Александра разбудил солнечный луч, как бывает в безмятежном детстве. Какое-то время он морщился и чмокал губами, потом смирился и открыл глаза. Подушка с ним рядом пустовала, пусто было и в комнате, и будто во всем мире. Исчезли и Лика, и все остальные; в воздухе витал дух операционной или, быть может, стерильной палаты – стеклянного шкафа с инструментами пыток, казенной кровати, к которой он был пристегнут широкими брезентовыми ремнями…

Фролов глубоко вздохнул, собрался с силами и сел. Вчерашнее тут же дало о себе знать: в ушах зазвенело, а в голове набухла ватная тяжесть. Он терпеливо переждал первые, самые неприятные минуты, потом осторожно потянулся и обвел глазами комнату. Его и впрямь оставили одного, но обстановка кругом была обыденной и мирной. От пиршества не осталось и следа – очевидно, об этом позаботились какие-то гномы или феи. Александр еще покрутил носом, принюхиваясь к запахам, в которых вновь, как и вчера, ему почудилось что-то французское, потом откашлялся и произнес вслух: – «Да, неплохо…» Взгляд его упал на собственную одежду, в беспорядке разбросанную у кровати. Он вспомнил маленькую любовницу, похожую на мартышку, подумал с некоторой грустью, что едва ли они встретятся еще когда-то, и тут же застонал, пронзенный мыслью о Елизавете, находящейся в руках бандитов, своем бездействии и пьяном свинстве.

«Скотина!» – выругал он себя и принялся поспешно одеваться, больше не обращая внимания на звон в ушах и головную боль. Натянув джинсы и рубашку, он прикрыл одеялом затейливо измятую постель, еще раз сокрушенно вздохнул и поспешил на кухню.

Компаньон лежал на боку, подложив ладонь под щеку, и заливисто, самозабвенно храпел. Фролов мельком глянул на его мощное плечо, украшенное татуировкой «КИСА», и сказал хрипло: – «Слышь, Толян, давай просыпайся». К словам тот оказался безнадежно глух, пришлось тряхнуть его раз и другой, прежде чем храп сменился недовольным брюзжанием, а потом и вялым, но осмысленным вопросом: – «Времени сколько, земляк?»

«Полдевятого уже, – сказал Александр нервно. – Давай, вставай, звонить пора».

Толян перевернулся на спину, потер кулаками глаза и сообщил в пространство: – «Башка болит – очуметь. Ну, мы вчера дали…»

Фролов беспокойно зашагал по кухне, потом схватил чайник и стал наполнять его водой из-под крана. «Рано ты меня поднял, – пожаловался Толян ему в спину. – Ни черта еще не случилось, помяни мое слово. Сначала девки разбудили – практика у них ни свет, ни заря – потом ты… Я им, кстати, дал по пятьсот, на такси и на кофе».

Александр молча порылся в кармане, потом сходил в комнату, разыскал свою сумку и протянул водителю деньги. «На вот, тут за девчонок и тебе за вчерашний день, а теперь – давай, звони милиционерше», – сказал он сухо и стал разжигать непослушную конфорку. Толян поворчал еще немного, затем прошлепал босыми ногами в ванную и только после этого взялся наконец за телефон.

Разговор получился трудным. К мобильному следователя Никитиной неожиданно подошел ее муж, был невежлив и дерзок, выспросил язвительно, кто, от кого и по какому вопросу, и лишь после этого дал трубку Валентине, которая первым делом отругала Толяна за слишком ранний звонок. Потом она сменила-таки гнев на милость и сообщила, что хозяин катера пришел в себя, во всем сознался и готов сотрудничать в полной мере. Так что, все идет как нужно, скоро прибудет подкрепление из ОМОНа, и ее саму вот-вот заберет машина, хоть руководить всем делом возможно достанется и не ей – тут у Никитиной в голосе прозвучала явная обида.

«Может и мы подскочим? – осторожно поинтересовался Толян. – Все равно, мы уже в курсе».

Валентина лишь хмыкнула в ответ свое привычное: – «Обалдел?» – потом вздохнула и добавила: – «Ладно, передай своему московскому, что заложников, если живы до сих пор, сразу к Волжскому отделению повезем, что на главной пристани, у Речного. Туда и подтягивайтесь…» – и оборвала разговор, даже как следует не попрощавшись.

