Постма прогуливался по бульвару. Ярко светило земное солнце, но этого Постма не замечал. С возмущенным гульканьем разбегались из-под ног бесстрашные городские голуби, не привыкшие к тому, чтобы на них наступали, – Постма и на это не обращал внимания. Рыдали навзрыд малые дети, уткнувшись в колени дремотных бабушек, – оплакивали безвременную кончину «куличей», погибших под тяжелой стопой синеликого дяди, – Постма оставался безучастен. Он думал.

Думал Постма следующее: «Эх, изобрести бы невиданный доселе прибор! Такой, знаете, могучий агрегат с потрясающим кпд. Чтобы работал, извините за выражение, как зверь. Не пыхтел, не коптил, не шумел особо, но выдавал чтобы на-гора. А ведь изобрету! – воспламенялся его внутренний взор. – Как есть изобрету. Не знаю, что он такое будет творить, но уж все земляне ахнут, будьте спокойнны. И ты, Анюта, первая ахнешь!»

Последнее «первая» относилось к жене Постмы, землянке по происхождению, русской по национальности. Она постоянно обитала в мире пугающих нервную систему предметов – бесшумных телефонов, стульев на гибких ножках и самопрыгающих пепельниц – и спокойно себя чувствовать не могла уже давно. Впрочем, в лабильность ее психики Постма не верил, относя ежевечерние женские слезы на счет семнадцатой телевизионной программы с ее сериалом «Сентиментальные истории». Однако сознавал Постма, что подвижничество жены, техника-спектрометриста, на скромную зарплату которой он жил все последние годы, требует вознаграждения. И мысли о Великом Изобретении не покидали Постму даже по ночам, когда, утирая со лба зеленый пот, он распиливал ножовкой обгоревший в атмосфере корпус аэробуса, надеясь соорудить из обрезков индивидуальную ракету многоразового использования. Постма мечтал слетать на персональном челноке на законсервированную Сферу и отыскать там что-нибудь, еще не известное земной технологии. «А что, если в Приборе использовать вакуумное напыление...» – мысль осталась недодуманной, ибо Постма окаменел.

Что-то – еще непонятно что – словно плетью огрело Постму. Что-то такое, секунду назад увиденное. Где? На афишной тумбе. Это точно. Но что? Неужели афиша? Почему? Ведь Постма в земные театры не ходил принципиально – во-первых, не любил, во-вторых, не понимал, в-третьих, отвлекало! Он повернулся и съел афишу взглядом. Странно, ничего выдающегося, хотя и несколько необычно:

ГАСТРОЛИ ГАСТРОЛИ

Бурляндский драматический театр

премьера КРАНДАПЕЯ

пьеса в 8 актах, 23 картинах,

с интермедиями, фехтованием, гонгом

и раздачей ценных подарков

Постма подошел поближе, и той же плетью его шваркнуло еще раз. Теперь-то понятно, в чем дело. На афише мелким шрифтом значилось после слова «премьера» – «автор Постма»; после слова «подарков» – «вход свободный». Очень удивился Постма. Даже оранжевым потом изошел. Не писал он пьес в своей жизни – вот беда! Вообще ничего не писал, даже стихов, если не считать жалоб в Комитет по Контакту и объяснительных записок по месту жительства. Поэтому решил прояснить невероятную загадку и зашагал к Духанному переулку – там театр стоял.

Именно: дом пять. Большое светлое здание с колоннами, по архитраву – красный кумач протянут, на нем крючковатой вязью слова: «Гастроли Бурляндского Драмтеатра».

По ступенькам бежал розовощекий администратор и восторженно кричал:

– Наше вам, наше вам, дорогой приблудянин Постма! На пьеску свою пожаловать изволили? Милости просим!

– Почему же – «на свою»? – заволновался Постма. – И не на свою вовсе. Так, знаете ли, заглянул, думал, аншлаг.

