Я так и вижу раздраженного, может быть, даже гневного читателя, который возмущенно вопрошает: в наше ли время говорить о смехе и называть слова «смешными»? Ведь мы живем в грозную эпоху, и писать надо о словах «война», «мир», «ненависть», «свобода», «атака», «оборона», «кровь», «слезы», – а здесь веселого нет вовсе.

Еще раз возражу: между «смешным» и «веселым» – большая разница. Кстати, слово «мир» уже объяснено, о «свободе» мы еще поговорим (когда займемся совсем другими словами, казалось бы к свободе не имеющим никакого отношения), а вот слово «война» останется за бортом. Не хочу я о нем писать, и дело с концом. Пусть это будет моим протестом против войны как таковой и против слова «война» в частности.

Смех…

У английского поэта Перси Биши Шелли (1792–1822) в стихотворении «К жаворонку» (1820) есть такие строки:

Фамилия Шелли навсегда связана у нас с великим английским поэтом. Но сама фамилия не такая уж и поэтическая. Она произведена от топонима Шелли, а таких топонимов в Англии немало – в графствах Йоркшир, Суффолк, Эссекс и прочих. Слово «Шелли» сложено из двух древнеанглийских корней – scylf и lēah, означающих соответственно «скала, утес, башня» и «поляна, поле, лес, луг». Впрочем, может быть, я не прав. Выражения «башня в лесу» или «утес посреди поля» если и не отдают поэзией, то, во всяком случае, звучат довольно романтично.

Как же я с ним согласен! Смех – действительно «тайной боли шум», и эту тайную боль мы увидим во многих словах. А если не увидим, то почувствуем.

Но самое главное в смехе то, что он – парадоксальным образом! – служит эффективным лекарством от тайной и даже не тайной боли. В смехе – залог здоровья не только отдельно взятого человека, но, может быть, всей человеческой цивилизации, что отчетливо выражено в известном афоризме: «Мир уцелел, потому что смеялся».

О, с этим афоризмом целая история! Кому только не приписывают фразу об «уцелевшем мире». Вот далеко не полный список якобы авторов: Аристотель, Бомарше, Марк Твен, Антон Чехов, Михаил Зощенко, Юлиус Фучик, Бертольт Брехт, Станислав Ежи Лец, Умберто Эко…

Смею заверить, вышеуказанные знаменитости ни при чем. «Мир уцелел, потому что смеялся» – это девиз и лозунг Дома сатиры и юмора в болгарском городе Габрово, а придумал фразу основатель и первый директор габровского Дома сатиры и юмора – замечательный, остроумный, веселый человек Стефан Илиев Фортунов (1926–2010). Почему я говорю это с такой убежденностью? Да потому, что именно от Стефана Фортунова я услышал и историю фразы, и историю создания Дома юмора, и произошло это четыре десятка лет назад, когда я был значительно моложе, работал журналистом, писал о разных вещах и местах, в том числе о Габрово, а сам Дом юмора был в ту пору и вовсе молоденьким, можно сказать, новорожденным.

Голос Стефана Фортунова до сих пор звучит у меня в ушах.

«Светът е оцелял, защото се е смял», – провозгласил он во время нашей встречи в Габрово и заразительно рассмеялся.

Рассмеялся и я, причем с облегчением. Ведь что-то подобное сидело и у меня в душе, только не было выражено словами, но вот слова нашлись, и мое «подобное» обрело форму:

«Мир уцелел, потому что смеялся».

Я верю в это по сей день. Как верю и в то, что мир будет уцелевать впредь, пока… пока будет смеяться.

Болгарское «се е смял» – это наше «смеялся».

У болгар «смях», у нас «смех». Одно и то же слово.

Итак,

смех…

 

Cмех

Уже понятно, что это слово общеславянское. Буква «х» в конце – всего лишь суффикс (лингвист написал бы: «суф. -xъ»), такой же, как в словах «грех» и «успех», а сме– – корень. Понятно и то, что существительное «смех» – производное от глагола «смеяться», а глагол этот, будучи общеславянским, имеет соответствия в других индоевропейских языках, и предок его – древнеиндийское «смайати» (smayati), что означает «улыбается».

Видите? Слышите? «Улыбается»! Слово «смех» подразумевает не хохот, не гогот, не гыгыканье, не регот и не ржание – оно говорит об улыбке. Поэтому и «смешные слова», помещенные в этой книге, претендуют исключительно на улыбчивую реакцию со стороны читателя.

Улыбку могут вызвать: • изначальное значение слова; • способ его образования; • изменения, которые претерпело первоначальное значение; • любопытное или даже противоречивое соединение составных частей; • связь с другими, весьма далекими по значению словами; – но, разумеется, не само слово.

А что это за «соответствия в других индоевропейских языках», упомянутые выше? Да вот, пожалуйста: в датском языке «смиле» (smile) – улыбка; в шведском «смила» (smila) – тоже улыбка. В древневерхненемецком «смирон» (smieron) означало «улыбаться». В переводе с латинского прилагательное «мирус» (mirus) – это «удивительный, дивный, необыкновенный, восхитительный» (и в смысле «вызывающий улыбку» тоже), а глагол «мирор» (miror, mirari) – «дивиться, удивляться, любоваться, восхищаться» (разумеется, с улыбкой на устах). Древние римляне «потеряли» первую буковку «с» и вставили «р», но от этого протоиндоевропейский корень «сми-/сма-» не потерял своей сути.

Наконец, обратимся к английскому существительному «смайл» (smile), гораздо более понятному нашим соотечественникам, чем латинское «мирус»: оно того же корня. Русский «смех» и английское «смайл» – слова-родственники.

Собственно «смайл» в русский язык не вошло, а вот его производное, да еще с русским суффиксом, – «смайлик» – давно стало принадлежностью нашей лексики.

Прочитали сноску? А теперь я возьму да от нее и откажусь. Хе-хе. (Так люди выражали смешок на письме, когда смайликов еще не было.) Шутка, конечно. Как известно, «не отрекаются, любя». Вот и я, любя слова, не могу от них отречься. Я могу лишь уточнить и дополнить то, что написал.

Действительно, в компьютерном сленге слово «смайлик» появилось в 1980-е годы. Но вот сами смайлики имеют куда более древнюю родословную. Им… 134 года!

Вот посмотрите, какая статеечка появилась в американском юмористическом журнале «Пак», в номере от 30 марта 1881 года.

ТИПОГРАФИЧЕСКОЕ ИСКУССТВО

Мы хотим, чтобы все отчетливо поняли: отдел высокой печати настоящего издания не собирается быть попранным ни одной из тиранических толп художников, сколько бы их ни было на белом свете. Мы подразумеваем следующее – пусть публика сама увидит, что мы, пользуясь нашими собственными типографическими средствами, можем затмить всех карикатуристов, когда-либо ходивших по земле. Опасаясь слишком сильно ошеломить публику, мы представим лишь несколько образцов тех художественных достижений, которые нам подвластны, – в качестве первой партии. Нижеследующее – результат нашего исследования страстей и эмоций. Авторским правом не охраняется.

А ниже – рисунок:

И подписи (слева направо): «Радость. Меланхолия. Безразличие. Изумление».

Ну, и чем эти смайлики отличаются от тех, что появились в 1980 годы, – : – ), : – (, ; – |, : – o? Да ничем! Те же типографские значки, сложенные так, чтобы получилась та или иная рожица. Просто до рождения слова «смайлик» было еще далеко, а сами смайлики уже увидели свет.

Современные словари поясняют «смайлик» так: «идеограмма, изображающая эмоцию». Это ученое определение. Людям, пользующимся смайликами, помнить его необязательно – всем и так ясно: смайлик, он смайлик и есть ☺ («Ворд» подставил этот значок сам, без моей помощи), – но знать, что «смайлик» и «смех» – однокоренные слова, весьма полезно.

Что еще можно сказать о «смехе» как о слове?

Был на Руси когда-то офенский язык. Он родился в эпоху Средневековья, а произвели его на свет бродячие торговцы – офени. Этим торговцам хотелось общаться так, чтобы их никто не понимал (мало ли секретов в торговом деле!), вот они и придумали язык «для своих» – сочиняли новые корни, а правила словообразования оставляли прежними. Получалось, что офени говорили вроде бы по-русски, а выходило – по-тарабарски.

Любопытнейшие словечки бытовали в этом офенском языке (кстати, впоследствии именно от него пошла «феня» – воровской жаргон). Например, смех обозначался словом «грох». Смеяться – «грохматься», насмеяться – «нагрошиться», насмешник – «нагрошник», насмешница – «нагрошница».

Надо же, нагрошница… Чудо, а не слово!

Право, жаль, что многие офенские словечки исчезли из русского языка (может, еще вернутся?). Они и сами по себе интересны, и замечательным образом демонстрируют поразительные возможности нашего «великого и могучего», и служат великолепным свидетельством языковой изобретательности наших предков и народного юмора.

Надо ли говорить, что следующим словом у нас будет… Какое? Правильно:

юмор…

 

Юмор

О юморе написаны горы книг: научные работы, художественные исследования, серьезные и забавные эссе, философские трактаты… Есть немало интереснейших определений юмора и высказываний о нём.

Например, такое:

Это говорит советник короля Панталоне в пьесе Леонида Филатова «Любовь к трем апельсинам» (1997).

А вот мнение великолепного сатирика Феликса Кривина: «Юмор – великий обманщик: когда ему грустно, он делает вид, что ему весело, а говоря мудрые вещи, прикидывается дурачком».

И еще – у него же: «Юмор – это соломинка, которая никого не спасает. Но когда за неё хватаешься, делаешь движение, которое помогает держаться на воде» («Хвост павлина», 1988).

Поразительно точно! И вместе с тем мне хочется привести мудрое высказывание, уже более ста лет приписываемое Оскару Уайльду (на самом деле – именно что приписываемое): «…люди улыбаются, дабы скрыть свои слезы…»

Фамилию Уайльд ( Wilde ), конечно, можно перевести как «дикий» (англ. wild ), однако лучше знать, что происходит она от древнеанглийского wilde , обозначавшего «дикий, необузданный», но также «необработанный (участок земли)», – это последнее значение очень характерно как для образования топонимов, так и для рождения фамилий, от топонимов произведенных.

Автор этих слов был умный и образованный человек, хорошо понимавший свойства юмора. Возможно, он не «косил» под Оскара Уайльда, а именно так и думал. Или же прочитал у Стендаля: «Слезы – это чрезмерная улыбка» – и согласился с ним.

Стендаль, как известно многим, – это псевдоним (от названия немецкого города Штендаль, в далеком прошлом Штайнедаль, Steinedal , что переводится как «каменистая долина»). На самом деле писателя звали Мари– Анри Бейль ( Marie-Henri Beyle ), и фамилия Бейль тоже любопытная. Она восходит к старому слову «бальи» ( bailli ) – так в средневековой Франции назывался королевский чиновник, выполнявший административные и судебные функции, или же представитель сеньора в городке или деревне. Откуда взялось слово «бальи»? Разумеется, из латинского языка. В народной латыни было слово bajulivus , обозначавшее «управляющего зáмком», а в «официальной» латыни – слово bajulus , которое переводится очень просто – «носильщик». Ну, во всяком случае, тот, кто несет определенное бремя ответственности. Так что Бейль – весьма серьезная фамилия.

А может быть, Стендалю довелось прочитать у Гоголя (почему бы и нет? перевод «Мертвых душ» на английский язык к тому времени давно уже существовал): «И долго еще определено мне чудной властью итти об руку с моими странными героями, озирать всю громадно-несущуюся жизнь, озирать ее сквозь видный миру смех и незримые, неведомые ему слезы!»

Удивительно: многие великие писатели ставили рядом юмор и плач, улыбку и рыдания, смех и слезы. Я мог бы привести еще немало примеров. На самом деле ничего удивительного: эти великие писатели хорошо понимали не только природу юмора, но и природу слов. А к природе слова «юмор» мы как раз и подошли. Только начать придется с очень давних времен.

Древние полагали, что здоровье – и главным образом нездоровье – человека, а также состояние его духа, то есть темперамент, определяются соотношением в организме четырех жидкостей. Под «древними» я имею в виду прежде всего легендарных античных целителей – Гиппократа (ок. 460 – ок. 370 до н.э.) и Галена (129 – ок. 200 или ок. 216), – а также медиков Средневековья, унаследовавших от знаменитых лекарей эту врачебную концепцию.

Гиппократ – величественная фамилия. Она переводится с греческого как «повелитель лошадей».

А Гален – фамилия более спокойная. Она так и переводится с греческого: «спокойный».

Четыре жидкости таковы:

• кровь (отсюда полнокровные люди, или сангвиники, потому что на латыни «кровь» – это «сангвис», sanguis),

• желтая желчь (желчные люди обыкновенно вспыльчивые, их еще зовут холериками, ведь «холе», chole, по-гречески и есть «желчь»; слово «холера» того же происхождения),

• черная желчь («черный» на греческом – «мелас», melas, про желчь мы уже знаем, «мелас» плюс «холе» получается «меланхолик», человек, подверженный унынию и депрессиям),

• флегма (флегматичные люди склонны к апатии и лености).

«Флегма», кстати, – вообще очень интересная вещь. В поздней латыни это слово действительно соотносилось с одной из четырех жидкостей человеческого организма. В древнегреческом же «флегма» – не просто некая влага, но жидкость, порождаемая… теплом! И обозначало это слово, помимо жидкости, именно высокую температуру тела, жар, воспаление; оно образовано от глагола «флегейн» – «гореть, пылать» и родственного существительному «флокс» (родительный падеж «флогос») – «пламя, яркий огонь». Вот и пойми античных и средневековых медиков: словом, обозначающим «горячую влагу», они стали называть «прохладную жидкость», порождающую апатию!

Попутно отмечу: цветок «флокс» – это именно греческое «пламя». Такое название дал красивому растению… нет, не Карл Линней, как сообщают иные источники, а древнеримский писатель Плиний Старший, автор «Естественной истории». В Книге XXI этого монументального труда – книге, именуемой «Цветы», – он как раз описывает растение, «именуемое флоксом» по причине «пурпурной, почти пламенной» окраски его цветов.

Ну как можно пройти мимо такой интересной фамилии – Плиний! На латыни она звучит красиво и возвышенно: Плиниус ( Plinius ). А восходит между тем к греческому слову «плинтос», означающему «кирпич». Так что в наших краях Плиний был бы просто Кирпичёвым. Кстати говоря, наше слово «плинтус» – того же происхождения. Изначально это «плоский, вытянутый обработанный камень», то есть «кирпич». А откуда тогда, собственно, наш «кирпич»? – спросит какой-нибудь пытливый читатель. Отвечу: это слово тоже заимствованное, только не из латыни, а из тюркских языков. Например, в татарском языке «кирпич», а если правильно, то «кирпеч», – родное слово, и означает оно все то же: «плоский, длинный камень».

Известный из истории химии «флогистон» – огненная субстанция, которая якобы наполняет все горючие вещества и высвобождается при горении, – тоже родом из Древней Греции: это слово – средний род прилагательного «флогистос», что переводится как «воспламеняемый, горючий».

Ну хорошо, а при чем здесь юмор? Даже так: в чем юмор-то?

А юмор – в буквальном смысле – в том, что все эти «влажные субстанции» – кровь, желтая желчь, черная желчь, флегма – именно жидкости, или, используя латинское слово, «у́моры» (umor на латыни и есть «жидкость, влага, влажность»). В дальнейшем к слову добавилась начальная h, в этом виде словечко вошло в средневековый французский, а оттуда пошло гулять по другим языкам: в английском превратилось в humour, в немецком осталось как Humor. Постепенно изменилось и значение. Если поначалу словом «гумор» – «умор», «юмор», «хумор», «хьюмор», в зависимости от языка, – обозначались все темпераменты и соответственно состояния человека (сангвинический гумор, холерический гумор, меланхолический гумор, флегматический гумор), то со временем определение «гумор» закрепилось за одним-единственным темпераментом – веселым, капризным, прихотливым (от слова «прихоть»).

К концу XVI века слово «юмор» – именно в смысле «юмор» – настолько прочно вошло в лексику разных европейских народов и литературу, что многие индивидуумы стали пользоваться им совершенно необузданно, употребляя где надо и где не надо. Великий мастер слова – и замечательный шутейник! – Уильям Шекспир подметил это и высмеял злоупотребление «юмором». Это видно в его исторической хронике «Генрих V» (1599) и особенно в комедии «Виндзорские насмешницы» (1597–1601). В последней слово «юмор» употреблено 27 раз (!). Особенно им щеголяет капрал Ним (21 раз) – непременный участник свиты Фальстафа. Ниму это словечко очень нравится, и он вставляет его едва ли не в каждую свою фразу.

Но вот удивительное дело. Если прочитать русский перевод «Виндзорских насмешниц», то там слова «юмор»… нет вовсе! Ни в репликах Нима, ни в словах Фальстафа, ни в суждениях пастора сэра Хью Эванса. «Юмор» искоренен!

Там, где у Шекспира: «Ним. Урежь, я говорю! Короче, короче урежь! Вот это юмор на мой лад», – в классическом русском переводе: «Ним. Режь его, палка верба, режь! Это мне по характеру!» (При чем здесь «палка верба», вообще неясно, и юмором это не объяснить.)

Там, где у Шекспира: «Ним. Он был зачат по пьяни – разве тут не обошлось без юмора?», – в русском переводе: «Ним. Он был во хмелю зачат и рожден в похмелье. Вот откуда у него такой характер».

И так далее.

Можно вообразить, что переводчики «Виндзорских насмешниц» – знаменитый Самуил Яковлевич Маршак (1887–1964) и Михаил Михайлович Морозов (1897– 1952) – поставили перед собой задачу не подпустить советского читателя к шекспировскому юмору (в полном смысле этого слова), но лучше здесь обойтись без излишнего воображения. Причины искоренения «юмора» в переводах «Виндзорских насмешниц» и «Генриха V» мне в основном понятны, но я не буду в них вдаваться, чтобы не бросать тень на старших коллег по переводческому цеху.

В русскую речь слово «юмор» вошло в Петровскую эпоху. Оно было заимствовано прежде всего из немецкого языка (Humor, читается «хумóр»), хотя без влияния английского (humour, читается «хью́мор») и французского (тоже humour, но читается «юмóр») тут не обошлось, поэтому в нашем языке долгое время сохранялись две формы написания этого слова: «юмор» и «гумор».

Процесс восприятия слова «юмор» русским языком был довольно долгим. Например, у Пушкина этого слова – ни в одной из форм – нет вовсе, о чем свидетельствует «Словарь языка Пушкина». Есть, правда, существительное «умора», прилагательное «уморительный», глагол «уморить» и наречие «уморительно», особенно любимое Александром Сергеевичем, – оно встречается в его наследии 15 раз. Вот только к «юмору» эти слова не имеют никакого отношения – они восходят к латинскому «морс» (mors), а если заглянуть подальше во времени – то к древнеиндийскому «марас» (máras): и то, и другое означают «смерть». Вот такая непростая, даже печальная история с «уморой», которая в русском языке означает «нечто очень смешное».

В «Толковом словаре живого великорусского языка» В. И. Даля (1863–1866) есть уже оба слова – и «юмор», и «гумор». Владимир Иванович Даль даже пояснил: «Гумóр, лат. [humor], переиначено англичанами в ю́мор, и в этом виде принято у нас, в знач. остроумия, веселого, забавного и острого выражения, добродушной колкости, насмешки, шутливой остроты».

