то его фразы выходили сгустками, неподатливыми на ощупь, он старался втиснуть побольше смысла даже в самый короткий абзац. Река открыла ему глаза на тщетность стремления уместить огромное в малом. Большому содержанию нужны крупные формы, его не закодируешь, не сожмешь хитрым алгоритмом. Изложению подобает плавность – и не стоит переживать, если кому-то кажется, что страниц слишком много. Ну а фразы, они могут быть коротки или длинны, это в общем ничего не меняет.

Андрей Федорович стал думать о своей нынешней книге и нахмурился – там тоже был тупик. Клубок стягивался туже и туже – интересно, Анна чувствует это, находясь от него в четверти часа ходьбы? Мироздание пульсирует, играет, как кошка с мышью – то сожмет, то ослабит хватку. Сейчас его мускулы явно напряжены – и это неспроста. Не иначе, оно указывает на что-то, хочет привлечь внимание, дать сигнал. С каждым кварталом дышать все труднее. Что-то должно произойти – неужели с ним? Пусть бы только не с Анной, она-то вовсе не заслужила плохого!

Он ступил на брусчатку у входа в модное кафе и вдруг замер на месте, оцепенев, как и все, оказавшиеся поблизости. Вопль клаксона и отчаянный визг тормозов взрезали воздух аккордом, жалящим нервы, сразу вслед за которым раздался глухой удар – и крики, и звон стекла. Астахов понял мгновенно – вот оно, случилось. Потом обрадовался – случилось не с ним. И лишь затем, с миллисекундным опозданием, осознал картинку, отпечатавшуюся в сетчатке: грузовой фургон, мчащийся по улице комдива Чапаева; другой автомобиль, Мерседес с темными непрозрачными стеклами, рванувший фургону наперерез; и через мгновение – груда железа, в которую превратились они оба, дым, какие-то брызги, стеклянный дождь… Наверное, грузовик проскакивал на желтый, – машинально отметил Андрей. – Мчался на угнетателя пролетариев в подлинных традициях Красной армии. Хоть и не в тачанке, но с запасом классовой ненависти… Потом опомнился, порывисто вздохнул, пробормотал вслух: – «Скорую, скорую!» – и стал оглядываться в поисках телефона-автомата, забыв даже о сотовом, лежащем в кармане брюк.

«Скорая» действительно была нужна – шоферу Мерседеса, оставшемуся в живых. Удар грузового фургона пришелся в заднюю дверь, за которой сидел единственный пассажир, умерший мгновенно – равно как и водитель грузовика, действительно пытавшийся проскочить на желтый свет, уже сменившийся красным. Но если смерть водителя никак не повлияла на наших героев, то кончина важного пассажира имела к ним самое прямое отношение: на заднем сиденье седана класса S ехал не кто иной, как «покровитель» Тимофея Царькова.

Ему, как и Астахову, тоже не нравилось сегодняшнее утро, однако, будучи человеком практическим, он не искал к тому слишком сложных причин. Проснулся он с тяжестью в голове, которая вновь стала мучить его последние недели, и долго лежал в кровати, гадая, есть ли это следствие надвигающегося циклона или же сигнал более серьезного свойства, о котором стоит рассказать врачу. Затем ему позвонила любовница, хозяйка салона красоты, и полчаса донимала проблемами, не стоящими выеденного яйца, но главное – именно на сегодня была намечена «акция» с Царьковым, и «покровителя», как всегда перед щекотливым делом, терзали сомнения, все ли спланированно как должно, и не помешает ли задуманному какой-нибудь подводный камень. Потому, в машину он сел мрачным и хмурым, недовольно потер затылок и выругал шофера за какую-то мелочь, нагнав на того порядочного страху. Первое, что он хотел сделать у себя в кабинете – это запереться от всех на ключ и еще раз проговорить детали с главным из тольяттинских гангстеров, но дожить до этого у него не вышло. Безвестный посланец судьбы, успевший уже с утра «поправить здоровье» водочкой с пивком, смешал все планы и «покровителя», и многих других, врезавшись на полном ходу в бок новенького «Мерса» и задав работы спасателям, потратившим два часа на извлечение тел из покореженных автомобилей.

Этого Андрей Федорович уже не видел. Он брел навстречу сигналящей пробке, взволнованный и бледный, ничего не замечая кругом. Смотреть больше было не на что – главное уже случилось. Напряжение в воздухе спало, будто лопнула тугая струна. Запущенный снаряд мироздания попал не в него, но просвистел довольно-таки близко. Смысл этого ему еще предстояло обдумать.

В двух кварталах от злополучного перекрестка жизнь уже шла своим чередом. Было людно, молодухи-татарки, рассевшиеся вдоль тротуара, бойко торговали, чем придется. Разбитная девчонка из магазина галантереи попыталась было поймать Астахова за рукав. «Пойдемте к нам за джинсиками, есть и рубашечки новые турецкие…» – зачастила она фальцетом, но смолкла и отшатнулась, увидев его лицо.

Лишь когда показалась площадь со зданием рынка, похожим на стилизованный вокзал, и цирк братьев Сермяжных с фасадом-зеркалом, за которым будто готовился фокус с исчезновениями, Андрей немного пришел в себя. Руки больше не тряслись, и во рту исчез металлический привкус, а мысли вновь обрели какую-никакую стройность. «Дежа вю, – пробормотал он, – то есть нет, что это я болтаю? Никакое не дежа вю, а предвиденье непонятной природы. Впрочем, избыток необъяснимого всегда несет в себе креативный импульс».

Ему подумалось тут же, что сложность пространства-времени, к пониманию которой человечество пока не приблизилось, ценна хотя бы тем, что не дает никому права сводить явления к примитиву – несмотря на то, что кругом, куда ни глянь, именно примитив цветет пышным цветом. «Размножайтесь, плодитесь, – усмехнулся Астахов, обращаясь неизвестно к кому. – Что с вас взять еще, вы ведь больше ни на что не способны. Я на вас не сержусь, все мы одинаково наивны. В этом есть надежда – может все устроено хитрее, и жизнь духа не кончается со смертью?»

Вскоре он увидел Анну – она сидела на скамеечке у фонтана, передвинувшись почему-то с обычного своего места к статуе морского котика с мячом на носу. Когда он подошел, их разделил поезд, катающий детей, и с полминуты они глядели друг на друга сквозь ажурные окна вагонов, раскрашенных в веселые цвета. Что-то в ее взгляде показалось Астахову странным, какая-то отрешенность или тень смирения – он подумал даже, нет ли тут почвы для новых предчувствий и устало вздохнул.

«Извини, я опоздал, – сказал он ей, целуя в щеку. – Там страшная авария на перекрестке с Московской. Боюсь, что есть пострадавшие – если не сказать мрачнее».

«Да, ужасно, – откликнулась Анна, пристально глядя ему в глаза. – Им, конечно же, хуже, чем мне, но и мне так плохо, что я даже не могу их пожалеть».

«Что случилось? – удивился Андрей Федорович. – Что-то с мужем? Пойдем в кафе, я накормлю тебя обедом».

«Знаешь, – медленно выговорила Анна, – мне кажется, ты решил меня бросить. Ведь так?»

Между ними сразу выросла стеклянная стена. Астахов помолчал, потом поднял руку, потер висок и сказал, не отводя взгляда: – «Да, так».

«Ну, бросай, – пожала плечами Анна, – зачем при этом еще и есть?» – и вдруг повернулась и побежала прочь, так что он не успел добавить ни слова.