Таким образом, я дал нашему герою выговориться. И больше подобной ошибки не повторю. Эдак он черт-те что может наболтать! Только идиотская честность и воспитанная семьей и школой порядочность не позволяют мне выкинуть его, с позволения сказать, новеллу из повести. Уговор, как говорится, дороже правды…
Единственное, чем я могу отомстить своему герою, — это привести здесь текст очередной части литературной фуги под названием «Удивительное путешествие». Она еще не попала в память компьютера, но будет занесена туда — ей-Богу! — еще до окончания Дня Чудес: поздним вечером.
РАЗРАБОТКА
25. Мы уже обезумели и не соображали, куда лезем, как вдруг лопнула какая-то тонкая перепонка, нас втянуло в узкий туннель, и темная густая жидкость понесла нас к огромному, мерно работающему органу, чьи глухие удары мы слышали давно.
Я подумал, что вот-вот захлебнусь, но густая жидкость со специфическим, ни с чем не сравнимым запахом уже втолкнула меня в гигантский насос.
Я прошиб головой какой-то клапан, и к своему огромнейшему удивлению влетел в большое, хорошо освещенное и абсолютно сухое помещение, едва не сбив с ног свою верную подругу, которая, видимо, попала туда чуть раньше.
А в центре этого помещения, на полу…
26. Так мы бежали, а горизонт все придвигался и придвигался. И наконец настал момент, когда горизонт стеной окружил нас со всех сторон. Он был холодный и непроницаемый. На нем почему-то не хотелось писать слова, а в тени его почему-то не хотелось отдыхать.
Мы стояли посреди крохотного пространства, окруженного теперь таким близким горизонтом, запыхавшиеся, с ног до головы в тине, ряске, грязи, мути, в импортных шмутках и дешевых бестселлерах, в орпосовском страшном дефиците, в литературной халтуре, в незашитых прорехах и невыколоченном ковре, в грязной посуде и протекающем водопроводном кране, — и вдруг нам впервые пришло в голову, что долго мы так не выдержим. Не сможем мы так стоять вечно и не заглянуть за горизонт, не узнать, что там за ним.
Я поднатужился, моя спутница уперлась плечом, мы сбросили с себя всю мешающую нам болотную грязь, поднатужились еще — горизонт развалился!
Мы очутились в летнем саду и ахнули: на ровной, освещенной солнцем лужайке, пахнущей свежестью, абсолютно сухой лужайке, без малейших следов сырости лужайке…
27. Откуда ни возьмись, из какого-то своего укрытия или не из укрытия, а из своего ядовитого обиталища — на самом деле выскочил огромный паук и стал надвигаться на мою благоверную.
— А-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а!!! — кричала она.
Паук был чудовищно огромен, он был настолько велик, что даже мне, находящемуся на большом удалении, казался слоном. Глазища его сверкали дьявольским зеленым огнем, лапы напоминали носорожьи, только побольше и ужасающе изогнуты. Брюхо, наверное, могло вместить железнодорожную цистерну, оно было круглое и покрыто жесткими волосами толщиной в палец. Пасть распахивалась, словно чемодан, и там двигалось неимоверное количество челюстей, или не челюстей, а острых пластин, которые заменяют паукам челюсти. Казалось, он мог жевать тысячу различных жертв сразу.
— А-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а!!! — кричала моя благоверная. — На помощь!
Помогите!! Спасите!!! Мой милый, сюда! Скорее сюда!! Паук! Паук! ПАУК!!! Это была ПАУТИНА!!!
«Ну нет, на сегодня хватит, — подумал я. — С такой махиной и пулемет не справится. Прощай, моя благоверная! Единственное, что я могу тебе обещать, — это вернуться сюда с базукой или огнеметом и разнести паучье логово ко всем чертям. Прощай, благоверная! Это выше моих сил!»
Я отвернулся, чтобы не видеть ужасной картины, схватил канат и рванул его обеими руками. Проклятая паутина не поддавалась. Тогда я вгрызся в него зубами, с нечеловеческой силой заработал челюстями, и — о чудо! — через пару минут «канат» не выдержал, я вцепился в обгрызанный конец мертвой хваткой и понесся вниз. Клок паутины, вырванный мной из общего сплетения, плавно отгибался по направлению к полу.