Даль – «подозрительная» фамилия: как-то странно она рифмуется с упомянутой выше фамилией Стендаль. На самом деле ничего подозрительного, и даже рифмы особой нет: и там, и там – одно и то же слово «даль». Отец Даля был обрусевшим датчанином, звали его Йохан Кристиан вон Даль ( Johan Christian von Dahl ), а dahl в датском языке – одно из написаний слова dal , «долина». Так что фамилии Даль и Стендаль – однокоренные.

В словаре А. Д. Михельсона «Объяснение 25000 иностранных слов, вошедших в употребление в русский язык, с означением их корней» (1865) – опять-таки две формы. И в «Словаре иностранных слов, вошедших в состав русского языка» (1910) А. Н. Чудинова тоже. А вот в «Толковом словаре русского языка» (1935–1940) под редакцией Д. Н. Ушакова уже один только «юмор», «гумора» больше нет. Как нет его и в «Словаре русского языка» С. И. Ожегова (первое издание 1949 год), и во всех последующих толковых словарях русского языка – вплоть до наших дней.

Так что же, «гумор» исчез напрочь? Вовсе нет. Он присутствует в медицинской лексике, где есть слово «гуморальный» – «относящийся к жидким внутренним средам организма» («Большой медицинский словарь», 2000), и даже… в табачном обиходе – в виде слова «хьюмидор» (встречаются написания «хумидор» и гумидор»). Это «воздухонепроницаемый контейнер, предназначенный для поддержания влажности сигар или табака». Я привел краткое определение, переведя его из «Оксфордского словаря английского языка», – ведь слово humidor появилось сначала в английском языке, в первом десятилетии XX века, и только недавно перелетело на нашу почву.

Обратили внимание? «Жидкие… среды», «поддержание влажности». «Гумор» продолжает быть верным своему истинному значению. Да и юмор тоже остается влажным.

Ведь юмор – не что иное, как веселые слезы души. Это мое собственное определение, может быть, не вполне оригинальное, но и не совсем банальное. Во всяком случае, Николай Васильевич Гоголь со мной согласился бы.

Как известно, юмор бывает добродушный, острый, злой, тонкий, искрометный, язвительный, саркастический… А бывает – тупой, злобный (между «злым» и «злобным» – существенная разница), тухлый, самодовольный, плоский… Случается, эти характеристики сходятся: острый юмор вдруг начинает подванивать тухлятиной, а плоская шутка неожиданно оборачивается тонкой стороной.

Если говорить о плоском юморе, то не могу не привести один анекдот. «Не могу не привести» – хотя бы по той причине, что это первый анекдот, услышанный (если быть правдивым, то – подслушанный) в моей жизни. Было мне тогда что-то около трех лет. Анекдот такой:

Автобусная остановка. Люди ждут автобуса. В очереди – мама с маленьким мальчиком, беременная женщина и толстый мужчина. Мама обращается к беременной:

– Вы кого ждете?

– Девочку, – немного смущаясь, отвечает женщина тоненьким голоском.

Мальчик, недолго думая, спрашивает у пузатого:

– А вы кого ждете?

– Автобус, – басом отвечает толстяк.

Вот такая простенькая история – в том виде, в котором я ее когда-то услышал. Помню, папа мой, человек веселый и необыкновенно жизнерадостный, очень смеялся. Я же, притаившийся возле двери, за которой разговаривали взрослые, пришел в ужас. О том, что дети появляются на свет из живота мамы, я уже знал, но как мог автобус поместиться в пузе у дядьки?! Страшная загадка бытия…

То, что автобус и живот – вещи несовместимые, мне было понятно, а вот о несовместимости слова «автобуса» с другими словами я в ту пору, конечно же, и не подозревал.

Между тем слово «автобус» – действительно несовместимое… ни с чем! Этот факт открылся мне два-три года спустя, когда я прочитал книгу Льва Васильевича Успенского (1900–1978) «Слово о словах» (1954) – она вышла первым изданием в «Детгизе» незадолго до моего с ней знакомства. Вот, кстати, обложка той незабываемой книги:

Итак —

автобус…

 

Автобус

Конечно, Лев Васильевич Успенский прекрасно разоблачил слово «автобус» в своей книге, но я все-таки не буду цитировать этого замечательного писателя и великолепного филолога, а расскажу об «автобусе» по-своему. К тому же история слова «автобус» началась с шутки, и это вполне оправдывает то, что оно идет сразу после слова «юмор», и уж тем более объясняет попадание его в раздел под названием «Смешные слова».

Для того чтобы во всем разобраться, нам придется отправиться в историю – нырнуть в 1823 год и оказаться во французском городе Нанте, лучше всего на улице Жана-Жака Руссо.

Давайте фамилию Руссó ( Rousseau ) мы тоже не пропустим. Ничего «русского» в ней нет. Rousseau означает всего-навсего «рыжеволосый человек» и восходит к старофранцузскому «руссé» ( rousset ), «красный», «рыжий» (если речь идет о цвете волос), а «руссé» пришло прямиком из латыни, где «руссус» ( russus ) как раз и означает: «красный, рыжий, рыжеволосый».

Там мы увидели бы примечательный экипаж – большой фургон, запряженный парой лошадей, а в фургоне – пассажиров, передвигающихся по месту назначения. В пассажирах все дело и было: этот экипаж представлял собой первый общественный транспорт, появившийся на улицах Нанта.

Отметим: первый в Нанте, но не первый в истории. Пионером в области общественного транспорта был знаменитый французский математик, физик, литератор и философ Блез Паскаль. Этот великий человек еще в 1662 году изобрел конное средство передвижения, которым могла пользоваться обыкновенная публика, и получил от Людовика XIV привилегию на обустройство в городе Париже пяти (!) «путей» (сейчас сказали бы – «линий»).

Французская фамилия Паскаль – прямое производное от латинского paschalis , означающего «пасхальный».

Ну хорошо, Паскаль, конные экипажи, Нант, но при чем здесь «автобус»? Подождем – каждой шутке свое время.

Первую конную линию в Нанте организовал предприимчивый молодой человек по имени Этьен Бюро, внук богатого судовладельца. Как-то проезжал он с дедом (разумеется, в карете; см.: карета) по улице, где находилась контора судоходной компании, – по той самой улице Жана-Жака Руссо, – и вдруг пришло ему в голову, что можно было бы приспособить большой конный экипаж для перевозки служащих из главного здания компании, располагавшегося в центре города, в район Салорж – тот находился на берегу Луары, и там размещались складские помещения, а также очень важное для компании учреждение – таможня. Этьен поделился мыслью с дедом, тот идею одобрил и даже профинансировал проект – так в Нанте и появился конный общественный транспорт.

Станцию решено было соорудить неподалеку от конторы – на площади Винный порт (сейчас она называется площадью Коммерции). Вот тут-то и начинается самое интересное. Помните, я обещал шутку? Сейчас, сейчас…

На этой же площади находилось заведение еще одного предприимчивого человека – шляпника по фамилии Омнéс (Omnès). Шляпник, наверное, был мастером своего дела, но одновременно он был и мастером каламбура (шутливой игры слов). Омнéс выбросил из написания своей бретонской фамилии диакритический значок, именуемый «гравис» (французы называют его «аксан грав», accent grave), – получилось не Omnès, а Omnes, – после чего добавил слово Omnibus. Вышло: Omnes Omnibus – латинское выражение, буквально обозначающее «Всё – всем» (или – вспомним про игру слов – «Омнéс – всем»). Прекрасный рекламный девиз! В ту пору многие знали латинский язык (его просто полагалось знать грамотным людям!), поэтому смысл выражения был предельно ясен: в лавке господина Омнéса найдется ВСЁ ДЛЯ ВСЕХ. Эти слова были обозначены над входом в заведение (а может, вывешены в окнах-витринах), и любой, кто шествовал мимо, не мог их не заметить, а заметив – обязательно заходил. Полагаю, торговля у господина Омнéса шла на всех парах.

Этьен Бюро тоже обратил внимание на девиз Омнéса. Фраза ему так понравилась, что он решил использовать ее для своего предприятия. Эксплуатировать фамилию шляпника Этьен, конечно, не мог, а вот на слово «omnibus» никто не накладывал запрета, поэтому новое общественное средство передвижения месье Бюро назвал именно так. Я не случайно выделяю слово «общественный»: если поначалу экипажи Этьена Бюро обслуживали только работников его компании, то очень скоро они стали возить – за небольшую плату – и обыкновенную публику. Чем не общественный транспорт? А тут еще лозунг «Omnibus!» на здании станции: «Всем!» То есть хочешь ехать – садись и езжай, никому не возбраняется.

Еще раз подчеркну: omnibus – это дательный падеж латинского слова omnis – «весь; каждый, всякий» (omnes – множественное число того же слова, что мужского, что женского рода – все едино). Корень – omni-, а -bus – суффикс, сам по себе ничего не значащий.

Спустя несколько лет, в 1826 году, еще один житель Нанта – уже третий предприимчивый герой нашей истории – Станислас Бодри́ (1777–1830), бывший военный медик, полковник наполеоновских войск, ставший мукоделом, позаимствовал у Этьена Бюро его идею и основал собственную контору омнибусов. Словечко, кстати, уже прижилось: оно всем понравилось своей демократичностью и стало означать только одно: «конный экипаж для общественной перевозки пассажиров». Бодри получил соответствующий патент, зарегистрировал свою фирму 10 августа 1826 года, а уже 30 сентября началось регулярное движение: пассажиров у него возили целых два (!) омнибуса, и каждый вмещал 16 человек. Дальше – больше. Станислас Бодри стал открывать новые линии, добрался до Парижа, учредил там «Генеральное предприятие омнибусов», и вот уже родилась сеть из десяти линий – всего за каких-то два года. Новый транспорт обрел необыкновенную популярность. Есть оценка, что только с 11 апреля по 15 сентября 1828 года – за пять с небольшим месяцев – омнибусы компании Бодри перевезли 2 миллиона 530 тысяч 624 пассажира. Вдумаемся: два с половиной миллиона!

Увы, для Станисласа Бодри омнибусная история кончилась трагически. В 1830 году во Франции разразился экономический кризис, дела «Генерального предприятия омнибусов» пошли совсем плохо, Бодри разорился и покончил жизнь самоубийством.

В нынешнем Нанте есть улица Станисласа Бодри. А вот улицы Этьена Бюро нет, как нет и улицы Омнéса. Ужасная историческая несправедливость. Ведь именно благодаря этим предпринимателям родился омнибус – и как вид транспорта, и как слово, и даже как средство общения: сидеть в омнибусах было тесновато, люди волей-неволей вступали в разговоры, знакомились… – возникало то, что психологи впоследствии назовут «социальным взаимодействием».

В отличие от Станисласа Бодри, омнибусы благополучно пережили кризис и стали завоевывать все новые города – не только Франции, но и всей Европы, и обеих Америк. Можно сказать, что XIX век – это век омнибусов. Были они, разумеется, и в России, пользовались большой популярностью и спокойно дожили до XX века.

Еще у Владимира Маяковского – в его стихотворении «Тамара и Демон» (1924) – мы встречаем:

Впрочем, это я перескочил в XX век, а нам надо еще с девятнадцатым разобраться.

В девятнадцатом же – ближе к концу столетия – произошла очередная транспортная революция. Был изобретен бензиновый двигатель, запатентован дизель. Бензиновый мотор скоренько поставили на колеса (изобретателем первой «самобеглой коляски» с двигателем внутреннего сгорания был Карл Бенц) – родился автомобиль. Возможно, происхождение слова «автомобиль» всем известно, тем не менее поясню: «авто-» – это греческая приставка, обозначающая «само-», «-мобиль» – от латинского mobilis, «подвижной, движущийся», в сумме получается «самодвижущийся экипаж».

Интересно, что это за слово такое – Бенц – и откуда оно взялось? Извольте. В Европе очень много фамилий, начинающихся одинаково – со слога «бен-», но обладающих различными суффиксами. В Англии: Бенн, Беннет, Бенет; во Франции: Бенé; в Испании: Бенито, Бенейто; в Португалии: Бенет; в Чехии: Бендиг; в Италии: Бенца; в Германии: Бенц, – и так далее. Все они восходят к имени Бенедикт, а точнее – к имени Бенедикта Нурсийского (ок. 480 – 547), родоначальника западного монашеского движения, святого католической и православной церквей. Случаи наименования детей в честь святого Бенедикта (кстати, святых Бенедиктов было несколько) были очень часты. Ну а где имена, там и фамилии – разного вида, в зависимости от языка. Само же имя Бенедикт (русская форма Венедикт) – латинского происхождения и означает буквально: «благословенный».

Дошло дело и до общественного транспорта. В 1895 году немецкая фирма «Нетфенер Омнибусгезельшафт» (отметим: название переводится как «Нетфенская омнибусная компания», Нетфен же – это город в Германии) модифицировала грузовичок Карла Бенца и приспособила его для перевозки пассажиров. Первые рейсовые машины начали курсировать в Северном Рейне – Вестфалии по маршруту Зиген – Нетфен – Дойц. Дальность поездки была неслыханной – больше 15 километров, а каждый экипаж вмещал 6 – 8 пассажиров.

Как же назвать новое общественное транспортное средство? Омнибусомобиль? Длинновато получается, да и коряво к тому же. Автоомнибус? Тоже ерунда какая-то. И тут произошла еще одна – крохотная – революция, уже словесная. Кто-то – безвестный герой! история не сохранила его имени – поступил решительно: отломал от слова «омнибус» его главную часть – «омни-», – а вместо нее присобачил (иначе не скажешь!) «авто-». Получился «автобус» – слово, в котором нет ни одной значимой составляющей: греческая приставка «авто-» да латинский суффикс «-бус». Всё!

В XX веке бессмысленный (в лингвистическом смысле) «автобус» завоевал мир так же, как в XIX веке – осмысленный «омнибус». Причем англичане пошли дальше всех. В своем языке они отломали и приставку – кстати, это произошло еще в XIX веке, – оставив один «бус» (bus): по-английски произносится «бас». Удивительная история. Латинский суффикс покорил человечество! В начале XX века «бус» – в значении «автобус» – вошел в немецкий (Der Bus), французский (le bus), испанский (el bus) и итальянский (il bus) языки. В русский «бус» почему-то не вошел, хотя иногда в молодежном сленге звучало прямое заимствование из английского: «Поехали на басе!»

«Бус», как вирус, распространился по другим словам: появились троллей-бусы, электро-бусы, аэро-бусы, микро-бусы, мото-бусы (и мото-басы), мини-басы (и мини-бусы), скул-басы (имеется в виду школьный автобус, school bus), найт-басы (ночной автобус, night bus) – и это только в современном русском языке, давно смешавшем английский и нижегородский.

Кстати, bus въехал и в компьютерный язык. Этот термин означает, если не вдаваться в подробности, систему проводников в компьютере (или «группу сигнальных линий», или «средство коммуникации, по которому осуществляется передача данных»). Правда, в русском языке для этой цели по-прежнему употребляется слово «шина», но я не удивлюсь, если латинский суффикс (а это он, он!) победит и здесь.

Ну разве не смешное слово – «автобус»?

Теперь, когда мы поняли коварную сущность латинского суффикса дательного падежа, пора перейти к слову, в котором суффикс «-бус» занимает свое законное место. И слово это —

ребус…

 

Ребус

Что такое «ребус», понятно всем. Это загадка, в которой буквы либо части слов заменены картинками, цифрами, нотными знаками или иными символами. Разгадывание таких загадок превращается в увлекательную игру. Впрочем, ребус – необязательно загадка. Иногда подобные приемы используются при написании текстов – рекламных или самых обыкновенных.

Например, когда в День города на футболках написано: «Я ♥ Москву», – это ребус. Я живу в Москве, потому и написал про Москву. У жителя села Трифоново на футболке вполне может быть написано: «Я ♥ 3фоново», – и это опять-таки ребус.

Люди, которые нещадно текстятся (увы, это слово уже вошло в русский разговорный язык) – то есть пишут друг другу эсэмэски, – часто прибегают к сокращениям, заменам букв цифрами и значкам-эмотиконам (смайликам). Например: «моя 7я», «нос подо3», «о5 ус3цы несвежие ☹» и так далее. Они, эти люди, скорее всего, и не подозревают, что разговаривают ребусами.

Вообще говоря, ребусы известны с очень давних времен. Им не менее 3 – 4 тысяч лет. Иероглифика Древнего Египта – это едва ли не сплошные ребусы: там картинки повсюду заменяют слова и целые понятия. Ребусы встречаются в пиктограммах Древнего Китая и Древней Кореи. Их можно видеть на античных монетах Древней Греции и Древнего Рима, они встречаются в средневековой геральдике, на стенах монументальных храмов, на иконах – например, в виде рыбы.

Почему рыба – один из важных религиозных символов христианства? Потому что имя Христа, или даже его титул, по-гречески выглядит так: ΙΧΘΥΣ. Это акроним фразы Ἰησοῦς Χριστὸς Θεοῦ Υἱὸς Σωτήρ, «Йезус Христос Теу Уйос Сотер», что переводится с греческого как «Иисус Христос Божий Сын Спаситель». Но ιχθυσ, «ихтус», – это еще и «рыба» на древнегреческом. Получается, что перед нами все тот же ребус: картинка (рыба), заменяющая целую фразу. Кто мне не верит, может обратиться к трудам Тертуллиана («О крещении») или Августина Блаженного («О граде Божием») – там все это подробно описано. Вот, кстати, каменный фрагмент, относящийся к эпохе раннего христианства, на котором запечатлен ребус с расшифровкой.

Понятно, что ни в Древнем Египте, ни в Древнем Китае, ни в Древней Иудее, ни в Древней Греции слова «ребус» еще не было – ну да, принцип передачи сообщения картинками был, а соответствующие слова применялись иные. Как мы уже знаем, «ребус» – слово латинское и могло появиться только в Древнем Риме. Из чего же оно сложено и когда стало обозначать то, что обозначает сейчас, то есть картинку-загадку?

На первый вопрос ответить легко. В слове «ребус» присутствуют знакомый нам аблативный суффикс «-бус» и корень «ре-». Что? Я сказал «аблативный»? Извините! Обещал ведь, что душевредительных слов в этой книге не будет, и вот – оступился. Аблативного (отложительного, отделительного) падежа в русском языке нет, а в латыни он существует. Зато у нас есть творительный падеж – это почти одно и то же. С той лишь оговоркой, что суффикс «-бус» в латинском языке принадлежит и творительному, и дательному падежам. Больше о падежах – ни слова. Корень же «ре-» – от существительного «рес» (res), означающего «вещь, предмет; обстоятельство; положение, состояние дел», но главным образом все-таки «вещь». Получается, что слово «ребус» переводится так (вспомним творительный падеж): «вещами». Все логично. Ребус – это когда мы передаем некое сообщение не словами, а вещами.

Второй вопрос – когда слово «ребус» стало обозначать «ребус» – значительно сложнее. При том что «придумали» его римляне, сами они это слово в данном значении не употребляли.

Есть несколько версий.

Первая, народная. Слово «ребус» обрело новую жизнь во Франции XV века. Якобы во время карнавалов парижские судейские (почему судейские, непонятно, но так утверждает солидный фразеологический словарь Эбенезера Кобема Бруэра 1894 года, а я привык ему доверять) высмеивали всяческие недостатки, злокозненность власти, пороки сильных мира сего и делали это с помощью рисованных памфлетов или пасквилей, а чтобы их не обвинили в клевете или – о ужас! – измене, вместо слов и фраз рисовали загадочные картинки. Мол, умный человек догадается и разберется, а все остальные пусть остаются в дураках.