«Ну и достался ей фрукт, Отелло хренов», – пробурчал Толян, в сердцах швырнув телефонную трубку на стол.

«Что там?» – спросил Александр нетерпеливо, переминаясь с ноги на ногу.

«Кино и немцы, – вздохнул водитель. – ОМОН и начальство всякое. У Вальки, похоже, отберут лакомый кусочек. В общем, слушай, скоро поплывут за твоей ненаглядной…»

Он быстро и толково пересказал Фролову всю беседу и категорически помотал головой на его поспешное «Едем!». «Некуда нам ехать, рано еще, – заявил он непреклонно. – Начальница наша, и та еще, видишь, с хахалем своим. А вон и дождь – что мы, дураки, на пристани мокнуть?»

Действительно, утреннее солнце скрылось за тучами, небо сделалось серым и низким, и по оконному карнизу застучали частые капли. На кухне потемнело, и на душе у Александра стало муторно и тоскливо. Вчерашняя слежка и бандиты с пистолетами, пьяная ночь и песни, Лика, которую он теперь помнил плохо, и ее жадные ласки – все смешалось в фантасмагорический спектакль, придуманный будто им самим в том же пьяном угаре. К Елизавете он испытывал жалость, смешанную с обидой, а к себе – презрение и злобу, как к бездарному режиссеру, взявшемуся не за свое дело. Скорее бы все кончилось, – подумал он раздраженно и стал разливать по чашкам остатки чая.

Они позавтракали без всякого аппетита, и через час уже садились в многострадальную «девятку», причем Фролов держал в руках мощный полевой бинокль, который Толян, покряхтев, отыскал в недрах платяного шкафа. Дождь к тому времени разошелся вовсю, на асфальте появились лужи, а лобовое стекло тут же запотело.

«Оно и видно, – пробурчал водитель, – дурной день. Ночь и та была лучше, ты как считаешь?»

Александр глянул на него удрученно и ничего не ответил.

Прошедшая ночь показалась хорошей далеко не всем. Для пленников, заточенных на острове в волжских плавнях, она выдалась тревожной и очень долгой.

После слез Елизаветы говорить никому не хотелось. Каждый прилег в своем углу, и наступила тишина, нарушаемая лишь звуками ночного леса и вечно бодрствующей реки. Сны заложников были беспокойны, но никто не ворочался и не стонал, словно не желая выдавать свое присутствие в спасительной тьме.

Фрэнк Уайт Джуниор видел во сне китайскую девушку Ли Чунь – ту самую, что сказала ему когда-то о тривиальности его звезды. Они познакомились в классе по астрономии, потом пошли вместе на студенческое парти, и вскоре она стала его подругой, проявив благосклонность в отличие от белых американок. Их сблизила тяга к звездному небу; именно об этом они и говорили, оставаясь наедине. Под влиянием Ли он заинтересовался трудами древних китайцев, не знавших телескопов, но создавших тем не менее стройные схемы мироустройства – особенно в учении И Цзин и классической Книге Перемен. Фрэнк даже запомнил, как звучат по-китайски двенадцать гексограмм солнечного цикла, восхитившие его своими названиями, в которых, впрочем, крылись загадки. Он вполне понял гексограмму Трудное Начало, но имел проблемы с отличием финальных Цзи-цзи и Вэй-цзи, которые переводились в книжках как Уже Конец и Еще Не Конец, причем вторая следовала за первой. Именно на этом месте его занятия оборвались, и интерес к китайской астрологии угас – вместе с интересом к лунноликой Ли Чунь, в общении с которой он ощущал все же некоторый избыток духовного начала.

Во сне она командовала им властно и строго, заставляя делать нелепые вещи, а он не мог противиться, ибо у нее за поясом красовался огромный кривой кинжал. Он резко контрастировал с одеянием траура – белоснежного цвета, как принято в Китае – это было красиво и он, зачарованный, не мог отвести от девушки глаз. Сон был многолюден, где-то на заднем плане мелькали и Нильва, и злобный инвалид у церковных ворот, и даже Аксел Тимуров, поседевший и обрюзгший, почему-то с рогатым шлемом на голове. Но все они мало значили и были, в общем, бесплотны – главными оставались Ли Чунь и ее клинок.

