Дождь усилился, потом стали падать хлопья мокрого снега. В который раз я клял себя за то, что согласился поехать в экспедицию. Я как чувствовал, что ничего хорошего из этой затеи не получится, что поездка будет неудачной. Но уж очень мне хотелось на Чукотку. Ведь сейчас туда так просто не попадешь.

* * *

Зря ругают Советский Союз. Много чего было, но, по крайней мере, по всей стране я передвигался, не затрачивая больших денег. А один мой знакомый, узнав из телепередачи, что в августе возле Петропавловска-на-Камчатке ожил Авачинский вулкан, без особого урона для семейного бюджета взял да и поехал, вернее, полетел смотреть извержение. Вернулся он через четыре дня очень довольный еще и потому, что все петропавловцы на Авачинскую сопку шли пешком и не дошли, поскольку в горах уже лежал снег, а он дошел, потому что предусмотрительно привез из Москвы лыжи.

А сейчас Приморье, Камчатка и Чукотка — почти что Австралия. Пожалуй, туда добраться легче. Я имею в виду Австралию.

Поэтому, когда мне однажды, сразу же после распада Союза, предложили поехать на Чукотку за голландско-японские гульдены-иены, добытые одним московским орнитологом-коммерсантом, я согласился. Естественно, на меня в период расцвета дикого капитализма никто бы не стал тратить большие деньги только для того, чтобы показать красоты северо-восточной окраины самого крупного материка. От меня требовалось найти там гнездо редкой птицы — гуся-белошея.

* * *

И вот я здесь, на Чукотке. В Лаврентии. Председатель местной администрации, который, как божился мой столичный патрон, с радостью был готов помочь лодками и вездеходами, сказал, что он слыхом не слыхивал ни о какой экспедиции, ни о моем начальнике, ни о его гусях.

В гостинице негостеприимного Лаврентия я провел три дня, ожидая рейсовый автобус на Мечигмен — поселок, где обитал рыбинспектор — еще один житель Чукотки, который, как обещали в далекой Москве, ждал меня и жаждал посодействовать.

* * *

Весь салон чукотского автобуса (огромного «Урала») был забит не только пассажирами, но и ящиками, мешками и тюками, как будто люди ехали не к себе домой, а, так же как и я, — в экспедицию.

За окнами проплывали то заснеженные горные склоны, то речки, покрытые льдом, в котором вешняя вода уже проточила русло, то размытые туманным стеклом машины силуэты бродящих по снегу канадских журавлей.

А в автобусе гремели песни. Их пел нетрезвый пассажир. Ему было лет шестьдесят. Он, вероятно, всю свою советскую молодость провел в тундре, где пас оленей. А в то время в каждой яранге обязательно стоял приемник «Спидола» (это я знаю точно, так как хорошо помню фотографии из журнала «Огонёк» к репортажам о жизни чукчей-оленеводов). И, конечно же, по этому приемнику передавали классическую музыку, в том числе и оперную. И пока мы ехали, пьяный чукча, демонстрируя превосходную память, отличный слух и неплохой тенор, исполнил несколько арий из «Севильского цирюльника», «Любовного напитка» и «Евгения Онегина».

Певец прервался лишь однажды, под самый конец нашего путешествия, когда внутри салона автобуса забурлила вода. Он замолчал и поглядел в окно. Все пассажиры сделали то же самое. Оказывается, наш «Урал» двигался посередине широкой реки. Вода почти полностью покрывала колеса, а из-под капота валил пар.

Прямо по курсу сквозь низкие серые облака проглядывал одинокий флагшток трубы с черным полотнищем развивающегося дыма — Мечигмен.

Машина натружено вползла на крутой берег и въехала в поселок. За окном поплыли серо-желтые, серо-розовые и серо-голубые стены домов.

«Урал» остановился. Пассажиры полезли наружу. Я покинул машину последним.

На остановке собралась толпа встречающих. Чувствовалось, что приход этого транспортного средства был таким же событием, как и появление корабля у далекого острова. Местные жители расходились по домам, поглядывая на меня — единственного незнакомца. Увели и чукчу, поющего свою последнюю арию. Дверь автобуса захлопнулась, и машина, обдав меня дизельным выхлопом, скрылась. Я со своими вещами остался один у огромной лужи, рябой от мелкого дождя. В стороне стояла группа подростков.

Я направился к ним — узнать, где живет рыбинспектор, тот самый единственный человек, к которому у меня была рекомендация.

— А его в поселке нет, — отозвался мечигменский паренек. — Уже как неделю.

У меня похолодело в груди — исчезала последняя надежда где-нибудь приткнуться на Чукотке.

— И что, дома никого нет? — спросил я пацана.

— Может, сын дома. Вы сходите, посмотрите. Тут недалеко, за углом — он в доме с моржом живет. Его сразу увидите.

Я взял свои вещи и пошел к моржу.

Поселок при пешем осмотре в такую погоду производил еще более тягостное впечатление, чем из окна автобуса. Двухэтажные блочные здания, которыми была заполнена центральная улица, стояли на бетонных сваях — дань вечной мерзлоте. Под строениями темнели лужи, и в них плавали пустые пластиковые бутылки, а там, где луж не было, сидели и лежали огромные чукотские лайки. Собаки еще не вылиняли с зимы и от этого казались толстыми как чау-чау. Но, в отличие от своих холеных городских прототипов, лайки были невероятно грязными.