Собирательно эти памфлеты назывались латинской фразой: De rebus quae geruntur. Ее дословный перевод – «О вещах, которые переносят» или «О вещах переносимых», хотя часто данный оборот переводят на русский язык как «О вещах происходящих». Это неправильно. Именно – «переносимых»: geruntur – форма глагола gero, «носить, нести» (3 л., мн. ч., страд. залог). Причем дословно переводить как раз и не нужно. У фразы De rebus quae geruntur есть фигуральный смысл: «однажды, когда-нибудь в будущем», – вот в таком смысле она и употреблялась. Имелось в виду следующее: когда-нибудь об этом можно будет говорить открыто, пока же – вот так, картинками, ребусами.

Вторая версия, тоже народная. Словечко «ребус» родилось в первой четверти XVI века не в Париже, а в Пикардии, славившейся своими остроумцами. Именно там, в этой области на севере Франции, клоуны во время карнавалов развлекали публику, показывая им веселые картинки с тайным сатирическим – обязательно сатирическим! – смыслом. Получается, что ребус – родственник сатиры (см.: сатира)? Ну да, а как же иначе?

Третья версия, ученая. Помимо фразы De rebus quae geruntur, есть еще одно латинское выражение, связанное с «ребусами»: non verbis sed rebus – «не словами, а вещами». Оно известно очень давно. Разные ученые и творческие люди использовали его, чтобы объяснить, почему в своих текстах (и картинах!) им надобно прибегать к загадкам.

Великий Леонардо да Винчи (1452–1519), большой любитель шифров, употребил эту фразу в своем дневнике – запись относится к 1497 году. Леонардо и сам сочинил немало ребусов: их можно увидеть в его записных книжках. Вот один «простенький» пример: рисунок медведя. Что он может означать, кроме собственно «медведя»? О, у рисунка-ребуса замечательный скрытый смысл! «Медведь» по-итальянски orso, однако то же словечко, если поделить его пополам, вот так: or so, – означает на итальянском языке целую фразу: «Теперь я знаю». Нарисовав медведя и передав изображение понимающему человеку, Леонардо мог сообщить (и сообщал) о том, что ему открылась некая важная информация.

Я нашел фразу non verbis sed rebus в переписке знаменитого Колюччо Салютати (1331–1406) – одного из родоначальников итальянского гуманизма эпохи Возрождения. Соответствующее письмо, отосланное из Падуи, датировано 18 марта 1394 года – до пикардийских клоунов с их памфлетами еще добрых 130 лет.

Если покопаться, наверное, можно найти более ранние свидетельства. Впрочем, сказанного и так достаточно, чтобы подтвердить «ученую» версию: грамотные, образованные люди издавна пользовались «ребусами», дабы выразить картинками то, что невозможно выразить словами.

В XVI веке ребусы получили широкое распространение. Считается, что первым в истории печатным сборником ребусов была книга французского юриста и поэта Этьена Табуро (1549–1590) под названием «Пестрая смесь» (Les Bigarrures), вышедшая в 1572 году. Прочитал я эту книгу и понял, что назвать ее «сборником ребусов» трудно: на самом деле это коллекция анекдотов, веселых историй, стихов, анаграмм, палиндромов и прочих выкрутасов, однако некоторое количество ребусов там все же есть. Зато в семнадцатом и последующих веках забил настоящий фонтан ребусов. Их печатали в европейских и американских газетах и журналах, выпускали в свет сборниками и серийными изданиями, помещали на открытки и даже почтовые марки. Во Франции выпускалась столовая посуда с ребусами – например, фарфоровые суповые тарелки. Съел суп, а на донышке ребус – изволь разгадать; если же разгадка не вытанцовывалась, можно было перевернуть тарелку и найти ответ на обратной стороне.

Ребусами увлекались многие знаменитости. Но, пожалуй, всех затмил великий и непревзойденный Льюис Кэрролл – в его обширнейшем эпистолярном наследии, насчитывающем около 100000 писем (!!!), ребусы рассыпаны в неимоверном количестве. Льюис Кэрролл очень любил подбрасывать своим юным (и необязательно юным) поклонникам рисованные загадки. Выглядело это, например, так ☞

Кто хочет, может попробовать разобраться.

В России ребусы появились только в XIX веке – сначала их печатали разрозненно на страницах некоторых журналов и газет, а с 1881 года стал выходить журнал «Ребус» с замечательным подзаголовком: «Еженедельный загадочный журнал».

В наши дни найти ребусы и попробовать свои силы в их разгадке чрезвычайно легко. Достаточно набрать слово «ребус» в поисковой строке, например, «Гугла», а потом щелкнуть мышкой по слову «Картинки». Пожалуйста! Вам откроются тысячи картинок-загадок. Решайте в свое удовольствие. Или не решайте – это интересное дело все же не каждому по плечу…

Что еще можно сказать по поводу слова «ребус»?

Пожалуй, вот что. Очень жаль, что из нашего образования давно и напрочь исчез латинский язык. А вместе с ним – множество полезных слов и выражений, которыми пользовались наши грамотные – увы, во многих отношениях более грамотные, чем мы, – предки.

Вот – навскидку – несколько выражений со словом «ребус» (именно словом, а не понятием):

Rebus dictantibus – «под диктовку вещей», то есть под воздействием обстоятельств.

Rebus in arduis – «в трудных обстоятельствах».

Rebus sic distantibus – «при таком положении дел».

Rebus sic stantibus – «при неизменном положении вещей».

Полезные выражения, правда?

Теперь осталось понять, есть ли у слова «ребус» родственники.

Ну конечно есть! И первое – наиважнейшее! – из них такое:

республика…

 

Республика

Как? «Республика» – это тоже смешно? Вовсе нет. Республика – как форма государственного устройства – очень серьезная вещь. А вот слово «республика» если и не смешное, то весьма занятное.

Я не случайно выразился так: «серьезная вещь». Вспомним корень слова «ребус», произошедший от существительного «рес» (res), означающего «вещь, предмет; обстоятельство; положение, состояние дел». Именно этот корень присутствует и в слове «республика», более того, не просто присутствует, а формирует его, потому что «-публика» – не более чем прилагательное, означающее «общественная». Слова, произведенные от «публики», равно как само слово «публика», нам хорошо знакомы: «публика» – общество, «публичный» – «общественный», «опубликовать» – сделать достоянием общества, «публичная речь» – речь перед обществом, английское «паб» (сокращение от public house, «общественный дом») – место, где собирается общество, русское «публичный дом»… – м-да, это немножко из другой оперы.

В том, что написано выше, ошибки нет: «публика» значит «общественная», это латинское прилагательное женского рода (publica), в мужском роде было бы – «публикус» (publicus). А сумма «рес» + «публика» дает нам слово-выражение, означающее «общественная вещь». Все очень просто.

Если просто, то зачем же копья ломать? Да затем, что весь фокус (см.: фокус) – не в существительном «рес», а именно в прилагательном «публика». Хитрая штучка, надо сказать. «Публика» – это пóзднее оформление слова, ранее в латинском языке (и в латинском говоре) было «побликус» (poblicus), а еще раньше – «попликус» (poplicus), прилагательное, произведенное от «популус». Это слово о чем-нибудь говорит? Должно говорить! Вот его родственники: популяция, популярный, популярность, популяризация, популизм, поп-арт, пиар, поп-музыка, попса. Да-да, попса! Потому что «попса» – производное от «поп-музыки», «поп-музыка» – производное от «популярная музыка», «популярная» же музыка в этимологическом смысле – «народная музыка», и ничего более. Ибо «популус» (populus) в латинском языке – это «народ».

Однокоренные слова, выстроившиеся рядком в предыдущем абзаце, легко расшифровываются.

Популяция – народонаселение (изначально, а позднее, с 1903 года, – еще и «совокупность особей одного вида»).

Популярный – снискавший симпатии народа.

Популярность – простота, доступность, понятность, слава, известность в народе.

Популяризация – изложение в доступном народу виде.

Популизм – красование перед народом, обещание ему, народу, того, что обещающий и не собирается делать.

Поп-арт – народное искусство.

Пиар – фонетическое воспроизведение английского сокращения PR, public relations, в буквальном переводе «народные связи» или «связи с народом»; впервые этот оборот употребил еще Томас Джефферсон (1743–1826), третий президент США, в «Седьмом обращении к Конгрессу» (1807). Интересная деталь: в черновике «Седьмого обращения» Джефферсон поначалу употребил выражение state of thought, «образ мыслей», но, подумав, зачеркнул эти три слова и написал выше: public relations.

Во многих книгах, посвященных истории пиара, можно прочитать: «Принято считать, что термин “public relations” родился в Америке в 1807 году…» или же «Распространенной является точка зрения о том, что впервые его использовал американский президент Томас Джефферсон…» Не нужно ничего «считать» или «распространять точку зрения», достаточно обратиться к оригинальному тексту «Седьмого обращения к Конгрессу». Там слово public, «общественный, народный», употреблено шесть раз, а словосочетание public relations, «связи с народом», действительно фигурирует, причем вот в каком контексте: «[эти вопросы] будут взывать к вниманию Конгресса до той поры, в сущности, пока их не оттеснит перемена в нашем образе мыслей наших связях с народом, ожидающая ныне решительности со стороны остальных».

В современном смысле – «система информации и способов информирования общественности» («Современный толковый словарь русского языка» Т. Ф. Ефремовой) – пиар существует уже больше века.

Полагаю, кое-кто из миллионов читателей этой книги (шутка!) захочет узнать: а откуда взялось само слово «популус»? Не связано ли оно с «попугаем»? Или с «попом»? Или с «попоной»? Нет, с перечисленными словами «популус» никак не связан, и заниматься вульгарной этимологией мы, конечно, не будем. Однако на вопрос придется ответить, дабы избежать упреков в неполноте. Только ответ будет… уклончивым.

Дело в том, что появление слова «популус» в латинском языке – загадочная история. Никто не берется сказать, как именно оно родилось. Даже в самых серьезных этимологических словарях помечено: «неизвестного происхождения; возможно, из этрусского языка». Если это так, то ответ на вопрос придется отнести в туманное будущее: этрусский язык – вымерший, и генетическое происхождение его до сих пор не установлено. Этрусских слов, заимствованных, например, латинским языком, известно немало, но значения установлены для нескольких десятков, и то не со стопроцентной надежностью.

Возможен и другой вопрос: каким образом непонятное «попликус» превратилось в более понятное «публикус»? А вот здесь ответ имеется. Лингвисты подозревают, что в данном случае не обошлось без влияния латинского слова «пубес» (pubes), означающего «возмужалый, зрелый, взрослый; возмужалось, зрелость; взрослые люди, мужчины; взрослый мужской народ» (отсюда – «пубертат», «пубертатный период»). Таким образом, если следовать этой этимологической версии, «популус» означает всех людей вообще, а «публикум» – взрослый народ (не буду говорить: «взрослых мужчин», – чтобы не обижать женщин).

Только теперь мы добрались до истинного смысла слова «республика»: это «вещь», принадлежащая «взрослому, зрелому народу», служащая достоянием народа и ставшая государственным устройством зрелого народа.

Очень ценная вещь. Надо бы ее беречь.

Если уж я обратился к серьезному слову «республика», сочтя его занятным, то почему бы не рассмотреть еще одно серьезное слово, не менее занимательное? И слово это —

парламент…

 

Парламент

Казалось бы, с этим словом все ясно. Даже те, кто вовсе не знаком с французским языком, наверняка хоть раз в жизни слышали фразу: «Парле ву франсэ?» – «Вы говорите по-французски?» Глагол «парлé» (parler) во французском языке означает «говорить». Легко сделать вывод, что слово «парламент» пришло к нам из французского языка и связано с говорением.

Насчет говорения все правильно, а вот откуда именно пришел к нам «парламент» – вопрос как раз нелегкий. В одном этимологическом словаре утверждается, что это слово «заимствовано в XVIII в. из англ. яз., в котором parliament < ст. – франц. parlement – “собрание, разговор”». В другом – что оно «заимствовано в начале XVIII в. из польск. яз., где parlament < итал. parlemento “собрание, переговоры”». Авторитетный Макс Фасмер (1886–1962) в «Этимологическом словаре русского языка» (1950–1958) сообщает, что слово «парламент» впервые появилось в русском лексическом обиходе в «Правде воли монаршей» в 1722 году, и тоже выводит его «через польск. parlament от ит. parlamento “обсуждение, переговоры, собрание”». Казалось бы, тут не поспоришь. В важной книге Феофана Прокоповича (1681–1736) «Правда воли монаршей» (полное название – «Правда воли монаршеи. Во опредѣлении наслѣдника державы своеи, Уставом Державнѣишего Государя нашего ПЕТРА ВЕЛИКАГО отца отечества Iмператора и Самодержца Всероссïискаго и прочая, и прочая, и прочая») действительно единожды фигурирует слово «парламент», причем вот в каком любопытном контексте: «…И того ради пре– беззаконное дѣло было силныхъ нѣкïихъ измѣнниковъ отъ Парламента Великобританскаго, над Королемъ своимъ Каролемъ первымъ, 1649 году здѣланное, отъ всѣхъ проклинаемое, и отъ самыхъ Англичанъ уставленнымъ на то повсегодно слезнымъ праздникомъ, весма хулимое, намъ же и воспоминанïя не достоиное». Надеюсь, переводить со старого русского на современный нет необходимости, и так все понятно.

Однако замечательный отечественный языковед Павел Яковлевич Черных (1896–1970) в своем «Историко– этимологическом словаре современного русского языка» пишет иное: «Слово парламент в русском языке известно с 1-й пол. XVII в. Встр. в “Космографии” 1637 г., 74: “парламент, сиречь совет”… Возникло на французской почве (где известно с XI в.) – parlement: parliament, от parler – “говорить”, “беседовать” (ст. – франц. также parlier – “много говорить”) с суф. – ment (первоначально “беседа”, потом “совещание юристов”; знач. “парламент” – с 1-й четверти XIX в. под влиянием англ. parliament, которое само из старофранцузского). Из французского – нем. Parlamént, n. Ср. ит. parlaménto и др. В русском яз., м.б., из немецкого…»

Конечно, многовато словарной информации, но мне она понадобилась вот зачем. Хочется все же понять: откуда взялся у нас «парламент» – из английского, польского или немецкого языков? И когда именно он «взялся»? Тут важно обратить внимание на «Космографию» 1637 года, которую упоминает П. Я. Черных.

О, это очень интересная книга. И не просто книга – книжища! И не просто «Космография», а «Книга, глаголемая Космография, сиречь всего света описание». Она представляет собой перевод на русский язык потрясающего труда великого фламандского картографа и географа Герарда Меркатора (1512–1594), именуемого «Атлас или космографические рассуждения о сотворении мира и вид сотворенного» (Atlas sive Cosmographicæ Meditationes de Fabrica Mundi et Fabricati Figura), который был выпущен в свет – первым изданием – в 1585 году. Мало того что это собрание замечательных карт – в книге Меркатора приводятся разнообразные сведения о европейских странах, причем не только географические, но и политические, юридические, экономические… В частности, там рассказывается о разных видах государственного устройства. Мне довелось читать эту книгу, и, должен сознаться, я пришел в восторг, получив возможность взглянуть на мир XVI века глазами просвещенного и эрудированного современника.

Кстати, именно Герард Меркатор придумал слово «атлас» для обозначения сборника карт, и с его легкой руки мы до сих пользуемся этим термином. Почему «атлас»? Да потому, что в древнегреческих мифах был такой титан Атлас (он же Атлант), непосильная работа которого заключалась в том, чтобы держать на плечах небесный свод. Меркатор избрал Атласа героем своей книги, посвятил ему особое предисловие и даже придумал для древнегреческого бога-человека особую генеалогию. «Этот Атлант настолько воплотил в себе эрудицию, человечность и к тому же мудрость истинного мужа, что я положил себе подражать ему…» (Hunc Atlantem tam infignem erudition, humanitate ac sapientia virum mihi imitandum proposui…), – написал картограф. Изображение титана Атласа – только не подпирающего небо, а держащего в руках земной шар, – было помещено на фронтисписе первого издания книги Меркатора, в дальнейшем оно стало украшать новые издания подобных сборников карт. И сборники эти именовались уже – атласами.

Читатели, ну же, быстрее! Неужели ни у кого не возникает вопроса, который напрашивается сам собой? Что? Не слышу… Ах, вот, наконец-то! Имя-то Атлас откуда взялось? – спрашивает кто-то безвестный.

Отвечаю. Название (оно же имя) Атлас – очень древнее. Так испокон веку греки называли горы, высящиеся на северо-западе Африки – там, по их, греческому, мнению, заканчивалась суша и начинался безбрежный океан. И там же стоял, подпирая небо, титан Атлас. В сущности, версий всего две: либо горы назвали по имени титана, либо титана – по имени гор. Эта двойственность версий отражается и в дихотомии (не пугайтесь, мы же говорим о древнегреческих временах, а дихотомия – это греческое слово, обозначающее «раздвоенность») этимологии.

Итак, вариант первый. Слово «атлас» означает «носитель (небес)»: «а-» – соединительная приставка, а «-тлас» – производное от греческого глагола «тленаи» (tlenai), «носить, нести, поддерживать». Действительно, для титана, поддерживающего на плечах небо, – самое подходящее имя.

Вариант второй. «Атлас» – это вариант греческого слова «атлос» (âthlos), «борьба», произведенного от глагола «атлейн» (athleîn) – «бороться, состязаться, добиваться приза на соревнованиях». Греческое «атлон» (athlon) – это и есть «приз», слово настолько древнее, что истоки его теряются в тысячелетиях. Совершенно не изменившись, оно вошло в наши спортивные термины «биатлон» (два вида соревнований), «триатлон» (три вида) и «декатлон» (десять видов). Производное слова «атлос» – «атлетес» (соревнующийся, участвующий в состязании) – превратилось у нас в слова «атлет» и «атлетика» (тяжелая или легкая, не принципиально).

Не знаю, как кому, а мне второй вариант нравится больше. Атлас ведь не просто титан, держащий небо, он еще и богоборец, бросивший вызов, вместе с другими титанами, олимпийским богам. Война между богами и титанами – «титаномахия» – закончилась для последних поражением, а тот, кто носил (или получил) имя Атлас, был жестоко наказан Зевсом: поддержание небесного свода – это ведь не благость, а кара, вечная му´ка. И все же этот исполин – борец, он боролся, хотя и проиграл, потому и заслужил свое имя: Атлас, «соревнователь».

Наверное, понятно, что Атлантический океан получил свое название не по имени титана, а по обозначению гор: как раз за горами Атлас он и начинается. Еще у «отца истории» Геродота (ок. 484 – ок. 425 до н.э.), в его «Истории», можно прочитать: «Ведь море, по которому плавают эллины, именно то, что за Геракловыми Столпами, так называемое Атлантическое и Красное море, – все это только одно море». Кто нарек океан Атлантическим, мы, наверное, так и не узнаем.

«Геродот» (по-гречески Ἡρόδοτος – Геродотос, или Херодотос, или даже Эродотос, в зависимости от того, как произносить начальный звук) означает «данное герою». Такие имена часто давали новорожденным мальчикам в Древней Греции. Логика простая: «Вырастешь – будешь героем», – думали родители и называли ребенка Геродотос: «Геро-» – от герос , «герой», а «-дотос» – причастие от глагола дидонаи , «давать, предлагать». В русском глаголе « давать », а также в производных словах « дата », данные », « дарить », « дар » – тот же протоиндоевропейский корень «до-/да-».

А вот Атлантиде дал имя уже конкретный человек – великий философ Платон, в его знаменитых диалогах «Тимон» и «Критий». До Платона никакой Атлантиды не существовало.