– Помилуйте, батенька! – замахал руками администратор. – Зачем же сразу-то отрекаться? Ни труппы не знаете, ни режиссуры не видели, а туда же! Потом свет у нас – вообще закачаетесь. Не говоря уже о шумовых эффектах. Ваша, ваша она, драмка-то, без дураков. Только об аншлаге вы зря, – эдак обидеть нас можете, Какой уж там аншлаг, при нынешнем авторе, сами посудите? Да вы заходите, заходите, здесь ступеньки, осторожнее, тут у нас темно, хе-хе, экономия, к слову сказать, зато оркестр сейчас из ямы вызовем, тушик сыграем, либретто дадим почитать...

– Стоп! – закричал Постма, подавленный словоизвержением администратора. – Либретто, простите, чего? Нешто оперу играете?

– А это уж у вас спросить надо, милый, оперу или там что. Сами такое написали...

– Ничего я не писал! – пожелтел Постма. – Я, если хотите знать, ручки уже год не держал. Книги и газеты вот держал. Потом журналы, брошюры по технике безопасности, драхмы, инструкции разные, франки, письма, открытки, памятки, кванзы, билеты автобусные, сопроводительные, юани, накладные, даже неоконченные рукописи моих друзей, забытые в метро, – это пожалуйста. Но писать – не писал! Я – читатель, а не писатель.

– Писали, писали, – мягко успокаивал администратор. – Сейчас все пишут. Говорят, что только читают, а на самом деле пишут: вечерами, ночами, рассветами, дома, на работе, в трансмагнитке, в метро, даже в лифте. Знаем мы вас, скромных. Гонорарчик небось на книжке уже, а? Или, может, у вас на Сфере специальный банк есть?

Постма горестно вздохнул и замкнулся. Шут его знает, чертовщина какая-то творится. Может быть, и впрямь написал? Забылся как-нибудь во время чтения – и написал. Только восемь актов – не многовато ли? И название чудаковатое – «Крандапея». Надо же такое выдумать! Впрочем, чего с устатку не сподобится сочинить? Может, зато хорошо написал? Может, ты, дорогой приблудянин Постма, никакой не читатель, а, прямо скажем, великий драматург?

– А почему у вас, уважаемый гражданин администратор, вход свободный? – осмелел и загордился Постма. – Как это так: на моей пьесе – и вдруг свободный?

– А потому, золотко мое, – почему-то очень тихо и неожиданно грозно зашипел администратор, – что вы такую нам пьеску подбросили!.. Бесплатно-то никто не идет, а вам еще за деньги подавай. Думать надо, когда пишете!

Постма очень обиделся. Надо же, сначала на спектакль зазвали, по мраморным ступенькам под руки повели, оркестр пригласили, а теперь ругаются.

Но тут погас свет, и Постма остался один. Во всем огромном зале – один, с увесистым томом либретто в руках. Ударил гонг, Постма вздрогнул, занавес взвился, пьеса началась.

После первой же картины Постма понял, что написал он удивительную, прямо-таки редкостную дрянь. Речь шла о каком-то приблудянине, сногсшибательно похожем на него, Постму, который все хотел добиться признания землян и мечтал что-то изобрести, но никак не мог придумать – что. Весь первый акт его пилила жена, простая земная женщина, а он бегал за ней с динамитными шашками, которые ничуть не взрывались, потом появилась какая-то усатая женщина, потом чей-то деверь, потом лысый юноша, внебрачный сын какой-то тетки из-под Воронежа, то ли из Дмитряшевки, то ли из Елань-Коленовского, а то и вовсе из Синих Липяг, потом прилетел самолетом какой-то еще один приблудянин, американского приюта, и завертелся аховый любовный восьмиугольник, из которого Постма ровным счетом ничего не понял, кроме разве нелепого и постыдного намека, будто бы его Анюта изменяет ему с пионером из соседней квартиры... Тут Постма заснул.

Спалось Постме плохо. То он просыпался от ударов гонга, возвещавших конец каждой картины, то от выстрелов, то от раскатов грома, воя пикирующего бомбардировщика, сирены пожарной тревоги, звона секир, на которых он, Постма, фехтовал с теткой из Синих Липяг, и, наконец, от того, что на ногу ему упал толстый том либретто.

Действия на сей раз не было, зато на занавес проецировалась надпись: «Седьмой акт. Зрители читают либретто, потому что поставить этот акт на сцене в том виде, в каком он написан автором, невозможно по причинам морального, технического и финансового порядка, а также в силу общей невразумительности».