Наконец я добрался до дома, на серо-розовом фасаде которого был действительно нарисован огромный морж.

В подъезде в нос шибанул сладковатый запах ворвани. По невероятно грязной лестнице я поднялся на второй этаж. У двери вместо половика лежал здоровенный пес. Завидев чужака, он испуганно бросился на улицу. Я нажал на кнопку звонка. Безрезультатно. Я постучал. За дверью было по-прежнему тихо. Я постучал еще раз.

Дверь открылась. На пороге стоял высокий подросток с перевязанной рукой и в затемненный очках.

— Владимир Михайлович дома? — спросил я, хотя заранее знал ответ.

— Нет. Батя в Анадыре.

— А когда будет? — спросил я.

— Да неизвестно. Связи с Анадырем нет. А вы кто?

— Да я гусей изучать приехал. Мне в Москве адрес ваш дали. Разместиться у вас в доме можно? — наконец спросил я, с тайным подозрением, что сейчас этот ребенок даст мне естественный, по столичным понятием, ответ: «Принять без бати не могу, вот когда батя приедет (забегая вперед скажу, что он прибыл через неделю), тогда и приходите».

Но вместо этого тинэйджер сказал:

— Проходите. Размещайтесь.

У меня отлегло от сердца.

* * *

Двухкомнатная квартира представляла собой становище охотников или рыболовов, с комфортом гораздо большим, чем мне приходилось видеть на настоящих охотбазах, но с гораздо меньшим, чем в настоящей квартире. Хотя казалось, здесь было всё необходимое: туалет, ванная, кухня, комнаты, кладовая, балкон, приличная мебель, ковры, телевизор с видеомагнитофоном, но этот городской уют полностью растворялся в страшном беспорядке, доказывающем, что в этом доме давно не было женщины. Постоянной женщины.

Ванна была доверху забита разнокалиберными стеклянными банками. На кухне громоздились горы немытой посуды. На ковре под телевизором лежали два огромных мешка. Из дыр одного на пол сочился горох, из другого — гречка. На телевизоре стоял тазик, доверху полный извлеченными из упаковок таблетками различных размеров и окрасок.

В общем, когда я вытряхнул из рюкзака все свои полевые вещи, они тут же гармонично слились с аборигенным хламом.

Обитатели этой фактории, как могли, озеленили свое жилище: в кухне на подоконнике в кадке процветало и плодоносило деревце сладкого перца, рядом, в деревянном ящике, густо зеленели побеги редиса, а в комнате до потолка вилась лиана испытывающего недостаток света георгина с крохотным розовым цветком на вершине.

Я достал свои продукты — батон хлеба, сыр и масло. Хозяин (оказалось, его звали Андреем) чрезвычайно обрадовался этому весьма скромному, на мой взгляд, угощению. Из разговора я понял причину. Оказалось, что отбывший в Анадырь отец не оставил отпрыску денег. Хорошо, что в доме в огромном количестве были гречка, горох, да еще самодельная тушенка.

Плоды на перцевом дереве еще не созрели, зато густая ботва редиса радовала глаз. Андрей выдернул два экземпляра этого овоща, но как мне показалось — зря. Ввиду полярного дня все силы растений ушли в листья, а сами редиски были крохотными как горошинки. Андрей небрежно обмыл зелень под краном и протянул мне. Я вежливо откусил корнеплод, а остальное отложил в сторону.

— Вы что? — удивился Андрей. — Ведь здесь только это и едят, — и он смачно захрустел своими листьями.

Я попробовал. Оказалось — очень неплохо. Похоже на грубоватый, слегка колючий салат.

Тушенка, приготовленная, как выяснилось, из серого кита, была превосходной. Я налегал на нее, а Андрей — на бутерброды с сыром. Так мы, довольные друг другом, скоротали вечер.

За окном по-прежнему было пасмурно, не переставая, сеял мелкий дождь, линялые чукотские лайки задумчиво обходили темные лужи, а над трубой котельной, окруженной терриконами угольных шлаков, вился черный дым. Но эта картина уже не вызывала той тоски, которая возникла у меня, когда я выгрузился из автобуса.

Мне отвели отдельную комнату. Она явно принадлежала Андрею, так как все ее стены были увешаны фотографиями обнаженных девиц мясомолочных пород, выведенных специально для ублажения юношеских взоров.

* * *

На следующий день погода улучшилась, и я пошел на разведку в поселок. Светило майское солнце, с моря дул свежий ветерок. Кое-где у прогреваемых стен домов даже виднелись тонкие стебельки травы.

Продовольственный магазин поразил меня огромным очень качественным цветным плакатом с изображением небритого хозяина «Челси» с подписью «Абрамович и Чукотка — это надолго» и ценами на продукты. Они были ровно в пять раз выше московских.

Тление распавшегося Советского Союза чувствовалось в Мечигмене особенно остро. Дома, раньше покрашенные в нарядные цвета, которыми архитекторы старались хоть как-то нейтрализовать бледные краски Заполярья, облупились, и на розоватых, голубых, желтых и охристых стенах появились огромные серые пятна.