«Смерть – это хорошо, – говорила она, наступив ему на грудь изящной ножкой в белом сапоге. – Если вас убьют, ты замолвишь за меня слово перед Юйхуаном, Властителем неба!» Спорить с ней у Уайта не поворачивался язык, хоть ум его работал ясно, и он помнил все, случившееся наяву: неудачу с кладом, внезапное похищение, а самое главное – что в Москве его ждет черноволосая Ольга.

Фрэнк чувствовал себя виноватым – и перед Ольгой, и перед кровожадной китаянкой, но более всего перед армией нищих русских математиков, хоть их и не было в его сне. Много раз ему хотелось проснуться, но вязкое сновидение не отпускало. Порой он пробовал заплакать, но под веками не было слез. А мучительница с кинжалом улыбалась коварной улыбкой, словно говоря ему: – «Вэй-цзи, Еще не конец», – но конечно же лукавя при этом, как и все женщины, которых он знал.

В отличие от Фрэнка, Николай Крамской провел большую часть ночи с открытыми глазами. Он глядел в потолок и думал попеременно о странностях совпадений, капризной удаче и безмерном равнодушии высших сил. При этом, его мысли, отвлекаясь от абстракций, обращались то и дело к вещам конкретным, практически бытовым. Он с тоской вспоминал московскую квартиру, парочку любимых ресторанов и их лучших блюд – например, филе корейки или запеченную утку. Опасность обострила все его чувства и особенно – желание жизни и тот вкус к ней, который он успел в себе развить за последние годы. Столица была желанна и безмерно далека, но, думая о ней, Николай тут же укорял себя за то, что обленился и давно не выбирался в другие страны, погрязнув в заботах мелкого бизнесмена.

Как было бы хорошо улететь подальше, бросив все – в Патагонию или на Фиджи, или, допустим, в чилийские Кордильеры. Что держит его в родном городе, кроме свиной корейки и пары-тройки привычек? Мир гораздо больше, чем несколько загазованных улиц – ему ли об этом не знать? От бизнеса, признаться, не так уж много прока, он едва ли хоть чем-то питает душу, а тут – новые впечатления, желания, женщины… Или еще вариант – почему бы не взять с собой Жанну, никогда не бывавшую даже в Европе? Сколько будет восторгов и новых эмоций – у нее, но заодно и у него. Сколько можно ей рассказать и показать, как выигрышно будет он смотреться и как вырастет в ее глазах… Тут определенно что-то есть, как ему раньше не приходило это в голову? – И Крамской стал увлеченно прикидывать выгоды совместного путешествия, даже позабыв на время об опасности и страхах.

Потом ему вспомнился самоуверенный Пугин, наверняка считающий свой заказ средоточием его, Николая, чаяний и дум. Сейчас это показалось столь нелепым, что Крамской чуть не фыркнул в голос – и наверняка бы фыркнул, да еще б и выругался покрепче, если бы был один. Ему стало еще очевидней, что он давно уже перегибает палку, стараясь доказать себе и другим что-то, вовсе недоказуемое, да еще и не значащее многого – в первую очередь для него самого. К тому же, и мироздание могло наконец обидеться: ему дали деньги, а вместе с ними независимость и свободу, и он не должен делать вид, что не замечает этого порой. Вставать в угодливую позу имеют право лишь те, у кого нет выбора, а у него, Крамского, выбор есть – так нужно выбрать наконец и следовать выбранному всегда. А то ведь деньги могут и отобрать – страшнее кары, право, нельзя придумать. Его провинность пока еще невелика, но высшая сила горазда лупить из пушек – лишь только заметит шевеление в кустах…

Николай неслышно вздыхал и считал до ста, чтобы отвлечься. Порой он проваливался в дремоту – сновидений не было, его лишь окутывал вязкий дурман, как туман на болоте, стелющийся над мхом. Небо, которого не было видно, давило ему на грудь. Причины и следствия, рожденные в слепых вихрях, вовлекали в водоворот, как в центр воронки, путь из которой – в бездну. Леса и степи, река и бескрайние земли кругом – все они таили энергию равнодушия, познать которую значило сделать очень опасный шаг. Крамской просыпался в испарине, сердце его стучало и отдавало в виски, и сразу накатывала тревога, а за ней – липкий страх за свою участь. Он лежал, не шевелясь, прислушиваясь к заоконным шорохам, а потом вновь заставлял себя размышлять – о чем угодно, лишь бы убить время: о Пугачеве, о Жанне Чижик или о странной паре, Елизавете с Тимофеем, так не похожих на жениха и невесту.