«Нервная система ни к черту! Еще парочка таких историй, и я стану шизиком, — думал я, покачиваясь на обрывке лжеканата. — Надо будет срочно поехать отдыхать на юг. А пока займемся Штуковиной. Где же она, моя заветная?»
Я не удержался и взглянул вверх. Но что это? Слоноподобный паук в ярости бегал по разорванной паутине, топал ногами, хрустел челюстями, вращал зелеными глазами, под одним из которых наливался синяк, и брызгал ядовитой гадостью, а моя благоверная… моя благоверная… моя благоверная, обхватив лучик света руками, как заправский пожарный, съезжала вниз. При этом она ухитрялась с неистовой яростью грозить мне кулаком. На полу мы чуть не столкнулись. Не знаю, какая сцена могла за этим последовать, но…
Мы оглянулись кругом и поняли, что никакой Штуковины здесь нет и никогда не было, зато на полу… на полу в этом пыльном темном углу… под гигантской паутиной в этом Богом забытом темном углу… в свете единственного хилого лучика света, неизвестно как оказавшегося в этом удивительном темном углу…
РЕПРИЗА
28. Я выплыл из потока времени и огляделся по сторонам. Опять была ночь, и опять летняя. Я снова сидел за столом, но на этот раз не писал, не читал, вообще ничего не делал, если не считать того, что я дрожал крупной и неуемной дрожью.
Час или два назад я отвез Анфису в роддом и теперь сам агонизировал в корчах. Я мучился по двум причинам: переживал ту боль, что переживала Анфиса, и страдал от того, что не могу переживать ее так, как переживает она, потому что, как и любой другой мужчина, не в состоянии был представить себе боли роженицы.
Я прислонил голову к стене, бормотал молитвы, заклинания, нежности, просто бессмыслицу.
«Не буду спать… Не буду спать… Не буду спать…»
Порой я забывал, что Анфисы нет в комнате, ведь я сидел за столом спиной к нашей постели, и мне начинало мерещиться, будто она спала здесь, как всегда, иногда тихонько посапывая во сне и причмокивая губами, но мгновением позднее тревожная реальность брала верх над безмятежной забывчивостью, я возвращался из бессонных сновидений в сонливую явь, оборачивался и видел лишь пустую кровать со смятой простыней возле двух близнецов-подушек.
Когда-нибудь да кончится… Когда-нибудь да кончится… Когда-нибудь да кончится…
Я даже не успел сказать тебе: «Крепись, маленькая», не успел поцеловать, пожать руку на прощанье — суровый Цербер женского пола увел тебя, не пустив меня за порог. Потом мне выдали твои вещи, как бы намекая, что такое широкое платье тебе больше не понадобится, и именно его я сжимаю сейчас и ему шепчу: «Крепись, маленькая…»
Я видел боль. Она была красная, с золотыми вспышками и черными кляксами. И кляксы расползались и потихоньку застилали мозг. И вдруг — снова: золотой взрыв и красная муть по черному. Казалось — либо с очередной вспышкой все так и разорвется, либо черными кляксами все заплывет — и провалишься в обморок, и легче станет, потому что ничего соображать не будешь, но я не проваливался и не разрывался, а губы прокусывал и видел это красно-черно-золотое. Иногда-иногда — через красный туман — роение белых точек. И вдруг — ослепительный «бублик» над аквамариновым морем…
И детский гробик шесть месяцев спустя.
Когда-нибудь-да-кончится, когда-нибудь-да-кончится, когда-нибудь-да-кончится…
Это видение было столь чудовищным, что я как бы выпал из происходящего. А когда включился — понял, что опять еду верхом на времени, опять тащит меня, как Билли Пилигрима, своенравный поток.
И я очутился в будущем. Самом настоящем будущем, которое есть не что иное, как будущее настоящее. В этом будущем, похожем на сновидения, как все сновидения похожи на будущее…
29. Планета № 833, именуемая на диалекте Лотужьту, тоже показала себя с оригинальной стороны. Мы с супругой запросили по телефону состояние посадочной площадки и получили торжественное заверение в ее монолитности. На самом деле это оказалось вонючее болото, в котором водились склизкие лягушки хвосторотые и небритые тритоны жаброглазые, а поверху струились миазмы, миазмы и миазмы… Болото мы выжгли пертурбаторами, с аборигенами попрощались весьма сдержанно, а Лотужьту занесли в КДО (Кондуит Дурных Обитаний).