На самом деле Платона звали вовсе не Платон, а Аристокл, что означает «высокославный». Об этом сообщает историк Диоген Лаэртский (III в. н.э.) в своем славном труде «О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов» (хотя Диогену Лаэртскому можно верить не всегда и не во всем – увлекательный историк действительно увлекался , то есть любил присочинить). Платон же – прозвище, данное этому великому человеку его тренером по гимнастике (да-да, Платон был атлетом и даже выступал в борцовских соревнованиях) прежде всего за широту плеч: «платон» по-гречески и означает «широкоплечий» – от платис ( πλατύς), «широкий». В дальнейшем, когда стало ясно, что Аристокл широк не только в плечах, но и в мыслях, взглядах, знаниях, философских суждениях, прозвище перестало быть прозвищем и закрепилось как имя – на века.

Как читатель уже убедился, разговор о словах никогда не бывает прямолинейным или просто линейным. Одно слово влечет за собой другое, второе – третье, третье – четвертое и так далее, и это влечение-увлечение заставляет нырять в глубокую историю, пускаться в географические путешествия, заглядывать в разные области знаний. Надеюсь, читатель простит мне эти блуждания – в конце концов, мы ведь именно блуждаем, а заблуждаться вовсе не собираемся. Однако вернемся от далекой и мифической Атлантиды к близкому и совсем не мифическому «парламенту».

В «Атласе или космографических рассуждениях…» Герарда Меркатора слово «парламент» упоминается десятки раз (29, если быть точным). Конечно же, при переводе, совершенном переводчиками Посольского приказа Богданом Лыковым и Иваном Дорном по указу царя Михаила Федоровича, это слово попало и в «Книгу, глаголемую Космографией…». Вот тогда-то и вошел «парламент» в русский язык – именно в 1637 году, как справедливо указал П. Я. Черных. Спасибо ему. И разумеется, спасибо Меркатору!

Если кому интересно, «Меркатор» – это латинизированная форма фламандской фамилии картографа – «Кремер». И то, и другое слова в переводе на русский означают «купец». Имя древнеримского бога Меркурия – покровителя торговли – того же корня.

Когда мне довелось побывать в Брюсселе, я не смог удержаться от того, чтобы найти и сфотографировать памятник этому великому человеку. Вот он: ☞

Со временем слово «парламент» закрепилось в нашем языке, стало означать «собрание», «собрание юристов», «государственное собрание», «орган власти» и, наконец, – «законодательное собрание». Все? Нет, не все.

«Парла-» – это ведь от французского глагола parler, «говорить», правильно? Вроде правильно. А почему французское «парлé» означает «говорить»? Откуда оно вообще взялось, это «парлé»?

Вот здесь и начинается самое, на мой взгляд, интересное.

Слово «парлé» фиксируется во французском языке с XI века, а пришло оно туда из народной латыни, где имело вид «парауларе» (paraulare), что тоже означает «говорить». Народная (вульгарная) латынь потому и называется народной, что народ (сначала римский, а позднее те народы, которые стали говорить на романских языках, то есть языках, порожденных латинским) по-своему переделывал слова – так, как ему, народу, было удобнее. А удобнее было произносить именно «парауларе», затем «пар– ларе» и, наконец, просто «парлé» вместо изначального «параболаре» (parabolare). Да, все верно: в поздней латыни «говорить» выражалось словом «параболаре», и означало оно не просто «говорить», а «говорить… иносказательно», «изъясняться намеками», «вести загадочные речи», потому что произведен этот глагол от существительного «парабола» – «речь, обсуждение, спор, сравнение, загадка». Последние два значения я выделил курсивом специально.

Латынь не изобрела эту «параболу» – она позаимствовала ее из греческого языка, где издавна существовало слово «параболе» (parabole), сложенное из двух частей: «пара-» – приставки, означающей «рядом, близко», и корня «-боле», связанного с глаголом «баллейн» – «бросать».

«Парабола» в буквальном переводе – «нечто, брошенное рядом». А раз рядом, значит, можно сравнить с тем, возле чего это «нечто» брошено. Если брошена вещь, можно проследить, какой путь проделала вещь, – отсюда геометрическое значение слова «парабола» – «кривая линия». Если брошено слово или фраза, можно сравнить с той фразой, которая послужила мотивом этого «броска», – вот вам и «спор», и «сравнение», и «загадка». В споре бывают каверзные вопросы, такие, что сразу не догадаешься, какой смысл там зарыт, и бывают хитроумные ответы, над которыми надо голову ломать. Загадки. Или по-гречески – «параболы».

В таком значении слово «парабола» тоже вошло в русский язык (и не только в русский), причем довольно давно: это притча, иносказание. Или – «инословие, иноречие», если воспользоваться Толковым словарем В. И. Даля. Так что же, «парламент» – это место, где говорят загадками? Ну да, иногда так и получается…

«Бросок рядом». Красивый смысл слова «парабола». А ведь в цель этот бросок (словесный или вещественный) все равно попадет, потому что брошенное будет двигаться по кривой – по «параболе».

Догадываетесь, к чему я веду? К тому, что слова «баллистика», «баллистический», «баллиста» (метательное устройство) – того же происхождения и того же корня.

И слово «гипербола». Оно означает «бросок вверх», «бросок выше» или даже «сверхбросок»: приставка «гипер-» переводится на русский язык именно как «сверх-» («гиперзвуковой» и «сверхзвуковой» – одно и то же).

Ряд можно продолжить.

Дискобол – «метатель (бросатель) диска».

Метаболизм – процесс «перебрасывания»: от греческого «метаболе», что можно перевести как «перемена, изменение», а можно – как «обмен (веществ)» или «переброску» веществ с одного места на другое.

Анаболик – «брошенное вверх» (приставка «ана-» означает «вверх»). Вроде бы «анаболики» – это совсем другое: химические соединения, способствующие образованию и обновлению структурных частей клеток и тканей организма. Так ведь греческое слово именно об этом и говорит: организм обновляется, накапливает энергию и его словно «подбрасывает».

Эмблема – «то, что вброшено». Это если переводить с греческого буквально: «эм-» (видоизмененная приставка «эн-», она же «ин-», то есть «в-») + «-блема» (от все того же «баллейн» – «бросать»). Но стóит отойти от буквализма, и получается именно «наша» эмблема: некий знак, наделенный смыслом (этот смысл туда – «вброшен»), символ.

Вот-вот, «символ», который тоже рожден глаголом «баллейн». Как мы еще не раз увидим, буква «б» в русских словах, заимствованных из древнегреческого, часто заменялась на букву «в» (самый простой пример: «Базилеус» – «Василий»).

О, «символ» – интереснейшее слово в этом ряду. У греков оно существовало с незапамятных времен и означало «брошенное вместе». В современном значении – «знак, опознавательная примета» – его впервые употребил священномученик Киприан, епископ Карфагенский (ок. 200 – 258), имея в виду Апостольский Символ веры – то, что отличало христиан от язычников. Бросать ведь можно не только вещь или слова, бросать можно жребий. Вот «символ» – это и есть «жребий, совместно брошенный (христианами)»: «сим-» = «вместе, совместно»; «-вол», он же «-бол», = «бросок».

Проблема. Как, и проблема здесь же? Ну конечно! «Про-» – приставка, означающая «вперёд, впереди, перед, пред-», а «-блема» нам уже знакома: «брошенное». У греков слово «проблема» обозначало задачу, поставленную (брошенную) перед кем-то; вопрос, требующий ответа (вот он стоит перед человеком, этот вопрос, ему подброшенный, и с этой проблемой нужно разобраться), а также все, что выдается несколько вперед (в этимологическом смысле нос на лице – это «проблема»), любой выступ, мыс и даже забор (преграда, возникшая перед кем-то, – тоже проблема, требующая решения).

В нынешней роли – «теоретический или практический вопрос, требующий разрешения; задача, подлежащая исследованию» – слово «проблема» стало выступать уже с середины XV века, а в русский язык вошло в Петровские времена.

И наконец – дьявол. Спаси и помилуй! Это здесь при чем? Каким образом «дьявол» связан с «проблемой», «метаболизмом» и тем более «парламентом»? Ну конечно же, чисто этимологически. «Дьявол» – это переоформленное в русском языке древнегреческое слово «диаболос» (διάβολος), пришедшее к нам через французский (diable, «дьябль»), итальянский (diavolo, «дьяволо»), испанский (diablo, «диабло») и латинский (diabolus, «диаболус») языки.

Теперь, когда мы знакомы с глаголом «баллейн», корень «-вол» («-бол») в слове «дьявол» становится понятным. А «диа-» – греческая приставка, означающая «через». Диа-болос – «бросающий через». Что именно «бросающий»? Да слова, все те же слова. Спор – это когда люди бросают слова друг в друга через пространство, их разделяющее. Поэтому нейтральное значение слова «диаболос» – «спорщик». Были у греков и иные, совсем не мягкие значения: «обвинитель» (тот, кто бросает укоры, упреки, нарекания), «нападающий» (тот, кто идет в атаку, бросая в неприятеля словами) и «клеветник» (тот, кто бросает несправедливые, лживые слова).

В библейских текстах слово «диавол» (древнегреческого происхождения) употребляется наряду со словом «сатана» (древнееврейского происхождения): «диавол» встречается в синодальном переводе Библии 25 раз, а «сатана» – 35 раз. Оба слова обозначают одно и то же: «противник Бога». Еврейское слово «сатан» именно так и переводится: «враг, противник; тот, кто замышляет против». Греческое же «диаболос», ставшее «дьяволом», довольно далеко ушло от своего первоначального значения.

Можно ли считать, что со словом «парламент» теперь все ясно? В принципе, да. «Парла-»… «парле»… «парабола»… «говорить»… «говорить иносказательно»… «изъясняться загадками»… «спорить»…

Крохотная деталь. Осталось понять, что это за «-мент» такой в конце слова.

В русском языке – «парламент».

В английском – parliament. У англичан еще есть «Дома парламентов» (палаты общин и палаты лордов), или Вестминстерский дворец – наверное, самое известное парламентское здание в мире.

Во французском – parlement.

В испанском, итальянском и португальском – parlamento.

В немецком – Parlament.

В средневековой латыни – parliamentum и parlementum…

В сущности, одно и то же слово, и везде – этот -ment-.

Ничего странного или удивительного. -mentum – обычный суффикс латинского языка, характерный для отглагольных существительных, то есть для слов, произведенных от глаголов и характеризующих либо действие, либо результат действия, либо средство действия.

Документ (лат. documentum) – в буквальном смысле «инструкция»: «то, что учит» – от глагола docere, «учить».

Алименты (лат. alimentum) – «то, что дает пропитание»: от глагола «алере» (alere), «кормить, питать».

Фрагмент (лат. fragmentum) – «то, что разрушено, сломано»: от глагола «франгере» (frangere), «разрушать, ломать».

Монумент (лат. monumentum) – «то, что напоминает»: от глагола «монере» (monere), «напоминать, предупреждать».

Пигмент (лат. pigmentum) – «то, что окрашивает»: от глагола «пингере» (pingere), «красить».

Темперамент (лат. temperamentum) – «то, что намешано (в человеке)»: от глагола «темпераре» (temperare), «смешивать».

Орнамент (лат. ornamentum) – «то, чем оборудовано, украшено»: от глагола «орнаре» (ornare), «оборудовать, украшать».

Для иллюстрации суффикса перечисленного вполне достаточно. На самом деле слов с суффиксом «-мент» довольно много, и здесь не место перебирать их все.

В русском языке большое количество своих суффиксов действия (мы вообще очень богаты на суффиксы и приставки, не зря наш язык называется «флективным» – от лат. flectivus, «гибкий»; варьируя приставки, суффиксы и окончания, мы получаем огромное количество новых слов, отчего язык обретает поразительную гибкость). Один из них – суффикс «-льн-». Увидев его в слове, мы сразу понимаем, что речь идет о месте совершения действия:

• гладильня – место, где гладят;

• лесопильня – место, где пилят лес;

• спальня – место, где спят;

• купальня – место, где купаются;

• молельня – место, где молятся.

Парламент, как мы знаем, – это место, где говорят. Значит, что? Правильно: говорильня.

И не надо на меня обижаться. Я здесь совершенно ни при чём. Слово такое.

Парла-мент – гов-ор-и-льн-я (корень «гов», дальше цепочка суффиксов и окончание).

Чистая морфология.

Где парламент, там и министры. О, никакой ошибки здесь нет. Автор прекрасно понимает разницу между законодательной и исполнительной властью. В парламенте, разумеется, – депутаты, а министры, ясное дело, – в правительстве (в кабинете министров, в совете министров, в государственном совете – у разных стран свои наименования высшего государственного исполнительного органа). Я хотел лишь сказать, что коль скоро с важным словом «парламент» мы разобрались, почему бы не разобраться с не менее важным словом – «министр»? А потом и на «депутата» можно будет взглянуть – все тем же этимологическим оком.

Итак —

министр…

 

Министр

Слово «министр» пришло к нам в XVIII веке из французского языка, где ministre обозначало именно то, что мы и сейчас вкладываем в это слово: член правительства. Всё? Ну разумеется, нет. А во французском это слово откуда взялось? Ответ напрашивается: из латыни. Так оно и есть, только в латинском языке слово «министер» (minister) обозначало… слугу. Человека, занимавшего низшее, самое маленькое место в домашней иерархии.

«Министер» и переводится как «низший», «самый маленький»: оно произведено от латинского «минор» (minor), «меньший». Слово «минус» (буквальный перевод с латыни – «меньше») того же происхождения. И слово «минор». И «минимум». И «минимальный». И даже «менестрель» (фр. menestrel, от латинского «министра– лис», ministralis) – так в Средние века называли странствующих поэтов, музыкантов, иначе говоря, трубадуров. Пока поэт-музыкант странствовал, он был свободен как ветер, но стоило ему прибиться к какому-нибудь двору, поступить на службу к сеньору, он занимал соответствующую ступеньку – разумеется, не высокую, а нижнюю, «минорную».

Только в XIV веке слово «министр» стало постепенно возвышаться, обозначая сначала «старшего слугу», затем «главу над слугами», а потом, если человек добивался службы при короне, становился помощником короля, то и «высокое официальное лицо». Это значение – «государственный деятель» – слово «министр» обрело в первой четверти XVII столетия, то есть не более четырехсот лет назад.

Тем не менее свой минорный корень слово «министр» не теряло никогда. И свое подспудное значение тоже. А значение это – слуга. Слуга народа, если хотите. Мы, конечно, захотим. Но захотят ли министры вспомнить, что они – «низшие»? Смешной вопрос. А раз вопрос смешной, то и слово «министр» заслуживает того, чтобы попасть в раздел «Смешные слова»

А теперь —

депутат…

 

Депутат

«Депутат» – не «меньший», не «низший» и, уж конечно, не «слуга». Правильно? Посмотрим, посмотрим…

Для начала процитирую определение этого слова, которое дает очень хороший этимологический словарь:

«Заимствовано в XVII в. через польск. посредство из нем. яз., в котором Deputat восходит к лат. deputatus, суф. производному от deputare “назначать”. Депутат буквально – “назначенный”».

Казалось бы, исчерпывающая информация. Однако в том-то и закавыка, что даже очень хорошие словари не дают ответы на все вопросы, а вопросов по каждому слову возникает очень много. Вот и здесь: почему слово «депутатус» означает «назначенный»? Что это за подозрительная приставка «де-»? В латинском языке у этого префикса немало функций: он может указывать на отделение (чего-то от чего-то), на движение вниз, на обратное движение, на нехватку (чего-либо), на интенсивность (какого-либо процесса), а может служить обыкновенным отрицанием «не-». «ДеПУТат» (от лат. deputare) и «комПЬЮТер» (от лат. computare) – это что, слова-родственники? (Про слово «путана» лучше вообще умолчать.)

Въедливый читатель догадается спросить еще о многом. Постараюсь столь же въедливо ответить.

В поздней латыни глагол «депутаре» (deputare) действительно означал «предопределять, предрешать, назначать». Но в латыни классической он носил куда более интересный и важный смысл: «обдумывать»! Префикс «де-» (de-) в данном случае равноценен нашей приставке «об-», а «путаре» (putare) – это «думать, размышлять, взвешивать, оценивать».

Получается, «депутат» значит «обдумывающий»? Да, но и не только.

Заглянем в еще более раннюю латынь. Там «путаре» означало «подстригать, подрезать». Что именно подрезать? Деревья! «Путатор» – это «обрезывающий деревья», то есть садовник.

Ах, как хорошо было бы, если бы депутаты знали это обозначение своей деятельности!

Есть и еще значения удивительного глагола «путаре»: «чистить, очищать; сокращать; удалять (излишества), упрощать». Но самое главное – «очищать». Потому как корень здесь тот же, что и в прилагательном «путус» (putus) – «чистый, беспримесный, подлинный».

Вот он, истинный смысл слова «депутат»: «быть чистым», «служить чистоте», «думать», «заботиться о саде», а «сад» – это мы с вами, человеческое общество.

Слово же «путана» здесь совсем ни при чем – корень другой, смысл другой, – и говорить о нем мне решительно не хочется.

Пока мы не вышли из области Важных Слов, которые на поверку оборачиваются занятными и даже забавными, обратимся к еще одному занятно-важному слову. Вот оно:

симпозиум…

 

Симпозиум

Если бы герой фильма «Джентльмены удачи» милейший Евгений Иванович Трошкин знал происхождение слова «симпозиум», то, скорее всего, он счел бы «неэтичной» предлагаемую ему легенду, а вовсе не само задание.

Потому что слово «симпозиум» означает…

Нет, так нельзя. Надо бы начать издалека, этаким «ловким подходом с прискочкой и наклонением головы набок», как умел делать еще один милейший человек – Павел Иванович Чичиков.

Для того чтобы это было действительно «издалека», снова отправимся в Древнюю Грецию, и не куда-нибудь, а в гости к нашему знакомому Аристоклу, то есть Платону.

Хозяин, конечно, удивится и спросит о цели нашего визита. Мы же попросим философа дать нам почитать один из его трактатов – «Пир».

– Как-как? – спросит Платон. – Не помню, чтобы я такое писал.

– «Пир» – это в русском переводе, – поясним мы. – По-вашему, по-древнегречески, – «Симпосион». На латыни – «Симпозиум».

– Зачем это вам? – подозрительно спросит Платон (на то он и философ, чтобы относиться ко всему с подозрением).

– Для науки! – торжественно провозгласим мы.

Платон, конечно, обрадуется и вручит нам соответствующий свиток.

Прочитав этот диалог (почти все сочинения Платона написаны в форме диалогов), мы с удивлением обнаружим, что никакого симпозиума – во всяком случае, в нашем понимании – там нет. Нет совещания ученых, нет повестки дня, нет докладов с трибуны, и перерывов на обед тоже нет. Собственно, обед как раз есть – точнее, ужин, а не обед, – вот этот ужин и идет в течение всего диалога, с перерывами на разговоры. Именно так: не научные разговоры с перерывами на еду, а ужин с перерывами на разговоры.

Из крупных ученых на этом ужине один философ Сократ, но и остальные тоже достойные люди – политик и полководец Алкивиад, комедиограф Аристофан, драматург Агафон, прочие серьезные мужи. Что эти мужи делают за ужином? Конечно, едят (какие именно яства, Платон не сообщает, во всем диалоге – ни единого упоминания конкретного блюда). Но больше – пьют, поскольку ради возлияний они и собрались. Пьют, разумеется, вино, предварительно договорившись об определенной сдержанности: «…все сошлись на том, чтобы на сегодняшнем пиру допьяна не напиваться, а пить просто так, для своего удовольствия».

Умеренность – вещь хорошая, однако не всегда достижимая. В конце ужина компания все-таки напивается: «Тут поднялся страшный шум, и пить уже пришлось без всякого порядка, вино полилось рекой».