Странная пара, тем временем, являла собой образец гармонии, расположившись на самом большом из диванов. Елизавета, поплакав вдоволь, крепко спала, устроившись головой на коленях у Царькова. Хорошего ей не снилось – в воображении рождались лишь злодейства и погони. Местность, правда, была нездешней, и ни один из бандитов, захвативших их в плен, не попал в бурные сновидения. Однако и Тимофея в них не было тоже, что служило главной причиной ее ночной тревоги. Не в силах проснуться, она шевелилась беспокойно и цеплялась за его одежду, словно пытаясь убедиться в его безусловном присутствии. Он тогда обнимал ее крепче, и Елизавета затихала, но и в новых грезах ему не находилось места, она была одна и спасалась от напастей в одиночку, порой вздрагивая всем телом.

Страх, впрочем, не мучал ее больше – он исчез вместе со слезами. Она помнила недавнюю слабость, не стыдясь, понимая будто, что теперь она стала сильней и уже не будет прежней. Тимофея не было в ее снах, но она знала, во сне и наяву, что они с ним близки и сражаются бок о бок. Просто он, наверное, отлучился на время – может он ищет ее в других краях, может ему мешают и держат взаперти?

Ей хотелось рваться куда-то с ним вместе, преодолевать, жертвовать, побеждать. В этом был смысл – обретенный недавно – и за этот смысл она тоже цеплялась, как за одежду Царькова. Нет, он не оставит ее, не бросит, как Пугачев Евдокию-Машу. Да и вообще, он не черный демон, и она не хозяйская дочь. Зачем вообще этот Крамской со шрамом рассказывал свои сказки? Ей нет дела ни до Пугачева, ни до самого Крамского – неважно, художника или непонятно кого. Она здесь потому, что они неразлучны – она и Тимофей. Это вполне оправдывает происходящее; даже опасность, хоть и реальна, но все же эфемерна до поры, а он – вот он, рядом, ни в какой эфемерности его не заподозришь.

Что же касается Царькова, он, как и Николай, почти не сомкнул глаз. Мозг его работал лихорадочно и без пауз, как большая вычислительная машина. В отличие от Лизы, он понимал прекрасно всю серьезность нависшей над ними угрозы. Собственная участь занимала его больше всего, но и судьбы прочих, втянутых в историю по его вине, тоже были ему не безразличны. Порой он скашивал зрачки на Елизавету и тихо, сокрушенно вздыхал. Все же остальное время его одолевал лишь один вопрос: «Кто?»

Вновь и вновь он прокручивал в голове свои комбинации и схемы, вспоминал заказчиков и разговоры с ними – до мельчайших деталей, оборотов речи. Прикрывая веки, он видел, будто воочию, всю свою взыскательную клиентуру – череду самодовольных лиц, походящих, как правило, на свиные рыла или вытянутые хорьковые морды. Когда-то, помнится, он удивлялся, что такие люди значатся теперь в авангарде, превратившись в новых хозяев жизни. Во времена его московской юности их трудно было представить ходящими по улицам открыто. Потом улицы стали ими полны, а после они вновь исчезли с тротуаров, переместившись в просторные офисы и шикарные авто. Царьков научился вести с ними дела, но всегда был настороже, чувствуя свою чужеродность, и теперь вспоминал подробности каждой из операций в тщетном поиске намека на сегодняшний, ни на что не похожий инцидент.