На планете № 1001, по-ихнему Гипокритике, нас вновь приняли радушно. Конечно, не так, как на Покадлакаяке, но и не скупо: два больших букета цветов, джаз-банд на космодроме, поданный в лучшей гостинице обед из шести блюд на сорок персон (все достойнейшие люди), — все это пришлось нам по сердцу. Мы отблагодарили аборигенов, подарили им всем по сувенирному значку «Земля-Гипокритика» и отчалили. Уже в пространстве мы случайно подсмотрели их телевизионную передачу.
«Вот дерьмо-то, — сообщал в Последних Известиях диктор Гипокритиканского телевидения, — прилетели, нажрались и улетели. Только спугнули своей кретинской лама-дрицкой ракетой богатых купцов с Подри-хари-лири-мирии. Ишь, растрющили свои пертурбаторы на космодроме — поди их объезжай! Тьфу, зараза!»
Пришлось и эту планету отнести к ЧЗП (Числу Запретных Поселений).
На планете № 1578 (местное наименование — Эваговаизва-мва) нас вообще никто не встречал: туземцы были погружены в свои собственные дела, личные мысли и частные задачи. Около суток мы проторчали на этой планете и все время гудели клаксоном, стараясь привлечь к себе внимание. Безрезультатно. В общем, и этот обитаемый мир попал в ПОЗ (Перечень Отвратительных Земель).
После «-мвы» наши силы иссякли. Мы почувствовали, что устали. Пиво в холодильнике кончилось, и хотелось поесть чего-нибудь свеженького. Но мы знали, что где-то в гиперпространстве, а может, просто в космосе, а может, и вовсе в пространстве, а если не в пространстве, так уж обязательно во времени — есть, крутится, летит одна планета, просто Добрая Планета, без всяких диалектов и наречий Добрая, на которой живут добрые люди, делают добрые дела, думают добрые мысли и говорят добрые слова. И мы уже летели к этой планете, мы уже нашли верный курс и больше не мчались с бесконечной скоростью в тартарары, как вдруг в самом центре того распроклятого гиперпространства, на крохотной планетке…
30. Пятый и последний этаж включал кухню и детскую. Что это была за кухня! И что это была за детская!
В кухне — чуде техники — все было до предела автоматизировано. Электроплита и электромойка. Электросушка и электростирка. Духовой шкаф был оборудован ВЧ-установкой для моментального приготовления пищи. Здесь же был несерийный повар-робот с программным управлением. Его память вмещала более тысячи рецептов. Сырые продукты и полуфабрикаты загружались в приемный бункер и без постороннего вмешательства проходили все стадии кулинарного процесса, вплоть до сервировки блюд. Конечно, можно было готовить и вручную, однако чисто для развлечения.
В маленькой комнатке по соседству находился автомат-парикмахер. Я сел в кресло, надел на голову никелированный колпак, подвешенный на гибком кронштейне к серому ящику с мигающими лампочками, и за чтением утренних газет не заметил, как оказался подстриженным по последней моде.
За стенкой что-то щелкало и еле слышно гудело. Я вызвал по селектору представителя СУ (он что-то проверял в детской) и спросил его о причине звуков.
— Может, какая-нибудь неисправность? — осведомился я.
— Не волнуйтесь, — заверил меня представитель. — Это работает электронный мозг. Он ведает всеми автоматизированными процессами в доме. Конечно, мозг работает совершенно беззвучно: там просто нечему шуметь, сплошные микросхемы и биокристаллы, щелчки и гудение — это специально, для уюта. Впрочем, если вы желаете, звуковое сопровождение можно убрать.
— Да уж, пожалуйста, — распорядился я, успокоился и направился в детскую.
Здесь я поразился отсутствию всякой меблировки. Только ниш было много. Открыв одну из них, я наткнулся на полный набор экипировки и игрушечного оружия для игры в индейцев. В углу, около какого-то механизма, возился представитель СУ.
— Это голографический прибор, — объяснил он, не дожидаясь моих вопросов, — для стереоскопического воспроизведения обстановки любой из детских книг. Сейчас я устраняю маленькую неисправность: почему-то не включаются «Копи царя Соломона» и «Винни Пух».