Я прошел мимо разваленного клуба, мимо столовой с наглухо заколоченными дверями и с почти полностью вылинявшей вывеской, мимо автобазы, огромные ворота которой были подвешены на вездеходных траках, заменявших дверные петли, мимо непримечательного здания неизвестного назначения. Оно бы не привлекло моего внимания, если бы не одно обстоятельство: у дома стоял прапорщик погранвойск и со скучающим видом наблюдал, как грохочущий армейский тягач таранит это строение. Через секунду оно рухнуло, подняв облако пыли, тут же развеянное свежим ветром. Пуночка, певшая на крыше павшего дома, перелетела на соседний и продолжила щебетать там. Откуда-то появились солдаты и стали неспешно грузить добытый таким нехитрым способом строительный материал в подъехавший самосвал. Редкие прохожие не обращали внимания на происходящее. Наверное, оно не было им в новинку.

В голубом небе низко над домами пролетел одинокий гусь. Вскоре за поселком, обозначая маршрут его движения, послышались выстрелы.

Я вышел на высокий берег моря. Здесь, как водится в любом приморском поселке, стояла скамейка и на ней сидели местные аксакалы.

Чукотские дедки были одеты кто во что горазд — начиная от пиджаков, шляп и лакированных ботинок до настоящих кухлянок, меховых шапок и торбасов. Их глаза закрывали солнцезащитные очки (из-за них цивильно одетые чукчи были похожи на состоятельных японцев). Все они держали в руках разнообразные бинокли, которые были доставлены к наблюдательному пункту в чехлах (они висели у каждого на ремне). Из футляров выглядывали чистые тряпочки, которыми чукчи периодически протирали окуляры и объективы.

Я поздоровался, присел на свободное место и понял, почему здесь собрался народ.

Вид здесь был такой, что дух захватывало. Лед, покрывавший море, торосился, и белые холмы и скалы украшали эту бескрайнюю равнину. Петляя между торосами, к поселку двигались две собачьих упряжки, а над разводьями у самого берега пролетела пара гаг — впереди бурая утка, сзади — яркий пегий селезень. Его белая спина не была заметна на фоне ледового поля и, казалось, летят лишь черные голова, крылья и хвост. «Га-га», — негромко, но отчетливо произносил самец, на лету уговаривая свою подругу.

Я встал, попрощался с чукчами и пошел дальше знакомиться с поселком.

Рядом с главным проспектом, планомерно застроенным стандартными двухэтажными домами располагалась хаотичная слободка из множества деревянных избёнок, около которых по причине первого солнечного дня на веревках висели ряды зимней одежды. Повсюду на привязях сидели огромные чрезвычайно грязные, но откормленные ездовые лайки. Рядом с каждой партией собак лежала обглоданная китовая голова. Псы, как ни старались, за зиму всю головы осилить не могли. Теперь, по весне, они мощно благоухали.

Около одной чукотской избушки на высоком помосте (чтобы собаки не достали) килем вверх лежала огромная кожаная байдара. «Иныпсикэн» было написано белой краской на ее борту. А для тех, кто не понимал по-чукотски, имелся и пиктограммный эквивалент этого слова — очень удачный рисунок касатки.

На окраине поселка располагалась звероферма. За прозрачным забором из сетки-рабицы высоко над землей, на толстых сваях, виднелись помосты, на которых стояли почерневшие от времени дощатые ящики. Оттуда исходил запах псины и слышалось негромкое тявканье. Судя по состоянию полуразвалившихся клеток, а так же по тому, что хор голодных песцов не был многочисленным, можно было прийти к выводу, что ферма не процветала. Зверобои, промышлявшие нерп, нашли применение обширному забору, отгораживающему этот питомник: на рабице они сушили шкуры добытых тюленей. А так как при разделке этих животных обязательно отрезают ласты (и на их месте остаются дыры), то овальные развешенные шкуры представляли собой мрачное зрелище даже на фоне весеннего неба. Казалось, что в воздухе парят огромные ритуальные маски со светящимися глазницами.

А вот располагавшееся в низине китовое кладбище не производило угнетающего впечатления: позвонки напоминали связки фарфоровых изоляторов для ЛЭП, из-за огромных размеров кости не ассоциировались с животными, а у черепов не было ни глазниц, ни зубов — деталей, придающих скелету головы пугающий вид.

Рядом, на высоком бугре, было другое кладбище — человеческое: ряды крестов и обелисков со звездами, увешанных выцветшими пластмассовыми розами. У каждой могилы, по древней местной традиции, лежали оставленные вещи, которые могли бы быть полезными покойнику на том свете: плоскогубцы, топоры, стаканы, чашки, чайники и еще много чего. Но все предметы имели какой-либо изъян, не позволяющий ими пользоваться в мире этом. У плоскогубцев не было одной «губы», на обухе топора змеилась трещина, ручка у чашки отсутствовала.

На кладбищенском кургане цвели чудесные незабудки. И если они не были угнетены ветром, лежащим рядом камнем, брошенной бутылкой или холмиком земли у норы суслика-евражки, то их сплоченные, тесно прижатые друг к другу побеги сливались в идеальную полусферу, сверху сплошь покрытую крохотными лазоревыми цветочками.

На этой высотке толпился народ. Сначала я думал, что это родственники умерших, но потом понял, что это просто гуляющие. Причем на бугор забирались не только пожилые, но и подростки. И даже молодые мамы заталкивали на крутой подъем коляски с младенцами.