Помимо клиентов, он перебирал в памяти и почти случайных людей, чьи интересы могли быть ущемлены или не приняты в расчет. Звено за звеном, он прослеживал цепочки исполнителей, пытаясь угадать, кто из них мог бы решиться на внезапную наглость и потянуть одеяло на себя. Это был утомительный процесс; к тому же, мысли его сбивались с одного на другое: с местных латифундистов на пивоваров из Самары, с наглых чиновников, очумевших от вседозволенности, на украинские фирмы-однодневки или прибалтийские банки, не чуравшиеся беспредела, несмотря на европейские паспорта. Порой он думал даже о своих сотрудниках, подобранных тщательно и с умом, выдернутых из трясины полунищей жизни, отчищенных, накормленных, обогретых. Каждый из них являл собой незначимую мелочь, но Тимофей знал, сколько неожиданностей кроется порой в мелочах. Их тоже стоило опасаться – кое-кто, проверенный и надежный, мог сойтись с опасными людьми и раскрыться совсем по-другому.

Словом, подумать было о чем. Личные дела – поспешная свадьба, да и весь эпизод с влюбленной Майей, что занимал его целиком последние недели – вовсе вылетели из головы. Новая опасность была непосредственней и реальней, в первую очередь следовало озаботиться ею. Однако, мучительные раздумья ни к чему не приводили: Царьков чувствовал, что движется по кругу. Исходных данных было слишком мало – и никакая дедукция не могла помочь. Ясно было только одно: что-то важнейшее вышло из-под контроля. Поэтому, в сотый раз повторял себе Тимофей, если только удастся вырваться отсюда живым, первым же делом он отправится к «покровителю» и будет иметь с ним обстоятельный разговор.

«Покровитель», при этом, лежал в тесном морге, пристроенном к медицинскому корпусу Николаевского университета, но Царьков об этом конечно же не знал. Вообще, это событие сразу обрело стратегический характер: информацией о нем располагали лишь избранные люди, изо всех сил старавшиеся не выпускать ее наружу. Одним из таковых был полковник Нестеров, начальник Кировского РУВД, напряженно размышлявший, вместе со всеми посвященными, что значит эта неприятность в смысле расстановки сил, кто выиграет от передела территории, и вообще, как теперь быть, с кем работать и на кого ставить.

Ближайшее будущее представлялось ему невеселым. Связям, налаженным за многие годы, угрожала серьезная девальвация, иные из мелких грешков вполне могли выплыть наружу, и потому глава районной милиции пребывал в состоянии нервозном и желчном. Даже эпизод с похищением, отдававший несколько фантастическим душком, не казался на этом фоне таким уж важным. Вечером в понедельник он выслушал Валентину и ее начальницу-майоршу с непроницаемым выражением лица, тут же договорился об усилении их группы шестью бойцами местного ОМОНа и на этом посчитал задачу выполненной – пока события не прояснятся и не вмешается пресса. Однако, утром дождливого вторника ему доложили, что джип заложников, обнаруженный на загородном шоссе, принадлежит Тимофею Царькову. Нестеров знал о нем достаточно, чтобы связать его с «покровителем», внезапно отправившемся на тот свет. Ситуация заиграла новыми гранями – два громких дела произошли в одно и то же время, что конечно же не могло не насторожить.

Чутье подсказывало полковнику, что автомобильная авария – не более, чем случайность, но он тем не менее распорядился выставить охрану в больничной палате, где приходил в себя шофер покореженного Мерседеса, строго-настрого запретив доступ к нему как посторонним, так и ближайшим родственникам. Потом, подумав с минуту, он вызвал своего заместителя, румяного здоровяка Аленичкина, и спросил угрюмо: – «Слышь, Михаил, ты вроде в друганах с этим, Царьковым, который у нас бабки чистит? У него же, кажется, Петрович, в которого вчера грузовик въехал, кем-то навроде кума?»

«В друганах, не в друганах, но общаться приходилось, – осторожно ответил зам, знавший уже и об аварии, и о похищении, и успевший, конечно, связать одно с другим. – А у тебя что, на него зуб?»

«Да нет, – поморщился полковник, – повязали его, похоже – неустановленные личности трудной судьбы. Вчера как раз, когда Петровича в морге ковыряли. Ты ведь, наверное, в курсе, так?»

«Ну да, – пробурчал Аленичкин, глядя на начальника исподлобья, потом потер переносицу и добавил: – Но я никому – ни-ни».