— Совсем как у Брэдбери! — ахнул я.
— Не совсем, — поправил меня представитель СУ. — Мы предусмотрели особый блок-фильтр для устранения картин жестокости и насилия, сексуальных сцен и эпизодов, не рассчитанных на детское восприятие.
Он перебросил какой-то рычажок, и вокруг меня вспыхнуло абсолютно реальное изображение игрушечного леса и игрушечного домика с надписью «Посторонним в.». Я даже захлопал в ладоши от восторга.
В этот момент в детскую стремительно вошла моя жена. Не обращая внимания на Пятачка, возникшего в воздухе рядом со мной, она зашептала мне на ухо:
— Пошли со мной. Я тебе кое-что покажу.
— Куда? — изумился я.
— Не спрашивай! Сам все увидишь…
Я извинился перед представителем и последовал за женой. Мы вышли в коридор. В дальнем конце его, к тому же плохо освещенном, виднелась маленькая лесенка, ведущая к люку в потолке. Жена подошла к ней и деловито полезла вверх.
— Куда же ты? — вскричал я.
— Тссс! — Она приложила палец к губам. — Лезь за мной! Ругаясь про себя последними словами и проклиная женскую натуру, я полез за женой.
Мы взобрались в какое-то огромное, мрачное, холодное и страшно неуютное помещение. Вверху виднелись стропила, на полу был набросан строительный мусор, шевелились обрывки пожелтевших газет. Валялся чей-то старый раскрытый и совершенно пустой чемодан, лежал поношенный и разорванный башмак. В ржавом ведре развелась сырость, откуда-то пронизывающе дуло. Огрызки яблок, окурки сигарет и оборванная новенькая телефонная трубка довершали картину.
— Что это? — удивленно спросил я.
— Чердак, — почему-то шепотом сказала жена.
— Ну и что?
— А вот что: если уж нам подарили этот чудо-дом, давай жить здесь. — Она умоляюще смотрела на меня. В ее облике было что-то жалкое, как у побитой собаки.
— Как ты сказала? — не верил я своим ушам.
— Я здесь все приберу, щели проконопатим, — затараторила она, — здесь поставим наш диван, там — книжные полки, вот тут — обеденный стол и сервант. Возле этих балок — твой письменный стол, возле тех — кроватку для маленького… — Она продолжала по-собачьи смотреть на меня.
— Ты думаешь, что ты говоришь?! — не сдержался я и принялся орать. Я кричал, что внизу столько удобств и самоновейшей техники, что мы и мечтать не могли обо всем этом, что нам — единственным из всех живущих людей — так повезло, что мне надо много работать, а ей — воспитывать будущего ребенка, что она не понимает всех преимуществ истинного комфорта, что у нас много друзей и нам теперь есть где их принимать, что мы теперь полностью — «понимаешь, глупая, полностью!!!» — свободны и что все это даром, даром, ДАРОМ!!!..
Она смотрела на меня теперь с каким-то новым видом, будто только что впервые увидела меня и почему-то жалела.
Она смотрела на меня с состраданием, а сама к чему-то прислушивалась.
— Перестань на минутку, — попросила она меня вежливо. — У меня уже уши болят… Ты слышишь?
— Что? — спросил я.
— Какие-то звуки…
Я вслушался: на самом деле, на чердаке мы были не одни. Мы прошли вперед на цыпочках, и за толстым кирпичным пилоном, поддерживающим крышу, посреди этого гигантского замусоренного чердака…
Вернемся в День Чудес.
Все уже было позади. И японская зажигалка, и ресторанный попутчик, и злющая продавчиха. Расплылись в памяти синяя скумбрия и неприятно-непонятный матрос Спартак. Потускнели и стали зыбкими воспоминание об Обсерватории с ее двусмысленным Директором, о старушке в монорельсе, о недоступном рае Живописного Уголка, о быстроходном дископлане с барменом-полиглотом. Все проходит… Сгинул куда-то даже пышноусый контролер, которому Фант, потеряв на минуту самообладание, вручил с чего-то вдруг пять рублей, целое состояние, хотя тот вовсе не исчислил вслух желаемой суммы, только хитро улыбался в усы, а взяв эти сумасшедшие деньги, рассыпался в восторженных благодарностях. Словом, с глаз долой — из сердца вон!