Это была вторая смотровая площадка поселка. Отсюда были видны и залив, и равнина с рекой, и далекие сопки и редкие фигурки людей, бродящих по тундре и что-то собирающих там.

— Неужели щавель начал расти? — спросил я одного из гуляющих. — Вроде рановато.

— Да нет, это чукчи ивовые листочки рвут,— первые витамины.

* * *

Труба, маяком возвышающаяся над Мечигменом перестала дымить, и пейзаж от этого только выиграл. Но напрасно я радовался чистому небу. Дома Андрей мне объяснил, что в поселке между коптящей трубой, теплом, электричеством и водой существует прямая связь.

* * *

Целую неделю я жил в своей полутемной холодной комнате, совершая недалекие вылазки к небольшим окрестным озерам в надежде обнаружить заветного гуся сразу за околицей. Но у каждого водоема неподвижно сидели молодые чукчи. Их непроницаемые дочерна загорелые лица украшали модные солнцезащитные очки. Парни не были похожи на солидных японцев, а напоминали рядовых якудза. Сходство с бандитами им придавали и ружья, которые чукчи держали в руках. Я понял, что гусеобразных в окрестностях поселка мне вряд ли удастся найти.

Хотелось на волю, в настоящую тундру. И, честно говоря, уже сильно надоел невыносимо отдающий ржавчиной чай: Андрей добывал пресную воду, сливая ее из батарей центрального отопления.

Периодически звонил хозяин квартиры, клятвенно обещая приехать в ближайшие дни и отвезти меня туда, где разных гусей-лебедей полным-полно. Но время шло, а он не появлялся.

В первый день лета, когда мы с Андреем сидели на кухне и пили нестерпимо крепкий чай (Андрей не жалел заварки, для того чтобы отбить привкус железа) под окном остановился огромный оранжевый бензовоз. Оттуда вылез плотный коротко стриженый брюнет, кивнул водителю и направился к дому.

— Батя приехал, — бесцветным голосом сообщил Андрей.

Батю звали Анатолием. Первым делом он, зайдя в комнату и поздоровавшись, запустил ладонь в стоящий на телевизоре тазик, вытащил оттуда пригоршню разноцветных таблеток и отправил их себе в рот.

— От давления, — пояснил он мне.

* * *

Вечером после ужина я разложил карту, а Анатолий начал расхваливать окрестные места, указывая озера, на которых, как он божился, в массе обитают гуси. Я слушал, верил и ждал того часа, когда покину надоевший поселок и смогу наконец жить один, искать гусиные гнезда и пить чистую воду.

Но пришлось на день задержаться. Из-за кита.

* * *

— Завтра вездеход отменяется, — сказал Анатолий. — Море ото льда освободилось, и китобои на промысел выходят. Если хочешь посмотреть, как кита разделывают, то с утра на берег иди.

— А куда, в какое место?

— Сразу за зверофермой. Да ты не заблудишься, сразу найдешь. Туда весь поселок пойдет. Ведь после голодной зимы мясо первого кита по обычаю даром раздают. По двадцать кило на душу. А другого продавать будут.

— Почем? — спросил я.

— Пятнадцать рублей за килограмм. Не каждому по карману. Но все равно раскупают. За лето штук пятнадцать китов добывают. У Мечигмена самая большая квота. Поселок ведь большой — вот и квота большая. Другим поселкам по одному-двум китам разрешают добыть. А нам — все пятнадцать.

Мы поговорили о китах еще немного, и я успел налить себе из чайника в кружку ржавого кипятка, до того как сын Анатолия бухнул в него полпачки заварки.

Вероятно, поэтому я заснул сразу.

* * *

Солнечным утром на улице было полно народу. Чувствовалось, что у всех было праздничное, прямо-таки первомайское настроение. Все организованно, как на демонстрации, шли к берегу моря. И у каждого была с собой какая-нибудь тара. Пессимисты шли с рюкзачками, а оптимисты запаслись огромными сумками. Встречались и колесные средства — разнообразные тачки и тележки, а один даже приделал к шасси от детской коляски большое цинковое корыто. Я влился в толпу и вскоре прибыл на место.

На крутом склоне, нависающем над ровным гравийным берегом, как на трибунах древнегреческого театра, уже собралось почти все население Мечигмена.

У самой воды толпилось человек двадцать китобоев. Наконец я заметил и то, зачем все сюда пришли, — кита. Его серая туша, кажущаяся маленькой на фоне бескрайнего залива, лежала в воде, и волны разбивались об нее. Китобои курили, всем своим видом показывая, что их основная работа уже выполнена — зверь добыт и причален.

Подростки, которых только приучали к этому промыслу, стали заводить петлю из троса на его хвост. Поочередно то один, то другой, отвернув голенища болотников, заходил в воду и пытался набросить аркан. Но накат был такой сильный, что будущий китобой выскакивал на берег.

Ветераны по-прежнему курили в сторонке, спокойно наблюдая за их действиями. Наконец одному из них это надоело. Он, не вынимая изо рта сигареты, взял трос, залез по пояс в ледяную воду и, не торопясь, заправил хвост в петлю. При этом его раза три полностью с головой накрывала волна.