Постма пролистал либретто, но загадочного седьмого акта не нашел: страницы, где он должен был быть, общим числом 115, оказались выдраны с корнем. Последний раз Постма проснулся в зале перед самым концом. Постма на сцене стоял голый и синий под душем и, неумело прикрываясь рукой, размышлял о своем предстоящем изобретении. Деверь смотрел на него и пил кофе. Внезапно Постма (на сцене) закричал: «Эврика! Крандапея!» – и провалился в люк. Неизвестно чей деверь спокойно допил кофе, заглянул в люк, выругался, сплюнул и сказал: «Конец!»

Упал занавес.

Постма в ярости побежал искать администратора. Долго бегать ему не пришлось. Администратор сидел в буфете с усатой женщиной и ел бутерброды с синтетической зернистой икрой.

– Послушайте, это же Бог знает что такое! – вскричал Постма.

Сидевшие за столом переглянулись: таких сильных выражений в устах приблудян они еще не слышали.

– Верно, – пробасила усатая женщина, которая оказалась и не женщиной вовсе, а пожилым трагиком. – Вы же и виноваты. Написали ахинею, мы теперь расхлебывай.

– Хоть объяснили бы, что такое «Крандапея»! – рыдал Постма.

– Вот именно это мы давно хотели у вас спросить, – мечтательно ответил администратор. – Да видим, смысла нет спрашивать. В общем, знаете, нам собираться пора. Заварили вы кашу, друг наш синий, нечего сказать, Еще в газетах пропечатают. Так что запакуем сейчас декорации, уложим реквизит – секиры вот и петарды неиспользованные – и в путь-дорогу. В наш дорогой Бурляндск. Здесь все равно сбора не сделаешь, а там хоть Шекспира поставим. Там, знаете, «Много шума из ничего» любят. У вас же, драгоценный вы мой, при всем нашем к вам уважении, совсем даже наоборот: много шума и – ничего. Прощайте, милейший.

– Стойте, стойте, – бормотал Постма. – А крандапея? Не может быть, чтобы без крандапеи. А подарки обещанные?

– Ах да! Разве что подарки... – Администратор задумался. – Что бы вам такое подарить? Чтобы на всю жизнь запомнили... – Он переглянулся с усатым женщиной, и та еле заметно кивнул головой. – Вот что. Забирайте-ка вы этот театр. Нам он не нужен, у нас в Бурляндске другой есть, почище этого. А вам, может статься, пригодится. Берите, берите, не бойтесь. Вы же хотели подарок.

– Вы, что ли, с ума сошли? – Постма подумал, что над ним шутят, и попытался улыбнуться. Однако улыбка не получилась, так... тик один. И фиолетовый пот на висках.

– Берите, берите. И прощайте. – Администратор тоже улыбнулся, но очень хитро – одними щеками. – Пошли, ребята.

И труппа исчезла.

А Постма остался в своем собственном театре и решительно не знал, что же с ним теперь делать.

Ничего не придумав, он погасил в театре свет, запер его на огромный висячий замок и отправился домой.

О том, что было дома у Постмы, когда он вернулся туда после представления в четвертом часу утра, лучше умолчать. Заметим только, что после хитроумно заданного вопроса о пионере из соседней квартиры Постма едва не получил по голове спектрометром, лишился теплого жениного бока и лег спать на полу в прихожей, положив под голову сборник «Земля и Сфера», выпуск третий, самый толстый из всех.

А утром он получил повестку. Комиссия по моральной ориентации ЦЕТИ приглашала его явиться в десять ноль-ноль на предмет выяснения обстоятельств. Невыспавшийся и потому мрачный Постма по вызову прибыл, захватив с собой на всякий случай удостоверение о том, что он родился на борту космического корабля «Сфера», свидетельство о браке, справку о временной нетрудоспособности и пятилетней давности вырезку из местной газеты. Вырезка представляла собой заметку, набранную петитом. Там сообщалось об устном журнале в Доме чтения, и в числе собравшихся был назван приблудянин Постма, который четыре часа подряд читал руководства по эксплуатации детских игрушек и ни разу не сбился, чем немало всех удивил.