Шли по вечернему Курортному Сектору Фант с Иолантой, не шли — брели измученно, но все же нарадоваться не могли, потому как поняли наконец, что такое счастье. Нравился им этот Сектор теперь — до дрожи в коленях. И коридоры-то чистые, словно по случаю приезда делегации с Земли. И фонарики-то ласковые да яркие, словно на День Защиты Мира. И воздух какой-то живительный, будто некие клапаны Орпосовского особого запаса отворили и всем разрешили невозбранно озоном пользоваться. И народ какой-то беззаботный, гуляющий, приветливый, словно вечные отпуска установили и на работу возвращаться никому не надобно. Короче благодать…
И вот Фант с Иолантой свернули в коридор, ведущий к их родной рекбазе «Козерог», спустились по ступенькам на свой подуровень и замерли, как оледеневшие. Ибо навстречу им вышла небольшая группка — человек пять мужчин. Не мужчин — а подростков, лет по шестнадцати. И не просто подростков, а ширеров, стригалей. Это Фант сразу понял. Бритая голова, обнаженный торс, наискось через грудь — пулеметная лента, где в гнездах вместо патронов — лезвия, бритвы, стилеты; с шеи на цепочке свисают ножницы — кастовый символ, на правом плече — татуировка: опять же ножницы.
Фант побелел. Иоланта со свистом втянула воздух. И он и она обладали более чем богатым воображением, поэтому в подробностях представляли, что с ними сейчас будет. Во-первых, отберут все ценное. Затем одежду и обувь располосуют на лоскутки. А потом начнут срезать кусочки кожи с разных частей тела и, когда насладятся воплями и потоками крови, оттяпают в довершение что-либо существенное — ухо или палец: трофей.
Милиция по всему Орпосу гонялась за ширерами, но те были неуловимы. Орпос — это не город на плоскости, а сложнейшая трехмерная структура, и здесь слишком много потайных уголков, незаметных переходов, служебных шахт и вспомогательных колодцев — словом, идеальное место для игры в прятки. Поговаривали также, будто ширеры потому неуязвимы, что за ними стоит мощный подпольный трест генной инженерии, специалисты которого в нелегальных условиях ставят опыты по клонированию людей — операции, давно и безусловно запрещенной человечеством.
Секунд пять длилось оцепенение, затем Фант схватил Иоланту за руку и рванул назад. Поздно. С лестницы, которой только что прошли наши незадачливые герои, спускались еще два ширера. Фант закрыл глаза, глубоко вздохнул и готов уже был сделать прыжок, чтобы ввязаться в кровавую и абсолютно безнадежную для него драку, как в воздухе что-то прошелестело, и один из ширеров, схватившись за горло, рухнул на металлический пол. На второго стригаля, стоявшего на лестнице, спрыгнул кто-то в тонкой кольчуге, и оба покатились по ступенькам.
— Культуристы! — шепнула Фанту Иоланта.
— По-моему, боевые бараны, — шепнул в ответ Фант.
И оба были правы. Потому что перед ними развязывался бой, которому суждено было войти в анналы Орпоса. «Боевые бараны» — юношеская группировка, стихийно возникшая как реакция на зверства стригалей, — объединились с «культуристами», знаменитыми рэкетирами Культурного Сектора, и «мастерами», крепкими парнями из Производственного Сектора, чтобы разгромить ширеров раз и навсегда.
(Как вскоре стало ясно, молниеносной развязки не получилось: стригали тоже оказались тертыми калачами, но первый шаг к освобождению Орпоса от кровавых садистов был сделан именно тогда, на глазах Фанта и Иоланты.)
Культуристы забрасывали стригалей удушающими «мыльными пузырями», боевые бараны, затянутые в кольчуги, работали руками и ногами, нанося убийственные удары, мастера, прикрываясь прозрачными щитами, лупили противника полистирольными дубинками, в коридоре очень быстро стало нечем дышать, лилась кровь, а каши герои… улепетывали.
Вверх по лестнице, коридор, еще коридор, опять вверх, переходная галерея, теперь три пролета вниз, коридор, боковое ответвление, тупик, дверца женского туалета, Иоланта врывается туда, таща за рукав Фанта, из кабинки на них смотрят белые глаза какой-то старушки, дверца для обслуживающего персонала (обычно запертая, но здесь свободно открывающаяся: Иоланта знала, что в этом туалете сломан замок)… И вот уже наши герои в родной рекбазе, только ввалились туда совсем с неожиданной стороны. Уффф!..