Подмастерья быстро потащили свободный конец троса к трактору, а насквозь промокший китобой, с телогрейки которого ручьями бежала вода, вернулся к своим товарищам, выплюнул промокшую сигарету, закурил предложенную кем-то сухую, о чем-то поговорил со своими коллегами и только потом, не торопясь, пошел в балок — переодеваться.

Трактор натужно взревел, из выхлопной трубы повалил черный дым, и туша кита, медленно раздвигая гравий, поползла на берег.

— Хороший кит, — одобрительно сказал сидевший рядом со мной зритель, — тонн на тридцать.

Заработала мотопомпа, и с кита из брандспойта смыли прилипший песок.

А потом началась разделка зверя, о которой я знал только по роману Мелвилла о белом кашалоте.

Чукчи, вооружившись фленширными ножами, похожими на клюшки для хоккея с мячом (древко было почти в рост человека, а лезвие круто изогнуто, как йеменский кинжал), разрезали серую кожу кита на полуметровые квадраты. С кожей отходил и толстый слой белоснежного сала. Порции сала и мясо крючьями грузили на тележку и отвозили к будочке — пункту раздачи.

* * *

Через час кит был полностью разобран и роздан, а из черепа китобои топорами вырубали китовый ус.

«Наверное, на сувениры», — подумал я.

Но, как выяснилось позже, ошибался.

Население, получив свою долю мяса, расходилось по жилищам. По дороге домой я обогнал несколько человек. Двое из них сгибались под тяжестью рюкзаков, а третий тянул за собой то самое транспортное средство, которое я приметил утром, — большое, доверху груженное китятиной цинковое корыто, прикрепленное к детской коляске.

Мимо прошла стайка ребятишек. Каждый из них держал, как эскимо, лакомство: вырубленный заботливыми родителями из челюсти зверя кусок китового уса, и с удовольствием обгладывал сырой хрящ.

В поселке по-прежнему чувствовалось праздничное настроение, а из всех окон доносился запах жарящегося мяса.

Дома Анатолий достал из холодильника кусок серой китовой кожи, нарезал ее на мелкие кубики, посолил и протянул мне.

— Угощайся. Чукотский деликатес. Лучше китового уса. Я тебе специально оставил. Кстати, собирайся. Завтра с утра будет вездеход.

Я попробовал китовую кожу. Соленая резина. Наверное, я чего-то не понимал в деликатесах.

* * *

Утром вездехода не было. Он прибыл далеко за полдень. В поселок с реликтовым названием Красная Яранга ехала бригада оленеводов, и Анатолий устроил меня в этот тундровый «рейсовый автобус», который ходил раз в полмесяца, отвозя в Ярангу очередную смену и забирая в Мечигмен отработавшую.

Я погрузил внутрь свои вещи. Там сидело четверо чукчей и стоял огромный деревянный ящик с благоухающим нерпичьим жиром. Как мне пояснили, этот продукт использовался не только для еды, но и для светильников — с развалом Союза из яранг исчезли и керосиновые, и электрические лампы. Мне не захотелось сидеть внутри вездехода. Я, основательно утеплившись, забрался наверх, и мы поехали.

* * *

Поездка на вездеходе по тундре больше напоминала путешествие на корабле: настолько плавный, укачивающий ход был у тяжелой машины, что чувство воды и глагол «плывем», доминировали над чувством земли и глаголом «едем».

На крыше вездехода было тепло, так как светило солнце и ветер был попутный. Снега на далеких сопках манили ослепительной белизной. На южных склонах холмов зеленела первая трава и розовели сережки карликовой ивы. В долинах лежал рыдающий на солнце снег.

По всему чувствовалось, что мы движемся по торной дороге. Везде виднелись пустые железные бочки, которые каждый проходящий здесь вездеход, по мере продвижения, сбрасывал, как сбрасывает истребитель опорожненные топливные баки. На вершинах холмов бочки стояли, как маяки, в низинах эти емкости лежали черными колодами.

В долинах тундровой тракт был широченный — ведь каждый вездеход старался пройти не разбитой колеей, а по ее краю. Поэтому дорога напоминала бескрайнее перепаханное рисовое поле, где, однако, вместо благородного злака обильно всходила пушица.

* * *

Мы ехали часов восемь.

На вершине одного из холмов, у тоненькой прозрачной пирамидки тригопунтка машина остановилась.

— Приехали, Алакынот. Твое озеро. Выбирай, где будешь табориться, — сказал водитель.

У подножия холма среди низкорослого багульника я обнаружил сухую полянку и принялся выгружать вещи: рюкзак, палатку, ящик с продуктами и канистру с бензином.

Чукчи не спешили уехать в свою Красную Ярангу. Они достали удочки и направились к озеру.

А я начал обустраивать лагерь. С палаткой пришлось повозиться. Мешал сильный ветер — он то складывал ее, то выворачивал наизнанку. Наконец жилье было собрано. Я огляделся в поисках рыбаков.

Их крохотные фигурки еле различались на белом льду озера. Я взял бинокль и посмотрел, что они делают.

Чукчи махали руками и переходили с одного места на другое. Поймали они что-нибудь или нет — с такого расстояния, даже в бинокль, нельзя было различить.

Я стал распаковывать коробки с продуктами и распределять их в тамбуре палатки.