«Да, да – манда! – вдруг разозлился тот. – Если в курсе, то думай давай башкой. Ты мне не дакай, а версию дай – понял? Есть тут что, или так, пустышка. Вникни повнимательней – тебе отдаю под контроль. И джип обыщи – на предмет субстанций, не мне тебя учить…» – и полковник, махнув рукой, отпустил подчиненного, чтобы вновь, оставшись в одиночестве, предаться трудным раздумьям об изменении мастей и раскладов.

Несмотря на опасения Толяна, руководить операцией по освобождению пленников дородная майорша назначила следователя Никитину, которая чуть робела, но не подавала вида. Кроме омоновцев, сидевших в неприметном фургоне, в ее отряде были Виталик-Лаврентий и те же два сержанта, что бодрствовали, как сиделки, у кровати хозяина катера, пока тот не пришел в себя.

Понятно, что ночь, проведенная в неудобных креслах в душной комнате, где воняло кошками, не прибавила операм настроения, поэтому очнувшийся механик тут же прочувствовал на себе бескомпромиссность их настроя. Это дало результат – он рассказал все и сразу, признавшись, что сначала его попутал бес, а потом уже вооруженные гангстеры запугали настолько, что он не смог отказаться от соучастия в преступном действе. Бандиты, по его словам, весь день пытались с кем-то связаться, а потом сказали, что заедут рано утром, чтобы вновь отправиться к заброшенной турбазе, но отчего-то пока не появились. Это несколько напрягло сержантов, проведших до прибытия основной группы тревожные полтора часа. Валентина приехала почти одновременно с ОМОНом и сразу увидела у дома милицейский «Газик», который ее подчиненные даже и не подумали отогнать прочь. Небрежность ли это или трусливый умысел, гадать было недосуг. Она ворвалась в дом, как фурия, так что хозяин с разбитым лицом при виде ее посерел и сжался, и устроила операм страшный разнос за отсутствие маскировки. Это разозлило их еще больше, и по взглядам, которые они бросали на механика, было ясно, что тому придется несладко, если им выдастся шанс вновь до него добраться. Но шанса не представилось, их с двумя омоновцами оставили в засаде поджидать запаздывающих бандитов, а остальные, во главе с Никитиной, оправились на остров – спасать потерпевших.

От засады было немного прока – как и предполагала Валентина, гангстеров спугнула милицейская машина. Еще ночью они узнали, что заказчик мертв, и решили немедленно исчезнуть, захватив с острова оставшегося там сообщника. Подъехав к дому механика перед самым рассветом и обнаружив, что туда уже добралась милиция, они понаблюдали за ситуацией с полчаса, а после, так ничего и не поняв, отправились на Северную пристань, чтобы нанять там какою-нибудь лодку.

Сделать это удалось уже когда стало совсем светло. На скрипучей и ржавой, но быстроходной посудине бандиты долго рыскали по протокам и вопили на всю округу: – «Юрец! Качок!» – пока их приятель не отозвался наконец и не выбежал на берег, махая руками. Громкие крики всполошили только речных чаек, да нескольких рыбаков, выехавших с раннего утра на мелководье, но ни чайки, ни рыбаки не придали им значения, как и всему сиюминутному, что происходит на большой реке. Лишь пленники, уже не спавшие к этому часу, сразу насторожились, услышав шум, а убедившись, что едут именно к ним, засуетились, подавая друг другу бессмысленные знаки.

«Орут чего-то, – прошептал Тимофей. – Заблудились что ли, уроды?» Его никто не поддержал, лишь Фрэнк негромко хмыкнул и на цыпочках подкрался к отбитому стеклу.

«Здесь я!» – услышали они крик их сторожа, затем – стрекот лодочного мотора и несколько непонятных команд. Мотор стих, бандиты о чем-то переговаривались возбужденно, но слов было не разобрать.

«Прибыли, – констатировал Царьков. – С утра пораньше – может оно и лучше. – Он нервно прошелся взад-вперед и сказал, понизив голос: – Как зайдут, не дергайтесь – они церемониться не будут. И в разговор не лезьте, я сам договорюсь».

Однако, разговора не случилось. Через несколько минут трое бандитов подбежали к дому и стали возиться наверху. «Это здесь оставь, – хрипло командовал кто-то. – Куртки берем – и на катер. Юрец, не стой столбом, возьми тряпку, ручки протри».

«Ручки, ручки, – донеслось недовольное бормотание. – Я и внутри может что трогал, и на бутылках опять же пальцы».