Не буду пересказывать, о чем достойные мужи говорили за ужином, – это совершенно особая тема. Замечу лишь, что выражение «платоническая любовь» рождено именно этим диалогом Платона, и возвышенный смысл – «любовь духовная, свободная от физической чувственности» – оно получило гораздо позднее, в эпоху Ренессанса. То, о чем говорят мужи за ужином, и то, чем они занимаются, мы сейчас не назвали бы «платонической любовью».

Для того чтобы правильно оценить слово «симпозиум», сказано уже достаточно: «пить… для своего удовольствия», «вино полилось рекой». Все верно: «симпосион» – это… пьянка, попойка, и никакого другого смысла слова греки даже не предполагали.

«Сим-» – греческая приставка, означающая «вместе, совместно», а «-посион» – производное от глагола «пинейн», «пить» (собственно, корень здесь только «-по-», «-сион» – не более чем суффикс). Если кому-то не нравится, что в одном случае «-по-», а в другом «пи-», поясню: есть и более древняя форма глагола «пить». На эолийском диалекте древнегреческого языка «пить» выражалось словом «понен».

Совместное питиё – вот что такое «Симпосион» (Συμποσιον).

На русский язык этот диалог Платона перевел великолепный переводчик и блестящий филолог Соломон Константинович Апт (1921–2010). Он и дал название «Пир» – вполне соответствующее: ведь, как мы уже знаем, существительное «пир» в русском языке тоже произведено от глагола «пить».

Но точнее все же – «пирушка». Или даже «попойка».

А знаете, как назывался главный на греческом «симпосионе»? Руководитель застолья? Тот, кого мы назвали бы словом «тамада», пришедшим к нам из грузинского языка, а в грузинский – из персидского? О, это очень красивое слово. Симпосиарх! Жаль, что оно в наши края так и не залетело…

Слово «симпозиум», конечно, уже никогда не потеряет своего научного значения. Но иметь представление о том, откуда оно взялось, все же надо. Хотя бы для корректности словоупотребления. Например, на одном из сайтов я прочитал о мероприятии в Новосибирске, получившем название «Симпозиум каменной скульптуры на темы песен Высоцкого». Прочитал – и содрогнулся. Страшное это дело – симпосион каменных изваяний… Слово «симпозиум» просто заставляет взглянуть придирчивым взором на другие научные термины. Как правило, ничего смешного в них нет, но вот забавные истории со словами случаются. Явный пример этого – то, что произошло с термином

электрон…

 

Электрон

Собственно говоря, с самим электроном все в порядке. Это стабильная, отрицательно заряженная элементарная частица. То, что она стабильная, – хорошо. То, что она имеет отрицательный заряд, – тоже хорошо: иначе не было бы никакого электрического тока.

Слово «электрон» тоже не вызывает никаких сомнений: так древние греки называли янтарь (ἤλεκτρον). Кстати, почему называли – неясно: истоки слова теряются в тумане времен. «Электрон» встречается у Гомера, Гесиода, Геродота и других древних авторов. Один из переводов слова – «бледное золото»: помимо янтаря, «электрон» обозначал сплав золота (4 части) и серебра (1 часть). Корень – «электр-», «-он» – суффикс. Вопросы есть? Вопросов нет.

Древние греки прекрасно знали, что янтарь может притягивать к себе мелкие предметы – если потереть его, например, о шерсть. Знали, а объяснить не могли.

Объяснение – хотя бы предварительное – нашлось только в конце XVI – начале XVII века. Современник Шекспира, видный английский физик (и, кстати, придворный врач Елизаветы I и Якова I) Уильям Гильберт (1544– 1603) на рубеже столетий выпустил труд под названием «О магните, магнитных телах и большом магните – Земле» (1600). Там он рассказал, что не только янтарь, но и другие вещества обладают особой силой, способной притягивать мелкие предметы. В честь янтаря он назвал такие явления «электрикус» (electricus), что можно перевести как «напоминающие янтарь». В 1640 году британский медик и замечательный писатель Томас Браун (1605–1682) сконструировал в английском языке прилагательное «электрик» (electric), «электрический», а спустя несколько лет появилось и существительное «электрисити» (electricity), «электричество». Слово родилось.

Потребовались еще два века, чтобы сложилась теория электромагнетизма (о вкладе великого Джеймса Максвелла, совершившего научную революцию, можно писать много, но не здесь), и наконец английский физик и математик Джордж Джонстон Стоуни (1826–1911) сначала указал на существование элементарного электрического заряда (1874), затем вычислил его величину (1881), а спустя еще десять лет придумал, как его назвать. Ничего лучше греческого слова «электрон», обозначающего, как мы знаем, янтарь, Стоуни не нашел. В 1891 году элементарная частица электрон обрела свое имя.

Этимологи, изучающие происхождение научных терминов, могут меня поправить. Мол, Стоуни поступил иначе: он взял часть слова «электрический» – «электр-» – и присоединил к ней окончание «-он», уже закрепленное за названиями одноатомных или многоатомных заряженных частиц: ион, анион, катион. Вот и получился «электрон». Я вправе возразить: Джордж Стоуни хорошо знал греческое название янтаря. И что бы и как бы он ни соединял, итог вышел совершенно определенный: «электрон». То есть в чистом виде греческое «янтарь».

Как бы то ни было, все это хорошо известно, и, казалось бы, зачем копья ломать? А вот зачем.

В 1921 году американский химик Уильям Харкинс, уже предсказавший существование элементарной частицы, вовсе не несущей никакого заряда, дал этой частице название: нейтрон. Ничего плохого Харкинс не имел в виду: он просто соединил корень «нейтр-» (от англ. neutral, «нейтральный») и суффикс «-он».

Тем не менее получился термин, подозрительно похожий на «электрон».

Не могу удержаться: очень хочется пояснить слово «нейтральный». Ничего смешного в нем нет – нейтральное на то и нейтральное, чтобы не вызывать никаких эмоций, – тем не менее историю этого слова иначе как лукавой не назовешь. Латинское neuter, породившее слова «нейтральный», «нейтралитет», «нейтрализовать», «нейтрал» и так далее, – составное прилагательное: ne– это отрицательная приставка, а -uter – буквально «любой (из двух)». Получается «не любой из двух» или «никакой из двух», то есть «ни тот, ни этот». Ну, и что же тут лукавого? А вот что. В нашем языке существует прямой аналог латинского neuter. Это местоименное прилагательное «некоторый», получившееся в результате сложения отрицательной приставки «не-» и словечка «-который». Прилагательное «который» – общеславянское, индоевропейского характера, и у него есть очень древние родственники – можно даже сказать, двойники: авестийское «катара-» (katara-) и греческое «котерос» (koteros). И то, и другое означают (как и наше «который») – «кто из двух» или «любой из двух, какой-то из двух». Таким образом, «некоторый» – это «никакой из двух», а значит… – ну да, «нейтральный». Интересно было бы, если бы место латинского neuter заняло наше (с греками) «некоторый». Получились бы слова: «некотрон» (вместо «нейтрона»), «некоторитет» (вместо «нейтралитета»), «нектрал» (вместо «нейтрала»). А что? Звучит!..

Когда в 1932 году американский физик Карл Андерсон открыл частицу, аналогичную электрону, но только с положительным зарядом, он быстро понял, как ее назвать. Если уже существуют слова «элек-трон» и «ней-трон», значит, в окончании «-трон» что-то есть, и, таким образом, новая частица должна быть названа «пози-трон»: «пози-» – от английского слова «позитив», означающего «положительный», + безжалостно отломанный от электрона «-трон».

Отмечу: в частичке «-трон» нет никакого смысла. Перед нами всего лишь несчастный обломок корня «электр-» – «-тр-», – соединенный с суффиксом «-он».

Мы могли бы отломать окончание у русского слова «янтарь» и использовать его с той же целью. Получились бы термины: «электарь», «позитарь», «нейтарь» и так далее. А что? Звучит, во всяком случае, любопытно.

При всей своей бессмысленности «-трон» завоевал мир. Это окончание, получившее самостоятельное существование, стали лепить где надо и где не надо.

Как назвать ускоритель заряженных частиц, в котором эти частицы носятся по кругу? Берем греческое слово «киклос»/«циклос», означающее «круг», присоединяем лежащий под рукой «-трон», и – оп-ля! – название готово: «циклоТРОН».

А если в ускорителе происходит определенная синхронизация (не буду пояснять, чего и с чем, это к нашей теме не относится)? Пожалуйста: «синхроТРОН». Или даже «синхрофазоТРОН». А излучение, возникающее в ускорителе или же создаваемое им, назовем, разумеется, «синхроТРОНным».

Кстати, первый в мире синхрофазотрон был назван «космоТРОНом», а один из первых циклических ускорителей – «бетаТРОНом».

Допустим, мы создаем мультипликационные – анимационные – фильмы, и нам нужны для этого электронные средства. Чем в таком случае мы занимаемся? Ну конечно же, «анимаТРОНикой».

Ртутный выпрямитель назвали «игниТРОНом».

Электровакуумный прибор, преобразующий постоянный поток электронов в переменный, – «клисТРОНом» («клис-» – от греческого слова, обозначающего «прибой»).

Электровакуумную лампу, использующую сильное магнитное поле, – «магнеТРОНом».

Биологическая лаборатория с контролируемыми условиями среды – это, разумеется, «биоТРОН».

Мощный ускоритель – «беваТРОН».

Еще более мощный ускоритель – «теваТРОН».

Как будут называться компьютеры, работающие на фотонах? Скорее всего, «оптоТРОНами», потому что слово «оптоТРОНика» уже существует.

Равно как существует слово «спинТРОНика» – есть такой раздел квантовой электроники, очень, надо сказать, интересный и перспективный.

В современной научной терминологии (и в лексике специалистов по компьютерному моделированию) существует слово «компьюТРОНиум».

В 2014 году в язык науки вошло слово «перцепТРОНиум» («перцепция» в переводе с латыни означает «восприятие»). Что это такое, объяснить не так-то просто. Во всяком случае, потребуется много времени и места. Если очень сжато и упрощенно, то «перцептрониум» – это квантовая теория сознания. Все всё поняли? Конечно, нет. Тогда так: «перцептрониум» – попытка объяснить наше сознание, самую загадочную вещь во Вселенной. Ее пробовали растолковать, наверное, все философы, которые только существовали на свете. А некоторые даже брали на себя смелость изобразить. И вот что интересно: в новейших работах по «перцептрониуму» авторы частенько прибегают к помощи гравюры, которой… почти 400 лет! Она появилась в солидном труде английского врача, музыковеда и философа-мистика Роберта Фладда (1574– 1637) «Метафизическая, физическая и техническая история двух миров – великого и малого» (1617–1621). Рисунок изображает, как человек с помощью открывшегося у него «третьего глаза» проникает в суть вещей. Вот и «перцептрониум» тоже – о проникновении в суть вещей.

Продолжать? Наверное, «-ТРОН-»ов уже достаточно, хотя я мог бы добавить еще несколько.

Помните латинский суффикс «-бус», который распространился по миру, не только встав на колеса (автобусы, троллейбусы, электробусы и т. д.), но и поднявшись в воздух (аэробусы)? С «-ТРОН-»ами та же история: их не остановить!

Подождите, может быть, «-трон» – это все же не от греческого «электрона», а от русского «трон»? Ведь «трон» – это нечто возвышенное, синоним «престола», иначе говоря – важное место. Разве синхрофазотрон не может быть таким «важным местом», где синхро-фазочто-то-такое-делают?

Подобный вопрос вполне может задать любитель народной (ее еще называют вульгарной) этимологии, и мне его действительно задавали. Приходилось объяснять.

Да, «трон» – это русское слово, обозначающее «богато отделанное кресло на специальном возвышении – место царственной особы во время приемов и иных торжественных церемоний». Только вот происхождение его совсем не русское. «Трон» пришел к нам из французского языка (trône), во французский – из латыни (thronus), а в латынь – из греческого, где «тронос» (θρόνος) обозначало «высокое сиденье» или даже просто «сиденье», а «транос» (θράνος) – обыкновенную деревянную скамью, лавку, деревянный брус и даже… стульчак (от глагольной формы «траомаи», «быть усаженным»). Кто не верит – пусть заглянет в Аристофана, например в его комедию «Богатство» («Плутос»): там, в Эписодии первом, земледелец Хремил ведет речь именно о лавке-«траносе»: «…ἀντὶ δὲ θράνους στάμνου κεφαλὴν κατεαγότος…» – о лавке, предназначенной для обыкновенного сидения.

Значение «престол, символ царской власти» греческий «тронос» получил только в конце XIV века, и с тех пор в ином смысле слово «трон» уже не употребляется.

А «-трон» и все приключения этого слова-обломка начались все же с «электрона», то есть «янтаря».

Для реабилитации создателей научной лексики добавлю только, что есть и вполне симпатичные названия, по-настоящему забавные. Например, словечко «нейтрино». Оно обозначает совсем уж крохотную нейтральную частицу, куда меньшую, чем нейтрон. Название придумал великий физик Энрико Ферми (1901–1954), и произошло это 80 лет назад.

Ферми взял корень слова «нейтральный» – «нейтр-» и присоединил к нему уменьшительное, «детское» итальянское окончание «-ино». Получилось «нейтрино», то есть «нейтришко». При чем здесь итальянское окончание? Так ведь Энрико Ферми был итальянцем. То же окончание в слове «бамбино» («ребенок, дитя») и даже… в имени Буратино.

Алексей Николаевич Толстой, позаимствовав сказку у итальянского писателя Карло Коллоди, не стал русифицировать имя героя, однако использовать имя Пиноккио (оно означает «сосенка», а на тосканском диалекте – «сосновый орешек») было, наверное, грешно, поэтому деревянный мальчик у Толстого получил другое итальянское имя с уменьшительным окончанием, тоже, кстати, взятое у Коллоди (burattino по-итальянски – это «тряпичная кукла», а Burattino – имя персонажа итальянского театра кукол).

Название «нейтрино» настолько симпатичное, что оно даже вошло в лирику. Например, американский писатель (и поэт) Джон Апдайк (1932–2009) посвятил этой частице стихотворение, назвав его «Космический снобизм» (1959):

На этом лирико-ироническом произведении можно и закончить рассказ о «смешных» научных терминах.

Предвижу мнение раздраженного читателя – даже слышу его недовольный голос: а что это автор себе позволяет? Парламент у него – «говорильня», министры – «слуги», депутаты – «садовники», научные термины – слова-уродцы… Уж не издевается ли автор над словами? Да что там над словами – над понятиями! Уж не сатира ли все это?

Да что вы, что вы! – попытаюсь я урезонить этого гневного ревнителя политеса (хорошо сказано? то ли еще будет!). Какая там сатира! Этимология, не более того.

А впрочем, почему бы и не сатира? Все может быть, надо только разобраться, что это за слово такое —

сатира…

 

Сатира

Вообще говоря, «сатира» изначально – не существительное, а прилагательное. Сразу намечаются два вопроса: почему прилагательное и прилагательное – к чему? Чтобы на них ответить, придется снова отправиться в путешествие. Назовем его так: историко-поэтико-мифологический поход.

С мифологией разберемся сразу. Многие полагают – и пишут, – что слово «сатира» – от «сатиров». Были в греческой мифологии такие лесные божества (козлоногие, между прочим) – жизнерадостные, похотливые, вечно пьяные и потому веселые. А раз веселые, значит, «сатиру» они и породили. Вовсе нет! Постараемся в очередной раз уберечься от вульгарной этимологии. И слова разные, и пишутся они по-разному (божество – это satyr, а сатира – satira), и на языке ощущаются каждое по-своему: «сатира», как мы скоро увидим, – слово вкусное, а «сатир» – несъедобное, потому как темного происхождения: то ли раннегреческое, то ли догреческое, а может, и вовсе минойское (есть такая гипотеза). Кстати, «сатиров» окончательно отделили от «сатиры» еще в начале XVII века, и сделал это швейцарский филолог Исаак Казобон (1559–1614), написав вдохновенную работу «О греческой сатирике и римской сатире» (De Satyrica Graecorum & Romanorum Satira, 1605).

Заглянув в словари, не так уж трудно выяснить, что слово «сатира» пришло в русский язык в XVIII веке, к нам оно попало из французского языка (satire), а во французский перебралось из старой доброй латыни, где satira обозначало (правильнее: обозначала) сначала «десерт», затем «стихотворную смесь» и потом уж собственно «сатиру».

Вот те на! Где имение, а где наводнение! При чем здесь десерт?!

А при том, что «сатира» – ранее писалось и говорилось: «сатура» (satura) – это словечко, отпавшее от словосочетания «ланкс сатура» (lanx satura), в переводе на русский – «полное блюдо», или «наполненное блюдо», или даже так: «блюдо, наполненное мешаниной (из разных фруктов)». Такое блюдо подавалось у древних римлян к концу обеда, и служило оно, конечно же, десертом.

Прилагательное «сатура» (мужской род – «сатур») очень емкое. В латинском языке оно означает «сытый, насыщенный; полный, богатый, обильный, густой, яркий; откормленный, тучный, жирный», а произведено это слово от глагола saturare – «наполнять, насыщать, удовлетворять». Наши слова «сатисфакция» (удовлетворение), «сатуратор» (аппарат для насыщения жидкостей углекислым газом), «сатурация» (насыщение жидкостей углекислым газом, газирование), «сатурировать» и т. д. – несут в себе тот же корень sat-.

Медики и особенно фармакологи хорошо знают латинское выражение «квантум сатис» (quantum satis). Оно означает «в достаточном количестве», «сколько потребуется». «Сатис» – это и есть достаточный, то есть достигший требуемого уровня насыщения.

А Сатурн? – спросят меня недоверчивые. Неужели и Сатурн где-то рядом? Не где-то рядом, отвечу я, а здесь же! Корень sat– подразумевает насыщение, изобилие, плодородие, но ведь римский бог Сатурн, в честь которого названа шестая планета нашей Солнечной системы, как раз и был богом земледелия, посевов, растительности и соответственно изобилия. Если подробнее, то его имя произведено от причастия «сатум» (satum), «посеянное», сам же глагол «сеять» на латыни звучит как «сере– ре» (serere), а в другом варианте – как «сатаре» (satare). Я мог бы с легкостью показать, что от глаголов «серере», «сатаре» и корня «сат-» произросли такие слова, как «семя», «сеять», «сорт», «серия», «сезон», «диссертация» и даже «дезертир», – но не буду. Как-нибудь в другой раз и в другом месте, иначе мы уйдем так далеко, что забудем, откуда отправились в путь. А начали мы с «сатиры», пора к ней вернуться.

Отделившись от выражения «ланкс сатура», «полное блюдо», словечко «сатура» начало самостоятельную жизнь. Раз на блюде было намешано много разных фруктов, значит, «сатура» вполне может обозначать мешанину вообще. Оно и обозначало, но не «вообще», а вполне конкретную – песенную. Да-да, уже в III веке до нашей эры древние римляне называли «сатурами» стихотворные произведения, которые можно было петь, а можно – рассказывать, как кому захочется, потому что в них были намешаны разные стихотворные размеры и разные прозаические фрагменты. Суровым слогом литературоведения это называется «драматическо-песенная импровизация». Вскоре любое смешение прозы и поэзии тоже стало именоваться «сатурой».

И наконец нашелся поэт, который возвел искусство «мешанины» на новую ступень. Я ведь обещал поэтический этап путешествия? Вот он и начинается. Поэта звали Квинт Энний (239 – 169 до н.э.). Это очень видная фигура в древнеримской литературе. Впоследствии его назовут создателем римского эпоса и родоначальником латинской поэзии (вот так-то!). Пока Квинт Энний жил и творил, ему столь высокие титулы не присваивали; впрочем, он сам себе присвоил нечто такое, от чего современники разводили руками, а потомки могли только ахнуть: Энний считал себя перевоплощением (индусы сказали бы – «сансарой») самого Гомера.