Часа через полтора пришли рыболовы. В руках у них были вырезанные из ивовых веточек куканы, и на каждом висело по десятку гольцов – желтоватых, со стальными головами, рыб.

Водитель дал мне несколько штук. Я вытащил из рюкзака и передал ему бутылку водки — плату за проезд.

Мы договорились, что они заберут меня отсюда через две недели, и вездеход уехал.

* * *

С вершины моего холма открывался потрясающий вид. На востоке еле различалось светло-серое пятнышко — крыша единственного дома в поселке Красная Яранга. На севере, за моим белым озером и буро-серой тундрой, по горизонту светились заснеженные вершины сопок. По ледяному панцирю озера двигалась какая-то темная точка. Я посмотрел в бинокль — это веселым галопом скакал песец. Он линял — морда и лапы были черные, а снизу серой юбкой свешивалась свалявшаяся шерсть. Зверек возвращался с охоты — в бинокль хорошо было видно, что песец тащит во рту жирного лемминга. Он легко взбежал на крутой берег. Там из-под земли появились серые головёнки — голодные отпрыски дождались кормильца. Песцы у озера жили, а вот гусей не наблюдалось.

Я спустился вниз, к палатке, взял чайник, кастрюлю, подаренных гольцов и пошел на озеро. Ледовый панцирь был толстый и крепкий как бетон. По его поверхности проходили длинные трещины с зализанными краями. Я остановился у одной и стал чистить рыбу. Я знал, что это лосось, но никак не ожидал, что у него мясо такого цвета — ярко-оранжевое.

* * *

Ветер крепчал. Он бил в левый бок моей палатки, и две растяжки провисли — мягкая торфяная земля не держала колышки. Пришлось залезать на холм, таскать оттуда камни и укреплять стропы. В тамбуре палатки я разжег примус. Через пятнадцать минут далекие сопки с заснеженными вершинами стали туманными от вылетающего из носика чайника пара. Я поужинал, затем, уворачиваясь от колышущихся ледяных пластиковых стенок моего дома, переоделся в шерстяной тренировочный костюм и залез в спальник. От холода он казался сырым. И только через полчаса я согрелся.

Бока палатки ходили под порывами ветра, и в капроновое жилище мягко сочился холодный воздух. Под убаюкивающее колыхание стенок моего эфемерного дома я заснул.

* * *

Утренняя погода не радовала. Ветер усилился, и по палатке шуршал мелкий дождь. Я разжег примус, позавтракал и выглянул наружу. Сквозь серую стену дождя белело озеро. Вода сверкающими ртутными ручейками скатывалась по гидрофобной поверхности палатки и бесследно исчезала в торфяной почве.

День для наблюдений был явно неудачным, и я решил порыбачить, благо чукчи оставили мне одну удочку.

Подмосковный рыбак немедленно выбросил бы на помойку эту снасть — серый плохо оструганный полуметровый кусок доски с двумя вбитыми посередине ржавыми гвоздями, на которые была намотана помутневшая от времени, солнца и мороза миллиметровой толщины леска. Один ее конец крепился к доске, другой был увенчан небольшой блесенкой. Я потрогал тройник. Пальцы тут же побурели от ржавчины. Острия были тупые, как зубья алюминиевой вилки.

Я посмотрел на свою «удочку», на еле видимое в дожде и спящее подо льдом озеро и подумал, что никогда бы не пошел рыбачить, если бы не знал, что вчера именно этой удочкой, именно на этом водоеме водитель вездехода за час наловил дюжину рыбин.

Надев оба свитера, пуховку, плащ, поглубже натянув вязаную шерстяную шапку и сунув в карман перчатки, я спустился к озеру.

Дул противный ветер. Моросило, висели низкие безнадежные облака, туман закрывал весь горизонт. В общем, погода была самая что ни на есть мерзко-мартовская и с трудом верилось, что уже начало июня.

Лед на озере местами был серовато-синий и прозрачный, местами — как белоснежный песок, из которого выглядывали огромные голубые кристаллы, словно друзы аквамарина в слое бриллиантовой пыли; встречались изысканные лужайки из мелких голубых призм среди таких же, но белых: незабудки и ландыши.

В ледяном панцире темнели уходившие вниз бездонные скважины. Я постоял возле одной из них, думая, что лед такой толщины не успеет растаять за короткое чукотское лето. Потом, сообразив, что эта дыра — идеальная лунка, я размотал леску и попытался опустить блесну в воду. Но ветер так болтал сверкающую, словно елочная игрушка, металлическую рыбку, что она все время ложилась на лед. Я, присев на корточки, запихал приманку в воду и начал неторопливо взмахивать рукой, представляя, как в темной безжизненной глубине безнадежно дрыгается латунный листик.

Стоя посередине огромного замерзшего озера и поводя вверх и вниз плохо оструганным куском доски, я чувствовал себя очень одиноко.

Неожиданно за леску снизу резко дернули, в ответ я инстинктивно рванул удочку на себя, и через секунду на льду рядом с лункой бился мой первый полуметровый голец.

Настроение улучшилось. И тучи стали казаться повыше, и дождик пореже, и даже где-то далеко почудился несуществующий голубоватый просвет в облаках.