Фант замер и прислушался, стараясь унять рвущееся из груди сердце. Тишина. Только кровь в висках — толчками. Видимо, драка уже закончилась: когда в ход идут асфиктические «мыльные пузыри», счет активной жизнедеятельности идет на секунды.
А лишь только за нашими героями захлопнулась дверь их собственной каюты, оба расплакались. Мерещилось им, будто изменили они Курортному Сектору, только на день, но предали, ради каких-то неведомых радостей спиной к нему повернулись, и он им отомстил, едва не покалечил, и вообще неизвестно, примет ли обиженный добродетель блудных детей своих в щедрое лоно.
Принял-таки!..
Через полчаса Фант с Иолантой, придя в себя, решили, что возвращение необходимо отпраздновать. Но как?
Здесь я снова останавливаюсь в нерешительности. По одним данным, Фант с Иолантой осторожно выбрались в продуктовый распределитель, накупили всякой снеди, вернулись в свою каюту в рекбазе «Козерог» и там предались тихим радостям бытия. По другим — приоделись они (Фант, плюнув на бородоращение, побрился) и отправились в ресторан. Чему отдать предпочтение? То, что оба факта имели место, — достоверно. Но какой из них случился именно в этот вечер, я не знаю. Может быть, и то и другое было одновременно? Маловероятно. Может быть, в тот вечер вообще не было ни одного из указанных фактов, а наши герои, все еще дрожа от страха, завалились спать? Тоже маловероятно, но и похоже на правду.
Чтобы сбросить с плеч своих столь тяжкий груз сомнений, я опишу сразу два варианта вечера, а читатель, за время чтения повести ко многому привыкший, пусть отдаст предпочтение сам. (Как заявил Фант, «это… в лучших традициях моего Автора». В данном конкретном случае он совершенно прав.)
ВАРИАНТ ПЕРВЫЙ
До того устали наши герои, до того были испуганы и ошеломлены, что ни о каком организованном да тем более комфортабельном ужине нечего было и думать. Поэтому поступили они так: взяли в продуктовом распределителе хлеба, оказавшегося мягким и аппетитным, взяли рулет из копченой трески (очень даже недешевой), взяли копченого же, нежнейшего (и опять-таки безумно дорогого) палтуса, сыра доброго захватили — и, казалось бы, все, хватит, пора к столу…
Ан не тут-то было. Запивать-то надо же чем-нибудь, не всухомятку же уписывать всю эту гастрономию. И вот здесь Курортный Сектор выкинул свой очередной фортель. Толкнулись Фант с Иолантой в «Минеральные воды» — «ессентуки» перед самым носом кончились, ничего же другого не водилось в киоске. Сунулись на криогенный «пятачок» — там и вовсе хоть шаром покати: ни «нарзана», ни пива, разумеется, ни соков каких-нибудь. Самое удивительное, однако, что распространеннейшая клубникола — и та во всем Секторе иссякла: трубопроводы были пусты. Приуныл Фант. Смутилась Иоланта. Но лишь заикнулся Фант о бутылочке сухого вина — «для запития, не более того», — тут же коротко вскинула на него взор спутница-трезвенница, и вопрос сам собой отпал. Так и вернулись они к себе — со свертками, благоухающими едой, но без емкостей с влагой.
Впились наши герои зубами в ломти хлеба с копченой рыбой (поверх еще по сырному лоскуту положено было), зажевали срочно, выпили потом по стакану холодной воды из-под крана (привкус оборотной воды в этот раз даже не почувствовали), и тем самым первая атака на голод была произведена…
— Жнаешь што, — сказала Иоланта с набитым ртом, — нихуда мы отшюда ни паэдем болшэ. Хорохо ждес. Кра-ахиво. Жавтха в баххейн с утха. И вшё…
— Уху, — только и ответил ей Фант.