А как вообще звали Гомера? Что значит – «как звали» – удивятся многие. Гомер, он Гомер и есть. И все же – это имя, фамилия (родовое имя) или прозвище? Боюсь, что на этот вопрос никто не ответит с точностью. Так же, как и на вопрос: «Когда жил Гомер?» И на вопрос: «А он на самом-то деле жил или это мифическая личность?» Не будем вдаваться в гомероведение – это уведет нас так далеко, что можем и не вернуться, – но имя «Гомер» попробуем тем не менее расшифровать. Вот что пишет Лукиан из Самосаты (около 120 – после 180 н. э.) в своей «Правдивой истории»:

«…я направился к поэту Гомеру, и, так как нам обоим нечего было делать, я стал расспрашивать его обо всем и о том, откуда он родом, говоря, что вопрос этот и ныне все еще подвергается у нас подробному исследованию. Он мне ответил на это, что он и сам хорошо знает, что одни считают его хиосцем, другие уроженцем Смирны, а многие колофонцем, однако он родом из Вавилона, граждане которого называют его не Гомером, а Тиграном, и что только впоследствии, находясь в качестве заложника в Элладе, он получил свое имя» 29 .

Предвижу множество возражений. Мол, Лукиан был ядовитым сатириком. И, мол, его «Правдивая история» – это фантастическое произведение. И еще, мол, там, где соединяются сатира и фантастика, правды вообще не дождешься. Может быть, и так. Но версия Лукиана весьма любопытная, и ее приводят весьма серьезные этимологические источники. Тем более что древнегреческое слово «хомерос» (Ὅμηρος) как раз и означает: «заложник».

Слово интереснейшее, и спектр его значений очень широк: «слепой», «шествующий с сопровождающим», «залог», «поручительство», а также «соединенный, объединенный» (тут все просто: «хом-» – от греческого «хому», означающего «вместе»; «-ар-» – греческий корень со смыслом «единение»; замена «а» на «е», чтобы получилось «Хомер», – влияние восточногреческих диалектов). Сумма этих значений многое говорит о знаменитом барде, вне зависимости от того, какая это фигура – реальная или мифологическая. Возможно, он действительно был вавилонянином, попавшим в плен, то есть ставшим заложником . Возможно, он на самом деле был слеп . А раз был слеп, то путешествовал с сопровождающим , то есть был « соединен » с каким-то человеком, его опекающим.

Вот такое слово «гомер» – словно сундучок с несколькими отделениями… И вот такое имя Гомер – имя великого поэта, который, как считал не менее великий философ Платон, «воспитал Элладу» 30 …

Квинт Энний написал очень много стихов, поэм и драматических произведений, собрал их в немалое количество книг (самый объемный его труд – это «Анналы»), однако до нас дошли, к сожалению, только отрывки. То сочинение, которое нас интересует больше всего, тоже не сохранилось в целом виде, а называлось оно – внимание! – «Сатуры» (и состояло из шести книг). В «Сатурах» (Saturae) Энний особенно экспериментировал со стихотворными размерами, можно сказать, перемешивал их. Поэтому название напрашивалось само собой: «Мешанина», «Всякая всячина». Именно так можно перевести имя, которое поэт дал своему шести– томному труду.

После Квинта Энния произошло очередное перевоплощение слова: «сатурами» стали называть уже не смешанные стихи, не всякую всячину, а то, что содержалось в книгах «реинкарнированного» Гомера: поэмы высокого стиля, иначе говоря, «нравственно-назидательные стихотворные произведения». Да, таков был Квинт Энний – моралист и проповедник правильного образа мыслей.

Не стоит думать, будто бы я вышучиваю – сатиризирую! – римского поэта. Ни в малой степени! К Квинту Эннию я отношусь с большим почтением. Да и нравственно-назидательные произведения необходимы – кто бы стал это отрицать? Пусть до нас не дошли в целом виде книги Энния, зато сохранилось немало отрывочных наставлений, которые давным-давно обрели характер афоризмов, и мы порой произносим их, не ведая, что у этих истин есть конкретный автор.

«Друг познается в беде». Слышали такое изречение? Ну конечно, слышали. А кто выразил эту мысль первым? Имейте в виду – Квинт Энний, в трагедии «Гекуба». Увы, «Гекуба» тоже канула в бездну времен, и мы знаем этот афоризм – «Амикус цертус ин ре инцерта цернитур» (Amicus certus in re incerta cernitur) – красиво звучит! очень поэтично! – в передаче его Цицероном.

Нут – это горох. А точнее, турецкий горох. Или бараний горох. Или шиш. Или пузырник. В общем, растение семейства бобовых. Те, кто любит хумус, хорошо его знают, потому что в основе хумуса – именно нут.

«Па-а-азвольте! – вскричит иной взбешенный читатель. – Сколько можно отвлекаться от текста! И при чем тут турецкий горох, а тем более хумус?!!»

Сейчас объясню. Нут известен не только нам, и популярен он не только на Ближнем Востоке. В Древнем Риме блюда из нута тоже любили. А на латыни нут – «кикер» или «цицер» (cicer). Имя, произведенное от этого гороха, звучит как «Цицеро», в русской традиции – Цицерон.

Да-да, Цицерон в переводе на русский язык – это Горохов или даже просто Горох. Ничего обидного в этом, конечно, нет. Знаменитый древнеримский политик, философ и оратор Марк Туллий Цицерон носил совсем «не философскую» фамилию и горя не знал. Древнегреческий философ и историк Плутарх (вот у него фамилия действительно возвышенная, даже «олигархическая», ее можно перевести как «главный над богатствами» или даже «главнобогатствующий»: плутос , «богатство» + архон , «главный») писал, что у одного из предков Цицерона «кончик носа был широкий и приплюснутый – с бороздкою, как на горошине» 31 , отсюда, мол, и прозвище. Есть и другая версия: предки Цицерона выращивали этот горох и с успехом продавали его. Как бы то ни было, многие фамилии – у самых разных народов – имеют «растительное» происхождение; в антропонимике это очень распространенное явление. Тот же Плутарх пишет, что, когда Цицерон «впервые выступил на государственном поприще и искал первой в своей жизни должности, друзья советовали ему переменить имя» 32 , но Марк Туллий – честь ему и хвала! – отказался, пообещав, что сделает свое имя более славным, чем Скавр («Распухшая лодыжка») или Катул («Щенок»). Очень правильно! Родовое имя надо ценить и беречь.

Тем не менее, если бы история слова «сатура» остановилась на Квинте Эннии, никакого слова «сатира» у нас не было бы. Потребовалось вмешательство других поэтов – Гая Луцилия (ок. 160 – 103/2 до н.э.) и Квинта Горация Флакка (65 – 8 до н.э.) – вот кто были настоящие сатирики! – чтобы «сатира» (у Горация уже не Saturae, а Satirae) снова поменяла свой облик.

Усилиями Луцилия и Горация, а вслед за ними других язвительных и беспощадных поэтов и писателей, «мешанина» навсегда рассталась с блюдом, на котором ее подают, пусть даже это блюдо полезной назидательности, и «сатира» обрела тот смысл, который мы вкладываем в него сегодня: произведения обличительного содержания.

А прилагается это слово – вспомним про прилагательное! – ко всему, что мешает жить. Итак: может ли этимологическая книжка быть «сатирой»?

А давайте еще раз перечислим все, что мы узнали про это слово.

Сатира – это полное блюдо.

Сатира – это фрукты.

Сатира – это десерт.

Сатира означает «насыщение» или «достаточное количество».

Сатира – это удовлетворение.

Сатира – посев или сеяние.

Сатира – семена (хочется верить, что истины).

Сатира – сорт (надо полагать, высший).

Сатира и дезертирство – противоположные вещи.

Сатира – песенная импровизация.

Сатира – смешение стихов и прозы.

Сатира нравственна и поучительна.

Сатира – это сатира.

Какое-либо объяснение-определение-толкование «сатиры», конечно же, подойдет и для этой книжки.

Если, разумеется, читатель продолжит чтение, а не отбросит книгу как полную ерунду.

Вот! Дальше у нас речь пойдет именно о

ерунде…

 

Ерунда

Можно вспомнить еще один рассказ Чехова – «Лошадиную фамилию» (1885), – в котором герой, отставной генерал-майор Булдеев, страдающий от зубной боли, кричит, услышав о народном лекаре: «Ерунда! Шарлатанство!»

Можно вспомнить не только Антона Павловича Чехова, но десятки, сотни других замечательных русских писателей, в произведениях которых встречается слово «ерунда» (и счет таких произведений идет уже на тысячи).

Между тем словечко «ерунда» относительно молодое. Оно появилось в русском языке всего лишь 170 лет назад.

У Пушкина «ерунды» еще нет. А у Некрасова – в очерке «Петербургские углы» (1845) – уже есть.

Вот как выглядит «ерунда» в «Петербургских углах»:

« – Ерунда, – сказал дворовый человек, заметив, что я зачитался. – Охота вам руки марать!

– Ерунда! – повторил зеленый господин голосом, который заставил меня уронить брошюру и поскорей взглянуть ему в лицо. – Глуп ты, так и ерунда! Когда я подносил их его превосходительству, его превосходительство поцеловал меня в губы, посадил рядом с собой на диван и велел прочесть… Я читал, а он нюхал табак и говорит: “Понюхай”. – “Не нюхаю, – говорю, – да уж из табакерки вашего превосходительства…” – “Нюхай, – говорит, – ученому нельзя не нюхать”, и отдал мне табакерку… С тех пор и начал я нюхать. Велел приходить к обеду… посмотрел бы ты, как меня принимали… всякий гость обнимал… а какие всё гости… даже начальник его превосходительства поцеловал… я после и ему написал… Напился я пьян… говорю, как с равными, а они ничего, только хохочут. Всяк к себе приглашение делает… Ерунда!»

Можно считать, что в литературу «ерунда» вошла именно тогда – в «Петербургских углах». Этот очерк молодой и дерзкий Николай Некрасов – он только-только отметил свое 22-летие – написал в конце 1843 года. Правда, опубликованы «Углы» были много месяцев спустя – в 1845-м: слишком уж придиралась цензура. Словечко «ерунда» было настолько внове, что Некрасов счел необходимым вписать в рукопись примечание: «Лакейское слово, равнозначительное слову – дрянь». Так это примечание и воспроизводится во всех переизданиях «Петербургских углов».

Но откуда все же взялась эта «ерунда»?

Толковый словарь живого великорусского языка Владимира Даля – очень полезный труд, но в данном случае он небольшой помощник. Вот что там говорится о «ерунде»:

Ерундá , смб . ерандá , ж. ералашъ, вздоръ, дичь, чужь [чушь], галиматья, чепуха. Еранду несетъ . [ Ерунда с горохомъ, сапоги въ смятку ]. || Жидкiй, безвкусный квасъ или бражка. Не пиво, а какая-то ерунда . || Ерундá , [ ер у´ нда . Опд.] вор . егоза или елоза, болтливый непосѣда, неугомонъ. Ерунд и` ть , ералашить, егозить, попусту суетиться.

«Смб.» – это «симбирское»; «Опд.» – «Дополнение к опыту областного великорусского словаря» (СПб., 1858); «вор.» – не «воровское», а «воронежское». Кроме того, что в Симбирской губернии говорили «ерандá», а в Воронежской – «еру´нда», особых знаний мы себе не прибавили. (Отметим лишь: слово «галиматья» уже твердо было в русском языке, и еще существовало любопытное словечко «чужь», ставшее впоследствии «чушью»; ну и образное выражение «ерунда с горохом», исчезнувшее из нашей речи, неплохо было бы вернуть в современный лексикон.)

В этимологических словарях с «ерундой» – интереснее. В солиднейшем «Этимологическом словаре русского языка» под редакцией Н. М. Шанского можно прочитать: «Ерунда. Собственно русское… Возникло в речи семинаристов на базе лат. gerundium “герундий”, ср. старое герунда». При этом Николай Максимович Шанский (1922– 2005), замечательный филолог и этимолог, ссылается на работу Дмитрия Зеленина, словарь А. Преображенского, словарь М. Фасмера и… свой собственный «Краткий этимологический словарь русского языка»

Дмитрий Константинович Зеленин (1878–1954) был выдающимся этнографом, фольклористом и языковедом. В своей работе «Семинарские слова в русском языке» он действительно писал, что слово «ерунда» – «семинарское, от лат. gerundium». Обратим внимание на год выхода в свет этой работы: 1905-й.

Александр Григорьевич Преображенский (ок. 1850 – 1918), автор знаменитого трехтомного «Этимологического словаря русского языка» (первые два тома – 1910 – 1914 годы, весь трехтомник целиком вышел только в 1949 году), писал следующее:

ерундá , Р. ерунды́ вздоръ , чепуха : ерундить.

– Без сомнения, семинарское, от лат. gerundium (Зеленинъ, РФВ. 54, 115. Гротъ, ФР. II, 329 прим. Въ АСл. (2, 136) неопредѣленно «иностр. происх.».

Здесь опять-таки ссылка на Д. К. Зеленина, но при этом еще на Грота и на загадочное «АСл.». Что бы это значило?

А вот что. Яков Карлович Грот (1812–1893) был видным русским филологом и лексикографом, автором, в частности, «Филологических разысканий» («ФР») – солиднейшего двухтомного труда по истории русской словесности. Слово «ерунда» Я. К. Грот не исследовал, и во всем труде о нем лишь три упоминания – одно в сноске (то самое «прим.»), в связи со словом «ахинея»: «Ахинея – вѣроятно такое же семинарское слово, какъ напр. катавасiя, ерунда, ермолафiя». Как видим, «ерунда» и здесь в ряду «семинарских» слов. «АСл.» – это «Словарь русского языка, составленный вторым отделением Императорской академии наук (СПб., 1895). В нем, как мы уже поняли, о слове «ерунда» сказано «неопределенно»: «иностранного происхождения».

Наконец, заглянем в «Этимологический словарь русского языка» Макса Фасмера:

ерундá (Тургенев, Лесков), ерунди́ть. Следует объяснять как слово семинарского языка, из лат. gerundium; см. Зеленин, РВФ 54, 115 и сл.; Грот, Фил. Раз. 2, 293. Ср. у «Лескова («Соборяне» 423) указание на книжное происхождение слова, а также на форму герундá . Отсюда ерунди́стика по аналогии стати́стика и под.

Мне нравится это «следует объяснять». И нравятся отсылки к литературе – к Тургеневу и Лескову, хотя упоминания о Некрасове почему-то нет, а надо было бы отдать должное Николаю Алексеевичу: как-никак, именно он ввел это словечко в литературу.

Ну, и что там с «ерундой» у Лескова в «Соборянах» (1867–1872)? Всего лишь один небольшой фрагмент романа:

«Отец Туберозов хотя с умилением внимал рассказам Ахиллы, но, слыша частое повторение подобных слов, поморщился и, не вытерпев, сказал ему:

– Что ты это… Зачем ты такие пустые слова научился вставлять?

Но бесконечно увлекающийся Ахилла так нетерпеливо разворачивал пред отцом Савелием всю сокровищницу своих столичных заимствований, что не берегся никаких слов.

– Да вы, душечка, отец Савелий, пожалуйста, не опасайтесь, теперь за слова ничего – не запрещается.

– Как, братец, ничего? слышать скверно.

– О-о! это с непривычки. А мне так теперь что хочешь говори, все ерунда.

– Ну вот опять.

– Что такое?

– Да что ты еще за пакостное слово сейчас сказал?

– Ерунда-с!

– Тьфу, мерзость!

– Чем-с?.. все литераты употребляют.

– Ну, им и книги в руки: пусть их и сидят с своею “герундой”, а нам с тобой на что эту герунду заимствовать, когда с нас и своей русской чепухи довольно?

– Совершенно справедливо, – согласился Ахилла и, подумав, добавил, что чепуха ему даже гораздо более нравится, чем ерунда.

– Помилуйте, – добавил он, опровергая самого себя, – чепуху это отмочишь, и сейчас смех, а они там съерундят, например, что бога нет, или еще какие пустяки, что даже попервоначалу страшно, а не то спор.

– Надо, чтоб это всегда страшно было, – кротко шепнул Туберозов».

Что-то не видно здесь «книжного происхождения» слова. То, что «все литераты употребляют», – еще не указание на книжность. Да и «герунда» здесь никак не связана с герундием: отец Савелий просто иронизирует над новым и непривычным словом.

Пора, наверное, объяснить, что такое «семинарские» слова. В любую эпоху в разных слоях общества рождаются новые слова. Эти любопытные словечки (разумеется, не все и не всегда) входят сначала в разговорный, а затем и в литературный язык – из профессиональной среды, из технического лексикона, из молодежного сленга.

«Семинарский» язык – как раз такой молодежный сленг и есть, только бытовал он в ту пору, когда слова «сленг» в русском языке и в помине не было. Семинаристы – учащиеся духовных семинарий – переиначивали на свой лад слова из греческого и латинского языков, которые им полагалось изучать, либо же присоединяли к русским словам латинские и греческие приставки и суффиксы, и рождались: антимóния (в выражении антимóнии разводить), ахинéя, бéстия, грубия́н, заведéнция, поведéнция, рацéя, сви́нтус…

Конечно, не только семинарский жаргон был щедр на нововведения – в языке закреплялись слова из гимназического, университетского, инженерного, даже бурлацкого сленга (без бурлаков, например, у нас не было бы выражения «тянуть лямку», и слово «шишка» не обозначало бы важного влиятельного человека – в ироническом, разумеется, ключе), но сейчас нас интересуют именно семинарские слова. Относится ли к ним «ерунда»?

Все этимологические словари утверждают: да, относится, и произошло это слово от «герундия» – грамматической формы в латинском языке, а наука этой чужой грамматики якобы трудно давалась семинаристам. Вот и пошлó: герундий – герунда – ерунда. Сию версию, почерпнутую у Дмитрия Константиновича Зеленина (на него ссылаются практически все этимологические словари), да еще подкрепленную примечанием в работе самого Якова Карловича Грота (тут, правда, ссылок поменьше), повторяют так давно, что она стала едва ли не абсолютной истиной.

Этот «абсолют» нашел место и в современном журнале «Максим». В статье «“Богема”, “Страдать херней” и еще 18 слов и выражений с интереснейшей историей происхождения» автор Гай Серегин красочно описывает происхождение слова «ерунда» (правда, без ссылок на источники):

«Ерунда. Семинаристы, изучавшие латинскую грамматику, имели к ней серьезные счеты. Взять, например, герундий – этот почтенный член грамматического сообщества, которого в русском языке просто нет. Герундий – нечто среднее между существительным и глаголом, причем применение сей формы в латыни требует знания такого количества правил и условий, что нередко семинаристов прямо с занятий уносили в лазарет с мозговой горячкой. Взамен семинаристы стали называть “ерундой” любую нудную, утомительную и совершенно невнятную чушь».

Ну не прелесть ли? «Уносили в лазарет с мозговой горячкой». По причине герундия! Бедные семинаристы…

Если уж на то пошло, ничего особенно сложного в герундии нет. Ну, отглагольная часть речи, соединяющая в себе признаки существительного и глагола. Ну, выражает действие как предмет. Ну, есть определенные грамматические правила – в разных языках разные. Не бог весть что. Мне скажут: а в русском языке герундия-то нет! А я отвечу: зато мы его часто употребляем в речи и на письме. Как вы думаете, что такое «молдинг», «брифинг», «серфинг», «консалтинг», «аутотренинг», «боулинг» и так далее? Это всё герундий!