Я, взяв добычу, двинулся дальше по озеру, пихая блесну во всякую подходящую лунку: вытянутое, с зализанными краями цвета морской волны темное отверстие. Сначала следовали легкие ищущие движения на входе. Потом поиск в глубине — выше, ниже и, в завершение, всегда неожиданный резкий удар, а затем выплеск воды с бьющейся рыбой, которая, затихая, пульсировала на льду.

* * *

На обратном пути дорогу мне, словно черная кошка, перебежал песец, тащивший очередного лемминга своим щенкам. В тундре летал одинокий, отяжелевший от дождя шмель. Насекомое, видимо, в отличие от меня знало, что уже наступило чукотское лето и кочевало по прижавшимся к земле кустикам ивы, на которых распустились темно-розовые, тоже в каплях дождя, как и сам шмель, сережки.

* * *

Следующий день был таким же пасмурным. Рыбачить не хотелось, и я пошел к своим соседям — песцам.

Малыши, которые, как мне казалось, должны быть доверчивыми, при приближении человека спрятались в норе. Зато взрослый песец выглядел беззаботным. Он невозмутимо побродил рядом со мной, пожевал недоеденного своими отпрысками лемминга, спустился с увала вниз к озеру, попил из полыньи воды и вернулся. Я положил на землю ружье, снял рюкзак, достал оттуда камеру и сфотографировал этого тундряного шакала.

Песец тем временем подошел к моим лежащим на земле пожиткам и принялся их внимательно обнюхивать.

Я просидел у норы около часа, щенят так и не дождался, взял вещи и пошел домой, удивляясь тому, как сильно и двустволка и рюкзак пропитались запахом псины. Я даже не мог их заносить в палатку — так они благоухали. Оказалось, что проклятый песец успел пометить мочой чужеродные предметы. Я долго оттирал мхом ружье и рюкзак. Но всё равно в палатку их вносить было нельзя.

* * *

На третье утро моей тундровой жизни я, открыв глаза, увидел, что желтый потолок палатки уж очень убедительно лгал, что снаружи солнечно. Я прислушался — не было слышно шороха падающих капель. И стены палатки не шевелились. Я быстро расстегнул дверь и выглянул наружу.

Сквозь высокие облака светило солнце. Была видна не только вся ледяная поверхность озера, но и все заснеженные вершины далеких сопок. Ветер стих. У самой палатки хлопотливо летал сухой шмель. По озеру галопом проскакал знакомый песец. Как всегда — с леммингом в зубах.

Надо было торопиться и наконец заняться тем, зачем меня сюда послали — то есть поиском гусей. Наскоро позавтракав жареными гольцами, я застегнул палатку и зашагал на север.

* * *

Я поднимался на холмы, спускался в болотистые низины и форсировал речушки, пробивающие себе путь сквозь монолиты спрессованного снега.

Отовсюду слышалось скрипучее курлыканье канадских журавлей. С криком снимались с кочек длинноносые веретенники. Иногда из-под ног взлетал песочник, серой тенью летел над самой землей, а затем резко падал в траву. С луж, возникших на месте вездеходных дорог, взвивались чирки и шилохвости.

Пользуясь погожим днем, я, подолгу задерживаясь на вершинах холмов, в бинокль осматривал окрестности.

Вокруг лежали многочисленные озера, отражающие голубое небо и беловершинные сопки. В зеленой долине виднелась дорога. Казалось, она ведет к уютной горной деревушке. Для полноты иллюзии этой скандинавской идиллии анонимный декоратор поставил и крохотный домик у берега горного озера. Я поднес бинокль к глазам. Сказка растаяла — домик был весь драный, в черных заплатах рубероида. К тому же лощина оказалась верховым болотом, а ровная дорога — старым следом вездехода, вспахавшего торфяной слой. Кроме того, в бинокль стали видны и вездесущие железные бочки.

Я исправно шарил биноклем по всем озерам и петляющим речкам. Хорошо были видны и висящие над водой крачки, и плавающие гагары, и стайки гаг, а в тундре — и торчащие шеи журавлей. Только гусей нигде не было.

* * *

На холмах были заметны следы яранг — уложенные правильными кругами огромные камни. Некоторые стоянки использовались недавно: сваленные рядом с ними словно вязанки хвороста, рога северных оленей были белыми и гладкими. Места других стойбищ не посещались десятилетиями — здесь позеленевшие и потрескавшиеся рога наполовину ушли в землю.

Располагавшиеся около яранг свалки содержали массу археологического материала. Самый мощный культурный пласт принадлежал советскому периоду: лежали сломанные радиоприемники (в основном «Спидолы»), огромные электрические батареи, кучи каменного угля, обрывки одежды, архаичные водочные бутылки и соответствующая им граненая посуда.

Не столь многочисленные предметы другого, более древнего, слоя напоминали о свободных связях Чукотки с западным (то есть восточным) миром — с Америкой (отсюда до нее меньше 100 километров). Я нашел ржавый прицел от винчестера, рядом валялся старинный медный патрон этого же оружия с полуоболочечной пулей и белел осколок чашки с явно не советским голубым орнаментом и с латиницей на донце.

Из норы, вырытой между камнями, вылез детеныш длиннохвостого суслика, увидел меня и, испуганно заверещав, юркнул обратно. У входа в сусличье жилище горел янтарным цветом небольшой скол кремня. Я поднял его. Суслик, копая свою нору, извлек из глубины холма еще один артефакт — скребок первобытного человека.