А когда оба насытились и готовы были ко сну отойти, Фант вполгромкости включил радио. Красивый мужественный голос, страшно похожий на голос матроса Спартака, пел:…
ВАРИАНТ ВТОРОЙ
До того обрадовались наши герои благополучному избавлению от ширеров, что усталость испарилась — как не бывало. Поэтому поступили они так: добрались до своей каюты, переоделись — Фант облачился в белый джинсовый штучный костюм, а Иоланта, разумеется, в макси-платье, — взяли деньжат побольше, рублей двенадцать (пора ведь покончить с финансовой неполноценностью), и скорым шагом отправились в ресторан.
Надо сказать, что ближайшее от рекбазы заведение подобного рода было весьма удовлетворительным: обладало умиротворяющим интерьером, и — что имеет первостепенное значение — подавали там экзотическую земную дичь: перепелов.
Нашелся и свободный столик на двоих (это ли не достойное вознаграждение за треволнения дня?). И официант случился расторопный да молодой, не обученный пока еще всяким объегоривательским хитростям (это ли не удача?). И перепела еще не кончились, равно как марочное десертное вино редкого сорта (это ли не знамение?). И трезвенница Иоланта вдруг хитро подмигнула Фанту и, прикрыв рот ладошкой, прошептала:
— Что-то стало холодать, а?
Ну как тут не посидеть подольше в прохладе и приятствии!
Словом, медленно заканчивался этот долгий день. Фант с Иолантой обсасывали нежные косточки, уминали какие-то салаты и ассорти, снова заказали перепелов («Ну и птица! Есть-то здесь чего? Прямо птеродактиль какой-то, кожа да кости!») — и все это под бутылку дорогого вина, да под другую — с чоканьем, с неторопливыми разговорами, с победными взорами на окружающую публику, — а закончили-то ведь тоже не без жеста: мороженым да кофе с коньяком, и еще упредительному официанту бешеные чаевые дали — рубль!
После коньяка Фанта совсем разморило.
— Знаешь что, — сказал он, блаженно покуривая заключительную сигарету, — никуда мы отсюда не поедем больше. Хорошо здесь. Красиво. Завтра в бассейн с утра. И все…
— Угу, — только и ответила ему Иоланта.
Возвращались поздно. Немного пошатывало наших героев, но это никому не мешало. Иоланта подозрительно хихикала, но и это никому в голову не приходило пресечь. А когда вошли в свой блок и Иоланта, совсем уже не стесняясь, залилась счастливым смехом и повалилась на кровать, Фант на всю катушку включил радио. Красивый мужественный голос, страшно похожий на голос дядьки Зазы, пел:…
ВАРИАНТ ТРЕТИЙ — НЕОЖИДАННЫЙ
Фант с Иолантой не доехали до Курортного Сектора и сошли с вакуум-снаряда на предпоследней станции в десятом часу вечера. Возвращаться в шумную преднощную суету не хотелось. Расставшись с пятеркой, перешедшей в пользование контролера, наш герой пересчитал деньги. Оставалась какая-то ерунда. Ерунды этой, впрочем, хватало, чтобы купить какие-никакие продукты и устроить ужин à la boursier, то бишь на студенческий манер. Но в том-то все и дело, что ни Фанту, ни Иоланте есть не хотелось. Им вообще уже ничего не хотелось. Поэтому они вышли к Большому Соленому Бассейну.
Пляж был пуст. Ночной ветерок шуршал по пластиковой гальке обрывками газет, приносил горьковатый синтетический запах водорослей, отражался от стен, и тогда ощущалось тепло нагретого металлопласта. И зеркало бассейна — площадью два квадратных километра — тоже было пустынно. Фант медленно шел вдоль кромки воды. Следом за ним понуро двигалась Иоланта. Вскоре отыскался и одинокий самонадувной лежак, почему-то не спущенный и оставленный кем-то до утра. Оба уселись на него, не касаясь друг друга, и стали смотреть на непроглядную воду.
Внезапно раздался негромкий смех. Смеялась девушка. Словно серебряный колокольчик звенел в сумраке. Потом по соседству с первым разлился трелью еще один. И третий… И четвертый…
Несколько обнаженных фигур появилось на пляже. Они бегали по гальке, ловя друг друга и не слишком стараясь поймать, а потом, все так же звеня легким смехом, ступили на воду.
И вода подхватила девушек. Они переступали по мелкой ряби, не проваливаясь, не страшась глубины. Все дальше и дальше убегали непонятные нереиды, и видно было даже во мраке, что ноги у них оставались сухими.