Пока у нас самих не началась мозговая горячка, давайте заглянем в еще один исторический документ – статью великолепного русского лингвиста Алексея Ивановича Соболевского «Из области словообразования», опубликованную в журнале «Лингвистические и археологические наблюдения» в 1912 году.

Там по интересующему нас вопросу А. И. Соболевский писал следующее:

«Неясное по образованию ерундá чепуха, вздор может восходить и к ярондá, и к ерондá (срв. ёра. ёрник и т. п.). Первоначальное значение могло быть: злобное вранье.

Рядом с дурандá и т. п. мы имеем тарантá, кто тараторит, тарантит; один из князей Пронских, XVI в., имел прозвание Турунтай; срв. название села близ Вологды, упоминаемое в к. XVI в, – Турандаевское. По– видимому, в тарантá на месте второго т первоначально было д.

Бранные слова типа дуры́нда, дурандá принадлежат не одному русск. яз: моравск. hlupanda дура, ст. – чешск. Janda от Jan и др.».

Я давно жду вопроса от читателя: и зачем все это рассказывать? Зачем этот нафталин? Зачем семинарский жаргон первой половины XIX века? К чему словари второй половины девятнадцатого столетия и начала двадцатого? При чем здесь древние филологические труды, сквозь которые не продерешься? Может, еще во времена царя Гороха отправимся? Вот уж действительно будет ерунда с горохом! Журнал «Максим», конечно, наш современник, но и он здесь – с какой стати?

Хорошие вопросы. Отвечаю.

Нужно все это по двум причинам.

Первая. История слов – чрезвычайно интересная область языкознания, и отыскание истинного происхождения того или иного слова – увлекательнейшее занятие. Только вот без словарей здесь не обойтись. А путешествие по словарям – многим, разным, русским и иноязычным – бывает утомительным. Это вульгарным этимологам легко, а настоящим любителям слова порой тяжеленько приходится. Так что мужайтесь, словоискатели!

Вторая. Все, что написано выше о слове «ерунда» – кроме, разумеется, цитат из классиков, – полная… ерунда!

Вот так. Ломом по нафталину!

Дело в том, что этимологические словари – по какой-то метафизической причине – категорически игнорируют чу́дную версию происхождения «ерунды», предложенную когда-то все тем же Николаем Семеновичем Лесковым, замечательным писателем и тончайшим знатоком русского языка.

У Н. С. Лескова не просто версия – у него настоящее исследование слова «ерунда», и называется оно: «Откуда пошла глаголемая “ерунда”, или “хирунда”. Из литературных воспоминаний». В виде статьи это любопытнейшее произведение было опубликовано в газете «Новости» (№ 243, 3 сентября 1884 года).

Статья довольно большая, и здесь вряд ли уместно помещать ее целиком, однако главное все же – воспроизведу, разумеется, с максимальной бережностью:

«Ехал я однажды домой из Москвы в Петербург. Место мое было в спальном вагоне второго класса. Сопутников у меня было полное число по количеству мест в отделении, и были они разного сана и разных лет.

Занимались мы каждый по своему влечению, тем, что кому нравилось. Я, например, читал, а два штатские господина с значительными физиономиями вели громкие разговоры об упадке нравов и вкусов в России и по временам друг на друга покрикивали:

– А кто виноват?

Кроме нас троих, были еще иные три человека, которые не обременяли себя ни литературою, ни политикою, а “благую часть избрали”, то есть сидели за раскладным столиком и “винтили”.

Это были: военный генерал с недовольным лицом и запасными поперечными перемычками на погонах, пожилой московский протоиерей в зеленом триковом подряснике с малиновыми бархатными обшлагами и немецкий колбасник в куцом пиджаке, со множеством дорогих колец на толстых пальцах и с большою сердоликовою печатью на раскинутой по груди толстой панцирной часовой цепи.

Это был человек, известный всем истинным любителям и ценителям лучших ветчинных “деликатесов” в Москве и в Петербурге, где он начал свою блестящую колбасную карьеру и распространил ее далеко во все концы империи.

Эти три пассажира “винтили” безумолчно, а штатские ученого вида, перебрав множество любопытных вопросов, добрались до нигилизма и потом до сей глаголемой “ерунды”. Тут один из них вскрикнул: “кто виноват!” и начал излагать историю, как появилось это “гадкое и неблагозвучное слово”.

Объяснение говорившего было самое ортодоксально– научное, то есть он повторил, что “ерунда” произведена нигилистами из латинского слова “gerundium”, и произведена с коварным умыслом, дабы таким образом посмеваться классицизму и вредить ему в общественном мнении.

Я слушал это давно знакомое мне объяснение, что называется, “краем уха” и, признаться, до той поры сам считал его правильным (я даже вложил это в уста протопопа Савелия Туберозова в хронике “Соборяне”); тут я был неожиданно поколеблен в своей уверенности.

Немецкий колбасник, неожиданно прислушавшись к рассуждению о “gerundium” и о “ерунде”, повернулся полуоборотом к разговаривающим просвещенным людям и с неприятною резкостию сытого буржуа вдруг оторвал:

– Это неправда!

Штатские переглянулись и замолчали. Им, очевидно, не нравилась прямо колбасницкая грубость, с которою было сделано это замечание. Да и в самом деле, оно казалось по меньшей мере непочтительно – хотя бы по отношению к твердо установившемуся ученому, авторитетному мнению.

А тот себе сказал “неправда” и опять уже шлепает толстой рукою карты генерала и ходит швырком под батюшку, – и заботы ему нет, что сделал грубость.

Но колбасник был груб только по манерам, а на самом деле он оказался приятным и даже интересным человеком. Когда поезд стал приближаться к станции, на которой следовало обедать, он крикнул “halt” и, сложив свои карты, заметил партнерам, что перед принятием пищи никогда не следует обременять свою голову деловыми занятиями. Это нездорово для желудка, а надо дать всем высшим способностям краткий отдых, для чего лучше всего заняться какими-нибудь веселыми пустяками.

И вот тут-то он опять обратился между делом к серьезным людям, говорившим о “ерунде”, и сказал им следующие слова, которые я желал бы довести до сведения тех ученых, которые открыли, что ерунда произведена из латинского gerundium.

– Вот что вы давеча разговаривали здесь о ерунде, – начал немец, – будто как бы это слово произведено от латинского языка, из слова “gerundium”, то это есть самая пустая ложь…

Обоих значительных штатских это перестало сердить и даже как бы начало смешить. Они, очевидно, ожидали, что немец готов сказать большую глупость, а немец продолжал:

– Да; я вас уверяю, что кто это так с самого начала выдумал и кто такую глупость про ерунду выпускал, тот есть, можно сказать, самый превеликий дурак и осел, который своими ушами хлоп-хлоп гулять может.

Отцу протопопу, генералу и мне становилось неизвестно отчего-то очень весело, точно как будто мы имели в наших душах какое-то затаенное недоброжелательство к значительным штатским и предчувствовали, что немец их обработает на манер какого-нибудь из своих деликатесов. Единство мыслей наших обнаруживали наши взоры, в которых немец мог бы прочитать для себя поощрение или по крайней мере желание доброго успеха. А он чистой питерской простонародною речью с московским распевом продолжал свое рассуждение:

– Да, я очень бы хотел видеть того, кто это выдумал, и хотел бы его поздравить, что он есть самый чистый дурак восемьдесят четвертой пробы.

– Да, да, да! – продолжал он, приосаниваясь так, что стал походить с виду на директора гимназии. – Я самый простой производитель, я произвожу торговлю своим деликатесом, и потому моя торговля, можно сказать, не имеет ничего касающегося к науке; но если это о герундии сказал ученый, то черт меня побери, чтобы я принял его с такою наукою к себе самые простые колбасы делать.

Рассказчик подавил себя в мягкую, как подушки, грудь мягкою же, как подушка, рукою и заговорил далее много возвышенным голосом и с воодушевлением:

– До этого, что я делаю свинские деликатесы, ученым нет никакого дела, – это мое мастерство, и я кушаю мой хлеб и пью мою кружку пива или мою бутылку шампаниер, – до этого никому нет надобности, и я никакого черта не спрашиваюсь. Но я знаю тоже, что есть и gerundium! Да-с; я учился в Peter-Schule у доктора Кирхнер, при старой хорошей Дитман и при инспекторе Вейерт, и добрый старичок Вейерт даже меня очень авантажно сек за то, что я вздумал было вместо школы ходить шальберт по улицам, и я перестал шальберт и стал учить и супинум и герундиум. Но самая важность, если кто понимает, что значит учиться в жизнь! Это надо с рабочими людьми!.. И оттого я опытный, и я знаю и no-латыни и по ерунде!

Мы все выражали на наших лицах недоумение: что это такое значит “знать по ерунде”, а отец протопоп даже не выдержал и предложил:

– Любопытно, но невразумительно: нельзя ли пояснить яснее.

Деликатес рассмеялся, коротко и радушно пожал отца протопопа за коленку и сказал:

– Извольте – поясню: ерунда идет от нас – от колбасников.

И затем он сделал нам нижеследующее фактическое сообщение, которое я для краткости передам вниманию ученых в сжатой и простейшей форме (что и более соответствует серьезности предмета).

Когда немецкий простолюдин, работник, в разговоре с другим человеком одного с ним круга хочет кратко высказаться о каком-нибудь предмете так, чтобы представить его малозначительность, несамостоятельность или совершенное ничтожество, которое можно кинуть туда и сюда, – то он коротко говорит:

– Hier und da.

Между работниками из немцев в Петербурге это краткое и энергически определенное выражение в очень сильном ходу. Особенно часто его случается употреблять в колбасном производстве при сортировке мяса. Одно назначают к составлению “деликатесов”, другое к выделке низших сортов, а затем еще образуется из отброса такой материал, который один, сам по себе, никуда не годится и ничего не стоит, но может быть прибавлен туда и сюда – “hier und da”.

Работники-немцы в Петербурге зачастую работают рука об руку с мастеровыми русского происхождения, – и еще более они сближаются в “биргалах”, за кружками, причем у подпивших немцев “hier und da” сыплется еще чаще, чем за работою в колбасных и чем в обыкновенном, трезвом разговоре.

Русский собеседник или собутыльник вслушивается в эту фразу, незаметно привыкает к ней и, будучи от природы большим подражателем, – сам начинает болтать то же самое, но, конечно, немножко приспособляя немецкое произведение к своему фасону. Отсюда простолюдин, непосредственно занявший часто упоминаемое здесь слово у немцев, о сю пору выговаривает его “хирунда”, а люди образованные, до которых слово это дошло уже передачею через полпивную – облагородили его по своему вкусу и стали произносить “ерунда”. В этом виде оно принято и, к сожалению, усвоено кое-где в русской печати. Немецкая же печать, которой слово “ерунда” по этому производству должно бы быть ближе, – примером русским не увлеклась и ему не последовала.

Вот история этого словопроизводства, как ее раскрыл и за достоверное передал нам наш русский соотечественник немецкого происхождения.

Мне этот рассказ практического и наблюдательного человека показался и интересным и очень вероподобным, и я при удобных случаях не раз пробовал его проверять. В результатах почти всегда получалось, что рассказанное колбасником о происхождении слова “ерунда” от немецкой поговорки: “hier und da” должно быть верно. В этом, во-первых, утверждает мнение многих русских немцев, которые знают быт русского и немецкого мастера и подмастерья в Петербурге, а во-вторых, и те изменения, которые претерпевает само названное слово.

Замечательно, что в низших классах петербургского обывательства люди до сих пор произносят это слово не поврежденно, как произносят благородные, а во всей его изначальной чистоте, – “яко же прияша”, то есть они говорят не “ерунда”, а “хирунда”. Таковы же у них и на– глагольные формы этого слова: “что хирундишь”, “не хирунди”. В русской печати наглагольные формы этого корня впервые стал употреблять музыкальный критик К. П. Вильбоа, но звук “хи” им был откинут, а новый глагол в его начертании написан “ерундить”. Критику Вильбоа смело последовал М. М. Стопановский, а потом и другие. Помнится, как будто где-то не уберег себя от этого увлечения даже А. А. Григорьев, чего от него можно было не ожидать, так как Григорьев был хороший знаток русского языка и имел образованный литературный вкус.

Впрочем, многие тогда приспособлялись приручить это слово на разные лады, и некоторые иногда достигали хороших успехов. Так, например, вскоре же начальницу какого-то женского учебного заведения назвали печатно “ерундихой”, а Льва Камбека – “ерундистом”. И то и другое очень понравилось. Приехал сочинитель оригинальной музыки г. Лазарев и дал концерт, а потом В. В. Толбин возвел этого hier und da в сан “ерундиссимуса короля абиссинского”. Слово вытягивалось на соразличные фасоны, и бумага терпела, но и здесь, как и везде, вероятно многое зависело от счастья. Ст. Ст. Громека хотел вывести слово “ерундение”, то есть занятие ерундою. И намерение его было самое доброе, чтобы застыдить “ерундистов”, но редактор “Отечеств<енных> записок” Ст. С. Дудышкин никак не решался пропустить в своем журнале такое слово и все его вычеркивал. Громеке это стоило крови. Иногда он брал Дудышкина круто и сильно его убеждал, что как от игры на гудке может быть “гудение”, так от игры на ерунде производится “ерундение”. Дудышкин соглашался и обещал пропустить в печать “ерундение”, но когда дело доходило до последней корректуры, смелость его покидала, и он всегда, где только было слово “ерундение”, вытравлял его… А между тем, надеюсь, еще всякому понятно, что “бурно-пламенный Громека” ни в одной поре своей деятельности нигилистом не был, но ему просто из благонамеренности хотелось пропустить в свет “ерундение”.

Не удалось это, – он пошел в чиновники и скончался губернатором, с прозвищем “Степан-Креститель”…

Сохранение “ерундящими” простолюдинами в их произношении звука “хир” есть, без сомнения, немецкое “hier”…

…Словом, “ерунда”, или “хирунда”, пробралась в простонародную речь так же точно, как “карнолин”, “спеньжак”, “блиманжет” и многие другие чужеземные слова, нашим городским простонародьем занятые у иностранцев и испорченные на свой лад. А в класс людей образованных и отчасти в литературу оно перешло по неуместной подражательности, по любви к простонародности и, может быть, отчасти по безвкусию.

Эстетики и пуристы языка, конечно, имели очень достаточное основание негодовать, что в наш богатый и благозвучный язык насильно втиснуто слово “ерунда”, имеющее совершенно тождественное значение с тем, что до тех пор полно, ясно и для всех совершенно понятно выражало русское слово чепуха, но едва ли не сами же эстетики много помогли удивительному распространению этого пустого слова в обществе и особенно в литературных низах, считавших своим призванием враждовать с эстетикою и с классицизмом. Эстетики сделали вредную ошибку, уверяя себя и других, что “сочинение” этого слова принадлежит “нигилистам” и имеет втайне протестующее значение – в смысле профанации классической филологии. При господствовавшем в то время общественном настроении всем недоброжелателям классицизма это даже нравилось и никак не могло остановить, да и не остановило, распространения нежеланного слова. Напротив, с тех пор, как это связали с нигилизмом, “ерунда” только чаще засверкала как в разговорном языке, так и в языке литературном. Между тем, кажется, более простое, но, может быть, более вероятное разъяснение происхождения этого слова от жаргона немецкой полпивной, пожалуй, скорее могло бы удержать подражателей и тем принесть желательную пользу благоразумному старанию желавших охранять чистоту русского языка от жаргонной прививки. Но, к сожалению, в то время, как и после, люди, имевшие очень похвальные цели, не всегда руководились в своих действиях благоразумием, а наипаче часто увлекались мнительностию и страстностию, и “тако сами на хребтах своих множицею поработаша”…»

По-моему, лучше не скажешь. И лучше слово «ерунда» не определишь.

Правда, наш знаменитый литературовед и лингвист Виктор Владимирович Виноградов (1894–1969) в своей книге «История слов» (она была издана посмертно) дал, мягко скажем, невысокую оценку версии Н. С. Лескова: «…каламбурное объяснение из немецкого hier und da, предложенное Н. С. Лесковым, не выдерживает критики. Оно опровергается и стилистическим употреблением слова ерунда и его социальной историей, которая не возводит начала этого выражения к речи петербургских немцев». Однако дальше, буквально в том же абзаце, В. В. Виноградов не оставляет камня на камне и от семинарской версии: «Лишена фактической опоры и та этимология, которая связывает это слово с латинским gerundium и с бурсацким диалектом. Это объяснение тоже основано на созвучии. Культурно-исторических справок, подтверждающих предположение, что ученики бурсы все непонятное называли ерундой, так как им было трудно понять употребление латинского gerundium’a, нет…».

Откуда же тогда взялась «ерунда»? Четкого ответа у В. В. Виноградова нет.

А у Н. С. Лескова тем не менее – есть. И мне гораздо ближе и понятнее объяснение, данное писателем, волшебником языка (а до него – колбасником, волшебником деликатесов):

Ерунда – это hier und da, «сюда и туда», «здесь и там».

И последнее. Жаль, что в русском языке не сохранилось родное словечко, которое когда-то было прямым аналогом немецкого гостя – «ерунды». Это словечко можно найти у В. И. Даля, и выглядит оно вот так:

НИСЕНИТНИЦА.

По слогам: ни-се-ни-т… Ну да, все правильно: «ни се, ни то». «Ни здесь, ни там». «Сюда и туда»…

Бессмыслица. Вздор. Иначе говоря —

Галиматья

 

Галиматья

Можно, конечно, пояснить, что Иван Иванович Дмитриев (1760–1837) был русским поэтом (и, между прочим, занимал посты обер-прокурора Сената и министра юстиции), что Бавий – бездарный древнеримский поэт, что эпиграмма написана на графа Дмитрия Ивановича Хвостова, тоже русского поэта, но при этом действительного тайного советника и действительного члена Императорской Российской академии и, возможно, по этой причине ставшего предметом насмешек других поэтов и непоэтов, но мы все же не будем вдаваться в подробности литературной полемики и поэтических скандалов начала XIX века.

Нам важно лишь отметить: эпиграмма написана в 1810 году, а слово «галиматья» употреблено в ней вполне обыкновенным, даже обыденным образом, и это значит, что «галиматья» (в значении «вздор, чепуха, бессмыслица») к началу девятнадцатого столетия уже заняла прочное место в русском языке.

Откуда же она взялась, эта «галиматья»?

На сей счет современные этимологические словари говорят едва ли не в унисон. Мол, слово заимствовано в конце XVIII века из французского языка; состоит оно из двух частей: латинского gallus, «петух», и греческого mathia, «знание»; пришло во французские и затем в другие языки из жаргона парижских студентов конца XVI века; и, мол, студенты эти таким вот хулиганским словечком – «петушиное знание» – называли диспуты ученых, уподобляя их петушиному бою.

Так? Солидным этимологическим словарям полагается верить, поэтому – наверное, так.

А вот и не так!

Заглянем в не менее солидный словарь, только французский, – «Ларусс».

Знаменитый французский словарь (это даже не один словарь, а целое созвездие) носит фамилию великого французского филолога, языковеда и лексикографа Пьера Ларусса ( Pierre Athanase Larousse ). Его фамилия, как и фамилия Руссо, не имеет ничего общего со словом «русский». Она восходит к старофранцузскому слову «ру» ( rous ), означавшему «красный» или «рыжеволосый». Это словечко становилось прозвищем людей с рыжими волосами, или полнокровных персон с румяным лицом, или же тех, кто в одежде предпочитал красный цвет. Прозвище, как это очень часто бывало, со временем превращалось в фамилию.

Там написано буквально следующее: «galimatias сущ. м.р. Из поздней латыни – от ballimathia, непристойная песня».

Вот те на! Так что же такое «галиматья» – «петушиное знание» или «похабная песня»?