Комиссия о газетной заметке знала.

За большим столом сидели четверо мужчин в тяжелых синих пиджаках и неопределенного возраста пенсионерка в вязаном комбинезоне.

– Постма? – спросил первый мужчина.

– Он самый, – отвечал Постма. – Читатель и изобретатель Постма.

– Это нам известно, – ни к селу ни к городу вставила пенсионерка.

– А скажи нам, Постма, – сурово начал второй мужчина, – каким образом ты вдруг завладел домом номер пять по Духанному переулку?

– Это не просто здание, это театр, – застеснялся Постма. – Я его в подарок получил.

– Ой, не смешите меня, – захихикала пенсионерка. – В подарок, скажет тоже. Здание агромадное – и вдруг в подарок?

Третий мужчина строго посмотрел на нее и в свою очередь обратился к Постме:

– А пьесу свою ты в подарок кому написал? А? Нам, что ли? Мы ее пока еще не смотрели, но есть сигнал: плохая она.

– Что плохая – это точно. – У Постмы перехватило дыхание. – Знаете, бывает... И потом, это не я ее...

– Как «не я»? Как это «не я»? – загневался первый мужчина, по галстуку видно – председатель. – Мы, что ли? Пьеса – «не он», видите ли. Раз. Здание – в подарок, видите ли. Два. А ведь в этом «театре», как ты говоришь, Постма, что-нибудь полезное можно было завести. Овощехранилище, например, или, скажем, контору. Не говоря уже о вечерних курсах сверхскоростного чтения. Это три. И, наконец, Прибор твой где, Постма? Это будет четыре.

– К-к-какой прибор? – заболел нутром Постма. – Ничего не знаю, ничего не слышал. Вот самопрыгающие пепельницы – это по моей части. Могу вам всем предложить по одному экземпляру. Прекрасное средство для ликвидации вредной привычки. Вы хотите стряхнуть пепел, а она, пепельница то есть, самопроизвольно прыгает в непредсказуемом направлении. Пепел стряхнуть некуда, и вам воленс-ноленс приходится бросить курить.

– Мы не курим, Постма, – ехидно заерзала пенсионерка. – Как только такое предположение могло в твою синюю башку залезть, а? Мы ведь все-таки почетная, уважаемая комиссия, не первый год уже занимаемся Контактом, выясняем различные обстоятельства. В общем, вот тебе наш сказ: чтобы через сутки Прибор был готов. Тот самый, Великий, чтобы все ахнули. И на Сферу не смей летать! Все должно быть по закону: если вы какую-нибудь технологию от нас скрыли, суд должен решать, что с вами делать, а чтобы кто-то самовольно с этого пенки снимал – не позволим! Впрочем, тебе все равно не успеть индивидуальную ракету построить. Кишка тонка! И еще – насчет «Крандапеи» подумай. Что за дурацкое название для пьесы? Нет чтобы как-нибудь красиво назвать: «Трудовые успехи», или там «Навстречу окончанию сезона», или совсем просто: «Изобретение будет изобретено в срок».

– Ну иди, Постма, – прервал председатель пенсионерку. – Завтра придем на Духанный, пять. Проверим твой подарочный «театр», а заодно и Великий Прибор.

Постма пришел из Комиссии домой и лег досыпать. Только спалось ему опять плохо. Все снилась щербатая Крандапея, гонялась она за Постмой по всем параллелям и меридианам родной Сферы, размахивала секирами, а тетка из Дмитряшевки нагло лузгала семечки на экваторе и подстрекала комиссию, которая разъезжала по Главной Оси на Великом Приборе и ахала, дабы та отвезла пьесу на Землю, в Москву, и показала ее в Большом театре, чем и ославила бы Постму елико возможно. Тут же на Магнитке носилась жена Анюта, призывала снести театр в Духанном переулке и разбить там сквер имени ее девической фамилии, Мясопотниковой.

«Фигу вам всем! Не отдам я никому мой театр имени меня!» Произнесенное мысленно ругательство привело Постму в ужас, и он проснулся в холодном желтом поту. Потом пришел в себя, съел холодные комбижировые клецки из супа и пошел строить Великий Прибор.