— Скажите, как вы это делаете? — закричал Фант, поднявшись во весь рост.
— Это очень просто, — донеслось до него. — Надо только не бояться и верить, что вода удержит. Вечер сегодня чудесный!..
Фант потянул Иоланту за руку. Та покорно подчинилась. Они шагнули с бортика. Действительно, вода была другой. Она не захлестывала ступни, но колебалась под ними упругим плотным ковром. Не нужно было даже переступать ногами: невесть откуда взявшееся течение неторопливо повлекло их вдаль от кромки.
Теплая радость обрушилась на Фанта с Иолантой. Они чувствовали себя совершенно невесомыми, и удивительная власть над законами природы убеждала: их общая жизнь неповторима и исключительна; напоминала: они необходимы друг другу; провозглашала: вот оно какое — счастье. «Как смели мы куда-то стремиться, за чем-то ехать, — думали оба, — когда и здесь может быть так сладко, так волшебно, так таинственно…»
Вскоре они нагнали девушек и остановились неподалеку. Те лежали на волнах, подперев головы руками, и переговаривались.
— Знаете что, — услышал Фант, — никуда мы отсюда не поедем больше. Хорошо здесь. Красиво. Завтра в бассейн с утра. И все…
— Угу, — донеслось до Иоланты.
Девушки вскочили на ноги и побежали снова. И вдруг металлопластовая стена — там, в дальнем конце — растаяла. И растаял светосвод. Перед Фантом и Иолантой распахнулся космос. Черный бархат пространства на горизонте был усыпан бриллиантами звезд, а над самой головой сияла гигантская полная чаша — Грааль — родина предков — колыбель человечества — Земля, обрамленная радугой атмосферы. Океаны и континенты были подернуты морозными узорами облаков.
Туда, к Земле, убегали волшебные девушки — сквозь невидимые барьеры стен, сквозь холод и мрак пространства, сквозь вакуум и солнечный ветер.
Фант и Иоланта остановились, ошеломленные зрелищем, которое только с орбиты и можно увидеть, — зрелищем давно и, может быть, навсегда покинутой родной планеты, вокруг которой они медленно плыли (на самом деле — стремительно неслись) вместе с цилиндром Орбитального Поселения.
Наконец наши герои очнулись, посмотрели друг другу в глаза, повернулись и пошли назад, мягко ступая по колышущейся воде…
В каюте Фант включил радио. Красивый мужественный голос усатого контролера пел:
Фант выключил радио и достал из кармана компьютер. «КОДА», — набрал он четыре буквы…
КОДА
31. Другими словами…
…в этом будущем, похожем на настоящее, как все сновидения похожи на прошлое…
…в центре этого большого, хорошо освещенного, но такого неустойчивого, пульсирующего помещения, на полу…
…в самом распроцентре того клятого гиперпространства, на крохотной планетке…
…на солнечной, сухой и свежей лужайке… …посреди гигантского неухоженного чердака…
…в удивительном темном углу, заросшем великанской паутиной…
…сидел мальчик лет пяти-шести и напевал какую-то песенку. Он сидел, разметав тонкие ножки в аккуратных башмачках, и, судя по всему, ему было очень одиноко. У него были белокурые волосы, локонами спускавшиеся на плечи, как у маленького лорда Фаунтлероя, очаровательный вздернутый носик и большие карие глаза в маму.
— Мамочка! Папочка! — воскликнул мальчик со слезами в голосе. — Что же вас так долго не было? Я вас ждал, ждал, ждал, ждал, а вы все не идете.
Мы бросились целовать малыша и стали успокаивать его, говоря, что были очень заняты, но теперь все позади, и мы вместе.
— Ну хорошо, — сказал малыш. — Мне надоело уже играть в разные игры. Сейчас вы будете рассказывать мне сказки. Только чтобы там были одни хорошие люди и зверюшки и все всегда кончалось хорошо.
Мы окинули взглядом все пути, проделанные нами, переглянулись, как бы обещая друг другу больше никогда не оборачиваться назад и не возвращаться к прошлому, и тогда я погладил сына по голове и сказал ему:
— Видишь ли, малыш, в настоящее время я знаю всего одну такую сказку, но она еще только начинается…