«Трогал – и дурак! – безапелляционно завил хриплый голос. – Ничего, авось не разыщут. Поздно уже внутрь, возись потом с фраерами этими… Давай, заканчивай – в темпе».

«Эй! – завопил вдруг Царьков. – А мы? Нас-то откройте, черти!»

«Молчи, козел, – злобно откликнулся хриплый. – Ты меня еще чертом назовешь… Юрец, двигаем – живо!»

Что-то загрохотало, потом скрипнула дверь, и торопливые шаги стали удаляться от дома. Вновь застучал мотор катера – и вскоре стих вдали. Группа следователя Никитиной еще только стягивалась к дому механика, а бандиты уже неслись прочь – от острова, от заложников и от всей затеи, явно не задавшейся с самого начала.

«Уехали, – растерянно произнес Царьков. – Все уехали, будто нас и нет. Вы такое видели вообще – в кино или где?»

Николай расхохотался, подошел к умывальнику и стал плескать водой в лицо. Фрэнк Уайт смотрел недоуменно, будто все еще ничего не понял. Лишь Елизавета была серьезна, свежа и полна энергии.

«Ускользнули! – вертелось у нее в голове. – Неужели все? Но ведь я так и знала!»

Она улыбнулась своим мыслям и с нежностью посмотрела на Царькова. «Ты мой герой!» – хотелось ей воскликнуть, но она сдержала себя и лишь сказала деловито: – «Дверь нужно открывать. Что мы время теряем – вдруг они вернутся».

«Не вернутся, – махнул рукой Тимофей. – Спугнул их кто-то, разве непонятно? Вот же дурная страна – ничего не умеют сделать как следует. Всегда все через жопу – одни косяки!»

Следующий час пленники пытались сломать дверь или отогнуть оконную решетку. Добиться удалось немногого – ввиду полного отсутствия подручных средств. «Ну что, с голоду тут подыхать, что ли? – взорвался наконец Царьков, швырнув на пол бесполезную рукоятку крана, с таким трудом отвинченную в ванной. – Сначала скрутили, засадили в подвал, а потом вообще бросили, как щенков!»

«Не шуми, – хмуро сказал ему Николай. – Из-за тебя сидим, небось, ты здесь не звезда. Пойдем, может трубу отломаем?»

«Чтоб затопило все, умник?» – огрызнулся было Тимофей, но тут Уайт Джуниор кинулся к окну, замер и поднял вверх палец. «Энджин, – прошептал он, когда все замолчали, глядя в его сторону. – Лодка с мотором. Едет кто-то опять, к нам или рядом».

«Ну у тебя и слух, Фрэнки, – удивилась Елизавета. – Что-то я ничего не…»

«Точно! – оборвал ее Царьков. – Катер. По-моему, тот, который в первый раз. И впрямь возвращаются что ли? Ну, сейчас все решится».

Все и впрямь решилось довольно быстро. Подплыв к острову, группа Валентины разделилась на две части. Четверо омоновцев бросились рыскать по территории, а следователи, достав оружие, пошли по лесной тропе, которую им показал механик, старавшийся быть услужливым до приторности. Вскоре и ОМОН, и Валентина с Виталиком, уже не осторожничая, собрались у дома, из которого доносились возбужденные крики.

Особенно усердствовал Тимофей Царьков. «Ну милиция, ну вы даете, – тянул он издевательски-едко, подойдя вплотную к зарешеченному окну. – Бандюганы уже с час как свалили – кто-то им стукнул, не иначе – а вы что, в носу ковырялись? Где вы их теперь ловить-то будете, расторопные?»

«Тихо ты, – дергала его за руку Елизавета. – Хватит уже, пусть откроют», – но он не унимался, то отбегал вглубь комнаты, то вновь оказывался у окна и ругался сквозь зубы.

«Меня ж опустили, не понимаешь? – бросил он ей довольно резко, когда она вновь попыталась к нему подойти. – Где я теперь их главного искать буду?»