Весь вечер, всю ночь и все рассветное утро здание в Духанном переулке озарялось таинственными сполохами, издавало окрест бухающие и скрежещущие звуки. А в десять ноль-ноль двери его распахнулись, вошла туда комиссия из четырех мужчин и одной особы в комбинезоне, и чумазый от креозота Постма нажал на рычаг.

Построил-таки Постма свой Великий Прибор, не знал еще, что делать он будет, но знал, что ахнут все; его во сне еще осенило, когда ненавидел он тетку из Елань-Коленовского и жену свою Анюту (Ниневию) Мясопотникову лютой ненавистью, и взял и построил.

И все ахнули. Замигали в сложной конструкции, сооруженной из кресел партера, спрятанные внутри софиты, завертелся сбоку поворотный круг, поставленный на попа, колосники задвигались, как живые, рампа зажглась ультрафиолетовым светом, занавес захлопал, как от сильного ветра, и из оркестровой ямы полезла Крандапея. Тут уж и сам Постма ахнул: не ожидал он, что столь сильным эффект будет. А Крандапея шла и шла.

И все поняли тут, что это самая настоящая Крандапея, первосортная, лучшая в мире. Может, и была где-то еще в Галактике Крандапея, но уж точно хуже этой, а скорее всего, нигде не было и быть не могло, ибо стоит только взгляд бросить – сразу ясно: неповторимая она, Крандапея эта, высшего качества, отборнейшая; а если кто скажет, что видел он в других краях такую же – значит, врет, потому что чего же он из тех краев сюда приехал, коли там Крандапея есть; стало быть, нет там никакой Крандапеи, ведь никто еще никогда и нигде от Крандапеи не уезжал, кому охота свое счастье упускать. И бросились все хватать ту Крандапею, и всем мало было, и все равно всем хватало, потому что лезла она без конца из оркестровой ямы, и шла через служебный выход, и ползла по улицам. И бегали уже по городу молодые люди, из тех, что всегда на всех закрытых просмотрах бывают, и все анекдоты знают, и весь дефицит понимают и распределяют между желающими за особый расчет, и переводят с разных иностранных языков для дела, а кое-что – для своих, особенно с голографических кассет, и кричали эти молодые люди в замшевых пиджаках: «Слыхали? Постма Крандапею дает, в Бурляндском театре. Построил свой Великий Прибор и дает, только мало осталось, посему можем вам свою очередь уступить задешево, если вы, конечно, понимаете, что такое задешево, а Крандапея-то не чета заграничным: «прима», «суперкволити», «трейд марк», «хай класс», «хох модиш» и вообще...» Но никто им не верил, этим предприимчивым молодым людям, не слушали их вовсе и даже не бегали за Крандапеей, петому как знали: сама дойдет до них, ведь хоть и мало каждому – поди узнай, какой на нее завтра спрос будет и на что она сгодится? – но тем не менее всем хватит и еще останется. А комиссия уже тем временем распоряжалась погрузкой Крандапеи в контейнеры и лично жала руку Постме, а вредная пенсионерка так даже целовала его многократно; сам господин Ф. приезжал, личность в городе первостепенная, хлопал по плечу и говорил речи, рассовывая Крандапею по карманам. Жена Анюта, в миру Ниневия, тоже нарадоваться не могла: Крандапею в ванну сваливала, а бурляндский администратор, неизвестно откуда взявшийся, кусал локти с досады, но раздачей Крандапеи тоже пользовался.

И Постма наконец-то стал знаменитым: пьеса его во всех театрах пошла, либретто в коленкоровом переплете издали и давали в одни руки по штуке, чтобы на черный рынок не попало, газету, что великого Постму подметила, из городской в областную преобразовали, город Бурляндск в Постмаград переименовали, «анютины глазки» «мясопотниковыми глазками» прозвали, Духанный переулок – Великоприборным проспектом нарекли, а у самого Постмы отобрали приблудянское фамильное имя и присудили ему красивую фамилию – Крандапеев.

Тут вот и понял Постма, какой силы Великий Прибор он изобрел. И заплакал. Потому что стал он – землянином.

«Театр», 66 год ЭЦЕТИ, № 2. 1986