На вершине одного холма располагалась старая могила чукчи, величественная в своей суровой эстетике: оконтуренный большими камнями овал, с огромным монолитом лежавшим, по всей видимости, в головах. Никакого мусора, никаких подношений, никаких пластмассовых роз. Только цветки дриады, белые, с желтыми зрачками бились, словно яркое пламя, раздуваемое не утихающим тундряным ветром. Взгляд рядом с камнями невольно искал полуистлевший меч викинга — настолько этот суровый северный антураж соответствовал духу «Старшей Эдды».

* * *

Погода наладилась, и на моем озере произошли кардинальные изменения. Свежий ветер с юга за пять дней уничтожил кажущуюся незыблемой ледяную толщу. Первым сдалось мелководье. Образовалась прибрежная закраина, еще неширокая, но уже достаточная для того, чтобы там ходила волна. Через полдня ветер расширил эту полынью на десять метров, а еще через день — уже на сто.

* * *

Я честно выполняли свою работу, — целыми днями напролет прочесывал тундру в поисках гусей. Но тщетно. Гусей не было нигде.

Я решил сходить на дальний маршрут, переночевать в балке и осмотреть тундру у залива.

* * *

По всему побережью виднелись маленькие дощатые деревянные будочки — балки́. Тундровые строеньица служили и для отдыха, и для промысла. Старожилы рассказывали (наверное, преувеличивая, но лишь отчасти), что раньше всю Чукотку можно было обойти пешком, с сетчонкой, ружьем, с минимумом продуктов — то есть с солью и крупой, отдыхая и ночуя в любом из балков. Но сейчас, при страшной дороговизне всего, большинство этих пристанищ разграбили.

Я, не останавливаясь, шел целый день, осматривая все встречающиеся на пути озера в тщетной надежде найти гусей, и только к вечеру добрался до залива, выйдя прямо к одному из таких домиков.

По заливу медленно дрейфовала огромная длинная льдина. Ее верх возвышался, как рубка подводной лодки, а все стометровое тело неясно белело сквозь водную толщу. Около льдины плавало несколько гагар. Вдруг сверху послышался непонятный звук: громкий, шелестящий нарастающий свист. Я поднял голову, ожидая увидеть падающую отработанную ступень ракеты. Но ее не было. Зато в неимоверной вышине замелькали темные точки. А через несколько секунд я понял, что это снижается стая гаг. Утки, на манер соколов, чуть приоткрыв крылья, камнем падали вертикально вниз, издавая те самые свистяще-шуршащие звуки. В полукилометре от земли они, словно тормозящие слаломисты, начали маневрировать, резко бросаясь из стороны в сторону, а когда скорость погасла, вся стая с шумом, распугав гагар, плюхнулась на воду.

«Мой» балок был далеко от поселка и поэтому не пострадал от мародеров. Оказалось, что это была не только рыболовная база, но еще и чья-то дача: кто-то соорудил качели для отпрысков, у стены валялся забытый, выгоревший на солнце пластмассовый петух, а за домом я обнаружил старые грядки, сооруженные на чистом гравии, — следы попыток сельскохозяйственной деятельности.

К заливу вел настил из прогнивших досок. Берег был неприветлив — с оползающими в воду пластами торфа, полупогруженными в ил камнями и редким древесным мусором. На другом берегу залива виднелся Мечигмен.

* * *

Внутри домишки было в меру убого и грязно, в углу располагалась печка и запас дров. Я обрадовался, так как мне уже немного надоела палаточная сырость и особенно — холод прикосновения к спине капроновых стен, когда утром выбираешься из теплого спальника.

Единственным внутренним украшением балка была чудесная керосиновая лампа — с пузатым стеклом, по которому снизу ползла короткая трещинка. На дне светильника я обнаружил надпись, из которой следовало, что это, на самом деле шлюпочный фонарь, а год его изготовления — 1934. Сколько десятилетий этот хрупкий светильник скитался по ярангам и балкам вокруг залива и все-таки уцелел!

* * *

Ночью шел дождь, крыша, оказывается, протекала, и капли цокали рядом со мной по доскам нар, как редкие шальные пули.

Утром я встал, еще раз порадовавшись, что палаточная жизнь временно прервалась: в балке, при всех его минусах, можно было ходить не согнувшись в три погибели. Я вышел на крыльцо. Дождь прошел, но было пасмурно и, как всегда, прохладно. Когда же у них лето наступит? Пока я об этом размышлял, из-за бугра, метрах в семидесяти, вынырнул волк. Он не торопясь, трусил куда-то по своим делам. В отличие от облезлого песца, этот зверь уже обзавелся летним мехом и поэтому казался очень стройным. Единственным, чем он отличался от волков, виденных мною ранее — в Приамурье и в Азербайджане, — так это огромным ростом: этот в холке был, наверное, с дога. Волк равнодушно взглянул на меня и, не меняя аллюра, проследовал мимо.

Я посмотрел на поселок в бинокль. С расстояния в 30 километров селение казалось аккуратным и чистым. Труба котельной по-прежнему не дымила. Андрей с Анатолием, наверное, все так же добывали питьевую воду, сливая ее из батарей.