Лиза понимала лишь, что почти ничего не понимает. Тимофей перестал походить на героя, хоть она и допускала, что герои бывают разные. Он стал совсем другим, непохожим ни на прежнего, ни даже на вчерашнего, к которому она уже начала привыкать. Ей сделалось неуютно с ним рядом, но она, превозмогая себя, улыбнулась и сказала, как могла легко: – «Брось ты, дался тебе этот главный. Давай вообще отсюда уедем. Хоть завтра – уедем и все».

«Не болтай, – отмахнулся Тимофей. – Куда мне ехать, у меня здесь бизнес!» – Потом покосился на Николая, внимательно глядящего на них обоих, подошел к ней, неловко погладил по плечу и добавил со вздохом: – «Погоди, давай выберемся – после, дома поговорим».

С дверью возились долго – под насмешливые комментарии все того же Царькова, который, устав ходить взад-вперед, сел прямо на пол и привалился к дверному косяку. Его больше не одергивали – никому не хотелось связываться, в том числе и Лизе, о чем-то тихо беседовавшей с Фрэнком Уайтом. Наконец, замок поддался, и пленники оказались на свободе, озираясь чуть затравленно и ежась под моросящим дождем.

«Следователь Никитина, – официально представилась Валентина, стоящая у крыльца с угрюмым видом. – Все целы? Помощь никому не нужна?»

«А где тут у вас начальник, следователь Никитина? – развязно спросил Тимофей. – Я Царьков, Тимофей Тимофеевич. Вы вообще из какого района?»

«Начальник я, а вопросы зададите потом, – отрезала Валентина, бросив на него пристальный, хмурый взгляд. – Все целы, я спрашиваю? Тогда пошли».

Где-то невдалеке завизжала и зашлась лаем собака, и тут же раздался матерный крик – старший омоновец распекал кого-то из бойцов. Вся компания выстроилась цепочкой и потянулась по знакомой уже тропе назад, к причалу. Елизавета тут же промочила ноги, ступив в траву, влажную от дождя, и зябко обхватила руками плечи.

Уже на катере, пока суетливый хозяин натягивал тент от непогоды, Виталик-Лаврентий раздал недавним заложникам их мобильные телефоны. «Отпечатков на них нет, я проверил, – сказал он Валентине в ответ на ее вопросительный взгляд. – Пусть родственникам звонят, те ж волнуются…» Никто из четверки, однако, звонить никуда не спешил. Лишь Царьков бегло просмотрел пропущенные звонки и озабоченно сдвинул брови.

«Слушай, следователь, – обратился он к Никитиной, – мы сейчас куда? А то меня из джипа вытряхнули – хорошо бы за ним сгонять. Может, отправишь меня с кем-нибудь из оперов, глянем с ним – вдруг еще стоит? И невесту мою нужно бы домой забросить – нам почти, можно сказать, по пути».

«Я ж сказала, вопросы потом, – равнодушно откликнулась Валентина. – Сейчас приедем в управление, поработаем с вами, потом решим – кто за джипом, кто с невестой».

«Ты что ли будешь решать? – обиделся Тимофей. – Я тебя вообще впервые вижу. – И зло добавил, отвернувшись: – Коз-за…»

Командир ОМОНа, невысокий крепкий татарин с кривыми ногами, посмотрел на Тимофея в упор и вдруг спросил: – «Ты чего это из себя строишь, женишок? Тебя что, манерам поучить, как салаг в казарме учат?»

«Ого, – обернулся к нему Царьков. – А это еще что за фигура? Ты чего глаза сузил – от удивления?»

«Ну, придется поучить», – пробормотал татарин, делая шаг в направлении Тимофея.

«Не трогай его! – закричала вдруг Елизавета, схватив Царькова за локоть и став с ним рядом. – Или, хочешь, нас обоих бей».

«Семенов, – сказала Валентина усталым, недовольным голосом, – успокойся хоть ты – тоже мне, вояки…» Тимофей дернул рукой, пытаясь освободиться, омоновец глянул на него насмешливо, потом отошел в сторону и сплюнул за борт.

«Я ж говорил, – шепнул Крамской Фрэнку, – тут все уходит в пустоту. – Потом помолчал и добавил: – А может говорил не тебе – или и вообще не вслух».

Больше никто не произнес ни слова – до самой пристани у Речного вокзала. Пленники и их освободители не хотели даже смотреть друг на друга, особенно Царьков, нахмурившийся и замкнувшийся в себе.