Американский «Словарь Уэбстера» опять возвращает нас к «петухам» и «знаниям», но при этом сообщает, что жаргонным словом galimatias во Франции XVI века называли «кандидата, добивающегося докторского звания» (и, видимо, в силу этого обязанного нести всякую ученую ерунду).

Час от часу не легче.

Заглянем в «Википедию» (я не очень склонен это делать в силу нелюбви к анонимным источникам, но иногда приходится). Там – целый спектр значений:

1. …на французском языке galimafrée, на древнеанглийском gallimafrey – кушанье, составленное из разных остатков и обрезков («Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона», 1890 – 1907).

2. Выражение получилось в результате латинизации древнегреческой фразы «κατά Ματθαῖον», букв. «со слов Св. Матвея», намекая на то, что запутанное начало Евангелия было часто непонятно простым, малограмотным людям.

3. В Париже на одном процессе о петухе, украденном у некоего Матвея, адвокат в своей латинской речи постоянно смешивал слова «gallus Mathiae» (петух Матвея) и «galli Mathias» (Матвей петуха); отсюда и вышла галиматья.

4. В Париже ранее жил доктор Галли Матье, лечивший пациентов хохотом, для чего смешил их анекдотами и разной «галиматьей».

5. Арабское слово alima – «знать», «быть сведущим», «учиться» пришло во французский и немецкий языки из испанского (от galimatias).

И чему же верить?

По первому пункту могу сказать, что «древнеанглийское» слово никуда не делось, оно и сейчас существует в английском языке – в виде gallimaufry – и означает «всякую всячину, мешанину» и даже «рагу», но никак не «вздор» и «бессмыслицу». Это слово действительно произошло от старофранцузского galimafrée (со значением «неаппетитное блюдо»), образованного соединением двух забавных глаголов: французского galer, «развлекаться», и словечка из пикардийского диалекта французского языка mafrer, «объедаться».

Второй пункт любопытный, но очень неточный. Версия о «латинизации древнегреческой фразы» появилась в статье «Христианские и не-христианские этимологии», написанной двумя докторами филологии – Генри Кахане (1902–1992) и Рене Кахане (1907–2002), не родственниками, а однофамильцами, – и появившейся в «Гарвардском теологическом обозрении» в 1964 году. По предположению лингвистов, греческое народное выражение «ката Маттайон» – буквально: «по Матфею» – высмеивало скучное перечисление родословной Христа в первой главе Евангелия от Матфея (Мф. 1:1–16). Якобы это «катаматтайон» спустя века превратилось во французском языке в «галиматья». Похоже на правду? Что-то не очень…

Можно, конечно, принять на веру пункт третий, только надо иметь в виду, что эта версия была впервые упомянута в словаре «Объяснение 25000 иностранных слов, вошедших в употребление в русский язык, с означением их корней» А. Д. Михельсона (1865), а затем перекочевала в «Словарь иностранных слов, вошедших в состав русского языка» А. Н. Чудинова (1910). Сам текст этого пункта в «Википедии» – дословное заимствование из «Энциклопедического словаря Брокгауза и Ефрона».

Пункт четвертый – опять-таки из «Словаря иностранных слов» А. Н. Чудинова, правда, о лечении хохотом там не говорится, лишь сообщается, что слово «галиматья» «иные производят от имени париж. врача Галли Матье, который рассылал своим пациентам листки, в которых напечатаны были разные остроты, каламбуры, словом всякая болтовня».

Если заглянуть в «Этимологический словарь русского языка» А. В. Семенова, то пункт пятый будет выглядеть там следующим образом: «В русском языке слово появилось в конце XVIII в. и было заимствовано из французского (galimatias – “неразбериха”), где известно с 1580 г. Первоначально слово использовалось только в студенческом жаргоне и лишь с течением времени стало общеупотребительным. По некоторым предположениям, слово “галиматья” пришло во французский и немецкий языки из испанского (от galimatias), куда, в свою очередь, попало из арабского: в арабском alima – “знать”, “быть сведущим”, “учиться”».

По-моему, хватит. Хватит путаницы, неразберихи, мешанины – иначе говоря, хватит галиматьи. Пора все же выяснить реальную этимологию этого слова, то есть дойти до этимона. И здесь ключиком у нас будет не слово или выражение, а… дата. Точнее, год, чуть выше уже обозначенный: 1580-й.

Удивительное дело: до этого года никакой «галиматьи» нигде и никогда не было, а в 1580-м она явилась миру.

Что же произошло в 1580 году? Ну, конечно, много чего произошло, но для нас важно, что именно в этом году вышло первое издание знаменитых «Опытов» французского писателя и философа Мишеля де Монтеня.

И вот там, в первой книге «Опытов», в главе, названной «О педантизме», впервые в истории появляется «галиматья». Судите сами (и не порицайте меня за французский язык, дальше будет перевод и пояснение, а нужное место я выделил полужирным шрифтом):

«J’ay veu chez moy un mien amy, par maniere de passetemps, ayant affaire à un de ceux-cy, contrefaire un jargon de Galimatias, propos sans suitte, tissu de pieces rapportées, sauf qu’il estoit souvent entrelardé de mots propres à leur dispute, amuser ainsi tout un jour ce sot à debattre…»

Теперь – то же место в русском переводе Анания Самуиловича Бобовича (1904–1988), по праву считающимся классическим переводом Монтеня:

«Мне довелось как-то наблюдать у себя дома, как один из моих друзей, встретившись с подобным педантом, принялся, развлечения ради, подражать их бессмысленному жаргону [курсив мой. – В. Б.], нанизывая без всякой связи ученейшие слова, нагромождая их одно на другое и лишь время от времени вставляя выражения, относящиеся к предмету их диспута…»

Вот те на! «Жаргон Галиматьи», на котором разговаривают педанты, превратился в «бессмысленный жаргон» педантов. Галиматья – исчезла, словно ее и не было. А вместе с ней исчезло и новаторство Монтеня.

Настаиваю: новаторство! Потому что именно Мишель де Монтень, замечательный писатель, человек скептический и иронический, придумал «галиматью». (Замечу: это не мое единичное мнение, оно подкреплено весьма серьезными и заслуживающими доверие источниками.)

Словотворчество писателей – вообще удивительная вещь. Всю историю письменности хорошие писатели придумывали новые слова, и Монтень не стал исключением. Он взял латинское слово gallus, «петух», и латинское же ballimathia, «непристойная застольная песня», непринужденно соединил их, выбросил «лишнюю» буковку «л» (возможно, чтобы слово не ассоциировалось с «галлами», французами, это было бы чересчур), и получилось galimatias, что лучше всего перевести как «хвастливая непристойная болтовня».

Слово очень понравилось, оно быстро стало популярным во Франции, затем разлетелось по европейским языкам (англ. galimatias, исп. galimatías, ит. galimatias, нем. Galimathias, порт. galimatias и так далее), а в XVIII веке добралось и до России. (Занятно, что во всех перечисленных языках «галиматья» мужского рода, и лишь в русском – женского.)

Осталось немногое – понять, что же это за латинское слово ballimathia, с которого все и началось.

Выше уже говорилось – вспомним «Ларусс», – что слово ballimathia пришло из поздней латыни. «Поздняя латынь» – это латынь Средневековья, ее еще называют «варварской латынью». А что там говорит латынь классическая?

Вот что. «Баллиматия» (ballimathia, варианты: ballematia, vallematia) – это… пляски. Да-да, не песни, а пляски! Но есть и плясовые песни – в латинском языке они называются ballistia. И то, и другое – производные глагола ballare, «плясать». А сам этот глагол – греческого происхождения, и в древнегреческом он выглядел как «баллизейн» (βαλλιζειν). Кроме как «плясать», этот глагол означал еще «прыгать» и «подпрыгивать». Имейте в виду: русское слово «бал» – отсюда же!

Ну хорошо, с «балли-» разобрались, а «-матия» откуда взялась? Выше мы уже прочитали, что греческое mathia – это «знание». Прочитали, но в суть не вникли. На самом деле правильно не «матия», а «матема» (mathema), и это очень емкое слово. Его значения: «наука», «знание», «урок», а в буквальном смысле – «то, что выучено», потому что произведено это существительное от глагола «мантанейн» (manthanein) – «узнавать, учиться».

«Матема»? Уж не родственница ли она «математики»? Конечно, причем прямая родственница. Употребляя слово «математика», мы не осознаем, что произносим прилагательное. У греков было словосочетание – «математике текне» (mathematike tekhne), что в буквальном переводе на русский звучало бы как… «познавательное искусство», или «искусство знания». Вот прилагательное «познавательный», будучи вырванным из словосочетания, и стало «математикой». А существительное «тек– не» – искусство! – превратилось в «технику». Чудеса с этими словами, да и только!

В слове «хрестоматия» тоже сидит эта «матема» – знание. Греческое слово «хрестос» (khrestos) означает «полезный». Все сразу становится на свои места: любая хрестоматия – это действительно «полезное знание».

Вернемся к «баллиматии». Получается, что это слово означает «плясовое знание»? Ну да, так оно и есть. Чтобы плясать, надо знать, как плясать. Чтобы плясать и при этом петь, надо знать песни. Чтобы петь застольные песни, потом плясать, потом снова пить и петь, опять плясать, надо знать, как подольше удержаться на ногах. Тоже… хм… знание. Не забудем, что «баллиматия» – слово поздней, варварской, народной латыни. Ну конечно, изначальный смысл – «искусство танца» – был переиначен. А потом появился Монтень и переиначил слово еще раз. Вот и родилась «галиматья».

Но все же «плясовое знание» сильно отличается от «петушиного знания», не правда ли?

Может быть, расследование происхождения «галиматьи» несколько затянулось, зато теперь понятно, что слово это не просто забавное, но и очень непростое, а потому – занятное.

Дальше будет еще одно занятное имя, только не нарицательное, а собственное. В ряду «смешных слов» оно, скорее всего, прозвучит как гром небесный. Потому что имя это —

Воланд…

 

Воланд

Как сказал когда-то Остап Бендер Шуре Балаганову: «А дальше что? Дальше ваши рыжие кудри примелькаются и вас просто начнут бить». Вот и я чувствую: мои игры со словами уже примелькались и читатели меня «просто начнут бить». Например, вопросами.

При чем здесь Воланд?

Почему среди обычных слов вдруг – имя?

Не издевательство ли это?

Как можно имя князя тьмы называть «смешным словом»?

Не оскорбляю ли я память Михаила Афанасьевича Булгакова?

И так далее.

Подождите, подождите. Может быть, я еще сумею оправдаться.

Начну с того, что я был в гостях у Воланда и посетил его жилище, а большинство читателей вряд ли догадываются, где это жилище находится.

Вот оно: ☞

Не верите? Пожалуйста – на доме есть соответствующая табличка: ☞☞

Не буду переводить весь текст, достаточно и того, что написано крупными буквами: «Воландс Торнет». В переводе с норвежского это означает: «Башня Воланда». Почему «с норвежского»? А потому что эта башня находится на территории Норвегии, в окрестностях города Ставангера.

Может быть, я обманул читателей, заявив, что был «в гостях» у Воланда?

Нет, внутри башни я тоже побывал. Очень опрятное и вполне симпатичное жилище. Из окна гостиной открывается прекрасный вид на пригород Ставангера и Ганнсфьорд.

Правда, Воланд так и не появился. Разумеется, он там присутствовал – не мог не присутствовать, коль скоро это его обиталище, – но все же предпочел остаться невидимым и неслышимым. Ну что же, это его право.

Неужели я хочу сказать, что Воланд по происхождению норвежец? Вовсе нет. Насчет национальности я ни словом не обмолвился. То, что я хотел донести до читателя, я уже донес: неподалеку от норвежского города Ставангера стоит Башня Воланда. Только и всего.

А воздвигнута эта башня на горке, которая называется Воландсхауген – холм Воланда. Парковый массив, окружающий горку, именуется Воландспаркен (то есть «Парк Воланда»). Аллея, огибающая холм, тоже носит название Воландсхауген. Есть и другие аллеи: Воландсвейен («Дорога Воланда»), Воландсштуббен (что можно перевести как «Воландовы пни» или «Воландовы тупики»). Неподалеку располагается заведение, именуемое «Воландс хауген барнехаге» – «Детский сад холма Воланда».

«Ну, это уж чересчур! – воскликнет кто-нибудь суеверный. – И без того сплошная чертовщина, а тут еще “Воландов детский сад”. Это просто чертовская чертовщина! Да кто он такой, этот Воланд, в конце концов?!»

Вот об этом и речь.

Окрестности города Ставангера не представляют собой нечто исключительное. В Норвегии (а также кое-где в Швеции и Дании) есть немало деревень, местечек и местностей, носящих название «Воланд».

Это – обыкновенная топонимика.

В Скандинавии существует множество людей с фамилией Воланд, и есть немало людей, носящих ИМЯ Воланд.

А это уже – обыкновенная антропонимика.

Имена и фамилии произведены от географических названий. Такое встречается сплошь и рядом. Что же касается географического названия «Воланд», то ничего таинственного в нем нет. На древненорвежском «во-» (вариант: «ва-») – это «поворот, угол», а «-ланд» – «земля» (ну, тут дело совсем понятное даже без знания германских языков: Ирландия, Шотландия, Гренландия, Исландия и так далее) или даже «ферма, поместье, хутор».

В сумме получается: «Воланд». И означает это «хутор на повороте дороги (или реки)», либо «ферма в уголке поля (леса)», либо «земля за поворотом». Все очень просто и даже… приземленно.

Мне представляется, что большинство норвежцев (даже весьма образованных) понятия не имеют о «Мастере и Маргарите», – как мы не имеем представления, допустим, о значительном романе «Гарман и Ворше» великолепного норвежского писателя Александра Хьелланна. А те норвежцы, которые всё-таки прочитали «Мастера и Маргариту» (например, в английском переводе), скорее всего, удивились: и чего это автор назвал своего странного героя таким прозаическим, крестьянским именем?

Откуда же Булгаков взял своего Воланда? Ну, разумеется, не из норвежской топонимики. Михаил Афанасьевич позаимствовал имя своего персонажа у… Гёте (исследователям творчества Булгакова это давно известно), взяв его из «Фауста».

Вот только не надо лихорадочно листать великую трагедию! Вы там ничего не найдете.

Дело в том, что в «Фаусте» Гёте – я имею в виду оригинальный текст трагедии – князь тьмы упоминается как Воланд (правильно, кстати, «Фоланд», а не «Во– ланд»)… один-единственный раз.

Вот это место – слова Мефистофеля, прозвучавшие в сцене «Вальпургиева ночь»:

Перевод мог бы быть таким: «Дорогу! Барин Фоланд идёт. Дорогу, милый сброд!»

Впрочем, это моя собственная версия. В классическом переводе Бориса Пастернака текст выглядит иначе:

Заметили? «Барин Фоланд» исчез (немецкое Junker – это «помещик, юнкер, барин»), а вместо него вдруг выскочил «дьявол», которого у Гёте как раз и нет. (При всем уважении к Борису Леонидовичу, исчезли не только «юнкер», «Фоланд» и «милый сброд», исчез гётевский шестистопный ямб, зато появились рифма и другой поэтический размер.)

Есть только один перевод «Фауста» на русский язык – прозаический перевод Александра Лукича Соколовского, вышедший в 1902 году, – где эта строка с «Воландом» переведена хотя и неточно, но близко к оригиналу: «Эй, вы! Место! Идет господин Воланд!».

Известно, что Булгаков знал о переводе Соколовского и Воланда взял именно оттуда. Известно также, что Михаил Афанасьевич хорошо знал немецкий язык и делал выписки из «Фауста» именно на немецком. Булгаков долго размышлял, как бы ему назвать князя тьмы, перебирал малоизвестные имена (были, например, варианты «Азазелло», «Велиар»), но остановился всё же на совсем малоизвестном: Воланд (однако же не «Фоланд»).

О Булгакове написано очень много – и о его жизни, и о работе над великим романом. Немало фактов можно почерпнуть, например, в «Булгаковской энциклопедии», – проблема лишь в том, что ни эта энциклопедия, ни какая-либо другая не сможет объяснить, откуда взялось само слово «Воланд».

А взялось оно вот откуда. «Воланд» и похожие слова («волант», «волонт», «волонте») начиная примерно с XVI века действительно обозначали в европейских языках (французском, английском, немецком, итальянском) нечистую силу или беса. Или проказливого беса («лукавого»). Или ловкого жулика. Или же проворного, быстрого, живого, шустрого, а также сообразительного и находчивого человека. Или капризную, взбалмошную личность – словом, ветреника. «Ветреник» – лучший перевод, потому что немецкое «воланд» (Voland) пришло из старофранцузского, где volante, а еще раньше volans означало «способный летать; летающий» (в основе – старая добрая латынь: глагол volare, «летать»).

Имейте в виду: в бадминтоне «волан» – того же происхождения, и означает он «летающий».

Во всех культурах и мифологиях нечистая сила (духи, демоны, дэвы и прочие) обладала способностью к полёту: летание – это проявление сверхъестественных, нечеловеческих свойств.

Жуликов тоже в разных языках называли «летунами»: сейчас он здесь, а через минуту исчез – сделал свое дело и «улетел».

Русское слово «упырь», породившее европейского «вампира» и вернувшееся к нам уже именно «вампиром», означает… «летающий»!

Корень здесь – «-пыр» (старославянское «пър»), тот же самый, что в словах «перо», «пернатый», «парить» и даже «прапорщик» (это слово – производное от старославянского «прапор», означающего «знамя»; что знамя делает? – ну, конечно, развевается, вот «прапор» – это и есть полотно, которое развевается – парит! – на древке, а «прапорщик» – не кто иной, как «знаменосец»).

Летучая мышь «нетопы́рь» – опять-таки «летающая», причем «летающая ночью» («нето-» – это старославянская модификация латинского noctis, родительного падежа слова nox, «ночь»).

Что еще добавить к разъяснению слова «Воланд»? Ну разве лишь следующее: в европейских странах (не только скандинавских) фамилии Voland (англ.), Volant, Volante (фр.), Volonte (ит.) весьма распространены, и ни один носитель такой фамилии не видит в ней ничего «демонического».

Пусть слово (имя, фамильное имя) «Воланд» не такое уж и смешное, но, во всяком случае, занятное, ибо этимологически оно означает только одно: «летун».

Ну что, читатели, бить будете?

Если да – мне впору откладывать книгу и готовиться к обороне. Или укрыться за забором. Или опустить забрало. Благо, что все выделенные слова… однокоренные! Только имейте в виду, что слово «оборона» – весьма опасное: можно сильно уколоться. Ведь и «оборона», и глагол «бороться», и «забор» с «забралом», и «борона», и «борода», и даже слово «брань» (как в смысле ругани, так и в смысле битвы) восходят к древнерусскому слову «боръ», означавшему не только «сосновый лес», но и «сосну», и «хвою» (то, что колет), а также много чего другого. Ведь «боръ» родствен древневерхненемецкому berjan, «ударять», греческому pharo, «колю», латинскому forare, «протыкать, колоть», и восходит к протоиндоевропейскому корню bher-, обладавшему значениями «колоть, наносить колотые раны, пронзать, сверлить» (надо ли говорить, откуда взялась «бормашина»?). И ведь все складывается: где бор, там и дерево; где дерево, там и колья для забора, и дубина для драки; а где драка, там и ругань.

Так как, опускать мне забрало? (В древнерусском языке было «забороло», и обозначало это слово «крепостное укрепление в виде стены».)

Если нет, тогда перейдем ко второму разделу, который называется так (проницательный читатель, да еще возымевший вкус к игре слов, наверное, уже догадался):

слова веселые, но необязательно смешные…